У горько-соленого озера

К этому домику в три окна я шел вечность.  Стоптанные сандалии, причем хотя бы один обязательно с дыркой на подошве. Майчонка, рубашонка навыпуск. Штанишки на резиночке (брюки с застежкой замком, с петлями для кожаного, обязательно кожаного, ремня – мечта). Вечность тогда состояла из трех важных отрезков пути: один квартал – с улицы Октябрьской до улицы Первомайской, и два квартала – уже по самой улице Первомайской. А потом перейти через заасфальтированную дорогу на другую сторону. А потом пройти мимо покосившегося невысокого забора, мимо тополя, куста сирени, мимо окна, которое смотрело не в садик, как другие два, а – во двор, застеленный зеленой нежной травкой. А потом открыть ворота – тяжелые, деревянные, которые глухо стукнут за спиной.  А потом толкнуть дверь, ведущую в сенцы. Теперь уже звякнет металлическая щеколда о ручку.  Темнота в сенцах. Впереди окошечко, маленькое, через которое льется робким ручейком слабенький солнечный свет. Оттуда, с улицы. Но мне – направо. Где же ручка? Шарю в сумерках по грубой тряпичной обшивке еще одной двери, за которой, понимаю, вход в комнату. Одну-единственную. Разок-то здесь в гостях я побывал, со старшей сестрой. На ощупь нахожу скобу ручки, тяну, открываю дверь, улыбаясь. Белобрысый, худющий, появляюсь на пороге. И говорю, счастливый, с замиранием сердца:
- Баба, вари манную кашу!
Я шел сюда вечность.
Передо мной открывались разные двери, в основном для того, чтобы выпустить меня вон. Но я упрямо шел к цели. С улицы Октябрьской – на улицу Первомайскую. И далее. Я шел к этому домику в три окна, и бледнели улицы Октябрьская и Первомайская, опадали лепестки красных флагов, и октябрь становился просто осенью, а майские дни становились просто весной. И я шел теперь по улице весны, не понимая в самом начале пути, что так будет не всегда. Что я буду грубеть, что я буду иным, не совсем юным, мягко говоря. Но я буду идти к этим оббитым мешковиной дверям. Через безденежье, через непонимание, через тревогу уже за своих детей. Милые мои, любимые! Я никуда не ухожу. Я не прощаюсь. Но разрешите найти таинственную ручку на двери. Ведь должна же быть дверь, за которой тебя ждут, как раньше. Дверь, за которой счастье. Там! В той далекой деревне у горько-соленого озера. Поэтому я беру ручку и пишу, пытаясь вернуться туда. К двери, до которой идти всего-то три квартала, но у которой я не был так давно. Три квартала, если идти от саманного домишки матери на улице Октябрьской, в котором ютилось на большой лежанке быстро остывающей печи мое неказистое детство.
Безотцовщина.
Отец – фронтовик, израненный, ушел рано в мир иной.
Раны Второй мировой войны не заживали. И, как оказалось, не заживают до сих пор. В семь лет я ушел из дома матери к бабушке. Получилось, что – навсегда. Я вдруг почувствовал в доме бабушки тот такт, которого мне не хватало, от отсутствия которого я почему-то мучился больше, чем от долгих голодных вечеров. А тогда, в то лето, я самостоятельно шел к бабушке первый раз.  В дырявых сандалиях на босую ногу. Вот и домик в три окна. Тополь. Сирень. Сумерки в сенцах…
…Теперь другие повара. Другая каша. Но я не устаю просить, чтобы она была. Пусть на воде. Пусть даже без сливочного масла. Но пусть будет. Для меня. А уж я постараюсь. Ведь мне надо кормить своих детей. А, может, наступит тот счастливый день, когда на пороге моего дома появятся внучата со словами:
- Дед, вари манную кашу!
Я помолюсь за них, чтобы их судьбы были счастливее моей.

Фото: Ян Лех