Н. И. Надеждин. О доброте

Н.И. Надеждин

О ДОБРОТЕ


Доброта нравится в обращении более, нежели ум глубокий; а живописующаяся на лице - она милее самого пригожства; она изображает добродетель, украшенную всеми её прелестями; она уменьшает безобразие порока, делает сносным слабоумие и сумасбродство.
Нет ни общества, ни союза в целом мире, которые могли бы существовать долгое время без доброты, или, по крайней мере, без чего-нибудь такого, что могло бы хоть походить на оную и занимать её место. Это так справедливо, что люди принуждены были выдумать род доброты искусственной, которую назвали людскостию. Ибо, если разобрать внимательнее, то людскость есть не что иное, как доброта подражаемая; или, когда хотите, она есть ласковость, снисходительность и естественная нежность, обращённые в искусство. Но без истинной доброты людскость есть просто лицемерие, которое, будучи один раз узнано, делается ненавистнее разврата явного, открытого.
Доброта души родится с нами. Здоровье, благополучие, честные поступки окружающих нас, всё это, говорю я, питает её и раскрывает; но ничто не может возбудить её в сердце, в котором не насаждено её семени. Это плод счастливого темперамента - одно из тех благ, которое воспитанием может только лишь усовершенствоваться.
Ксенофонт, описывая жизнь вымышленного Монарха, которого предлагает в образец всем истинным Государям, и прославляя на каждой странице филантропию, или доброту Kиpa, уверяет нас в той истине, что доброта сия есть дар Природы. Кир ещё в колыбели дал заметить в себе дар драгоценный и обнаруживал оный в течение всей своей жизни. Что я говорю? На одре смерти он радуется не одному лишь тому, что душа его скоро возлетит к своему Создателю, но ещё и тому, что когда тело его соединится с общею всем матерью землёю, и само превратится в землю, то оно сделается благотворным для рода человеческого. Он запрещает детям своим погребсти в золоте или серебре смертные свои останки; не желает для них иной гробницы, кроме недра земного, которое они оплодотворят собою. В обыкновенном писателе могут ли родиться мысли, столь нежные, и может ли он изобразишь столь благородное усердие к пользе человечества? Нет конечно; и эта одна черта даёт заметить, что Ксенофонт обладал душою, исполненною высоких мыслей, проникнутою чувствами, которыми он украшает своего героя.
Читая славный отрывок Саллустия, где нравы Цезаря и Катона представляют столь прекрасную противуположность, мы чувствуем, что основанием характера Цезарева была доброта; что в обращении с друзьями и недругами, с любимцами и невольниками, с несчастными и виновными, его доброта, под разными видами, пребыла неизменяемою. С другой стороны чувствуем, что справедливый Катон внушает к себе в нас более уважения, нежели любви и доверенности. Кажется, правосудие более свойственно существу высшему, а милосердие человеку. Существо, которое не имеет нужды в прощении, судит о каждом сообразно его достоинству; но мы, не желая, чтоб и лучшие дела наши подлежали строгому исследованию, мы-то и не умеем быть довольно кроткими, довольно снисходительными, довольно готовыми прощать нам подобных! Вот из чего справедливо заключить можно, что из всех уродливостей человечества нет ни одной, столь чудовищной, столь ненавистной, сказать ещё могу, столь смешной и нелепой, как неумолимая строгость в человеке без достоинства и без добродетели.
Между тем заметить должно, что доброта, склонная прощать виновных, имеет место лишь только в обыкновенных связях жизни, или когда дело идёт о неприятностях частных: ибо в исполнении общественного правосудия, что для одного гражданина было бы милосердием и состраданием, то может быть жестокостию для всех прочих.
Привычка говорить, что добрые люди не бывают вместе и людьми отличного ума, обратилась почти в правило; но я не вижу, чтобы сие мнимое правило имело хотя малейшую основательность в порядке вещей; напротив, я вижу, что люди с превосходным умом, которых знаю, имеют также и самую лучшую, самую благородную душу. Откуда же произошло столь обидное предубеждение против доброты? Вот его источник, если только я не ошибаюсь. Во-первых, свет наполнен плохими знатоками, которые злое охотно принимают за умное. Язвительное словцо, выпущенное в кругу знакомых, столь обольстительно для умов мелочных, что для них нет иного, более верного средства заслужить внимание. Смеются остроумной клевете от всего сердца, и злоречивый признан, провозглашён умницею! Что ж видим весьма нередко? Этот остряк, пересудчик своих знакомых, замышляет смастерить забавную книжку; издаёт её, и плод остроумной головы читается с мучительною скукою! Публика знает очень хорошо, что ум и злоречивость суть две вещи весьма различные; она судит и не ошибается - как то бываешь обыкновенно на вечеринках.
В другом случае, если что мешает предполагать ум в человеке естественно добром, так этому виною бывают примеры неугомонного беспокойства души и порочный навык в легкомысленном, которой ищет случая посмеяться и блеснуть остротою с обидою другим, поставляя благовидным предлогом мнимое к ним сострадание. Он отрывает те погрешности, которые доброта желала бы погребсти навеки. Несовершенства, которые доброта скрывает или извиняет, он старается осмеять жестоким образом, и говорит нередко то, о чём непозволительно и думать. Он не щадит ни неприятелей, ни друзей, ни благодетелей; ничто не останавливает его, ничто не затрудняет, а всё для того только, чтоб заслужишь титло остряка, умника! Таким образом и не удивительно, что он успевает более, нежели человек с доброю и честною душою. Можно биться об заклад, что бесчестный купец обогатится скорее, нежели товарищ его, которой имеет совесть и добрые правила.

Подпись: Н.Н.

(Вестник Европы, № 10 за 1828 год)