Хрустальный ангел славы

   


«Ясность истории неумолима… Одного человека она превращает в два различных призрака».
Виктор Гюго.



        После ночного дождя земля ещё не просохла, а тысячи сапог, колёс и копыт прошедшего авангарда превратили и без того дрянную дорогу в бесконечную ленту бурого вязкого месива, по которой ползли с медлительной неумолимостью заводного механизма полки, дивизии и обоз непомерно растянувшейся Великой армии.
 
         Гвардейские егеря в гетрах, до колен заляпанных засохшей грязью, брели вразброд, устало закинув руки на свои штуцеры, пристроенные поперёк кожаных ранцев. Браво и даже с некоторым строевым шиком промаршировал под барабан и флейту гренадёрский полк со свёрнутым знаменем на дубовом древке. Красивая, как фурия, и донельзя расхристанная маркитантка с озабоченным лицом и копной неправдоподобно рыжих, огненных волос , наскоро перехваченных синей лентой, волоком протащила огромную корзину, из которой торчали в разные стороны пучки свежего укропа и высовывались, удивлённо оглядываясь по сторонам, две гусиные головы на длинных шеях. Охрипшими за время наступления голосами форейторы понукали здоровенных упряжных коней, и те с видимым усилием тащили уложенные на лафеты тяжёлые орудия. Под каждым лафетом не в такт моталось деревянное ведро.

         Верховые небольшими группами пробирались по краям дороги, где  сочная трава была вся изъезжена колеями прошедших здесь ранее бесчисленных повозок и батарей. Кирасиры генерала Делора в блестящих панцирях кованой стали, отставший от своих трубач в малиновом мундире и с непокрытой головой, полуэскадрон варшавских улан с одинаково упрямо сжатыми губами и твёрдыми мальчишескими подбородками в обрамлении кожаных ремней.

          В одном месте у самой обочины валялась в клевере гнедая лошадь, рано утром убитая шальной картечью и стоял, накренившись и демонстрируя пустое, начисто обобранное нутро, возок с изодранным в клочья парусиновым верхом. Возле возка темнел холмик свеженасыпаной земли и белели какие-то тряпки, до того порванные и испачканные кровью, что не нашлось охотника подобрать их и присвоить.

          По другую сторону военного  тракта, почти прямо напротив возка и убитой лошади, на толстой ветви придорожного дерева висел труп бородатого поселянина в стоптанных лаптях и холщёвой рубахе, состоящей по преимуществу из заплат. В кору дерева на уровне человеческого роста был глубоко всажен топор с короткой рукояткой. При жизни топор, очевидно, принадлежал повешенному, поэтому тронуть его из суеверия никто из солдат не решался. Повешенные по обочинам дорог лазутчики противника, бродяги или просто подвернувшиеся под горячую руку крестьяне не являются редкостью на путях войны, и оттого взгляды всего множества проходящих и проезжающих мимо дерева людей скользили по трупу так же равнодушно, как по любой иной детали унылого пейзажа этой чужой, дикой и враждебной страны.

           За лесом  методично, словно на учениях, бухала пушка. В воздухе пахло гарью, и солнце, пробиваясь сквозь дым пожаров, глядело с неба тусклым глазом мёртвого циклопа. Душе было тревожно и одиноко. У самого горизонта, среди холмов и вспаханных полей прянично поблескивали похожие на золотые шлемы купола далёкого монастыря. Хрустальный ангел славы невидимым крылом касался чела и звал туда, туда, мимо разорённых фольварков и свежих могил, вперёд, к стенам сказочной столицы, к победам, орденам, женщинам и золоту, и голова, как от нечаянного бокала, шла кругом от невероятного ощущения лёгкости, силы, удачи и весны…

***


            Руины стадиона застряли обломком предыдущего века посреди пульсирующего, сверкающего, гудящего клаксонами, блистающего стеклом и камнем мегаполиса. Гранитные стены со следами сбитых маскаронов, с растущими из трещин кустами бузины и с неровным оскалом обломанных колонн угрюмо и многообещающе, как в томительном сне в полнолуние, нависли над окрестными магазинами, банями и автостоянками. Стороннему взгляду подобное соседство казалось преисполненным скрытой угрозы, местные же жители питали к монументу прошлого атлетического величия державы чувства скорее нежные, с изрядной примесью сентиментальности.

             В центре огромного цирка, на месте отчаянных футбольных схваток каждую зиму громоздились теперь бесформенные сугробы желтоватого подтаявшего снега, а летом стояла трава в пояс, и в этой траве тут и там валялись в окружении одуванчиков и перепелиных гнёзд мраморные гладкотелые девы, всё ещё сжимающие в сильных руках  обломанные вёсла, и мраморные же дискоболы с безмятежными лицами поселковых хулиганов. Окружало эту луговую аркадию циклопическое кольцо каменных трибун, уходящих ступенями всё выше и выше, вверх, до самого неба.

             Днём трибуны служили местом игры в домино тихим городским алкоголикам, а с наступлением сумерек сложенные из тяжёлых рассевшихся блоков ступени становились убежищем для малообеспеченных влюблённых парочек. Время от времени парочки объединялись на трибунах по десять-двенадцать и более человек и закатывали среди ржавых пожарных кранов и развалин комментаторских кабин разнузданные оргии в неверном свете смоляных факелов.

           Однако если внутри стадион был в общем-то малообитаем, то иную картину являли собой ближайшие к нему подступы. Городская хроника умалчивает о том, кто первым додумался сложить из кирпичей рухнувшей от ветхости раздевалки кособокую лавчонку и открыть в ней розничную торговлю спичечными этикетками, зулусскими амулетами, керосином, порнографическими картинками и лампочками для карманных фонариков. Так или иначе, а пример оказался весьма заразителен. Первопроходец  немедленно обрёл такое число последователей, что оставил далеко за флагом несколько уважаемых политических организаций, крупнейший профсоюз и официальную церковь вместе взятые, а окружающее стадион пространство превратилось в обширный, пёстрый и шумный городской рынок, к которому никаким образом не подходило обидное и, главное, совершенно несправедливое слово «барахолка».

           Бесхозных стройматериалов хватило немногим, и оборотистая публика приспособилась торговать, кто с чего горазд – со складных столов для пинг-понга, с аккуратно расстеленных на асфальте кусков картона, с переносных лотков и прямо из карманов. Всё зависело от того, что именно продавалось, а также от вкусов и наклонностей самих продавцов.

            Наиболее респектабельные из негоциантов всё-таки предпочитали вести дела в собственном помещении и обзаводились разнокалиберными палатками, шатрами, юртами и павильонами. Это считалось престижным и вызывало у клиентов дополнительное доверие.

*


            Вообще-то занятие это Каретникову и вправду нравилось. Разве что иногда нападала без видимой причины хандра, известная также из классической литературы как английский сплин, и тогда Каретников день, два, а то и битую неделю валялся на продавленном диване довоенного германского производства, разглядывал обширную, как в кино про привидения, паутину на потолке и вяло тянул сквозь зубы отдающий самогоном молдавский  кальвадос.

           Однако хандра нападала на Каретникова не часто, и оттого светлое время суток он в основном проводил под добротной брезентовой крышей своей собственной торговой палатки.

           Каретниковская палатка помещалась в общем ряду, приткнувшемуся к большому цементному постаменту, на котором покоился огромный, как выброшенный на сушу линкор, горнолыжный ботинок из того же материала. Ботинок пришёлся бы впору высеченному из целой скалы лахорскому Будде, приди тому в божественную голову парадоксальная мысль обуться в горнолыжные ботинки, об истинном же владельце обуви оставалось только строить догадки, поскольку выше ботинка помещался только нижний край порядком измятой цементной  брючины. На этом композиция заканчивалась: ещё выше торчали вкривь и вкось прутья арматуры да трепыхался на ветру зацепившийся за одну из арматурин дамский носовой платок.

              Второй ботинок неизвестного, парный имеющемуся, отсутствовал: на месте, где ему надлежало находиться вместе со своим отдельным постаментом, из мостовой гордо торчало решётчатое навершие вентиляционной шахты городского метрополитена. Из шахты немилосердно дуло, а кроме того, оттуда время от времени вылетали на кормёжку и променад здоровенные летучие мыши.  Своим внешним видом летучие мыши загнали в глубокий, как нирвана, обморок не одну впечатлительную туристку из далёких и богатых стран.

               На удивление, ботинок был почти вовсе свободен от тех или иных надписей в свободной манере, каковыми соотечественники Каретникова так любят украшать стены и заборы родной страны. На одной стороне цементного ботинка было выцарапано:

             «ВЕРУСЯ, Я ВАСЪ ЛЮБ…»

             Причина, побудившая неизвестного автора оставить столь важное сообщение незаконченным, оказалась, очевидно, веской, однако главное  было сказано и лишний раз напоминало, что люди, в общем-то, всегда одинаковы.

             С противоположной стороны к ботинку таинственного незнакомца был намертво приклеен старый предвыборный плакат. Несмотря на то, что плакат давным-давно выцвел и был истрёпан непогодой, на нём и теперь отчётливо проступала набранная крупными зелёными буквами надпись: «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ТОЛСТОГО МО!»

              Кто такой Толстый Мо и много ли народу за него проголосовало, Каретников не помнил, однако качество плаката, продолжительное время противостоящего дождю и снегу, вызывало уважение.

              Раньше Каретников торговал всем подряд, от тайваньских авторучек до подержанных лопат, но со временем остепенился, поумнел и дело поставил на основе принципа  разумной достаточности. Его бизнесом стали тапочки. Разумеется, и белые тоже, но в основном обычные,  домашние, с помпонами, на мягкой суконной подошве. Две артели сибиряков-староверов истово трудились над каретниковскими заказами, и весь рынок поголовно знал, что лучшего места для приобретения этого необходимого предмета домашнего обихода, нежели его истыканная военным штемпелем палатка, не найти.

           Сам Каретников к своей тапочной славе относился с сожалением, душа его жаждала другого, не суетного ореола. Впрочем, в узких кругах Каретников пользовался известностью абсолютно иного рода.

*

             Справа от палатки Каретникова располагался роскошный, как подарочное издание «Тысячи и одной ночи», бедуинский шатёр. В шатре обитал, используя его в качестве места не только для торговли, но и для сна и трапез, палестинец Али, лицом похожий на художника Левитана. Али окончил Сорбонну, что не мешало ему теперь бойко сбывать праздношатающейся публике заводных солдатиков, галстуки расцветки «пожар в джунглях» и тяжёлые ремни из шкуры настоящего гиппопотама.

              По другую руку Каретников соседствовал с парой оборотистых созданий – Викой и Никой. Вика и Ника обладали одинаковыми порочными губами выпускниц монастырской школы и вечно замёрзшими коленками сбежавших из-под опеки нимфеток-транссексуалок. Хозяйничали в своём балаганчике Вика и Ника радостно и расторопно, но вход держали прикрытым плотной занавеской. В такой предосторожности был резон: внутри, засунутые между штуками ивановского ситца, клюшками для игры в гольф, матрёшками с параноидальными лицами политических деятелей и кипами журналов по садоводству, тускло поблескивали опасные, как аллигаторы, многозарядные «беретты» и автоматы непрезентабельного китайского производства.

              В особой рекламе товар не нуждался – кому надо, и так были в курсе. Торговля приносила Вике с Никой неплохой доход, позволяющий не ограничивать себя в количестве и качестве колготок, видеокассет, стеклянных бус и жевательной резинки.

              Напротив, по другую сторону широкого прохода, когда-то служившего для проезда парадных колесниц, под раскидистой сенью осветительной мачты располагалась команда серьёзных мужчин в коже – обладателей совершенно одинаковых усталых лиц ушедших на пенсию храмовых душителей. Вопреки внешним признакам, мужчины в коже не сбывали из-под прилавка ни миномёты, ни героин, и оттого были всегда чем-то озабочены. Впрочем, предлагаемые мужчинами в коже кофточки разнообразных расцветок и шёлковое бельё находили покупателя с вполне приемлемой регулярностью.

      По соседству с кожаной командой держал дело седобородый и респектабельный, как агент по социальному страхованию, раввин-расстрига. Официально он торговал кулинарными рецептами, записанными на вырванных из блокнота маленьких листках в клеточку, однако сверх того вполголоса предлагал каждому клиенту новые батискафы со склада в Пуэнт-Нуаре. Каретников не знал, купил ли кто-нибудь у расстриги батискаф, но не удивился бы, окажись, что подобные любители нашлись.

              Во все стороны, насколько хватало глаз, громоздились другие шатры и палатки, а между ними протискивались, перешучиваясь, галантно пропуская вперёд дам и прижимая поближе к животам кошельки и бумажники, целые толпы никуда не спешащих, праздных, однако иной раз и озабоченных предстоящей покупкой городских обывателей. В небо взлетали воздушные шарики разнообразных цветов, хлопали петарды и сыпались кружочки конфетти.

              Тут и там барышники заглядывали в зубы нервным, как институтки, ахалтекинцам, факиры глотали шпаги и телевизионные антенны, менялы шелестели разноцветными купюрами, гадалки дымили длинными туранскими трубками, бродячие депутаты Верховного совета приставали к прохожим с предложением услуг и непечатно ругались с конкурентами, а полицейские приставы с медальными профилями всматривались куда-то вдаль бесстрастно, как архангелы накануне Страшного Суда.

               Всё это море людей смеялось, пело, подбрасывало монетки на удачу, грызло семечки, театрально торговалось, швыряя оземь шапки и поминая своих и чужих родителей, строило глазки, подначивало, травило анекдоты, резалось в «очко», толкалось и старалось как бы невзначай положить ладонь на бедро случившейся поблизости девице.

*

               День выдался не праздничный, к тому же с самого утра с неба сыпал мелкий и достаточно противный дождик, поэтому Каретников предпочёл отсиживаться в кресле-качалке в глубине своей армейской палатки, разглядывая оттуда прохожих и махнув рукой на коммерческий успех.

               Мимо палатки прошёл, выделяясь среди публики, меланхоличный юноша в очках и костюме из магазина готовой одежды. Буднично, словно свёрток с чертежами или дачный инструмент, юноша нёс на плече длинный двуручный меч с иззубренным лезвием. Лезвие меча было испачкано чем-то бурым, слегка заржавело и выглядело весьма убедительно.

              Навстречу юноше с мечом проплёлся, уныло волоча за собой фанерный чемодан, мрачный человек в длинном пальто. Человеком в пальто был известный привокзальный букинист Сёма Армавиров-Кацнельсон. Про Армавирова-Кацнельсона рассказывали, что однажды поутру, выйдя, как обычно, из дому с книгами и завёрнутым в газету завтраком, он совершенно непонятным образом исчез и объявился только через месяц, причём не дома, а почему-то в городе Гринтаун, штат Коннектикут, США. Каким образом он очутился в штате Коннектикут, Армавиров-Кацнельсон не смог внятно объяснить ни в полицейском участке города Гринтаун, ни в других официальных учреждениях  далёкого государства, ни дома, куда его в конце концов доставили за казённый счёт, предварительно некоторое время подержав в каталажке. Доподлинно было известно лишь, что средств на столь дальнее путешествие в день исчезновения у Сёмы с собой не было, как не было и необходимых в таких случаях выездных документов.

            Вспоминать свои американские приключения Армавиров-Кацнельсон не любил, в данный же момент был мрачен – это Каретников знал абсолютно точно – оттого, что снова проигрался в бридж заезжим карточным шулерам, с которыми водил малообъяснимое знакомство. Книги и карты были двумя страстями Сёмы, однако если книги приносили в душу Армавирова-Кацнельсона покой и ощущение собственной значимости, то с картами дело обстояло иначе. Карты порой доставляли Сёме нешуточные огорчения.

            Рассеянно кивнув Каретникову и перехватив чемодан поудобнее, Сёма проследовал дальше, а за ним в поле зрения Каретникова явилась группа  деятельных персонажей в венецианских карнавальных масках. Было известно, что люди в масках на самом деле – малайские контрабандисты. Не далее, как неделю назад они притащили на рынок и почти сразу, буквально за полчаса продали изляпанный пятнами камуфляжной раскраски вертолёт «ирокез». Перед этим вертолёт лет двадцать провалялся в джунглях, зато всё это время на нём никто не летал, и вертолёт выглядел почти как новый. Понадобилось только заделать пулевые пробоины.

*

           Из приятного ничегонеделания Каретникова вывела прекрасная, словно рисунок на вазе, восточная женщина. Женщина была вся увешена блестящими подвесками, которые непрерывно звенели, даже когда их обладательница не двигалась, а вроде бы совершенно спокойно стояла, рассматривая каретниковский товар. Впрочем, поверхностный осмотр продолжался недолго: восточная женщина пришла в восхищение и немедленно пожелала потрогать, померить, обсудить достоинства и приобрести в собственность целых восемь пар уютных домашних тапочек. Восточная женщина оказалась столь хороша собой и столь умна и элегантна в беседе, что Каретников решил было просто подарить ей все восемь пар в знак дружбы и восхищения, однако оказалось, что делать этого не следовало. За подобную вольность Каретников был наказан в горском бескомпромиссном стиле – ему было силком уплачено вдвое.

          Когда прекрасная горянка удалилась, позвякивая подвесками и унося свой мягкий трофей, Каретников сокрушённо вздохнул и расстегнул «молнию» сумки-кошелька. Он собрался было сунуть туда полученные от восточной женщины купюры, но вместо этого пересчитал деньги – причём те, которые он держал в руках, были присоединены к содержанию кошелька и подсчитывались вместе – потом прикинул что-то в уме, прищурился и вдруг осознал, что сумма, о которой он загодя условился с антикваром и на сбор которой он вот уже полгода тратил все свои силы, наконец находится в его руках. Визит восточной женщины ускорил процесс и Каретников собрал деньги быстрее, чем рассчитывал.

         «Сегодня и возьму!» – отчаянно пронеслось в голове, и воздух вдруг стал разреженным и холодным. Мечта, если к ней подойти близко, становится подобна пропасти, и в эту пропасть ему предстояло шагнуть.


          Время близилось к вечеру, и Каретников начал собираться, неторопливо и обстоятельно скатывая палатку и стараясь собственной педантичностью подавить растущее возбуждение. Вика с Никой тоже паковались, распихивая по баулам нераспроданый товар и без остановки болтая на подчёркнуто отвлечённые темы. Среди клюшек для гольфа из баулов торчали выкрашенные в цвет земли стереотрубы и выглядывало хищное рыльце ручного пулемёта.

         Не складывался лишь Али: он имел обыкновение ночевать на рынке. Ночами Али разводил перед шатром костёр из окрестного мусора, играл на флейте и декламировал стихи средневековых арабских поэтов.

         Оставив палатку и сумку с вещами Али на хранение, Каретников перекинул через плечо пустой полосатый мешок и направился прочь, изо всех сил заставляя себя двигаться, не торопясь. Возле выхода с рынка пришлось постоять,  дожидаясь, пока давно не брившиеся люди в халатах с газырями прогонят через узкую тройную арку отару овец. Овцы блеяли и напирали друг на друга, пастухи же сохраняли вид невозмутимого спокойствия, характерный для жителей малонаселённых мест.
 
         Тонкие колонны, поддерживающие три арочных пролёта, были иссечены следами от пуль и  сабельных ударов. Считалось полезным приложить ладонь к любой из колонн на счастье, и Каретников в этот раз проделал формальную процедуру как никогда тщательно.
 
            Потом он зашагал в сумерках по бульвару, подняв воротник пиджака, слушая шорох дождя в листьях почтенных городских лип и засунув руки в карманы новых, ещё не вытертых как следует джинсов.   

***


              Вывеской антикварной лавки служил  вырезанный из жести воздушный шар. К шару на проволочках крепилась тоже жестяная корзина с парой отважных аэронавтов внутри. Оба воздухоплавателя, вырезанные из жести в виде силуэтов, были облачены во фраки и цилиндры, причём один из них курил сигару, а другой обозревал дали посредством громоздкой подзорной трубы.

            Пригнув голову, чтобы не задеть затейливую вещицу, Каретников толкнул дверь и вошёл внутрь. Так входят в таверну в чужом порту, так толкают дверь кубрика во время мятежа, так выходят из бастиона под вражескую шрапнель. Было весело и страшно, пол чуть-чуть качался и Каретников ощутил, как щека задёргалась в застарелом тике.

            Серебряный колокольчик несмело звякнул в пустоте, предупреждая о визите, но прошла целая минута, прежде чем из задних комнат донеслись звуки движения. Под стеклом витрин оцепенели ордена с подложенными под них оранжевыми, синими и красными лентами, тяжёлые медали с толстыми закраинами, фесские кинжалы с рукоятями чёрного дерева, серебряные чарки с монограммами и карманные хронометры с цепочками.  На стене мерно стучали солидные часы в ореховом корпусе, с маятником и двумя бронзовыми гирями. В дополнение к стуку часы время от времени издавали не лишённый мелодичности звон.

            Одна из стен лавки была сплошь увешена православными иконами в тусклой позолоте, и предназначенные на продажу святые северного раскольничьего письма смотрели из окладов тяжело и сурово. Кроме  икон, на вбитом в штукатурку железнодорожном костыле висела помятая стальная каска с рожками-вентиляторами и помещалась обширная картина маслом, являющая взору аккуратный парусник среди понарошку бурного моря и картонный замок на скале из прессованной бумаги.
         
            Каретников отвернулся от романтического пейзажа и заметил на полке, среди платиновых табакерок, костяных ножей для разрезания бумаги, непарных канделябров и фаянсовых балерин, по соседству с ониксовым слоником тонкую хрустальную фигурку с устало поникшими крыльями.

           Из задних комнат появился владелец антикварной лавки – нестарый мужчина с грузной фигурой бывшего спортсмена и осторожными глазами за стёклами круглых дымчатых очков. Каретников и антиквар были знакомы не первый год – Каретников помнил ещё основателя  дела, деда нынешнего хозяина – и давно научились обходиться без лишних разговоров. Антиквар лишь чуть заметно кивнул и, посторонившись, пропустил гостя в глубину служебных помещений.

           Он долго рылся в чулане, громыхая какими-то крышками и то и дело роняя на пол связку ключей. Как и Каретников, антиквар волновался и оттого движения его утратили обычную точность и соразмерность.

            Наконец антиквар вновь появился, почтительно держа реликвию перекинутой через руку и нежно стряхивая с эполет ему одному заметные соринки. Протянутые Каретниковым деньги он смахнул в стол, не считая, а когда увидел, что Каретников собирается запихнуть покупку в принесённый с собой мешок, остановил его жестом:

-- Погодите. Потрогайте вот здесь. Это подлинник. Бархат, крашеный пурпуром, и тканое золото. Юные девственницы сгибались над вышивкой и кололи иглами свои тонкие пальцы, чтобы маршал остался доволен и чтобы в конце работы им заплатили  их жалкие восемь су. Когда они слепли, их выбрасывали на улицу и заменяли другими, свежими, с неиспорченными глазами, чтобы в свой срок выбросить на улицу и их. Те, кто не мог больше работать, становились солдатскими девками и скитались вместе с армией по чужим пределам, пока не умирали в какой-нибудь придорожной канаве.

-- Вы ошибаетесь, -- слова Каретникова звучали уверенно, он точно знал то, о чём говорил. – Они все были в него влюблены, и герцогини, и белошвейки. А он был добр и великодушен, он любил жизнь и старался всегда оставаться справедливым. Ведь он был ещё и королём.

-- Да, -- согласился антиквар. – Он был ещё и королём…

Голос антиквара звучал словно издалека, и Каретников, сжав зубы, чтобы они не стучали от бьющей его лихорадочной дрожи, коснулся ладонью шершавых золотых нитей.


***


          Выставив колышущийся заслон из штыков, каре продолжало держаться, раз за разом смыкая ряды над павшими и торопливо перезаряжая длинные пехотные ружья. Несмотря на отчаянность положения, кампанийцы, среди которых едва не половину составляли солдаты последнего призыва, не теряли присутствия духа и лишь скалили сахарные зубы на иссеченных порохом лицах. Время от времени пехотинцы расступались, чтобы дать скрытой за их спинами орудийной обслуге возможность выпустить заряд картечи из двух уцелевших пушек с императорскими гербами, а потом снова заслоняли орудия и расчёты своими телами.

         Грохот стоял такой, что невозможно было расслышать, казалось, и собственный голос, но солдаты продолжали выполнять команды и держать регулярный строй. В душераздирающем вое картечи, в облаках пороховой копоти и пыли на каре неслись лавиной с посвистом и гиканьем узкоглазые платовские казаки, припав к гривам мохнатых лошадей и крутя над головами блестящие жала гнутых сабель. Иногда один-другой из казаков летел кувырком под копыта, но другие продолжали стремительными волнами накатываться на отчаянно отбивающийся французский отряд.

         Когда остриями своих  пик казаки доставали кого-нибудь из кампанийцев, убитого оставляли на месте, ещё живого же оттаскивали умирать в середину каре, к зарядным ящикам, где было организовано  нечто вроде полевого лазарета. Адъютант, только что раненый прилетевшим издалека ядром, молился на диалекте и грыз зубами треуголку, чтобы не закричать. Умершие с опрокинутыми лицами валялись  на земле среди брошенных фляг, ранцев и фуражных мешков и выглядели поваленными манекенами в растрёпанных одеждах. Смерть казалась незначительным событием в азартной игре великих самолюбий, где счёт шёл на народы и государства.

         Солнце скрылось в дыму, и из памяти напрочь вылетело название русской деревни, под которой завязался этот отчаянный и случайный бой. Медальон с каштановым локоном бился о грудь под расстёгнутым мундиром, словно хотел заменить собой сердце. Последним, что запомнилось, был собственный обтянутый грязной перчаткой кулак, сжимающий рукоятку бесполезно-великолепной маршальской шпаги.


***

           Антиквар выпустил Каретникова через  заднюю дверь. Дождь прекратился, на улице совсем стемнело и позабытый жёлтый фонарь едва пробивался сквозь повисший над мостовой тёплый туман. В подворотне высокая проститутка с очень бледным лицом всунула ему в петлицу букетик увядших незабудок.

-- На счастье, милый.

-- Спасибо, сестрёнка…

       Подъезд встретил Каретникова мрачно, как вход в катакомбу, чернеющей пастью. На ум сразу пришли мысли о засаде, о хитроумной западне и о точном ударе под лопатку гранёным стилетом. Прежде, чем войти, Каретников опустил руку в карман и нащупал там рифлёную поверхность фугасной гранаты. Прикосновение к гранате придало уверенности, и он вошёл во мрак, стараясь ступать как можно тише.

     Никакой засады в подъезде не оказалось. Каретников споткнулся о лестничные ступени, задел противно звякнувшие впотьмах почтовые ящики и долго попадал ключом в замочную скважину.

     В гостиной он задёрнул шторы, накрыл стол специально припасенной алой парчой, потом помедлил недолго – он всё ещё волновался, хотя мысленно проделал это уже тысячу раз – и поставил сверху на скатерть прямоугольное зеркало в чёрной раме. Занятый приготовлениями, Каретников нечаянно зацепился за собственное отражение и задержался взглядом на бритом актёрском лице, на коротко стриженных тёмных волосах, на тяжеловатом подбородке и на маленьком белом медальоне, подвешенном на плетёном шнуре в распахнутом вороте рубахи.

    Напротив зеркала Каретников установил стул с высокой строгой спинкой, справа же и слева от зеркала поставил два подсвечника с немного оплывшими сувенирными свечами. Затем осторожно, стараясь ещё больше не помять, вынул из петлицы букетик незабудок и положил его прямо перед зеркалом. Потом снял пиджак и выключил свет.

    Ломая спички, Каретников зажёг обе свечи и начал медленно, путаясь в крючках и пуговицах, одеваться. Он почувствовал, как плотно, но вместе с тем не тесно, впору пришлась ему принесённая от антиквара вещь, неведомо какими судьбами уцелевшая и вот наконец вернувшаяся к своему настоящему владельцу. К тому моменту, когда он застегнул последнюю пуговицу и поправил эполет,  неуверенность в душе окончательно растаяла и уступила место ликующему восторгу победителя.

    Лёгкой походкой светского человека Каретников пересёк комнату и опустился перед зеркалом на стул с высокой спинкой. Стояла полная тишина, и Каретников помедлил прежде, чем поднять глаза и прямо, в упор взглянуть в отражение. Наконец он сделал это.


***

                Налетевший порыв ветра склонил язычки свечей в одну сторону, и в воздухе вдруг сильно запахло порохом, гарью и незабудками. Из матовой зеркальной глубины смотрел, надменно кривя тонкие губы, первый любовник Франции, друг императора, сын трактирщика и гувернантки, герой, воин и игрок, бывший форейтор в полку лёгкой артиллерии, мудрый и справедливый неаполитанский король и маршал наполеоновской армии Иоахим Мюрат.



Tout vient a point …*

1995
--------------------------------
* Всё приходит вовремя…(фр.)