Белая Дарья

БЕЛАЯ ДАРЬЯ

                Полна, полна чудес могучая природа…
                А. Островский

На фоне штофных обоев, в золоченом кресле сидел плечистый мужчина с бантом вместо галстука. Его крепкая колоннообразная шея уверенно держала седеющую голову, а приятное лицо с открытым лбом, чуть вздернутым носом и серыми глазами, в которых поблескивала влага оживления и чувствительности, улыбалось собеседнику. Улыбка отличалась выражением благодушия и некоторой надменности, свойственной маститым артистам. Словом, внешним обликом он вполне соответствовал своей известности и востребованности на оперных сценах мира. Так же свободно, как пел труднейшие арии, он позировал теперь художнику, приступившему к созданию его портрета.
Нанося на загрунтованный холст штрихи, невысокий брюнет с узкой бородкой и профессионально внимательным взглядом, старался развлечь сидевшую перед ним знаменитость.
- Алексей Иванович, ваша абсолютная неподвижность на этом этапе необязательна. Тем более необязательно молчание, - говорил художник, быстро меняя кисти и поочередно прикасаясь ими к палитре и холсту. – Желательно соблюдение позы, но вы можете рассуждать о чем вам вздумается и даже жестикулировать. Поведайте, например, про ваши триумфы в Европе и российских театрах.
- Конечно, мне есть что рассказать о гастролях в парижской «Гранд-Опера», в миланском «Ла Скала», в Вене, Мюнхене или берлинской «Штатс-опере», не говоря о нашем Большом и о «Мариинке» в Санкт-Петербурге… - соглашался певец, кладя на подлокотники большие руки с массивным обручальным кольцом и перстнем, отливающим темно-синим сапфиром. – я мог бы припомнить тех замечательных партнеров, певцов и певиц, с которыми мне приходилось участвовать в исполнении классического репертуара. Не стану распространяться про их прекрасные голоса, про их поразительное вокальное мастерство и артистичность. Не только творческое, но и повседневное общение с ними было для меня большой удачей.
- А не происходило ли с вами за границей или в России каких-нибудь необыкновенных случаев, граничащих с необъяснимыми, фантастическими явлениями?
- Видите ли, Альберт Петрович, жизнь оперного певца только внешне кажется необычайной и яркой. На самом деле у нас очень мало времени для каких-нибудь мероприятий или путешествий, не связанных с основной профессией. Режим, постоянные упражнения, разучивание новых оперных партий, повторение старых, много раз исполненных, подготовка к спектаклям и концертам, репетиции с оркестрами, дирижерами, спевки с партнерами или занятия с персональным аккомпаниатором, переезды и перелеты из одного города в другой, из одной страны в другую – вот наша судьба. На личную жизнь, на какое-нибудь постороннее увлечение остаются просто крохи. Все наши радости – это успех, аплодисменты, поклонение публики, хвалебная пресса, записи на дисках или на радио. Прочему разнообразию жизни, повторяю, почти нет места. Если попробовать ответить на ваш вопрос, то, пожалуй, только однажды со мной произошло нечто странное и фантастическое, не поддающееся рациональному объяснению ни с житейской, ни с научной точки зрения. Это случилось, когда я был совсем еще молодым, лет пятнадцати (то есть, около тридцати лет тому назад).
По рождению, я из крестьян Великолукской области, родился в семье колхозника в деревне Антипово. Когда люди, выросшие на деревенском просторе, начинают вспоминать о малой родине, все, конечно, расхваливают красоту своих мест. И они правы: в центральной России, в северном Поморье, среди южных степей, в Сибири и на Алтае – везде найдется множество редких по очарованию и прелести пейзажей. Как выразился один чуткий писатель, природа России, особенно ее средней полосы, где исторически сложился русский народ, полна поразительной лирической силы. Но должен откровенно признать, именно вокруг моего Антипово природа сурова, пейзаж  однообразен и мрачноват.
Представьте себе небольшие поля, засеянные рожью, льном и овсом, а за ними на три стороны света беспредельный сосновый бор, время от времени перемежающийся обширными болотами. Разумеется, ягод, грибов, боровой птицы и зверья в те годы было еще много. Говорят, леса сейчас основательно повырубили, ну и живности, а также грибов и ягод убавилось. А тогда, начиная с самой опушки леса, земляника с черникой расстилались сплошным красно-сизым ковром, травы почти видно не было. Грибы по осени собирали возами. Куропатки, тетерева, рябчики, глухари взлетали рядом с идущим по лесу постоянно. Мелькали вокруг белки, лисицы, зайцы, можно было близко увидеть лося или свежий кабаний след. Нас, ребятишек, стращали, когда мы собирались гурьбой за малиной, чтобы вели себя осторожней, - в малиннике вполне мог встретиться медведь. Случалось, волки нападали на стадо, а зимой выли ночью у околицы.
- А почему, Алексей Иванович, вы сказали, что леса вблизи вашей деревни росли на три стороны? Чего же не на четыре? – спросил приметливый художник, продолжая работать кистью.
- Я увлекся описанием леса и не объяснил сразу, что Антипово располжилось на берегу озера. Лодки у пристаней привязывались к специальным столбам, как в Венеции, и были у каждой семьи. Озеро именовалось Сижским, из-за того, наверно, что в нем водилось много сигов. Впрочем, и удочками, и вершами, и сетями вылавливали щук, судаков, лещей, окуней и всякую другую рыбу, включая сомов. Рассказывали, в былые времена с помощью загона в тесную заводь, баграми и крючьями добывали сомов весом в восемь-десять пудов. Значит, больше трехсот килограммов. А щуки попадались полтора-два метра в длину.
- Да это уже не рыба, а крокодилы и гиппопотамы! – воскликнул художник, довольный оживленной беседой и, видимо, добившийся нужного ему выражения на лице позирующего артиста. – А где рассказ о фантастическом событии, случившемся с вами в юности?
- Я нарочно, подробно рассказываю о природе, окружающей деревню, в которой я жил. Чтобы, как в театре, приготовить до начала действия соответствующие декорации и установить свет на сцену. Однако, не надо думать, что Антипово такая уж глухомань, сущий медвежий угол. По противоположной стороне озера проходил местный железнодорожный путь, через несколько километров он соединялся с основной магистралью поездов Москва-Бологое и дальше. Там была станция с почтой, магазином, милицейским пунктом и домиком егеря. Называлась станция Подозерье. В этом месте Сижское озеро достигает двенадцати километров в поперечнике.
К станции можно приплыть на обычной лодке. Тогда на моторках ездили только милиционеры и егеря. А наши мужики пользовались весельными лодками да еще долблеными челнами, чтобы, толкаясь шестом, заходить в маленькие речки и тайно охотиться на бобров. Если же требовалось доставить кого-нибудь побыстрей, нанимали грузовик, возивший обычно песок с карьера. За бутылку самогона шофер мчал желающих кружным путем, размытой петляющей дорогой, через леса и болота по старым гатям, да мчал с такой скоростью и пренебрежением к бездонным трясинам, что гати стонали и трещали, а из-под бревен по обе стороны летела жидкая грязь.
Примерно в двух километрах от Антипово, на выдвинувшемся в озеро мысу оставались обгорелые постройки бывшего хутора, когда-то принадлежавшего родственникам нашей семьи по отцовской линии. В начале тридцатых годов их раскулачили, хотя они никогда не нанимали батраков, все делали своими руками. Жили, правду говоря, не бедно, но и не жировали особенно. Все-таки всех забрали, выслали, почти все пропали – и мужчины, и женщины. Вернулся через несколько лет выкарабкавшийся каким-то образом дядька моего отца Савелий с женой и тремя сыновьями, уже взрослыми, если не считать, что самому младшему, Ване, стукнуло четырнадцать. А Савелий, мужик двужильный и упорный, был хромой от природы, колченогий. Хутор или, как у нас говорили, выселки построили еще деды из неохватных сосен, а под фундамент пошли валуны, оставленные, наверно, при оледенении. И стояли раньше посреди приозерного холма две большие избы – настоящие крестьянские дворцы с высоким крыльцом – теремом, с резными наличниками в узорах – солнцем, коловоротом, птицами, цветами и головами коней. Амбары, сараи, погреба были сделаны так же мощно, из таких же толстых стволов, да на столбах, чтобы не достали по ночам звери. Забор походил больше на частокол древнего городища, вместо калитки ворота, скрипучие, здоровенные, прочные.
Когда всю семью забирали, кто-то из пришлых комиссаров или конвоиров поджег хутор. Чудом уцелела одна изба; в ней и поселился, возвратившись, Савелий со своими. Разумеется, я ничего этого не видел, меня еще не было на свете. Рассказываю со слов матери, частично бабушки и отца. Моя семья жила в Антипово, Савелий оставался на выселках. Выживали, в основном за счет озера да леса, ну еще огородишко кой-какой был. Началась война. Мужиков и взрослых парней призвали в армию, в том числе моего отца и старших сыновей Савелия – Николая с Кузьмой. Не взяли на фронт колченогого старика и его младшего сына Ваню, тому чуть сравнялось семнадцать. Скоро стала слышна канонада, бои приблизились к нашим местам.
Пришли в ноябре сорок первого года немцы, но вначале никого не трогали. Некого было трогать и грабить тоже нечего. Представители оккупационных войск находились за озером, на станции, там организовали комендатуру. А по близлежащим деревням раскатывали на подводах (иногда на мотоциклетках) полицаи. Эти были злобные, по воспоминаниям наших селян, хуже немцев. Норовили обидеть, избить – хоть женщину, хоть старика или ребенка. Отнимали последнее из еды или скудного крестьянского скарба. Через пару месяцев появились в наших местах партизаны. Не стану подробно останавливаться на тех давних событиях, не в этом состоит цель моего рассказа.
Прослышав о народных мстителях, ушел в партизанский отряд Ваня. Савелий и его жена Дарья просили сына остаться дома. Однако ходили слухи, что парней и девушек могут насильно отправить в Германию. Ваня не послушался родителей, а спустя месяца четыре, небольшая группа партизан была окружена зондеркомандой и взята в плен. Бои тем временем усилились, наша армия наступала. Отходя к западу, немцы установили на станции два столба с перекладиной и повесили пленных. Погиб и Ваня. Смотреть на казнь партизана согнали жителей окрестных деревень, вынуждены были подчиниться и мои родственники из Антипово. А до отдаленного хутора полицаи не добрались. Савелий и Дарья узнали про казнь сына от моей будущей матери, которая была еще молодой девушкой.
С диким воплем Дарья упала навзничь и потеряла сознание. Еле привели несчастную мать в чувство. Но, ожив, она стала заговариваться, беспричинно смеяться или петь, то есть серьезно тронулась умом. Савелий сел в лодку и приплыл на станцию (льда уже не было), подошел к виселице, которую охраняли два автоматчика. Старик пытался объяснить, что он отец казненного. Наконец явился полицай и сказал что-то немцам. «Фатер?» - переспросил один из солдат и махнул рукой, разрешая приблизиться. Савелий долго всматривался  в бледное, словно бы спящее лицо сына, потом обратил внимание, что на правой Ваниной ноге надет грязный опорок, а на левой обуви нет, только порванный, с присохшей грязью, носок. В дырку выглядывал посиневший палец. По старому порядку перекрестившись, Савелий потрогал ледяную ногу сына и, вытирая слезы, побрел к лодке. Через несколько дней, отогнав немцев артиллерийским огнем, пришли наши бойцы. Казненных партизан похоронили в братской могиле. Повторяю, все это рассказываю со слов родных, которые застали войну.
Савелий и Дарья продолжали жить в избе на выселках. Дарья опамятовалась, разум к ней вернулся, но она тяжело болела. Время от времени случались у нее сердечные приступы. Усилились они, когда поочередно, в сорок третьем и сорок четвертом годах, прислали «похоронки» на старших сыновей Николая и Кузьму. Совсем пала духом больная старуха.
- Когда же ваш рассказ доберется до фантастики? Что за чудо произошло? – опять спросил в паузе художник.
- Минуту потерпите. Я закончу историю, приключившуюся с моими родственниками. Иначе не все впереди будет связано. Перефразируя Шекспира: «прервется связь времен». Потеряв сыновей, старик Савелий неожиданно даже для своей жены стал с горя чудесить. Болтать непонятные слова, ни с того ни с сего хихикать, припевать да приплясывать, из-за чего прослыл дураковатым, чем-то вроде юродивого. В колхозе работал на подхвате, никакой ответственной работы делать не мог. А мой будущий отец, например, освоив на фронте вождение полуторки, стал механизатором: шофером и трактористом. Но… это в сторону. Опишу случившееся странное событие, несколько мистическое и жутковатое. Это, по-прежнему, не мои впечатления, а со слов старших. Так вот, после окончания войны минуло года два.
Будучи на станции с кем-то из селян, Савелий помогал грузить на подводу мешки с горохом и пшеном для столовой в рабочем поселке. Потом мужики наскребли на выпивку, сходили в магазин и основательно приложились. Закусона не оказалось, занюхали ржаной коркой и утерлись рукавом. Поговорили, пошутили, помыкались туда-сюда, глядят: уж ночь на дворе. Июль месяц, тепло, комарья полно, а на небе луна, как круглый фонарь. Сели в чью-то лодку и погребли через Сижское озеро в Антипово. Приплыли, разошлись по домам спать. Звал кто-то и Савелия: постелят-де тебе в сарае, на сене. По рассвету пойдешь. А то с калечной ногой когда до своей избы дошкандыбаешь.
- Нет, - говорит Савелий, хоть и захмелевший, но бодрый. – Побреду я к своей старухе. Она у меня болезная, сердцем мается. Вдруг что-нибудь, не приведи Бог…
- Ну, как знаешь, - смеется пригласивший мужик. – Мое дело предложить, твое дело отказаться. Давай, будь здоров.
И пошел Савелий, хромая вдоль озерного берега к себе на мысок, на выселки. Идет, бормочет, руками размахивает, сам себе фигу кажет, хихикает. В общем, если с ним такое бывало и на людях, то наедине с собой – чего стесняться. Однако слышит, спустя полчаса, вроде бы мотор заурчал. «Никак черт кого-то на машине по ночам катает», - подумал старик, оглянулся и видит: остановился поодаль грузовик. И слезли из кузова трое, издали похоже – молодые парни. Смеются, балуются как бы от озорства. Помахали водителю и пошли по дороге в Савельеву сторону. Грузовик тем временем развернулся да исчез в лесу. «Вот тебе раз, - удивился про себя старик. – Куда это их несет? В этом месте дорога, сколь не иди, только к моей избе и прибудет. Может, спутались?» Решил Савелий подождать парней, сказать им, что не туда повернули. К Антипову, мол, надо в противоположную сторону. И почувствовал неожиданно старик знобкий страх и непонятное волнение, связанное, как ни странно с беспричинной радостью. И чем ближе подходили те трое, тем страшнее и одновременно радостнее становилось Савелию. И еще казалось ему – невиданно ярко, сильно и как до безумия близко светила огромная луна. А когда трое приблизились, узнал старик своих убитых детей. Старший Николай в чистой рубашке, в хорошем городском  пиджаке, в галифе офицерском и хромовых сапогах. «А, ну, понятно… -  припомнил Савелий. – Письмо от него было, что дали ему звание старшего лейтенанта. Незадолго до того, как его уб… Да вот же он! Жив, здоров, только через весь лоб шрам полосой… Видать, осколочное ранение…».
- Здравствуй, батя, - сказал Николай, улыбаясь. Неужто не признал нас?
- А почему написали из твоей части, что ты геройски погиб при взятии города Кенигсберга? – робко спросил Савелий, невольно попятившись.
- Да это ошибка, батя. Ты не представляешь, какие ошибки бывают с «похоронками». Война-то мировая, миллионы людей воевали. Как тут полковым писарям не ошибиться… А я жив остался, только ранило серьезно, в госпитале лежал.
- Ох, счастье какое, Колюня, что ошибка вышла. А ты, Кузя, ведь писали пропал без вести где-то на Украине. Как же…
- Тоже ошиблись, батя, дорогой. Был я в разведке, попал в плен. Тяжело, конечно, пришлось. Но мне из лагеря для военнопленных бежать удалось с одним словаком. Тот словак меня к своим в горы привел, и я до конца войны в Карпатах партизанил. – Улыбается средний сын, одет в новую гимнастерку, в брюки штатские, чищенные ботинки, только все в тень ближнего дерева норовит отступить и как-то загадочно глаза отводит. «Честный был всегда Кузя, никогда лукавить не умел, - соображает про себя Савелий. – Вот и боится, что я ему не поверю. А как не поверить, когда вот он, Кузьма, передо мной стоит». И все-таки странным показалось Савелию, что его заедают комары, а на Кузьму не садятся.
Вдруг заплакал старик, рванул на груди у себя парусиновую рубаху.
- А ты, Ваня? Как ты сынок? Я приходил на станцию-то своими глазами видел тебя, после того как всех партизан повесили. Разрешили немцы мне близко подойти. Долго я смотрел. Башмачка на одной ноге у тебя не оказалось, необутый был… Пальчик твой сквозь дырку в носке видал… Посинел пальчик от холода… Как же ты мог выжить? А?
- И со мной ошибка, - объяснил ему младшенький сын. – В отряде нашем парнишка был очень на меня похожий, как две капли. Думали, что мы с ним близнецы. Вот ему-то и не повезло. В окружение он попал. А я с командиром отряда и еще с одним опытным охотником Олсуфьевскими болотами ушел. Да к нашим передовым отрядам и пристал. Знаешь, где Олсуфьевские болота, батя?
- Как же, знаю. Слыхал, - отвечает Ване Савелий, а сам замечает как неловко Ванюша голову-то набок клонит, и пальцами врастопырку подергивает.
- Потом я воевал на Первом Белорусском фронте.
- Вот мы все трое перед тобой, Савелий Макарыч, - заключил солидно, как старший и офицер Николай. – Как там маманя наша Дарья Максимовна? Она нас, поди, тоже не ждет?  А мы списались, сговорились, встретились. Приехали поездом до станции и наняли шофера с карьера, чтобы он нас троих на ночь глядя, подвез.
- Правильно сделали, ребятки мои золотые. То-то мать обрадуется. Она все глаза по вас выплакала. А вы… вот они… - Хотел их по очереди обнять и расцеловать, только смущение какое-то темное нашло на Савелия, не решился старик прикоснуться к своим сыновьям, словно застеснялся.
- А мы живы и здоровы. Иди, батя, вперед. Скажи мамане, что мы спешим с нею увидеться. Предупреди ее, чтобы она от радости не обомлела чего доброго.
- Иду, иду, сынки. А вы-то что же?
- Не бойся, мы за тобой. Никуда не денемся.
Из последних сил похромал Савелий по дороге к дому. Спешит, задыхается, да нет-нет и оглянется назад. А сыновья шагах в десяти за ним следуют, смеются, кивают ему. Ваня шишку с земли подобрал, идет подкидывает и ловит. «Ох, дела-то какие, - тревожился на ходу Савелий, - ребята сейчас в избу зайдут, а мне их и угостить нечем. Кроме хлеба и прошлогодней картошки в доме хоть шаром покати… Может, Дарья чего придумает… Может у нее где-нибудь в заначке сала кусок да самогона полбутылки припрятано? Бабы народ запасливый…».
Усталый от быстрой ходьбы, взобрался Савелий на крутой мысок, прохромал между остатков бывшего хутора к своей одинокой избе, опять оглянулся: Господи, счастье-то какое! Идут сыновья, тоже на холм поднимаются, переговариваясь весело. Николай ему кивает, рукой показывает: заходи, батя, предупреди маманю… Подпрыгнуло сердце в груди Савелия от нестерпимой радости, последние сомнения рассеялись, ворвался он в дом, как буйный какой-нибудь или пьяный, и крикнул во весь голос:
- Дарья, вставай! Встречай сынов наших! Все трое живы остались. Списались между собою, съехались и к нам возвернулись. Я с ними всю дорогу от Антипова разговаривал… Слышишь? Уже к дому подходят…
- Ты что, Савелий? – шепотом спросила Дарья, сидя в одной рубахе из сурового полотна. Смотрела на него страшными скорбными глазами, а лунный свет падал на нее из оконца ярким снопом. Она продолжала сидеть неподвижно, и лицо ее было мертвенное.
- Да ты не сомневайся, Дарьюшка… Живы наши ребятки… Все из себя чистые, приодетые, о тебе спрашивали… Нет ли у нас хоть немного водочки и сальца, отметить встречу? Может, ты где и…
- Нет! – тонко и пронзительно оборвала его Дарья. – Замолчи, не терзай меня! Нет у нас сыновей, все убиты…
- Не веришь мне? – возмутился Савелий. – Ишь, упрямая баба… - Тут за дверью послышались ему голоса. «Сейчас войдут дети, а я еще не уговорил старуху…» - Не веришь? На, смотри! Вот они!
Савелий метнулся к двери и распахнул ее. А за дверью – никого! Рванулся во двор, встал посреди крутого мыса, глядит: везде пусто, только луна сияет так ярко, что каждая травинка, каждый листик видны отдельно. И летучие мыши в воздухе носятся. Все кругом точно молоком залито, и тишина стоит такая, что в ушах нежным серебром звенит, - то ли от ужаса, то ли от комариного писка. Да еще улавливало ухо, как внизу, у берега, озеро слегка плещет.
Вошел старик в дом, упал на колени и голову свою седую перед Дарьей склонил. Сидела она также не двигаясь, белая, как мел, в лунном свете, и от слез рубаха полотняная вся на груди у нее промокла.
- Прости, Дарьюшка, что по дурости да по пьянке я тебе душу растравил… - плача, взмолился Савелий. - Не виноват я, видение мне предстало… Такое явственное, такое сладкое, что я поверил… - И он рассказал жене как это произошло.
- Не плачь, Савельюшка, ложись спать, - сказала ему Дарья. – Давай я тебя накрою, поздно уже. Пора и мне успокоиться, - добавила она с тоской в голосе.
Лег Савелий на топчан, подушку под голову подсунул и, укрытый заботливой жениной рукой, крепко заснул. Сколько проспал, не помнил, но вдруг проснулся. Посмотрел напротив, на Дарьину постель: жены нет. Стало Савелию жутко. Сначала решил, может, вышла, сейчас вернется. Подождал сколько-то… Нет, не возвращается. Стало на душе невыносимо тяжко, побежал он, волоча ногу, на двор, а там уж светает. Кричал жену, кричал, - никто не отзывается. «Может, в Антипово пошла к кому-нибудь?» - подумал с шаткой надеждой старик и, оглянувшись на озеро, заметил довольно-таки далеко от берега что-то белое. Вроде бы рубаха или простыня то всплывает, то снова под воду опускается. Заторопился Савелий к берегу, уже мучась новой страшной догадкой, а что делать, не поймет. Лодку-то свою он вчера в деревне у родственников оставил. Посмотрел на песок внимательно и все стало ему ясно. Следы босых ног, небольших, женских, прямо от спуска вели к воде. Бросился, было, тоже в озеро – плыть туда, где белое всплывало из-под воды. Однако это белое, что могло быть телом утопившейся Дарьи, исчезло. Кроме поблескивавших серебристых рябей на озере, кроме розовых отсветов зари, чаек, летавших или садившихся на воду, ничего он разглядеть больше не мог.
Тогда Савелий решил: нырять, куда не попадя, бесполезно. Вернулся в дом. Собрал нужные вещи и пошел в Антипово. Там стал стучать в избы – и родственникам, и чужим, потом рассказал людям, что у него стряслось. Сели мужики в лодки (человек пять), поплыли к хутору. Шарили баграми всюду, где могли; на дно вглядывались – в озере-то вода прозрачная, пить горстью можно. Полдня промучились, но на тело Дарьино не наткнулись.
Дошло до станции, приехал на моторке милиционер. Дознание свирепое делал, допрашивал Савелия и других. Ничего определенного не добился, кроме того факта, что Дарья утопилась. А когда узнал, как убитые на войне сыновья до дома старика провожали, да еще про то, что, когда он собирал вещи, кто-то черный шмыгнул мимо и смотрел из угла кровавым злорадным взглядом, велел председателю сельсовета Анне Мартыновой отвезти Савелия в городок Жижецк, в районную больницу.
Ну вот, после этих событий, через год, приблизительно, я и родился. Конечно, пока рос лет до восьми, я ничего не знал. Никто, само собой разумеется, об этом ребенку не говорил. Будучи старше, стал я примечать в разговорах старших людей, в том числе и моих родителей, упоминание о странном явлении, происходившем иногда в наших местах. Зябко поеживаясь и понизив голос, толковали женщины (бывало и мужики) про какую-то Дарью-утопленницу, еще называли ее Белая Дарья. Всякие несуразности болтали – особенно, старухи, знавшие эту Дарью еще живой.
У одних, свидетельствовавших о встрече с ней, призрак был не больше нормального человеческого роста. Другие очевидцы утверждали обратное: то есть, что Белая Дарья иногда вырастала с вековую сосну, а то и выше. Случалось мне слышать, будто фигура ее похожа на клубящийся туман, вытягивавшийся вертикально, но лицо этой зыбкой фигуры не всегда возможно было различить. И для того, как считали скептики, требуется значительная помощь воображения. Но некоторые упорно клялись, что лицо ее видно отчетливо, все черты хорошо различимы и даже понятно в каком призрак настроении – доброжелательном или мрачном. Случалось, будто бы, видеть, как в особых случаях лицо Белой Дарьи искажал гнев.
Никто не мог пожаловаться на какой-либо ущерб или неблагоприятное воздействие  на людей со стороны этого явления. Да и не всегда тот, кто хотел бы лицезреть призрак, мог рассчитывать на удачу. Белая Дарья иной раз не появлялась несколько месяцев. Как-то ее исчезновение длилось почти год. Стали даже про нее забывать. Однако тут Дарья снова и предъявилась. Да еще и по скандальному, довольно страховитому поводу.
Дело в том, что два местных парня, отслужив армию, вернулись в колхоз, но за работу браться не торопились. Не особенно прислушиваясь к понуканию председателя и бригадиров, они предпочитали наняться на карьер грузить песок (получали там наличными). А еще повадились глушить рыбу в дальних уголках озера, что категорически запрещалось. Но в те годы гранат, снарядов и всякого прочего оружия валялось по окрестным лесам сколько угодно. Парни были пьющие, не раз затевавшие в деревне скандалы и драки. Короче говоря, дебоширы, пьянчуги и браконьеры. Милиционеров и егеря они не очень боялись. Первых задабривали вялеными лещами под пиво, а во втором случае действовали лихо и быстро, успевая отгрузить оглушенную рыбу в лодку и скрыться.
И вот однажды, заехав в какой-то отдаленный бочаг, эти двое рванули шашку из тола. Всплыла рыба, к тому же тысячи мальков, которым теперь не суждено было стать взрослыми окунями, сигами и лещами. Плавая на лодке, браконьеры сгребали крупную рыбу. Неожиданно вокруг начали происходить странные явления, слетевшиеся поживиться всплывшей мелочью чайки, крича, вились над ними. Вдруг горланящая стая разом умолкла и, будто сметенная незримой метлой, беспорядочно унеслась прочь. Вода в бочаге  забурлила, а лодку неведомым течением понесло вдоль берега к тому приозерному холму, где еще чернела брошенная изба Савелия.
Парни гребли против течения что было силы, но бесполезно. Их лодку будто тащили на буксире, пока она не оказалась на середине озера. Поверхность воды успокоилась; подняв глаза, озадаченные браконьеры увидели Белую Дарью. Она шла по воде босыми ногами, как по земле, не проваливаясь, и молча смотрела на них. Парней охватил ужас, они уцепились за борта лодки и окостенели. Белая Дарья была в белой полотняной рубахе, с распущенными седыми волосами. Лицо нахмуренное, без кровинки. Она указала на свое бывшее жилище, потом (также гневно и размашисто) в ту сторону озера, где они устроили взрыв.
Рядом с ней началось какое-то сгущение прозрачного воздуха и через минуту обозначились три фигуры – два парня примерно того же возраста, что и нарушители, третий совсем молоденький, лет семнадцати. Двое в военной форме, третий в расстегнутой рубашке, в латаных брюках и с одним ботинком на правой ноге, а на левой только рваный носок. У первого черный шрам поперек лба, у другого под гимнастеркой словно отсутствовала половина туловища, а молоденький в рваном носке, со странно перекошенной шеей.
Браконьеры завыли от страшных видений и уже ждали смерти. Однако ничего не случилось. Трое неизвестных также кротко развеялись, как и появились в прозрачном воздухе. Белая Дарья еще раз посмотрела на перепуганных парней, покачала укоризненно седой головой и пошла, ступая по воде, как по суше. Дошла до места чуть правее мыса с избой; не двинув ни рукой, ни ногой, будто водолаз в тяжелом скафандре, медленно опустилась в глубину. Тут только браконьеры очнулись и схватились за весла.
Приплыли в Антипово бледные, волосы дыбом, побежали к сельсовету, где немало селян собралось перед выездом на работы. Стали рассказывать про Белую Дарью и про все, что произошло. Некоторые не верили, смеялись и, походя, говорили: «Дыхни», - подозревая, что перепуганные дураки пьяны. Но пожилые люди выспрашивали подробности, и по выражению их лиц было ясно: в историю с появлением призраков – Дарьи и троих ее сыновей – они верят. Одна из старушек, знавшая в былые годы бедную Дарью, как раз и напомнила об ее сыновьях. Поскольку в деревне у всех кто-нибудь погиб на войне, это напоминание никого особенно не смутило, но опечалило. Решили, кстати, покрасить ограду у братской могилы казненных партизан. А старую пустующую избу Савелия предложили разобрать. На месте былого хутора взялись выстроить домики под туристическую базу и двухэтажный Дом рыбака. Это предложение внесли в повестку дня собрания. Председатель Василий Сучков, давно выбранный вместо Анны Мартыновой, занес это решение в протокол, обещая доложить районному начальству, обещая доложить районному начальству. А парней, незаконно глушивших рыбу на озере, сговорились приструнить и воспитывать.
Однако браконьеры, навлекшие на себя раздражение Белой Дарьи, полностью пришли в себя, распетушились и стали кричать:
- Плевать нам на утопшую каргу! Как хотим, так и будем жить! Чего нас попрекаете? А на карьере работать или рыбу глушить никто нам не запретит. – После чего еще и разразились совсем нехорошей руганью.
- Окститесь, - говорили буянам старушки. – Подумайте про себя, дуроломы. Зачем зря смуту вносите? Глядите, как бы плохо не кончилось.
- Я эту уродину, которая по воде ходит, в следующий раз гранатой взорву! – заявил один из «дуроломов». – Развели тут привидения и нечистую силу.
- Гранаты и прочее сдать в милицию без разговоров, - приказал председатель Сучков. – Нет такого закона, чтобы вооружение иметь.
- Нечего нам нести в милицию, - ответили ему браконьеры. – А когда надо будет, в лесу найдем.
Вечером они отправились на станцию Подозерье, купили у тайной самогощицы бутыль, напились и в пьяном раже поломали ограду у партизанской могилы. Народ возмутился такому кощунству. Однако парни начисто отрицали свою вину, и ввиду того, что никто лично их  у могилы не заметил, заявить в милицию не сочли возможным. К тому же, этих опасных буянов побаивались, знали: носят при себе ножи, окаянные, а у кого-то из них есть совершенно годный для стрельбы немецкий пистолет «Вальтер». Сами хвалились как-то по пьяному делу.
- Да ну их в болото, - почесывая в затылке, говорили мужики, - с ними только свяжись, с бандитнёй. Еще дом подожгут, а потом доказывай.
Подтверждая опасения селян, внезапно вспыхнула ночью брошенная изба Савелия. Причем, занялась и сгорела так стремительно, а полыхала так мощно, что, казалось, огонь кто-то раздувал. Тем более, ночь была тихая, ни ветерка, и даже дождик накрапывал. Разговоры по этому случаю возникали разные. Но доказательств не обнаружилось, хотя милиция приезжала на пожарище. Участковый только развел руками, а затем выпил у председателя Сучкова пол-литра государственной водки под уху, огурцы и соленое сало.
А еще через день произошло несчастье. Подозреваемые в поджоге, хотя и не изобличенные, парни приметили в лесу противотанковый снаряд. Один стал выкручивать взрыватель, да сделал что-то не так. Раздался оглушительный грохот, и неосторожного изыскателя разорвало на куски – и настолько ужасно, что собрать для похорон не удалось родственникам почти ничего. Приятель погибшего копался в стороне, спустившись в заросший орешником окоп. Это его и спасло, он отделался легкой контузией и полной потерей слуха.
Спустя недели три оставшийся без напарника парень уговорился, как случалось и раньше, грузить песок на карьере. Карьер был разработанный, глубокий, работать там становилось опасно. Да еще пролился накануне обильный дождь, песок намок и отяжелел. Во время погрузки от самого верха карьера отделился пласт песка и начал постепенно сползать. Несколько рабочих закричали и побежали в сторону. Но оглохший парень, не расслышав предостерегающих криков, продолжал копать. Его и накрыло целым холмом. Когда пласт песка весь ссыпался, рабочие схватили лопаты и принялись спасать бедолагу – да разве быстро перебросаешь целую гору тяжелого сырого песка. Пока, обливаясь потом, копали, подъехал еще грузовик с рабочими. Только было уже бесполезно. Сняли кепки, постояли, вздыхая, пряча друг от друга глаза… а что поделаешь. Положили мертвого в машину, повезли в деревню.
Когда несчастного хоронили, голосила его мать, глухо причитали родные, жалея молодого неженатого лихача, а кто-то припомнил о встрече непутевых парней с Белой Дарьей, об их непристойном поведении: случае с партизанской могилой и пожаром на выселках. И старушки говорили между собою, что погибли оба озорника из-за мести утопленницы.
Время шло, мне исполнилось пятнадцать лет, я уже выглядел совсем юношей (всегда был рослый, развился пораньше многих). И девушки нет-нет стали на меня поглядывать. Однажды зашел я в наш сельский клуб. С раннего детства ходил сюда с другими ребятишками, да с родителями, если привозили из района для селян киноленты. Бывали в клубе собрания, танцы для молодежи, действовал кружок хорового пения. Руководил один шустрый старичок, прилично игравший на баяне и балалайке. Так вот, зашел я в клуб и вижу, руководитель клубного хора готовится к репетиции. Стулья расставляет, сборник песен готовит (а в хоре у нас пели, в основном пожилые женщины да три-четыре девчонки, мои ровесницы). Мужчины в хор не ходили, хотя на самодеятельные концерты являлись с удовольствием.
- Ты чего? – спросил меня руководитель хора Степан Степаныч. – Никак пением заинтересовался?
Я немного смутился, но рассказал, что люблю слушать по радио известных певцов – народного стиля и классического. Всякие арии мне, конечно, были недоступны, однако русские песни я слушал, как завороженный. Иногда, оставаясь один дома или бродя в лесу, пробовал по памяти воспроизводить услышанное.
- Давай-ка, спой чего-нибудь, пока женщины не пришли, - выслушав мой рассказ, предложил Степан Степаныч, - а я тебе подыграю. – Что ты знаешь? – Он взял баян и, растянув меха, с завидной легкостью пробежал пальцами по клапанам, переходя из регистра в регистр – сверху вниз.
Лучше других песен я помнил трагическую балладу «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой умирал ямщик…». Я спел три куплета, сбился и замолчал, огорченно сопя.
- Ну, что я могу тебе сказать… - удивленно подняв брови, проговорил задумчиво Степан Степаныч. – От природы голос тебе дан. Пока ты еще больно молод, трудно сказать какой у тебя голос. Но через пару годков хорошо бы показаться тебе артисту какому-нибудь или преподавателю пения. Может, из тебя толк выйдет… А что? Многие известные певцы, которые в Большом театре или на других сценах выступают, из деревенских.
Таким образом, опираясь на мнение Степана Степаныча, я затаил про себя мечту выучиться и стать артистом. Однако, даже во сне мне показалось бы стыдным сознаться в такой дерзостной мечте родителям или школьным друзьям. Конечно, мысль о пении была тайной за семью печатями.
Окончив семилетку, я подумал и сказал отцу, что хотел бы поехать в областной центр поступать в техническое училище. Отец эту мысль одобрил: «Нам механики и трактористы нужны. Пойду к Василию Сучкову, попрошу, чтобы оформил документ о твоей личности, раз паспорт тебе пока не полагается. Давай, готовься, сынок». Мать меня собрала, отец выдал немного денег на дорогу и первоначальное проживание.
Сначала отец хотел переправить меня к станции на лодке. Там я  мог дождаться местного поезда  проехать до полустанка, где предстояло пересесть на поезд дальнего следования, делавший остановку на полминуты. Но в тот день с утра дул сильный ветер. Волны не были велики, однако хлестко плескались, налетая друг на друга с брызгами и шумом (такое на озере случается при непостоянном порывистом ветре), а на песчаную отмель накатывало прямо морским прибоем с белыми пенными гребешками. Ветер не прекращался. Отец решил плаванье на лодке отложить до другого дня. Мне такое промедление очень не понравилось. Я внутренне приготовился к путешествию и ждать до завтра, а то и еще несколько дней, мне не хотелось. По моим сведениям, срок до поступления в училище был ограничен, я боялся не успеть.
До полустанка ничего не стоило пройти пешком вдоль озерного берега, если тронуться из дома сразу после полудня. Подумаешь – двадцать километров. Я укрепил на спине рюкзачок с вещами. Документы и деньги убрал в нагрудный карман рубашки, весело нахлобучил кепку и, попрощавшись с родителями, зашагал в направлении железной дороги.
Тропа, по которой я шел, оказалась не особенно утоптанной. Селяне ходили здесь не часто, предпочитая плавать на лодках поперек озера. Я шел быстро и бодро, рассчитывая заранее прибыть к остановке поезда. Слева от меня по песчаной кромке пенились волны, справа за густым ивняком, можжевельниками и ржаными полями чернел сплошной лес. Небо было пасмурное, но дождь не предвещало. Временами в промоины между серой облачной ватой прорывалось солнце. И тогда трава, можжевельники и деревья играли темными и светлыми оттенками зелени.
Пройдя больше часа, я убедился, что ветер стихает. Впереди себя я заметил движущееся в том же направлении светлое пятнышко. Пригляделся; это был человеческий силуэт: явная женская фигура в длинной и, по-видимому, белой одежде. Непонятно, откуда бы ей здесь взяться, подумалось мне, если не из Антипово. Окрестные деревни находились слишком далеко да и на другом берегу озера. Неужто какая-то антиповская тетка решила идти до полустанка? Такое важное решение обязательно стало бы известно доморощенной агентуре соседей. Все эти соображения промелькнули у меня в голове, но не вызвали никакой тревоги. Я решил прибавить скорость и догнать неизвестную женщину, находившуюся приблизительно в километре от меня.
Я припустился еще быстрее. Однако время шло, а я так и не придвинулся к силуэту в белой одежде. Что за чудеса! Я почти бежал, но все бесполезно. Идущая впереди удалялась от меня точно с такой же скоростью. Я невольно сбавил усердие, какое-то сомнение стало закрадываться в мое беспечное сознание. Мистического страха при этом не возникало. Я был слишком здоровым, здравомыслящим и довольно развитым для деревенского паренька.
«Что там такое? – с интересом раздумывал я, больше не пытаясь обрести попутчицу. – Может быть, закричать, чтобы подождала?». Само собой я рассчитывал на свой зычный голос. Но кричать я не стал, нечто неопределенное удержало меня от этого поступка.
Ржаные поля закончились. Дальше раскинулось пестрое августовское разнотравье, где-то белели тесные рощицы березняка. Из-за пасмурного состояния природы в моем настроении тоже что-то нахмурилось, как и серая, низко сползавшая облачность. Над лугами не было видно бабочек, стрекоз и мелких птичек, не парили в вышине коршуны, жалобно постанывая и высматривая полевок. Рядом с тропинкой внезапно возникла высокая серая собака. Глянув на узкую морду, стоячие уши и толстый «поленом» хвост, я сразу сообразил: волк. Но волки живут летом поодиночке и для человека считаются неопасными, если только это не волчица с волчатами. Впрочем, логово волки устраивают в чаще леса, под корнями упавшего дерева, а не рядом с тропой, проторенной людьми.
Нисколько не испугавшись, я продолжал идти, и через несколько секунд поджарая тень растворилась среди луговых злаков. Мысль о волке как будто искала развития. Вспомнилась довольно страшная история, происшедшая позапрошлой зимой с антиповским охотником Еремеевым. Он отправился на лыжах в лес, чтобы проверить силки на зайцев. Зима случилась тяжелая, морозная, голодная для зверей и птиц. Волки в такое зимы собираются большими стаями, чтобы загнать лося или кабана. Становятся опасны они и для человека, если он окажется в лесу один.
Такое и приключилось с Еремеевым. Запозднился охотник, проверяя свои силки, привязал к поясу двух попавшихся в силки зайцев и уже собрался домой. Но нежданно повалил снег,  и разыгрался нешуточный буран. Пришлось прятаться под ель; прикрывшись разлапистой хвоей, пережидать непогоду. Буран, к счастью, длился не слишком долго, часа четыре. Еремеев выбрался из-под засыпанной снегом ели и поспешил в деревню. Пока прошел километра два, настала ночь. Вверху расчистилось, звезды засияли на черном небе, мороз усилился. Показался месяц из-за леса, всё осветилось. Тут услышал охотник заунывно-тоскливую перекличку волков. Он знал, что голодные волки реже нападают на человека в открытом поле. Судя по вою, зверей было не меньше десяти-двенадцати.
Еремеев старался бежать по глубокому снегу возможно резвее, чтобы добраться до опушки. Среди открытых сиянию месяца полян легче разглядеть серых разбойников. Еремеев выбрался, наконец, из лесной чащи и заскользил через ровное пространство. Однако дымчатые остромордые тени и зеленые точки волчьих глаз уже мелькали вокруг. Поначалу Еремеев стрелял, дважды попал – услышал визг и скулеж. Когда патроны кончились, метнул хищникам тушки зайцев. Их разорвали на лету, молниеносно сожрав. Этим он только раздразнил стаю. Понимая, что ему не уйти, охотник решил принять смерть  в бою.
Тут волки бросились на него разом. Ухватив обеими руками ружейный ствол, Еремеев отбивался прикладом. Мужик был сильный, сноровистый, в предсмертном отчаяньи бешено лупил направо-налево. Долго защищался, но почувствовал, что устает. И тогда, теряя последние силы, плача и ругаясь, невольно позвал на помощь… неизвестно кого… Внезапно нападавшие хищники оставили его. Тихо, без единого звука, звери умчались и пропали. Надрывно, с хрипом дыша, Еремеев огляделся и глазам своим не поверил. Пять волчьих трупов лежали на снегу. Снежное поле блестело, фосфоресцируя в лунном свете. И среди этого снежного простора и лунного сияния Еремеев ясно различил белую женскую фигуру – не то в платке, не то с распущенными седыми волосами, - медленно уходившую по ровному полю в сторону Сижского озера. Охотник хотел окликнуть женщину, но только головой поник: понял, что это призрак. Нашел лыжи, вскинул на плечо ружье и побрел в Антипово.
Придя, рассказал утром, что от неминуемо смерти его спасла Белая Дарья. Одни поверили ему, другие нет. Запрягли лошадей. Мужики с ружьями, топорами поехали на санях к указанному Еремеевым месту. Ни одного убитого волка не нашли. Правда, волчьих следов видели множество – и только. А как не верить Еремееву: тулуп изорван, аж клочья висят, приклад у ружья весь сбит. Ни одного патрона, ни добычи, а сам – жив, здоров. «Где же убитые Еремеевым волки? – спросите вы. – Куда они подевались?». Попросту говоря, спустя некоторое время, вернулась стая (вернее, ее остатки), утащила и съела своих собратьев. У волков  это – запросто. Все эти картины в рассказах односельчан промелькнули в моем воображении. И я будто бы недаром припомнил вдруг все местные легенды о Белой Дарье.
Я продолжал идти вдоль берега, который начал плавно закругляться, образуя широкий залив. Тропинка продолжалась, поворачивая от озера через луга, и стремилась дальше по просеке между сосновыми рощами. Заросший рогозом и тростником, залив тихо шелестел, ветер совсем спал. Внезапно я потерял из глаз силуэт женщины впереди себя, он словно растаял в воздухе. А из гущи зеленых зарослей плавно взлетела белая цапля. Вы скажете: совпадение. Может быть, но тогда мне стало все казаться приобретающим какой-то особый смысл. Медленно взмахивая широкими крыльями, свесив длинные ноги, цапля полетела над заливом и опустилась за плотной купой прибрежных ив.
Между тучами пробился солнечный луч. Трава, заросли залива, кроны деревьев заискрились, как будто всюду зажглись тысячи фиолетовых лампочек, и мне стало казаться, что все кругом приобрело почему-то бледно-сиреневый оттенок, какой-то неестественный, угнетающе-болезненный, никогда прежде мною невиданный. Сырая мгла поползла от озера к лесу, заклубился легковесными волнами взявшийся откуда-то белесый туман. Тут я заметил, что из-за купы ив взмыло нечто странное и сказочное, если можно так выразиться. Это была гигантская белая фигура женщины в длинном одеянии, струящемся до самой земли. У меня закружилась голова, я растерянно смотрел на нее и, уж совсем обомлев от удивления, понял: лицо этого видения обращено ко мне и печально, ласково мне улыбается. Помстилось даже, будто призрак дважды одобрительно кивнул головой. Перемещаясь высоко над землей, Белая Дарья проплыла надо мной пушистым облаком, зацепилась за верхушки деревьев и начала бледнеть, оседать, таять, распадаясь на отдельные редеющие волокна тумана. Минут через пять ее не стало, исчез бледно-сиреневый оттенок травы, погасли тревожные огоньки. Солнце полностью вышло в промоину туч, и то что представлялось неприятно-болезненным видением, странной галлюцинацией, приобрело нормальный цвет.
Когда на следующий год я приезжал летом в Антипово, я рассказал матери о явлении мне Белой Дарьи. Мать тотчас повела меня к одноглазой старушке Лукерье Никитичне, которая слыла лекаркой, костоправшей, травницей и немного ведьмой. Собственно, в старину у нас на севере такие женщины и назывались ведьмами, но не с негативным значением, как злые колдуньи, например, а как ведунья многознающая и умеющая, причем именно на пользу людям. Ну, может быть, иногда знания такой ведуньи заключали в себе что-то неофициальное и таинственное, неодобряемое и церковью, и администрацией. Тем не менее, в нашей деревне прежде, чем обратиться на станцию в медпункт или (при серьезном заболевании) в районную больницу, все ходили к одноглазой Лукерье. И она многим помогала, давая настойки и травки от зубной боли, от ушибов и вывихов. Иногда ее разыскивали, приезжая из Великих лук, из Бологого, и она кого-то действительно излечила от «рожи» с помощью ржаной муки и невнятного заговора. При любовных неурядицах и мужниных запоях давала ценные советы женщинам. Говорили, что денег ведунья ни с кого не брала (правда, деньги почти ни у кого и не водились), а принимала окуньков, решето малины, баночку меда. Но чаще – так просто. Тем более, что жила она в семье родной племянницы и особенно ни в чем не нуждалась.
Когда мы с матерью пришли, Лукерья, уже предупрежденная о причинах нашего посещения, оглядела меня внимательно. Задала пару вопросов, после чего торжественно произнесла:
- Повезло тебе, парень. Раз Белая Дарья тебе улыбалась…
- И головой кивнула.
- Да еще головой кивала… значит, будет у тебя в жизни удача. Все задумки, все желания твои сбудутся.
Возвращаясь к прошлым событиям, могу сообщить, что, приехав в техническое училище, куда я успешно поступил, я задумался о своей дальнейшей судьбе. И тут, конечно, попросились наружу те тайные мечтания, которые держались мной за семью печатями. Поэтому через полгода, решив дерзать и основывая свои действия на моральном поощрении Степана Степаныча, а также одноглазой Лукерьи, я сел на поезд и оказался в Москве. По абсолютной наивности в столь ответственном вопросе и в силу деревенского простодушия, я отправился прямо в Московскую консерваторию и попросил первых встречных педагогов меня прослушать. Исходя из жестокой логики жизни, из нелепости самого моего поведения меня должен был встретить несомненный отказ и глубокое разочарование.
И вот двое встреченных мною в консерваторском коридоре людей как раз оказались преподавателями вокала (один даже профессор, бывший солист Большого театра). Они отнеслись ко мне на редкость благожелательно. Привели в класс с роялем, позвали аккомпаниатора, и я затянул любимое «Степь да степь кругом, путь далек лежит…». Слушали меня серьезно, даже с нескрываемым интересом. Проверили путем определенных приемов, которые я выполнял, мою музыкальность и диапазон моего голоса. И то, и другое их вполне удовлетворило.
Однако профессор объяснил мне, что для поступления в консерваторию я, мол, еще сыроват. «Зелен», - как он выразился. Меня рекомендовали в училище при консерватории, куда я и был зачислен. От службы в армии я получил освобождение, а еще через год стал студентом консерватории. Проучившись четыре года и став лауреатом вокального конкурса имени Глинки, а также победителем конкурса имени Бориса Христова в Болгарии, я был принят в труппу Большого театра. Дальнейшая моя творческая судьба вам известна, не буду на этом останавливаться.
Скажу только, что будучи еще студентом и приехав в Антипово на каникулы, я спросил совершенно случайно, не видал ли кто из наших селян Белую Дарью? Видели, отвечали мне. И видела не кто-нибудь, а наша лекарка Лукерья Никитична. Дело обозначилось таким образом. Бывший долго на излечении в больнице города Жижецка Савелий не пожелал возвращаться в Антипово. Остался при больнице сторожем. Ну а этим, мол, летом как раз мирно преставился. Родственники наняли грузовик, съездили в Жижецк, привезли покойного и похоронили на антиповском кладбище, рядом с родителями и двоюродной сестрой. И вот однажды на рассвете Лукерья оказалась поблизости от кладбища (зачем она туда отправилась, одному Богу известно) и увидела поднявшуюся от чьей-то могилы большую белую птицу.
- Цаплю? – сразу уточнил я у того, кто располагал этими сведениями.
- Уж не знаю, цаплю или еще кого… Однако птица крупная белоперая, полетела в сторону озера, это Лукерья подлинно уяснила. Пошла потом на ту могилу и смотрит – верно, могила новопреставленного Савелия.
- И все? – допытывался я, встревоженный воспоминанием об огромной женщине, выросшей на моих глазах из клубящегося тумана.
- Видели ее на месте бывшего хутора, там у нас Дом рыбака. Ночью пугала спящих, летала птицей и кричала тоскливо. А еще издалека наблюдали мужики с лодок женщину, которая шла поперек озера, будто по земле. После того, как разрешили праздновать тысячу лет Крещения Руси, у нас на станции Подозерье церковь восстановили. Та самая Лукерья уж совсем старенькая, упросила отвезти ее на катере к службе. С нею и другие наши пожилые жительницы поплыли. Службу отслушали, а потом заказали в складчину молебен о спасении души грешницы – страдалицы Дарьи. С той поры ее призрак больше не появлялся.
- Точно не появлялся, Алексей Иванович? – с лукавой усмешкой спросил художник.
- Утверждать не могу, - почему-то с некоторым смущением ответил певец. – После смерти отца и переезда матушки ко мне в Москву, я в Антипово не был уже лет пятнадцать. Так что за абсолютную достоверность не поручусь.