Счастливая

               Анюта бежала по коридору госпиталя и, с замираем сердца, приближалась к палате, где надеялась увидеть кареглазого капитана. Она точно знала, что он её ждёт. Распахнула дверь... машинально прошла вдоль кроватей, поправила одеяло у Сергея, поговорила со Степанычем, напоила новенького с перебинтованой головой.  Кровать пуста, но на тумбочке лежит книга, наверное где-то на процедурах. Степаныч вдруг окликнул ласково:- «Не переживай девонька, ногу ему примеряют.»   
                Значит  наконец-то появилась надежда, что операций больше не будет, культя начала заживать, раз начали примерку протеза.
                Уже четвёртый месяц её любимый кареглазый лежал в этом госпитале. Каким только она его ни видела: буйно отчаявшимся, затаённо смирным, безудержно весёлым. Видела в его глазах невыносимую боль во время перевязок, тогда они становились совсем чёрными. Безнадёжность после очередной операции, тоску о семье, созревшее решение всё забыть, вычеркнуть из жизни всё прошлое.. Ожидание в его глазах появилось недавно и Анюта знала, что он ждёт её. Только он ещё этого не знал, а она видела появившиеся золотинки вокруг чёрных зрачков. И знала, что ждал он её не потому, что её руки приносили ему облегчение, надежду, а потому, что это её руки. Только через них она могла чувствовать любое его состояние и  передать ему всю свою любовь, которую поняла сразу, как только увидела эти измученные глаза на его худом, страшно худом лице. Это было в ноябре сорок третьего, а уже февраль. Его скоро выпишут из госпиталя и он может просто забыть Анюту, которая ставила его на ноги, вернее на одну ногу. Вторую по частям, три раза из-за начинающейся гангрены, укорачивали. Это она знала из больничной карты. В отделение восстановительной хирургии он поступил уже с совсем маленькой  частью своей левой ноги. Здесь ему сделали последнюю операцию, чтобы он в будущем мог носить протез. Хирург так и сказал «Будешь ещё танцевать, капитан!»               
            Анюта в отделении была массажисткой, хорошей массажисткой. Многим её руки вернули уверенность, что жить можно и с одной рукой или ногой, что нужно жить. Степаныч вовсе без рук и ног, но помогает ей всегда словом. Смеётся, что у него из всех конечностей один язык остался, вот и надо работать им  «не покладая рук и ног». Говоруном он стал таким не сразу...

           В сороковом демибилизовался, вернулся в родное село, ждала его жена,  с подросшим за время службы сыном. Вскоре в семье стали ждать прибавление, очень хотели дочку. Начали дом пристраивать. Очень надеялись, что войны не будет. Верили, не верили  газетам, но надеялись, молодые, жизни хорошей хотелось, силы есть, всё-мол осилим – осенью доченьку в новом доме встречать будем...
            Бомба попала в их дом, когда он был на сборном пункте. Завтра должны были отправиться на фронт. Одновременно не стало семьи с неродившейся доченькой и его рук и ног. С трудом эвакуировали в этот страшный день оставшихся живых и раненых. Чудом остался жив, сколько госпиталей сменил, пока попал в этот, в Москве . То ли крестьянская сила духа, то ли любовь к жизни, или за все маты, что он посылал Господу, не захотел Он принять его, помогли выжить. Молчун от природы, он стал говоруном, не балагуром, а мудрым стариком, с поговорками и побасенками и к месту и вовремя. Ему не было и тридцати, а все его звали Степанычем. Сколько раненых уже прошло через эту палату, а Степаныч здесь жил.
            Николая недавно выписали, без двух ног, как сложится его жизнь? Приезжала жена, прогнал её, потом скрипел зубами всю ночь. Утром долго говорили с ним, а в обед жена его забрала.
           Совсем молодой грузин с синими глазами, чёрной кудрявой шевелюрой, обещал прощаясь писать, уже три месяца прошло, а письма нет.Его отправили долечиваться в Казахстан. Как он там приживётся – музыкант с мечтательной натурой и без ноги.
            Степанычу многие обещали писать, но нет ни одного письма. Понятно – война, почта работает с задержками. Но тут видно другая причина. Из палаты выздоравливающих, после   тяжёлых ранений, с ампутированными конечностями, никто не уходит на фронт. После страшной мясорубки первых лет войны, таких искалеченых тел много разбрелось по стране. Искалеченые тела – искалеченые души. Степаныч не ждал писем, он бы тоже не написал.
          А эта девочка, с чудодейственными руками и сильным характером, видно сильно влюбилась в безногого капитана. У него семья, сын. Было ему письмо от сестры, после которого он был чернее тучи. Сломал костыли, порвал повязки на култышке. Долго бесился, потом притих. Без слов ясно, что беда какая-то в семье, возможно измена. Трудно бабам одним, уже третий год война, всё там на них.  Молчит, выговорился бы, легче бы стало. Ничего, молодые, любовь видно будет у них. В его глазах появилось ожидание. Ничем ещё не проявляются его чувства, но Степаныч –то знает что такое любовь.
            Как крепко любил он свою Глашеньку. Рано они свою любовь познали. Деревенская жизнь проста – работа, работа в колхозе, работа на своём подворье. Семья у них большая была – братья, сестры, зятья, снохи. Он младший,  от сестёр и братьев уже горохом детки посыпались. Чудом избежали раскулачивания – отделились старшие, кто в город уехал, кто своим двором обзавёлся, Cтепаныч с родителями остался. 
           Усмехнулся, вот уже и сам  себя Степанычем называю, а был когда-то Колькой. Никто теперь не узнает того Кольку-молчуна. Как он только смог самую красивую и весёлую девчонку в селе так приворожить. Говорили – улыбка мол у тебя любого приворожит. А Николая Глаша заворожила, да и привязала к себе своими косами, длинными до пят, тугими, шелковистыми.
             На сенокос сплавлялись за реку, на несколько дней, располагались семейными шалашами. Обычно после сенокоса много парочек соединялось, по осени свадьбы справляли. Там и приметил Колька соседскую девчонку, которую и не замечал раньше. За зиму расцвела Глашка, ещё прошлым летом совсем девчушкой была.  Что-то в груди у него набухало, при виде её. Как у того индюка, что перед индюшкой вытанцовывает. Много любовных игр у животных приходилось наблюдать в  крестьянском быту. Кто красиво ухаживает- залюбуешься, а у которых всё по скотски происходит. Колька хотел красиво   ухаживать, только робость мешала, да слов красивых не находил.
           Так уж повелось на сенокосе, после трудового жаркого дня, все на реку плескаться, а вечером игрища с костром и хороводами. И как-то в хороводе поймала его Глаша, да связала своими косами. Задохнулся от девичьей близости, неловко ногу подвернул и рухнули они посреди хоровода. Смеху было... Но стали  частенько с тех пор обходить игрище, уединялись на берегу реки.
             Сенокос закончился, сплавили сено на свой берег, затем уборка хлеба началась, свои огороды время отнимают. А тут ещё веялку старую американскую привезли. Не работает никак, механика нет. Взялся Колька, всё по винтику открутил, в керосине промыл. Собрал – не работает. Ну никто не видел такого агрегата и с какого бока к нему подходить никто не знает. Совсем потерял из виду свою Глашу Николай. Тут и вовсе диковина, привезли в село кино. Не столько на экран смотрел Николай, сколько на аппарат, как всё это крутится. Додумался! Ремень нужен. С мужиками посоветовались, справились совместными усилиями. Заработала веялка. Опять всё вокруг увидел Николай, скорее к любимой, а она обиделась, разговаривать не хочет. Послал сватов. Согласилась. Расписались в Сельсовете. Старшие братья с сёстрами с семьями приехали. Не богато, но шумно, весело свадьбу сыграли. Так и не успел Колька красиво поухаживать. Но уж как он свою жёнушку обожал. А когда родился сын, опять у него в груди такой пузырь надувался, как у индюка, только никто его не видел, а Колька чувствовал.
             Теперь всё пусто, нет жены, нет сына и неродившейся доченьки. Не знает, что с семьями братьев и сестёр, где и жива ли мать. Всех раскидала война, ни о ком ничего не знает Степаныч,  как все теперь его зовут.
             

                Анюта благодарно посмотрела на Степаныча, поправила ему одеяло и пошла в процедурную. У неё сегодня трудный день. В отделение поступил полковник, ранение в позвоночник, лежит совсем без движения. Осколки все удалили, раны заживают. Хирурги утверждают, что должен ходить, а он ни рукой ни ногой не шевелит. Теперь многое от её рук и терпения зависит, и его веры в её руки.
           Полковник, мужчина крупный, чувствуется, что силой недюженной обладал. Анюта должна его на ноги поставить. Сама она тоже крепкая, приземистая, худенькая, но руки очень сильные. Сколько же всяких дел переделала своими ещё детскими ручёнками. Родилась на Смоленщине, земле богатой воинскими доблестями русского народа. Но бедность в деревне несусветная. Говорили, что когда-то это было богатое большое село. На холме стояла большая церковь с отдельной колокольней, развалины колокольни заросли бурьяном, церковь снесли, а кладбище разрослось. В пустырь превратилась базарная площадь, где проходили, по рассказам стариков, пышные ярмарки. В большом , обветшалом с колоннами доме расположился Сельсовет, недалеко в двухэтажном доме купца Панова – школа семилетка, напротив, через площадь, большой каменный дом с вывесками правления колхоза и сельпо. Три широкие улицы с громаднейшими  столетними ракитами, вели к бывшей церкви и кладбищу. Оттуда, с холма далеко-далеко весной куда ни глянь – синь морская, летом как песчаная пустыня. Это лён, кормилец и поилец. Культура хлопотная, с утра до ночи родители, как и все сельчане, на работе, а колхоз беднейший. В тридцатом году холера прошла, умерли один за другим дед с бабкой, вскоре при родах умерла мать, через год и отца похоронили. Остались ребятишки одни. Пётр, старший из четверых, подался на юг, так и канул. Потом Никита женился,взяла заботу о сиротах-девчонках на себя его молодая жена Наталья. Нюрка уже в школу ходила и по хозяйству была Наталье первой помощницей. Марьюшка – сестрёнка совсем ещё маленькая, но какая-то странная, орёт день и ночь. И к бабкам таскали, от сглазу или порчи какой избавить, нет всё  одно  -  ревёт.  Не стали уже на неё внимания обращать. Уже пятый год девчонке, а она всё ещё ничего не говорит. Сидит где-нибудь под завалинкой и с курами кудахчет, но уже не ревёт. Потом заметили, что с коровами она мычит, с козами тоже по ихнему блеет. Блаженная совсем. К семи годам только заговорила. Долго у Никиты с Натальей детей не было, а тут народился сыночек долгожданный. С ним и заговорила Марьюшка, да так ласково, нежно.
           Наталья хворать стало часто, всё хозяйство на Нюрке, часто  приходилось заменять Наталью на работе, то мочить лён, то трепать – трудодни зарабатывать. Никита в кабак стал чаще заглядывать. Всё труднее Нюрке, вся семья на ней. В школе успехи были хорошие, теперь не успевает. А тут ещё одно дитё родила Наталья – девочку, такую красивую, голубоглазую, с белыми кудряшками – вылитый Никита. Остепенился он, дочку с рук не спускает, Наталья стала меньше болеть. Задумала Нюрка в Москву податься, очень хотела на врача учиться. Жил в Москве родной дядя Серёжа, брат отца. Он несколько раз приезжал в деревню, помогал сиротам одежонкой, обувкой. К нему и собралась Нюрка. Но не задалась дорога в Москву. Умерла сестра Натальи и Нюрка на похоронах так плакала, как будто всем горем своим  со всеми делилась. Чистый детский голосок разнёсся по кладбищу. Слова лились сами по себе, как притчу какую народом сложенную поёт. Стали после этого звать её на похороны плакать. Дивились сельчане, откуда  в ней проявилось это искусство высказать песней всю боль родных и близких по усопшему. Давно уже этого не водилось, только старики помнили рассказы об искусных плакальщицах. Как ни бедно жили в селе, а похороны всегда заканчивались поминальным обедом и Нюрке давали много еды, ещё и денежку. Стали звать её плакать в соседние деревни. Сестрёнка и племянники теперь сыты. Но школа под угрозой, а ей больше всего хотелось выучиться и стать врачём. Трудно пришлось, но всё-таки закончила семилетку и уехала в Москву.
            Москва её не напугала, природный бойкий характер помог. С Киевского вокзала добралась до Шаболовки. Долго стояла смотрела на огромную ажурную железную конструкцию, напомнила она Нюрке мордушку, что мужики в деревенском пруду ставили, для ловли рыбы. Даже забыла зачем она здесь. Ещё бы глазела на это чудо, но знакомый голос окликнул. С работы возвращался дядя Серёжа и обратил внимание на остолбеневшую Нюрку перед Шуховской антенной.  Жили они в пятиэтажном доме напротив  Шаболовского радиоцентра. Приняли её сдержанно, без ахов и охов. Дядя обещал помочь, поддержал словами: «Не тужи деревня, вся Москва на нас деревенских держится и ты не пропадёшь. Учиться будешь на рабфаке вечером, а днём работать».               
          Учёба пошла хорошо, в классе и правда, много деревенских ребят и девчат. А вот с работой всё не везло. Сначала в нескольких домах нянькой побывала. С детьми справлялась, а вот с мамашами не получалось. Не выносила Нюрка чванства от людей, которые сами-то только городскими стали, из нищеты вылезли.. Не терпела гордецов-выскочек. Сама унижаться не могла вот и вспыхивали ссоры, после которых приходилось искать новое место. Однажды повезло, разговорилась с продавщицей мороженого, та и предложила ей устроиться торговать мороженым. Бойкая на язык, она беззастенчиво приглашала покупателей и торговля шла быстро. Как  все деревенские, любила это лакомство,  тут наелась, охотку сбила, а скоро и сезон закончился, свернули торговлю летние лоточки и продавщиц уволили. Много за это время Нюрка знакомок-подружек завела. Почти все из деревень, каждая делилась своим житьём-бытьём, опытом покорения столицы, своими мечтами. Одна девчонка заговорила  о Крупской Надежде Константиновне, жене Ленина, она мол многим сиротам помогает. Загорелась Нюрка мечтой к Крупской попасть. Говорят: -« Язык до Киева доведёт.» Если очень хочешь, мечту можно осуществить. Крупская занимала пост в Наркомате просвещения. Попасть к ней оказалось возможным. Встретила её сухонькая старушка, сидя в большом кожаном кресле, выслушала. А из Нюрки как  посыпались все её годы-невзгоды, даже плакальную песню спела. Всплакнула с ней старушка, дала две записки с адресами. Один адрес Нюрка нашла быстро, недалеко была эта улица.По записке выдали ей  красивые чёрные ботиночки, на небольшом каблучке, залюбуешься. Таких она ещё не нашивала. Счастливая пошла искать второй адрес. Оказалось на окраине, за большущим пустырём,  стоял дом за забором. Как-то холодом повеяло от него, прочитала- приют. Нет, в приют она не хотела. Хоть уголочек, но был у неё  в доме дяди Серёжи. Никто её не гнал, жена его, тётя Оля, добрая, заботливая. Их сын Генка-одногодка, часто подшучивал над деревенскими Нюркиными замашками, но не злобно. Нет, в приют она не пойдёт. Вот закончит школу –рабфак и пойдёт учиться на врача...
        Всё чаще в школе  разговоры о санитарных дружинах, о нормах ГТО, вообще о нестабильной мировой обстановке, о войне. А весной пришли в школу набирать на  экстренные двухгодичные курсы медсестёр, со стипендией и практикой в больницах города. Дядя Серёжа посоветовал поступать на эти курсы.  Во время практики по массажу, Нюра поняла, что это её призвание, ей так и говорили все, что у неё талант. Быстро пролетело два года учёбы, но цель осталась прежней – стать врачём. Во время вручения документа об окончании курсов, Нюра впервые услышала своё полное имя – Анна Михайловна, это было так непривычно и так ей показалось красиво, по-взрослому звучит. Так и стала представляться потом, но в ответ стала чаще слышать – Анюта, так и стала она Анютой. После спецкурса поступить в медицинский институт для неё оказалось не трудно, но учиться могла только сочетая с работой, надо было помогать родным в деревне. Устроилась массажисткой в больницу. Зимой стало поступать в больницу много молодых парней с обморожениями. Многим ампутировали ноги, руки, говорили, что это солдаты с финского фронта. Трудный год выдался для повзрослевшей Анюты. Очень хотелось летом поехать в деревню, повидаться с родными, соскучилась по Марьюшке, по племянникам. Уже и гостинцы были припасены...
            
               
            Полковник безучастно смотрел в потолок. На голос Анюты не отреагировал. Она не стала его уговаривать, привычными движениями подготовила к массажу и начала с плеч, потом стала массировать руки...
            Уже третью неделю бьётся над ним Анюта, а полковник ни слова, ни движения ни рукой, ни ногой. В мышцах контрактуры нет, она это чувствует, безжизненные они какие-то, нет расслабления от её пальцев. Массажирует, а сама думает, ну чтобы применить, как спровоцировать полковника, вызвать протест. Уверена, что вся его неподвижность у него в голове. Начала рассказывать ему как она в колхозе лён трепала, а сама по плечам, по спине, как сноп льна перебирает, да давай его трепать, мять. Молчит полковник, но чувствуется, что терпит, не безчувственно это для него. И вдруг, как озороство какое осенило её. А давайтё Фёдор Егорович, я Вам песню плакальную спою, как будто на похоронах Ваших, а то не знаете всех моих талантов. И запела-
               «Сокол, ты мой сокол, соколик ясный
                Кружишь в небе над полем зелёным.
                Добычу ищешь – сам добычей будешь.
                А во гнезде твоём соколица сидит,
                С детками добычи твоей дожидается.
                Не знает про то, что ты уже добычей стал.
                Глубоко вошла стрела острая,
                В сердце твоё горячее.
                Не летать тебе в небе синем,
                Не кормить деток-птенчиков...»
    Начала песню грудным тихим голосом, а под конец, как взовьётся чистый голос девичий, как колокольчики в поле или как жаворонки в жарком небе. Поёт, а сама чувствует, как волна прошла по всем мышцам. Но тут как заорёт полковник:- « Пошла к е... матери...», кулаки сжал и затрясся весь в судорожном плаче. Вышла Анюта, не хотела быть при слезах мужских. А сама ликует, расшевелила, хотя понимала, очень жестоко обошлась она с ним. Из документов знала, что семья его в окупации с первых дней войны. Попросила дежурную медсестру не ходить пока к полковнику, пусть один побудет. Про себя решила, что сегодня в своё ночное дежурство заглянет к нему.
           Днём нет-нет да вспомнит о полковнике, о чём будет говорить с ним? Да, она поступила непрофессионально, жестоко, но у него должна быть  надежда,что он встретится с семьёй. Сколько случаев она знает таких, что вернулись без вести пропавшие, написали весточки те, кто были в окупации. Конечно случай у полковника другой. Жена командира с детьми попали в плен в первые дни войны и он знал, что выжить им почти не было возможности. И Анюта это знала, но жизнь должна продолжаться, он же остался жив и надо помочь ему бороться. Бороться, бороться, когда уже кончится эта проклятая война. Она тоже ничего не знает о своих родных. Деревню уже освободили, но никаких вестей нет, живы ли. Марьюшка  уже взросленькая, да и Ниночка с Ванечкой должны бы уже в школу пойти. Как они там...
         Дежурство началось с оформления документов на новых раненых. Фронт уже далеко, но в отделение восстановительной хирургии больные, вернее инвалиды, всё прибывают и прибывают. Лежат подолгу, не просто восстановить человека искалеченного. Как часто она сейчас слышит это слово – калека. Её кареглазый капитан калека. Нет, она никогда так не думает. Он красивый, умный, молодой, ему просто очень тяжело, она поможет, она всё сделает, чтобы он никогда не слышал этого страшного слова. Анюта смахнула слёзы со щёк и не заметила, как они лились у неё из глаз, вдохнула поглубже и пошла к полковнику.
              «Дочка прости , разбередила и рассердила ты меня своей песней» - больше ни слова ей не сказал и не поддержал разговор, который она завела о надежде встречи с родными. Так и ушла не вызвав его на разговор. В это дежурство не смогла она зайти к своему кареглазому капитану, а почему, сама не смогла себе объяснить.

             
              Капитан не спал. Поймал себя на мысли, что часто стал думать о медсестре, которая делает ему массаж. Не заметил как стал радоваться её приходу. Сегодня она дежурит, но почему-то не зашла. Понял, что ждал её. Чертыхнулся вслух, померещится  же такое... ждал. Никого он не ждал, всё для него покончено. Жена ушла к другому, кому нужен калека, теперь он женат на костылях, вот его спутники жизни. А как мечтал стать артистом, в Москве выступать. Теперь вот выступает в Москве по коридору госпиталя на костылях. Протез обещают, видел эти протезы. Его одной рукой не поднимешь, тяжеленный, а как такая короткая культя сможет его сдвинуть. Брешут врачи, что танцевать буду. Все про Маресьева-героя рассказывают, есть мол такой лётчик, без двух ног, а вернулся на фронт и летает. Может правда, может басня – газетами с фотографией тычут. Самолётом может быть и можно без ног управлять, а вот жене не нужен и артистом не будешь. 
            Как они мечтали с Секлитой, подрастёт сынок, обязательно в Москву поедут на артистов учиться. Они вместе работали в поселковой школе. Он организовал  театральный кружок. Жена была ему во всём помощницей, костюмы и декорации всё на ней. Конечно спектакли бедненько  обставлялись, но играли они со своими школьниками вдохновенно. Весь посёлок собирался, долго аплодировали и не отпускали самодеятельных актёров. Настоящих артистов в посёлке сроду не бывало, так изредко кино привозили. Жили они в посёлке около шахтёрского городка. Секлита была дочерью разорившегося купца, мать её из семьи горно-рудного инженера. Попали они в этот край не по своей воле. Прижились, дед так и работал инженером на руднике, бабушка растила детей. Поженились её родители по любви и с согласия старших с обеих сторон. Жили не богато, но в достатке, Секлита была единственной  дочерью, баловали её и дедушки и бабушки. Училась в частном женском пансионе, затем решили отправить в Омск, в женскую гимназию. Жалко и страшно было расставаться с единственной доченькой, но очень хотели видеть её образованной. Девчушка росла серьёзной,  с интересом к знаниям. Но докатилась новая власть и до их сибирской окраины. Гимназии закрылись. На рудник пришла советская власть, не пожаловали старого инженера, уволили. Пришлось их семье перебраться в глухую деревушку. Старики не долго на новом месте пожили, один за другим в один год ушли. Родители Секлиты, не приспособленные к сельскому труду, разорились бы вконец, но грамотность выручила. В сельском совете был нужен грамотный счетовод, вот и взяли отца, простив его непролетарское происхождение. Секлита закончила семилетку и поехала в уездный город поступать в учительскую школу. Здесь они и познакомились. Сразила его красотой зелёноокая дивчина. Высокая, стройная, резко выделялась среди сверстников свободной речью, начитанностью. Он же себя считал деревенщиной неотёсаной, даже не помышлял, что такая девушка ответит ему взаимностью.. Кипря, как звали его в семье, родился в казацкой деревне на высоком берегу Иртыша. Отец его Трофим из казаков –староверов, но сам от староверчества отрёкся, другой веры не принял, и был, как говорили в деревне, вертопрах. Всё искал себя. Женился на Александре, дочери богатого маслозаводчика убёгом. Так что начинали они жизнь без приданого от невесты и без капитала от жениха. Но Трофим никогда не унывал, всё время у него были новые идеи. То он начинал коней разводить, то в хлебопашество ударялся. В свои затеи вовлекал тестя, простившего весёлого зятя и любимую дочь. Ни в чём успеха не имели. Только дети рождались у молодых исправно каждые два года и было у них тринадцать детей. Не все выжили, Кипря был младшенький, любимец и «кормилец»,  так говорила его маменька.  В школу пошёл рано и в десять лет учитель доверял ему занятия с младшими.  Так, закончив церковно-приходскую школу, он сам стал учителем. Когда в селе установилась советская власть и школы стали государственными, Куприяна послали учиться на учителя в уезд. Здесь они с Секлитой впервые попали в театр и он так влюбился в лицедейство, что ни о чём другом уже мечтать не мог. Даже к Секлите , на какое-то время потерял интерес. Каждый день бы ходил в театр, хотя бы только занавес закрывать, но быть в театре. Секлита отгадала его страсть и тайну, не посмеялась над ним, а уговорила сходить ещё в театр и купила билеты. После спектакля они так бурно обсуждали пьесу, игру актёров, а это была разъезжая труппа Саратовского театра, что не заметили своего быстрого сближения. Так и стали жить вместе. После окончания, напросились в одну школу, в родной посёлок, где родилась Секлита. Всю свою страсть к театру теперь осуществляли в школьных спектаклях. Даже рождение сына не изменило их отношения к любимому занятию.
         Осенью сорокового пришла повестка идти в Армию. Сразу попал в Туркестан  в офицерскую школу. Оттуда и на фронт отправили, даже к семье не смог попасть. Секлита написала, что уехала с сыном в село к родителям. Воевать пришлось отступая. Самое страшное на войне отступать. Кровь, грязь, холод или жара и матерщина, матерщина. Страх и гнев при бомбёжках, страх за себя и солдат, гнев на врага и начальство. Почему отступаем, ведь нас так хорошо учили, что мы непобедимая  Красная Армия . Думал заколдован, в таких боях выжил, сколько раз из окружения выходили. Две пули уж точно его были, один раз приклад спас, весь в щепки, в щеку заноза попала. Второй раз пуля отрекошетила, вернее чуть изменила угол,  попав в планшет ,и там, волчком прокрутившись, затихла. Это как чудо, кому ни рассказывал, смеялись только, мол сочиняет лейтенант. Тогда ещё лейтенантом был. А вот капитану меньше повезло. Только перешли в наступление, эти бои даже вспоминать страшно, столько солдат положили, ранение в ногу, сгоряча думал не серьёзно.  Да, обернулось вон как – без ноги. Госпитали, госпитали, опять кровь, вонь, боль, маты, маты и невыносимая боль день и ночь. Три операции, три раза отнимали ногу всё короче и короче, а она всё болит в колене, его уже давно нет, а оно болит и так чешется ступня...


         Утром Анюта была необычайно весёлая, массаж сделала молча, а руки как будто ласкали. Или это ему только показалось, массаж как массаж, да они никогда почти не разговаривали. Но всё-таки что то произошло.
          По отделению прошёл слух, что полковник заговорил и скоро вроде бы будет ходить. Куприяну очень хотелось поговорить с ним. Что его влекло к нему он и сам не мог понять, но какое-то чувство тревоги поселилось в груди. Встреча произошла неожиданно. Встретившись в коридоре, Анюта попросила капитана, а иначе она его не называла, и имя то его наверное не знала, как ему казалось, отнести полковнику свежие газеты. Сама она куда-то стремительно бежала. Куприян на костылях дошёл до палаты полковника и остановился, сердце почему-то гулко забилось. Мелькнула мысль, что она ему никогда не приносила газеты. Какое-то чувство ревности и обозлённости появилось на полковника. Постучался, спокойный голос отозвался на стук и капитан вошёл. На кровати сидел пожилой тучный, очень большой мужчина и вопросительно посмотрел на капитана. «Здравие желаю, товарищ полковник!» - неожиданно для себя произнёс Куприян. Подал газеты и хотел уходить. Полковник его задержал и стал с восхищением рассказывать о медсестре, которая пытается его научить ходить. Они уже делали попытки, такая маленькая, а сильная, очень она ему дочь напоминает. Потом посуровел, помолчал и стал расспрашивать капитана о его ранении , какие планы на будущее. Так незаметно они рассказали друг другу, где воевали, о друзьях погибших, о своих ранениях, мытарствах по госпитолям. Не заметили сколько просидели времени, только о семьях и планах на будущее никто не сказал. Куприян спохватился, что ему идти на массаж к этой самой маленькой медсестре. Назад он шёл в приподнятом настроении, в кабинете у Анюты шутил и впервые она видела его весёлое и какое-то беззаботное лицо.


           Сегодня Купрян смог выйти во двор госпиталя. Свежий весенний воздух оглушил, голова стала пустой , пустой. Посмотрел в небо, белые облака неслись на запад. « Они несутся сейчас туда, где наши освобождают Украину»  - мысли унеслись домой, вспомнил, как запускали с сыном самодельного змея и бежали, бежали с косогора, хотели перегнать облака, солнце, а они бежали рядом с ними. И так захотелось домой, запускать с сыном змея, ставить с Секлитой спектакли...


          Опять что-то с капитаном произошло, пришёл чернее тучи, завалился лицом к стене и ни звука. Степаныч звал его, спрашивал как там не улице, чем весна пахнет, ни слова в ответ. В окно, конечно, видно, что весна на  дворе, окна иногда открывают, дух такой несёт, что голова кругом. А выйти бы, подышать весенним воздухом, на солнышко зажмуриться. Обещали коляску, но знал, что не до него пока, столько ещё раненых, срочно надо подлечивать, бои теперь наступательные . Киев, Одессу освободили, по Молдавии гонят фрицев. Гонят, гонят, дойдут до их берлоги! А что дальше? Какой он мир будет, как все города и сёла сожжённые восстанавливать, как землю исковерканную засевать? Много дум у Степаныча, крестьянская душа работы просит , а он... Не хочет он о себе думать. Надо капитана расшевелить, что там с ним опять произошло? В палате всё больше молоденьких офицеров, видно звания при наступлении стали быстрее давать, в боях всю выучку проходят. Больше шутить стали, байки всё новые про фрицев рассказывают. Они уже пленных повидали. А что фрицы – те же содаты, рабочие, крестьяне. Но какая же их мать родила, что на чужую землю воевать отправились? Много дум у Степаныча, ответов мало. Ребята ржут, очередной анекдот рассказывают. Сергея скоро выпишут, дома его ждут, не дождутся, хорошее письмо получил, отец с фронта после госпиталя вернулся. Впервые за годы войны к севу готовятся. Трактора не уцелели, пахать будут на волах, но хлебушек вырастить свой надеются. Всем показывал письмо, как дитё радовался. Руки , ноги целы остались, долго его ногу спасали, но всё-таки спасли, не ампутировали. Не гнётся в колене, но это не беда, ликует, что живой домой вернётся, что мир скоро будет. Теперь уже все верили в скорый мир, строили планы на будущее.
          Не хотел Степаныч думать, что же дальше. Живёт он себе в этой палате, всё новые раненые, новые судьбы, мечты о будущем. Какое же его будущее? Запрещай, не запрещай думать, а мысли сами вьются в голове. Не вечно же он здесь будет, кончится война, как он будет жить в мирной жизни. Много дум он передумал, со многими о жизни переговорил. Можно сказать философом стал, а знаний мало, особенно это прочувствовал общаясь в этой палате с офицерами. Эх, учиться бы сейчас, умом бы постиг, а телом как, обрубок есть обрубок. Еле-еле на стул с кровати переползает, да по полу пробовал ползать, когда никого в  палате не было. Обидно червяком извиваться под ногами у людей.  Сможет ли в коляске, да и когда это ещё будет. А солнце-то как через окно пригревает, весна идёт вовсю, победа будет и я должен выстоять, деревенские крепкие.  Капитан тоже деревенский, но выглядит и по разговору как городской, интелегентный. Учитель!  Но как он с сорванцами, отвыкшими за годы войны от учёбы,  поладит. Дети жестоки, дразнить будут. Но это от него зависит, как себя поведёт. Кто его знает, поедет ли в свою деревню, здесь ли с Анютой столкуются. Что у него на уме, почему ни с кем не разговаривает? Анюта тоже реже стала заходить, только по надобности. То задерживалась в палате, вроде ждала разговора с ним, теперь избегают друг друга.



            Анюта медленно шла по двору госпиталя. После ночного дежурства целый свободный день впереди. Спать совсем не хочется, так светит солнышко, почки на деревьях набухли, вот-вот появятся листочки. Небо такое синее-синее, как океан. А какой он океан? Анюта и моря-то не видела. Вспомнила поля льна синие-синие, при ветре колышется лён, как волны на море. Давно не была дома, знает,что деревню сожгли, родных угнали немцы, а куда -  не известно.  Дядя Серёжа уже ездил туда, встретил только старуху Родиху, она и рассказала,что всех угнали, что отсиделась в овраге за деревней, чуть с голоду не померла, но в деревню не вернулась, пока её не заняли наши. Жить негде, одни трубы торчат. Получили весточку из Юхнова, от материной сестры, город разбомбили, их угнали  на Украину, работали там как рабы, многих поубивали, многие с голоду померли, из их большой семьи осталась она одна с дочками, от мужа нет вестей с начала войны. Про Наталью с детьми ничего не знает, Никита ,по слухам, вроде партизанит.
            Заголосить бы сейчас, отпеть всю боль накопившуюся за эти годы войны. Трудное было детство, но жили с надеждой, что будет лучше. А разве не настали для неё счастливые времена, когда в институт поступила, начала учиться. Трудно было, но была счастливая, как ждала летом встречи с родными. Всё обрушилось в один день, когда по громкоговорителю   объявили о бомбёжках советских городов. Вскоре затемнение Москвы, бомбёжки, эвакуация. Институт эвакуировали, она осталась в госпитале, уже знала, что её руки нужны здесь. Вот только никогда не думала,что среди боли, стонов, станет самой счастливой, встретит здесь своего кареглазого капитана.  А он опять ушёл в себя, ни с кем не говорит и золотинок в глазах нет, холодные, чёрные. Совсем недавно весёлый был, шутил с ней. Может быть опять письмо получил?


             Секлита всё-таки надеялась, что Куприян напишет ещё. То последнее письмо, очень злое, она помнит назубок. Видно кто-то написал ему про её измену, сожительство с немцем. Эх люди, люди, говорят : -« Язык без костей», или: - «Бумага всё стерпет». Бумага –то стерпит, а вот душа человеческая не всё вытерпеть может. Кому-то поверил больше чем ей. Не отвечает больше на её письма. А в том последнем, как отрезал: - «Свободна, живи счастливо с немцем, женился в Москве, сына заберу.» Не верила она ему, что он женился, не мог он забыть её, годы прожитые вместе, как на одном дыхании. Ведь они как одно целое. Сын подрастает, большой уже, и так  почти не  помнит отца, даже спрашивать перестал, когда папка вернётся. Учёбу запустил, да и какая учёба, в холодной школе на обрывках газет, огрызками карандашей, слюнявят что-то. Учителей не хватает, один Ефрем Стафеевич и арифметике и письму и истории учит. По русскому и литературе учительница всю зиму болеет, не встаёт, туберкулёз видно. Секлита сразу, после переезда в село, пошла работать на ферму, с раннего утра до поздней ночи на ферме. Часто посылают то в поле, то на ток. Мужиков нет, всё на бабах. Когда на ток посылают зерно ворошить, радуется. Надевает сапоги  отца, чтобы побольше и голенища пошире, хоть немного зерна чтобы насыпалось в сапоги. Самой стыдно за это воровство и страшно, наказанием будет тюрьма, но надо сына кормить, растёт. А Генка с дедом всё время что-то мастерят, то силки на сусликов, то хомуты чинят, то упряж. Весной наверное сами в эти хомуты запрягаться будем. Лошадей почти не осталось в колхозе, на чём пахать? Ей ли эти заботы. Мысли убегают в довоенное время – учёба, потом встреча с Куприяном, одно увлечение театром. Мечты...Всё разрушила война. Черыре долгих года она не видела мужа, но были письма, даже с фронта писал, с разных госпиталей. Всё ждала, что уже скоро вернётся, хоть какой,  с одной ногой или ещё какими ранениями, дома, вместе всё можно одолеть. И это последнее письмо.. Да, так уж сложилось, живёт в их избе немец. Уже третий год живёт. Зимой сорок первого шесть семей, эвакуированных с Украины, распределили по избам. Им достались мать с сыном. Мать вскоре умерла , а парня Секлита выходила. Не надеялась, что выживет, но молодость взяла своё, а  будет ли ходить не знала, что-то у него с позвоночником. И вот в эту весну начал по-немногу на ноги вставать, с её помощью на улицу выходить. Конечно соседи каких только шуточек в её адрес не отпускали, и добрых и злых. Она внимания не обращала, думала пошутят и всё. Знала, что мужа ждёт, любит, а постоялец для неё просто больной парень, которого она выходила. Оказывается не все шутили, кто-то мужу написал и совсем не так, как есть на самом деле.
             Зима сорок первого настала рано, уже в октябре, как раз на Покров, это день рождения Куприяна, лёг снег. Морозы сразу грянули, не успели заготовить топливо. А какое топливо в этих краях – курай, да навозные кирпичи с лета сушили. Обычно курай по осени и рубили, а тут дожди, дожди и сразу снег с морозом. Изба у родителей просторная, с большой русской печкой, за ней её кровать, впереди вдоль печи палати, где отец с матерью спали, а под окнами сундуки стояли и гордость Секлиты – комод с трельяжем. Такого ни у кого в деревне не было. У сына была отдельная кровать, но в эту зиму спали все вместе на печи, только там можно было согреться от пронизывающего холода. На стариков просто жалко было смотреть, ещё и не старые вроде, а как бы ростом ещё меньше стали.  От природы маленького роста, отец Секлиты Степан и в жены себе выбрал махонькую. Оба круглолицые , всегда румяные они как статуэтки подходили друг к  другу. И звали-то они друг друга уменьшительно. Степана жена звала Стешей, а он жену –Фешей, соседи так и звали их Стешафеша. Люди они добрые, но вот к жизни в деревне не приспособленные, ни за скотом ходить, ни  огород  садить не получалось у них. Только курочки хорошо разводились. Порой из-за них и ссоры с соседями были. По вечерам приходили своих  заблудших у Стешифеши с насеста снимать, но что хуже всего, соседские курочки умудрялись и яйца нести в их же сараюшке. Правда, примиряло соседей то, что наседок для высиживания цыплят , они тоже несли к Стешефеше. В эту зиму и курочек в избу занесли и козочку. А тут председатель привёл постояльцев. Вернее привезли их на телеге, а в избу занесли на руках. Одеты кое-как, не по-зимнему, опухшие, с обмороженными лицами. Старуху как положили на сундук, больше она и не встала, только что-то бормотала не по-русски. Парня велела положить на свою кровать. Потом рассказал он, что они с Украины, из-под Днепропетровска. Есть там немецкое поселение ещё с дореволюционных времён. Была у них своя школа на немецком языке, гидромелиоративный техникум. Семья у них большая, но всех в августе, как только началась война, погрузили в вагоны и отправили за Урал. Взрослых потом отправили в трудовую армию, он и не знает куда, детей распределили по приютам. Его, несовершелетнего оставили с больной матерью, она уже с лета не встаёт, у неё открытый туберкулёз. В больницу нигде не взяли, погрузили  в телеги и они месяц ехали в обозе. Здесь сказали, что всё, конечный пункт. Ни запасов еды, ни одежды нет. Работать он не может, спина сильно болит, может застудил, может быть сорвал. В пути много непосильного труда было, на еду зарабатывал. Что теперь будет с ними...  только на Божью волю полагается. Обоз сопровождали солдаты, приказали с постояльцев глаз не спускать, а немцам в комендатуру каждый месяц приходить отмечаться. Да кто же они такие эти немцы? Ещё до революции жили в России, в советскую школу ходили, а глаз не спускать как с врагов. Да и куда они денутся? Старуха на ладан дышит, а парень выкарабкается ли, тоже не известно. На Бога Секлита не полагалась, считала это предрассудком, который только старикам прощается, она по советским законам живёт, в Бога не верит, но зла желать живым людям не может. У самих запасов мало, но накормила постояльцев. Старуха к еде не притронулась, только чай пила. Обратила внимание на Генку, как он волчонкм смотрел на непрошеных гостей. Для него слово «немец» было самым страшным. Его папку немцы чуть не убили, они такое горе принесли в каждый дом. Да в деревне уже много похоронок получили. У золовки Федосьи семеро по лавкам, а мужа в первые дни на фронт отправила и до сих пор ни слуху, ни духу. , Анна с четырьмя дочками в сорок третьем вдовой стала. Воюют братья и племянники мужа. От его брата Елисея было уже письмо с освобождённой Украины. Мануйловна по всей деревне хвасталась. С первого дня воюет и ни одного ранения. Елисей мужик жилистый, с крестьянской смекалкой, на рожон не полезет и толк в военном деле знает, ещё в первую мировую с немцем воевал. С медалями вернулся, говорил, что от пуль заговорённый. Рассказывал как  с немцами братались, такие же , говорил, люди, как мы, только говорят чюдно, непонятно. У нас этим словом ругаются, а они друг друга так называют. Мануйловне не легко, троих детей поднимает. Марийка, старшая, правда уже заневестилась, да где женихов то теперь взять.Всех хлопцев на фронт отправили, мужики тоже, кто на фронте, кто в трудармии. От Прасковьи, сестры Куприяна из Алма-Аты письмо было, что  и муж и сын  на фронте сгинули. Первый её муж ещё в гражданскую погиб, а на второго пришла похоронка ещё в финскую. Сын в Керчи воевал, но с конца сорок второго нет  вестей. Успел до войны жениться, но доченьку свою так и не видел. У Степана, старшего брата Куприяна, три сына воюют, младший в семнадцать сбежал на фронт, все письма пишут. Степан гордый ходит, а жена его сокрушается, боится за своих соколиков.  Да, что говорить о своих, в каждой избе то горе, то беда, война проклятая!
               


         В палате выздоравливающих гогот. Обсуждают соревнования – со ступенек на костылях кто дальше допрыгнет.                У кого руки, у кого ноги нет, но не унывают, гогочат, по спинам друг друга хлопают, поздравляют Сашку, совсем молоденького лейтенанта. У него нет кисти левой руки и правой ноги выше колена, а он как горный козёл скачет. Степаныч понимает ребят, молодые, сильные, оклемались после операций, организм своего требует – движения. Медперсонал не возражает, только уж очень расходившихся урезонивают. Не скакать надо, а к семьям возвращаться. Тут капитан вступил в полемику, мол не ко всем семьям возвращаться надо, некоторым и с немцами хорошо. Так зло это проговорил, что настала жуткая тишина, все разбрелись по своим палатам, у каждого своя дума. О каких немцах говорил капитан ? У многих остались семьи в окупации, но сейчас их освободили, не все живы остались, многих угнали в Германию. Живы ли, вернутся ли? У капитана семья в далёкой Сибири, о каких немцах он говорит?
             Давно Степаныч хотел с капитаном по душам поговорить, но сильно ершистый он, никого в свою душу не допускает. Может сейчас попробовать, приоткрылся же он немного. Начал Степаныч рассказывать о соседнем немецком селе. Говорят эти немцы с давних времён там жили, у них и церковь своя и школа, какае-то менониты. Их за веру гоняли, вот они до России и добрались и осели на берегу небольшой речушки, все её Поганкой звали, а они « Урбахом» прозвали. С соседними сельчанами мало общались, женились только на своих, или привозили невест с Поволжья, где тоже были немецкие поселения. В начале войны их всех куда-то вывезли. Может быть об этих немцах он говорил?    И капитан рассказал , что жена писала ему, как осенью сорок первого им подселили мать с сыном, что мать вскоре умерла, а выживет ли сын она не уверена, что Генка ненавидит этого парня. Но она не писала, что они немцы, потом вообще о них ничего не писала, он и забыл об этих жильцах. Но этой зимой получил письмо от сестры, где она ему и открыла глаза, что Секлита живёт с ним, с этим немцем..  Конечно, она молодая, красивая, не чета ей теперь безногий муж, а этот молодой, здоровый, «отъевшийся на её хлебах». Накипело у капитана, всю хранившуюся глубоко в душе злобу, ненависть к немцам, обиду на жену, излил Степанычу. Ничего он тогда не стал говорить капитану, не надо соль на рану сыпать, должна зарубцеваться.

 
           Сегодня Анюта надела свои довоенные туфли на каблучке. Идёт по весенней Москве, каблучки стучат, сердце так и хочет выскочить.Рядом по улице идут женщины, в руках букетики вербы –вербное воскресение, через неделю Пасха. За годы войны верующих женщин, которые ходят в церковь, стало больше, хотя церквей не  так много осталось. Многие уже до войны разрушили или превратили в склады, в клубы. Анюта атеистка, в школе, в институте им разъясняли, что религия отживает, скоро все строители коммунизма будут неверующими в Бога, это пережиток старых поколений, вот уйдёт это поколение и все будут атеистами. Но война многих повернула к церкви, вера в Бога давала людям надежду, силу пережить эти страдания. Она не осуждала этих людей, а с детства любила Пасху. В селе все нарядные выходили на улицу, детвора играла крашеными яйцами, делились или обменивались сладостями, испечёными куличами. Как мать пекла Анюта не помнит, мала была, когда её не стало, а вот Натальины куличи запомнились, особенно её ссора с мужем. Он тайком унёс кулич в кабак и там пропил. Мысли её унесли в далёкое, далёкое время, в деревню. Кажется сто лет прошло, так долго тянется война. Это туфли на каблучках вернули память в то мирное, довоенное время. Она купила их после окончания первого курса института, собиралась ехать в деревню, принарядилась, гостинцев накупила...    Да, война всё перечеркнула, все планы, все мечты. Теперь одна мечта, чтобы скорее кончилась война, а что она уже скоро кончится, она уверена. Теперь она во многом уверена. Завтра с капитаном, он просил  называть его Костя, идут знакомиться с дядей Серёжей  и тётей Олей. По документам он Куприян Трофимович, но за годы войны привык к  имени Константин, захотелось более     современного имени, его имя казалось деревенским, доисторическим. Такую версию он ей рассказал, когда ещё лежал в госпитале. А она его всё зовёт капитаном или Трофимычем. Вспомнилось его первое прикосновение к ней, она то всё его тело знала, последнее время массажировала культю, чтобы шов лучше рассосался и можно было надеть протез. После сеанса он взял её лицо в руки и сказал, какие же у неё синие-синие глаза, как море, а она спросила, а видел ли он море. Нет он моря не видел и она моря не видела и рассказала ему, что у них вокруг деревни поля льна и в начале лета они синие-синие, а островками цветут белые ромашки, как пена на море, и что она море только на картинках видела. Этот разговор очень сблизил их. Потом они целовались, её щёки и сейчас вспыхнули, как тогда. Она на ночном дежурстве, усталая, в белом халате, а он в нижнем белом белье, как два привидения в ночи. Ей было страшно, что кто-то войдёт, стыдно от своей слабости, что поддалась и так сладко, сладко во всём теле. Казалось этому поцелую не было конца. Они выдохлись, оба засмущались и стояли ещё долго, долго обнявшись и молчали. Несколько дней потом боялась поднять глаза на капитана, а он вдруг, при всех в палате, предложил ей стать ему женой. Громко объявил, что с женой разведётся, сына возьмёт к себе и Анюта тоже его полюбит. Анюта выскочила из палаты, ничего не ответила. Что это с ним, опять бравада какая-то. При всех, громко, разве так бывает. Был же он нежен, когда они были одни, почему он опять другой? Несколько дней Анюта отмалчивалась, капитан к ней не заходил. Только Степаныч сочуственно поглядывал на обоих и однажды тоже громко, при всех, спросил у Анюты, что же она не отвечает капитану на предложение, они всей палатой свадьбы ждут. И тут природное озорство сыграло в Анюте, глаза блеснули и она громко выпалила, что капитан сам ей в любви не признавался и не спросил любит ли она его,потом уже совсем тихо добавила, что  сына его она будет любить . Так и решилась их судьба. Что скажут дядя Серёжа и тётя Оля?  Для себя она  давно всё решила-капитан главный её мужчина, без него она уже не представляла своей жизни. А вот как устраивать эту жизнь, она не представляла, волновалась, но была очень счастливой.   
     Неожиданно, что-то очень знакомое послышалось в небе,  подняла голову и увидела клин журавлей. Первый раз в небе Москвы она увидела журавлей. Удивительно, но всегда шумная Москва, как- будто  затихла и Анюте показалось, что они зовут её в далёкую дорогу.       

                Э П И Л О  Г.

           Дорога оказалась длинной и не скоро.
           Константин получил работу в школе, в Москве. Пошёл оформлять документы в райОНО , и чиновник, делая запись в трудовую, сказал ему: «А что ты в свой Казахстан не едешь ? Все хотите в Москву?» Ох и рассердила же Константина эта фраза, повернулся резко на костылях...               
           Уехал в Алма-Ату к сестре. Анюту из госпиталя не отпустили. Надеялась хоть в деревню съездить, тоже не получилось. А под сердцем уже новая жизнь зародилась. Позже посочуствовали в госпитале, уволили, и помчалась следом за капитаном в далёкую-далёкую Алма-Ату. Дорога в одну сторону на долгих двадцать пять лет. Четверых деток родила, одного потеряла, дифтерия, умер в пять лет. Пасынка уже женили, два сына у него. Старшая дочь в другом городе живёт, замужем. Уже и внучка есть. Со ссудой, наконец, рассчитались, на строительство дома брали. И тогда только собралась Анюта в свою деревню. Много фотографий привезла. Не многих родсвенников встретила. Нет Никиты, Натальи, Ниночка взрослая, в Ленинграде живёт, замужем. Ванечка в эвакуации умер. Ещё сестрёнка у Ниночьки после войны родилась.. Марьюшка, не совсем в себе, по людям живёт, с детьми нянчится. Старший брат Пётр проявился, всю войну отвоевал, в конце уже потерял ногу. Живёт на Украине, три дочки у него. Село отстроилось, но бедненькое. Удивил колодец с журавлём, всё тот же, что в её детстве. Говорят, немцы в него яд сыпали, правда нет ли, но всё село из него и сейчас воду берут. У всех родственников побывала Анюта, фотографии показывала, о жизни своей рассказывала и все говорили ей: « Счастливая ты,  Анюта!»

                Февраль 2012.


Рецензии