Конная эпопея

                КОННАЯ    ЭПОПЕЯ
               
                Мой дед родной – в войну не чужд отваги, -
                И с шашкой, в черной бурке, башлыке
                Победно доскакал до чешской Праги
                На жеребце кубанском Воронке…
                В.П.

- Вон вы куда забрались, Адриан Николаевич…- Сергей Лузгин спустился по лестнице и открыл дверь в подвал.
- Входи, входи, Сережа. – Таким приветливым возгласом встретило Лузгина темноватое пространство, расположенное под обыкновенным жилым домом. В свете вспыхнувшей лампочки возник крепыш с синевато обритой головой, в расстегнутой на груди джинсовой рубашке: психоневролог Острецов.
С интересом озираясь, Лузгин не обнаружил ничего, кроме простого стола, кресла, двух стульев и вешалки с черной нейлоновой курткой, висевшей на крючке.
Лузгин был худощавый человек средних лет, не намного моложе Острецова. Тем не менее он называл психоневролога по имени-отчеству и обращался на «вы», словно испытывая почтение к его профессии и к таинственным опытам, ради которых он здесь оказался. Острецов не возражал против проявления Лузгиным этой минимальной субординации, хотя сам говорил Сергею «ты». И тот воспринимал сложившееся положение, как вполне естественное.
- Сейчас выкурю трубочку и начнем, - предупредил весело Острецов, суя в угол рта яйцевидную трубку с вырезанным по коричневому дереву изображением пучеглазого уродца.
- Откуда у вас такая? –  спросил Лузгин; сам он курил дешевые сигареты, а сейчас даже постеснялся составить компанию попыхивавшему трубкой психоневрологу.
- В Эфиопии купил, в Адис-Абебе, - охотно пояснил Острецов. – Летал на симпозиум парапсихологов. Впрочем, ничего полезного из выступлений этих сомнительных специалистов я не извлек. У меня другая методика, своя шкала оценок, свои критерии в понимании редких проявлений работы мозга. Тебе я предложил участие в научных поисках из-за твоих личностных качеств: особой памятливости и глубокой внушаемости. Хотя дело не в этом, а в свойстве мозговых клеток, в так называемых игрек-хромосомах, которые передаются от отца к сыну, как фамилия, имеются только у мужчин и являются основным наследственным признаком. У меня есть еще несколько добровольцев, согласившихся участвовать в экспериментах. Это мои студенты; они в том возрасте, когда преобладающее значение имеет «гормональная буря», происходящая в организме. Чувства и стремления юношей соответствующим образом преломляются в эротическом ключе и определяют всю их психологическую структуру. Но ты гражданин остепенившийся, серьезный, - подмигнул Лузгину врач, - тебе первое место.
- Спасибо, - немного волнуясь, засмеялся Сергей и сел в глубокое кресло. – Желательно знать, Адриан Николаевич, какое воздействие… обрушится на мою голову? (Острецов шутливо махнул на него: «Ну уж сказал: обрушится!») Что, в общем-то, ожидается, какой результат? – продолжал спрашивать Лузгин. – Кого я где-то там должен увидеть?
- Кого именно ты увидишь, если увидишь, я не знаю. Не исключено, перед тобой возникнут исторические катаклизмы, какие-нибудь необычайные события, кровопролитные битвы, например, и ты станешь их участником. Исходя из логических предпосылок, такие явления должны ярче запечатлеться в генетической памяти, нежели рутина повседневного быта. Людей на Земле не так уж много, вопреки господствующему мнению. Родовые переплетения могут оказаться самыми невероятными. Особенно, если учесть сферы распространения основных рас. Мы, русские, отдалены от славян-русичей всего четырьмя десятками поколений. От причерноморских скифов, греков, иллиро-венедов чуть побольше. На уровне подсознания это пустяки. Не слишком фантастично, если в твоих венах есть капля крови… допустим… Александра Македонского. И ты, возвратившись овеществленной памятью к тем временам, будешь сам руководить битвой при Гавгамеллах, где македонцы и греки разгромили стотысячное войско персидского царя Дария. Подойдет? Или предпочтителен князь Александр Невский, победивший псов-рыцарей на Чудском озере?
Лузгин заерзал в кресле, глаза у него округлились почти панически. Он с тревогой следил, как экспериментатор выдвинул из ниши аппарат абсолютно непонятного устройства и щелкнул включателем, отчего в мелких ячейках замигали лампочки. Усадив Лузгина поудобнее, Острецов сказал, что это изобретенный им генератор, сокровенное детище его ума. С придержанным вздохом Сергей отдался рукам психоневролога, пристегнувшего его к генератору массой премудро изогнутых, разноцветных проводков. После чего врач подготовил шприц и безболезненно вколол ему в руку бесцветное вещество.
 - Итак, объясняю, - заговорил Острецов, окончив перечисленные манипуляции. – Тебе введен препарат, подавляющий действие гипофиза. Таким образом нарушается психическая ось во внутренней секреции организма, расщепляя нормальное состояние психики и освобождая подсознание, то есть память прошлых поколений, зафиксированную на клеточном уровне.
-  А не останусь ли я шизофреником, до конца жизни воображающим себя Александром – Невским или Македонским? – с вялой иронией предположил Лузгин.
-  Ни в коем случае. Как только пркратится действие препарата и волновое излучение генератора, ты вернешься в действительность и станешь опять самим собой. Я никогда не пошел бы на рискованное исследование, если бы не был уверен в благоприятном результате. Ну что же… в путь?
Хотя Сергей Лузгин специально ни к чему определенному не готовился, он почему-то сразу вспомнил своего деда, тоже Сергея Лузгина, прошедшего в качестве офицера-кавалериста всю Великую Отечественную войну и закончившего ее взятием Праги, которое произошло после того, как Берлин уже пал. С завершением войны (кстати, Сергей Лузгин-старший был участником парада Победы на Красной площади) дед, тогда еще молодой человек в звании капитана, снова вынужденно оказался в разгаре боевых действий на западе Украины. Там ликвидировались остатки бандеровских банд формирований. За отвагу и удачливость он получил орден Красной Звезды. После чего перешел в состав войск МВД и служил где-то на севере, охраняя секретные объекты Заполярья. Выйдя в отставку, бывший кавалерист до самой пенсии занимал скромную должность в заурядном московском ведомстве.
Скончался дед в начале восьмидесятых годов трагически и досадно. Находясь в нетрезвом состоянии (было зимнее время), поскользнулся и ударился виском о край тротуара. Впрочем, кто-то из родственников настаивал на другой версии. Якобы неизвестные остановили ветерана с целью грабежа, старый воин оказал сопротивление и был убит. Следствие велось небрежно; оперативники предпочли изначальный вариант, приписав ветерану смерть в результате несчастного случая.
Всё это проявилось в памятных хранилищах Сергея Лузгина в самые первые минуты эксперимента. Потом приплыло облако оцепенения, которое возникало иногда, когда случалось заработаться допоздна, и четкие формы определенной деятельности начинали растекаться перед глазами. Сознание накрыло всепобеждающее утомление, он задремал. Но тут же его охватило чувство неудобства, потом возбуждения, переходящего в необъяснимый страх. Реальность подвальных стен стала куда-то отдаляться и открылось ощущение нового, более ёмкого по количеству впечатлений пространства. Исчезло нормальное чувство текущего времени. Сергей Лузгин, понимал, что окружающий мир стал перетекать в другое измерение. Он старался фиксировать подробности погружения в подсознательное, но от его умственных усилий ничего уже не зависело. Больше всего угнетал посторонний звук, доносившийся издалека. Звук был ноющий, с отвратительным визгливым наростаньем, а заканчивался тяжелым грохотом и вздрагиваньем опор под ногами…
…Сергей Лузгин держал Воронка под уздцы и вглядывался в бледную линию горизонта, затуманенную чумазыми мазками недавних взрывов.
Вечерело; казаки в выгоревших гимнастерках и пыльных кубанках жались вместе с конями к небольшому леску, состоявшему из зарослей дикой сливы. По краю росли тополя, изломанные и обожженные. Ожидалось, что из тревожно рдеющего заката вот-вот снова вынырнут проклятые «юнкерсы» и начнут, заваливаясь на правое крыло, с невыносимым ревом бомбить эту высохшую, израненную степь.
Часть кавалерийского Кубанского корпуса под командованием генерала Плиева, посланная в обход немецкому наступлению, наткнулась на спрятавшихся в степной балке вражеских минометчиков.
Пригнувшись к шее коня, Лузгин скакал между дымящимися после взрывов воронками. Всюду летели комья грунта, и, казалось, не грунта даже, а словно бы вырванного из чрева степи окровавленного земного праха. Тут возникло катастрофическое ухудшение и так бедственного положения. Из-за горизонта черными крестиками нарисовались вражеские самолеты. Они довершили уничтожение кавалерийской части, сея бомбы и поливая степь пулеметными очередями.
«Конец, - думал в отчаяньи Сергей, продолжая бессмысленную скачку и видя других всадников, мчавшихся впереди. – Теперь точно конец… Эх, Воронок, выноси, дружок, выноси, милый…» Наконец немцы отбомбились, сделали победный круг и ушли в меркнущее небо с торжест-вующе-злобным воем. Тогда уцелевшие казаки и заметили иссеченный осколками лесок.
Большинство в изнеможении сошли с коней. Сергей тоже спешился. До повторного налета всё стихло, степь мрачно дымилась. Неподалеку слышны были чьи-то захлебывающиеся болью стоны.
Подъехал майор Мартынюк с черным от загара и усталости, скуластым лицом. Слез тяжело с коня, круп у которого сильно кровоточил.
-  Может, не будут больше долбать, - хрипло сказал Мартынюк, вытирая ладонью лоб. – Ночь-то близко, не успеют вернуться, а? Як разумеешь, старший лейтенант?
-  Могут успеть, еще хорошо видно.
Лузгин тоже утерся рукавом и вообразил новое явление «юнкерсов», выстроившихся в небе боевым порядком.
-  Дай-ка. – Мартынюк указал на фляжку, болтавшуюся на ремне Лузгина. Он сделал три глотка, вздохнул и возвратил фляжку Сергею. – Бери, а то тебе не останется. Значит так. Пошукай хлопцев с твоего эскадрона, кто еще жив. Собери, ночью отходить будем.
Неожиданно воцарившуюся тишину нарушил хохот и какое-то гикающее лопотание, будто кто-то запел озорную частушку. Казаки, хмурые, подавленные, завертели головами:
-  Мабудь, кто рехнулся?
-  Сколько джигит погиб, совесть йок. Шайтан забери! – разозлившись, крикнул кабардинец Расулов.
-  Тихо, - оборвал его Мартынюк и вздохнул. – Бывает такая несчастная доля у человека. Котелок у него не выдержал, распоялся от перегрева. Эй, Хашимов, кто это там?
-  Симоненко. Контузило его, товарищ майор.
-  Если опять взыграет, заткнуть рот, связать. Сдадим его в медсанчасть. Коротков, осмотреть раненых. Кого можно, взять на седло, перевязать. Остальных… ну, сам знаешь.
-  Слушаюсь, - угрюмым голосом ответил приземистый, густобровый Коротков, скрываясь за обгоревшими тополями.
Лузгин разыскал оставшихся в живых бойцов своего эскадрона. Многие были ранены; один из них, высокий, костлявый Семен Хлебицкий подозрительно дергал ртом, кривился и обморочно закатывал глаза.
-  Пригляди за ним. Как бы чего… - кивнул Сергей на Хлебицкого сержанту Топало и, нежно погладив своего угольно-черного жеребца, с усилием поднялся в седло.
Казаки постепенно собирались, выстраивались по двое в сгустившихся июльских сумерках. Некоторые кони хромали, болезненно всхрапывали и от перенапряжения ёкали селезенкой. Те бойцы, что были невредимы, поддерживали усаженных на седла раненных товарищей и отворачивались от отдаленных звуков, долетавших из-за деревьев. Понимали: помочь умирающим невозможно.
-  На мину бы вражиную не наступить… - бормотал справа от Лузгина кто-то не различимый в сетчатой тени кустов и вздыхал. Конь его тоже вздыхал и побрякивал уздой. – А то насмарку, как говорится, всякая надёга. И останется безнадёга.
-  Не каркай, Макар: кар, кар, - посоветовал ему во мраке другой невидимый, пытаясь хмуро шутить.
Смертельно уставшие от пережитого люди и кони двигались в сторону расположения своих войск, охваченные только одним желанием: добраться до какой-нибудь речки или ручья в этой бесконечной степи. Наверху, среди наполовину синего, наполовину черного пространства вселенной, высыпали неяркие звезды, словно иссушенные жарким воздухом. Звенели мерно и беспрерывно цикады.
Сергей Лузгин придержал коня, пропуская мимо себя вереницу всадников. Он решил ехать чуть с краю, осуществляя тем самым личную ответственность за свой эскадрон, свойственную ему, двадцатидвух-летнему старшему лейтенанту, заставлявшую его ощущать себя забот-ливым командиром. Он ехал по этой перегретой за день равнине и, несмотря на утомление, несмотря на гнетуще тяжелое чувство из-за гибели стольких товарищей, рассуждал про себя о прихотях и перипетиях войны. Он думал о том, что уже 1943-ой год (очередной год безумной упорной бойни), и что немцы, отброшенные в конце 41-го от Москвы, снова наступают не только по центру России, но развивают также направление к Волге и Кавказу. Надумавшись обо всем этом, а также о жене Варе, маленьком сыне и родителях, оставшихся где-то в далеком тылу, он начал дремать… Вдруг что-то словно бы гулко лопнуло, под ним, с жутким грохотом рванулось ослепительное пламя… Лузгин оказался высоко подброшенным среди дыма и праха, упал на сухую землю и потерял сознание.
Сколько времени прошло потом? Кажется это трудно было понять и после того, как разум стал к нему возвращаться. Он еще не имел возмож-ности оценивать окружающую обстановку и свое бедственное положение. Но полная тьма перед глазами начала редеть.
Лузгин моргал, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь осыпавшую лицо труху из земли, травы и чего-то неприятно влажного. Пошевелил рукой, двинул ногами. Резкой боли и ощущения липкой кровяной корки на теле не обнаружил. Только звонко и пусто гудело в голове, ныла спина, и почему-то беспрерывно, как от озноба, дрожали внутренности. Однако сознание возликовало, издав беззвучно-радостный вопль молодого эгоизма. «Я жив и, возможно, даже не ранен. Повезло!» – сообразил Сергей. Он ощупал себя, не меняя того положения, в котором находился. Потом решил подняться, однако голова так муторно закружилась, что он со стоном приник обратно к земле.
-  Сережа… Товарищ старший лейтенант… - услышал Лузгин. Над ним коленопреклоненно стоял его ординарец, рослый, плечистый девятнадцатилетний казачок Ваня Мусиенко. – Как вы, товарищ старший лейтенант? Ранены?
-  Где Воронок? – почему-то тонким голосом спросил Лузгин.
-  Вон, - неохотно ответил ординарец, и при свете красной луны, витающей в седатых туманностях, Сергей увидел лошадиную ногу, лежавшую неподалеку. По другую от него сторону, отдельно, находилась мертвая голова с гривой слипшейся от кровавой грязи.
-  Ох, - простонал Лузгин, опять пытаясь безуспешно подняться, и обиженно, как ребенок, заплакал. – Жалко Воронка…
-  Живой? – подъезжая и наклоняясь с коня, хрипловато пробасил майор Мартынюк.
-  Так точно, живой. Кажись, кантузило, товарищ майор. Ничего, сейчас оботру его, подниму. Спас Воронок нашего Серьгу…
-  А? – не понял майор. – Мина-то замедленного действия, что ли?
-  Да я говорю, коня разорвало, а старшего лейтенанта только кантузило.
-  Бери его, казак, к себе на седло. Может, довезем.
Всадники ехали по бурьянам, по терпко пахнущей полыни и гущам донников. На западе медленно угасала пепельная с золотистым отсветом полоса – остаток долгого кровянистого заката. И, будто заканчивая всё происшедшее сегодня – с ужасом минометного обстрела и последующим бомбометанием дотошно-жестоких «юнкерсов», с десятками погибших и наконец с внезапно разорвавшейся миной, смертью Воронка и случайным спасением самого Лузгина, - навалилась ночь, отмеченная неестественно распалившейся луной. Она не просто освещала подлунный мир, а под влиянием каких-то странных небесных притем-нений будто шарила по степи, как дымчатый луч прожектора. И в сознании контуженного Сергея Лузгина всё случившееся стало вдруг стремительно отдаляться, словно отсчитывая нефиксированные, но естественным образом проходившие где-то отрезки времени. Затем всё всосалось в разреженное подобие тумана, надолго исчезло.
Лузгин продолжал жить, однако точно воспроизвести события своего довольно длительного проживания, пожалуй не сумел бы даже для самого себя. Они не проявлялись в его памяти, произошел некий времен-ной провал. А затем откуда-то издалека возникло четкое и реальное ощущение утра.
… Перед одинокой полуразрушенной хатой, садиком и остатками изгороди стояли два «Студебеккера» с пустыми кузовами и командирский «Газик». Неподалеку была устроена коновязь, возле нее фыркали, переминались и взмахивали хвостами оседланные кони. Пустые «Студебеккеры», повидимому, являлись принадлежностью санитарной службы. Они вернулись к командному пункту ( которым и была хата), в очередной раз отвезя раненых в медсанбат. За хатой покривились две тачанки с выпряженными лошадьми. Кое-где расхаживали казаки, слегка загребая при ходьбе, как все кавалеристы, ступнями пыльных сапог. У хаты дежурили часовые с винтовками Мосина ( еще царского образца ), хотя у некоторых казаков висели за плечами новенькие карабины, пахнувшие смазочным маслом. Видно было несколько полевых орудий; рядом паслись стреноженные орудийные кони, и хлебал из котелков жидкую кашу артиллерийский расчет. Все знали, что от этого места до немцев по прямому маршруту всего двадцать пять километров. Немцы давно укрепились в ближней станице, создав заградительные насыпи, а все подходы к станице контролировали хитро спрятанные пулеметные гнезда.
По приказу командованья, выдвинувшейся к станице мобильной кавалерийской части следовало срочно захватить ее,  выбив или уничтожив врага. Это являлось обязательным стратегическим решением, так как в других местах фронта оборона немцев оказалась еще плотнее, а основные силы нашей армии к этому району еще не подтянулись. Кавалерийский полк попытался взять станицу с наскока, однако встреченный шквальным огнем отступил, потеряв убитыми и ранеными до ста человек.
Старший лейтенант Сергей Лузгин на коне, при полном вооружении – то есть, с пистолетом и шашкой, а также с двумя гранатами у пояса, сопровождаемый лейтенантом Бойко и ординарцем Ваней Мусиенко, приблизился к обиталищу непосредственного начальства. Не торопясь слез с коня, передал поводья Ване, приглашающе мотнул головой лейтенанту и направился к хате. У входа оба подтянули ремни, аккуратней заправили гимнастерки. Будто красуясь своей юной молодцеватостью, предстали перед полковником. Приставив ладонь к сдвинутой на правую бровь кубанке, Лузгин отрапортовал:
-  Товарищ полковник, командир разведэскадрона старший лейтенант Лузгин по вашему приказанию…
-  Садитесь, - не дослушав, с озабоченным лицом сказал полковник Пороховский, черноглазый, как черкес, в новом кителе с нашивкой на рукаве. – Положение наше тебе понятно, Лузгин. Без раскрытия огневых точек противника дальнейшее продвижение невозможно. Так?
-  Так точно, товарищ полковник, невозможно.
-  Как твоя контузия? – неожиданно спросил по-свойски майор Мартынюк, сидевший тут же у стола. – Полегчало?
-  Все прошло, - смутившись, ответил Лузгин.
-  Командование требует у разведки координаты вражеских минометов и пулеметов, - продолжал также озабоченно Пороховский, - чтобы заранее подавить их артиллерийским огнем. И только тогда начинать наступление. Ну, а разведка-то чья? Разведка наша. Твой эскадрон, Лузгин. Какие есть предложения?
-  Разрешите объяснить, товарищ полковник…
Тут «дзынь-дрынь» задребезжал полевой телефон, у старших офицеров напряглись лица.
-  Ого, это из штаба, - быстро проговорил Пороховский и снял трубку. – Слушаю, товарищ генерал.
Перед глазами Лузгина поплыло, будто прокравшееся из дальнего угла хаты, темноватое облачко и заслонил говорящего по телефону представительного полковника, только яркий луч из окна отбрасывал пучок света на стол с разрисованной цветными линиями картой,  где извивались разветвленными растениями речки и балки, кучковались треугольниками и квадратиками станицы с хуторами, кругло громоздились изображения крупных населенных пунктов, а сверху вниз вздувшейся синей веной проползал через всю карту Дон.               
…С наступлением темноты Лузгин в сопровождении тридцати всадников скрылся из места нахождения кавалерийской части. Отряд слился с ночной степью, растворился в ней и, обнаружив обозначенную на карте сухую балку, ведя коней в поводу, приблизился почти вплотную к занятой немцами станице.
После долгого бессонного ожидания Лузгин глянул на фосфорный цыферблат ручных часов: четыре утра. «Пора,» – подумал он и, пошептавшись с лейтенантом Бойко, тронул коня. Кабардинец Расулов, усмехаясь чему-то, поигрывал темляком шашки. «Неслух чертов, - мелькнуло в голове Лузгина, - сказал же: шашки не брать, только автоматы, «лимонки» и ручной пулемет.» На румяном лице Вани Мусиенко сияла по-детски задорная улыбка – беспечная и бессмертная, как у олимпийского бога, - обнажала сахарные зубы и словно предвещала обязательную удачу. Края балки, поросшие лозняком, не удерживали прозрачный парок тумана, растекавшийся по степи. Светало; вербы встряхивали влажными ветками. Мошка, издавая неумолкающий язвительный звон, слепо толклась, кружилась, лезла в глаза и уши коням и людям. Казаки осторожно отмахивались, поглядывая в сторону станицы.
Станица была большая, на три сотни домов; блестели в брезжущем свете еще невышедшего из-за горизонта солнца камышовые крыши, белыми пятнами проявлялись в сером воздухе стены хат и колокольня бывшей станичной церкви, в которой немцы, очевидно, организовали наблюдательный пункт: сверху степь видна оттуда на многие километры. Близ строений, на пологих холмиках, разведчики приметили что-то похожее на укрепления и окопы. Однако ни единого человека (ни местных, ни оккупантов) нигде видно не было. Молочный месяц висел над станицей. На востоке зацветал розовой полосой жаркий будущий день. Пора было начинать.
Казаки затоптали цыгарки, сплюнули горькую махорочную слюну. Выбрались из балки, готовили оружие, гранаты. Садясь в седла, цепко прилегали к гривам коней. Лузгин наладил удобнее полевую сумку с картой, взял привязанный на веревочке химический карандаш.
-  Пошли малой рысью… - произнес он сквозь зубы. – Держись кучно… Прямо к главному проезду… Улицей через центр… Меня пустите в середину… Ну…
Словно прячась в последних истончавшихся тенях, кавалеристы-разведчики тесным клубком приближались к станице. Сухо постукивали конские копыта по непроснувшейся степи. Не пыля, не растягиваясь, подкатили к главной улице… Немцы молчали.
-  Ух, ща мы им вдаримо… - счастливо улыбаясь, азартно пробормотал Мусиенко и вскинул двумя руками (богатырь мальчишка) ручной пулемет.
Ближе, ближе… Уже отчетливо видны передние хаты… Виден укрепленный дозорный пост – там, кажется, блеснул ствол немецкого автомата… Немцы не стреляли…
-  Готовь гранаты, - громко сказал Лузгин. – Коней в галоп… Из всех стволов… Огонь!
-  И-и-их! – пронзительно завизжал адыгеец Хашимов и послал первую яростную автоматную очередь.
Растягиваясь на ходу разреженной линией, казаки бросили коней в бешеный намет и ворвались в станицу. Стрёкот автоматных очередей, разрывы гранат, отчаянная ругань… «Где же немцы? Где они, черт бы их… Почему не стреляют? – в диком озлоблении и досаде думал Лузгин, озираясь по сторонам со спины мчавшегося коня.
И наконец захлебывающейся трескотней обозначили себя первые огневые точки. Выбегали откуда-то полураздетые солдаты и офицеры – и тут же падали под пулями скакавших мимо них всадников. Это был слов-но огненный вихрь,несущий смерть в рассветной тиши. Гранаты летели в окна жилищ, из которых появлялись враги. Стрельба, взрывы гранат, крик и гвалт настолько ошеломили гарнизон, укрепившийся в станице, что фантастическое по дерзости вторжение эскадрона воспринималось как начало крупномасштабной операции русских. Через три-четыре минуты порядок у немцев стал налаживаться. Взвыли и разорвались невдалеке мины.
Лузгин торопливо ставил крестики на своей планшетке. Истратив  гранаты и половину стрелкового боевого запаса, казаки оставили позади всполошенную, кишащую немцами, дымящуюся станицу. Вслед им наперебой грохотали рассекреченные пулеметы.
Продолжая стрелять, разведэскадрон старшего лейтенанта Лузгина карьером уходил в степь. Вскоре станица стала казаться бесформенно-рябоватой, отдаленно гудящей местностью. Разведчики сдерживали коней, переходивших на рысь. Кони были в мыле, казаки в жарком поту. Еще прохватывала кого-то нервная запоздалая дрожь. Но уже начался издевательский хохот и удалой разговор.
-  Ну, мы им… а? Так то колоссально!
-  Забегали, затрандычали фрицы…
-  От гарно так гарно! Кого ранило?
-  Никого! Ни одной царапины, а?
-  Мы их раздолбали, як молния!
-  Ха-ха-ха! Це ж анекдот…
-  Ваня Мусиенко убит, - остановил фонтанирующее ликование лейтенант Бойко.
-  Как убит! Он сейчас скакал рядом со мной, только что смеялся…
-  Да вот… - растерянно сказал Бойко. – Видать, шальная пуля достала…
Убрав карту в сумку, нахмуренный и побледневший подъехал Лузгин. Ваня Мусиенко, обхватив шею крупного пегого коня и уронив ручной пулемет, был неподвижен. Казаки собрались вокруг, подняли пулемет и запыленную кубанку. Все, как по команде, сняли свои. Пуля догнала юношу минуту назад. На затылке кровь истекала тонким ручейком из маленькой дырочки.
-  Убили… - шепотом произнес Лузгин и погладил по голове мертвого ординарца.
-  Э-э, собаки… - Расулов, скрипя зубами, схватился за рукоять шашки, невостребованной сегодня, но неразлучной. – Эх, джигит…
-  Ой, хлопчик… Ой, Ивасю… - запричитал было Клим Топало и отъехал в сторону, вытирая глаза.
Крутов, дружок Вани, и пожилой казак Вернигора сняли Мусиенко с коня, положили на разостланную плащпалатку, закрыли ему глаза, притенили лицо кубанкой.
-  Кто повезет? – тихо спросил Лузгин, преодолевая сжимавшую сердце жалость и одновременно удерживая проявление радости от сознания блестяще выполненного, безумно опасного задания. Везти погибшего Мусиенко вызвался сивый, вислоносый, усатый Верни-гора.
… Проявления подсознательной памяти, закодированные организмом, в особых случаях могут прорваться в сознание ныне существующего человека, раскодируя их в мыслеобразах. Наш современник Сергей Лузгин получил эту возможность – и от каприза природы, и в силу воздействия научных методов психоневролога Острецова. Чудесным образом очутился он в знойной Донской степи, в облике своего деда, хотя время от времени он как бы спохватывался из-за странного ощущения: у него возникало трудно передаваемое состояние близости космоса, куда как бы появлялась опасность свалиться и исчезнуть навсегда в неведомых безднах.
…И вот словно приплыло откуда-то тихое освещение, предосенние сумерки.
А степь все та же, но западнее, ближе к Днепру, к Украине. Еще тепло, однако прилетала перед ночью прохлада, чувствовалась плоская нескончаемая равнина под звездами, и шла нескончаемая война. И снова ехали куда-то верхом молчаливые казаки разведэскадрона. Ветер шевелил вызревший ковыль и гнал по степи бугристые волны, серебряные или внезапно сизые под одиноким облаком. Полынь пахла резко и горько – народным горем, которое словно и пропитывало сами степные ветры.
Едет медленно разведэскадрон по заданию воинского командованья в ту сторону, где с самолета пытались проследить передвижение крупных механизированных частей вермахта. Однако днем немецкие части неподвижны, днями их зорко охраняют эскадрильи «юнкерсов» и «хейнкелей», не подпускающие наших «ястребков» в глубь занятой территории. Значит, проникнуть в интересующий командованье район можно только без применения гудящей моторами техники. Только беззвучные всадники, то возникающие из горбатой тени кургана, то растворявшиеся в ночной непроглядности на своих поджарых, тонконогих конях с нестриженными хвостами и маленькой сухой головкой способны оказаться поблизости от немцев. Видимо, вражеские дивизии тайно передвигаются ночью; приказано узнать – где. А еще приказано при благоприятном и даже неблагоприятном случае захватить «языка».
Пользуясь последним отсветом падающего за край земли солнца, Сергей Лузгин с притупившейся надеждой разглядывал в бинокль серые дали, синие распадки балок, желтоватость иссушенных за лето косогоров. Над головой, в наплывающей черноте просыпались звезды, довольно мелкие и тусклые. Лузгин оттолкнулся взглядом от Стожар, набрел на Малую Медведицу и определил Полярную звезду, белый пылающий гвоздь вселенной. Снова тронул коня, каурого, неутомимого дончака, которого он в память о погибшем любимце упрямо называл Воронком. Не произнося ни слова, не делая никаких указаний, он осторожно, почти наугад направлял его в пустоту ночи под несмолкаемый звон кузнечиков, под скрипучие крики припоздавшего в это лето дергача-коростеля. За командиром тянулось два десятка казаков, сидевших на седлах вольно, бочком, по-степному. Ехали час, другой, третий. Вроде бы без причины остановились.
Здоровенный, с толстой шеей, широколицый старшина Нечипайло обратился к Сергею:
-  Прикажите, товарищ старший лейтенант, Короткову брюхом на землю лечь, послухать. Может, чего и обнаружится.
-  А ты что же сам-то? – без усмешки спросил Лузгин.
-  Я для того не годен. А он, шишига, даром що из себя метр с кубанкой, но ухом як заяц или тушканчик. Перепонка у него в ухе особая, вот уж точно звукоуловитель. Верно я балакаю, хлопцы?
-  Верно, - фыркнул рядом Топало. – Все знают.
-  У каждого человека свой талант, - поддержал товарищей Игнатьев, бывший профессиональный жокей, родом из Краснодара.
-  Понял, Коротков? – Лузгин говорил без тени шутливости. – Раз у тебя талант, ложись, слушай.
-  Есть. – Коротков с достоинством, не спеша, слез с коня. – Пущай только все языки проглотят и чуток помолчат. И всякими металлическими предметами – оружием, стременем, уздой не бренчать. Чтоб минут на десять все умерли. И кони чтоб не топали копытом.
-  Сейчас я своему Хайдару расскажу, Хайдар по-русски плохо понимает, - оскалил в темноте белые зубы Расулов. - Пусть не мешает самому главному слухачу в корпусе.
-  Кончили гыкать, - начал сердиться Лузгин, но неожиданно тоже засмеялся. – Давай, Коротков.
Низкорослый, сутуловатый и косолапый, будто миниатюрный медведь, Коротков, прихватив зачем-то автомат, неуклюже, как большинство наездников, заковылял по густой полыни в сторону. Отошел довольно далеко; месяц молодой, желтый, робко бросал бледные пятна света, то проваливаясь внутрь косматого облачка, то выбираясь к россыпи звезд.
Вернулся Коротков, двигаясь на этот раз торопливо, деловито, с самоуверенным посапываньем.
-  Правильно едем, товарищ старший лейтенант. По курсу прямо перед нами свербит что-то. Похоже на перемещение техники, - доложил Коротков, впрыгивая в седло.
-  Не ошибся? – уточнил Лузгин, начиная волноваться привычным боевым волнением.
-  Ошибки не может быть, - гордо ответил Коротков и махнул рукой в темноту. – Посторонний звук с той стороны.
Казаки поехали быстрее; спустя часа полтора уже все разобрали приглушенное урчание машин, тихий скрежет, заметили даже редкие искры и услышали неожиданную автоматную очередь. Через недолгое время опять треск автомата, потом более яркая шквалистая дрель – пулемет.
-  Трусятся гады, - бормотал злорадно Топало. – По степу пули кидают на всякий случай.
Продвинулись еще около километра, с тревогой, с азартным охотничьим возбуждением. Положили на землю послушных, по-казачьи натасканых коней. Месяц как раз любезно посветил впереди и выявил длинную, таящуюся во мраке вереницу грузовиков ( в каждом тесно блестят касками автоматчики ). Между грузовиками с пехотой, пропуская по восемь-десять, самоходные орудия и небольшие машины типа пикапов с минометами и зенитными установками. Было понятно: это не перемещение какой-то отдельной части; с мерным тарахтением, под покровом ночи тайно перебрасывалась на новый плацдарм техника и живая сила немецкой дивизии ( а, может быть, и нескольких дивизий ) по заброшенному, неизвестному нашим разведчикам степному шляху.
-  При конях остаются лейтенант Бойко, Вернигора, Коротков и Хашимов. Если мы не возвращаемся или что-нибудь такое… На коней и бегите в степь. Прибываете с донесением к штабу полка. Остальные делятся на две группы – одна со мной, другая левее, со старшиной Нечипайло. Берем языка. Всем ясно?
-  Так точно, товарищ командир разведэскадрона. – Павло Ничипайло нарочно назвал Лузгина столь торжественно и официально, нежели просто «товарищ старший лейтенант». – Ой, що я вижу… Гляньте-ка яки цаци по степу катят…
Это показалось действительно чудом; вернее, той фантастической удачей, которая при нормальной жизни сочтена была бы невероятной, а при случайном рассказе очевидца расценивалась бы как выдумка, даже крутое враньё.
Среди немецкой мотоколонны, под пологом темноты и секретнос-ти двигавшейся на восток, между самоходной пушкой и грузовиком, полным пехоты, мягко плыл штабной «Опель» с откинутым верхом. В нем, кроме шофера и дежурного офицера, восседали, строго выпятив подбородки, два командных чина в расстегнутых из-за тепла шинелях и в фуражках с неестественно высокой тульей. Один из них придерживал локтем и лелеял на колене массивный портфель темножелтой крокодиловой кожи. Мимолетного взгляда было достаточно, чтобы сообразить: в портфеле перевозятся документы с приказами и картами, с подробными сведениями о дислокации германских войск.
По всей вероятности, тайное ночное движение в составе механизированной колонны через вечно пустынную и безмолвную «скифскую» степь, несмотря на опыт и предвиденье неожиданных опасностей, все-таки несколько ослабило осторожность как многоумных штабных стратегов, так и достаточно нанюхавшихся пороха армейских офицеров. Они откровенно подремывали. Да и что может произойти в этой полынно-ковыльной пустыне, ведь ближайшее местонахождение частей Красной Армии, по сведениям разведки, где-то за многие десятки километров отсюда. Что могут предпринять предпологаемые диверсанты, если перемещение войск осуществляется только по двум грунтовым дорогам, взятым под жесточайший контроль спецподразделениями. В принципе, никакой катастрофы ожидать просто не было смысла.
И когда безмолвное в течение нескольких суток, звенящее цикадами ночное спокойствие ощерилось бешеными автоматными очередями, и в грузовики с солдатами полетели связки гранат, все враги, оказавшиеся на этом отрезке пути, испытали смертельный ужас и безысходность.
Посреди внезапно обрушившегося боя, среди кучных разрывов, в буйстве мгновенного пламени, какие-то хищные силуэты, возникнув у штабного «Опеля», умертвили там всех, кроме самого пожилого ответственного офицера и уволокли его в кромешную тьму. Портфель, разумеется, тоже исчез, мелькнув желтым боком.
С отдаленных грузовиков посыпались солдаты. На ходу распарывали ночь трассирующими пулями и возгласами гортанных голосов. Однако, отбежав от дороги метров пятьдесят, они остановились.
Безгранично, мрачно чернела на все четыре стороны ночная степь и, кроме примолкших во время боя и снова дружно зазвеневших цикад, не доносилось ничего. Немцы не могли и предположить, что в трех сотнях шагов отсюда поднялись с примятого бурьяна некие дымчатые подобия коней, и почти не имеющие реальных форм странные существа беззвучно прыгнули им на спины, захватив с собой штабного начальника. Кони, как ожившие из древних курганов призраки, полетели, почти не касаясь копытами земли, и истаяли в глубине непроглядных пространств. Напрасно кто-либо из оккупантов силился уловить хоть малейший подозрительный звук. И хотя долго еще трещали наугад бессмысленные выстрелы, черный занавес ночи закрылся под багровые отсветы четырех догоравших машин и стоны раненых; продолжения не последовало.
Через шесть часов командующему корпусом генералу Плиеву доложили об успешном рейде разведэскадрона и вскоре доставили чрезвычайно важного, исключительно информированного пленника, удрученного своим внезапным захватом, но целого и невредимого.
-  Потери есть? – осведомился генерал, вскидывая крылатые брови и довольно блестя глазами.
-  Все до одного вернулись, - доложил дежурный майор; он даже не сдержал смеха в присутствии высокого начальства. – Трое легко ранены. Среди них  командир разведэскадрона Лузгин.
-  Разведчикам награды: медали За Отвагу и ордена. Подготовьте список. Старшему лейтенанту Лузгину Звезду Героя, - сказал Плиев, раздувая ноздри и поглаживая усы в знак чрезвычайного торжества, после чего снял телефонную трубку, соединявшую его со штабом фронта.
Вскоре образ генерала с телефонной трубкой в руке начал меркнуть и отдаляться. Смутные очертания какого-то дома в занятой станице, где располагалась ставка командующего корпусом, будто сдули утренние порывы ветра. Другое, совершенно постороннее изображение стало проявляться на фоне освободившейся от молочных хлопьев тумана, величественно просыпающейся природы. Меркли звезды и уплывали в глубину мироздания. Сергей Лузгин до боли в глазах вглядывался в розовеющие под первым лучом степные просторы, но вся эта картина представлялась уже безжизненной, теряющей естественные краски и быстро стремящейся к сужению пространства, словно бы к выплыванию из дробящихся грез. Он уже понимал: старший лейтенант Лузгин остается в давно прожитом героическом времени, а к Сергею Лузгину, находящемуся в ХХI столетии, приблизилось пробуждение, если  можно было так определить это невнятное и чрезвычайное психическое состояние.
Пробуждению сопутствовали ломота в суставах и неприятно опустошенная голова. Кроме того, механизм возвращения в современность казался ему не совсем ясным; он боялся все-таки навсегда остаться среди поля, изуродованного разрывами бомб, и лишенной звезд ночной тьмы.
Пространство стало стремительно стекаться в какой-то локальный объект; показались своды небольшого подвального помещения. Загорелась яркая лампочка. Бритоголовый улыбающийся психоневролог Острецов отключил за спиной Лузгина свой чудодейственный генератор и одобрительно похлопал подопытного по плечу.
-   Как самочувствие?
-  Да не очень бодрое, откровенно говоря. Я так устал, будто действительно участвовал в боях и походах. Гудит голова, мускулы болят и суставы тоже. Хорошо, что хоть ран нету.
-  Твои впечатления чисто психологические, а кажется, будто это физические ощущения. Где же ты побывал?
Лузгин рассказал, но без особых подробностей, потому что не мог преодолеть вялости и некоторой общей подавленности.
-  Все эти приключения через специальный отражатель зафиксированы на пленке, - объявил Острецов, довольно потирая руки. – Завтра хорошо бы попытаться пересказать, глядя на отснятый материал твоей прапамяти, те чувства, которые ты испытал. Вернее, твой дед, но вместе с тем и ты сам. Ладно, Сережа, все замечательно. Жду тебя утром, часам к десяти. Запишем твои комментарии на диктофон.
-  А сколько врмени прошло с той минуты, как я… ушел в жизнь предка?
-  Сорок девять минут. Не набрался даже астрономический час. Я решил остановить эксперимент, чтобы не перегружать непривыкший к таким воздействиям организм. К тому же доза введенного тебе препарата была невелика.
Лузгин понял, что экспериментатор действовал чрезвычайно осторожно, что опыт закончился благополучно, и на душе у него стало вполне спокойно. Возник прилив светлой радости, патриотической и семейной гордости по отношению к поразительной храбрости, мужеству и находчивости деда. Соединилось с этой радостью и чувство необычайного уважения к таланту ученого да, в некоторой степени, даже к самому себе.
На другой день Сергей Лузгин явился для просмотра своих запечатленных специальными видиосредствами, мыслеобразов в том же подвале психоневролога Острецова. Сначала просмотр взволновал его, хотя происходящее на экране казалось каким-то старым, неровно и любительски отснятым фильмом. Картины былой жизни то удалялись, тонули в темном пространстве, то приближались до нелепости, до зрительной неловкости (когда глаз фиксировал, например, каждую щетинку в небритости кого-нибудь из людей). Натуралистически страшно возникали всевозможные картины сражений: разорванные осколками тела, сочащиеся кровью раны, вывалившиеся внутренности лошадей, близкий оскал трупа и прочие подробности, сопровождавшие ужасную сущность всякой, а особенно той гигантской по количеству жертв, войны.
 Созерцая отснятое,Острецов  возбужденно приговаривал что-то непонятное, задумчиво бормотал и восторженно вскрикивал. Действи-тельно создавалось впечатление странного художественного фильма, который подлежал компановке и коррекции режиссера. Причем, самого деда Лузгина (двадцатидвухлетнего тогда старшего лейтенанта) видеозапись Острецова не могла брать со стороны, так как он сам и являлся биологической видеокамерой, снимающей и откладывающей внешние события в хранилище  родовой памяти.
Другие бойцы и офицеры представали иногда в фантастическом виде полуживотных или, наоборот, существ почти сказочных, эфемерных, время от времени воспарявших оторванно от реальных событий. Например, горцы, служившие в корпусе Плиева, - кабардинец Расулов, адыгеец Хашимов и другие почему-то возникали гибкими, переливающимися серебристостью кошками, похожими на пантер, но с маленькими белыми человеческими руками вместо звериных лап и птичьими головами орлиного крючкоклювого вида. На экране они постоянно окутывались черными бурками, хотя тем жарким летом, насколько припоминал ныне существующий Сергей Лузгин, никто из них бурку не носил. Крупные, могучие мужчины Мартынюк и Нечипайло в некоторых ракурсах производили впечатление буйволов или даже носорогов, при отсутствии, конечно, рогов и хвостов. Но эти причудливые метаморфозы были непостоянны, возникали на мгновения или минуты, после чего звери вновь превращались в кубанских казаков, несущих службу на полях кровопролитной войны.
Погибший после дерзкого броска разведэскадрона через занятую немцами станицу Ваня Мусиенко настойчиво представал среди тех событий красивой и застенчивой девушкой в гимнастерке и шароварах, - и это несмотря на богатырское телосложение Вани.
Из-за обманного девоподобного облика и гибель его, и похороны выглядели особенно печально и трогательно. Трудно объяснить странные отображения памяти, вернее, прапамяти Лузгина. Так враги, все до единого, представляли собой массу металлических кукол, совершенно одинакового формата; также угловато и машинообразно совершались их передвижения. И только после фиксации смерти каждого захватчика на земле оказывалось нечто матерчато-зыбкое, почти сразу рассыпавшееся пылью, дымным исчезающим прахом.
События, которые сам Лузгин видеть не мог, а только узнавал о них от посторонних – такие, как решение генерала Плиева наградить разведчиков орденами, выглядели словно крупноформатные черно-белые мультфильмы, несколько гипертрофированно и легендарно, с подчеркнуто помпезными движениями начальников, героической мимикой и массивной лепкой лиц. Наверное, двадцатидвухлетний дед Лузгина искренне представлял себе большое армейское руководство именно такими -  пре-дельно положительными, благородно-умудренными мужами. Поэтому реальная боевая жизнь с ее страшными подробностями и бытовым однообразием напоминало что-то мифическое, сочиненное далеким сказителем.
-  А, кстати, дали твоему деду Героя? – спросил Острецов, когда кропотливая работа по соединению видеоотображения и пояснений Сергея закончилась.
-  Насколько я знаю, его действительно представили к Золотой Звезде, - пожимая плечами, сказал Лузгин. – Внесли в список, а тут как раз началось изменение линии фронта, быстрая передислокация частей, тяжелые бои. Корпус Плиева был переброшен в северо-западном направлении и вошел в состав 2-го Белорусского фронта. Во всяком случае, я помню еще подростком кое-что из рассказов деда и потом, уже став взрослым, читал как-то об этом в военном справочнике. Словом, Героя ему не дали. Утверждалась такая награда в Москве, ну а положение сложилось, видимо, напряженное, было не до того. Немало таких, как он, оказались несправедливо обойденными. Позже дед получил вместо обещанного Героя орден Красного Знамени, потом звание капитана. Капитаном он остался до конца войны. И в послевоенное время, хотя он еще несколько лет служил в войсках МВД, звание ему не повысили. Не очень умелым карьеристом был мой дед. Даже умер, как вы знаете, при довольно сомнительных обстоятельствах.
Психоневролог сочувственно кивал, раскуривая свою африканскую трубку.
-  Что поделаешь: судьба, - продолжал Лузгин. – Когда-то такие, как мой дед, отдавали свои жизни за родину, спасали страну. Теперь некоторые деятели не хотят помнить об этом. Бессовестные борзописцы, политиканы и купленные телеинформаторы откровенно искажают происходившее в ту войну. Уже мало остается непосредственных участников боевых действий, да и среди них есть всякие люди. Одни пытаются честно рассказать о том, что видели, другие выполняют предписанные им условности, поддерживают специально созданные политические мифы, избирательно подтасовывают факты, замалчивают то, что не устраивает по каким-либо причинам сильных сего мира, еще более жестокого и фальшивого, чем прежний.
Лузгин замолчал, некоторое время оставаясь с приоткрытым ртом и растерянно мигающими глазами. Он сам был удивлен своим складным, будто заранее подготовленным заявлением. Оно выросло из его ответа на конкретный вопрос Острецова, а затем разрослось и оформилось совершенно непредвиденным образом.
Психоневролог тоже воспринял «публицистическое» выступление Сергея несколько озадаченно. Не потому, что был с ним не согласен, а от неожиданности. Он считал своего подопытного добровольца симпатичным, но не особенно речистым и довольно ограниченным в гума-нитарных проявлениях технарем.
Спустя несколько дней Лузгин снова явился к своему эксперимен-тальному поприщу в подвале жилого дома. Как и прошлый раз, он расположился в кресле, его голова восприняла волновые токи острецовского генератора и воздействие инъекции. И опять облако оцепенения приплыло и окутало его сознание. Реальность отдалилась, исчезло чувство присутствия в текущей жизни. Его неповторимая индивидуальность перестала контролировать свое теперешнее существование, а давно минувшая действительность всё активнее стала изображать в числе своих объектов облик молодого начальника разведэс-кадрона.
Лузгин вновь обрел себя с биноклем в руках, в длинной шинели, подпоясанной офицерским ремнем, с пристегнутым маузером и шашкой в поцарапанных ножнах. Высокий жеребец-пятилеток (названный Воронком уже вполне обоснованно) шел под ним через зеленое поле убористой, мягкой рысью. Чуть позади покачивались в седлах всадники, надвинувшие на брови выгоревшие кубанки. Слышался рокот моторов. Но моторы, их урчание и скрежет не вызывали тревоги или страха, это были наши моторы. Метров за двести от всадников, передвигался на небольшой ско-рости, терзая гусеницами рыхлую землю, танковый батальон.
Сергей Лузгин знал, конечно, что теперь 44-й год, что корпус Плиева, как и прочие кавалерийские части, решением командования соединен с танковыми формированиями и, кроме некоторых специфических задач, участвует в широкомасштабных наступлениях только вместе с пехотой и танками. Ибо преобладание в военных действиях разного рода техники: артиллерии (включая реактивные минометы), возросшее многократно число танков и штурмовой авиации снижало самостоятельное значение конницы. Слишком велики были потери.
Сейчас, преодолевая верхом на коне поля и перелески Литвы, капитан Лузгин не вспоминал специально, однако нес в себе картины последних двух лет войны. Почти беспрерывный гул и грохот артеллерийской канонады – вражеской и своей, мрачные многодневные переходы с нехваткой продовольствия и медикаментов, под бешеными обстрелами немецкого десанта, при частой угрозе окружения. Леса и сгоревшие села, заносимые метелью тысячи и тысячи трупов на снегу. Застывшие в гримасах искореженного железа, полуобугленные танки и орудия, сбитые самолеты с обглоданными волками очкастыми летчиками. Неистово радующие, внезапные сообщения о победе под Сталинградом и решающей битвой танковых дивизий на Курской дуге.
Пришло однажды письмо от матери Елены Тихоновны. В письме говорилось, что жена Сергея Варя исчезла в самом начале войны, оставив на руках Елены Тихоновны полугодовалого Игорька. Мать упоминала о сплетне, которая обвиняла жену Сергея в сожительстве с военным снабженцем. Известие об этой постыдной истории Сергей Лузгин воспринял довольно холодно, без всякого отчаянья и душевных терзаний.Отношения его с женой, несмотря на их юный возраст, были натянутыми вплоть до самой разлуки. Сергей учился в кавалерийском училище под Рязанью. Варя жила с сыном и Еленой Тихоновной, однако особенно по мужу не скучала. Устроилась машинисткой в контору при нефтебазе и доме бывала редко.
  Прочитав письмо, Сергей только скрипнул зубами. Его удручала не сама измена, а несправедливость, отмечающая несмываемой краской этот позорный факт. Никому Лузгин об этом не рассказал. Впрочем, как-то выпив спирта, признался в своей беде молодому казаку Григорию Бойко, бывшему жокею из Краснодара Игнатьеву и адыгейцу Хашимову.
-  Просите отпуск у полковника, товарищ старший лейтенант,  - посоветовал Лузгину адыгеец. – Найдите жену и ее любовника, зарежьте их, как свиней, и возвращайтесь воевать.
-  Так и надо сделать, - поддержал Хашимова Бойко. – Ишь зажралася, бисова баба… Мы тут кровь свою льем, бедуем, гибнем, а они тамо…
-  Ну, не все же такие, - возразил Игнатьев, - большинство наших женщин верные. Ждут нас, тоже там бедуют да голодуют… - Закончил начало своей защищающей женщин фразы Игнатьев на кубанском говоре, что означало глубокое огорчение краснодарца: у него тоже оставалась дома жена с двумя девочками-погодками.
Лузгин мрачно поиграл пальцами по эфесу шашки и сказал с сожалением:
-  Никто мне отпуск по такому поводу не даст, сами знаете. Ладно, живой буду, вернусь – разберусь. А пока написал матери, чтобы не переживала, сердце не рвала, смотрела бы лучше за сынишкой.
 На этом разговор закончился.
…Занятый эскадроном Лузгина хутор вблизи небольшого городка состоял из трех бревенчатых домов, пристроек, сараев и сеновала. Казаки расположились кто-где, потеснив хозяев-литовцев.
Мужчины в хуторе отсутствовали за исключением инвалида с деревянным протезом, участника еще первой мировой войны. Хуторское население составляли костистые немолодые женщины и белоголовые ребятишки, не понимавшие ни слова по-русски. Одеты все были кое-как, однако продукты у них имелись. В обмен на сахар и трофейные часы, понимая также, что не следует раздражать устроившихся на постой каза-ков, хозяйка согласилась зарезать кур и сварить в большом котле суп для освободителей. Особенно литовки побаивались пристальных «орлиных» взглядов кавказцев. Сообразили, видимо, что только суровый и четкий порядок Красной Армии избавляет их от больших непри-ятностей. Впрочем, официально они считались освобожденными от немецкой оккупации советскими гражданами.
Скоро бойцы приметили на хуторе миловидную женщину лет двадцати пяти. Она бодро потряхивала светлорусыми кудряшками и деловито мелькала всюду, помогая старшим по хозяйству. Разумеется, ладная женская фигура в ситцевом платье привлекла пристальные мужские взгляды. От грудного смеха и сдержанно веселых поглядываний блондинки у казаков и джигитов напрягались ноздри.
-  Слышь, Павло, - обратился Лузгин к старшине Нечипайло. – Скажи хлопцам, чтобы не дай Бог… А то время военное, можно и под трибунал угодить… Помнишь, как в этом, как его… было…
-  Та що вы, товарищ капитан, у нас дисциплина на уровне. Если только по добровольному согласию…хе-хе…
-  Кто такая, выяснил?
-  Говорят, учителка из города. Приехала к тетке и застряла в хуторе. Зовут Анна, по ихнему Энни.
-  Ну, добро, гляди в оба, старшина. Нам неприятностей от начальства не надо.
-  Тут одна зацепка имеется, - пригнулся к уху командира Нечипайло. – По сведениям пехотной разведки, товарищ капитан, хозяин данного хутора служил у немчуры полицаем. С гитлеровцами не ушел, а спрятался близехонько в лесу. У него какая-то группа, то есть банда. Я уж хлопцам балакал: «Осторожно, разгильдяи, не отдаляйтесь от расположения. «А они мне: «Не гавкай, старшина,сами знаем.» Видать, устали казаки сильно…
Над еловым лесом летали озабоченные вороны. Безоблачное майское небо серебрянно звенело песнями жаворонков. Стреноженные кони паслись за хутором. Трое казаков их охраняли, остальные ждали обеда или спали, подстелив шинели и бурки. Местные собаки, поджимая хвосты, трусливо ворчали на незнакомых людей.Доверчиво подходили мальчишки, лепетали на чужом языке, восхищенно трогали шашки. Поглядывали внимательно на карабины и автоматы.
Лузгин решил побриться, привести себя в образцовый порядок. Снял гимнастерку, устроился с обмылком и бритвой у подоконника. Посмотрел в зеркальце и увидел за плечом свежее лицо «учителки». Наклонив старательно голову со светлорусыми кудряшками, Энни держала обеими руками глиняную миску.
-  Я вам воды согрела, товарищ офицер, - пояснила она негромко, многозначительно воркующим голосом. Говорила с небольшим приятным акцентом.
 Лузгин слегка растерялся поначалу, но от близости миловидного лица, подрумяненного весенним загаром, больших серых глаз и улыбающегося рта литовки невольно почувствовал радостное молодое волнение и тоже улыбнулся в ответ. Он принял из ее рук миску с горячей водой, поставил на подоконник и оглянулся. Но Энни исчезла.
После бритья, мытья, обеда, который разнесли в котелках женщины, казаки продолжили отдых. Знали: завтра двинутся дальше вместе с передвижением всего корпуса. К вечеру Лузгин вышел на крыльцо покурить. Начинали густо синеть тени, птицы упрямо звенели и верещали в кустах (соловьи молчали еще). Холод, как предвестник близкой ночи, закрыл золотые россыпи одуванчиков. Кпасновато-пунцовая заря вольготно разлилась над черным лесом, небо медленно меркло. Воздух остыл, стало зябко. Сергей отдал приказ выставить на ночь посты. Коней подогнали ближе к хутору, напоили.
Внезапно Лузгин ощутил полузабытый за годы войны запах духов. Рядом с ним стояла Энни в суконном пальто поверх своего ситцевого платья. Он заметил, что она подкрасила губы и повязала вокруг стройной шеи пестрый платок.
-  Угостите покурить, если можно, - сказала она тихо с тем же мягким балтийским выговором.
-  Сейчас, - торопливо промолвил Лузгин; войдя в дом, быстро нашел в вещмешке коробку «Казбека» с несколькими оставшимися папиросами.
-  О, как это мило, - воркующим голосом похвалила Лузгина Энни. – Не то от махорки у менья кружится голова… - Она засмеялась и опустила глаза.
-  Вам давали пробовать махру? – уточнил Сергей, как будто ревнуя ее к неизвестному ухажеру.
-  Здесь перед вами были пушки… как это…
-  Батарея?
-  Стояла батарея, но ни у кого не было папирос. – Она пускала дым колечками, явно кокетничая и поглядывая на Лузгина с выражением молчаливого приглашения. – Весной много спать не хорошо для красивого офицера. Лучше разговаривать с девушкой. Так не думаете?
Взволнованный давно сдерживаемым желанием, Лузгин взял ее за руку. Пальцы были тонкие, не сильно загрубевшие от сельской работы.
-  Да, - согласился он, приглушив голос, - лучше с девушкой. (подумал про себя: «С симпатичной, культурной, и, кажется, не очень строгой…»)
-  Когда станет темно, нужно подойти к тому дому. У другой стороны есть для ночевания бывшая… кладка… складка…
-  Кладовка?
-  Я там одна.
Под предлогом проверки постов Лузгин обошел хутор, напомнил о бдительности, приказал Бойко смениться к утру. Тихо постоял в чернильной тени, воровато глянул по сторонам. Убедившись, что находится вне поля зрения кого-либо, завернул за угол. Толкнул низкую дверцу и, слегка нагнувшись, шагнул в кладовку.
Почти всю маленькую комнатку занимал широкий топчан из досок с тюфяком, набитым соломой, и бараньим тулупом вместо одеяла. На табуретке мигал огонек – жестянка с фитилем. Энни сидела на краю топчана в короткой белой рубашке, ее круглые колени поблескивали от тусклого света. Увидев Сергея, она всплеснула руками, словно не ожидала его появления, и заговорила с улыбкой:
-  Ты пришел, ты хороший. Я имела эту думу, что не забудешь бедную учителку. Сейчас война, столько горя, смерти и вот: один случай любви. Скорее снимай свой… мундир… Здесь под шубой очень тепло. Дверь… дверь на кручок…
Ночь пролетела, наполненная неутомимым пылом Лузгина и истомными вздохами молодой женщины. Когда в щели под дверью просо-чился рассвет, Энни расслабленно произнесла с тем же характерным воркованием и акцентом:
-  Ты менья угонял… Откуда такая потенсия? О, ты же от Кавказа, ты казак… Наверно, есть кровь черкесов…
-  Вообще-то у меня рязанские корни, - хмыкнул не без само-довольства Сергей. – И училище окончил в Рязани. (Вдруг вспомнилась учебная рубка лозы, когда курсанты на скаку показывали свое владение шашкой.) Направили потом в Кубанский кавалерийский корпус… - Он помолчал, внимательно посмотрел на белокурую литовку, не ее усталые глаза под  светлыми ресницами. – Ты тоже жаркая любовница… (Энни засмеялась довольно и погладила его по груди.) А я считал всегда, что прибалтийские женщины холодные…
-  Кто тебье сказал такую глюпость?
-  Пойду. Мне нужно проверить посты.
-  А я буду смотреть во сне про тебья. – Энни хитро подморгнула, поцеловала Сергея и откинулась на подушку. Когда он оделся и вышел из кладовки, она уже спала.
Рассветный ветерок бодрил холодом; ни секунды не спавший ночью Лузгин чувствовал себя превосходно. Он ловко затянул ремень с кабурой, застегнул латунные пуговки на вороте гимнастерки. Началь-ственно нахмурился, решив проследить смену караулов. Позади себя он услышал внезапный шорох и оглянулся.
Рослый бородатый мужчина, крадучись, догонял его с занесенным ножом. За спиной бородатого моталась винтовка. «Без выстрелов хотят кончать, - мелькнула мысль. – Полицаи… Банда…»
Дальше все закружилось с бешеной скоростью. Сергей не успел вытащить пистолет. Пришлось вступить в рукопашное единоборство. Нападающий оказался гораздо тяжелее и сильнее его. Но командир разведэскадрона применил отработанный многократно прием: перехватив занесенную руку, тут же выкрутил бородатому кисть и рванул на себя с одновременной подножкой. Бородатый перелетел через Сергея, выронил нож. Лузгин тоже упал. Они сцепились на земле. Бородатый ударил его лбом по носу, хлынула кровь. Бандит одолевал; отбиваясь из последних сил, Лузгин стиснутым горлом успел хрипло крикнуть:
-  Ко мне, казаки!
Через несколько секунд бородатый хрюкнул и завалился на сторону. Столкнув тело врага, Лузгин увидел рядом старшего лейтенанта Бойко. В руках у Бойко был автомат ППШ, который он держал за ствол, применив приклад как палицу. Лузгин с трудом поднялся, рукавом вытер расквашенный нос.
-  Как вы, товарищ капитан? – Бойко смотрел на него испуганно, не совсем точно оценивая происходящее.
-  Ничего. Нос разбил, сволочь. Дай какую-нибудь тряпицу.
Послышались возбужденные голоса, ругань. Караульные казаки, скрутив, тащили еще троих. Другие держали отобранные у пленных карабины и немецкий «шмайсер». Разбуженные шумом, из домов и сараев показались бойцы эскадрона.
-  Немцы? Кто такие?
-  Полицаи бывшие, - пояснил Григорий Бойко. – Хотели языка взять или подойти да подорвать. Мать сучью их в душу… Пятеро ушли до леса. Троих взяли. Одного я, кажись, прикладом угробил. Он на капитана нашего навалился. Ну, я и… Череп у него треснул.
-  А чего ж капитан? Ранен?
-  Нос ему этот бугаище разбив. Пошел капитан умыться. Гимнастерку застирать, - говорил дальше старший лейтенант. – А ранен у нас Игнатьев, не сильно. Помяли малость, по уху вдарили. Он же до войны на гипподромах скакал, публику веселил. Там нужны специалисты мелкие. Где ему с малым весом по борьбе выступать.
-  Ого, вон еще… - Старшина Нечипайло указал на кабардинца Расулова.
Сухощавый, тонкий в поясе кабардинец тащил за ворот мертвого парня лет двадцати. Горло у того было перерезано до шейных позвонков. Расулов радостно улыбался двойным оскалом, торжествующе сверкая глазами.
-  Хотел меня бить ружьем… А? Щенок! Я его кинжалом жжик! – весело крикнул он.
-  Ну, ты даешь, Расулов… Чуть башку ему не срубил… Как будто шашкой… - смеялись казаки.
-  Джигит, умеешь оружие применять, - довольно кивал земляк Расулова Магомаев. -–Кинжал свой или армейский?
-  Свой, - гордо заявил Расулов, показывая всем наточенный до синевы старинный кинжал с насечкой. – Дед подарил. Еще его дед против русского царя у Шамиля воевал. А этого я сразу – жжик…
-  Лучше бы живым взял для штаба, - сердито сказал старшина Нечипайло.
Троих пленных связали, увели в сарай. К вытащенным во двор трупам бородатого мужчины и парня с перерезанным горлом робко приблизились пожилые женщины. Стояли, угрюмо глядя, убрав руки под фартук. Одна из них зарыдала и быстро пошла в дом.
Одноногий инвалид с деревянным протезом приковылял, поглядел внимательно, снял драную кепку. Он по-русски говорил свободно.
-  Этот вот сам Ремкявичус, хозяин хутора. У немцев служил старшим полицаем. Тут у нас в округе многих расстрелял или повесил. Тех, кто при советских властях был в сельской управе, евреев, партизан из Белоруссии. Один раз захватил русского летчика, раненого. Из разбитого самолета достал. Прибил его к столбу за сараем и живьем сжег. А этот парень Альгис тоже крови людской не боялся. Многих убил. Вот теперь сам валяется. Такие события… Езус-Мария, простите нас.
-  Ты кто здесь? – спросил Нечипайло.
-  Батрак у Ремкявичуса был. Поляк я. Литовцы меня не любят. Да вот прижился, терплю. Кому я нужен, старый, безногий?
-  Ничего, одну ногу ты маешь, дидуга, - без особого сочувствия высказался кто-то из казаков. – Сейчас бывает, что люди без ног и без рук остаются.
-  То що за гражданка плакала? – полюбопытствовал Нечипайло.
-  Да это сама хозяйка Ремкявичуса. Альгис ее племянник, родной брат учителки.
Лузгин вышел из дома в сменной гимнастерке, с распухшим носом и затекшими глазами. Посмотрел на трупы, кивнул радисту Матыченкову:
-  Отстучи в штаб полка, пусть пришлют конвойных за пленными. Побыстрее, скоро трогаемся. Коней готовьте, оружие.
-  Уже выступаем? – спросил Хашимов, покусывая травинку и криво усмехаясь. – А я еще не добрался до этой белобрысой.
-  До учителки? – Старшина Нечипайло хмуро пожал плечами. – Не успел ты, байгуш. Она убита, лежит в кладовке.
-  Энни убита? – Лузгин не поверил своим ушам. – Так ведь она… - Он замолчал и растерянно уставился на старшину.
-  Пойдемте, я покажу, товарищ капитан, - торопливо предложил старший лейтенант Бойко. Когда подошли к кладовке, он настороженно взглянул на Лузгина. – Ты ночью был тут, Сергей?
-  Да. Только вышел, бородатый накинулся.
-  Значит, перед тем, как на тебя напасть, он к учителке заглянул. И ножом в сердце. Видать, сонную убил.
Энни лежала на спине, раскинув руки и приоткрыв рот. Глаза ей уже закрыли. Две пожилые литовки принесли воды, обмывали мертвую.
-  Идыте, идыте, - с трудом находя слова, повернулась к офицерам одна из них. – Не можно вам. Не можно мужчине.
Сергей вернулся в дом, собрал вещмешок, проверил оружие. Позвал ординарца, щекастого, кудрявого Сашу Басько. Приказал ему привести и оседлать Воронка.
-   Прощевайте, - сказал он хозяйке, сидевшей на скамье со стиснутыми руками и опущенной головой. – Спасибо за харчи. Ну… ничего не поделаешь, война. Мужа вашего все равно бы расстреляли.
Жена старшего полицая молчала, не выказав никакой реакции на слова русского. Возможно, не поняла.
Переносицу у Сергея ломило, глаза слезились. На душе было смутно из-за гибели случайной возлюбленной. В тоже время подспудно радовало, что сам он отделался травмой незначительной для фронта, для рукопашной схватки с врагом. Радовало, что не пострадал никто из бойцов. Лузгин вышел на крыльцо, поправил кубанку. Накинув бурку, завязал шнурки на груди. Утро занималось холодное, ярко алое на востоке: и правда, словно бы окровавленное.
-  По коням, - стараясь придать голосу мужественную и начальственную интонацию, громко приказал капитан Лузгин.
Эскадрон покинул хутор и рысью направился к пункту для сбора и дальнейшего следования. Лузгин ехал впереди эскадрона, дотрагиваясь иногда до разбитого носа, и вспоминал последнее теплое прикосновение белокурой Энни, ее нежно-усталую улыбку и засыпающие глаза.
А потом казаки грузились в эшелоны, ехали на запад, прямо в угольно-красные тучи, ветреные, рваные, похожие на неземное страшное пламя. Вспоминал Лузгин впоследствии неумолкающие раскаты артиллерийской канонады; пролетающие в небе одна за другой эскадрильи наших бомбардировщиков и прикрывавших бомбовозы краснозвездных истребителей; идущие полным ходом вереницы танков с десантами автоматчиков поверх брони; множество полуторок, до упора нагруженных боеприпасами и набитыми пехотой, а также нескончаемое число батарей, влекомых через поля и трясины грузовиками и лошадьми, - полевых, противотанковых, тяжеловесных могучих гаубиц. И мелькали между танками быстрые всадники в бурках, полушубках или шинелях. Всё это мощное наступление устремилось к историческому немецкому плацдарму «нахт Остен», к прибалтийской Германии, к исходной точке нападения на Россию, к Кёнигсбергу, городу островерхих кирх и старых университетских строений, к родине философа Канта.
Сергей Лузгин почти ничего не знал про Канта и не держал в памяти никаких постулатов из его знаменитых философских книг. В числе миллионов бойцов, сражавшихся за освобождение Отечества, он двигался к этому самому Кёнигсбергу и принял участие в заключительном победоносном штурме танков, пехоты и кавалерии, ворвавшихся на его средневековые улицы.
Затем память воспроизвела многомесячные бои и походы, жидко-грязные непроезжие дороги и дождь со снегом в последнюю весну 45-го года. Это была Венгрия. Потомки узкоглазого Арпада, правнуки угорских племен, кочевавших от монгольских степей до Урала и вышедших к берегу Дуная, давно отстаивали здесь свою мадьярскую суверенность, слыли отчаянными рубаками и фанатичными католиками. В двадцатом веке они устроили революцию, вышли из Австро-Венгерской монархии, превратились в страну хищного молодого капитализма, а позже стали приверженцами и союзниками германского фюрера.
Здесь, в Венгрии, Лузгин опять увидел степь, покрытую пятнами дотаивавшего снега, но уже робко зазеленевшую. Низкое, оловянно-серое небо будто и не предвещало весны. Из-под конских копыт, из-под колес и танковых гусениц летели ошметки грязи. Корпус Плиева растянулся на постое в нескольких селах, из которых почти поголовно ушло население. Полк, в чьем составе был эскадрон капитана Лузгина, занял дворы и низкие дома с черепичными крышами. Настроились на отдых, на несколько дней благодушного расслабления.
Однако пришло тревожное донесение дивизионной разведки. К дислокации Кубанских кавалерийских частей делали марш-бросок через степной клин несколько крупных соединений мадьярской  конницы, желая решить кому выпадет победный жребий в жестокой старозаветной рубке. Узнав про предстоящий всему полку сабельный бой, казаки возбудились. Послышались лихие возгласы, хвастливо-игривые побасенки и обрывки песен «Гей, Горпыно, не журись, низче куму поклонись…» И вот уже какой-то нестарый дядька выплясывал посреди двора, шлепая себя ладонями по голенищам сапог, а то и пускаясь вприсядку. И кто-то из кавказцев под самодеятельный стук по скамейкам и табуретам летел по кругу, взмахивая руками и молниеносно меняя коленца то с одной, то с другой ноги, подымаясь на цыпочках, выхватывая кинжал с удалым вскриком… А все, образовавшие круг, громыхали ритмично жесткими ладонями и хрипло орали «Асса!..»
-  Заканчивай базар! – гаркнул, появляясь на командирском сытом жеребце Мартынюк в чине подполковника с подвешенной к шее забинтованной рукой. – Наточили шашки, сынки? Приготовились к атаке мадьяр?
-  Приготовились! – взревели казаки, ударяя кулаком себя в грудь. – Прикажите, товарищ подполковник «по коням», и мы их за полчаса в капусту порубаем!
-  Молодцы! Добры рубайлы! – похвалил казаков Мартынюк и продолжал. – Теперь слухайте, що я вам объявлю…
-  Слухаем, товарищ подполковник, ей-Богу слухаем!
-  Хорошо. Шашки наточили? То полезно. Сдать все шашки в обоз. Кубанки заменить на каски, бурки на плащ-палатки. Подготовить пулеметы, автоматы, гранаты. Занять укреппозицию вдоль села, по краю степи. Ждать атаки мадьяр. И чтобы было тихо, як в санатории в послеобеденный отдых… Все поняли?
Казаки возмутились. Со стуком загоняли шашки в ножны, крутили головами, иные даже, не скрываясь, плевали на землю.
-  Не доверяют нам! Не надеются на нас! Выходит, мы хуже мадьяр? Хуже?
-  Нет, не хуже, - спокойно отвечал Мартынюк. – Вы лучше. Потому командующий корпусом генерал Исса Александрович Плиев и приказал по возможности сохранить ваши жизни от глупого и  хваст-ливого состязания с вражьими конниками. Мы сейчас бьем врага в собственном его логове. Наш моральный дух, понимаешь, выше некуда. И геройство наше будет наростать до самой нашей окончательной победы. К чему же рисковать, подставлять головы под сабли мадьяр? Нам сейчас не показуха нужна, а точная, умная боевая работа. И потому повторяю: гото-вьте гранаты и пулеметы. Шашки подождут. К командующему вызываются для инструктажа командиры разведэскадронов Паперный, Лузгин, Василько и Желмаев.
…Выехав далеко в степь, эскадроны растянулись длинной линией. Позади себя оставили еще не одевшийся листвой, смутно темневший буковый перелесок. Такое построение имитировало густую массу конни-цы, будто бы продолжавшейся за спинами казачьей цепи. Казаки, собранные для этой хитрой затеи, нарядились, словно к торжественному параду. На головах новые кубанки с алым верхом. За плечами, взметаясь при скачке, пламенели башлыки, поблескивали полученные со складских фур свежесмазанные карабины.
-  Ой, красавцы! Ой, не можу глядеть на вас, хлопцы! – восклицал, галопируя вдоль цепи, молодцеватый капитан Василько, сам статный, чернобровый и черноусый. – Жаль, дивчата вас, казаки, не бачат, а то все полегли бы от нестерпимой любви.
Василько  подскакал к Лузгину и поднял коня на дыбы. Всячески вертясь в седле, подбросил карабин высоко и на скаку ловко поймал.
-  Ну, Серьга, що засумовался? Думаешь, обманем мадьяр чи нет? – весело спрашивал Василько.
-  Нечего джигитовать, Мишка. Сосредоточиться нужно, а ты балбесничаешь. По данным разведки штаба, мадьяры вот-вот покажутся. Тогда уж некогда будет думать. Мы должны рассчитать маневр минута в минуту.
Не спеша, солидно подъехал на сухопарой кобыле Желмаев. Повернул в сторону грядущего неприятеля широкоскулое лицо. Окинул степное пространство узкими дальнозоркими глазами.
-  Как думаешь?  – спросил его Лузгин. – Что тебе говорит твое предчувствие?
-  Предчувствие мне советует послать группу бойцов в ту сторону. Вон на тот пригорок. Пусть первые увидят мадьяр и нас предупредят. А вообще-то ты назначен ответственным за операцию, тебе решать.
-  Хорошо, ты и поезжай. Тебе сподручней. Я читал, будто бы мадьяры с калмыками в дальнем родстве.
-  То было, кажется, тысячу лет тому назад, - усмехнулся Желмаев и также солидно удалился к середине конной цепи. С пятнадцатью казаками порысил в западном направлении. Превратившись в темные пятнышки, передовые замерли на пологом холме.
В цепи громко перекликались, слышался смех, несвободный, нервный. Многие курили махорку, щелкали затворами карабинов, похлопывали тревожно приплясывавших коней. Прошло больше часа. Холодная, еще непрогретая степь молчала. Над степью, не двигая крыльями, плавали коршуны.
-  Скачут, - сказал внезапно Игнатьев призадумавшемуся Лузгину. – Скачут, товарищ капитан, во весь дух.
-  Готовься! – протяжно прокричал встрепенувшийся Лузгин и приподнялся на стременах. – Ну, что там?
Передовые, примчавшиеся с холма, таращили глаза, шумно дышали.
-  Лавина, - ответил Желмаев и помчался к своему эскадрону.
Все замерли с прикладами у плеча. Кое-кто нарочно вытащил шашку для пущей правдоподобности своего намерения рубиться. Даже кони напряглись, перестали взмахивать хвостами. И вот через несколько минут показалась выстроенная рядами мадьярская конница. Ряды всадников образовывали плотную массу, казавшуюся бесконечной. Мадьяры были в серых мундирах с желтыми поперечными шнурами – в традиционных «венгерках». Воспринималось их ровное и красивое при-ближение, как нечто несерьезное, нарочито театральное. Заметны были яркие штандарты-прапоры на тонких древках.
Из плотных рядов вырвалось вперед несколько всадников – видимо, офицеры. Послышались резкие команды. Мадьяры прибавили скорость. С наростающим гулом вражеская конница приближалась, все убыстряя темп скачки, и вдруг разом блеснула обнаженными саблями. Собственно это были палаши – более современное и надежное оружие. Почему-то приближение конного вала (даже по сравнению с танковой атакой) вызвало теперь особенно жуткое чувство.
На несколько секунд у Лузгина странно закружилась голова, потемнело в глазах. Он увидел себя в кольчуге, железном шлеме, с кованым шестопером в руке. Какая-то конная лава, выставив копья и замахнув бесчисленные кривые сабли, летела на него с воем, с удушающим непонятным смрадом. Тысячи черных стрел взвились в воздух, пронзительно свистя. Приземистые косматые лошади бешено ржали, воины ревели грозно: «Урра-агх!..» Всё, сейчас сшибемся, ну…
-  Огонь! – закричал Лузгин и выстрелил из маузера в одного из передних мадьяр, освобождаясь от видения и возвращаясь в реальность. Тут же грянул залп автоматов и карабинов.
-  Теперь текаем… - Поворачивая коня, Григорий Бойко рванулся первым, за ним остальные. Последним, еще раз выстрелив, капитан Лузгин.
Распавшись надвое, казачья цепь поскакала вправо и влево, огибая буковый перелесок и предоставив ярости мадьяр густое переплетение голых ветвей. Мадьяры вкладывали в ножны палаши и брались за стрелковое оружие.
Сумасшедшим галопом выиграв несколько сотен метров, казаки соединились и помчались к селу, как и предписывал им стратегический план командованья. Мчались, пригнувшись к гривам коней и не оглядываясь. Скачка была на пределе возможностей, потому и отобрали лучших скакунов. Появились первые потери. Споткнулся конь капитана Паперного и вместе с всадником рухнул на землю. Взмахнул руками, завалился на круп своего рыжего жеребца Игнатьев. Еще четверо казаков, настигнутые пулями, в смертельной судороге уцепились за конские гривы. Один съехал с седла набок и волочился, застряв ногой в стремени; голова его, заляпанная грязью, подпрыгивала, как мяч, по земле. Желмаев метнул позади себя две гранаты. Режущим звуком посреди топота, гула и россыпи выстрелов саданули взрывы, дико завизжала раненая лошадь.
Мадьярская конница почти настигала казаков широким охватом. «Основная задача выполнена, - лихорадочно думал Лузгин. – Еще немного… Еще, еще… Давай, прибавь, милый…» Он мысленно (а, может быть вслух) обращался к Воронку, третьему по счету, но такому же надежному, сильному, неутомимому, как и прежние его кони.
Оглушительным грохотом обрушился огневой шквал. Несколько пулеметов и пять сотен автоматчиков ударили одновременными очередями из засады. Мадьяры, увлекшись погоней, растянулись вдоль села. Почти тысяча всадников попала в неожиданную ловушку. Рев, визг и вопль поднялись над равниной к хмурому небу. Небольшие разрозненные группы вражеских конников пытались спастись, ускользнув на недоступное для пуль расстояние.
Тут разведэскадроны замедлили скачку и стали разворачиваться.
-  Теперь можно поиграть в шашки, - осевшим голосом пытался крикнуть Лузгин, испытывая жестокую боевую ярость. Никто не расслышал его слова, но все поняли.
-  Рубай их, хлопцы! За Родину! Мать их, поганых… - заорал раскаленным фальцетом Василько. За ним устремился Расулов в бурке и башлыке. Рядом с ним был убит его земляк Магомаев. Расулов в ту же минуту настиг и зарубил венгра. Получив удар сбоку, он поднял коня на дыбы и снова нашел противника. Кони сшиблись, грызя друг друга, со звоном скрестились боевые лезвия. И опять Лузгин, как в молниеносном бреду, увидел на себе кольчугу, налокотники и железный шлем. Он замахнул шашку и со всего плеча, с резким потягом нанес неотразимый удар…
Внезапный вихрь синевато-белой спиралью закрутил страшную картину боя, призрачно изогнул и размыл дымящуюся степь, заваленную убитыми лошадьми и человеческими телами… Будто сукровичный, тускло-багровый диск солнца осветил внезапно возникшие откуда-то горящие дома и сады, взорванные мосты, а из пепельной мглы бледно светящими сполохами, с глухим воем полетели стремительные снаряды реактивных «катюш». Будто ускоренный просмотр кинокадров, это видение пронеслось и исчезло.
… И появилось другое солнце. Оно сияло по-весеннему приветливо, припекая красноверхие кубанки кавалерийского воинства. По выложенной каменной плиткой дороге скрежетали гусеницы танковых дивизионов. Опаленные огнем сражений боевые машины безостановочно проносились на запад. Но казаки ехали неторопливо, беспечально поглядывая по сторонам.С обеих сторон вдоль дороги нежно цвели черешни и яблони. Сельские дома под черепичными крышами с белыми колокольнями костёлов проплывали вблизи. Местные селяне молча смотрели на казаков, скуластые лица их казались застывшими. Однако в некоторых поселках выбегали худощавые девушки и дарили бравым всадникам букеты цветов. Казаки подмигивали смуглянкам и, с сожалением расставаясь, двигались шагом дальше. Девушки махали им вслед натруженными крестьянскими руками.
- То словачки, - сказал всезнающий Нечипайло. – Нашей славянской крови.
Подъехал на тачанке, запряженной парой белых лошадей, представительный черноглазый полковник Пороховский. В тачанке находился и подполковник Мартынюк. Узнав одного из офицеров, полковник поманил его. Лузгин приблизился, приложил выпрямленную ладонь к виску.
-  Капитан, у тебя имеется карта местности? – спросил Поро-ховский с многозначительным видом.
-  Имеется, товарищ полковник.
-  Подробная? С обозначением достопримечательностей?
-  Так точно. С обозначением достопримечательностей.
-  Хорошие места, - продолжал полковник, которому после взятия Будапешта должны были присвоить звание генерал-майора, да что-то запоздали. – Гляди-ка, по холмам виноградники, во дворах сады. Почти как у нас на Кубани, нет?
-  Похоже, - согласился Сергей и ждал с улыбкой, что еще скажет философствующий полковник.
-  Разверни карту, поищи – где мы находимся.
Лузгин достал из полевой сумки карту, прилежно просматривал.
-  Мы находимся… - бормотал он, стараясь прочитать не всегда четкие надписи. – Примерно… здесь…
-  Какие поблизости замки?
Мартынюк что-то тихо подсказывал командиру полка. Тот кивнул и опять спросил Лузгина:
-  У тебя отмечены замки? Графские или баронские.
-  Графские? – смутившись, переспросил Лузгин.
-  Ну да. Эстергази, например, или Ракоци, или черт их знает… Что-нибудь такое есть?
-  Самый ближний замок принадлежал графу Яношу… Яношу… Тут смазано, товарищ полковник.
-  Добро. Замок близко?
-  Так точно, недалеко. Поворот сразу за следующим селом.
-  Заворачивай всю свою команду. Сколько с тобой казаков?
-  Триста шашек. Из них двенадцать офицеров.
-  Отдохнем от войны? – обратился Пороховский к Мартынюку.
-  То можно, товарищ полковник. Казачки-то притомились, разрядка нужна.
-  Вася, двигай за капитаном, - приказал Пороховский вознице. – А ты, Лузгин, показывай.
За селом лежали, отливая пестрой порослью, нераспаханные поля. Солнце грело все сильней; на пологих холмах зеленели ровные линии виноградников, а над виноградниками воздвигся замок, небольшой, светло-серый, с башенками. Нагретый воздух невидимыми потоками поднимался к безупречной синеве неба, и весь пейзаж, похожий на театральную декорацию, будто находился за чисто вымытым, радужно отсвечивающим стеклом. Перед замком цвели сады, и сияло в зеленых берегах озеро. На фоне плакучих ив поэтично белел изящными колоннами мраморный павильон. По озеру, зеркально отражаясь, горделиво скользили лебеди.
-  Не шарахнут по нам из замка прямой наводкой? – недоверчиво покосился на стройные башенки Пороховский.
-  Фашистов позавчера выбили. Саперы обшарили все помещения и разминировали местность. Чисто, - пояснил Мартынюк и вдруг, гоготнув басом, зашептал Пороховскому на ухо. Лузгин с интересом наблюдал за ними.
-  Неужто? – удивился чему-то полковник и смачно шлепнул себя по коленям. – Специальный агрегат при спальне? Электрический? Что же графине живых мужиков не хватало?
-  Ей-Богу, не пойму, Семен Кондратьевич. Но для того самого дела. И там, значит, эти… искуственные… хо-хо-хо… - не удержавшись, закачался от смеха и покраснел толстой шеей Мартынюк. – Що скалишься, Лузгин? Не веришь? Знаю абсолютно точно.
-  Откуда? – насупился, внезапно обозлившись, полковник. – Кто сказал?
-  Та вон тот холуй графский… Клетчатый…
У распахнутых чугунных ворот угодливо кланялся полноватый старик в клетчатом костюме, в галстуке бабочкой. Шляпу с пучком перьев, обнажив лысую голову, прижимал к груди. Вид – само подобострастие и преданность.
-  Проше пана, бардзо проше… - быстро проговаривал лысый с перьями на шляпе.
-  Говорит мало-мало по-польски, та на немецком шпрехает… А по-нашему: ни-ни… - докладывал, отсмеявшись, всезнающий Мартынюк. – Он еще вчера разобъяснил про графиню…
-  И такая сволочь в замке жила, пила-ела, на лебедей любовалась…
-  Рояль, товарищ полковник, картины на стенах. А в зале обнару-жен киношный аппарат и ленты непристойного содержания. «Порнография» - называется.
-  Так. А ну, Вася, разворачивай мою колесницу пулеметом к озеру, - приказал Пороховский старшему сержанту Томилину.
-  Может, не надо, Семен Кондратьевич? Беседка з мрамора, лебеди редкой породы… Культура все-таки…
-  Я им сейчас устрою культуру с электричеством. Что лупитесь на меня, как в театре? – обратился полковник к казакам, спешившимся и стоявшим в нерешительности поодаль. – Между прочим, венгерский фашисты лютовали на нашей земле другой раз похлеще немцев. Срезать из пулемета лебедей и открыть винные погреба… Я кому сказал?!
Мартынюк слез с тачанки, подошел к «клетчатому холую», объяснил требованье начальника. Тот засуетился, заскулил, побежал впереди торопливо показывая вход в подвалы: «Рехтс, рехтс, право, право… Проше бардзо, пане полковник…» Грохнул пулемет, лебеди уронили головы в озеро. Вторая очередь испятнала колонны павильона. Брызнули осколки мрамора, рухнуло бронзовое навершие.
-  Лебедей достать, ощипать, зажарить. Всех офицеров прилашаю на ужин в главный зал хренова замка, - со сдержанной яростью распоряжался нахмуренный Пороховский. – Остальным бойцам выдать по барану на семерых. Я их лично видал за оградой. Выполнять! – закричал он на ординарцев и младших офицеров. – Капитан Лузгин, обеспечить охранные посты, корм коням, расположение для отдыха и питания воинского состава.
-  Слушаюсь, товарищ полковник.
-  Подполковник Мартынюк, картины отправить в политотдел дивизии. Снять, упаковать. Винные подвалы открыли? Пойдем, глянем. Продегустируем.
-  А бараны-то выставочные, - уточнял, хмыкая в ладонь, Мартынюк. – Редчайшие белые мериносы.
-  Так это ж то, что нам нужно, - обрадовался расходившийся Пороховский.
Весело галдящей толпой казаки ввалились в прохладные полутемные хранилища.
-  Так драпали, що вино дорогое не прихватили, - смеялись они, предвкушающе раздувая ноздри.
-  А, мабудь, це вино отравленное? – предположил кто-то, облизываясь и разглядывая заветные бочки.
-  А щоб у тебя язык отсох!
-  Он говорит, «токай» лучшей выдержки, - кивнул Мартынюк на перепуганного графского служителя. – Тридцатилетний. Отборный, для высшего общества.
-  Для высшего? Ну, значит для нас, - сощурив черный глаз на старика в шляпе с перьями, заключил Пороховский. – Чего он не сбежал с графиней и остальной недобитой сворой?
-  Вроде как из-за того же ценного вина. Он по вину главный специалист.
-  Ага, понятно. Дай-ка мне шашку, земляк, - обернулся полковник к Григорию Бойко. Тот с готовностью вытянул шашку из ножен и передал в руки начальнику. Посмотрев одобрительно на отточенное лезвие, Пороховский с силой вонзил конец шашки в днище ближайшей бочки. Из узкого отверстия ударила благоухающая золотистая струя.
-  Що стоите? – Мартынюк вопил отчаянно, как на пожаре. – Давайте котелки, каски!.. Кружки наливайте!..
-  Пейте за победу, - торжественно провозгласил полковник. Ему сейчас же поднесли большую кружку с пенящимся «токаем». – За нашу скорую и окончательную победу.
-  Ура! – невольно крикнул Лузгин и приник к котелку, поданому старшиной Нечипайло. И начался пир бесшабашный и буйный, едва сдерживаемый начальством и охраняемый завистливо вздыхающими, глотающими слюну караульными.
-  Не страдайте, казачки, - утешал их ответственный за порядок Лузгин, образцово дисциплинированный, однако слегка захмелевший. – Не унывайте, и вам достанется.
… А над землей, пропитанной кровью и напичканной тоннами смертоносного железа, уже летел стремительно май 1945-го года. Тут в отдаленной перспективе его сознания произошел некий временной смыв, некое вибрирующее смятение мыслеобразов, оставляя памяти отдельные приметы длящейся жизни: военные операции на западе Украины и служба в Заполярье, затем всевозможные события, заключавшие в себе не слишком удачную повторную женитьбу (предательницу Варю он по возвращении не нашел, да и не искал ее), сидение за канцелярским столом какого-то второстепенного учреждения  наконец, - минуя вехи обыденного существования в течение тридцати шести лет, - он обнаружил себя состоявшимся пенсионером под меркнущим небом, на припорошенной мокроватым снегом московской улице.
Зажглись кое-где фонари. Разбрызгивая снежную жижу, катили немногочисленные машины. Припоздавшие прохожие спешили к своим многоячеистым стандартным жилищам. Лузгин возвращался после посещения сына и разговоров с внуком, довольно толковым и симпатичным подростком. Сноха подавала поздний обед, и возвращался Лузгин, будучи немного навеселе. Дома была жена, неприветливая, вечно недовольная чем-то женщина тоже пенсионного возраста.
Лузгин шел, оскальзываясь, грея руки в карманах, размышляя о чем-то незначительном. Под тускловатой  электровывеской винного магазина мыкались темные силуэты. Один  давился сипатой руганью, другой злобно тряс его двумя руками, угрожал. При приближении Лузгина разборка опустившейся пьяни остановилась. Оба потащились за ним, мыча настойчиво «поделись». Он достал пару мелких купюр, несколько монеток. Посмотрел сердито, покачал головой, двинулся дальше.
Неожиданно перед ним возникла чья-то тусклая рожа, которую Лузгин толком не разглядел. Пахнуло перегаром, помоечным смрадом. Ему мешали пройти.
- Да нет у меня денег, - с досадой сказал Лузгин. – На пенсии я, лишними не располагаю.
Один из алкашей агрессивно протянул здоровенную лапу к его подбородку. Вблизи высветились грязные ногти, потом вздулся чумазый кулак. Лузгин не на шутку разозлился.
Вспомнив боевую молодость, он перехватил руку нападавшего у запястья, вывернул ее, хотел провести прием: подножку и бросок. Но получилось нескладно, не стало с возрастом гвардейской сноровки. Луз-гин потерял равновесие и успел заметить второго с занесенной пустой бутылкой. Он еще смог ударить первого ребром ладони по шее, а на второго реакции не хватило. «Эх, старость…» – мелькнула горькая мысль, и голову раскололо острой болью. Перед глазами всё помутилось, шарахнулось и провалилось во тьму.
…Из бесконечной черноты стал приближаться свет. Где-то звучно звякнуло чистым металлом; лампочка явилась под потолком. Напротив, в позе крайнего напряжения, стоял Острецов.
- Самочувствие? – Он заботливо щупал пульс Сергея и казался взволнованным. – Ты бледный сегодня.
Грудь теснило, голова кружилась, веки дергались и трепетали, не подчиняясь. Внутренним зрением Сергей Лузгин видел, как бурно уносились куда-то за спину океаны бесцветного пламени, лопались, исчезали многоугольчатые голубые звезды – будто произвольные вспышки вневременной энергии. Он вспоминал эпизод у магазина пред-шествовавший смерти деда, и соображал: эта картина не могла передаться ему в проявлениях генетической памяти. Значит, он ее просто вообразил. Однако отличить непредвиденные явления подсознания и мир нормальной фантазии оказалось не очень просто.
Пытаясь ответить на улыбку психоневролога, подопытный неловко показал зубы и глубоко вздохнул.
-  Чем закончилось? – продолжал улыбаться Острецов.
-  Видел парад Победы и всякое прочее… - почти беззвучно сказал Лузгин.
-  А в каком году лучше? В две тысячи четвертом или… - уже шутливо допытывался Острецов.
Лузгин понял, что окончательно «вернулся».
-  Поздравляю. – Сергей ощутил оптимистическое рукопожатие психоневролога.
Он попрощался, вылез из подвала под панельным домом и направился восвояси, к семье, к обыденной жизни. Шел и думал о том, что, может быть, лучше было бы наяву повторить судьбу деда, геройски повоевать, скромно и стабильно пройти дальнейший путь и внезапно (как-то непонятно и странно) умереть. Но тут явилась надежда при помощи Острецова снова вселиться в чью-то давно свершившуюся судьбу и прочувствовать ее всем своим существом, нагромоздив после себя мифическую славу и невероятные подвиги. «Да, - сказал себе Лузгин, - интересно сражаться с тевтонским магистром на «голубом и мокроватом, чудском потрескавшемся льду…» и хитро беседовать в раззолоченном ханском шатре с безжалостным Батыем…» А что если в его крови есть все-таки крошечная клеточка-хромосома самого Александра Невского?..