Праздник только начинается или 24 февраля

 Отступление лирическое – вчерашний вечер 23 февраля выдался на диво красивым. Пуржило и вьюжило  так, что фонари  в растерянности таращили свои желтые глаза, забыв для порядка моргнуть пару раз.

Снежные вихри, в свою очередь, загипнотизированные этим неподвижным взглядом, вдруг прекращали всякое движение и зависали под колпаками ламп, распадаясь на отдельные, какие-то нереально огромные лохматые снежинки. Так и висели какое-то время, сверкая в желтом свете, не помня правил гравитации. А потом ветерок подхватывался, возвращался с пробежки на сторону и снова – как давай их мотать по всем сторонам!

Я наблюдала это во время своей двадцатиминутной прогулки. Гулять с закрытыми глазами в сугробах было не очень, поэтому я протоптала в них тропу к ближайшей металлической скамье под фонарем.  Пристроила на ней пенек из трех выпрошенных новых книжек в пакете, и на этот пенек осторожно опустилась сама.
И застыла, как всклоченные снежники, застывшие надо мной. Так мы и поглядывали друг на друга удивленно, когда в поднебесном мире все останавливалось. 

А когда пурга вспоминала о своих обязанностях, я смотрела на выходящих из магазина редких покупателей, а большие живые снежинки уносились дальше, по своим делам…

Но вот и утро следующего дня. Надо бы сразу озвучить дату – 24 февраля. Всё, мужики, праздник закончился! Вы могли бы возмутиться, что впереди еще столько выходных, с чего бы это такими обидными заявлениями бросаться-то? Но! Обратите внимание – выходные и у ваших уважаемых жен. А уважаемая жена с чего череду  любых выходных начинает? Да еще после такого брутального прекрасного праздника? Да бурчите вы громче, ответ правильный – с уборки!
Поэтому, не удивляйтесь, но еще немного лирики.

Каким же чудесным было утро 24 февраля! Солнце светило так, будто всю зиму не переставало, наметенные за ночь сугробы манили своей мягкой бело-пушистостью. Хотелось выскочить из дома и с каким-нибудь приличествующим случаю криком свалиться в эти пухлые подухи, прихватив по пути детей, собак и кошек, прохожих… В общем, всех, кто под руку попадется.

А в реальности было так.  Я подошла к окну, и чуть сдвинув в сторонку узорчатый тяжелый горшок с растением, позитивнее название которому трудно и придумать – «денежное дерево»,  почти час наблюдала уже за другой историей. Почему и начала с темы окончания праздника для некоторых мужчин.


Со скрипом распахнулась деревянная дверь в подъезде (ну нет у нас парадных, нет, все я знаю – бабушки мои  как одна были петербурженками!). Из нее вышла пара. Муж и жена.
Они тащили на себе – ковер, метлу, еще несколько инструментов непонятного мне назначения (денежное, чтоб его, дерево, мешало разглядеть), ну и пару ковриков из санузла и прихожей, в придачу.  Ничего особенно, я же говорю – уборка! Опять же – но.

К делу супруги приноравливались творчески. В том смысле, что сначала долго искали подходящего место для лежбища ковра. Если я еще когда-нибудь напишу в своих подобных зарисовках  - «площадка с мусорными контейнерами», я сама себя возненавижу.  Да потому что все гораздо проще! И народ уже десятилетиями называет – и справедливо! – такие места нормальным словом «помойка»! Оно отвечает всем параметрам вышеуказанного места и объекта. Включая постоянных посетителей из ворон и собак.

Короче, жена повелительно махнула веником и между помойками плюхнули ковер.  Вороны взвились на тополь перед моим окном, чуть не заслонив мне всю панораму действий. Собаки, не почуяв поживы, но правильно отреагировав на веник, удалились.  А дальше, я, передвигая возмущенно подрагивающее веточками денежное дерево, ждала, как быстро приведут ковер в порядок и поведут кормить завтраком приунывшего мужичка.

Чем-то они (супруги) напомнили мне вчерашних снежинок.  Они то метались с ковром и невнятным инвентарем по вместительной территории между помойками и газовой колонкой. То замирали. Возможно, совещались. А возможно, неожиданное и мощное солнце их  по-своему гипнотизировало.  Мои наблюдения сильно украшали бессмертные реплики из идущего в те часы известного кинофильма, типа  «Муля, не нервируй меня» и «девочка Наташенька, ты что больше хочешь , чтобы тебе голову оторвали или ехать на дачу тебе голову оторвали  или на дачу ехать?»

Поскольку я тоже Наташенька, меня разбирало не по-детски, но дерево сильно трясти не смела - вдруг случится чудо и на его хрупких ветках… А я все отрясу от смеха, потом сама же жалеть, как всегда буду.

Ах, да, про ковер! Этот ворсистый «самолет» уже налетался по двору, жена пилота успела намести веником снега на него так, что цвет стал неопределимым . Взмахнув в последний раз метелкой, как волшебной кистью, она, наконец, выпрямилась, и строго глянула на мужа.
Мужик за эти полчаса уже слегка замерз. Но пока не докурил (где же он её нашел – такую длинную?!) сигарету, на события не реагировал. И вот – пробил его час. Стрельнув «бычком» за плечо, откуда шарахнулась зазевавшаяся такса, он стал основательно натягивать на озябшие руки вязаные рукавицы.

Не в силах бездейстовать, жена намела на ковер еще немножко снега, а потом еще. В это время под новую искрометную реплику Фаины Раневской снова скрипнула-хлопнула дверь в подъезде их дома, и оттуда два веселых, нет, не гуся – спаниеля, вытащили  гулять  хозяйку. Явно знакомую хозяйственной супружеской паре. Мужик выпрямился с хлопушкой в руке. Его жена метнулась к ближайшему тополю и метко, попав с первого раза, заметнула на его ветви  маленькие коврики из домашнего хозблока.
Спаниели, почуяв настоящее развлечение,  потащили хозяйку к прикопаному ковру.  Но люди взбеленились, объединились и закинули, наконец, ковер на обрешетку газовой колонки.

Спаниели решили не портить прекрасное утро обидами, они пометили все столбики под ковром, куда смогли задрать лапы и понеслись гонять оголодавших за это время ворон. Вороны, ясное дело, снова на мой тополь. Денежное дерево тихо вздохнуло и само переместилось вместе с горшком в другую сторону.

Как колотили, снимали-заметали-отметали-закидывали обратно и снова выколачивали  бедный ковер, в подробностях рассказывать не стоит. Замечу лишь, что за эти минут пятьдесят с гаком несколько раз менялась погода, и я пугалась, что солнце больше не вернется из-за грядущего со стороны  Ладоги темно-синего облака. Но оно возвращалось.

Закончилось дело тем, что, во-первых, гениальных реплик я больше не услышала - конец фильма.  Муж с женой, попеременно притворяясь каракатицами, вычистили свое детище.  Лишние инструменты так и пролежали в снегу метрах в двадцати от эпицентра утреннего события.
 
Наконец, ковер, на котором , о, новое чудо! – проступили цветы, был  скатан в крепенькую сигару (извините, но описывать, как они это вдвоем делали у меня уже сил нет, тем более  без помощи Раневской, честное слово!) и водружен на плечо мужа. Что помешало ему заслуженно прикурить. Похлопывая веником и выбивалкой по супругу (и по свисающей с него ковровой трубе) то спереди, то сзади, жена не забыла, петляя между помойками, подпрыгнуть и сбить с ветвей дерева, проветрившиеся там два мини-коврика.  Мне сделалось их жалко - не обваленных  в свежем снежке и не поколоченных. Но двум хозяйкам в одном санузле…Ни-ни!

Распахнув перед груженым супругом громко охнувшую дверь, женщина в последний раз вдарила ему по заду, и развеселившаяся, румяная от утренней зарядки пара скрылась с моих глаз.

Вздохнув почти завистливо, я погладила денежное дерево по толстенькому стволу.  Уже покидая свой  наблюдательный пост у окна, краем глаза заметила, как из соседнего подъезда вышел мужичок в распахнутой куртке, почесал брюшко, обтянутое тельняшкой и, стрельнув у прохожего сигарету, прикурил её и мечтательно возвел к небу глаза. Красота-то какая! Праздник! И выходные - еще только начинаются!

На миг перед солнцем мелькнула неясная тень - то ковер-самолет пролетел, с цветочками от денежного дерева... Но мужичок уже отвернулся.