Под знаком инанны

вольный перевод со старославянского


I

Заканчивалось лето семь тысяч шестьдесят девятого года от сотворения мира .
Нет, не так...
Шёл от сотворения мира семь тысяч шестьдесят девятый год, на исходе был август месяц.
Тоже несолоно как-то выходит…
Пусть простит меня читатель. Мне не доводилось раньше ничего записывать с надеждой, что кто-нибудь читать станет, от того и не решусь – как изящней изложить.
По сему опишу всё просто, как у меня же в уме и складывается; а тот, кому слог мой не глянется – пусть отложит сей труд и отойдёт к делам, кои более полезными или приятными для себя почитает.

Итак, по порядку.

Зовут меня Андрей Данилин. Живу я теперь с супругой и двумя сыновьями в граде Изяславле, что от Вильно в двух днях пути. В Литве  мы поселились не так уж и давно, а до этого жили в Москве. Хотя, в юные свои годы я целых шесть лет учился искусству росписи в Вильно, от чего и оказались у меня здесь друзья литвины, принявшие нас и помогшие во всём, когда пришлось нам бежать из родных мест, оставив там дом и всё, что нажить успели.
На счастье, Великий князь литовский Сигизмунд Второй Август в те дни не препятствовал  прибытию людей, покидающих Московию, несмотря на споры с Иваном Грозным из-за Ливонии. Да и вообще сам воздух тут, в Литве, был пропитан духом перемен – все только и говорили о скором и уже неизбежном слиянии Короны Польской с Великим Княжеством Литовским на равных правах. А это обещало и полякам и литвинам скорое разрешение многих утомивших их проблем и придавало уверенности перед давними и всё ещё мучительно нависавшими угрозами, такими как московиты с востока или шведы с запада.

Однако ж, рассказывать я не о том собираюсь.

Девять лет назад, а именно в году семь тысяч шестьдесят девятом, мне было не много дела до возможного появления Речи Посполитой  и до отношений Польши со шведским королём. Жили мы тогда в Москве, в новом доме в Зарядье , хотя и не были торговцами, как большинство наших соседей. Сын у нас был тогда один – первенец, да и тот совсем маленький, даже не годовалый ещё. Супруга моя, Аксинья, одна с хозяйством управлялась, потому что родни у нас у обоих не было: так уж случилось, что кто и остался  - далеко жили. А я целыми днями был занят на росписях чудесного храма Покрова Божией Матери что на Рву , который построили на месте Троицкой церкви над могилой любимого всеми окрестными жителями Василия Блаженного.
Только можно ли сказать, что в одном лишь храме расписывал, когда речь о Покровском соборе идёт? Ведь он сразу из девяти храмов состоит. А мне, по Божьей милости, в росписях всех этих девяти приделов посчастливилось принимать участие.
Я до сих пор дивлюсь, как придумано ловко: храм будто бы и один, а на самом деле их девять, да все друг с дружкой связаны. Или наоборот – храмов целых девять, а на деле он един с восемью приделами вокруг себя. Но, так или иначе, а получается, что тот храм, который в центре стоит и в честь Покрова Богородицы освящён, закрыт от всякого посягательства другими приделами, кружком расположившимися, надёжней, чем во всех  иных церквях, что я когда-либо видел.

Когда война с казанским ханством к концу шла, спешили зодчие – к каждой победе новый обетный храм из дерева возводили вокруг Троицкой церкви. Построили новый придел, когда в августе - в день трёх константинопольских патриархов - разбили конницу татарского князя Епанчи; ещё один - когда через месяц, в день Григория Армянского, взяли часть казанской стены вместе с Арской башней. А тут и светлый праздник Покрова подоспел, в который начали штурм Казани, победно завершив его назавтра, и почти сразу же в честь этого события ещё куполов добавилось. Затем царь Иван Васильевич сюда же и в память об отце своём Василии III, и в честь собственного победного возвращения в Москву ещё приделы выстроил. И многие дивились: почему все эти новые храмы кучкой между рекой и рвом, закрывая центральный придел, стоят монолитом. Теперь-то, после всего, что случилось, мне представляется  яснее ясного, для чего таким защищённым и от людей и от нечеловеческих сил это место делали. И почему сам митрополит Макарий настоял, чтобы всё разом, как было, в камне перестроили. С белым фундаментом, да кирпичными стенами.
Но уж в камне-то перестроили, с Божьей помощью, как чудо из чудес. С куполами разноцветными и точно плетёными. А само храмово устройство и облик внешний так всей душой и всем разумом завладевают, что я даже нисколько не удивился, помню, когда старший приказал мне в роспись не подходящие по канону знаки вставить, да ещё и по личному, будто, настоянию митрополита. Я так про себя и решил: храм чудесный – значит и росписи чудными быть должны, даже и не спросил, что за новость такая. Но совсем скоро я узнал, к чему эти символы назначены были, о чём и читатель сих записей в своё время узнает.

Но пора и к делу. Вот, собственно, рассказ мой:

День не заладился с утра. И даже не с утра, а с самой ещё глубокой ночи, когда Ваня -  сын наш - решил, видно, что спать хорошему человеку по ночам грешно и всеми силами спасал нас от этой напасти. Получалось у него превосходно: ни я, ни Аксинья так и не сомкнули глаз. Не помогало ничего – ни песни, ни резные игрушки, ни хождение по избе с укачиванием младенца всеми известными и неизвестными способами. Замолкал он только прикладываясь к материнской груди, да и то не более чем на минуту. Но зато в эти короткие мгновения тишина прорывалась, наконец, сквозь безжалостно резкий Ванин плач и разливалась по всей избе прозрачной пеленой блаженства. Когда это происходило, Аксинья лёгким движеньем головы откидывала свои прямые светлые волосы назад и чуть приподнимала плечо, чтобы Ване было удобней. Тусклый синеватый свет,  проникавший с улицы, робко скользил по тонким складкам её неподпоясанной ночной рубахи и разбегался едва уловимыми бликами, чуть стоило моей жене пошевелиться. Я с упоением смотрел на неё – такую аккуратно сложенную, невысокого роста и хрупкую, но зато способную совладать, хоть и ненадолго, с  разламывающим ночь на куски детским плачем. Но вот Ваня отстранялся от груди, упирался ручками в плечи своей матери, запрокидывал голову и вновь заливался так, что хотелось провалиться под пол, лишь бы этого не слышать.
Комната у нас была одна, а в хлев, который и без того совсем тесный, идти спать тоже не хотелось, так как ночь выдалась необыкновенно холодной для конца августа.
Когда же наступило утро, и пришло время отправляться мне к храму работать, уснул наш маленький мучитель, как и положено младенцу, беззастенчиво улыбаясь во сне всему белому свету. Ну а мне оставалось лишь скрепиться духом и собираться. Я перекинул через плечо суму с солониной и хлебом к обеду, завязал на поясе калиту  (в которой носил больше не деньги, а некоторые особо ценные инструменты) и вышел во двор, где был немедленно и жестоко наказан холодным пронизывающим ветром за то, что поверил цвету всё ещё зелёной листвы за окном.

Не доходя и ста шагов до храма, я заметил неладное – у подножия придела Входа Господня в Иерусалим толпился народ. Было видно, что работу никто не начинал. Что-то недоброе и тревожное нависло над собравшимися и, казалось, укрывает всех точно епитрахилью, объединяя в общем смятении. Среди каменщиков, штукатуров и живописцев были заметны суетливые фигуры посторонних любопытных, толкавших друг дружку плечами, но не издававших при этом ни звука, и мрачные силуэты подьячих земского приказа , перед которыми мгновенно образовывались пустоты в толпе, куда бы те ни двинулись. Найдя глазами своих из числа живописцев, я ускорил шаг, да так сходу и протиснулся сквозь людей, которые, впрочем, с готовностью расступались, увидев уже всё, что хотели увидеть и оставаясь на месте единственно в надежде узнать что-нибудь по поводу произошедшего.
Прямо у стены, на рыхлых глыбах высохшей штукатурки, лежал ничком, раскинув руки и как-то неестественно вывернув голову назад, Ярослав – один из лучших каменщиков, когда-либо работавших в Москве. Сам Иван Барма, придумавший и сотворивший силами всех нас небывалую красоту девяти храмов Покровского собора, считал этого человека своим приятелем и даже иногда держал с ним совет.

Народ всё громче и всё смелее начинал говорить об убийстве. Никому не верилось в трагическую случайность, хотя несколько сломленных балок на лесах под самым куполом настойчиво указывали на несомненную и очевидную гибель из-за обычной неосторожности при работе. Сколько таких смертей на Руси случается – действительно ведь много. А то обстоятельство, что Ярослав и правда часто приходил к храму в разное время, даже по ночам, уж должно было окончательно убедить всех собравшихся в том, что он сам в темноте не на ту доску наступил да и провалился. Но только всё же никто так не думал.
- Будет теперь Господу нашему чертоги на небесах складывать, – пробормотал, держа себя за короткую бороду, Василий, другой каменщик, проработавший вместе с Ярославом больше десяти лет.
- А нечего по ночам шастать, да по щелям вынюхивать! – мрачно огрызнулся в ответ штукатур по имени Еремей: коренастый, сутулый и всегда чем-то недовольный мужичок, который имел обыкновение подолгу угрюмо наблюдать за всеми исподлобья. Мы не то что бы недолюбливали его, но относились к нему с какой-то опаской и всегда считали, что ли, чужим.
Вдруг у самого моего уха раздался трескучий визгливый голос, да так неожиданно, что я даже отскочил на шаг:
- Шастать и днём страшно! А в щелях смерть!
Это верещал Макарка - юродивый, который жил при стройке. Мы его тут кормили и поили, когда сами обедали, не отходя от работы. Он же в благодарность развлекал нас разными ужимками и самыми неожиданными восклицаниями: иногда очень даже уморительно выходило. Да и вообще мы все сочли хорошим знаком, что при храме ещё до окончания строительства поселился божий человек. Спал он тоже где-то тут под лесами, а теперь, видимо разбуженный толпой и возбуждённый видом трупа, метался меж людей, выпучив перепуганные водянистые глаза, и, брызжа слюной на собственную куцую бородку, вопил что есть мочи. Он скакал вокруг собравшихся, неистово размахивая руками и сгорбившись больше обычного, и только каким-то чудом не запутывался в нахлобученных один на другой изношенных кафтанах, которые тряпками болтались во все стороны. Впрочем, довольно скоро Макарка замолк и забился снова куда-то между опорами лесов.
- Шастать? – громко выдохнул, распрямившись и подавшись немного вперёд ещё один каменщик, которого мы называли Силой Филиппычем за его огромный рост и действительно недюжую силу. - Да как вообще про такого человека сказать можно, что он шастает?
- А не надо делать ничего, кроме того, что вам сработать по прямой обязанности велено, тогда и не придётся никак ни о ком говорить, – не слишком внятно произнёс Eремей, оглядел всех как обычно не по-хорошему и удалился неспешно в храм.
Все зашептались и задвигались, переминаясь с ноги на ногу и спрашивая друг у друга, что он имел ввиду? Знает ли что-то этакое, чего остальные не знают?.. Но у самого Еремея никто и не собирался выпытывать: всё одно ничего не разъяснит – такой уж характер. И как-то сразу, словно по команде, разошлись все по рабочим местам своим, оставив с покойным лишь сторонних любопытных да угрюмых подьячих.

Внутри, пробравшись через переплетение деревянных помостов и лесов, сбитых для работы штукатуров с живописцами, я оказался у арки северного портала, ведущего в башню Покровской церкви – самый центр всего храма. Как же я удивился, когда увидел, что тут, как и снаружи, толпились ропщущей кучкой люди. Правда, на этот раз только из числа работавших над внутренним убранством собора. Сила Филиппыч, заметив меня, схватился за мой рукав и потащил за собой, свободной рукой прокладывая путь, хотя весь этот путь и был всего-то в три шага.
- Вот смотри, – не стесняясь эха, звучно забасил он, указывая пальцем на выбоину размером с кирпич, – ты же вчера тут расписывал? А вот вишь теперь, даже высохнуть всё не успело, выковыряли. Ни Бога, ни людей не побоялись!
И действительно, кому-то понадобилось выбить из стены кирпич, предварительно соскоблив не высохшую ещё до конца штукатурку, которая лежала теперь грязными хлопьями под ногами. Прямо над сводом западного портала, ровно напротив алтаря, зияла эта выбоина, не испортив, впрочем, симметрии. Фреска, вчера только написанная, представляла собой ложное окно с кокошником и три ряда чёрных ромбов. Дыра же темнела ровно посередине самого среднего ромба.
Как это часто бывает при подобных случаях, испуг и любопытство слились в единое ощущение, связавшее всех присутствующих. Кто-то шепнул о неких сокровищах, которые митрополит пытался тут спрятать. Кто-то - о Божьем знамении, а совсем ещё юный штукатур Мишка, который всего за год выбился из подмастерий, и вовсе дерзнул в голос заявить, что это, мол, Ярослав хотел отомстить за личную обиду Барме, да был тут же Господом наказан. На него зашикали, и кто-то даже стукнул его несильно ладонью по уху. Однако с мыслью о том, что так или иначе смерть Ярослава и эта дыра над сводом между собой связаны, согласился каждый.
Неожиданно все стоявшие в проходе расступились, и, отбрасывая длинную трепещущую тень от факела, который нёс семенящий служка, вошёл Данила Кожемят. Это был рослый и широкий в плечах монах - ближайший помощник Ивана Бармы. Человек, следивший здесь за всем и дававший отчёт о ходе работ в храме лично митрополиту. Он же составлял списки всего нужного для строительства да отделки. Потому как самого Барму старались не обременять подсчётами кирпича для кладки, раствора для штукатурки, сажи, извести и прочего для росписей да другими суетными делами, отвлекающими от основной задачи мастера – творить. Вошедший остановился посреди помещения и, окинув всех уставшим взглядом, сказал нараспев:
- Насмотрелись? Языками начесались?
Все замерли и с жадностью принялись ждать хоть каких-нибудь намёков на объяснение происшедшего, так как если и мог кто-нибудь знать всё, что творится в храме, так это был Данила. Но тот только махнул рукой:
- Нечего тут лясы точить, принимайтесь за работу.
- А как же с дыркой быть? – спросил, не теряя надежды, кто-то.
- Наша забота заделать её поскорей, – отвечал, не оборачиваясь Кожемят. – Остальное не нашего ума дело. Сам батюшка митрополит был уж тут с приказными ещё на рассвете. Долго никого не впускали, всё проверяли да обыскивали… ну да всё ж не нашего ума дело… идите, работайте.
По виду его было заметно, что и сам он знает не больше нашего, так что все, потихоньку перешёптываясь, стали разбредаться по своим местам.
Выходя вместе со всеми, я взглянул на роспись, которая покрывала свод западного портала. Именно здесь собственной рукой я вывел несколько недель назад странный знак в двух местах, с обеих сторон арки на высоте пояса взрослого человека. Сам символ этот выглядел как круг, внутри которого пять лучей от центра расходятся. Три луча кверху идут, а два книзу тянутся. А весь круг этот был размером не больше кулачка детского и среди орнамента из стеблей да листьев совсем неприметно вписался. Ещё тогда я удивился, что не по канону такой знак здесь будет, да и вовсе что за он? Через несколько дней я и забыл об этом. А теперь, когда, по не понятно какой причине, кирпич над этим самым сводом выбит – как не вспомнить!

Работать мне сегодня предстояло здесь же - в башне Покровской церкви, под самым куполом. Так что сюда я и вернулся, сходив за благословением, которое всякий раз перед началом работ получали снаружи все мы: и монахи (коих было большинство среди работавших в храме), и мирские, как я. Иногда благословлял нас митрополит Макарий, а бывало (в последнее время всё чаще) иные, присланные им, духовные мужи. Сегодня все ждали самого митрополита, чтобы по выражению его лица понять – произошло ли что-то действительно ужасное и непоправимое. Но, как и можно было предвидеть, благословлял не он. Вернувшись, я поднялся по лесам почти на самый верх, к месту предстоящей работы, и оказался окружён высокими окнами, словно плывущими хороводом и окатывающими всё вокруг себя живыми, хоть и неяркими в этот не по-летнему пасмурный день, солнечными лучами.

Поздоровавшись с монахами, бывшими здесь же и уже приступившими к работе, я оглянулся. Весь Божий свет, казалось, можно разглядеть отсюда: по правую руку сквозь сводчатые окна было видно, как набухающее, и по неосторожности слишком низко опустившееся, небо мягко нанизывалось на неуступчивые гордые башни Кремля. Самая высокая из них – Куретная - выглядела отсюда более других занятой борьбой с неустанно насылающим невидимые холодные волны небом. Похоже было, что главная её задача – укрыть от любых напастей, как укрывают телом на ветру ребёнка, маленькую сторожевую Кутафью башню. Они были соединены между собой, как пуповиной, каменным мостом, который не позволял быстрой Неглинке разлучить их. Оттуда же, издалека, поворачивая через громаду угловой Арсенальной башни, тянулась крепостная стена. Отделённая от Троицкой площади  широким рвом с мутной, почти совсем без бликов, водой, она казалась совершенно монолитной, несмотря на шесть разделявших её с этой стороны башен. Создавалось впечатление, что эта стена была здесь всегда – такая же ровная, надёжная и увенчанная зубцами. Она возвышалась, как нечто само собой разумеющееся. Так скалы, навечно замершие, возвышаются зачастую вдоль морского берега. И с трудом можно было представить, что ещё век назад вместо этой кирпичной стены здесь стояла другая – белокаменная, возведённая во времена Великого князя Дмитрия Ивановича . За стеной суетливо перемещались фигурки людей - в основном, судя по одеждам, приказных да духовных. Они стремительно проплывали друг мимо друга. Некоторые останавливались, поравнявшись, и замирали, видимо, беседуя. Но вскоре, кланяясь друг другу, и, зачастую осеняя себя крестным знамением, продолжали своё спешное движение в разные стороны: кто-то к воротам Константино-Еленинской башни, попадая оттуда на пристань и на дорогу, ведущую в Китай-город, а кто-то к Архангельскому собору с золочёным куполом в центре и с серебрёнными по бокам. В неясной тени колокольни Ивана Великого маленькими группками прохаживались стрельцы в своих ярких кафтанах: одни с бердышами и пищалями, а другие с пиками в руках. Они же были у крыльца и у восточной, отделанной гранёным белым камнем, стены Грановитой палаты, в которой, возможно, в этот самый момент государь, восседая на резном троне, принимал какого-нибудь дальнего заморского посла. У входа же в массивный и прекрасный Успенский собор было на диво пусто и тихо. За чудесно и безудержно взмывающей Ивановской колокольней виднелось как ласточки, двигаясь по своим невидимым но резким и точёным воздушным тропкам, кружат чёрной рябью над рубленной, словно незаконченной, вершиной Тайницкой башни, нависающей над  Москвой-рекой прямо посередине стены. Эта башня, как и угловые, скрывала под собой потайной колодец, а ещё подземный проход к реке. В арках её верхнего открытого четверика был заметен, если приглядеться, похожий на тень от несуществующего колокола, силуэт часового, который наверняка, как и положено ему по службе, глядел в сторону Замоскворечья. Глядел он вдаль, поверх татарских слободок, над которыми висел редкий, но тягучий тёмно-серый дым, исходивший из костров, кои разводили в своих дворах татарки, колдуя над перчёными яствами. Запах от их пылающей стряпни в ветреный день носило то в сторону Васильевского луга, что за нижним Москворецким подолом, то к возобновлённому совсем недавно Данилову монастырю. Посмотрев левее, можно было увидеть на таком же удалении, что и белые стены монастыря, дворы кожевников, которых уже успели переселить в Заяузье, чтобы те не разводили нечистот и не навлекали болезней на улицы, приближенные к Кремлю. Те немногие, что ещё не съехали с насиженных мест в Белом городе ,  уже наверняка собирались сделать это в самое ближайшее время (ибо выбора у них всё равно не было). Так же и кузнецов вместе с литейщиками уже вовсю расселяли по окраинам. Особенно много оказалось их в Занеглименьи. Так что там теперь, как и вдоль Болвановской дороги, висел сизый дым, струившийся из горнов, и грохот молотов оглушал почти у каждого двора. В самом же Белом городе кузница осталась только при Пушечном дворе . Зато и огня, в любую минуту готового наброситься на срубы близстоящих домов, стало воистину меньше. Ещё дальше, за дворами кожевников, теряясь во влажной дымке холодного дня, виднелись жмущиеся друг к дружке маленькие и кривенькие (многие даже без ограды) избы небогатых горожан, живших во многом не ремёслами, а чем Бог пошлёт. Отсюда казалось, будто ни дорог, ни проездов там и вовсе нет, тогда как вся остальная Москва была испещрена мощёными тесаным бревном улицами - одни из которых шли кольцами, как круги на воде расходясь от Кремля, а другие, начинаясь отсюда же, разлетались во все стороны, разрезая эти кольца. Ну а ещё дальше, прячась среди зелёных кружев деревьев, были едва заметны разрозненные крестьянские дворики и неровные квадраты маленьких делянок: те из них, что светлели желтовато-зелёным цветом, служили для выпаса, а светло-серые - для огородов. Так и тянулись эти дворики с наделами в сторону горизонта, растворяясь вдали и сливаясь с рощами, полями и лесом. А прямо здесь, внизу, ближе к берегу Москва-реки, дома были куда красивей: сложенные из ровных брёвен, сцепленных на манер «в лапу с зубом»; многие с угловыми башнями да шатровыми крышами с фигурным коньком; со своими садиками за высокими заборами, в которых как раз сейчас пестрели красным и жёлтым наливные яблоки на склонённых ветвях. Новые избы ярко и беззастенчиво белели только что отёсанными срубами среди потемневших уже соседей. И, проходя мимо них, можно было вдыхать приятный аромат свежераспиленного дерева, который ненадолго перебивал кислый  запах, шедший от влажных после дождей и кое где уже подгнивающих брёвен под ногами, да от желобов (если там не было выдолбленных труб), стелящихся вдоль улицы по обеим сторонам, в которых стояла не только дождевая вода, стекающая с деревянной мостовой, но зачастую и всякая мерзость. Я повернулся налево, где широкая и приземистая китай-городская стена тянулась от находившегося теперь позади меня Кремля и, укрывая собой Зарядье от реки, поворачивала в сторону каменной церкви Всех Святых на Кулишках. Дома своего я видеть не мог даже с такой высоты из-за огромных раскидистых деревьев, которые бушевали в просторных садах удачливых торговцев и покровительственно нависали ветвями над робко приютившимися дворами поменьше, вроде моего или некоторых моих соседей – мелких приказчиков да нескольких ремесленников. Через эти набухшие зеленью и разноцветными плодами кроны различить можно было торчащие из листвы, словно живые существа, коньки купеческих крыш причудливой резьбы.
Повсюду, куда ни глянь, было движение: фигурки людей всех сословий в одеждах всевозможных цветов сновали по мостовым и просто вытоптанным переулкам. Всадники на волнующихся от окружающей суеты лошадях с трудом и нетерпением разминались с крестьянскими телегами, в которых визжали завязанные в мешки поросята, заглушая сидящих там же, орущих и размахивающих руками, баб. Пешие прохожие нестройными пёстрыми ручейками огибали увязнувшие в собственной неповоротливости обозы и растекались во все стороны. Спешащие по каким-то своим, только им ведомым, делам дети, вместе с бойкими мелкими собачками, путались под ногами, навлекая на себя то гнев, то умиление, и неизменно вздымая вихри собачьего лая, вырывающегося из-за высоких плотно сбитых заборов. Жизнь кипела. А где-то за Яузой, в стороне Немецкой слободы, вспомнив о своих летних обязанностях, пробивалось через сонную пелену неба солнце.
«Господь нас не оставит и всё разъяснится», - сказал я себе и, помолившись, приступил к работе.

Этот день не принёс больше ни добрых ни дурных событий. Разве что бедного Макарку впервые за всё время выгнали из храма на улицу – очень уж он много приставал к работникам, хватая их за одежды, да носился из придела в придел, рассеивая шумную суету и мешая работать: видно, никак не мог прийти в себя после созерцания трупа и общего утреннего смятения.
Зато ночь не поскупилась и принесла события столь же мрачные и загадочные, как и гибель Ярослава.

Всё случилось настолько быстро, а ночь была такой тёмной, что я не мог наверняка различить все детали, а потому расскажу только то, что точно увидел и запомнил.
Выполнив всю намеченную работу, я ненадолго заглянул к своему давнему и близкому другу Афанасию – торговцу, жившему тут же, в Зарядье. Пробыв у него не более часу и обсудив с ним всё произошедшее, я пришёл домой и до наступления темноты занимался обычными делами по хозяйству, стараясь не думать о мёртвом Ярославе и о выбоине в Покровской церкви. Хотя, признаться, совсем не думать об этом никак не выходило. Что греха таить – я был, как и все, испуган и пребывал в самом мрачном да тревожном расположении духа. Из-за всего этого уснуть я не мог до глубокой ночи и вышел в сени, чтобы не нарушить сон своей супруги и нашего сына.
Я удобно расположился на гладко отёсанной скамье, достал старинный итальянский резец (подаренный мне ещё в Вильно) и принялся ладить для Вани лошадку из заранее припасённой коряжки. Окон в наших сенях не было, и потому с улицы должно было казаться, что все у нас спят. Счёт времени я давно потерял, полностью погрузившись в свою нехитрую работу, и поэтому не скажу сколько я так просидел, вырезая, как вдруг снаружи скрипнул забор, а затем кто-то с глухим и сдавленным вздохом упал на мягкую грядку у самой калитки, где ещё недавно росла капуста, а теперь была просто взрыхлённая распухшая земля. Я крепко сжал в руке точёную рукоять резца и медленно отворил дверь. На улице было непроглядно темно, но в дрожащей полоске тусклого света лучины, мгновенно вырвавшегося через приоткрытую дверь, я смог различить фигуру человека. Некто, копошившийся на наших грядках, вскочил, испугавшись моего появления, и неловким прыжком кинулся на забор. Поднатужившись изо всех сил, он перевалился и оказался на мостовой. Я, отпустив дверь, в несколько шагов достиг калитки, но выскочить на улицу, по счастью, не успел.
Как только я собрался толкнуть вытертый до блеска засов, неожиданно услышал топот копыт и увидел мерцающее зарево от факелов. Затаив дыхание, я прижался к забору и стал вслушиваться. Мимо меня по улице шумным вихрем пронёсся отряд не меньше чем из десяти всадников. Совсем скоро цокот копыт, стучащих по тесаным брёвнам мостовой, потерял свою ровность и развалился, превратившись в нескладный торопливый перестук – кони остановились и в нетерпении топтались на месте.
«А ну, слезай, пёс!» - раздался голос, показавшийся слишком резким и громким посреди ночи. «Надо палками его оттуда сбивать, как кота шелудивого!» - ответили ему не так громко, но зато злобно и слегка взвизгнув.
Я, стараясь не издать ни звука, забрался на пень, который остался от слишком разросшегося и спиленного прошлой весной дерева. Теперь мои глаза оказались немного выше забора, и я мог различить всадников, топтавшихся кругами возле рослого клёна, стоящего на изгибе нашей улицы, крона которого терялась в глубокой темноте ночного беззвёздного неба. Преследователи были одеты в чёрные монашеские балахоны с поднятыми, у всех кроме одного, капюшонами. В неистово пляшущем свете факелов они выглядели по-настоящему зловеще, то сливаясь с темнотой, то снова постепенно появляясь по мере движения трепещущего на ветру факельного зарева. Всадники, все как один, силились разглядеть кого-то в густой и мерно раскачивающейся кроне дерева. Привставая на стременах, они вытягивали свои факелы как можно выше и изо всех сил всматривались в густую листву. Я не мог видеть, кто прячется среди ветвей, однако несложно было догадаться, что это тот самый человек, которого я минуту назад спугнул со своего двора. Всадники тихо переговаривались друг с другом, но я не слышал о чём именно. Похоже, они просто ждали, как собаки ждут, загнав на дерево перепуганную кошку.
Вдруг мне показалось, что не я один наблюдаю за происходящим. Я так поднатужился, пытаясь увидеть что-нибудь на другой стороне улицы, что глаза мои, казалось, налились темнотой и потяжелели. Так и есть: на краю мостовой у противоположного забора кто-то неподвижно стоял. Разглядеть в густом мраке я его не мог. Да и вообще заметил-то только потому, что блики факелов тускло, еле заметно, отражались на гладкой поверхности его светлых дублёных сапог с давлёным, как мне почудилось, орнаментом. Увидев, наверное, что я повернул голову, этот кто-то тот час же сделал несколько шагов назад и исчез в прожорливой темноте, будто и не было никого, а всё мне только померещилось.
Тем временем, один из всадников прямо со стремян схватился обеими руками за нависавшую ветвь клёна, подтянулся на ней и, ловко вскинув ноги, растворился в резко качнувшейся кроне, словно дерево проглотило его. Почти сразу после этого в листве послышалась возня, продолжавшаяся всего мгновение. «Лови его!» - раздался оттуда крик, и одновременно с этим из кроны, под хруст ломающихся веток, с шумом вывалился человек. Он упал головой вниз, неожиданно громко ударившись о землю. Всадник с непокрытой головой одним движением соскочил с лошади, схватил за ворот упавшего и приподнял его, едва не уткнувшись в несчастного лицом. В следующей миг через всю улицу прокатилось отчаянное ругательство. «Помер», - выдохнув и немного успокоившись, выдавил сквозь стиснутые зубы всадник. «Что ж делать-то теперь?», - неуверенно спросил один из окружавших. Спешились и другие, некоторые откинули свои капюшоны. «Да я ж его только подтолкнул немного», - виноватым и испуганным голосом несколько раз повторил, аккуратно спрыгнув на землю, тот, что залезал наверх по ветвям. Ответом ему были ругательства, произнесённые на этот раз тихо. Тихо возможно потому, что изрёкший их в это время был полностью поглощён осмотром одежды и сумы погибшего. Мне стало вдруг отчаянно любопытно, кого же на моих глазах стряхнули с дерева и досадно, что не могу разглядеть лица мертвеца. Поймав себя на этой мысли, я перекрестился и пошёл, от греха подальше, обратно в сени. Закрывая за собой дверь, я вдруг услышал, как кто-то крикнул: «Там свет в избе!».
Я проклял себя за то, что не додумался проскользнуть быстро и аккуратно, чтобы сразу задуть лучину. Ну а теперь ничего не оставалось, как только сесть и продолжить вытачивать лошадку с самым невозмутимым, по возможности, видом.
Только я примостился, как в сени ввалился один из всадников, грубо толкнув дверь. Чёрный монашеский балахон был распахнут, а под ним виднелась рубаха толстой рыжей кожи и сабля на поясе с рукоятью, украшенной камнями. На обветренном и сухом лице его были во множестве рассыпаны без всякого порядка шрамы разных размеров, в тени низких тонких бровей блестели пугающей ненавистью глаза.
- Кто таков? – резко спросил гость, остановившись прямо передо мной и положив руку на саблю.
За его спиной я видел, как трое или четверо с факелами ходят по нашему тесному двору и внимательно осматривают всё вокруг себя. Я назвался, невольно отводя от лже-монаха взгляд.
- Что по ночам не спишь? Любопытный больно? – он немного наклонился ко мне, глаза его теперь не блестели, а просто пылали яростью.
- Вот сыну лошадку точу. Днём-то не успеваю – дел других много. А ты кто, что так вваливаешься? – ответил я, заставляя себя через силу посмотреть на гостя.
- Врёшь, пёс! – заорал он во весь голос и с размаху ударил меня по лицу кулаком, затянутым в перчатку из тонкой кожи с железными бляшками.
Я с грохотом свалился со скамьи, в глазах на секунду потемнело. Не понимая, как быть со всем этим, я закрылся руками и услышал за стенкой трескучий Ванин плач. Тут, на счастье, с улицы раздался крик «лови его!». И уже сделавший шаг в мою сторону исполосованный шрамами «монах» поспешил наружу, успев злобно бросить мне:
- Если подглядывал, так лучше сразу удавись!
Аксинья с ревущим Ваней на руках, выглянула в сени и, убедившись, что никого постороннего уже нету, вышла ко мне. Я опередил её вопрос, успев буркнуть, что расскажу всё позже. Она всё же попыталась было расспрашивать, но видя, что проку от этого не выйдет, так как лицо моё немилосердно ныло после удара и говорить совсем не хотелось, ушла обратно, укачивая сына и, толи испуганно толи недовольно, поглядывая на меня.
Я разлёгся на скамье, постепенно успокаиваясь после произошедшего и вытирая рукавом кровь с губы. Потолок сеней надо мной казался отчего-то совсем не таким, как обычно. Что-то чужое и тревожное было в нём в эту ночь, как и во всём, что окружало меня.
Так я и уснул в сенях, неожиданно крепко и глубоко. И почти вслух благодаря того невидимого человека в дублёных сапогах (а я нисколько не сомневался, что это был именно он), который отвёл, хоть и скорее всего не желая того, от нашей избы этих жутких людей, прятавшихся под монашескими одеждами.

Однако сон мой был недолгим. Всего, видимо, через пару часов, когда уже почти совсем рассвело, меня разбудила шумная возня, какая бывает, когда птицы дерутся за добычу. Она бурлила прямо за дверью сеней: хлёсткое отчаянное хлопанье крыльев, колкие удары клювами и вызывающий озноб скрежет когтей, царапающих стены нашей избы. Все эти звуки сливались в единый нестройный гомон, который как вихрь то на секунду затихал, то снова неожиданно вскипал неистовым клокотанием, выбрасывая в воздух, словно стрелы, скрипучие всплески вороньего карканья. Я поймал себя на том, что уже несколько минут сижу, вжавшись в угол, и не решаюсь даже шелохнуться. Птицы же, или что бы там ни было, всё яростней бились о стены и, казалось, вот-вот вышибут дверь. Крепко сжав в руке лежавшую под скамьёй корягу (заготовку для резных поделок), я велел сам себе не робеть и медленно, с трудом поднялся на ноги. Беспрерывно крестясь да прося шёпотом, чуть не плача, у Господа помощи, я сделал несколько шагов и взялся за засов. В дверь постоянно ударялись, рассекая воздух своими перьями, птицы (я надеялся, что это были на самом деле птицы), и засов в моих руках ходил от этих ударов ходуном. Осенив крестным знамением дверь, я толкнул её, держа корягу наотмашь. Целое полчище черных с серыми отсветами, блестящих в лучах утреннего солнца, ворон в один миг разорвалось на клочья, заняв собой всё пространство перед крыльцом. Шум поднялся немыслимый. Через секунду все эти разбросанные в воздухе темнеющие силуэты в едином порыве бросились друг к другу и, образовав одну цельную массу, похожую на клокочущего нетерпением беса, резким общим движением стремительно двинулись куда-то за наш дом, обдав меня, пролетая, смрадным ветром из-под своих крыльев. Я успел заметить, что клювы у многих из них обагрены кровью.
Надеясь увидеть разорванную тушку какого-нибудь зверька, я долго исступлённо кружил по двору. Но так ничего и не нашёл, а значит не знал. чем объяснить себе это жуткое и дьявольское нашествие! Ведь не могли же вороны унести с собой привлёкшую их падаль. А если б и могли – то уж следы-то точно должны были остаться. А всё, что мне удалось отыскать – это несколько грязных капель крови на крыльце, да еле заметные покоричневевшие разводы на двери, будто кто-то израненной рукой пытался открыть её, да не хватило сил. Но ведь и человека тут никакого не было – никого и ничего не было, кроме самих ошалевших ворон с перемазанными кровью клювами!
Ноги у меня от страха стали ватными и слушались плохо. Я присел прямо на траву у крыльца перевести дух и в возвратившейся утренней тишине услышал, сквозь стук собственного сердца, как в избе плачет моя жена, тихонько всхлипывая: «Господи, отведи от нас беду страшную»…

Глубоко вздохнув, я вошёл в дом и почувствовал, как терзает меня вина - будто это я наслал полчища ворон, чтоб перепугать всех до полусмерти. Хотя, в том, что ночью нас всех едва не перерезали, пожалуй, и правда виноват – праздное любопытство вообще грешно, может, и вороны эти были о том намёком.
Ваня молча сидел в своей люльке, подвешенной к потолку, и во все глаза смотрел на мать. Люлька почти не раскачивалась, а значит сидел он так неподвижно уже долго, не выпуская из рук края деревянного своего убежища. Аксинья же примостилась рядом на маленькой шлифованной скамейке и негромко плакала, закрыв лицо руками и выглядя при этом ещё более кроткой и хрупкой, чем обычно. Услышав, что я вошёл, она подняла голову и шёпотом спросила:
- Они совсем улетели?
- Да, – выдохнул я, опустив глаза.
- Почему они в окно не бились, а только в сени, в которых был ты?
Я развёл руками и собрался что-то ответить, но не успел – Аксинья опередила меня вздрагивающим голосом:
- Они за тобой прилетали? Из-за этого шума ночного? – она отвернулась и неподвижно ждала, что я скажу.
Всегда страшно услышать из чужих уст собственную недобрую догадку – она тогда сразу же перестаёт быть прозрачной и скомканной, а начинает существовать, как нечто явное.
- Господь с тобой, Аксинья! – спешно заговорил я, сделав шаг вперёд. – Воронья на Москве обитает несчитано! Мало ли, что им тут понадобилось, а нам это странным показалось. Они, поди, тоже удивляются, когда мы у леса на Купалу собираемся, по их меркам ни с того ни с сего, и хороводы водить начинаем… А то, что ночью было – так это просто не повезло, что рядом с нашим жильём какие-то разбойники орудовали, – я почувствовал, что сам верю сказанному и обрадовался этому. – Не плачь, родная моя. Ну что ты, Ваню напугаешь.
Я протянул к ней руки. Аксинья поднялась со скамьи навстречу, обняла меня на секунду, затем перекрестила и, чинно взяв под локоть, точно гостя, усадила за стол, сказав:
- Прости, что с испугу забыла покормить тебя перед работой. Я сейчас.
Но не успела она сделать нескольких шагов к балке, на которой были развешены солонина, лук да прочие припасы, не требующие холода для хранения, как дверь в сенях гулко хлопнула, и в избу вскочил, запыхавшись от спешки, Кузьма по прозвищу Лупатый – юркий длинноволосый приказной, с которым я был неплохо знаком из-за его на диво частого присутствия на строительстве Покровского собора. Сам Лупатый отшучивался да отнекивался при расспросах, но все прекрасно знали, что приставлен он был следить за работниками, чтоб те не воровали да не шалили. За то он и получил своё прозвище. Глаза же у него на самом деле вовсе не были лупатыми, а даже наоборот глубоко сидели над лоснящимися щеками и казались вечно прищуренными. Ваня, увидев Кузьму, откинулся назад, не выпуская край своей люльки, и залился безудержным плачем. Аксинья подхватила его на руки и, отойдя к углу с образами, принялась укачивать, что-то тихо нашёптывая.
- Что ж ты, Андрей, не на работе? Солнце-то давно уже светит! – нисколько не стесняясь Ваниного плача, громко и сразу заговорил приказной, улыбаясь во весь рот и, по привычке своей, прицокивая языком почти после каждой фразы. – Или тебе по ночам не до сна? – он примерзко подмигнул, собака, кивнув в сторону моей супруги.
- А теперь всегда за работниками приказных присылать будут? – я немало удивился ему.
- Да я сам по себе пришёл, – он снова зачем-то покосился на Аксинью и, перестав улыбаться, продолжил, опять цокнув языком – выйдем во двор, поговорим.
Я молча поднялся и направился к двери, не спрашивая что и зачем, - лишь бы уж поскорей спровадить этого Лупатого из избы. Тем более, что он по обычаю своему принялся разглядывать, вертя головой, всё убранство нашего жилища, словно хотел что-то для себя приметить.
Выходя, я поймал на себе тревожный и даже, как мне показалось, о чём-то умоляющий взгляд жены, от которого моё сердце сжалось. Кузьма же пропустил меня в дверь впереди себя, а во дворе сразу метнулся к калитке и, отворив её, цокнул:
- Уж лучше совсем на улице.
Выйдя за калитку, я невольно взглянул на тот самый клён, в кроне которого ночью пытался укрыться несчастный беглец. Народу на улице уже набилось много, и нельзя было разглядеть ни траву под деревом, ни следы на ней. Не знаю, заметил ли Кузьма, куда я смотрю, когда, взяв меня за плечо, он заговорил в самое моё ухо:
- Вон видишь двое стрельцов? – он указал подбородком вперёд. Там действительно стояли стрельцы с бердышами в руках, – они со мной за тобой пришли. Но не пугайся, они поодаль пойдут: один спереди, другой сзади, так что никто не подумает, что они тебя ведут, и сраму тебе никакого от этого не выйдет. А ещё дальше третий с пистолью колесцовой будет идти.
Я вздрогнул, и сердце моё принялось оглушительно ухать в ушах, отдаваясь во всём теле. Кузьма раскатисто прищёлкнул языком и, наклонив голову, добавил:
- Очень ловко, кстати, стреляет. Так что закрывай калитку и пойдём.

И мы пошли.
Свернув в сторону от привычной дороги, ведущей к Покровскому собору, я вдруг почувствовал, будто грудь моя наполняется разогретыми в костре камнями, под тяжестью которых было не так-то просто идти, а из-за их жара всё плясало перед глазами и приходилось делать усилие, чтоб разглядеть лица проходящих мимо и сливающихся друг с другом людей. Мысли в моей голове носились суматошнее и быстрее, чем ласточки перед грозой. Я то собирался рвануться и бежать, то упасть тут же наземь и будь что будет, то схватить Лупатого за ворот, да спросить: что ж это твориться? Ведь я же не сделал ничего скверного! Куда и за что меня ведут? Я силился, но не мог вспомнить никого из уведённых со стрельцами, кто бы остался в живых. Но не про всех же я знал – пытался успокоить я себя. Только не слишком это успокаивало, и я едва успевал на подкашивающихся от волнения ногах за Кузьмой. Вскоре, впрочем, я снова задышал ровно и принялся думать о том, что жёны и дети многих из казнённых оставались нетронутыми и некоторые из них даже не съезжали из своих домов. Афанасий, друг мой, не даст моим умереть с голоду – в этом можно было не сомневаться. А на всё остальное воля Божья. Да и почему непременно быть казнённым?! Сейчас всё прояснится, расскажу всё, что видел, да и отпустят. Я сумел совсем поверить в это, но всё же с пронзительной тоскою и горечью чувствовал, что жизнь моя уже никогда не будет прежней.

Путь оказался недолгим – мы подошли к огороженной забором из плотно сбитых брёвен избе с каменным фундаментом. Я удивился, что никогда раньше не обращал внимания ни на этот забор, ни на постройки за ним, хотя и проходил здесь мимо множество раз. На крыльце избы сидели вооружённые люди, встретившие нас угрюмыми равнодушными взглядами. Однако мы не пошли к крыльцу, а обогнули дом (за избой прохаживались из стороны в сторону ещё несколько стражников с бердышами и саблями) и спустились по лестнице в подпол через узкую дверь, пробитую прямо в рыжих камнях фундамента. Темнота и жуткий смрад набросились, как собаки, заставив меня невольно отвернуться и сделать шаг назад. Из глубины тесного и низкого коридора вырос ссутулившийся но всё равно видного роста человек в грязной изношенной рубахе со связкой ключей в руках. Он открыл одну из массивных обитых железом дверей, которые тянулись строем вглубь коридора, и уставился на нас. Кузьма подтолкнул меня вперёд и сказал ключнику: «Это Андрей Данилин. Там знают кто и почему». В тот же миг я оказался внутри, а дверь за моей спиной с лязгом захлопнулась.

II

Свет и воздух попадали сюда через крошечные прорези под самым потолком, до которого, впрочем, можно было достать рукой даже и не выпрямляя её полностью. Под ногами же была просто вытоптанная до твёрдого земля, липкая от крови и нечистот, производимых находящимися здесь узниками. Я стоял и крестился, ожидая, пока мои глаза привыкнут к темноте, и я смогу разобрать лица людей, сидящих тут прямо на холодной земле.
- Да хватит уже знамением себя осенять. Сам митрополит, поди, и устроил нас всех сюда, – раздался знакомый звучный голос откуда-то из темноты дальнего угла.
- Иван, ты что ли? – я силился изо всех сил разглядеть говорившего.
- Ну а кто ж?! Я. Да тут много наших, за каждую дверь понапихали, – Иван был каменщиком и работал вместе с покойным Ярославом.
Из другого угла доносился горячий шёпот молитвы, прерываемый всхлипами и неровными вздохами. Я уже мог различить там скрученную фигурку сидящего человека, уткнувшегося лбом в холодные камни стены. 
- Да хватит молиться! – безжалостно громко взревел Иван. – Говорю же, что митрополит сам и заточил нас всех сюда неизвестно за что.
- Так что ж, что митрополит! – ровным и стройным голосом отозвался сидевший у самой двери, расстелив на полу кафтан, ещё один узник. Мои глаза почти совсем привыкли к мраку, и я без труда узнал спокойное вытянутое лицо Антипа, который так же был каменщиком и появился на стройке уже ближе к окончанию кладки. Сейчас он сидел, скрестив на груди руки и уложив поверх них свою длинную пепельного цвета бороду. – Митрополит и все его служки это одно, а вера и сам Господь – совсем другое!
- Что ж ты плетёшь? – ещё громче забасил Иван, отмахнувшись обеими руками от услышанного, – В ком же Господь, как не в митрополите нашем?!
- Господь в сердце является, – Антип подался вперёд, не повышая, однако, голоса, – да под сводами храмов, кои с любовью и с верой сотворены. А вся эта духовная братия только барыши свои загребает, именем Господним прикрываясь! Посмотри, кто богаче всех живёт, как не настоятели обителей святых. Хоть и приписано им быть постниками великими, да аскезой собственной грехи человеческие замаливать! Или вы будто не видали, в каких палатах Макарий живёт?
Иван громко и нарочито сплюнул.
- Зря ты так, Антип, – вступился испуганным осекающимся полушёпотом ещё некто из бывших тут. – Есть средь монахов и иных духовных мужей множество святых, а митрополиту по сану положено палаты подле царских занимать.
- Святых много, не спорю. Но ведь они были бы такими же святыми и без пострига, да без рукоположения, потому как вера их чиста и сильна. А коли уж рясу надел, то на тебя люди по-другому смотрят: примера и утешения ждут. А тут хороший пример – у иных рожа пьяная да раскормленная, а в глазах похоть. Сколько людей добрых в Христианстве усомнились, глядя на нерадивых и корыстолюбивых духовников. Ведь если воевода струсит на поле бранном и по кустам отсиживаться станет, разве будут его войны сражаться геройски и бесстрашно? А в любом приходе настоятель и есть воевода для прихожан. Они всё, что он говорит и делает за чистую монету принимают, да за ним следуют – иногда ко Христу, а иногда и наоборот – в бездну греховную.
- А  кто из людей не слаб? Или мужи духовные не люди?
- А никто их и не просит быть точно ангелы бесплотные. А только негоже разглагольствовать о добродетелях, тиская при этом бабу продажную, да вином в пост до самых ушей заливаяся. Слаб – так и не лезь, а коль взвалил на себя крест, так неси. Меня не слабости человеческие пугают, а лицедейство многого духовенства, из-за которого, бывает, простые люди Бога теряют.
- Так что ж ты предлагаешь? – напомнил о себе Иван. – Может нам всем, как до Владимира, поганцами  опять стать? Вон идолы каменные торчат себе из земли по лесам, и ни в чём худом уличить их не возможно. Иди себе, кланяйся.
- Нет, Иван, не о том я. Просто зря ты путаешь Христа, Господа нашего, и митрополита – человека властью да соблазнами беспрерывно искушаемого. И если молится кто-то горячо и со слезами – это хорошо. А вот усомниться во власти и любви Христовой из-за каких-то людей – это грешно и опасно.
Иван запрокинул голову и громко злобно захохотал. Но вскоре осёкся из-за ужасного вопля прорвавшегося прямо сквозь стены и напомнившего всем нам, где мы и для чего нас сюда заперли. Тяжёлая вязкая тишина стала ответом этому воплю.
Многие начали неистово креститься. Крик доносился ещё несколько раз, иногда переходя в пронзительный визг. Один из сидевших неожиданно вскочил и, видимо на время обезумев от страха, начал отчаянную борьбу с мухами, коих было здесь великое множество. Он носился от стены к стене, подпрыгивая, размахивая руками и выкрикивая в адрес мух до смешного страшные угрозы. Только наступив на ногу Ивану и получив от того сильный пинок в грудь, этот несчастный угомонился и всхлипывая забился в угол.
- Что же такого хотел митрополит спрятать в Покровском соборе, коли всех нас тут теперь до смерти замучают, пока не найдут вора? – вновь заговорил Антип всё таким же ровным и на диво спокойным голосом.
- Да может и не крали ничего, а осквернили ещё недостроенный храм, вот нам всем кару и предписали, – подал кто-то голос.
- Да каменья от татар увезённые он там прятал, или золото, что ж ещё, – вступил в разговор некто ещё из-за спины Ивана.
- А почему те, кто заперт здесь, почитай все каменщики да несколько штукатуров? – будто сам себя спросил Антип.
- К тому же, только из мирских, – заметил всё тот же голос.
- Так это как раз понятно. У монашествующих свои порядки и спрашивать их приказные не могут.
- А Андрей? – Иван посмотрел на меня, угрюмо покачав головой, – Ты же росписями занимался? Похоже, тебя единственного из этой братии и притащили.
Антип поднялся на ноги и начал ходить кругами, крепко о чём-то раздумывая. Он на секунду остановился и, помолчав немного, снова заговорил:
- Выходит, кто-то из каменщиков что-то узнал или украл, и вот они теперь боятся, что он другим успел рассказать узнанное или передать украденное на сохранение.
- Экий ты умудрённый, Антип, – ехидно прошипел Иван, – вот твой черёд скоро настанет, тогда всё и узнаешь. Только жить после этого будешь уже совсем недолго.

Напророчил Иван: не прошло и минуты, как дверь отворилась, и двое плечистых, обливающихся потом молодцев гулко ввалились, держа в руках небольшие деревянные дубинки с медными набалдашниками. Не глядя по сторонам, они подхватили не сопротивляющегося Антипа под руки и увели. Все снова примолкли. И в наступившей тишине было слышно, как в коридоре кто-то спросил: «Отнести этого детину родичам, или самим закапывать придётся?». Вместо ответа за дверью послышались недовольное пыхтение и возня. Я попытался разглядеть хоть что-нибудь через крошечные щели, идущие вдоль массивной дверной рамы, и мне удалось увидеть, как, отдуваясь и сплёвывая, по полу за ноги тащат Силу Филлипыча. Узнать его можно было с трудом – бесформенные бугры избитого лица были сплошь покрыты коричневыми пятнами запёкшейся крови. Некогда налитые упругой силой руки волочились теперь по холодному полу, еле заметно подскакивая на неровностях.
Я облокотился о стену и медленно сел.
Больше никто не пытался заговорить. Только жужжание мух да лязганье железа за стенами нарушали тишину.
Вскоре снова стали доноситься крики. На этот раз все мы знали, чей это голос. И пока Антип где-то там принимал муки, истошно оповещая об этом всё подземелье, мы то вопросительно то наоборот понимающе переглядывались друг с другом, а как только опять стихало, все опускали глаза в пол, и многие из нас начинали тихо молиться.
Нельзя сказать точно, сколько прошло времени, когда в коридоре послышались шаги, и в дверях повернулся ключ – пожалуй, что и не один час. Те же двое с дубинками снова оказались здесь. Один из них, щурясь, окинул всех нас взглядом, и уставшим, но грубым голосом обронил брезгливо:
- Кто тут художник из Зарядья?
Жаркая волна страха стремительно поднялась в моей груди. Я вскинул голову, но не успел ничего сказать, как меня подхватили и повели, хотя лучше сказать - потащили. Думаю, если б я поджал ноги, то эти двое и не приметили бы – так крепко держали меня и с такой силой волокли куда-то по тесному смердящему коридору.
Вдруг темнота внезапно оборвалась, и меня вытолкали в небольшой проём, где солнечный свет больно ударил в глаза. Я оказался снаружи, в выкопанной прямо в земле квадратной яме, одной из стенок которой являлась каменная кладка фундамента с тем самым проёмом, через который я очутился здесь, и в котором стояли теперь молодцы с дубинками. Дно ямы было полностью покрыто содержимым кишечников многих побывавших здесь узников. Рои насекомых вились клубами, то соединяясь, то разделяясь - будто сражались друг с другом.
- Давай, смерд, справляй нужду, и большую и малую! – услыхал я приказ, прозвучавший из проёма.
- Мне не нужно вовсе, – с трудом произнёс я и сразу же получил между лопаток удар дубинкой, от которого несколько мгновений совсем не мог вздохнуть.
- Недосуг нам потом за тобой прибирать. Загадишь там всё, уж поверь, так что давай сходи тут загодя. Да не медли, а то придётся брюхо тебе вспороть, чтоб само вывалилось, – говоривший остался доволен своей придумкой и мрачно захихикал.

Вскоре меня привели в залу со стенами из нешлифованного кирпича, которая была заставлена разными ужасающими машинами из железа и дерева. Отовсюду торчали зазубренные крюки. Грязные от налипшей и высохшей крови шестерни замысловатых станков зловеще отражали тусклый свет факелов. На стенах были развешаны тяжёлые кандалы и всевозможные непонятные мне приспособления.
Я пошатнулся от ужаса, когда увидел, что в одном из углов висит вниз головой Антип. Он был полностью связан по рукам и ногам, как куколка насекомого, а голова его была помещена в медный жбан.
- А… вижу, узнаёшь товарища своего? – обратился ко мне сидевший в центре залы детина огромных размеров, гладко выбритый и одетый в лёгкую серую рубаху, всю перемазанную кровью, как у мясника, – Можешь подойти поговорить, он ещё жив, – сказано было это так по-доброму и приветливо, словно на именинах гостей встречали.
Я нерешительно приблизился к Антипу. За его ушами через всю шею протянулись два глубоких надреза, из которых живо струилась кровь. Жбан уже почти до половины наполнился ею, и Антиповых глаз не было видно в пузырящейся красной жиже. Я отошёл не в силах более видеть этого.
- Не робей, скоро жбан совсем заполнится. Вишь, как течёт из-за ушей. Дышать ему станет нечем, и явится он, наконец, перед Господом нашим, – ехидно подбадривал меня хозяин залы.
Я обернулся к нему, и он продолжил:
- Ты меня не знаешь? Меня зовут Кирилл Булавач. А знаешь почему Булавач? – он взял с широкого, грубо отёсанного стола железную булаву искусной и тонкой работы. – Потому что я этой булавой из твоей черепушки могу какую хочешь поделку смастерить. Дело это для меня нехитрое, – он задумчиво посмотрел в пол, потом мне в глаза и спросил уже другим тоном, мрачным и суровым. – Для чего вчера ночью к тебе заходил каменщик Егор?
- Никто ко мне вчера не захаживал, – выпалил я сразу же, а про себя подумал: «так вот кого с дерева сбросили, вот почему каменщики с нашей стройки сегодня здесь…».
- Не захаживал, стало быть… Фролушка, Петрушенька! – ласково позвал Булавач.
Всё те же двое толстолобых мигом явились, подняли меня в воздух и уложили спиной на нечто, похожее на изогнутую мостком железную скамью, туго затянув мои руки кожаными ремнями. Затем один из них подвинул под эту скамью рыжеватый таз с тлеющими в нём углями и пробормотал:
- Сейчас немного согреешься, может, и вспомнишь чего.

Да простит меня читатель, но я не решусь заново припоминать в подробностях всё, что сотворилось в тот день в этом подземелье. Да и помню уже плохо, потому что несколько раз совсем забывался, едва не отдав Богу душу, и вообще всё происходило как во сне. Одно только скажу: понял я из их вопросов, что прав был Антип. Тот самый каменщик Егор, уходя от погони, не то имел при себе нечто, не то знал о чём-то. И всё это связано было со смертью Ярослава. А теперь чуть ли не сам царь страшится, что это нечто у кого-нибудь припрятано. Вот и мучают теперь всех, с кем Егор работал вместе или с кем просто разговаривал в последние дни. Ну а меня просто потому, что я неподалёку был, когда его с дерева стряхивали.
После бесконечно долгих пыток (мне показалось, что продолжалось всё это целую вечность), совершенно неожиданно, когда я уже и на смерть перестал надеяться, меня вдруг развязали, умыли и, укутав чистым лёгким покрывалом, отвезли домой. По дороге я снова забылся, успев лишь услышать, что если об избе этой хоть кому расскажу, то снова в ней окажусь, но только уже не выйду.

Открыв глаза, я увидел сквозь отрывистое дрожание собственных век гладко выструганные доски нашего потолка. Кто-то совершенно чужой сидел, склонившись надо мной. Я силился разглядеть лицо, но оно то и дело ускользало от моего взора, и чудилось, будто это просто неясная тень, вокруг которой нестройно мечутся беспокойные белые огоньки. Я почувствовал, что до невозможного хочу пить, а значит - всё ещё жив по Божьей воле, если только жажда не выбрана мне мучением для прохождения чистилища.
Вдруг раздались резкие до боли, но при этом родные, и от того радующие, голоса. Они иглами впивались в мою голову, пока кто-то не зашикал, и всё не смолкло. Я снова сомкнул веки и пролежал так какое-то время, радуясь тому, что начинаю разбирать произносимые шёпотом слова. Это говорила Аксинья, она кого-то спрашивала, почему я опять закрыл глаза. Мне захотелось скорее увидеть её, но в этот миг передо мной оказалось испещрённое морщинами тёмное старушечье лицо с тонкими прорезями глаз. На щеках старухи лежали свисающие с меховой шапки серебряные бляхи, разбрасывающие вокруг себя суетливые блики. Я, крестясь, подался в сторону, пытаясь вскочить, но чьи-то крепкие руки ухватили меня за плечи, и я услышал хорошо знакомый голос:
- Уймись, Андрей. Тут все свои, – это говорил Афанасий, мой сосед и близкий друг.
Его присутствие не могло не ободрить, поскольку знакомы мы были уже более десяти лет и за это время успели накрепко связаться друг с другом.
Афанасий был одним из тех русских торговцев, кому удавалось временами теснить на базарных площадях Москвы поляков да ганзейцев (кои почитались всеми за самых успевающих в торговом деле). Но при этом богатым его нельзя было назвать, хоть и сыпал он деньгами порой совершенно бесстыдно и безудержно. Таким уж был его нрав - никогда не заботился о возможных грядущих трудностях, и полагал, что коль сам не сможет справиться с чем-то, тогда всё само собой как следует разрешится. И ведь действительно так и случалось обычно. Да хотя бы вспомнить случай, познакомивший нас. Тогда Афанасий совершеннейшим чудом избежал смерти, но, вместо того чтобы радоваться, он за ней же и погнался. И погиб бы, несомненно, если б в том же месте и в тоже время не проезжали мы, да не помогли. И вот так всегда у него происходит – в самый последний момент какое-нибудь неожиданное явление подхватывает его, да и выносит сухим из воды.
К примеру, пожалуй, расскажу подробней, как мы познакомились.
Я тогда работал (чуть ли не сразу после обучения в Вильно) над обновлением росписей в одном из храмов Свято-Иоанно-Богословского монастыря, что недалеко от города Переяславль-Рязанский. И, как это обычно делалось раз в каждые семь дней, отправились мы с иноками на двух телегах за известняком для белил и прочими материалами для красок, а заодно за другими нужными по хозяйству вещами. Уже далеко за полдень, проехав почти половину обратного пути, вдруг наткнулись мы на порубленные трупы, лежавшие прямо на дороге. Судя по одежде, это были торговые люди, ехавшие, видно, без охраны, надеясь лишь на самих себя. Ни лошадей, ни телег видно не было, что и не удивительно – тогда в этих краях частенько встречались небольшие отряды татар, приходивших с Волги и грабивших всех, кто не мог дать отпор. Именно поэтому в одной из наших телег под мягкой ветошью были спрятаны, несмотря на запрет для невоенных людей, два лука и пара колчанов со стрелами. Ну и трезубец для сбора сена у нас лежал не деревянный, как вилы у большинства местных крестьян, а железный на толстом древке. Но, правда, был он такой с собой всего один.
Остановившись возле убитых, монахи уже собрались поднимать их на наши повозки, чтобы отвезти к монастырю и похоронить по-христиански, но в этот момент один из иноков, вглядываясь через деревья, различил бегущую фигуру:
- Уж не за разбойниками ли гонится, дуралей? – воскликнул он.
Все мигом повскакивали на телеги, и уже совсем скоро мы догнали бегущего. Им оказался рослый, ровно сложенный человек с гладкой и коротко остриженной каштановой бородой. Он был весь перепачкан кровью, глаза его горели, а в руках прогибалось под собственной тяжестью иссохшее полено, которое развалилось бы от первого же удара. Это и был Афанасий.
- Куда такой храбрый? – окликнул его, нисколько не смеясь, Пимен, огромного роста монах, в ладони которого запросто поместилась бы, наверное, взрослая кошка.
- Братцы, православные! Помогите! – затараторил Афанасий, хватая наших лошадей за поводья. – Они всех перебили и обоз увели!
- А ты что ж цел? – пробасил Пимен, неспешно слезая на землю.
- Сколько их было? – с другой телеги легко спрыгнул совсем молодой ещё послушник Аким, который, кстати говоря, обычно лучше других упражнялся с луком в стрельбе на меткость.
- Да не знаю сколько, может дюжина, а может чуть больше. Про меня они решили, что мёртвый. А я как очнулся, так только голоса их уже и услышал издалека. Но догнать ещё можно, ведь с обозом быстро не пойдёшь, – Афанасий, похоже, не мог дожидаться решения монахов и уже собрался продолжить свою погоню в одиночестве.
- Да погоди, – остановил его Пимен, – так их не нагонишь, а вот через чащу запросто успеем. Дорога тут плохо ещё вытоптана – медленная. Напрямки мы их точно перехватим. Только сделать всё нужно будет по-умному, а то и нас перережут. Главное, чтоб они решили, будто нас много. Тогда, глядишь, обоз и бросят.
Аким достал оба лука с колчанами и молча подал один своему товарищу, который также  был всего лишь в послушании, и тоже умел обращаться с тетивой. Остальные же спешно отвязывали от телег оглобли. Мне Пимен прямо в руки сунул железный трезубец, сказав:
- Работа твоя силы рукам не прибавляет, так что оглоблей, поди, с одного удара не прибьёшь, а с острым оружием можешь и помочь, если придётся.
Мне до тех пор ни разу не приходилось участвовать в подобных делах, оттого всё внутри клокотало какой-то смесью страха и восторга. Так мы и выдвинулись через густую чащу: четверо с оглоблями, двое с добрыми увесистыми поленьями, подобранными прямо тут же, двое лучников, Афанасий, сменивший своё бесполезное оружие на довольно тонкую, но крепкую и похожую на копьё палку, и я с железным трезубцем. Ещё двоих, правда совсем безоружных, оставили охранять лошадей с телегами.
Мы почти бежали. Пимен разъяснял сминающимся на ходу, но всё равно густым и грозным голосом:
- Мы скоро будем аккурат возле места, где дорога совсем узкая, а им по кривой да с обозом туда ещё ехать и ехать. Там и подождём.
И действительно – вскоре мы оказались на слабо протоптанной тропе шириной в одну телегу. Понять, что это дорога можно было только по тому, что трава была несильно примята, образовывая едва заметную полосу, петлявшую меж сосен.
- Эй, лучники, – сразу же начал раздавать приказания Пимен, – расходитесь по разные стороны дороги и ждите. Как татарва появится, так стреляйте и сразу бегите вперёд. Через пару шагов снова стреляйте и мигом назад. Так и бегайте вдоль дороги, пока стрелы не закончатся. И главное тут не попадать метко, а стрелять почаще, да из разных мест. Из-за деревьев не высовывайтесь, если увидят вас – убьют. Они стрельбе с самого рождения обучаются, и луки у них быстрые.
Монах-великан вздохнул, оглядел всех нас и продолжил:
- Остальные поровну разберитесь, да тоже по разные стороны дороги расходитесь. Бегайте вместе с лучниками, но только ещё поглубже в деревьях. Вопите сколько духу есть. Тут эхо от деревьев крики ваши помножит, и, даст Бог, покажется магометанам, будто целая армия наступает. Но татары храбрые попадаются часом, могут и в лес с дороги податься, так что будьте готовы встретить их. Да главное – промеж деревьев мелькайте побольше в глубине, но не забывайте, как ловко они стрелы пускают. 
Он внимательно осмотрел свою оглоблю, махнул ей, словно это прутик осиновый, и обратился к стоявшему рядом иноку, который лишь немногим уступал Пимену в росте и в силе:
- Пойдём со мной, Лука, немного вперёд. Собьем для устрашения первых в отряде с коней, да к своим сразу же вернёмся. С Богом.
Так мы и разбрелись, разглядывая своё оружие и всматриваясь сквозь деревья в сторону едва различимой дороги.
Ждать пришлось недолго. Мягкий топот копыт и скрип тележных колёс, словно гонцы, возвестили о приближении разбойничьего отряда. Все замерли, стараясь не издавать пока ни звука. Татары тоже не говорили между собой, только лошади фыркали и шумно трясли гривами время от времени. Я вдруг заметил, что руки мои уже болят от того, насколько сильно я сжимаю древко своего трезубца. Остальные же выглядели спокойными и собранными. Да и я со стороны, наверное, тоже.
Наконец, за соснами замелькали силуэты всадников. Кони двигались шагом, и всю процессию можно было хорошо разглядеть. Было их человек не более десятка, все как один в собольих шапках да кожаных куртках, покрытых рыжими медными бляхами. Вооружены они были так, как и подобает воинам, не то что мы. У каждого висел за спиной короткий лук. На поясах красовались кривые сабли в ножнах, усыпанных камнями. А к сёдлам были прилажены небольшие круглые щиты, у некоторых с разноцветными перьями в середине. Едущий последним держал в руке узды от кобылы, тянущей телегу с добром. К этой телеге была привязана другая лошадь, тащившая ещё одну такую же повозку. 
Вдруг один из всадников вскрикнул. В его руку вонзилась, раскачиваясь, стрела.
- Ах, не попал Яшка, – сдавленно просипел Аким, тут же выпустив свою стрелу, попавшую, к слову, тоже в руку одному из татар.
С другой стороны дороги заголосили и вихрем зашелестели по прошлогодней листве наши иноки. Мы так же принялись метаться взад-вперёд, истошно крича.
Аким носился между соснами ближе к дороге и выпускал одну стрелу за другой, толком даже не целясь. Татары несколько мгновений кружили на месте, выхватывая сабли, затем трое из них пустили лошадей галопом вперёд, но двое почти сразу же были сбиты прямо на скаку Пименом и Лукой и, звеня своими бляхами, грохнулись на землю. Оставшийся в седле третий всадник развернул коня и кинулся обратно к телегам. Монахи так ловко выскочили с оглоблями из чащи и снова нырнули за деревья, что никто из разбойников не успел разглядеть их и понять, кто это был. Один из сбитых тяжело поднялся, держась за грудь, залез на бешено вертящую головой лошадь и тоже направился назад, к обозу. Гомон стоял невообразимый - мы все что есть мочи орали и шумно подбрасывали ногами листья вперемешку с обломками сухих веток. Татары тоже кричали друг другу что-то на своём языке. Они вертелись с луками в руках, резко поворачиваясь в сёдлах и не ослабляя тетивы. Но все их стрелы приходились либо в пустоту, либо в деревья – так удачно нам удавалось прятаться и носиться между соснами, как и велел Пимен.
И хотя не прошло ещё и минуты, вся эта суматоха уже казалась нескончаемой. Вдруг, громче всех радостно завопил Аким – он попал одному из разбойников прямо в горло, и тот, закатив глаза и высунув язык, повис на стременах, мешая вместе со своей лошадью всем остальным всадникам. Неожиданно в нашу сторону двинулась пара татар. Их коренастые и ловкие кони на диво легко продирались сквозь кусты да стволы. Однако, один из разбойников, увидев бегущих с оглоблями монахов, повернул назад к дороге. А другой, пришпорив хрипящего коня и вскинув над головой саблю, понёсся прямо на меня. Мне показалось, что и деревья и всё вокруг заходило ходуном, двигаясь в мою сторону. Я выставил трезубец вперёд, неистово сжимая рукоять. Но в этот момент прямо передо мной взметнулась увесистая оглобля и врезалась всаднику в лицо. Кости сухо хрустнули, и татарин свалился, перекатившись через круп собственного коня, высоко вскинув ноги. Я так и не понял, кто из наших опередил меня – все уже снова перемешались и продолжали бегать, как бесноватые. Я сделал шаг к упавшему, но тот вдруг встряхнулся и, хватаясь за деревья, побрёл на согнутых ногах к дороге, оставляя за собой большие пятна крови на залежалой листве. А я так и стоял с трезубцем наперевес, не решаясь добить его – всё же живой человек, хоть и разбойник.
Кто-то из татар громко скомандовал, и все, остававшиеся в сёдлах, пришпорили своих коней. Они помчались прочь по дороге, громко выдувая резкий протяжный свист. Лошади, оставшиеся без всадников, понеслись за ними.
- Ишь, мёртвых побросали, а лошадей свистают с собой, поганцы, – прошипел кто-то из иноков.
Все мы собрались на дороге, отдуваясь и победно переглядываясь. Афанасий бросился к телегам, окинул их взглядом и выдохнул:
- Вроде всё на месте…
- А с этим что делать будем? – спросил Лука, указывая на сидящего, прислонившись к дереву, разбойника, который держался за лицо одервеневшими руками и обливался кровью.
Это был тот самый татарин, которого я не добил. Идти дальше он уже не мог.
- Сыми с него всё оружие, да пусть сидит, – бросил, махнув рукой, Пимен, – а там уж Господь решит: зверьё его сожрёт, или сам помрёт. И вон ещё двое мёртвых: со стрелой, да тот, что под оглоблю мою попался.  С них тоже всё сымите: оружие, сапоги и вообще всё годное. Настоятелю отвезём, пусть разбирается, пока мы смертоубийство отмаливать будем.
- Смертоубийство отмаливать… – тихо произнёс Афанасий. – Они наших всех перебили, кроме меня, а мы только двоих, да одного ещё покалечили…
- А на то мы и не разбойники, – обернулся к нему Пимен, поглаживая запряжённую в телегу лошадь, – мы не на людей тут охотились, а твой обоз отбивали. Потому что негоже всякой погани православных христиан обижать. Если б они телеги сразу бросили, то и совсем никого не убили бы.
Вдруг он заулыбался, подошёл к Афанасию, и весело спросил:
- А ты хотел их один догнать и перебить всех своей палкой трухлявой?
- Я хотел их догнать и добро своё вернуть, а по возможности отомстить за товарищей своих. И вот смотри, монах, я их и догнал и добро отбил, не будешь ведь спорить?
Все рассмеялись, и принялись собирать всё нужное в обоз.
- Тут пушнина да кожа дублёная, – объявил Афанасий Пимену, похлопывая по телеге, – я всё это хочу вашей обители в дар передать. Себе только одну шкурку оставлю, чтоб с пустыми руками домой не возвращаться – примета плохая.
- Вот теперь вижу, за что тебя так Господь бережёт, – отвечал монах, положив Афанасию руки на плечи, – ну, поедем за твоими товарищами, похороним их, как полагается.
Следующие девять дней провёл Афанасий в монастыре, залечивая раны, которые, к слову сказать, заживали на диво быстро. А после часто приезжал потолковать, или просто отдохнуть от дел своих торговых. Тогда мы и сдружились.

И вот теперь стоял он возле меня и, почти смеясь, говорил:
- Не пугайся ты так татарки этой. Или тебе привиделось что?
Старуха же тем временем прикладывала к моей руке вымоченные в липкой бурой жиже травы и заматывала всё это холщовым лоскутом.
- Не бойся, что нехристь, – продолжал Афанасий, – она к душе твоей не полезет, а только плотью займётся, – и он снова весело рассмеялся. – Она, поди, лучшая на Москве врачевательница. Говорит, что кости целы, а остальное быстро поправится. Верить ей можно - её сын мне жизнью обязан, я за его долги однажды рассчитался.
Татарка оглядела меня чёрными иссушенными щёлками глаз и, снова уткнувшись в тряпки, сипло пробурчала себе под нос:
- Гоняются за тем, о чём сами не ведают…
- Я думал, вы все только на своём языке заклинаете, – я с трудом разлепил пересохшие губы.
- Я не заклинаю, а говорю с тобой, – проскрипела она, качнув меховой шапкой. – Нашли пропажу-то?
- А ты почём знаешь про пропажу? – я снова попытался сесть, но старуха сделала знак рукой, чтобы я не шевелился.
- Народ говорит.
- Так, может, это ваши татары и украли? Всё ж вам проще православный храм осквернить, чем христианину, - почему-то меня на самом деле вовсе не удивило, что она знает, из-за чего меня пытали.
Она промолчала, и я спросил, заглядывая в её тихие узкие глаза через болтающиеся и слепящие бликами бляхи:
- Может, ваш народ знает, что украли-то?
Старуха повертела головой, отчего бляхи, позвякивая, встрепенулись и закружились:
- Откуда ж нам знать.
- Не мешай ты ей, Андрей, – вмешался Афанасий, – пусть долепит свои травы, после порасспрашиваешь.
Я улёгся чуть удобней, закрыл глаза и, почувствовав на своей щеке руку Аксиньи, а у губ чарку с прохладной водой, принялся благодарить Господа за испытания и избавления. Совсем скоро я провалился в глубокий ровный сон.

Разбудила меня Аксинья уже глубокой ночью. Она теребила моё плечо, и неистово, судорожно осеняла себя крестными знамениями. Я, пожалуй, никогда ещё не видел свою супругу такой испуганной. Лицо её в полумраке казалось совершенно белым, аккуратный плавный подбородок натянулся и дрожал, взгляд застыл и намертво прирос к чему-то за моей спиной. Было видно - она изо всех сил держится, чтобы не закричать. Я повернулся и сам вскрикнул: в окне стояла, выхваченная из темноты ровным лунным светом, фигура Антипа – того самого каменщика, которого подвесили за ноги, чтоб он захлебнулся собственной кровью. Лицо его было перекошено из-за съехавшей набок выломанной челюсти, за ушами висели лоскуты разрезанной рыхлой плоти. Измятые сухие глаза, казалось, смотрели прямо на меня, хотя были при этом совершенно пустыми и невидящими. Вся кожа на его лице выглядела каменной и испещрённой уродливыми вздувающимися буграми.
- Андрюшенька, что же это? – еле слышно прошептала Аксинья, – И вороны за тобой прилетали, и приказные приходили, а теперь мертвец поджидает? – она уткнулась мне в плечо и сильно прижалась, забыв, что всё моё тело после пыток было одной большой ссадиной, болью отзывавшейся на прикосновения.
Я смотрел на Антипа во все глаза и не мог даже пошевелиться. Мне не верилось, что он и правда там стоит. Но ведь не я же один его видел.
Не знаю, сколько бы я так просидел, не двигаясь, как вдруг мертвец поднял руку и провёл по мутному поцарапанному стеклу ладонью. Я вскочил, будто был совершенно здоров, и бросился к двери. Аксинья одним прыжком оказалась у люльки с Ваней и, укрыв её собой, застыла, глядя то на меня, то на окно. Я провозился целую вечность с засовом в сенях, путаясь в разматывающихся повязках, покрывавших мои раны, а когда вывалился, наконец-то, на улицу, то не увидел там никого. Возле окна не было ни Антипа, ни кого-то другого. Даже трава не была примята.
Я глубоко вдохнул и вернулся в дом, не пытаясь понять, что произошло, а только радуясь исчезновению мертвеца.
До самого рассвета мы простояли с Аксиньей на коленях у образов, горячо молясь. Я совсем не чувствовал боли в своём теле и только под утро повалился на пол без сил.

III

Весь следующий день я провёл в полусне, вскакивая иногда от собственных криков. Виделись мне во множестве мертвецы – одни со злобными перекошенными лицами, а иные с невыразимой тоской и страданием в белёсых глазах. Но и те и другие преследовали меня, протягивая свои дрожащие высушенные руки со скрюченными пальцами и чёрными растрескавшимися ногтями. Я убегал от них к Покровскому собору, однако тот никак не приближался, и сколько бы я не бежал, спотыкаясь и увязая в рыхлой земле, купола оставались всё так же недосягаемо далеко. Иногда я натыкался на странные шествия. Такие, например, как митрополит со свитой из теней, восседающий на троне из человеческих костей. Трон этот несли на своих плечах Киррил Булавач и его сподручные. Они взывали ко мне о помощи, корчась от боли и мучений. Бурая мутная кровь стекала по их спинам под ноги, делая дорогу мягкой и скользкой, отчего носильщики замедлялись и проваливались по колено. Сам же митрополит смотрел куда-то истомлённым глубокой печалью взором, не замечая меня вовсе. Где-то здесь были и Аксинья с Ваней. Я знал, что они рядом, хоть и не видел их и боялся, как бы не напугали их мертвецы. А когда холодные смердящие руки почти поймали меня, вдруг на моей голове оказалась меховая татарская шапка с пляшущими бляхами, блики от которых окатили преследователей брызгами искрящегося света, и те отступили. Я изо всех сил бросился к храму, крестясь так упорно, что рука начала невыносимо болеть, однако  продвинуться хоть на шаг мне так и не удалось.
Ночи же я не помню совсем, а на утро проснулся, к удивлению своему, почти здоровым.
Не завтракая, а только помолившись, я поспешил к месту работы, не зная, чего теперь ждать, и от этого сильно волнуясь.

Войдя в храм я безмерно обрадовался тому, что никто меня не остановил и тому, что работа кипела как во все предыдущие дни. Но что-то всё же произошло – я не видел ни одного мирского работника. Повсюду были только монахи. Когда некоторые из них заметили меня, то на секунду остановились в своих делах и чуть ли не испуганно  переглянулись друг с другом. Кто-то даже коротко пошептался. Но поняв, что я это вижу, все как один отвернулись и продолжили свои занятия. И только Яков, юный послушник, помогавший мне обычно готовить краски, поздоровался, сказав:
- Не ждали тебя средь живых увидать.
Однако, поймав на себе недобрые взгляды других иноков, тут же осёкся и принялся изо всех сил толочь известь с глиной в ступке из цельного камня. Я собрался духом и поднялся по покатым надёжным ступеням к порталу Покровского придела. Вдруг из уходящей полукругом галереи прямо на меня выскочил Макарка, как всегда извиваясь и подпрыгивая. Он принялся быстрыми короткими выпадами хватать меня за одежду, заглядывая в глаза, и вопить по своему обыкновению, разбрызгивая зловонную слюну:
- Ты что пришёл?! Сатана тебя отпустил? Али ты сам всех перебил, чтоб только тебя как строителя запомнили?!
Я даже не пытался отстранить его, а только стоял, приросший к полу, и глядел на беснующегося юродивого. Так бы это и продолжалось, если б один из монахов не оттащил Макарку от меня, крепко схватив того за воротник и приговаривая:
- Иди на воздух, брат. Совсем что-то неугомонный стал в последнее время.
- Покайтесь да объявите всё как есть! – голосил Макарка уже с лестницы, будоража звонкое эхо, и слюна белыми пузырями пенилась на его губах.
- Как Ярослава убили, так всё не уймётся, бедняга. Всех уже тут застращал, – пожал плечами монах. – Но ты на него не обижайся. Он просто сам, видать, боится.
- Грешно на него обижаться-то, – ответил я, перекрестясь.
Хотел я ещё спросить, неужто всех мирских работавших в храме увели, но тут вошёл Никита Кожемят – наш старший со своим неизменным служкой, который носил свечу, держа её над головой.
- Пойдём на улицу, Андрей, – проговорил Кожемят и, оглядев меня, добавил, – если ты хотел посмотреть на дыру над порталом, так её уже заделали и роспись поправили, так что нечего.
Я молча последовал за ним, с каждым шагом вколачивая в себя тянущую к полу тревогу.
На крыльце Никита положил мне руку на плечо и тихо заговорил, глядя на храм:
- Работа твоя, Андрей, тут закончена, – почувствовав, что я вздрогнул, он заглянул мне прямо в глаза и продолжил, – нет, ты не подумай чего. Просто ты всё, что нужно было, уже расписал, а мелочи всякие монахи докончат. Жалование твоё тебе домой сегодня же  принесут, а на освящение храма непременно гостем приглашён будешь. Так что ступай с миром, да жди приглашения.
Я коротко поблагодарил и двинулся вдоль рва, глядя, как беззастенчиво злорадно кривляются облака в рыжей воде.
Господи, как же мне было тогда тяжко на душе! Пылающие языки горечи метались во всём теле, выжигая путающиеся мысли и раздувая невообразимую тяжесть в ногах. Не один час я натужно бродил по улицам мимо домов и заборов, знакомых мне до каждой последней досточки, но которые казались теперь совсем чужими и недобрыми. Чудилось, будто всё в округе глядит на меня и корит за что-то: и деревья, с досадою раскачивая кронами из стороны в сторону, и фигурки коньков на крышах, разочарованно опуская свои резные головы, словно им и глядеть на меня стыдно. Весь мир теперь не хотел признавать меня за своего.
А когда тоска совсем уж переполнила меня, чуть не бросив наземь, я, собрал силы, помолился прямо на ходу и направился к Афанасию – вдвоём-то всегда легче со смутой на сердце справиться.

Друг мой встретил меня прямо у калитки, словно ждал. Спешно пропустил во двор и, посмотрев в обе стороны улицы, затворил за мной.
- Уж хотел тебя искать отправляться, – будто пристыдил он, легонько подталкивая меня к крыльцу.
Двор у Афанасия был значительно больше моего, и от калитки до дома нужно было пройти шагов десять. Огород находился с обратной стороны избы, а здесь раскинулся густой тенистый сад. Яблоки чуть ли не угрожающе нависали, и иногда приходилось  наклоняться, чтоб пройти под согнувшимися ветвями.
- Господь с тобой, Афанасий, – ответил я, пытаясь улыбаться, – я в храм ходил, как обычно.
- После таких бесед, как с тобой проделали, просто так уже ничего не бывает, – буркнул он и суетливо затолкал меня в сени.
А в сенях у Афанасия было хорошо и просторно. Через цветные стёкла падал причудливыми пятнами уютный свет. У стен стояли скамьи на гнутых ножках, устланные мягкой кожей. В одном из углов находился круглый дубовый стол, на котором бережно была расстелена скатерть с вышитыми цветами и лебедями. За этот стол меня и усадил хозяин.
- Голоден? – спросил он скорее из учтивости.
- Нет, – я всё ещё пытался улыбаться.
Афанасий же и не собирался скрывать тревожного своего настроения. Он ловко нырнул сквозь обитую войлоком дверь в дом, и через мгновенье снова оказался в сенях с глиняным жбаном в руках.
- Не какой-нибудь китайский анис, – гордо возвестил он, наконец-то ухмыльнувшись, – тминная! Ты же знаешь, как моя Варвара перегонять умеет, продерёт хоть идола поганского.
И вот мы уже сидели, подняв наполненные бронзовые татарские чарки с точёным орнаментом из цветов да стеблей. После первого же глотка я почувствовал, что прирос к скамье, и пусть хоть сотни Кириллов Буловачей меня отсюда сгребают – никуда не двинусь. Афанасий внимательно оглядел меня и очень серьёзно спросил:
- Никто за тобой не ходил?
- Да я и не смотрел, – ответил я, удивившись вопросу.
- Видать кто-нибудь да ходил. Или зачем тебя живого выпустили? Я разузнал: больше никто из ваших живым оттуда не вышел. Значит, будут теперь ждать и вынюхивать.
А ведь и правда! Поспорить-то с этим было трудно. Если меня одного только и оставили из всех, кто в избе заточён был, то уж наверное для чего-то нужного. Не бывает же подобных чудес с людьми просто так.
- Да ты не пугайся, – продолжал Афанасий, подливая, – если и в правду что-то прячешь от них, во что я не очень-то верю, то можешь мне и не рассказывать вовсе.
Я даже почти не обратил внимания на эти слова – так тепло и уютно стало после второй чарки.
- Так ты думаешь, меня отпустили, что б я их к украденному из храма привёл? – скорее в шутку спросил я чуть погодя, показывая жестом, что пора бы и третью наливать.
- Обожди, мяса принесу с хлебом, а то сейчас упьёмся, как немцы с непривычки упиваются. Кто тогда тебя спасать будет? – смеясь, скороговоркой протараторил Афанасий и снова исчез за дверью, ведущей в дом.
Ведь он был во всём прав, размышлял я про себя, сидя и досадуя, что сам ни о чём таком не подумал во всё это время. Нет же ничего проще – украденное было у несчастного каменщика Егора, что в дереве прятался. А раз я в ту ночь не спал, и всё рядом произошло, вот и решили, что у меня всё схоронено. Только ведь не видели же они, что тот ко мне во двор залезал. Так что совсем уж точно знать не могут. Похоже, никого другого у них на примете просто и нету. А вещь, видать, очень ценная, раз им, во что бы то ни стало, отыскать её нужно. Значит, теперь за мной следить будут, куда б я не пошёл. Прекрасная же обещала начаться у меня с этих пор жизнь – говорил я сам себе почти вслух. И как ни отгонял назойливые тревожные мысли, а всё ж понимал, что если терпению их конец придёт и устанут они ждать, пока я к чему-то приведу, то снова пытать станут, да живым уже, пожалуй, не отпустят. А я даже и не знаю, что они ищут, да и кто вообще эти «они»! Да и есть ли эти «они»? Да и с чего я так уже решил, что эта слежка и вправду существует? Тьфу! Афанасий напридумывает, а мне тут сиди теперь, трясись!
Но так или иначе, а я уже ощущал, что в этот момент не только Буловач меня с места запросто сдвинет, но и лёгкий ветерок сдует. Я уже был готов бежать, сломя голову, куда-нибудь подальше и даже схватился за края скамьи, чтоб суметь досидеть до прихода своего друга. Но, к счастью, он не заставил себя долго ждать, ввалившись с совершенно довольным видом и ухнув на стол увесистый кусок вяленого мяса, блестящий в цветном освещении, а рядом с ним большой ломоть хлеба, миску сморщенных солёных овощей и нож с рукояткой из гладкой кости.
- Нам с Аксиньей и Ваней немедля бежать из Москвы надо, – выпалил я, подавшись вперёд.
Афанасий внимательно посмотрел на меня и тихо ответил:
- Куда? Вас дальше Заяузья не выпустят. Там и похватают всех троих.
На минуту повисла тишина, затем он продолжил:
- Я и сам теперь не знаю, как за товаром ехать. Я ж в твоём доме бываю, а значит и за мной отныне, наверное, приглядывают, – он задумался, уставившись на жбан, – хотя, может, и не будут трогать, чтоб не спугнуть. Может испытать судьбу, а?
Меня немного покоробил тон последнего высказывания.
- А что же делать? Хоть бы знать вообще, что украли.
- Вот думаю, если узнаем, тогда и решить сможем, что делать. – деловито проговорил Афанасий, отрезая от мяса тонкую полоску.
- Ну, уж наверно не деньги и не каменья, – уверенно объявил я.
 - Почём знаешь?
- Так никто ведь из каменщиков не мог храм осквернить ради денег, – я почти разозлился, неужели кому-то не ясна такая простая вещь!
- Во-первых, из-за денег всё что угодно может стрястись с человеком, – поучительно заметил Афанасий, подливая в чарки, – а во-вторых, может каменщики и не воры. Может воры убили Ярослава, а тот как раз спасти некое добро хотел, кто ж знает?
- А почему тогда бегать со спасённым начали, да по деревьям хорониться, а не отнесли к палатам митрополитовым? – я выпил одним большим глотком.
- А может всё же каменщики воры. Или, может, не собирались ворами становиться да всё ж польстились, когда спасли это добро и в руках подержали. Ещё несчётное количество таких «может» существует.
Я облокотился на круглые брёвна стены и, выдохнув, протянул:
- Получается, что раз уж со стрельцами за мной приходили, то, поди, и самому царю это нечто нужно…
- Тоже может быть. А может быть, что и митрополит царя за нос водит.
- Не говори так про митрополита, грешно это! – я почувствовал, что очень уж сурово посмотрел на друга, и стало мне от этого почему-то весело и смешно.
Афанасий тоже улыбнулся и накрыл жбан своей чаркой, объявив:
- Хватит пить, а то так и не решим, как искать теперь это неизвестно что.
Но взглянув на меня, на чарку и на жбан, снова разлил, приговаривая:
- Ещё по одной нашему человеку не должно помешать.
Мы посмеялись и выпили.
- Я думаю, что у тебя во дворе где-то и лежит, – продолжал говорить мой друг, подняв кверху палец. – Сам посуди: во двор к тебе залезал этот каменщик? Залезал. А когда с дерева свалился так при нём ничего уже не было. Ну не стал бы ведь он от кого бы то ни было без ничего бегать. Значит, у тебя во дворе и осталось.
- Да, выходит, что так, – согласился я и вдруг, испугавшись, спохватился. – А ты-то откуда знаешь, что он ко мне во двор залезал?
- Так ты, наверное, сам и рассказывал, – Афанасий выпрямил спину и, видя, как я сильно задумался, поспешно добавил, – или Аксинья твоя говорила, пока ты больной лежал, я уж и не помню.
Он снова разлил по чаркам. Я, пожурив себя за глупые подозрения и объяснив их хмельным своим состоянием, чуть ли не собрался сразу же идти к себе на двор искать это «нечто». Но Афанасий, слава Богу, угадал мои устремления и остановил, разумно заметив:
- Если сейчас найдёшь что-нибудь, тебя на месте и уложат в твой же огород. И сына с супругой, поди, примешают туда же. Вырастут из вас тыквы. Ты же не хочешь свою семью в тыквы превратить?
Я перекрестился и грузно осел на скамью. Голова шла кругом, надо было поскорее лечь.
- Ты иди домой спать, – говорил Афанасий, держа меня за плечо, – а завтра придумаем, как всё незаметно устроить.
- Незаметно для незаметных, – попытался я пошутить, но сам только испугался сказанного и добавил, – я тебе ещё про мертвецов с воронами не рассказывал.
После этих слов я уставился в пол и глубоко задумался: почему только о суетном говорим? Ведь может это нас Бог наказывает за то, что кто-то храм осквернил, а мы все не усмотрели, да сделать ничего не попытались.
А затем я неожиданно оказался дома в своей постели, окружённый замершим мраком глубокой ночи, но как так вышло – не помню.

Ничего нельзя было разглядеть в темноте, наполнявшей избу. Я лежал и слушал, как сопит в своей люльке Ваня, и как рядом совсем тихо дышит Аксинья. Лежать мне было до невозможного неудобно. Я переворачивался с боку на бок, утыкался лицом в подушку, повисал на самом краю кровати, свешивая руки до пола, выгибался мостком – ничего не помогало. Однако о том, чтобы встать и попробовать пройтись, не было даже и мысли – ноги всё равно бы не послушались. Хотелось просто бросить своё тело здесь, а самому бесплотной дымкой повиснуть где-нибудь у окна, да так и остаться там.
Я скрепился духом и пообещал себе лежать неподвижно на спине с закрытыми глазами. Мысли нестройными резкими волнами, похожими на порывы предгрозового ветра, набрасывались на меня, безжалостно терзая и заставляя иногда до боли сжимать зубы.
Вот как же так в одночасье может меняться весь мир вокруг, – молча разговаривал я сам с собой, или кто-то внутри меня говорил со мной, – Ведь ещё несколько дней назад само небо мне казалось другим. Теперь же всё вокруг выглядело зловещим и враждебным. Я даже не смог бы сейчас обнять собственную жену, не думая о том, что это, может, в последний раз и не почувствовав из-за таких мыслей разрывающей тоски и тревоги. А самое страшное, что я совершенно не представлял себе, как можно вырваться из этого стремительно замыкающегося круга.
Воспалённый хмелем, усталостью и страхом разум мой без устали рисовал различные картины, одну мрачней другой. Мне виделась, например, огромная бочка, наполненная прозрачной, освежающе чистой родниковой водой. Чарками и просто ладонями можно было черпать из неё благодатную влагу, чтобы напиться или умыть лицо в жаркий день. Но беззвёздной ночью пролетавший где-то высоко филин, по необъяснимому Божьему промыслу, выпустил из своих когтей мёртвую мышь, и она угодила прямо в эту бочку. К утру уже вся вода из-за маленькой тушки, которую и заметишь-то не сразу, превратилась в яд. И то, что вчера было живительным и благостным, назавтра оказалось опасным и способным погубить. И совсем неважно, одна маленькая мышь упала туда или сразу всю бочку заполнили тысячи мёртвых грызунов - в любом случае вся вода стала совершенно другой, ядовитой. Я представлял себе, как, натуживаясь изо всех сил, переворачиваю эту бочку, разливая по земле отравленные струи, чтобы затем наполнить её новой прозрачной водой. Что ж, – продолжался разговор внутри моей пылающей и звенящей головы, – может и с этой бедой получится совладать, деваться-то всё равно ведь некуда. Надо бы перестать бояться да причитать, а лучше решить поскорей, как от всей этой напасти избавиться. 
Однако не одни только беды подстерегают нас, бывает ведь в жизни человеческой и наоборот, – загудел во мне какой-то новый голос. Посмотри на дом, в котором ты живёшь с женой и сыном. Это ли не чудо, что дом этот у тебя есть, да ещё и в Зарядьи? Он же свалился тебе на голову, как манна небесная. А сам-то ты при этом ни одного брёвнышка не обтесал для своей избы!
И это была правда: изба вместе с огородом достались мне почти из ниоткуда. Я с радостью ухватился за историю с домом и стал припоминать её во всех деталях.
А случилось всё вот как:
Было недолгое время, когда у Афанасия частыми вечерами собирались знакомые ему торговцы, чтобы не только обсудить дела свои насущные, но и просто предаться веселью – благо изба большая, во много комнат, где дети со своей матерью никому не мешали и сами находились в полном покое и мире. Всякое бывало тогда в доме моего друга, разве что кроме девок до гуляний падких. Их Афанасий к себе не пускал.
А я тогда не был ещё женат и жил при Даниловом монастыре, работая там над обновлением старых росписей. Иногда захаживал я к Афанасию, чтоб людей издалека приехавших послушать и рассказам их вместе со всеми подивиться. А иногда, чтоб после долгой работы просто повеселиться со всеми гостями.
И вот в один из таких разгульных вечеров позвали меня за стол, где бросали игральные кости. Те самые, которые митрополит называл бесовскою забавой. Хмель так одолел меня, что я, не долго раздумывая, поддался искушению и сел играть. Хотя себе в оправдание скажу, что ни до ни после этого никогда подобными делами не занимался. Денег у меня с собой было немного и я сразу вывалил всё, что нашёл в своей калите. В соперники мне тут же набился какой-то тучный торговец с огромной рыжей бородой одетый в дорогие, расшитые татарским орнаментом, одежды.
Я хорошенько потряс в золочёной чарке кости, выточенные из медвежьих рёбер с вкрапленными крошечными изумрудами, и вывалил их на стол под дружный хохот Афанасьевых гостей.
Сколько мне выпало - не вспомню, а только у рыжебородого торговца вышло куда меньше. Он сам сосчитал мои деньги вместе с только что выигранными и молча, взволнованно отдуваясь, положил на стол столько же. Бросили - я снова выиграл. И так случилось ещё несколько раз подряд. При этом мне было так весело, что я даже не понимал толком, насколько распухнет моя калита, закончи я игру сейчас же. Гости вокруг шумно обсуждали моё чудесное везение, кто-то смеялся, а кто-то очень внимательно следил за нашей игрой. Через некоторое время денег на столе образовалась целая гора, и тогда торговец вскочил с выпученными глазами и схватил меня за рубаху, булькая что-то неразборчивое вместо слов, от чего его рыжие усы шевелились, словно какой-то странный зверёк. Торговца сразу же осадили, смех прекратился. Бедный мой противник опустился на скамью, тяжело дыша, и о чём-то изо всех сил задумался, стараясь собрать мысли в своей пьяной до одури голове.
- Или играй, или уходи от стола и дай другим поиграть, – выкрикнул кто-то из гостей.
- У меня нету с собой больше, а домой не хочу тащиться, – ответил, сам не понимая кому именно, торговец. – Кто за меня поставит? Все знаете, денег у меня поболей, чем у каждого из вас – он размашисто повёл рукой и чуть не свалился от этого движения со стула. - расплачусь.
- Ещё б не поболей, – ехидно посмеиваясь, заговорил кто-то в оживлявшейся всё больше толпе вокруг стола, – ты б и Господа нашего Христа татарам продал, если б мог.
Рыжебородый снова вскочил, чуть не перевернув животом стол с деньгами. Но тут возле него очутился Афанасий и, усадив гостя на место, сказал:
- А ты же тут, недалеко от меня, только что избу построил, в которую хочешь свою супружницу отселить, так?
Торговец хмуро кивнул.
- Вот эту избу и ставь.
- Так нету ж с собой ни бумаги, ни сургуча, – возразил испуганно рыжебородый, вскинув руки и оглядывая всех, словно надеясь на спасение.
- Так и не надо. Вот сколько тут свидетелей, можно и на слово поверить. Ведь подтвердим обет?!
Гости одобрительно зашумели и закивали головами.
- Итак, – продолжал Афанасий, – Андрей ставит все эти деньги, – он указал на гору на столе и весело подмигнул мне, – а ты свой дом тут в Зарядьи, что через два двора от моего стоит.
Торговец тяжело вздохнул, оглядел всех и, обречённо уткнувшись носом в собственную бороду, взялся за чарку с костями. Надо ли говорить, что мне снова повезло. Люди вокруг разгалделись невообразимо, рыжебородый молча встал и шатаясь вышел из избы. А я сидел, смотрел на сверкающую гору монет и толком не понимал из-за хмеля, что вообще происходит. Будто не со мной это всё, а только рассказ о ком-то слушаю.
Назавтра, чуть проснувшись, я ужаснулся, увидев перед собой полную суму денег, и вспомнив всё, что произошло. И хоть алчность с чудовищной силой навалилась на меня,  страх перед Господом нашим всё же оказался сильней. Так что я, едва дождавшись окончания заутренней, бросился к настоятелю исповедоваться. Он же порадовавшись моему раскаянью, повелел деньги, бесовской волей полученные, монастырю передать, а дом, в назидание проигравшемуся, позволил мне за собой оставить, исполнив лишь некоторые несложные послушания. Так я и поступил.
Только когда за бумагой с печатью мы с Афанасием к рыжебородому пришли, тот повелел прогнать нас, а если не уйдём, погрозился приказных позвать. Тогда мой друг напомнил ему, что свидетелей много было и среди них множество уважаемых на Москве людей, а потому, если от слова своего торговец откажется - не будет ему здесь ни житья, ни барышей отныне. Вот так в тот же вечер я уж в первый раз ночевал в этом доме.
Порадовавшись этим воспоминаниям, я и уснул, проспав без снов и тревог до самого рассвета.

Утром я, как смог, рассказал Аксинье о наших с Афанасием догадках. Она выслушала молча, тяжело вздыхая и глядя всё больше по сторонам. Когда же я упомянул о возможном побеге из Москвы, она возразила, что от людей-то мы спрятаться всегда сможем, а вот от силы нечистой никуда не денемся. Я не нашёлся, что возразить на это, и разговор наш мы на том закончили. Затем, пока супруга отгоняла корову на пастбище, я возился с Ваней, с каким-то особым острым чувством слушая и его заливистый беззаботный смех, и натужные скрипучие завывания, когда он капризничал. Наконец, Аксинья вернулась, а я вышел во двор.
Совсем другими глазами я оглядел его сегодня. Вместо привычного огорода перед крыльцом, крошечного садика с обратной стороны избы и тесного хлева, в котором жили наша корова, единственная неподросшая ещё свинка, да несколько кур, я увидел нагромождение тайных мест, где могло быть спрятано нечто украденное из Покровского собора. Недобрым и ехидным мне казался теперь каждый уголок. Я попытался представить, где незваный гость мог успеть побывать, но попытки эти были тщетны – ведь я не знал, сколько времени он провёл здесь. Да, я слышал, как он спрыгнул с забора, но ведь может статься, что он не забирался к нам в тот момент, а наоборот - пытался, уже уходя, перелезть наружу, да свалился. Тогда, выходит, искать можно было повсюду, даже и в хлеве. Тем более, что в том месте, где я видел неудавшегося беглеца, была обычная пустая грядка, а никаких особых следов от раскапывания заметно не было.
После недолгих раздумий, подгоняемый досадой и любопытством, я чуть было не бросился переворачивать и перекапывать всё, но вовремя спохватился, вспомнив, что на меня сейчас кто-то, возможно, смотрит. Озноб пробежал по спине при мысли о том, что теперь, пока всё каким-нибудь чудом не разрешится, за мной, вероятно, кто-то всегда будет наблюдать. А может это нам с Афанасием только так кажется? Может, меня отпустили живым просто потому, что поверили в мою невиновность? Ведь видно же при таких тяжёлых пытках – знает что-нибудь человек или нет. Но если так, то почему же всех остальных убили? Скажем, с Антипом, который мёртвым в окне являлся, ясно всё – он мог палачам наговорить про митрополита того же, что и нам, а за такое, уж понятно, что верная смерть. Но Иван-то, бывший там же, точно не сказал бы слова неверного, а всё равно Господу его через мучения преставили. Очень, конечно, похоже, что выпустили меня не по доброте. Но как бы там ни было, а решил я, что если стану вести себя с оглядкой на то, что следят за мной - то хуже не будет. А вот если следят на самом деле, а я об этом заботиться не стану, тогда всяко может случиться. Не зря говорят: бережёного Бог бережёт. Так рассудив, я обошёл садик, внимательно глядя под ноги и поднимая яблоки – чем не обычное занятие к концу августа? Затем заглянул в хлев и, уж затворив за собой дверцу, перевернул там всё вверх дном. Но ни в садике, ни в хлеве ничего необычного так и не приметил. Оставался только огород. Да ещё возможность, что и вовсе у нас во дворе ничего нету. Я присел на крыльцо, думая, как бы покопаться в опустевших грядках, чтобы выглядело это обычно и понятно. Эх, кабы росло на них ещё что-нибудь.… За этими размышлениями и застал меня вошедший в калитку Афанасий.
- День добрый, Андрей, – поздоровался он, присаживаясь рядом.
- Слава Богу, дан ещё один день, – отвечал я и сразу же, неожиданно даже для самого себя, сказал, – а ведь успение Богородицы уже через два дня? А после него огороды на зиму-то перекапывать начинают.
- Так и есть, ещё два дня успенского поста, а там и праздник. Хотя мы-то с тобой вчера уже разговелись, – мы оба перекрестились с просьбой о прощении, – думаешь, в грядках зарыто? – догадался о моих мыслях Афанасий.
-  Всё остальное я уже осмотрел.
- Ну что ж, два дня можно вытерпеть, а там копай осторожно, но если что найдёшь, то на свет Божий не доставай, чтоб никто не увидел. Место только запомни и всё.
- Да уж ясное дело, что так просто доставать нельзя, если и правда следит кто-нибудь, – кивнул я, невольно оглядевшись по сторонам и снова уставившись на грядки.
- Да ты их сейчас глазами перекопаешь, – засмеялся мой гость, – пойдём лучше погуляем, послушаем, что люди говорят.
Так мы и поступили. Не буду рассказывать подробно, где ходили и где в тот день сиживали, скажу только, что угадал Афанасий: о похищенных сокровищах, о невиданной силы магических предметах и просто о тайных кладах говорили много и повсюду. Иногда даже прямо и упоминали о некой пропаже из Покровского собора. Однако толку нам от этих разговоров было немного – всё какие-то небылицы пустые да безделицы рассказывали. Например, что есть в лесу старое капище, где один из идолов в рост человека стоит, а сделан он весь из золота да набит каменьями внутри, а снаружи будто просто мхом порос. Но если этот мох оттереть попытаться, то смерть верная ждёт: выйдет из лесу волк семиглавый и в клочья разорвёт. И будто некий смельчак от этого волка улизнуть сумел, и оттого тот зверь нынче по Москве рыщет да народ пожирает. А ещё говорили, что объявились где-то воры, которые с нечистой силой в сношениях и ни людей, ни Бога не боятся. Так вот они теперь прямо среди бела дня из храмов самое святое крадут. А всякий, кто видит это, стоит как вкопанный и потом вспомнить ничего не может. А митрополит, вроде, спрятал для этих воров в Покровском соборе приманку. Так они её не только украли, но и смогут почему-то теперь против всех православных использовать. Но только, что это была за приманка такая, и какой от неё вред может быть - то никому неведомо. Ещё слышали мы про какого-то немца, привезшего камень, на котором можно написать имя человека, и тот умрёт завтра же. И что будто сторговал тот немец свой камень самому царю за огромный барыш. Да только камень превратился на утро в смердящую дохлую жабу, потому что продавать его нельзя было. А немца сразу же казнили за обман. Самое небывалое и жуткое из услышанного было про то, что один из каменщиков на стройке Покровского собора превратился прямо в храме в ворона, да и вылетел через окно, а все, кто это видел, на следующий день то ли померли, то ли исчезли.
К вечеру устали мы слушать все эти истории про вурдалаков, которые теперь по улицам ночью бродят, пожирая всех, кто больше трёх дней не исповедовался, и прочие глупости, да пошли по домам спать, чтоб скорее день Успения Богородицы настал, когда можно будет перекапывать грядки.

Не буду много рассказывать, как прошли следующие два дня. Скажу лишь, что тянулись они бесконечно, словно молитва заупокойная. Со двора я старался не уходить никуда, а только выглядывал всё через забор, да силился приметить, не следит ли кто откуда-нибудь. Уж и не знаю, видел ли что, но в любом прохожем мне чудился взгляд пристальный или просто что-то недоброе. Если же кто-нибудь на улице недалеко от моего забора поговорить со встреченным знакомцем вдруг останавливался, то и вовсе казалось мне, что непременно про мой двор они говорят, даже если оба вообще спиной стояли.
В гости же к нам никто не заходил. Как третьего дня жалование принесли да Аксинье передали (меня тогда дома не было, у Афанасия тминную распивал), так с тех пор никто носу и не показывал на наш двор. Ни со стройки собора товарищи, ни просто знакомые, которых по всей Москве у меня не так уж и мало было - никто не навещал.  Будто чумным я сделался.
Зато уж с сыном я наигрался да нарезвился вдоволь. Порой даже о тревогах своих забывал. Да и по хозяйству поправил много из того, что раньше из-за работы в храме не успевал. А ведь собирался даже к осени человека нанять на почин - теперь вот не придётся. Только с Аксиньей мало мы разговаривали в это время, разве что по делу какому или о соседях слухи новые, бывало, она мне расскажет. Видно, боялась чуткая моя жена тормошить во мне мысли о напастях, которых и сама страшилась. А может по другим каким причинам, только женскому сердцу ведомым, почти не заговаривала она со мной. Да я и сам бесед сильно не заводил – знал, что если уж начну, так не остановлюсь до ночи, буду жаловаться да причитать.

Наконец-то настал светлый праздник Успения Богородицы. Службу торжественную я еле отстоял в нетерпении, прости меня, Господи. Придя же домой, решил про себя ещё какое-то время в избе посидеть, чтоб не сразу после службы землю ворочать. Походив по дому из угла в угол как можно дольше, я наконец-то взял в руки лопату, проверил прочно ли держатся железные накладки на начавшем трескаться древке, и вышел во двор.
Земля была податливая и мягкая. Я старался как можно осторожней опускать лопату в рыхлый грунт, который менял цвет с серого на чёрный, от того, что его тревожили и переворачивали. Каждый миг я ждал, что наткнусь на что-нибудь твёрдое, представляя себе, как именно надо уткнуться, чтобы со стороны незаметно было. И всё вспоминал сказанную случайно присказку про «незаметно для незаметных». При этом я часто оглядывался по сторонам, но тут же корил себя за это и обещал сам себе перестать вертеть головой.
Ближе к забору, как раз там где я видел беглеца, наконец-то ударилась, глухо звякнув, лопата обо что-то закопанное совсем неглубоко. И, конечно же, произошло всё так, будто я чего угодно ожидал на этом свете, только не найти что-нибудь у себя в грядках. Я чуть было не отпрыгнул на целый шаг и едва сдержался, чтоб не перекреститься. Обозвав себя самыми дурными словами, я сплюнул и снова продолжил копать, чувствуя, как круглыми каплями катится холодный пот с моего лба. Осторожно ощупав лопатой находку, оставшуюся под землёй, и попытавшись угадать её форму да размеры, я продвинулся дальше и вскоре из последних сил закончил с этой окаянной грядкой.
Зайдя в избу, я снова решил какое-то время посидеть не высовываясь. Тем более, что никого кроме меня дома не было – Аксинья прямо с праздничной службы по ягоды пошла, да Ваню с собой взяла. Умывшись, я присел на скамью и долго не мог решить, как же эту штуку из земли тайно забрать да сюда перенести. Уже казалось, что голова лопнет от натуги, как вдруг меня осенило. Я немедля вскочил и направился к Афанасию, стараясь изо всех сил не ускорять шаг и выглядеть спокойным.
Друг мой собирал яблоки прямо у калитки, и звать его не пришлось. Увидев меня, он протянул огромный налитый плод и сказал:
- Отведай. Славные в этом году уродились.
- Нет ли у тебя охапки поленьев для печки? – выпалил я, не обращая внимания на угощенье.
- Свои все сжёг за лето? – Афанасий рассмеялся, но смотрел при этом серьёзно и с явным любопытством.
- Да. Совсем мало осталось, а ночь холодной обещает быть. До утра оставшихся может и не хватить. А завтра уж поеду в слободку за Яузой, там мне один мужичок сторгует на всю зиму дров вдобавок к тем, что сам нарублю, – я сказал это всё за какое-то мгновение и на одном дыхании.
- Ну, пойдём, – ответил Афанасий и повёл меня за дом, всем своим видом показывая, что ждёт разъяснений.
Когда мы подошли к дровяной кладке, я в самое его ухо протороторил:
- Я нашёл. Размером это аккурат с малое полено. Так что буду сейчас твою охапку нести, споткнусь на том самом месте, да и уроню всё. А как собирать поленья стану, так вместе с находкой всё и сгребу.
Афанасий понимающе кивнул, улыбнулся довольно и принялся накладывать дрова мне в руки.
Набрав каждый по охапке, мы пошли к нашему двору.
Всё получилось, как и было придумано. Дрова я выронил прямо на грядку, а собирая их обратно, выковырнул из мягкой земли что-то размером скорее с кирпич, чем с полено и завёрнутое в тонкий холщовый мешочек. Через мгновенье мы ввалились в сени, побросали поленья прямо на пол и с мешочком вошли в дом.
- Спрячь! – скомандовал Афанасий. – Обождём немного. Если прямо сейчас стрельцы или кто-то другой не нагрянут, так поживём, стало быть, ещё немного.
Я, недолго думая, сунул мешок под кровать, сразу правда смекнув, как это глупо. В полной тишине мы просидели сколько-то, прислушиваясь к каждому шороху. Вскоре я не выдержал:
- Всё, не заметил никто ничего, если вообще есть кому замечать. Да если и нагрянет кто, так хоть будем знать, что там.
С этими словами, я достал дрожащими руками мешочек и, развязав засаленную бечёвку, раскрыл его.
Внутри лежал камень, и по размеру и по правильной форме своей такой же, как обычный глиняный кирпич. Теперь стало понятно, почему над порталом придела Покрова Богородицы не хватало именно одного кирпича – этот камень и был там, пока его не выковыряли. И уж непременно, кто-то из каменщиков не мог не знать об этом. Оттого-то они и мертвы теперь, несчастные, почти все.
Я подошёл с камнем ближе к окну, чтобы лучше разглядеть: он был весь изрезан какими-то неведомыми мне знаками. Афанасий осторожно отвёл меня чуть в сторону, тихо проговорив:
- Не надобно под окном красоваться с этим.
- Не видал ли ты такие письмена где-нибудь прежде? – спросил я, не отводя глаз от странных знаков.
- По знакам да письменам ты у нас мастер. Вижу только, что они не наши, не татарские и не немецкие.
И тут я, поворачивая камень в руках, заметил на одном из торцов символ, который мне было велено вписать в орнамент на сводах портала. Только с небольшим отличием. Я поднял камень этим торцом к свету и заговорил, чувствуя, что голос мой от волнения осекается:
- Смотри, вот тут такой же знак, как тот, что мне приказали написать на обеих сторонах портального свода. Только видишь, тут круг и в нём шесть ровных лучей от центра расходятся, как спицы у колеса. А в храмовой росписи одного из этих лучей, что от центра вниз идёт, не было. И получалось там, что всего лучей пять, а в нижней части посередине пустота.
Афанасий очень долго и внимательно смотрел на камень.
- Может это ларец какой-то? – пробормотал он задумчиво.
- Не похоже. Ни швов, ни спаек не видно. Камень этот цельный и не иначе.
- Что ж это тогда такое, раз столько людей за него уже полегло, да сам митрополит не побрезговал прямо в храме православном запрятать? – помолчав немного, Афанасий добавил. - Не иначе для ворожбы невиданной силы предназначение имеет.
Спина моя от этих слов похолодела. Вспомнил я сразу и ворон и мертвецов. Быстро положив камень на стол, я рассказал Афанасию про два этих странных и страшных случая. Он выслушал внимательно и не перебивая. А когда я закончил, заключил:
- Неспроста всё это. Сильно, видать, этот камень нужен кому-то. Может людям, а может и другим каким созданиям.
- Спрятать его надо подальше от всех, – ответил я, укладывая находку обратно в мешок.
- Это верное. И говорить никому ничего нельзя. Даже супругам своим.
- Да закопать подале от всех на свете и забыть, – объявил я, махнув рукой.
- Ты пока просто схорони подальше, а там посмотрим. Тут надо хорошенько про всё подумать, не шутки, похоже, шутим.
На том и порешили. Закопал я этот мешочек в хлеве под стеной в той половине, где корова стояла. Она ж не свинья – землю не роет, так что уж, наверное, не проглотит.

Не могу даже рассказать, как мне приходилось держать себя, чтобы Аксинье, когда та вернулась с ягодами, не рассказать про находку. Она же, конечно, всё по мне видела, да расспрашивать, по обыкновению своему, не стала. А к концу дня я отправился к Афанасию, чтоб хоть напиться с ним, а то ж совсем места себе не находил.
А ещё тревоги в этот вечер добавило вот что: подходя к дому своего друга я увидел, как из его калитки вышел человек в татарском расшитом халате и направился вверх по улице, удаляясь от меня. Всё бы ничего, да только сапоги на нём были такие же, как на ком-то в ту ночь, когда незваный гость ко мне во двор наведался, да всю эту беду навлёк. Никогда я не забыл бы этот теснённый орнамент на светлой дублёной коже. Я остановился и долго глядел вслед этому татарину, который, может быть, всю мою семью тогда от погибели спас тем, что отвлёк на себя всадников в монашеских одеждах. Но вышел-то он теперь от Афанасия! Я чуть было не повернул обратно, но, подумав немного, обругал себя на чём свет стоит. Ну сколько можно увидеть татар в гостях у моего друга? Он ведь с ними торгует уже долгие годы. Вереницами они иногда к нему ходят! А сколько таких сапог у татар может быть? Да если пойти к рядам торговым, то и считать, поди, устанешь! К тому же, Афанасий сегодня видел этот камень и мог уже забрать его силой или обманом, а он сам порешил, чтоб я его спрятал, и ведь даже не спросил куда. Я больно хлопнул себя по лбу. Так уже и Ваню своего страшиться скоро начну!
Сухо сплюнув и перекрестившись, я потянул калитку и вошёл во двор своего друга.

IV

Афанасий стоял у стола в сенях и складывал в дорожную суму хлебцы, солонину и прочую снедь. Рядом на скамье была другая, уже набитая до отказу и завязанная, сума. Увидев меня, он обрадовался и, не отрываясь от сборов, объявил:
- Едем на рассвете в Калугу. Ступай, собирайся, да много не бери – поедем верхом, чтоб быстрее было.
- А что нам за дело в Калуге? – удивился я. – Ты ж сам говорил, что не выпустят нас из Москвы.
- В Москве мы уж верно ничего не высидим, а там можем узнать, что это за камень. Я поспрашивал знающих людей, рассказали мне, где живёт один ведун . Он может всё знать да объяснить. К нему, говорят, сам царь дважды уже ездил то ли за советом, то ли за волхованием каким.
- Что за ведун? И грешно же это! Он, поди, ещё и идолы поганские дома у себя держит.
Афанасий посмотрел на меня почти сердито и твёрдо произнёс:
- Так пойди, отнеси этот камень митрополиту. Да сразу после этого самому Господу исповедаться сможешь, потому что и часу после того не проживёшь. – Он глубоко вздохнул и продолжил. – Мы же не колдовать к этому ведьмаку едем, а только спросить, может, знает он, что это такое.
Тревожно мне было всё это, однако ж, прав Афанасий – тут сидеть будем, так только дождёмся, что терпение у камень ищущих кончится, да снова пытками дело обернётся.
- А поможет ли нам, если и расскажет всё ведун? – спросил я скорее сам себя. – Убережёт ли от тех незаметных, что караулят нас?
- Ну, уж точно не узнаем мы того, пока не разберёмся, что это вообще за штука такая, – процедил Афанасий, начиная, похоже, злиться, – может такой силой обладает, что нам вся царёва армия не страшна станет, не зря же митрополит в таком месте его хранить собирался, и столько работников видных и нужных поубивали из-за всего этого.
- Так ты удумал сам им пользоваться? Может, ещё и разбогатеть захотел через этот камень бусурманский? – в этот момент друг мой отчего-то показался мне совсем чужим, я ясно видел пугающий блеск в его глазах.
- Послушай, Андрей, – Афанасий оставил суму и повернулся ко мне, – не желаешь ехать, так оставайся дома и сиди жди, что будет. А я ничего придумывать не собираюсь, покуда не узнаю, что это вообще такое, – он пристально заглядывал мне в глаза. – Вот когда всё известно станет, тогда и решим: в реку бросить или на куски распилить, – после этих слов он вернулся к своим сборам.
- Будь по твоему, – возразить всему сказанному мне было нечего.
- Тогда ступай да собирайся, на рассвете буду с лошадьми у твоей калитки.
Я кивнул и направился к двери.
- Только не вздумай камень с собой брать! – бросил мне вдогонку Афанасий. – А просто попробуй запомнить все знаки, что на нём начертаны. Ты художник – должен хорошо уметь такие вещи запоминать.
Я, не оборачиваясь, снова кивнул и открыл дверь. И уже выходя, услышал:
- Только не зарисовывай, а просто запомни. Чую, не раз нас с тобой обыщут.

Смятение и тревоги измучили меня в тот вечер. Чего мне только не придумывалось, пока я сидел на крыльце и размышлял обо всём происходящем. Если я не стану доверять Афанасию, то кто же тогда останется на всём белом свете? К тому же, что произошло такого? Разве не прав он? Разве тут можно что-нибудь высидеть да выждать? Ведь и правда надо ехать к кому-то, кто хоть что-нибудь сможет рассказать об этом треклятом камне. Может, это и вовсе окажется какой-нибудь старинный символ и более ничего. Тогда выбросим его и забудем, как страшный сон. Так я рассуждал, но всё же никак не мог унять подозрений и страхов. Ну а раз унять их не получалось, то оставалось только смириться с ними, да собираться в дорогу.
Пытаясь наврать Аксинье, куда и зачем мы едем, я не утерпел, да и вывалил всё про камень, упомянув, где спрятал его. Сразу же, правда, об этом пожалел, но слов воротить уже было нельзя. Супруга моя выглядела испуганной после услышанного, но, к чести своей, держала себя в руках и старалась не подавать виду, разве что крестилась время от времени. Да и, наверное, за последние дни уже привыкала быть испуганной. Однако, собрав мне в дорогу вяленого мяса с хлебом и варёной репой да пару рубах, она вышла во двор и, спрятавшись за дом, всё же тихонько заплакала. Я постарался утешить её как мог, хоть и сам был полон недобрых предчувствий. Так и прошёл вечер.

Наутро, едва я проснулся и оделся, у калитки появился Афанасий и, заметив, что я вижу его через окно, жестом позвал меня. Я простился с Аксиньей, приняв от неё благословение, поцеловал спящего Ваню и вышел. На улице топтались на месте две стройные и красивые кобылы с простой кожаной сбруей. Сев в не очень удобные, но зато лёгкие татарские сёдла мы тронулись в путь.
Афанасий постоянно оглядывался – видно, смотрел, не едет ли кто за нами. Но народу на улице уже было множество, так что не получалось понять, кто по каким делам идёт или верхом едет.
Когда мы проезжали уже дальние разбросанные как попало крестьянские дворы, которые становились всё реже, нас вдруг догнали пятеро всадников с оружием на поясах. Они приказали остановиться и спешиться. Спорить мы не стали и приказ их исполнили. Как только мы соскочили с лошадей, двое из всадников так же попрыгали наземь и принялись молча копаться в наших сумах.
- Кто вы такие и что ищете? – спросил Афанасий одного из оставшихся верхом, на ком была самая дорогая одежда. – На разбойников не похожи, да и мы без обоза, грабить нечего.
Всадник положил руку на рукоять сабли и недобро посмотрел Афанасию в глаза. Отвечать он, видно, ничего не собирался. Те же, что перевернули всё в сумах, принялись осматривать нашу одежду, раскрывая калиты и грубо ощупывая нас с головы до ног. Ничего не найдя – деньги не заинтересовали их – они повскакивали в сёдла и все вместе галопом унеслись в сторону города, подняв клубы седой пыли и вихри собачьего лая из-за заборов.
- Вот видишь, без камня выпускают, – обратился ко мне Афанасий, залезая в седло, – а на дороге будет видно, едет ещё кто-то за нами или нет.

Лошадей мы берегли, поэтому ехали в основном рысью, а где дороги совсем не было –там даже шагом. Сентябрь только начинался, но всё вокруг уже принялось осторожно менять цвет. Будто и деревья и травы ещё не решили, какими им надлежит стать, но уже смирились с тем, что красоваться наливной зеленью им больше не суждено в этом году. Весь мир готовился к передышке после бурного лета.
Преследования мы никакого не заметили. Зато дважды встречали знакомых Афанасию торговцев с обозами и вооружённой охраной. Однако, никто из них ничего интересного – хоть и заведено обычно у встречающихся в дороге торговцев похваляться разными байками - не рассказывал, потому и времени на эти встречи мы почти не потратили. Ночевали же на совсем крошечном дворе стоящего прямо на краю леса хутора. Хутор этот находился в вотчине какого-то неизвестного нам мелкого вельможи, который совсем недавно попал в царёву опалу и был казнён. Так что тут только и говорили о том, кому отойдёт эта земля, и придётся ли живущим здесь и в окрестных деревнях крестьянам дожидаться теперь Юрьева дня , чтобы уйти с насиженных мест, или можно им будет спокойно жить дальше и при новом хозяине.

На следующий день, к вечеру, мы, наконец, достигли окраин Калуги и у первой попавшейся старухи спросили, где стоит изба старца Порфирия. Она внимательно оглядела нас, словно испытывала и, отведя глаза в сторону, ответила:
- Третьего дня надо было спрашивать. А вчера к нему со стрельцами из самой Москвы приехали да забрали.
- Куда забрали? В Москву? – взволновался Афанасий.
- Бог его знает… – старуха посмотрела на нас чуть ли не с упрёком. – Вроде здесь где-то держат, народ говорит, что не сегодня-завтра судить будут.
- За что судить? – наклонился к ней, сидя в седле, мой друг.
- Так он же ведуном был, тут все знают. Весной к нему даже царь приезжал, тогда тут столько ратников понагнали, что со двора никто носу не показывал. Видать, не того чего-то царю наволховал, – помолчав секунду, старуха добавила с недоброй усмешкой, – так и вы, поди, не пирогов отведать к нему приехали.
- Ну а изба-то его где? – не отставал от неё Афанасий.
- Нету больше его избы, вчера из неё всё вынесли да прямо во дворе сожгли, а саму избу раскатали на брёвна.
- Вот дела, – сказал сам себе мой друг, и протянул старухе монету, – вот тебе за рассказ. Только скажи ещё, где тут поесть можно повкусней да посытней и на ночлег остаться. Да чтоб народу там побольше было, чтоб поговорить с кем.
- Храни тебя Господь, сынок, – ответила старуха, взяв награду. – А езжайте вы прямо по дороге, да и упрётесь во двор Ивана Сыропятова. А коль не найдёте, так вам любой этот двор укажет.
Поблагодарив, мы направились в город.
Двор Сыропятова действительно трудно было бы не заметить – у ворот, как мухи над караваем, роились пьяные мужики, производя шум больший, чем крепкий кузнечный двор. Кто-то из них пытался прямо тут же, на земле, лечь спать, кто-то тащил волоком уже заснувших. В небольшой кучке, стоявшей чуть в стороне, силились помирить двоих, прямо сейчас подравшихся, однако те, улучив момент, опять начинали охаживать друг дружку кулаками. Многие просто громко разговаривали, размахивая руками и переминаясь с ноги на ногу.
- А ведь ещё даже солнце до конца не село, – весело глядя на происходящее, ухмыльнулся Афанасий.
Как только мы остановили лошадей, к нам, словно выросший прямо из-под земли, подбежал малец лет двенадцати в косой красной рубахе с подшитыми рукавами и, ухватившись за уздечку моей кобылы, бойко доложил:
- Лошадей, дядь, можно напоить и поставить в другой половине двора, я покажу. И ночевать где покажу, – он с любопытством осмотрел нашу одежду, которая в сравнении с изношенными кафтанами и тулупами голосивших тут мужиков, видимо, казалась чуть ли не княжеской, и добавил, – даже с перинами можно! – он повёл нас вокруг забора к закрытым воротам с нехитрой резьбой на створках.
Внутри провожатый привязал лошадей и, пока мы спешивались да снимали сумы с сёдел, успел уже налить нашим кобылам воды. Афанасий подал ему полушку  и сказал, потрепав по волосам:
- Завтра утром целую деньгу  дам, если переночуем хорошо.
Судя по загоревшимся глазам мальчика, ему отродясь столько никто не обещал. Он посмотрел на монету и вприпрыжку побежал в избу, крикнув нам радостно:
- Погодите, люди добрые, про комнату справлюсь.
Совсем скоро мы уже были в не слишком просторной, но светлой комнате с тремя добрыми кроватями, на которых действительно лежали перины. Ещё здесь же у окна стоял запыленный и непокрытый дубовый столик с тремя дубовыми же седушками вокруг себя. Мальчик с гордостью обвёл комнату взглядом и торжественно возвестил:
- За эти покои хозяин велит шесть московок брать.
- Ну слава Богу, что не целую гривну,  – засмеялся Афанасий, – а где тут народ собирается обычно поесть-попить да лясы поточить?
- Да я вам сюда принесу, там люду больно много.
- А нам люд и нужен, мы поговорить любим.
- Тогда идём, – махнул подшитым рукавом мальчик, стоя уже в дверях. – Только калиты свои держите там хорошенько, – добавил он по заговорщицки серьёзно.
В корчме было и правда до невозможного людно.  Казалось, что воздух тут можно брать руками, да выбрасывать в крошечные окошки, которые располагались рядком вдоль одной из стен. Из-за густого неровного гомона почти не было слышно музыкантов, сгрудившихся в дальнем углу так тесно, что инструментами им приходилось упираться друг в друга. Захмелеть здесь можно было, не выпив ни глотка, а просто вдыхая посильней тягучий кислый запах, да глядя на всю эту шевелящуюся весёлую толпу.
Пока мы стояли, не решаясь, в какую сторону двигаться, нас успели несколько раз жестами и неразборчивыми криками позвать к себе две пьяные краснолицые девицы, глаза которых нездорово горели из-под опухших век. Какой-то едва держащийся на ногах человек, судя по одежде ремесленник, наткнулся на меня и пролил на мой кафтан липкую сизую брагу из своей чарки. В общем смердящем воздухе я даже не почувствовал запах вылитого на меня.  Ремесленник же отскочил и, попытавшись крепче стать на ноги, посмотрел мне прямо в глаза, ожидая, видимо, удара и готовясь ударить в ответ. Только я принялся глядеть совсем в другую сторону, и он, кажется расстроенный, поковылял неровно дальше.
Услышать, кто здесь разговаривает о происшедшем с ведуном, казалось задачей невыполнимой. Однако же непременно об этом должны были говорить, ведь редкий человек в этом городе ни разу не обращался к старцу за помощью. Мы решили, что раз уж стоя на месте едва ли разберём разговоров, то лучше пробираться через толпу к проёму в дальней стене, из которого хозяин корчмы разливал свои напитки, казавшиеся в общей суматохе бесовскими. Анисовка пахла у него скорее как вода в сточных желобах, но всё же стоя тут с пустыми руками, мы выглядели бы глупо, а потому пришлось купить по чарке. Помедлив так какое-то время, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь в текущие со всех сторон потоками разговоры, я предложил Афанасию спросить у хозяина, к кому следует обратиться будто бы за помощью, раз уж со старцем теперь не свидеться. Так и сделали:
- Послушай, добрый человек, – начал мой друг, – тебе ли не знать в этих местах всех и вся.
Разливавший оторвался от своих жбанов, не выпуская из рук чарку и половник, и недоверчиво оглядел нас. Мне показалось, что с этим половником в одной руке и с чаркой в другой он похож на какого-нибудь польского короля со скипетром и державой, как на портретах, которые я видел в Вильно. К тому же он смотрел строго и свысока на своё «царство» с бурлящими пьяною пеной «подданными». Я едва не рассмеялся, с трудом сумев сдержаться.
- Мы приехали сюда за помощью к старцу Порфирию, однако ж, не застали его, – продолжил Афанасий.
При упоминании ведуна, хозяин чуть ли не испугался, не нарушив при этом величественной своей позы, и выдавил сквозь зубы:
- А мне почём знать? Все тут ходят, а моё дело угощенья разливать.
Мой друг показал ему ладонь, в которой сверкнули монеты и, подавшись к самому его уху, тихо произнёс:
- Да ты не обижай нас, мы столько ехали. Что ж нам теперь? Куда податься?
Посомневавшись совсем коротко, хозяин взял монеты и, глядя куда угодно только не на нас, заговорл:
- Я, добрый человек, и правда никого такого более не знаю тут. Вот разве что могу указать, где Гришку найти. А Гришка Порфирию с хозяйством помогал справляться, он, может, что-то и знает.
- И на том благодарны будем, – кивнул Афанасий.
- Вон, видишь там, – хозяин указал подбородком в самый дальний конец залы, – завеса холщовая. Ступайте туда, там у нас на ночлег остаются те, кто почти совсем без денег. Там его и найдёте. Щуплый такой, с бородкой еле растущей, с подранным красным пояском.
Ещё раз поблагодарив, мы направились через всю корчму к этой завесе, пробиваясь по пути сквозь пьяный люд, словно через лес дремучий, помогая себе руками и иногда извиваясь как угри.
За холстиной располагалась небольшая тёмная комната с одним единственным широким настилом, идущим от стены к стене. На этом настиле вповалку спали мужики. Над ними, так же от стены к стене, тянулась жердь, на которой были развешаны изрядно смердящие рубахи и иная одежда. Мы стали приглядываться к спящим, пытаясь найти человека с куцей бородой и красным пояском. Однако темно было так, что разглядеть толком ничего не удавалось.
- Чего-то вы тут забыли? – услышали мы сиплый недовольный голос откуда-то из глубины настила.
- А хоть бы и поспать пришли, – огрызнулся Афанасий.
- В таких одёжах сюда спать не ходют, – злобно отозвался тот же голос.
- Мы ищем Гришку, помощника Порфирия. Уж не укажешь ли?
В то же мгновение некто одним прыжком сорвался с лежанки, словно клок тени оторвался от общей темноты, и, сильно толкнув Афанасия, рванулся к завесе. Я, однако, успел ухватить бегущего за рукав и мотнуть в сторону. Он грохнулся на пол, сопя как перепуганный зверёк. А тут и друг мой подоспел, он подхватил упавшего, помог ему подняться и ласково сказал, направляясь с ним в сторону залы:
- Ну что ты, Гришка, улепётываешь, точно вор. Нечего нас бояться, мы тебе зла не желаем вовсе. Пойдём, посидим прямо тут где-нибудь.
Неудавшийся беглец всхлипывал, и казалось, вот-вот заплачет. Его тонкое лицо с бугристой серой кожей вот-вот готово было исчезнуть в невообразимо засаленном, но всё ещё не прохудившемся вороте не по размеру большой и некогда синей рубахи – так старательно он втягивал шею и голову в плечи. Уставшие слезящиеся глазки то вращались во все стороны, то смиренно опускались, прикрываясь покрасневшими веками. Мы какое-то время пробовали найти, где усесться, но, так и не отыскав места, отправились в комнату, снятую для ночлега. Пленник наш перестал сопротивляться и глядел по сторонам обречённо, готовясь, очевидно, к самому худшему.
Усадив нас за стол у окна, Афанасий исчез в дверях и вскоре вернулся с пухлой флягой анисовки. Увидев принесённое, Гришка сразу же взбодрился и недоумённо, чуть ли не с восторгом, принялся вертеть головой, глядя то на меня, то на моего друга.
- Пей! – смеясь, велел Афанасий.
И Гришка не заставил себя долго ждать. Вскоре он уже пытался обнимать меня и хвалить нас обоих самыми радостными словами, улыбаясь во весь свой рот, чернеющий пустотами между редкими зубами.
- Так а за что хозяина твоего увезли, поди, знаешь? – неожиданно начал расспрос мой друг.
Гришка откинулся к стене, и снова его настроение поменялось: он испуганно огляделся, будто приходя в себя и вспоминая, что он ведь в беде и кругом, должно быть, враги.
- Да не пугайся, мы ж только спрашиваем. Нам просто помощь его нужна была, а вот же не успели. Да ты пей ещё, если хочешь.
- А как мне-то знать, чего забрали? – начал Гришка, вытирая рукавом лоснящиеся от хмеля губы. – То всем хорош был, даже царь не гнушался, а то теперь вот свезли да избу раскатали.
- И что ж, не спрашивали ничего, перед тем как увести? И не искали ничего?
- Как нет?! Спрашивали! И искали, – он опустил голову и замолчал, тяжело протяжно сопя.
- Может ты ещё и поесть хочешь? – спросил я, толкнув легонько совсем ссутулившегося Гришку в плечо.
Тот встрепенулся, словно опять вдруг с удивлением вспомнил, где он и, выпучив глаза, неожиданно затараторил, вскидывая дрожащие руки:
- Да ничего не хочу! Я жить на белом свете хочу!
- Ну а кто ж тебя убивать-то собирается? – перебил его Афанасий. – Нас тебе бояться совсем нечего, а те, что избу вашу сломали, так они ж только хозяина твоего и забрали. Тебя-то не тронули.
- И не тронули потому, что я спрятанный был! Не нашли меня. Я в яме с капустой был. -Гришка всхлипнул, вытер лицо ладонями, протяжно втянул носом и, понизив голос, заговорщицки добавил:
- А так в лес уйду. Сюда пришёл, друзей напоследок повидать.
- А что искали? Не только же тебя? – не отставал с вопросами Афанасий.
- Да всё искали! – вскинулся Гришка с пьяным вызовом в голосе, – Камень вроде. Или бумаги к камню. Не понял я. Говорили, что Порфирий самому царю обещался какой-то ответ дать. Но, видать, не осилил.
- Царю? Не митрополиту? – удивился я.
- Да и митрополита тоже поминали, но царём больше стращали.
Мы с Афанасием переглянулись.
- А нарисуй-ка ему, Андрюша письмена эти, – обратился ко мне мой друг.
Я прямо на столе, благо пыли на нём хватало, пальцем начертил самый приметный из всех знак. Тот, что с шестью лучами в круге.
- Был такой у старика в бумагах, – сказал неуверенно Гришка, – только что это я знать не знаю. – Вдруг он одним глотком допил всё, снова переменился в лице и бросился на колени. – Не губите, пустите в лес! Я с этими бесовскими делами его и не вязался вовсе, я по хозяйству только ходил.
Афанасий поднял расплакавшегося Гришку со словами:
- Да ступай уж, кто тебя держит? 
Затем он вложил в Гришкину ладонь горсть монет и добавил:
- С этим, может, подольше грабить не начнёшь.
- Храни вас Господь, добрые люди, – залепетал сквозь слёзы несчастный помощник ведуна и в несколько шагов был уже за дверью, где и исчез в темноте.

- Вот какое дело получается, – сел за стол Афанасий, – выходит, что и сам царь и митрополит не знают в точности, что с этим камнем делать надлежит.
- Так может, и нет в нём ничего особенного? – предположил я, сам почему-то расстраиваясь своей догадке.
- Нет, не может такого быть. Не поднялся бы такой переполох.
- Да, может, проходимцы обманули? Сколько таких историй с мощами, например, понарассказать могут тебе в любой обители! Одних только голов Иоанна Крестителя, поди, больше дюжины по Руси ходит, да каждая из них за истинную выдаётся.
- Так-то оно так, – Афанасий сильно задумался, – а всё ж видно, они только каких-нибудь подробностей об этом камне не знают, а не вообще что это за предмет такой. Об этих-то подробностях, стало быть, старца растолковать и просили. Может не знают, как над этим камнем власть заполучить. А ведуна теперь, когда камень украден, решили убрать совсем, чтоб не болтал.
- Ну, так или иначе, – вздохнул я, – а над моей жизнью этот камень уж точно власть имеет. Убьют ведь из-за него рано или поздно.
- Ещё поглядим, чем всё закончится, – серьёзно ответил мой друг, – а теперь спать. Завтра будем решать, куда дальше ехать.
Уж не знаю, почему именно, но опять начали меня терзать подозрения. Мне показалось, что Афанасий знает что-то, чего не знаю я, но не говорит по только ему ведомым причинам. Однако, я сразу же, как и ранее, постарался отогнать подальше эти мысли. Было и без того о чём тревожиться. Мне весь мир теперь казался враждебным, так чего уж на друга-то пенять.

Наутро я проснулся раньше Афанасия и, собираясь подойти к окну, что бы посмотреть во двор, к удивлению своему увидел монеты выложенные кругом на столике, где мы вчера разговаривали с Гришкой. На том самом месте, где я знак рисовал. Я попытался припомнить, откуда они могли бы здесь взяться - ведь трезвыми вчера ложились и в полном рассудке, а значит не мог бы я забыть ничего. Тревожно мне стало не на шутку, и, клянусь Богом, я бы перепугался не меньше, чем от явления мёртвого Антипа, если б не решил, что это Афанасий так разложил монеты, размышляя тут о чём-то, пока я спал.
Пришлось будить своего друга – всё равно ведь на дворе уже светло и пора было собираться в дорогу. Афанасий, посмотрев на монеты, которые я ему указал, весь переполошился и тут же, в несколько шагов, оказался у двери. Он отворил тяжёлый засов и, как был в исподнем, вышел через крошечные сенцы на крыльцо. Затем сразу же вернулся в покои, метнулся прямиком к окну и толкнул рукой раму – она не поддалась.
- Дверь на засове, окно затворено. Не пойму, откуда тут монеты могли взяться, – проговорил он рассерженно и взволнованно.
А раз он тоже не знал, откуда этот круг на столе появился, то совсем уж не к добру всё это было. Я, крестясь, гнал изо всех сил от себя неясные страшные мысли, однако они роились, словно насекомые и не давали собраться духом.
Наскоро умывшись и одевшись, мы позвали мальца, чтоб тот принёс нам завтрак. Сами же принялись усердно ждать и ни слова не говорили о непонятном этом явлении. Да и совсем не говорили – сидели оба в полной тишине. Когда же пища наша была принесена, мы спросили мальчика, есть ли ещё входы в этот дом и мог ли кто-нибудь ночью сюда пробраться. При этом, увидав как тот перепугался, мы объяснили сразу, что ничего у нас не украдено, а наоборот прибавилось. Малец перекрестился, широко размахивая красными подшитыми рукавами, и побожился, что входов нету, а если б кто и попробовал забраться, то непременно был бы замечен сторожем, который во всю ночь не спит.
- Никогда уж не думал, что так не обрадуюсь виду нежданных денег, – сказал про всё это Афанасий и добавил, – их тут ровно столько же, сколько я вчера Гришке в руку вложил, будто вернулся он и обратно их принёс.
- И кружком, похожим на тот, что я ему рисовал, выложил, – продолжил я, перекрестившись.

Позавтракав совсем без охоты, и помолившись, мы вышли во двор и направились к своим лошадям. Проходя мимо кучки плотно сгрудившихся людей, которые что-то живо обсуждали, мы вдруг услышали имя «Гришка». Никак было не возможно не остановиться и не расспросить, о чём это они тут толкуют. Отозвались все сразу и наперебой принялись рассказывать. Из общего гама мы поняли, что этой ночью Гришка сгорел вместе с небольшой хаткой, стоящей особняком недалеко от города. Когда же прибежал народ пожар тушить, то бедолагу нашли мёртвым у калитки - видно пытался сбежать от пламени да не сумел. А большая часть двора успела выгореть, как и сама избушка. Даже трава почти вся на том дворе истлела. Все винили в этом старого ведуна, который будто бы наслал на своего помощника такую лютую смерть за то, что тот спрятался и в острог за хозяином не пошёл. Тут же мы заодно узнали, что сегодня ещё раньше полудня будут казнить Порфирия, которого за один вчерашний день уже успели судить. Мы, отойдя от продолжавших без умолку говорить людей, коротко потолковали и решили остаться в Калуге до казни, в надежде услышать в обвинительных речах что-нибудь полезное для нашего дела.
Страшно было думать, как так всё получилось? Гришка сгорел, уйдя от нас, а монеты, ему данные, вернулись через закрытую дверь при бодрствующем стороже, да кружком выложились. Только лучиков внутри круга и не хватало. Вслух мы об этом не говорили, а только молча переглядывались, да пошли шататься по городу с лошадьми под узды, дожидаясь казни старца-ведуна.

***

А в эти же дни в нашем доме в Москве произошло вот что: Аксинья, как и заведено ежедневно до первого снега, отогнала поутру корову к стаду, которое наёмный пастушок Микитка уводил до вечера за крестьянские слободки на пастбище. Вернувшись домой, она решила почистить коровье стойло: благо Ваня крепко спал, и время на это было. Так что, не смотря на то, что не бабье это дело, всё же взялась – ведь за несколько дней моего отсутствия уже стало некуда подкладывать свежую солому. Но, не успев толком даже начать, она вдруг заметила лежащий прямо под ногами и едва прикрытый землей кирпич в развязанном холщёвом мешочке. Взяв в руки, Аксинья тот час же отбросила его, будто пышущую жаром головешку из костра. После она не могла вспомнить – от испугу так поступила или и вправду горячим он был, как угли. Увидев на кирпиче все эти непонятные знаки, она, конечно же, поняла, что это и есть тот самый камень, о котором я рассказывал. Только очень удивилась – ведь я говорил, что закопал его не меньше, чем на локоть в землю, а теперь он оказался прямо сверху. И слава Господу, что я успел рассказать ей про камень перед отъездом, а то она его может и понесла бы людям показывать, и чтобы из этого вышло нам всем?
В своей половине хлева похрюкивал наш поросёнок с рылом, перемазанным землёй, но он был заперт за невысоким заборчиком, и клинышек, закрывающий створку кабаньего загона, был на месте. Значит, не мог поросёнок откопать. Ну неужто и правда корова этот камень отрыла!
Так или иначе, а закопала Аксинья его снова, да землю сверху хорошенько ножкой притоптала. А когда ходила к стаду на обеденную дойку, то всё смотрела на коровьи копыта и нос, гадая – могла ли та так глубоко стойло своё раскопать. Назад, уже с молоком, её как обычно подвозил на телеге наш сосед, который имел время катать свою жену на пастбище и обратно, чтоб та не ходила так далеко с тяжёлой кадкой. Этот сосед очень дивился, что Аксинья, обычно приветливая и с удовольствием слушающая байки его супруги, была в этот раз такой молчаливой и думами тяжёлыми обременённой. Однако та наскоро отговорилась недомоганьем и от неё отстали.
Всю ночь бедная моя жена спала плохо, боясь и за меня и за себя с сыном. А на утро камень оказался точно так же сверху, только лишь соломой немного прикрыт.
Молясь и осеняя себя да корову крестным знамением, Аксинья отогнала-таки скотину к стаду и, сбиваясь с ног, прибежала поскорее домой. Ваня, как на грех, спать вовсе не хотел. И уж совсем не знала, бедняжка, что бы ей предпринять, как тут появились её подруги и позвали с собой в лес по ягоды. Недолго думая, Аксинья, пересилив страх и с зажмуренными изо всех сил глазами, положила камень в лукошек, накрыла его рушником и побежала догонять подружек. Ваню же она, как обычно, усадила в перекинутые крест-накрест через плечи ремни – он сидел там, словно привязанный к груди матери.
В лесу, едва дождавшись, покуда зайдут подальше, моя жена сказала подругам, что хочет посмотреть одно подсказанное место – мол, говорили ей, что там, ближе к болоту, много поляники, и если так и окажется, то всех она туда и отведёт после. Сказав это, она сразу же, чуть ли не бегом, углубилась в чащу. Места она эти знала хорошо и никогда тут не плутала. Убедившись, что никто её видеть не может, Аксинья вырыла коряжкой под приметной разтроенной сосной ямку, вывалила туда из лукошка камень и закопала, аккуратно прировняв землю да присыпав сверху прошлогодними листьями. Затем собрала высыпанные из лукошка ягоды обратно и, перекрестив землю, сосну и себя с Ваней, вернулась к подругам. Позже, она ходила к этому месту посмотреть – всё выглядело нетронутым, и камень больше не появлялся.

***

В Калуге же, побродив какое-то время, мы направились к храму Николая Чудотворца, что за лавками. Именно там, на небольшой площади перед храмовым фасадом, должна была состояться казнь старца Порфирия. Узнать место и время этого действа было несложно. Даже и не желая того, всё равно узнали бы. Весь город, словно улей, гудел о казни, и народ стекался по узким, зачастую немощёным, улочкам к площади.
А там уже возвели из неоструганных досок невысокий помост со столбом и прибитыми к нему кандалами. Толпа всё разрасталась и гудела, шевелясь, точно какое-то неспокойное существо. Все с волнением ждали начала и бойко беседовали друг с другом о чём попало, чтобы хоть как-то усмирить своё нетерпение. Вдруг, кто-то один выкрикнул: «Ведут!», сразу за этим множество голосов подхватили и понесли этот выкрик над площадью. Все разом подались вперёд, плотно уткнувшись в стоящих забором стрельцов, которые, приехав из Москвы для ареста ведуна, остались тут, чтобы смотреть за порядком во время казни.
И действительно, откуда-то из-за угла показалась телега, запряжённая линялой лошадью. На телеге раскачивалась при движении клетка из грубых, связанных бечёвкой, жердин, в которой полусидел-полулежал, не поднимая головы, старик с длинными белыми волосами и такой же белой бородой, испачканной тёмными разводами крови. Он был бос и облачён в чистую светлую рубаху, похожую на саван.
Когда телега поравнялась с погостом, стрельцы, сопровождавшие пленника, открыли клетку и выволокли ведуна, не способного подняться самостоятельно. Его прислонили к столбу, завязали руки позади и обмотали по животу да груди холщёвой верёвкой, скорее для того, чтоб тот не упал, чем чтоб не сбежал. Кандалы же надевать не посчитали нужным, они так и остались висеть пустыми. Старец ненадолго поднял голову, разлепил дряблые сухие веки, из под которых показались пожелтевшие истомлённые глаза, и посмотрел на толпу мутным равнодушным взором. Лицо его было сильно избито и распухло. Босые ноги также были в свежих рубцах. Он тихо выдохнул и снова бессильно уронил голову на грудь.
В толпе живо и увлечённо принялись обсуждать, какие именно пытки применялись к Порфирию. Никакого сострадания к измученному старику не было заметно на большинстве лиц. А ведь почти каждый из стоявших здесь хоть раз да обращался к старцу за помощью. Кто поклады  наговорить, кто зачатие сына вымолить, а кто и просто за советом житейским. Конечно, делалось это всё будто бы тайно, ведь негоже православному христианину с ведунами знаться, однако всем о том было известно, и все хаживали.
Теперь же главное, что витало в воздухе – это возбуждение от любопытства и даже, пожалуй, злорадства. Так уж устроен человек – мало что может быть таким интересным ему, как мучения другого. Особенно, если тот известен и определённое благоговение вызывает. Не берусь сказать, почему это так, может просто многим легче почувствовать себя смелее и важнее, видя, как некто недосягаемый и сильный тоже может быть низвергнут в пучину страданий и смерти, как и самый последний пьяница неходящий. А может, обычная злоба, порождённая завистью, тешится в такие моменты. Или вообще просто приятно иным видеть, как тот, которому все ещё вчера на поклон ходили, становится в одночасье никем и затем вовсе исчезает. Наверное, это даёт возможность оправдать собственную никчемность, или даже отомстить за неё. Мол, смотри – ты был человек важный да грозный, а теперь вот в кандалах стоишь, смерти ждёшь, а я хоть и букашка в твоих глазах, зато сейчас пойду себе обедать, да мирно свой век доживать.
И вот когда толпа дошла в своих предположениях до смакования самых небывалых видов пыток, которыми могли бы мучить старца, все вдруг разом умолкли. И в воцарившейся над площадью тишине стало слышно, как заливаются, прощаясь с ушедшим летом, птицы.
А примолкли все потому, что из ворот храма появился человек в мирском платье, с грамотой в руках. Он остановился на крыльце и живыми, точно насмехающимися, чёрными глазами принялся разглядывать толпу, упершись руками в бока. Сразу же за ним вышли духовные отцы в торжественном, расшитом золотом, облачении. Они расселись справа от крыльца на скамьи, которые вынесли за ними служки. Большинство из отцов смотрели или себе под ноги или куда-то вдаль, сохраняя самые угрюмые и серьёзные выражения на лицах, точно маски понадевали. Я не узнал никого из этих людей, но в толпе зашептались, что среди сидящих на скамьях присутствует сам епископ Коломенский и Каширский Варлаам.
Человек в мирском поднял руку, хотя и так было совершенно тихо, а затем гласно, с той интонацией, которая бывает у людей на время получивших власть, произнёс:
- Добрые жители славного этого града. Я прибыл сюда по личному поручению митрополита Макария, чтобы в присутствии этих святых мужей, – он обернулся к священнослужителям, и они поклонились друг другу, – и в присутствии честного люда, судить паганского ведуна и злохулительного еретика Порфирия Скулетова, – он с искренним негодованием посмотрел на не обращающего ни на что внимания старца.
Лёгкий ропот прошелестел над толпой: то ли одобрение, то ли наоборот. Мне показалось странным, почему это по указу митрополита да по обвинению в ереси судит, вдруг, мирской а не духовный представитель, но, видимо, так было нужно для быстроты и решительности этого суда. Обвинитель же, так и не назвав своего имени, развернул грамоту с сургучной печатью и, глядя поверх неё на людей, продолжил:
- Этот человек, – он указал на ведуна, – обвиняется в тяжких преступлениях. Он повинен в богомерзкой ереси и злохулительстве, а также в попраниии церкви нашей святой поганскими таинствами. На то есть свидетельства, коих истинность не может быть оспорена!
Народ снова загудел и задвигался. Начали друг дружку спрашивать, почему старика в ереси-то обличают. Ведь никто от него никаких учений и вовсе не слыхивал. Будто отвечая на их вопрос, человек на крыльце заговорил далее:
-  Инок Пафнутьево-Боровского монастыря Гавриил покаялся, что частые сношения с Порфирием имел, потому что тот много раз в обитель захаживал да про книгу жидовствующих еретиков  интересовался и рассказывал.
Гул среди зрителей заметно усилился. По высказываниям в толпе стало понятно, что про эту обитель ходили слухи, будто там много запретных и опасных для честного христианина текстов хранится. Также люди стали недовольно переговариваться про то, что бедного инока, видимо, хорошенько повыкручивали, чтоб он все, что нужно про Порфирия понарассказывал. Сам же обвиняемый старик изредка приподнимал голову, обводил всё вокруг полузакрытыми невидящими глазами и снова точно засыпал у своего столба.
- А ещё, – перекрикивая народ, продолжил человек с грамотой в руках, – уже больше  тридцати лет назад, когда судили Максима Грека со сподвижниками его Исааком Собакой, Михаилом Медоварцевым и Сильваном, был там среди еретиков и Порфирий Скулетов. И не сослали тогда его в заточение в каменный мешок вместе со всеми только потому, что раскаяться клялся, о чём и бумаги имеются!
- Да уж клялся! - затараторили в толпе, – Кто б его сослал, если он при дворе всей знати помогал волхованием своим да ведовством. – И подобные разговоры волнами разносились в разные стороны.

А если кто-то из читателей моих скромных записей не помнит, кто такой был Максим Грек, я коротко расскажу. Хотя сам только родился, когда его судили, но много о том слышал позже.
Это был монах, коего с Афона в Москву пригласил сам государь Василий Третий для перевода на наш язык греческих духовных книг. Беды же этого монаха начались, когда пригласивший его великий князь вознамерился расторгнуть свой брак с Соломонией из-за её неплодства, а Максим Грек устыдил князя прилюдно и указал тому, что брак всякому сохранять должно до конца лет своих. А ещё в те же дни Грек отказался переводить церковную историю Феодорита, так как счёл её опасной для простого люда из-за писем раскольника Ария, чем вызвал гнев тогдашнего митрополита Даниила. Чуть позже к поводам для недовольства со стороны власть держащих прибавились и грековы  выступления против собственности и богатства церкви. Даже говорил он, что обители должны отказаться от права на владение землями и жить в бедности да молитвах, как и Христос жил. После таких разговоров уж совсем его перестали терпеть. В трудах, кои инок афонский переводил, понаходили сразу же множество неточностей (что не мудрено – наш язык-то ему не родной был, вот он и ошибался иногда) да назвали эти ошибки злоумышленной порчей священных книг, а идеи о бедности церкви объявили ересью. И судили его вместе с учениками да сподвижниками. После суда сослали всех по разным монастырям. Максима Грека заточили в Тверском Оторочь Монастыре, где шесть лет он провёл в каменном мешке, а затем ещё четырнадцать просто под церковным запрещением. Но после этих двадцати лет ему всё же даровали покой, сняли запреты, и свободным он отбыл в Троице-Сергиеву Лавру, где и почил позже с миром, успев сотворить ещё немало полезного для всех православных.

- Однако ж, вместо раскаянья, – продолжал вещать человек с крыльца, – мы нашли в доме это старца вредные книги, поганские знаки, опасные магометанские трактаты и прочее, чего никто из христиан не должен у себя в дому иметь! При сём были свидетели из присутствующих здесь святых отцов.
Сидевшие на скамьях неохотно закивали, подтверждая сказанное.
- Когда же стали мы спрашивать, для чего всё это в избе хранится, старец страшную хулу возводить принялся без стеснения, что тоже свидетелями слышано было и в бумагах записано.
Говоривший ненадолго замолчал, обводя взглядом толпу, будто проверяя, как его слова на народ действуют.
- Если есть кому что сказать, то пусть говорит сейчас! – возвестил он.
Толпа совсем затихла.
- Порфирий Скулетов! – обратился обвинитель к старцу. – Есть ли тебе, что сказать? Решился ли ты раскаяться и с чистой совестью пред Господом предстать?
Старик даже не пошевелился. Не могу сказать точно, но казалось, что он и вовсе был без чувств.
- Властью данной мне Митрополитом Московским Макарием, – с какой-то новой грозной интонацией загремел голос с крыльца, – объявляю тебя, Порфирий Скулетов, еретиком и злохульником, который страшную опасность для христианского люда несёт и души губить способен!
Все стоявшие на площади как-то сжались и напряжённо ждали.
- За все твои злодеяния приговариваю тебя к ослеплению и побиванию камнями до самой смерти!
Народ загалдел и бросился живо обсуждать приговор. На погост взошёл молодец в ратном одеянии и с факелом в руке.  «Да очистит пламя благодатное очи твои от скверны» - монотонно проговорил он и, подняв голову Порфирия за подбородок, ткнул, не раздумывая, факел прямо в глаз бедному старику. Тот отчаянно дёрнулся, сотрясаясь всем телом, и долгий натужный хрип вместо крика вырвался из его груди. Народ загудел пуще прежнего. Подождав, пока наказуемый уймётся, стоявший с факелом проделал всё тоже самое с другим глазом. В этот раз старик принялся ещё больше вырываться, извиваясь, из своих пут, а волосы на его голове занялись от факела стремительно скачущими языками пламени, но почти сразу же погасли. Порфирий долго хрипел и стонал, судорожно выкручиваясь в тугих верёвках, пока не унялся опять и не опустил голову, всхлипывая как дитя.
- Берите камни и вершите правосудие! – скомандовал всё ещё стоявший на церковном крыльце обвинитель.
И толпа с удивительной готовностью откликнулась на этот приказ. Тот час же в старца и в храмовый забор за его спиной полетели камни разных размеров и с разной силой.
Мы с Афанасием не стали дожидаться конца и пошли с площади, слыша за спиной множественные глухие удары, стоны несчастного ведуна и возбуждённый гомон толпы.
- Вот нам с тобой и объяснили, куда ехать теперь надо, – шёпотом сказал Афанасий.
- Ты про Пафнутьево-Боровскую обитель и монаха Гавриила? – отозвался я, думая тем временем всё ещё только про бедного старика и про муки, отражённые на его избитом лице.
- Даже если он про камень ничего не знает, то уж про знаки что-нибудь должен рассказать, раз с волхвами знакомства водит, – заключил мой друг и на удивление ловко запрыгнул в седло.

Путь был совсем коротким. И, не успев даже проголодаться, мы въехали в вотчину монастыря. Увидев вдалеке возвышающиеся над берёзовой рощей купола обители, мы направились к ним мимо широких полей, на которых с кривыми боронами трудились, готовя землю к будущей зиме, жившие при монастырских землях крестьяне. Встретив почти у самых ворот монаха в сером балахоне без капюшона, идущего куда-то, словно не замечая ничего вокруг, мы спросили про Гавриила. В ответ же услышали причитания о том, что больно уж зачастили к этому иноку и смуту приносить сподобились, а сам Гавриил ныныче получил, мол, от настоятеля запрет за историю с Порфирием и теперь будет жить как схимник не меньше двадцати дней. Однако ж, после долгих уговоров, инок рассказал нам, где найти Гавриила, и мы поспешили в указанное место. Этим местом оказалась крошечная избушка, прислонившаяся к монастырской ограде с внешней стороны. Она была ниже моего роста и всего в один обхват рук шириной. Стены из погнивших неровных досок поросли мхом и перекосились. Окон не было вовсе, свет попадал внутрь только через щели между досками.
Мы спешились и постучали в неплотно запертую дверцу. Она со скрипом приотворилась. В образовавшемся проёме показалось вытянутое бледное лицо с растрёпанной тонкой бородкой и ямами вместо щёк.
- Здравствуй, Гавриил. Мы к тебе за советом, коли позволишь, – заговорил Афанасий.
- И вам здоровья, добрые люди, – ответил инок, оглядывая нас без интереса и всё также не отворяя дверь до конца, – только кто ж я такой, чтоб советы давать. Вы, видно, напутали что-то.
Мы с Афанасием переглянулись, и я обратился к голове, торчащей из избушки:
- Нам некого больше спросить, а надобно узнать толкование некоторых знаков. Помоги, Христа ради.
- Вы из Москвы? – вдруг спросил Гавриил.
Мы подтвердили его догадку
- У вас там что, дожди из знаков идут, что все про них говорят? Не допытывайтесь у меня ни про какие знаки, не искушайте. А лучше совсем о них не вспоминайте. Ступайте на исповедь, да и забудьте.
- Мы бы с радостью, – затараторил я так спешно, будто вся моя жизнь именно сейчас решалась, – но не дадут мне и моей семье житья, если не узнаю я всё, что нужно узнать. Уж не обессудь, что объяснить не могу, но ты ведь человек святой, и так всё понимаешь.
- Кто ж тут святой? – Гавриил прикрыл дверь и говорил изнутри. – Грешен я хуже пса. А всё от любопытства да гордыни. Ступайте, люди добрые, не искушайте меня, Богом прошу, – его голос дрожал, и было слышно, что он не лукавит.
- Ладно, Андрей, – обратился ко мне Афанасий, – не станем человека мучить, поехали домой, там будет видно, что дальше делать, – думаю, что не для меня, а скорее для монаха говорил это мой друг, я ведь знал, что он никогда не сдался бы так сразу.
Но, так или иначе, а только не успел Афанасий ещё что-то добавить, как вдруг чуть ли не выскочил Гавриил из своей избушки и предстал перед нами всею своей долговязой фигурой:
- Ты Андрей? – обратился он ко мне – Данилин?
- Да, так, – я удивился безмерно.
Монах схватил меня за руки и радостно воскликнул:
- То-то я всё смотрел, что лицо знакомое, а вспомнить не мог, пока имя не услышал. Припоминай же и ты меня скорее!
Я постарался мысленно убрать с лица инока бороду, наполнить щёки, осветлить тёмные круги под глазами… Так и есть!
- Зинон? – спросил я неуверенно.
- Узнал-таки! – монах бросился обнимать меня чуть ли не со слезами.
- Мы учились вместе в Вильно, – объяснил я недоумённо улыбающемуся Афанасию, – это друг мой Зинон.
- Да. Вместе мы когда-то много красок намешали да много угля срисовали в обучении, – подтвердил инок и весело обратился ко мне. - А помнишь все наши разговоры, да споры про светские портреты, как в Италии, и про канонические иконы, как на Руси?
- Как не помнить! – мне тоже становилось весело от воспоминаний юности. – Мы же рисовали тогда с тобой всяко разные сценки увеселительные, а потом прятали их, возвращаясь к каноничным своим копиям святых фресок. А ты всё ворчал, что грешно копировать, переводя краски на то, что другими уже многократно написано, – я помолчал, глядя на Зинона и всё ещё не веря своим глазам. - А здесь-то ты как оказался?
- Да я сразу после обучения прибыл сюда росписи чинить в головном храме, да так и остался послушником во славу Господню, – монах перекрестился, глядя на стены обители, – вскоре постриг принял и наречён был Гавриилом. Вот так и живу здесь теперь уж много лет.
- А ведь на праве существовать мирской живописи, с телесами неприкрытыми да с  портретами, точно живыми, настаивал как раз ты. А я говорил о том, что на Руси хорошо именно то, что всё пишется по строгим канонам и только для святых целей, – засмеялся   я, – а теперь смотри, ты уже почти схимником стал, а я так в миру и живу.
Зинон захохотал во весь голос, похлопал меня по плечам и, указав рукой на траву под ногами, сказал:
- Присядем же. В жилище своё не зову, потому что не поместимся мы там. Так давайте тут располагайтесь.
Мы уселись, пустив лошадей пастись вокруг нас, и инок продолжил:
- А я теперь на стенах редко пишу, всё больше на бумаге. Книг тут великое множество переписывается, а художников всего несколько человек. Вот мы и выписываем литеры да лики святые целыми днями. Только сейчас я под запретом, но это ненадолго.
- Да, про запрет твой мы знаем. Мы в Калугу как раз к Порфирию приехали, да только казнь его и застали.
Инок нахмурился при упоминании ведуна, но вскоре снова просветлел и, точно решившись на что-то, заговорил новым тоном:
- Рассказывай, что за дело у вас к нему было и что за знаки тебе покоя не дают?
Я начертал на земле прямо у его ног тот самый круг с шестью расходящимися от центра лучами. Зинон заулыбался и сразу же выложил:
- Этот знак знает любой хоть немного учёный человек. Называют его по-разному, но чаще всего знаком Инанны . Очень древний символ. Говорят, что с самого начала мира существует. Если ты знаком с книгой, которую ересью жидоствующих называют, то представь себе, что этот круг рисовали ещё до Вавилона древние люди.
- Ну а значит-то он что? – нетерпеливо навис Афанасий.
- Круг значит небо, а лучи внутри круга, которых кстати зачастую бывает восемь, а не шесть, означают солнце, – ответил инок, разглядывая мой рисунок на земле, – в общем, этот символ означает весь белый свет. И в каждом своём случае может по-разному толковаться и разные назначения иметь. Такой знак есть и на гробе Ярослава Мудрого в Киеве и в греческих самых древних книгах.
- А в христианских росписях он может быть? – задал я вопрос, стесняясь себя, ибо сам же росписями занимаюсь, а такое спрашиваю.
- Да откуда? – подивился на меня Зинон, – Он же языческий, а разве что-нибудь поганское может быть допущено в христианские каноны, кроме того, что самими апостолами привнесено было?
Я затёр нижний луч и, указав на образовавшуюся пустоту, спросил:
- А если так?
- Так криво получается – заулыбался инок – коли пять лучей, что тоже бывает, то они должны ровно от центра расходиться, и обозначал бы такой пятилучный знак уже не солнце, а человека. А если шесть лучиков ровно расходились, а один вытерли – то кривой какой-то человек получается.
- Просто приходилось мне видеть подобный знак, – проговорил я, разглядывая собственный рисунок, – именно такой, как ты говоришь, кривой. Будто один луч просто отрезали.
- Может для чего-то и отрезали, – подхватил Зинон, – всякое со знаками ведь вытворяют по разным своим причинам. И чтоб усилить их, и чтоб наоборот ослабить.
- А знаешь ли ты что-нибудь о камне, назначением которого Порфирий-ведун тут у вас занимался? – неожиданно спросил Афанасий.
Инок тотчас же стал серьёзен и даже угрюм.
- Много вам сказать про это не смогу, ибо самому мало известно. Этот ведун все наши книги перерыл со своими поисками. У нас ведь много запретного хранится, однако ж, настоятель наш человек добрый и к учёным уважение испытывает, вот он и пускал старца. А я, Господи прости, тоже не мог с любопытством совладать, всё копался с волхвом этим. За то запреты на меня и наложили теперь.
- Так узнали-то что? – не терпелось мне, – поверь, Зинон, для меня это по-настоящему важно.
Он подозрительно оглядел меня, и я поспешил продолжить:
- Надо мной угроза нынче лютая висит, так как я случайно оказался там, где укравшего этот камень ловили, а сам-то я ни сном не духом, мне б хоть понять что это за предмет такой, чтоб в живых теперь остаться.
- Так его ещё и украли? – то ли испугался, то ли удивился инок.
- От того-то всё и завертелось, – подтвердил я.
- Трудно сказать, что это такое. Но нечто похожее бывало упомянуто в некоторых книгах. Однако, растолковать толком пока никому не удалось. Знаю лишь от ведуна то, что камень этот привезли в Москву по приказу самого царя нашего Иван Васильевича после взятия Казани. И что камнем этим будто владели в своё время некоторые из самых великих завоевателей. Говорят, что какая-то могучая сила в нём заключена, только в чём именно она, того я не знаю.
Афанасий сидел с горящими глазами и едва держался, чтобы не вскочить. Я, по правде, тоже не на шутку разволновался.
- А можешь ли посоветовать нам, куда ехать и кого спрашивать, – подался к Зинону Афанасий, – кто может знать про этот камень более?
- Боюсь, что нечего мне вам подсказать, – инок глубоко задумался, изо всех сил вспоминая что-то. Погладив бороду, он вскинул голову и сказал, будто сам себе, – Только точно не к алхимикам и не к мистикам надо ехать, а скорее всего к татарам, или ещё к кому-то, кто древних поганских богов почитает.
- Татарва ничего не расскажет, – отрезал Афанасий, – я их хорошо знаю.
- А ещё говорят в Соловецком монастыре игумен очень учёный. Может нам туда? – вмешался я.
- Ты про игумена Филиппа ? – Зинон повернулся ко мне, – да, знает он много, человек известный и игумен от Бога, – тут он заулыбался, – только ехать вам туда больно далеко. А Филипп с язычеством не водится, он всё больше машины чудные строит из дерева и железа, которые в хозяйстве инокам житие облегчают.
На какое-то время мы все умолкли, будто решали, что же дальше с этой беседой делать.
- А знаете что, – неожиданно встрепенулся монах, подняв палец кверху, – езжайте к старцу Серафиму. Он у вас же в Москве и живёт.
- Я его знал, когда расписывал в Даниловом монастыре, – откликнулся я, – и исповедовался ему не единожды.
- Так тем же лучше! Он, говорят, много книг перечел да множество всего знает и про немцев, и про поганцев, и про магометан. Вот, глядишь, и скажет вам чего.
- Да его уж, наверное, обо всём вперёд нас спросили, как и Порфирия, – язвительно отмахнулся Афанасий.
- А даже если и спросили? – возразил Зинон, – Ко мне тоже со стрельцами приходили спрашивать, и ничего не случилось.
- А перед казнью объявили, что ты свидетельствовал против Порфирия, – вкрадчиво заметил Афанасий.
- Уж прямо и свидетельствовал! – ответил Зинон, ни сколько не смутившись. – Спросили, бывал ли у нас старик, так я и сказал, что бывал. Что ж тут такого? Ещё спрашивали, что он искал. Я и сказал, что не знаю, ибо не моё это было дело. На том всё и кончилось.
Затем Зинон сообщил, что поговорит о нашем ужине и ночлеге в монастыре, да с тем и ушёл в сторону ворот, попросив нас ожидать на этом же месте. Мы подивились, что не заметили, как вечер настал, поблагодарили моего старого товарища и остались ждать.
 
Я всё смотрел на нарисованный мной на земле знак, как вдруг ни с того ни с сего понял, почему луча не хватает.
- Смотри-ка, – позвал я Афанасия, – если эти лучи не только солнце означают, но и человека и, наверное, ещё что-нибудь, то получается, что чтобы они не значили, а это так или иначе имеет в себе какую-то силу.
Друг мой очень внимательно принялся слушать меня, глядя то на знак то на мои руки, которыми я в воздухе рисовал всё, о чём говорил.
- Так не мог же наш батюшка Митрополит взять и вставить в роспись православного храма такую силу, если она поганская, – продолжил я, всё больше радуясь своей догадке, – но при этом место, предназначенное для хранения камня, отметить всё равно как-то нужно было.
- И он покалечил знак? – догадался вслед за мной Афанасий.
- Не просто покалечил! Смотри: если это человек, то луч, отходящий книзу, не что иное, как орган детородный. В коем, по верованиям большинства поганцев, и находится вся животворящая сила. Вот его-то митрополит и обрезал целиком!
Афанасий громко расхохотался:
- А ведь и правда! И стал сей символ не опасней мухи, которая только и может навредить, что жужжанием утомит.
- Да, вот как он и знак в орнамент вписал, и храм от этого знака обезопасил. Так правители-магометане делают неопасными слуг-мужчин для своих жён в гареме.
Мы весело смеялись и шутили на эту тему, когда вернулся Зинон и сообщил, что обо всём решено, а в трапезной нас ждут уже через час, однако сам он, что понятно, вместо трапезы останется в своей избушке молиться и исполнять наложенные на него запреты. Этот час, который оставался нам до ужина, мы провели, весело и не стесняясь разговаривая о временах нашей учёбы, напоминая друг другу про общих товарищей и про шалости, кои мы творили, будучи юными. Затем мы с Афанасием поблагодарили Зинона за всё, обнялись с ним и, пообещав прийти утром перед отъездом, направились в обитель.

В трапезной нас встретил всего один инок, представившийся Михаилом, это был маленький юркий человечек с блестящими весёлыми глазами и волосами почти по локоть. Он усадил нас за длинный непокрытый сосновый стол. Скамьи же, на которые мы опустились, тянулись вдоль стола по обе стороны и были устланы узкими расшитыми коврами. Ещё один ковёр, только уже без узора, стелился по полу. А на стенах мерцали и шевелились в бликах свечей прекрасные умиротворяющие фрески, скорее всего, работы Зинона и его товарищей. В углу с образами горела золотая лампадка тонкой работы, отбрасывая живущие своей собственной жизнью тени.
Михаил поставил перед нами медные блюда с вареной фасолью и небольшими ломтями копчёного мяса. Такое же блюдо он водрузил перед собой. Мы поблагодарили монаха, помолились, взяли деревянные с цветной росписью ложки и принялись за еду.
- Простите, братья, за столь скромную трапезу, хоть и нет поста нынче, – проговорил, жуя, монах.
- Полно тебе извиняться. Отменный вкус! – весело отозвался Афанасий.
- Хорошо любое блюдо, которое с любовью приготовлено, – добавил я.
Инок посмотрел на нас довольным и даже гордым взглядом и, зачерпнув ложкой фасоль, подтвердил:
- Любовь-то у нас тут во всём! В каждом камушке и каждой мушке, что пролетает над обителью.
- А что за воротами уж и нет любви? – шутливо поинтересовался Афанасий.
- Любовь-то свою Господь везде простирает, – инок серьёзно и ласково обращался к нам обоим, словно мы дети малые, – только за пределами обителей её всякой мерзостью измазывают.
Афанасий негромко засмеялся и, с видом решившего подерзить школяра, заметил:
- Зато там есть и другая любовь. К женщине, например.
- То не любовь, а похоть, дьяволом насылаемая, – подняв палец, поучал Михаил.
- Да почему же сразу похоть, – возразил мой друг, – бывает такая любовь, что об телесных вожделениях и не думается вовсе. Когда кажется, будто летаешь сам вокруг себя да вокруг того, кого так любишь, и не остановиться никак.
Монах усердно жевал свою фасоль и смотрел на Афанасия, ожидая, что тот ещё скажет, чтоб потом разом на всё возразить. Но мой друг тоже молчал и с любопытством наблюдал за Михаилом.
- Так а не она ли это и есть? – вдруг вмешался я, – что любовь к Богу, что к женщине: всё ведь едина.
- Как же так может быть? – оживился инок. – Любовь к женщине вызывается самой женщиной, если не бесами, и к тому же страсть в себе несёт. О том и игумен наш говорил и в текстах святых многократно упоминается.
- Так и что ж, что страсть? – мне эта беседа начинала казаться весьма занимательной. – А разве молиться не должно со страстью?
Михаил перестал жевать и внимательно оглядел меня. Афанасий отложил ложку и произнёс:
- Ну всё же, мне тоже видится, что любовь к женщине – это нечто иное и вызывается в человеке самой женщиной.
- Да почему же другое? – воскликнул я. – Вот живёт в тебе любовь, Господом всему миру дарованная, и ждёт своего часа. А когда ты встречаешь кого-то целиком подходящего твоим чаяньям, то и выпускаешь её из себя.
- Да как же это так?  Отчего ж тогда ничего не происходит, когда не влюблён? Отчего ж не пылает эта твоя любовь, внутри живущая, сама по себе, коль она там всегда есть.
- Говорю же – ждёт своего часа. Да и разве не пылает? Разве люди, в одиночестве живущие, не маются и не терзаются изнутри?
- Терзаться они могут просто от того, что одиноки и что скучно им. Да от того, что ненужными себя ощущают. – снова заговорил монах.
- Это и вовсе другое чувство, – возразил я, – одно дело тосковать от скуки, а совсем иное то, что похоже на голод и что изнутри, точно пар в чане, накапливается. И начинают люди искать выхода в утехах с гулящими девками или в пьянстве с товарищами. Тут уж скука уходит, а всё же легче не становится. Как это объяснить?
- Тут поспорить трудно, – пробормотал задумчиво Афанасий. – Но скажи, почему ж тогда одну женщину ты можешь полюбить до одури, а к другой и вовсе ничего не почувствуешь?
- Так это просто. Ты не раздаёшь живущую в тебе любовь на все стороны, а ищешь, сам того даже и не ведая, кому раскрыться и отдать всё. По многим приметам ищешь именно нужного тебе человека.
- Так это что ли как кобылу выбрать? По зубам да по ляжкам? – шумно захохотал монах.
- Ну, может и так, – я тоже рассмеялся его словам. – Только в отличие от выбора кобылы, любовь из тебя иногда сама может вырываться, никого о том не спрашивая. Не зря же говорят, что любовь зла. Часто люди сами дивятся, как могли кого-то так сильно полюбить, хоть всё в человеке не то, что любо. А оказывается, что по ошибке любовь свою выпустили и пока назад её внутрь не запрятали, уже дел всяких натворить успели.
После недлинной паузы я продолжил:
- И к детям она также сама изнутри летит, и к просторам прекрасным, и к делу любимому. А тебе уж только и остаётся, что поспевать за ней, либо, наоборот, изо всех сил обратно её в себя запихивать. Всё это одна и та же любовь.
- Но всё же нельзя даже и сравнить по силе любовь к женщине и любовь к красоте рек да полей, – не унимался инок.
- Но ведь любовь-то одна и та же, – не уступал я. – только к женщине тебя ещё и сам Господь обязывает стремиться, ибо если не будет этого, то и людей со временем не останется: детей-то рожать надо. А затем детей этих взрастить живыми да здоровыми нужно и ценой жизни защищать их от напастей. Для этого к детям любовь такая неуёмная и бывает, особенно у матерей. Так что тут просто к обычной любви добавляются ещё и житейские нужды да потребности.
- А отчего ж тогда, – обратился ко мне Афанасий, – живёшь себе, пусть и маешься даже, а вдруг появляется некто, и ты словно в другой мир попадаешь? А если ещё и ответа не получаешь, то уж страдаешь безмерно. Всё же кажется тогда, что принесли тебе эту любовь, да и бросили с ней.
- Так и это всё одно. Пока она, любовь эта, как товар в тюки замотанный, лежит спрятанная, её и не видно. А как только нашёлся человек, к которому она вырвалась, то уж всё – либо купаться в ней точно в реке, либо изнывать от её тяжести, если не принимает никто. Снаружи-то любовь больно тяжёлой для одного человека становится и висит непосильным бременем, склоняя тебя к самой земле. Да и другому она, на тебе висящая, тоже очень тяжела может быть, если ты на этого другого будешь пытаться её накинуть по своей лишь воле. А вот если вы оба одновременно выпустите из себя любовь, то она, стремясь воссоединиться в единую божественную материю, не только сама по себе лёгкой станет, но и вас точно пух невесомый над землёй поднимет.
- Ну, я вот, например, фасоль люблю, – весело перебил меня Михаил, облизывая ложку, – доедайте, да пойдём опочивальню вашу покажу.
Мы все засмеялись и, закончив трапезу, последовали за иноком во двор.
Для сна нам отвели небольшую гостевую келью, которая отличалась от обычной только тем, что там находились два топчана вместо одного. В остальном же - и неровными побелёнными стенами, и закруглёнными стрельчатыми сводами низкого потолка, и маленьким столиком на двух ножках с перекладинами - всё было как у живущих тут монахов. Спалось на проваленных и перекошенных топчанах на удивление сладко и крепко. Мне снились мои юные годы в Вильно. Будто мы с Зиноном и другими учениками бродим по узким уютным улочкам где-то под башней Гедимина, весело смеясь и радуясь каждому дуновению ветра. Но время от времени мне вдруг становилось до того тревожно, что я через силу мог пошевелиться и отставал от своих товарищей, теряя их из виду.

Утром же, как и за день до этого, новое злое знамение ожидало нас. Проснувшись почти одновременно, но ещё не поднявшись с топчанов, а только открыв глаза, мы увидели на столике круг. На сей раз он был сложен из волос. Тонких и жёстких волос, какие бывают в бороде. При виде этого уже знакомого знака тотчас же захотелось запереть и без того запертую дверь, забить наглухо ставни, заколотить паклей щели и остаться в замурованной келье навсегда, а лучше просто исчезнуть совсем да про всё на свете забыть - так стало не по себе. Ведь мы оба понимали, что снаружи нас непременно ждёт новость о какой-нибудь беде. Мы повскакивали и застыли подле стола, с тревогою переглядываясь, но не говоря ни слова. Да и что тут было говорить?
Однако, нужно было выходить во двор. Казалось странным, что никто из иноков до сих пор не заходил за нами, хотя, пожалуй, для чего нас было кому-то будить, коли мы не просили об этом. Я собрал волосы со стола в пучок и положил их в карман кафтана, с тем, чтобы закопать, как только отъедем от обители. Затем мы, всё так же молча, вышли наружу и, пройдя недлинную каменную галерею, оказались во дворе. Там, к счастью, ничего не указывало на какое бы то ни было тревожное происшествие. Монахи как раз выходили из храма после утренней службы. Многие улыбались нам и приветственно кивали. От гурьбы иноков отделился Михаил, подплыл в раскачивающемся балахоне и поздоровался, заметив, что мы должно быть знатно утомились вчера, коль так поздно встали. Мы же в ответ наскоро отшутились и, поблагодарив за ужин с ночлегом, направились к воротам, чтобы перед отъездом ещё раз навестить Зинона, как обещали ему вчера. Обычный уклад монастырского утра немного облегчил тревогу, трепещущую в груди, однако я держал в кармане скомканные волосы, и от этого никак не удавалось унять нараставший где-то глубоко внутри страх.
Дойдя до избушки, или вернее сказать конуры, где вчера мы нашли Гавриила, я постучал. Ответом нам, как я и боялся, была тишина. Афанасий стоял чуть в стороне и угрюмо наблюдал за мной и за избушкой. Я же, помедлив ещё немного, дёрнул дверь, и она, легко поддавшись, отворилась. Надо ли говорить, что я там увидел?
Растянувшись от угла к углу на холодном полу, широко раскинув иссохшие руки, лежал товарищ моей юности. Лицо его было перекошено болью, и вся поза говорила о том, что умирал он в великих муках. Немалая часть его бороды была выдрана, и только отдельные рваные клочья остались, уродливо растопырившись в стороны. Больше в избушке ничего не было, кроме короткого соломенного топчана да небольшой глиняной бутыли из которой инок пил воду пока жил во временном схимничестве.
Я рванулся к Зинону, но едва коснувшись его, вскочил и снова оказался снаружи. Всё во мне неистово металось, хотя сам я застыл обездвиженный, глядя то на несчастного покойника, то на Афанасия, стоявшего так же неподвижно рядом. Затем я достал из кармана волосы, взятые со стола, посмотрел на них, и слёзы, размыв очертания всего видимого, наполнили мои глаза. Всё вокруг задвигалось и потемнело. Сосны, берёзы, монастырские башни и облака беспощадно закружились, увлекая меня за собой. Я выронил Зиноновы волосы и бросился зачем-то к воротам обители. Сломя голову я бежал мимо нависавших стен к храму, успевая думать не только о случившемся, но и обо всём на свете одновременно. Хотя, скорее не сам я думал, а мысли врезались в мою голову, стрелами прилетая со всех сторон. Я никак не мог взять в толк, что же мне теперь со всем этим делать; мне было жаль бедного монаха до ощутимой боли в груди; я думал о клочьях бороды, которые непостижимым образом оказались в нашей келье лежащими ровным кругом; я проклинал этот ужасный камень, из-за которого вся моя жизнь оказалась точно запертой в одной клетке с невидимым злом. Ещё я вспоминал каменщиков и штукатуров, которых видел в ужасном погребе с машинами для пыток; я успел также подумать, совсем не понятно с чего и зачем, о том, что надо бы хорошенько покормить лошадей перед отъездом, и что Афанасий непременно именно так и поступит. И ещё целыми реками и даже морями мысли кружились в моей голове, наплывая одна на одну, ударяясь, как полагается волнам, и разбрасывая боль вместо пены в моей груди.
Не видя никого вокруг себя, я влетел в храм и сразу же бросился на колени, начав неистово креститься, шепча все молитвы, или скорее обрывки всех подряд молитв. Я видел, что монахи, бывшие в храме, с любопытством смотрят на меня и перешёптываются, но дела мне до них совсем не было. Я жарко повторял святые строфы, останавливая этим неуёмный поток слов, образов и ощущений внутри себя. Постепенно лихорадочно мечущиеся мысли начали выравниваться и устремляться отдельными струями, становясь всё прозрачнее и спокойнее. Совсем скоро я, наконец-то, стал понимать слова произносимых мной молитв и начал различать убранство храма, заботливо и ласково окружившее меня.
На сводах жизнь шла своим чередом. Многие святые молча смотрели прямо на меня, а иные были заняты своими делами, но казалось, что они тоже вот-вот повернут головы и наши взоры встретятся. Мне хотелось кричать, звать их, молить о помощи или хотя бы о совете. Но все глядящие сверху взглядами своими и строгими позами напоминали, что каждому из живущих на земле нужно быть сильным духом. Что и сами они много выстрадали при жизнях своих, прежде чем заслужить мудрость и покой. Так неужто мне не должно быть стыдно бояться, плакать и вздымать руки, ратуя о подмоге? Но ведь и святые плакали и руки протягивали в свои дни. А потому не стыдно! Не стыдно, если человек на секунду ослабит волю и облегчённо выдохнет, опустив уставшие руки. Но не стыдно только в случае, если он сделает это лишь для того, чтобы снова набрать полную грудь свежего воздуха и, отдохнув несколько мгновений, продолжить нескончаемую при жизни битву с напастями и отчаяньем.
Прошло какое-то время, а я так и продолжал стоять на коленях, только теперь прислонившись к округлой колонне, которая среди прочих поддерживала свод с миром живущих наверху образов. Росписи понемногу начинали отвлекать меня от обжигающей горечи, и я всей душой погрузился в их созерцание. Многие из этих фресок были написаны, видимо, рукой Зинона. Но теперь они жили отдельно от своего автора. И не потому, что Зинон умер, а просто потому, что они были уже написаны. Как и любая работа мастера начинает жить своей жизнью, как только оказывается законченной. Я приметил эту особенность, ещё когда учился живописи: даже крошечные рисунки, сделанные на обычной щепке, начинают сами смотреть на тебя, как только ты зачехляешь инструменты. И вот всего несколько мгновений назад ты выписывал им линии бровей, раздумывая, насколько длинными и широкими их сделать да как повести, чтобы получился нужный тебе характер, а теперь из-под этих бровей на тебя смотрят глаза и уже тебя же спрашивают: ты кто? И попробуй-ка, дорисуй в этом лике ещё что-нибудь новое! Для этого уж непременно придётся либо договориться с написанным, либо силой победить. Нас учили, что главное благо канонической живописи в том, что она избавляет от искушения увлечься своими домыслами, ведущими зачастую в неверную сторону (если неверная сторона вообще существует в созидании). Однако я не могу поспорить и с теми, кто считает, что каноны спасают от нужды отвечать за то, что ты написал. Не ты ведь придумал, что это должно быть так – с тебя и спросу нет, ни перед людьми и Богом ни перед написанными тобой образами. Но, так или иначе, а у разных живописцев одни и те же лики получаются всё равно всегда разным. Может это зависит от руки автора, а может и от отношения самого лика к написавшему его. Кто знает? Многие художники непременно подтвердят, что через очень недолгое время после сотворения автор сможет посмотреть на свою работу теми же глазами, что и совсем посторонний человек. Будто и не сам писал вовсе. Особенно если эта работа не последняя в ряду его детищ. Потому что каждое следующее произведение перерезает некую духовную пуповину, связывающую автора с предыдущим его творением, и творение это отделяется, уносясь в свою собственную жизнь на радость, а иногда и во вред, всем, кто его видит.
Эти скомканные и мечущиеся словно снег в пургу рассуждения почти совсем успокоили меня, и о обо всём, что было за стенами храма, я теперь думал будто со стороны. Осталась только пронзительная грусть без очень уж сильного страха и отчаянья. Точно не со мной это происходит, а просто рассказ чей-то слушаю.
Тем тяжелее и неохотнее я вышел во двор, где мне предстояло принять всё как есть.

А там уже все знали о смерти брата Гавриила. Большинство иноков сгрудились у избушки бедного монаха. Я же надеялся ни с кем не заговорить и, найдя взглядом Афанасия, дал знак ему, что нам пора ехать отсюда. Он с готовностью оказался рядом вместе с нашими лошадьми и мы, забравшись в сёдла, начали неспешно удаляться от обители под пристальными взглядами монахов. На наше счастье, никто из иноков не стал догонять нас, чтобы о чём-нибудь расспросить, хотя все знали, что именно мы провели с покойным Зиноном весь вчерашний вечер и, возможно, именно мы видели его живым в последний раз. Наверное, для духовной братии это было не так важно.
Так или иначе, но монастырь, вместе с покойником, монахами в серых балахонах, иноком Михаилом с его фасолью, волосами из бороды Зинона и прочим, тихо и неторопливо скрылся за цветной полоской мерно и едва заметно раскачивающегося березняка. Мы направились в сторону дома.

Мы долго ехали молча, пока Афанасий не заговорил:
- Никто так и не понял, от чего умер Зинон. Ни ран, ни побоев на нём не нашли, – он произносил всё тихо и не глядя на меня. Так говорят, когда видят, что собеседник мучается от разговора, но всё же считают должным сказать. Речь получается в таких случаях всегда какой-то виноватой и будто просящей извинения.
- Но в его бутыли вода была перемешана с кровью, – продолжал мой друг, – и ещё сбоку от избушки стоит бадья, в которой Зинон умывался, я даже и не приметил её вчера. Так вот в ней тоже кровь с водой намешана оказалась. Думают, что это ведун казнённый смерть наслал в отместку. Только ерунда это всё.
Я ничего не отвечал и даже не взглянул в сторону говорящего. Я смотрел на покатые безмятежные луга, мимо которых мы проезжали, и за которыми начинался лес, казавшийся каким-то огромным существом, знающим нечто очень важное, но не замечающим нас и оттого неспособным объяснить нам всё это. Ему не было никакого дела ни до меня с Афанасием, ни до крови в бутыли Зинона, ни до камня, который так вероломно изменил мою жизнь. Лес просто лежал в лёгкой дрожащей дымке и бесстрастно хранил в себе всё, что рассказывало ему бесконечно мудрое небо, опускавшееся к самым верхушкам сосен успевшими побывать всюду и всё повидать облаками.
- Но кровь не его. Ран не было, а значит и крови неоткуда взяться – никак не унимался Афанасий, – Зинон будто сам умер. Говорят, он совсем от пищи отказался в последние дни. Может, просто отощал…
Почему-то эти слова не на шутку рассердили меня. Я вскинул голову и, глядя Афанасию в глаза, процедил:
- А перед тем, как умереть, он вырвал себе бороду, принёс через запертые двери к нам и сложил всё тем же кружком, что и Гришкины монеты, – я говорил это с такой злобой, будто не кто иной как Афанасий был повинен во всём.
Он внимательно посмотрел на меня и опустил глаза. Я коротко, через силу, попросил у друга прощения, и мы снова поехали молча.
- Что же мы узнали об этом бесовском камне, кроме того, что говорящие с нами о нём к утру умирают? – заговорил первым в этот раз я, пытаясь собрать все мысли воедино и хоть на миг перестать думать о покойном своём товарище, что было делом нелёгким.
- Он не из христианского мира, – отозвался Афанасий, – его, видимо, похитили или отбили у татар. Но поскольку не знали, что именно с ним нужно делать, решили спрятать, покуда всё не прояснится.
- И он без разбору сеет смерть, – добавил я совсем тихо.
- А почему ты про остальные знаки с этого камня Зинону не говорил? – неожиданно спросил мой друг.
- А что про них говорить было? Сам не знаю, как-то важности не придал. Да и вообще, сдаётся мне, что это просто орнамент нацарапанный.
- А может, заклинание на нём так написано, которое и разрешило бы всё?
- Тогда уж точно лучше забыть про эти письмена вовсе! – резко ответил я. – От него и так уже бед немало, даже и без заклинаний.
- Так может, мы бы со всеми этими бедами и справились, если б знали, что с ним делать нужно, – не отставал Афанасий, поглядывая на меня точно исподтишка.
- Побойся Бога, – только и сказал я на это, – дай дух перевести.

Все два дня пути мы не много разговаривали, думая при этом всё больше об одном и том же. Иногда разве что вслух дивились таинственным появлениям кругов по утрам, которые прямо связывали нас с умершими и не давали возможности поверить в простые совпадения. Афанасий даже мрачно пошутил, что камень этот – прекрасное средство для сведения счётов с врагами. Мол, достаточно спросить о знаке с камня неугодного тебе человека и того назавтра не станет. Мы пытались также приписать всё происходящее тем незаметным, что, возможно, следят за нами. Однако не могли при этом объяснить, как попадали сначала монеты, а затем волосы в наши крепко запертые покои. Да и стучащегося в окно мёртвого Антипа, и ворон, бьющихся в двери сеней, тоже объяснить человеческими деяниями так и не вышло. К тому же за весь путь мы ни разу не приметили, что б кто-нибудь за нами следовал.
Может сила камня и есть в том, чтобы просто убивать выбранного человека? - говорили мы, всерьёз вспоминая шутку Афанасия. А утренние знаки – это просто что-то вроде доказательства выполненной работы? И если найти способ верно управляться с силой камня, то, видимо, можно целые армии умерщвлять даже без битвы. Ведь сказал же Зинон, что некоторые  великие полководцы когда-то владели им. Тогда было бы понятно, почему и наш государь так за ним охотится. А митрополит, возможно, как истинный и святой христианин, просто хотел заточить это страшное оружие под охрану девяти храмов Покровского собора, чтобы спасти от него весь мир.
От этих мыслей становилось не по себе. Трудно представить искушение большее, чем возможность обладания такой силой. Я видел, как горят у Афанасия глаза во время подобных разговоров. Но, думаю, что и мои загорались не меньше. Только вот представить себе такие безграничные возможности было тяжело, ибо слишком необъятные и невообразимые дали тогда открывались мысленному взору. Да и мог ли Господь допустить сосредоточение таких способностей в одних руках?! С другой же стороны, сам дьявол мог сделать это специально для искушения и порабощения алчных до власти душ.
Но, так или иначе, а теперь ещё более, чем раньше, становилась очевидной безоговорочная необходимость узнать всё про этот камень и понять, как с ним поступить. Мне даже начинало казаться, что в этом и есть наше с Афанасием предназначение на земле: сделать то, что не удалось митрополиту - спасти весь христианский мир от зла, упрятанного в этом демонском орудии. Подобные мысли то раздували мою гордыню до невозможных размеров, то нагоняли непомерный страх и ужас. И в том и в другом случае я сразу же начинал молиться что есть силы, отгоняя от себя все эти мысли как можно дальше.

V

В Москву мы вернулись назавтра днём, потому как спешили, сами не зная зачем. Вечер ещё даже не начался, когда я уже подходил к своей калитке, оставив лошадь у Афанасьева двора.
Не успел я подойти к крыльцу, как на меня бросилась Аксинья и принялась обнимать да целовать со слезами, словно я с войны воротился. Она спешно завела меня, взяв за руку, в избу и усадила за стол с уже начинавшим остывать обедом. А сама уселась напротив, качая на руках Ваню, который проснулся при нашем появлении и более не хотел оставаться в люльке. Пока я уплетал приготовленные кушанья, занявшие пол стола, моя жена молча смотрела на меня во все глаза и улыбалась. Закончив с трапезой, я, наконец, заговорил:
- Как же ты угадала мой приезд, да обед сготовила?
Она вся зарделась и негромко ответила:
- Да я, Андрюша, каждый день его для тебя ставила. Всё ждала, что ты вот-вот вернёшься.
Я впервые за последнее время почувствовал себя по-настоящему счастливым, рассмеялся, взял у неё с рук сына, который, кажется, не сильно был этим доволен, и подивился:
- Так меня-то и не было всего не больше шести дней! А ты встречаешь так, точно уж и не ждала живым.
Тогда она рассказала мне всю историю, которая у неё с камнем случилась. И как ждала она после того в страхе дурных вестей или совсем неведомо чего. Как в каждой вороне стала знак недобрый видеть, и как тяжко ей тут было по ночам сидеть да за всех нас страшиться. Я же, видя что Аксинья и правда взволнована не на шутку, положил себе не рассказывать ей о странных знамениях и о смертях, рядом с нами приключившихся. Сказал только, что ведуна, к которому мы ездили, судили да казнили, а про сам камень нам так и не удалось толком что-нибудь узнать. Она, как мне показалось, немного посветлела, и мы решили пойти погулять, чтоб дома не сидеть, да хоть чуточку развеселиться.
Вечер был тёплый и приятный, солнце нежарко и ласково прокладывало свои ровные живые дорожки через переплетенье ветвей и крыш домов. Люди уже всё больше не спешили куда-то, суетливо минуя друг друга, а мерно прогуливались после окончания всех своих дневных дел. Купола кремлёвских соборов горели в предзакатных лучах факелами, напоминая всем вокруг о себе и о Боге, что неустанно смотрит на нас, то радуясь, то печалясь.
Не доходя ещё до торговых рядов, стоявших на пути от Зарядья к Троицкой площади, мы увидели небольшую толпу, сгрудившуюся кольцом вокруг некого действа и то весело смеющуюся единым гомоном, то затихающую, как по команде. Несложно было догадаться, что там показывали медвежью комедию, которую можно было очень часто увидеть в конце дня и зимой и летом. Я прекрасно знал, как Аксинья их любит, и потому взял у супруги сына, чтоб ей было удобней тесниться меж людей. Мы поспешили в эту шевелящуюся и выбрасывающую брызги смеха толпу.
Внутри живой изгороди из зрителей стоял на задних лапах немолодой уже медведь с проседью на носу и бровях. Можно было разглядеть, что зубы в пасти у него сильно подпилены, а когти на лапах срезаны почти совсем до основания. В ноздрях же у зверя висело железное кольцо, от которого шла прямо в руки поводчику тонкая, но крепкая цепь. А сам поводчик был коренастым татарином, одетым в подранную рубаху с холщёвой накидкой и тёплую не по погоде меховую шапку. На поясе у него висел сверкающий медными пластинами бубен, позвякивающий при каждом движении. Вокруг них бодро и обрывисто бегал малец не старше десяти лет, наряженный в шкуру козы. Он неловко подскакивал, подгибая ноги, и совершал прочие глупые ужимки, вызывая одобрительный гул толпы. Татарин, пригладив висящие верёвками усы и оглядев собравшихся злобным, блещущим ехидством взглядом, разулыбался во весь свой полубеззубый рот и начал громко говорить, подняв свободную левую руку, а правой дёрнув за цепь, подведя тем самым медведя к себе.
- А ну-ка, Михайло Иванович, покажи честному народу, как наши молодицы белятся да прихорашиваются!
Медведь как стоял, так и грохнулся крупом наземь, выставив задние лапы вперёд. Сидя он стал тереть свою морду обеими лапами, внимательно следя за руками поводчика. Толпа взорвалась хохотом. Кто-то подтвердил, что, мол, точно так всё и выглядит, когда девицы румянятся. А кто-то и на соседок своих принялся пальцем показывать, беззастенчиво смеясь.
- А как малые детки горох воровать лазят? – продолжил татарин, сунув зверю в пасть кусочек какого-то лакомства.
Медведь после этих слов лёг на живот и неуклюже начал ползти в сторону. Зрители снова похватались за животы со смеху, хотя большая часть их видела это уже вовсе не в первый раз.
- А как бабушка блины к масленице печь собралась, – вновь завизжал татарин, звеня бубном на поясе, – но по слепоте только руки опалила да дымом угорела?
Мишка снова сел и принялся облизывать себе лапы, издавая звуки похожие на стон. Восторгу толпы не было предела. Татарин довольно оглядывался и гладил свои длинные обвисшие усы. Тут, вдруг, ряженный малец подскочил к медведю и козлиной головой, которую держал на обмотанной цветастой ветошью палке, стал бить да дразнить зверя. Тот страшно зарычал и начал рваться с поводка, размахивая лапами и мотая головой из стороны в сторону. Но поводчик рывком натянул цепь, и медведь, больно почуяв в носу кольцо, закрутился вокруг себя, точно танцуя. Эта шутка вызвала самый безудержный смех и бурную радость смотрящих. Даже старухи, еле стоящие на ногах, смеялись в полный голос и хлопали в ладоши, как дети на именинах.
Мне вспомнилось, как однажды в корчме с нами за столом сидел безбожно пьяный медвежий поводчик и рассказывал, каким способом малых медвежат учат отплясывать под бубен. А делают это так: в клетку с железным полом сажают сразу несколько несмышлёных ещё детёнышей, надев им заранее лапти на задние лапы. Затем под клеткой раскладывают сырой можжевельник и поджигают его, начиная в это время бить в бубен. Можжевельник тлеет и сильно нагревает пол клетки. От этого бедным медвежатам ничего не остаётся, как подниматься да стоять, точно люди, на задних лапах, которые обуты в спасительные лапти. А когда и через лапти как следует припекает, то им приходится уже топтаться с ноги на ногу и вертеться вокруг себя под удары и звон бубна, будто в танце. Когда же с ними проделывают такое изо дня в день, то они встают и пляшут сразу, как услышат бубен, даже и без клетки и без можжевельника. Так с ними затем по улицам и ходят.
Мне гораздо более честной представляется потешная охота на медведя, которую любят затеять и в самом даже Кремле. Тогда мужикам дают рогатины и несколько собак в помощь, а медведя выпускают безо всяких цепей и колец в носу. Хотя, конечно, и тут не всегда обходится без хитрости. Например, зимой чаще всего эти игрища устраивают прямо на льду Москвы реки, сколачивая наскоро небольшой загон из жердин, в котором и сходятся охотники со зверьми. А на льду-то медведь на двух ногах совсем плохо держится, то и дело заваливается на бок или на спину, тут уж не мудрёное дело его рогатиной проткнуть.
Конечно же, я никогда не рассказывал ничего про обучение медвежат Аксинье, и она всё полагала, что те танцуют просто потому, что учёные и знают, что танцем своим медовый леденец заслужат. Оттого и радовалась она так счастливо медвежьим комедиям.
Но вот, наконец, татарин-поводчик успокоил зверя, вложив тому прямо в пасть очередное лакомство, и пустил его с бубном по кругу для сбора монет от благодарных зрителей. Мы тоже не поскупились на вознаграждение и пошли далее, весело обсуждая увиденное представление.

Проходя совсем близко мимо величественного Покровского собора, я остановился, глядя на стены и купола прекрасного творения рук человеческих. Аксинья, заметив это, молча замедлилась, поправляя на Ване шерстяной чепец. Я стоял и дивился, как это могло быть, что я тут работал ещё всего немногим более десяти дней назад. А теперь и подойти не решусь. Чудилось мне, что если я и бывал там внутри вообще когда-нибудь, то в какой-то другой жизни или хотя бы очень-очень давно, когда и сам ещё был совсем другим. Каждая деталь храма казалась мне теперь наполненной каким-то могучим тайным смыслом. Конечно, мне и раньше так казалось, но теперь это было нечто совсем иное. Если ещё недавно все фигуры самого здания и убранства храма говорили мне только о небывалом мастерстве зодчих и о Божественном величии, то теперь во множестве приходили мысли о тайных умыслах и невидимых символах, которые по Божьей ли воле, или по дьявольскому искушению вкладывали иные люди в очертания и детали подобных сооружений. Но всё же не мог я поверить в алчность или властолюбие Митрополита Макария, повелевшего здесь этот собор в камне перестроить. Такое величественное творение могло быть только для Бога создано. Глядя на возвышающиеся башни храма и на пылающее в заходящем солнце убранство куполов, невозможно было и представить, что всё это возведено или хотя бы даже просто было использовано кем-то для дурных целей. Потому что без Божьей помощи никто не смог бы воздвигнуть такого прекрасного собора. Ведь даже когда, проходя мимо, смотришь на него, то понимаешь, что, будучи обычным человеком, ты не в силах принять и осознать всё величие и всю бесконечно глубокую красоту этого произведения. Что никакая душа просто не способна сразу одним махом принять в себя столько много красоты. Так бывает и когда на горы смотришь, которые спускаются в безбрежное сверкающее море, и когда дали видишь, распростёртые плавными волнами нежно-зелёных полей с тёмными накидками лесов, и во многих других случаях, когда перед глазами твоими нечто невыразимо и необъятно прекрасное, а чувствуешь, что сразу всё вобрать в себя попросту не можешь. Оттого-то и хочется ещё и ещё смотреть на подобное и по кусочкам в себе собирать да хранить впечатления от увиденного.
Размышления мои прервал резкий визг. Я даже не сразу понял, что произошло, и содрогнулся. Это бежал к нам, путаясь в своих намотанных друг на друга кафтанах, Макарка, про которого я уже и позабыть успел. Он остановился, чуть ли не уткнувшись в меня и принялся коротко и рвано подпрыгивать на месте, трескуче восклицая:
- Кто бесов в храм запустил? Кто злобным ворота отворил?!
Он скакал вокруг нас, повторяя это и размахивая руками, как воробей.
- Угомонись, Макарка, – я пытался поймать его за плечо, что бы остановить, – младенца испугаешь.
Ваня же, на самом деле, с любопытством и совсем без страха наблюдал за прыжками юродивого. Вдруг тот замер и, заглянув мне прямо в глаза, выпалил, обдав смердящей своей слюной:
- Бесов впустили, так они теперь и не уймутся, пока все грешные и виновные не покаются!
И продолжая кричать «пока все не покаются», он неровно удалился в темноту под строительными лесами, большую часть которых уже успели разобрать.
Мы сразу же повернулись и пошли неспешно в сторону нашего дома.
- Это он, юродивый ваш, про камень говорил? – спросила по дороге Аксинья, будто боясь собственного вопроса.
- Ну что ты, – ответил я как можно веселее и убедительнее, – откуда ж ему об камне знать? Просто сама посуди: так долго он жил при храме, все хорошо было, по заведённому. А потом вдруг Ярослава убили, почти все каменщики пропали с доброй половиной штукатуров, да ещё и леса, под которыми он столько времени провёл, теперь разбирать начали. Вот бедный и не может места себе найти.
- Нет, Андрюша, – супруга моя говорила совсем тихо и глядя себе под ноги. От весёлости, которая была после медвежьей комедии, не осталось и следа, – юродивые ведь люди божьи, они всё чуют. И коли даже сами не понимают, что говорят, так это только и значит, что через них Господь глаголит. А через бесноватых… – она замолчала и продолжила через какое-то время, тяжело выдохнув. – А через бесноватых бесы ложь плодят.
- Да Господь с тобой, Аксинья, – я обнял её за плечи, – он же нам всегда всякие ужасы пророчествовал и сам потом всё в словах своих переворачивал да наоборот пересказывал. Нечего Макаркиных угроз пугаться.
Так мы и пришли домой и, сделав все дела по хозяйству, легли спать не больно-то весёлые.

Однако уснуть мне никак не удавалось. Перед глазами вереницей мелькали образы. То Зинон со своей вырванной бородой, то Макарка, брызжущий слюной, то совсем неведомые мне люди, гневно на меня отчего-то глядящие. Много думал я и про старца Серафима, к которому предстояло завтра идти в Данилов монастырь со своими вопросами о камне. Я с тревогой рассуждал о том, как мне это предпринять. Очень страшной была мысль о том, что Серафим, как и Гришка с Гавриилом, может не дожить до следующего утра после нашего разговора. Хотя, возможно, с ним-то ничего и не случится, думал я, всё же, он святой старец и к нему, наверное, сразу несколько ангелов-хранителей слетаются. Ведь не зря он уже пережил столько пожаров и повальных моров, которые до сих пор нередко случаются на Москве.
Не знаю, сколько прошло времени, и насколько глубоко растеклась ночь по неподвижному небу, когда мои скачущие и мешающие друг другу рассуждения были распуганы неясным шорохом со двора. Я, ожидая увидеть всё что угодно, приподнялся в кровати, силясь разглядеть в окне хоть что-нибудь. По счастью, ни мертвецов, ни другой бесовщины там не оказалось. Только неясные кроны деревьев мерно раскачивались в спокойном лунном свечении. Но не успел я опустить голову на подушку, как снова услышал какие-то звуки снаружи.
Посмотрев на спящую Аксинью и на люльку, в которой громко сопел Ваня, я встал и тихонько подошёл к окну.
Опять! Опять кто-то был на нашем огороде! У калитки, присев на корточки, некто водил ладонями из стороны в сторону поверх земли, будто ощупывал её. «Повадилась всякая нечисть к нам во двор!» - чуть не прокричал я с досадой и тут вдруг заметил всё те же кожаные сапоги с давлёным орнаментом. Сердце моё забилось, казалось, в самом горле, и такая лютая злоба охватила меня, что я даже почувствовал нечто похожее на радость от мысли, что сейчас мне ничего не остаётся, как бить и кромсать незваного гостя пока хватит сил. Стиснув зубы, я рывком сорвал с печи большой тесак, которым рубили мясо вместе с костями, и быстро, стараясь всё же при этом не шуметь, нырнул в сени. Разглядев через дверную щель силуэт в тусклом лунном мерцании, я примерился и одним прыжком выскочил наружу. Шаривший на наших грядках услышал меня и успел вскочить, только это ему уже не помогло – я прямо с крыльца налетел на него, сбил с ног и оказался сидящим сверху на его груди как на лошади. Тесак был высоко поднят в моей дрожащей от напряжения руке. Одному Господу известно, почему я тогда не рассёк голову своему пленнику сразу же. Я промедлил всего какой-то миг, но успел за это время подумать, что это непременно тот же татарин, который выходил от Афанасия. Хотя обычно мне не сразу удавалось различать татар между собой по лицам, а сапоги такие были во множестве. Он же начал очень бойко но негромко лепетать на своём, непонятном мне, языке и неистово размахивать ладонями перед лицом, умоляя этим жестом не рубить его.
В это же мгновенье на крыльцо выскочила растрёпанная Аксинья. Я крикнул ей, чтоб она скорее несла тесьму, а сам продолжал держать тесак высоко поднятым, с готовностью опустить его в любой момент. Когда моя жена вернулась с мотком крепкой плетёной тесьмы, я немного привстал и велел татарину перевернуться. Он смотрел на меня непонимающими перепуганными узкими глазками, часто моргая. Тогда я показал движением подбородка, что ему надлежит сделать, и для пущей важности двинул своим оружием, будто собираюсь всё же ударить. Он дернулся всем телом и ловко перевернулся. Я схватил его руки, сложил их крест-накрест за спиной и велел Аксинье завязывать. Совсем скоро этот татарин уже сидел в наших сенях, крепко спутанный по рукам и ногам. Он мрачно глядел из под широкого нависающего над сплюснутым носом лба, тяжело дышал и выглядел весьма зловеще в неспокойно прыгающих тенях от лучины.

Я разглядывал своего пленника, как охотник разглядывает добычу. Дрожь в руках постепенно унималась, и ровное течение мыслей понемногу возвращалось ко мне. Я поймал себя на том, что совершенно не представляю, что мне теперь надлежит делать с этим ощетинившимся и глядящим в пол человеком. Ведь я даже не мог ни о чем его спросить, не зная их языка. Но на счастье я вспомнил, что Афанасий-то постоянно ведёт дела с татарами, а значит и объясниться хоть как-нибудь да сможет. А главное – он и есть единственный человек, который и без того всё об истории с камнем уже знает и скрывать от него хоть что-нибудь нет никакой надобности. Обрадованный этими заключениями я вскочил, чтобы тотчас же бежать за своим другом. Но в дверях вдруг решил, что неведомо, как тут в моё отсутствие дела пойдут – вдруг пленник окажется умельцем по части развязывания пут, и что тогда Аксинья сделать сможет? Я в юные годы видел как-то на ярмарке, как один немец давал прохожим себя связывать, а затем у всех на глазах распутывался и высвобождался с небывалой ловкостью. Вспомнив об этом, я попросил Аксинью сходить вместо меня. Только велел ей идти в тени деревьев да не попадаться никому на глаза – всё же женщина в такой час на улице много любопытства вызвать может.
Ожиданье тянулось невыносимо долго. Мне было не по себе от того, что я только что чуть не убил этого человека, а теперь держал его связанным, точно зверя. Но и не попытаться узнать, как он связан с камнем, и что вообще происходит, было нельзя. Я смотрел всё больше то в пол то в стены, не желая встречаться с ним взглядами. Он же и вовсе сидел с закрытыми глазами, едва заметно шевеля губами – наверное, молился каким-то своим богам, а может просто переводил дух после случившегося.

Наконец, дверь широко распахнулась, и в сени ввалился Афанасий, а за ним юркнула Аксинья. Татарин, увидев вошедшего, вздрогнул и прижался спиной к стене. Мой друг  же наоборот заулыбался и взмахнул руками, как делают при неожиданной встрече старые знакомые.
- Ты его о чём уже порасспросить успел? – обратился он ко мне.
- Так его поди расспроси, – ответил я ободрившись, – он же ни слова не понимает.
Афанасий громко засмеялся и, повернувшись к пленнику, спросил его:
- Давно ли ты, Кирей, наш язык позабыл?
Татарин так посмотрел, что, казалось, надеялся воспламенить нас всех одним лишь взглядом. Он до скрежета стиснул зубы и ничего не ответил. Значит, не ошибся я - именно этого человека видел выходящим от Афанасия. И знакомы они явно давно и, похоже, довольно коротко.
Афанасий повернулся ко мне и объяснил, смеясь:
- Этот притворщик говорит и понимает на нашем языке не хуже нас с тобой. Я его давно знаю по торговым делам. И про камень он мне тоже говорил, только врал всё.
Увидев моё удивление, друг поспешил с подробностями:
- Он приходил ко мне и сказал, что у тебя, Андрей, есть что-то украденное у татар. Сказал, что ни толку, ни ценности христианину от этого никакой, а вот им самим этот предмет дорог и памятен. И предложил мне очень неплохой барыш, если я у тебя разведаю, куда ты камень спрятал да татарам его передам.
Пленник смотрел на всех нас почти с каким-то отвращением.
- Только не подумал этот магометанин, – Афанасий наклонился к нему вплотную, – что Андрей мне друг и ни за какие деньги я его продавать не собираюсь!
Тот отстранился от говорившего насколько мог и, сглотнув, выпалил вдруг совершенно ясно и понятно:
- А ты, поди, решил, что раз такой большой барыш тебе предложили, так уж лучше всех обвести и самому этот камень продать!
Афанасий резко и хлёстко ударил связанного по щеке. Аксинья взвизнула и сразу же закрыла рот руками. Я вскочил, чтоб успокоить друга, но тот жестом показал, что этого уже не требуется.
- Не надейся нас рассорить, Кирейка, – злобно процедил Афанасий. – Теперь ты нам всё про этот камень расскажешь, коли жить хочешь.
И, к моему удивлению, в руках Афанасия сверкнул, непонятно откуда взявшийся, нож.
Видя, какой недобрый оборот принимает эта беседа, я поспешил отправить перепуганную Аксинью в дом, а сам стал поближе к своему другу, изготовившись, если придётся, остановить его. Потому, что на лице у него была написана самая настоящая и твёрдая решимость. А мне же нисколько не хотелось осквернять свой дом смертоубийством.
- А что вам рассказывать? – заговорил Кирей, ничуть, похоже, не испугавшись. – Всё одно все вы помрёте из-за этого камня. Не нужно хватать всё, что плохо лежит.
- Ты не виляй, а толком говори, что это за камень? В чём его сила? И вообще всё, что знаешь! – Афанасий совсем навис над татарином.
Кирей сплюнул нам под ноги и с вызовом поднял голову. Мой друг решительно взял его за подбородок и, глядя в упор, очень тихо, но с каким-то железным скрежетом в голосе произнёс:
- Ты меня не первый год знаешь и всё же не веришь, что я зарежу тебя как собаку?
Лезвие ножа сверкнуло у самого горла нашего пленника. Но татарин молчал и, не моргая, смотрел в глаза угрожавшему.
- Ну что ж, толку от тебя и вправду, похоже, не будет, - процедил Афанасий, - А вот навредить можешь. Да и брат твой потом мстить начнёт, так что придётся к нему тоже моих молодцов отправить ещё до рассвета.
При этих словах пленник двинулся всем телом и во взгляде его мелькнул испуг.
- Потащили его на двор, чтоб тут кровь не пускать, - обратился Афанасий ко мне и потянул пленника за ворот.
- Да что ж ты узнать-то хочешь? Никакого тебе проку от того всё равно не будет, – затараторил тот неожиданно.
Я удивился, что так в одно мгновение сдался Кирей. Однако, посмотрев в глаза своему другу, я понял, что с таким взглядом пустые угрозы не говорятся.
- Ты расскажи, а мы поглядим уж, что будет, – ответил Афанасий и с победоносным видом толкнул Кирея на прежнее место. – Откуда этот камень на Москве появился?
- Из Казани его выкрали ещё перед штурмом, – еле слышно заговорил татарин, глядя в пол. – Говорят, когда ваши московиты подкоп тайный делали, чтобы порох заложить да стену взорвать, наткнулись они на священный тайник. Да по глупости своей московской зарезали бывшего там хранителя. А когда поняли, что в хранилище нет ни золота, ни пушнины, а только нечто, что дороже всех сокровищ, хватились – а спросить-то уже и не у кого. Тот, кто мог что-то объяснить, лежал на полу ими же убитый. Всех допрашивали после, кого живьём во время штурма похватали. Но без толку. Если б кто и знал, всё одно не рассказал бы.
- Так а что это за камень? Для чего он? – не мог удержаться я.
- Этот камень наш народ долгие века хранил, он в ратных делах помогал. Лет ему бесчисленно много. С самых древних времён, о которых и не помнит никто, он уже служил нашим предкам.
- Как служил? – не стерпел и Афанасий. – Убивал всех неугодных людей?
Татарин оглядел нас обоих с головы до ног и попросил воды. Отпив из поданной ему чарки, которую я держал в своих руках, он откинулся назад и, устроившись поудобней, продолжил:
- Убивает он всех, кто не знает, как с ним сладить. Он сам себя от неверных грязных рук защищает. Так что вам, христианам, лучше закопать его поглубже и забыть обо всём, пока живы.
Холодок пробежал по моей спине. Ведь и правда, сколько уже смертей христианских вокруг этого проклятого камня. Я даже хотел спросить, как теперь избавиться от всей этой напасти, но Афанасий опередил меня:
- Ты, собака, не запугивай нас! Если б всё это правдой было, так мы бы уже не с тобой разговаривали, а где-нибудь воронов плотью своей кормили!
- Так значит, он всё-таки и правда у вас?! – воскликнул татарин, сверкнув щёлками своих надменных глаз и коротко улыбнувшись.
- Да, похоже, ты всё же ничего полезного нам так и не скажешь! – выпалил мой друг, вставая со скамьи, на которую присел всего мгновение назад.
- Да знают-то, как управлять его силой только избранные! – забарабанил Кирей, снова переменившись в лице.
Видно было, что он действительно верит в способность Афанасия убить его прямо здесь. И, признаюсь, я уже сам не сомневался.
- Этот камень целые армии в бегство обращал! – продолжал, запинаясь, татарин. – Но всегда в строгой тайне хранилось, как именно это происходит.
- А есть ли в Москве люди, которые это знают? – наседал Афанасий, заметив, как сдвинулось дело.
- Это мне неведомо. Правда! Есть люди, приехавшие специально за камнем, но у них непросто будет узнать.
- Это от них ты такой барыш мне предлагал?
- От них. Только я и сам их не знаю, – по всему виду нашего пленника было видно, что он сейчас не врёт, – они записки оставляют, а сами никогда не показываются.
- Эк у вас магометан заведено всё по-собачьи! – Афанасий сплюнул.
- Это не магометане, – как-то чуть ли не торжественно проговорил Кирей, – их боги самые древние из всех.  Я даже имён этих богов не знаю.
- Ну, так я и думал, – взмахнул руками мой друг,– без поганцев в таком деле никуда! А сами-то они, поди, называют ведь себя как-то?
Татарин промедлил немного и тихо отчётливо произнёс:
- Тааш саклар.
Мы переглянулись. Непонятные эти слова после всего, что происходило с нами в последние дни, казались по-настоящему зловещими и страшными, даже если бы и означали всего лишь «чарка анисовки». Афанасий внимательно посмотрел на Кирея и одним движением перерезал связывавшую его верёвку. Татарин отчаянно содрогнулся, наблюдая за ножом в руках моего друга, но затем, когда оказался свободен, громко выдохнул и весь обмяк, потирая затёкшие руки.
- Верю, что больше ничего не знаешь, – устало заключил Афанасий, – к тому же знаю, что ты и по торговым делам только бегаешь с поручениями, а сам по себе никто.
Кирей взглянул с очевидной обидой в глазах.
- Ступай! – Афанасий кивнул в сторону двери. – Ищите дальше свой камень.
Кирей медленно встал и попятился к двери, очевидно, боясь повернуться к Афанасию спиной. В чернеющем проёме двери он приостановился, сухо бросив мне:
- Бойся своего друга, продаст он тебя.
И после этих слов мгновенно исчез в темноте двора.
Афанасий покачал головой и пробормотал, пряча нож:
- Вот татарва. Хоть чем-нибудь, а всё ж норовят нагадить. Поставлю завтра к нему мальцов - посмотрим, кого выловим.
После того, как Кирей ушёл, мы ещё какое-то время просидели за разговорами. Афанасий объяснял мне, почему не рассказывал, что за камень ему предлагали деньги. Что-то о том, что приходили к нему уже после того, как мы этот камень нашли, что не хотел он пугать меня пуще прежнего, и так далее. Я почти не слушал. Главное, чего мне желалось – это скорейшее избавление от всех этих злоключений, навалившихся так внезапно и так тяжело. Я чувствовал необъятную давящую усталость, которая сквозила из всего, о чём я только мог подумать. В конце концов, мы решили оставить всё до утра и отправились спать. Уходя, Афанасий обещал придти, как только проснётся.

Я долго не мог уснуть, думая о том, как хорошо, что никто кроме нас с Аксиньей не знает где камень. И о том, что, пожалуй, лучше вовсе забыть про него и попытаться зажить как раньше. Может, надо бы попробовать уехать куда-то совсем - в Литву или даже ещё дальше. Неужто за нами будут следить да поймают на полпути. Ведь сколько времени прошло с того дня, как меня пытали. Возможно, уже и смотреть за мной перестали, если вообще была какая-то слежка. В то же время трудно было представить, как жить дальше, не узнав ничего толком об этом проклятом камне. Ведь не мог же я себе поверить, что забуду его вовсе. Да и страшно всё же – а вдруг следящие изловят нас по дороге и, поняв, что камня им всё равно от нас не получить, убьют вместе с ребёнком. Или, что ещё хуже, будут пытать Аксинью и Ваню на моих глазах. Тогда уж как не выдать им камня? А выдав, как жить с мыслью, что неведомая сила в недобрых руках содержится? Всё же ничего не остаётся, как только разыскивать этих тайных хранителей, а там уж и решать, что дальше делать.
Так я и пролежал до рассвета, мечась от одного решения к другому. Аксинья тоже не спала в тревоге, но только виду не подавала да глаза старалась не открывать.

Когда на улице стало уже совсем светло, и люди начали выходить со дворов, спеша, как всегда, по суетным своим делам, мы вдруг услыхали гомон прямо у нашего двора. Слышно было, что народу всё прибавляется, а разговоры становятся всё живее. Кто-то громко объявил, что надо звать приказных. Нетрудно было догадаться, что прямо за нашим забором творится что-то неладное. Я вскочил, наспех накинул кафтан, сунул ноги в сапоги и направился на улицу, поймав на себе тоскливый взгляд Аксиньи, которая вжалась в подушку и будто боялась пошевелиться. За забором, прямо у нашей калитки, уже собралась толпа в несколько десятков человек. Они стояли кружком, гудя и шевелясь, разглядывая что-то. Я протиснулся ближе к середине сборища и увидел лежащего на брёвнах мостовой Кирея. Его бесцветное лицо было безобразно перекошено, видимо от предсмертных судорог, почерневший язык вывалился набок из открытого рта. Рядом с его рукой лежала фляга, затянутая в плетёнку из кожаной тесьмы. Никто не решался подойти к покойнику, чтобы хоть прикрыть тому остекленевшие бельма глаз. Народу прибывало. Я стоял словно в оцепенении и понимал, что не чувствую ни испуга, ни удивления. Третий расспрос о камне – третий мертвец. Пора уж было, видимо, привыкать. Тут вдруг, я услышал у самого уха негромкий голос Афанасия:
- Видишь, нас пугал, да сам попался. Не только, видно, христиан этот камень губит.
Я отшатнулся и, сам не понимая зачем, спросил:
- Уж не ты ли его тут положил?
Афанасий решил, что я шучу и невесело посмеялся. Я же переспрашивать не стал, да и мало ли какие мне глупости в голову залезут со всеми этим событиями.
- Ты не находил в своём доме чего-нибудь татарского, кружочком выложенного? – шепнул мой друг, перестав смеяться.
- Нет. Ничего не приметил, – я удивился, что сам не подумал об этом.
- У меня тоже ничего нет, – Афанасий развёл руками. – Я даже возвращался посмотреть, но ничего не нашёл.
Тут наш разговор прервал приказной, который пробирался к покойнику, грубо расталкивая собравшихся. Он присел подле татарина и внимательно оглядел его. Затем поднял с земли короткий прутик и поворочал им чёрный закоченевший язык мертвеца. Народ наблюдал за действиями приказного молча и даже с благоговением. Тот взял лежавшую рядом с рукой Кирея флягу и аккуратно понюхал её, брезгливо скорчившись. Затем поднялся во весь рост и громко объявил:
- Выпил он того, чего не надлежит человеку пить, вот и отправился к своему татарскому Богу.
Люди зашевелились и зашептались. Но все остались на своих местах. Тогда приказной дал знак двум пришедшим вместе с ним служкам, и те ловко подхватили покойника на руки.
- Расступись! – скомандовал приказной. И, немного подумав, добавил, - Да и вовсе расходитесь все! Нечего тут больше глазеть.
Кирея унесли, и народ потёк дальше по своим делам, бурля и разделяясь на отдельные ручейки, убегающие за поворот.
Мы с Афанасием молча направились ко мне во двор.
- И что теперь-то делать будем? – спросил меня мой друг.
Я промолчал, пожав плечами.
- Ладно, – ответил он сам на свой вопрос. – Среди татар много у меня знакомых, кто-нибудь, думаю, сможет рассказать про этих Тааш Саклар.
- Ага, – процедил я к собственному удивлению злобно, – сначала узнай у них, что эти слова значат. А то, может, наврал нам всё Кирей, чтоб мы сами кому надо объявились по глупости.
- Тоже верно, – согласился Афанасий.

Мы зашли в сени и, закрыв за собой дверь, остановились, уставившись на окно. Там, на верхнем углу, рамы висели татарские чётки.
- Вот тебе и круг, – тихо произнёс мой друг.
Я схватил чётки и, распахнув дверь, с силой выбросил их на улицу за забор.
Услышав нас, в то же мгновение вышла в сени Аксинья.
- Что случилось? – спросила она.
- Татарин наш отравился ночью, - ответил я.
Она вздрогнула и, подняв руки к подбородку, сжалась изо всех сил.
- А ты сейчас никуда не выходила? – обратился я к ней. – Пока я на улице был, в избе сидела?
Она кивнула.
- И ничего не слышала?
- А что я должна была слышать? – Аксинья подняла на меня испуганные и усталые от бессонницы глаза.
- Никто к нам в сени не входил?
- Никто, – голос её дрожал. – А почему ты спрашиваешь?
Мы с Афанасием переглянулись.
- Да ничего, просто народу у калитки толпа, мало ли воры затесались, – ответил я, гладя её волосы.
Аксинья, сделав над собой заметное усилие, попросила позвать её, если Ваня проснётся, и направилась во двор хлопотать по хозяйству. Я сказал Афанасию, что сегодня совсем не могу ни говорить, ни слышать что-нибудь об этом камне и о событиях с ним связанных. Он и не стал меня донимать, попрощался да пошёл к себе.
Я же не мог найти себе места. Не выходило ни спокойно подумать, ни заняться чем-нибудь бездумным, вроде вырезания игрушки. Всё было теперь ещё страшнее, чем раньше. Эти чётки висели в моих сенях, а покойник лежал у самой нашей калитки. Тут, совсем рядом с Ваней и Аксиньей. И если мертвеца в окне, который быстро исчез, и ворон, барабанящих в дверь, можно было принять всего лишь за видения или знаки, то труп Кирея был уж точно мирским и настоящим. А самое страшное, что в отличие от первых двух убитых он был прямо здесь, в шаге от моего дома. И ещё меня мучил вопрос: почему Афанасий мне не всё рассказывает? Могу ли я ему верить и открываться как раньше, не получу ли ножом в спину? Кто ведь знает, что с человеком может сделать близкая возможность огромных барышей или даже власти над целыми армиями.
Но главное - я видел глаза своей жены, наполненные страхом. Даже Ваня, который ничего ещё не понимал вокруг себя, и тот в последние дни был тихим и будто настороженным. А я даже не могу придумать, как защитить их от всего этого. Бегство, о котором я мечтал, пытаясь уснуть, теперь не виделось мне выходом. Ведь нас с Афанасием проверяли, когда из Москвы выезжали, а что будет, если мы всей семьёй поедем? Да и где скрыться от проклятия камня? Никуда ведь не убежишь, настигнет повсюду. Это ж не стрельцы или разбойники, от которых спрятаться или отбиться можно.
Никуда не деться!
Нигде не спрятаться!
И я всё отчётливей понимал, что без Божьей помощи мне не совладать с этой напастью. А на какую Божью помощь я могу рассчитывать, если прячу то, что батюшка наш Митрополит так усердно ищет, а я, выходит, ему в праведном деле помехи чиню? Может, и нет у камня никакой силы, а все эти ужасы нам только за то, что своих же православных отцов обманываем?!
«Исповедоваться и открыться во всём!» - словно кричал я сам себе, пытаясь хвататься за отдельные мысли из множества, стремительно носившихся в моей голове. Пусть меня казнят, а камень заберут. Тогда, может, хоть Ваня со своей матерью нормально жить дальше смогут. Аксинья молодая и красивая, так что ещё устроится как-нибудь. К тому же работник у неё растёт, с мальчиком вдове всегда легче нового мужа найти. А может и не казнят меня, а простят, если по-доброму камень им принесу. А самое важное - кто ж лучше, чем сам митрополит, может защитить христианский мир от этого камня, если тот и правда страшен и опасен. Какая же разросшаяся и разнуздавшаяся гордыня вселила в меня мысль, что я единый всех оберечь должен и с камнем всё разрешить самостоятельно!
Долго ли я так рассуждал - не скажу, однако совсем уже перестал я что-либо понимать и видеть вокруг себя из-за переполнявших и раздиравших меня порывов сделать хоть что-нибудь прямо сейчас, не медля ни мгновения. И оттого, не сказав Аксинье ни слова, я сорвался с крыльца и стремительным шагом двинулся в Данилов монастырь на исповедь. А там уж, решил я про себя, как Бог даст, лишь бы закончилось всё это.

Спеша вдоль побелённых стен обители, я уже был почти у самых ворот, когда вдруг увидел богомолицу, мимо которой невозможно было просто пройти, скользнув взглядом, как мимо прочих, толпившихся у паперти. Я невольно остановился и, приглядевшись, понял, что именно так сильно отличало её от других: из-под седых, сваливавшихся с белого морщинистого лба, волос на меня и на весь мир глядели не глаза старухи, а два святых образа: Дева Мария из левого глаза и Спаситель из правого. Я и раньше слыхал, что ослепшим схимникам да скитальцам вместо вытекших по какой-либо причине очей иногда вставляют образки, написанные на шариках из цветного стекла или иного материала. Но сам я видел такое впервые. Увлажнённые дряблыми веками, образки сверкали мягкими бликами и казались живыми.
Я, как это обычно заведено у входа в обитель, достал монету и протянул её богомолице. Однако тут же заметил, что вложить мою монету не во что - ни шапки, ни протянутой ладони.
- Отдай свою деньгу кому-нибудь, кто рядом стоит. Я всё равно ничего себе купить не сумею, а они меня покормят, если помирать от голоду буду, – вдруг заговорила старица, легонько подавшись ко мне.
Я замешкался, пытаясь понять, как она незрячая догадалась, и в этот момент какой-то бородач ловко выхватил монету из моих пальцев, буркнув что-то вроде благодарности, и вмиг исчез с глаз долой.
- Не знаю, покормит ли он тебя, – пробормотал я, уставившись на образки в глазницах богомолицы. – Да тебе лучше знать…
- Ну, так и сам можешь после исповеди покормить, если уж настолько неспокойно за меня, – ответила она весёлым и даже озорным голосом.
- Откуда ты знаешь, что я на исповедь иду? – я не на шутку заволновался и даже, пожалуй, испугался.
- Да хитрое ли дело, – она почти смеялась, – угадать, для чего человек в таком смятении в обитель спешит. Уж понятно, что не просто свечу поставить.
Смута, переполнявшая меня, одним махом усилилась многократно, и я остался стоять, не в силах пошевелиться. Старица, помолчав недолго, заговорила снова:
- Видно, совсем от чего-то тяжкого избавиться хочешь.
Я вздрогнул и попытался хоть что-нибудь ответить, но никаких слов в тот момент не нашёл. Она же, кивнув сама себе, продолжила:
- Многие думают, что таинство исповеди - будто чан для нечистот. Справил туда нужду, да и пошёл себе налегке дальше. Знаю, что в Литве и ещё дальше у немцев можно даже загодя бумажку за деньгу купить, чтоб какое угодно зло совершить и заранее прощённым себя считать.
- Для чего ты мне всё это говоришь? – голос мой осекался от волнения, и я не мог ничего с этим поделать.
- Для того, что исповедь – это раскаянье и понимание содеянного, а не способ от наказания сбежать или груз с плеч своих свалить, – она говорила уже совсем серьёзно и даже мрачно, – никому не спрятаться под батюшкиной епитрахилью от смрада в душе собственной.
- С чего ж ты взяла, что я не раскаялся в том, о чём исповедоваться хочу?
- Да потому что раскаявшийся и подумавший человек спокоен всегда. Он уже чист перед Богом, собой и людьми, а на исповедь идёт с благостью и благодарностью. А ты идёшь от слабости или от страха. Как щенок, который и под коровье копыто готов залезть, рискуя быть раздавленным, лишь бы почувствовать себя хоть ненадолго спрятанным.
Она вся ссутулилась и продолжала говорить совсем тихо, словно сама себе. Мне приходилось изо всех сил прислушиваться, чтоб разбирать её слова.
- Совсем люди забывать стали для чего существуют храмы и таинства в них творящиеся. Всё больше народу ходит на службы не для единения с Богом и не для того, чтоб благодарить Его, а просто потому, что так уж завелось. Коль вырос средь христиан, то и ходи на христианскую службу, чтоб за чужого не посчитали. А про Бога и совсем можешь не думать во всё остальное время. Такой в миру сейчас порядок стоит, – она шумно вздохнула, покачала головой и продолжила. – Причастие многие принимают, чтоб соседи видели, да за своего считали. Или, чтоб не лишиться вдруг помощи Господней. Думают, что Господь им как боярин, благость от которого за мзду можно выпросить: отстоял через силу пять всенощных и барыш нужный в награду получил. – она всё сильнее раскачивала головой, не повышая при этом голоса. - Нет. Богу от нас любовь нужна. Как детям: без корысти и расчётов, простая чистая и безо всякого условия. Та самая любовь, которую он нам грешным и неблагодарным даёт.
- Тебя послушать, так уж и вовсе никто в Бога у нас не верит, – перебил её я, сам не зная зачем.
- Почему же, – мне показалось, что она смотрит своими образками прямо мне в душу, – верят. Почитай все верят. Вот когда страшно, например, становится, тогда что человек любой делает даже и подумать не успев? Крестится и Бога призывает. Так же и младенец, чуть опасность – мамку зовёт. Ибо все мы Божьи дети. А когда беда стрясётся, или думы тяжкие мучают, куда идёт человек? В храм идёт. Так что верят даже те, кто не помнит о вере своей.
Старица еле заметно заулыбалась, словно примирившись со мной и со всем миром, и продолжила, взяв меня за руку своими холодными морщинистыми пальцами:
- А на исповедь, милый человек, нужно идти, когда хорошо понимаешь – ошибся ли ты и слаб был, сотворив то в чём раскаялся, или же просто боишься сотворённого тобой, да сбежать от этого пытаешься.
После этих слов она поклонилась, прощаясь, сделала несколько шагов и исчезла среди снующих людей. Я же посмотрел сквозь слёзы на сияющие купола обители, перекрестился с жаром и направился домой, думая о том, как часто человек делает что-то, заранее зная, что может раскаяться в содеянном. И как иногда трудно понять, какое из деяний может привести к страданиям и горькому раскаянию, а какое через временные мучения да скитания духа к благодати и счастью.

VI

По дороге домой я так крепко задумался, что то и дело натыкался на идущих навстречу людей. Некоторые даже бранили меня вслед или толкали в спину. Однако я и головы не поднимал на их окрики, а только смотрел под ноги и беззвучно шептал молитву, натужно думая при этом о том, как быть мне дальше. Неподъёмно вязкие, движущиеся по кругу мысли настолько отгородили меня от всего мира, что я не сразу заметил, как тяжёлые холодные капли начали гулко хлопать по брёвнам мостовой. Вскоре, обгоняя друг друга, на город обрушились целые потоки воды, разгоняя с улицы людей. Привычный для сентября ливень умывал Москву. Он хлестал кроны деревьев и бешено барабанил по крышам, а затем, отчаявшись пробиться внутрь домов, безвольно устремлялся к земле по водостокам.
Мне оставалось не слишком далеко до дому, и я ускорил шаг, втянув голову в воротник, когда вдруг, совсем рядом услыхал раздосадованный но при этом звонкий свежий голос:
- Ах, Господи! За что такое наказание?!
Я обернулся. В шаге от меня стояла молодая, даже юная, и по-настоящему красивая девица. Она безуспешно пыталась прикрыть своими тонкими ладошками светлые мягкие волосы, уложенные в хитросплетённые между собой косы. В её почти чёрных, удивляющих небывалой правильностью начертаний, глазах пылала мольба о помощи, будто речь шла о жизни и смерти. Я тотчас же оказался рядом, не успев ещё даже толком решиться на это, и прикрыл её голову с плечами своим плотным и долго не промокающим кафтаном, который одним движеньем стащил с себя. Девица оглядела меня коротким но внимательным взором и, зардевшись, поблагодарила. Её взгляд искрился теперь живой весёлостью, хоть и был за миг до этого переполнен самым настоящим отчаяньем. Аккуратные струйки дождевой воды смывали лёгкие румяна с её щёк, рисуя тонкие плавные линии. Увидав, наверное, в выражении моего лица вопрос она поспешила с объяснениями:
- Я в приказную избу шла, одно дело за батюшку своего решить. Да вот теперь буду выглядеть как кикимора, и дело, поди, не выгорит.
Выпалив это, она в смущении опустила глаза, слегка повернувшись в сторону, и едва заметно заулыбалась. Я тоже не счёл приличным разглядывать её так близко и открыто, а потому принялся усердно глядеть по сторонам: на бурые ручьи, стремительно сбегавшие по брёвнам да на людей, пытавшихся спрятаться под деревьями и укрывавшихся тем, что в руках  оказалось.
Как и бывает в эту пору года, дождь закончился также неожиданно, как и начался, оставив после себя лишь запах свежести и едва уловимые россыпи прозрачного света. Да ещё лужи, по которым сразу же принялись скакать, горланя и вереща, дети. Люди снова стали выходить на середину улицы, с опаской поглядывая на небо и стряхивая с одежды не успевшие просочиться слишком глубоко в ткань капли. Выбравшись из-под кафтана, который заметно набух и потяжелел, красавица ещё раз робко поблагодарила меня и быстрым воздушным шагом заскользила по сверкающей и искрящейся от воды мостовой. Удаляясь, она несколько раз коротко обернулась, и я успел заметить, что она улыбается.
С неожиданной радостью и чудесной лёгкостью ощутив, как этот дождь и эта незнакомка словно смыли с меня на какое-то время все, какие были, тревоги, я направился домой, широко шагая и неся в руке мокрый кафтан, как некую особую ценность.

У калитки меня поджидал, явно нервничая и вытаптывая короткие круги, Афанасий. Он не подошёл, а скорее бросился в нетерпении, схватив меня за плечи и разглядывая, точно силясь убедиться, что я цел и невредим.
- Ну слава Богу, явился наконец-то! – выпалил он.
Моё благодатное расположение духа никак не вязалось с нешуточной взволнованностью Афанасия.
- Да что стряслось-то? – отмахнулся я, улыбаясь. – Ещё мертвеца нашёл?
Мой друг всем своим видом показал, что вовсе не до шуток ему сейчас.
- По-счастью, пока нет, – буркнул он, – но кое-что разузнал.
Он потащил меня через калитку к избе, оглядываясь по сторонам. В сенях усадил на скамью, а сам стал передо мной и, переведя дух, начал говорить.
Чтобы не утомлять читателя, я перескажу  всё в нескольких словах.
За то недолгое время, прошедшее с утра и в которое мы не виделись, Афанасий успел побывать в татарской слободе, что в Замоскворечьи, и порасспрашивать живущих там своих знакомых о том, кто такие Тааш Саклар. А знакомых там у него немало: и тех, с кем торгует, и тех, от кого он время от времени получает нужные для успешной торговли с татарами сведенья. А так же есть там несколько дворов, в которых живут должники Афанасия, вот к ним-то он прямиком и направился.
В первой избе ему лишь смогли объяснить, что сами слова эти могут означать «хранитель камня», но только составлены они и звучат неправильно, хоть и похожи на татарские. Из этого Афанасий заключил, что слова либо совсем древние, либо из какого-то другого, но близкого к татарскому, языка. Однако про людей, которые так себя называют, ему никто ничего не мог сказать, или, что скорее всего, не хотел.
Но на счастье, один пожилой татарин не смог скрыть в лице своём испуга и удивления, когда Афанасий произнёс эти два слова, и стало понятно, что он-то уж точно знает что-нибудь для нас интересное, хоть и признаваться в этом изо всех сил не хочет. Тогда мой друг поступил очень просто: он пообещал старику простить долг, который числился ещё с прошлой зимы, если тот расскажет что-нибудь дельное. Ну а в ином случае пригрозил подать жалобу, и это сулило бы бедному татарину острог чуть ли не до конца дней. При этом Афанасий заверил, что никому не расскажет, откуда он что-то узнал, и старик в конце концов сдался. Он почти повторил другими словами всё, что рассказал нам Кирей. И о неких хранителях священных камней, которых то ли целое множество, то ли всего один. И про то, что камни эти целые армии в бегство обращали. И про то, что только эти Тааш Саклар знают, как правильно с ними управляться. Но кое-что новое он всё же открыл. Первое – это то, что при прибывших в Москву хранителях (или одном хранителе) есть целый отряд верных и готовых на всё людей, которые при этом не знают друг друга в лицо, потому как на сборищах всегда заматывают себе лица платками. А второе – это то, что именно через Кирея связывались Тааш Саклар с внешним миром и теперь, после смерти их связного, они, скорее всего, начнут действовать куда как решительнее и страшнее, чем раньше. Так что могут не пожалеть ни детей малых, ни женщин, если им для дела нужно будет.
Вот это-то и напугало моего друга, от того он сразу же примчался к нашему дому и стал меня дожидаться.
- Так если у них есть отряд, то зачем Кирей один копошился на моих грядках? – недоумевал я.
- А кто ж знает. Может, просто покусился на единоличное обладание этим камнем. Да и не это важно теперь, – Афанасий посмотрел мне в глаза как-то особенно скорбно и, присев рядом на скамью, продолжил, – важнее то, что они могут думать, будто это мы Кирейку убили, или что мы выпытали у него всё про камень. Так что, Андрюша, боязно мне теперь вас в вашем доме без присмотра оставлять.
- Да сами они, наверное, связного своего и убили за то, что он без их ведома камень начал искать, – возразил я, – а нам его для устрашения под калитку положили.
Афанасий глубоко задумался.
- А ворон и мертвецов твоих тоже они призвали? И круги эти нам колдовством повсюду подсовывают? – спросил он и сам сразу же ответил. – Нет, не думаю. Если б они таким чародейством владели, то уж и без Кирея давно бы камень отыскали. А то ж, видишь,  барыш за него сулили. С руки ли такие способы ведунам, способным  воронами управлять и сквозь закрытые двери невидимыми пробираться? Они будут, скорее, как обычные разбойники действовать.
Поспорить с этим было трудно, и я молча сидел в раздумье.
- Так что вам здесь оставаться нельзя, – заключил Афанасий, снова поднявшись со скамьи, – у вас даже собаки во дворе нету. Сейчас же собирайтесь и ко мне пойдём. У меня и забор выше, и стены крепче, и собак сторожевых сразу три по двору ночью бегает.
Видя, что я никак не могу сразу решиться на такое предложение и крепко думаю о чём-то своём на этот счёт, мой друг снова сел и проговорил почти шёпотом:
- Я чую, что они немедля что-нибудь устроят, но только в этот раз с умом. А ты знаешь, Андрей, что чутьё меня очень редко обманывает.
Я же слушал всё это, и чудилось мне, что-то недоброе в словах друга. Для чего он нас так к себе забрать хочет? Может, конечно, и ради нашего же блага с чистыми помыслами. Но только из-за всех последних событий я стал как-то по-другому на всё вокруг смотреть. А вдруг, как только узнал Афанасий истинную ценность этого камня, то и решил им завладеть во что бы то ни стало? Ведь где сейчас камень спрятан, он не знает, а когда мог забрать – упустил момент да не забрал. Вот и хочет теперь глаз с нас не спускать, да подкараулив в минуту слабости ловко всё выпытать. А может, это дьявольская сила камня в меня такие мысли вселяет, чтоб с лучшим другом рассорить и более уязвимым для хранителей этих сделать? Ведь это же нормально, что друг, узнав про опасность нам грозящую, помочь спешит. Действительно же у него и стены крепче и собаки сторожевые.
Но, так или иначе, а я решил пока дома остаться, а там уж поглядеть. С одним татарином справился, так и с несколькими совладаю. Хоть бы и шум на всю улицу подниму – всё ж не в лесу глухом живём, пособят соседи в беде. Так что я поблагодарил Афанасия и попросил его ступать домой до завтра. Он поупирался немного, да и согласился, видя, что я решительно настроился и уже не переубедить меня.

Попрощавшись с другом, я изо всех сил окунулся в хлопоты по хозяйству и в радостную возню с Ваней, вспоминая иногда про сегодняшний дождь. И всякий раз, смакуя в мыслях этот короткий случай, я почему-то глядел в облака и вдыхал воздух так сильно, точно пытался дышать всем небом сразу. Я всё ещё видел юркие и блестящие глаза красавицы с переплетёнными косами. И зачем-то, не хотя того, сравнивал их с потухшими,  истомлёнными от навалившихся на нас бед, глазами моей Аксиньи. И когда я забывался на миг, мне начинало казаться, что стоит только разыскать эту весёлую девицу и задержаться в её взгляде, как тотчас же всё вокруг наладится и станет лёгким и беззаботным. Будто в живых глазах её и есть спасение от всех напастей. Но подолгу так думать я себе не позволял и, одёрнувшись, спешил обнять свою супругу с надеждой увидеть в её взоре хоть каплю радости. Но видел там только горькую тревогу и бесконечную тихую нежность. Милые, родные глаза моей Аксиньи. Отчего же так тянет к бойкому и горящему, но чужому взгляду? Может просто потому, что всякому, кто по каким-то причинам тяготится собственным бытием, хочется воскликнуть: «заберите меня отсюда!».  А в глазах жены ты ясно видишь как раз то самое бытие, которое временами обременяет. Человеку ведь всегда кажется желанной и прекрасной возможность просто избавиться от всех своих трудностей вместо того, чтобы бороться с ними. Но это, конечно же, обман. Ибо всякая новая жизнь быстро обрастает своими новыми тяготами и становится такой же обременительной, как и предыдущая. Думая об этом, я всё чаще всматривался в лицо моей милой Аксиньи, вспоминая прекрасные и светлые дни, которые мы провели вместе.
Так и прошёл этот день.

Перед тем, как отойти ко сну я, помня о словах Афанасия, поставил один тесак, тот самый которым пленил Кирея, у двери в сенях и ещё один, поменьше, у кровати. Аксинья, наблюдая за этим, крестилась, сидя у Ваниной люльки. Я пообещал ей, что ничего дурного не случится да с тем и лёг, провалившись почти сразу в глубокий крепкий сон.
Перед самым рассветом меня, уже чуть ли не по обыкновению, разбудила едва не плачущая от усталости и страха Аксинья. Она сказала, что снова нет нам покоя, и что всего миг назад кто-то стучал с улицы в двери. Я одним рывком сел на краю кровати и стал слушать. И правда - раздался стук. Аксинья зачем-то начала раскачивать люльку с Ваней, глядя в сторону сеней блестящими от слёз глазами. Я встал и направился к дверям.
В сенях, как только я собрался взять приготовленный тесак, дверь на улицу вдруг распахнулась, и кто-то прямо с крыльца схватил меня за плечи, неистово дёрнув к себе. В мгновение ока я оказался снаружи, едва удержавшись на ногах. Вырвавший меня из сеней умело сгрёб мои руки, заломив их за спину, а некто другой схватил меня за затылок и до боли крепко зажал рот, чтоб я не мог издать и звука. Одновременно с этим ещё один тенью метнулся мимо нас в дом, в полпрыжка перемахнув ступеньки крыльца. Всё это случилось так быстро, что я даже не успел понять, что происходит. И только через мгновение стал разбирать за своей спиной дыхание двоих людей, крепко и надёжно державших меня. Вдруг из дому раздался истошный крик Аксиньи и сразу за ним глухой удар, прекративший этот крик. В след за этим изо всех сил заверещал Ваня. Когда я всё это услышал, то какая-то невозможная потуга наполнила мою грудь так сильно, что, казалось, вот-вот разорвёт её изнутри. Я рванулся что было духу, и державший мои руки на мгновенье выпустил одну. Этого короткого послабления мне хватило, чтобы со всего размаху ударить локтем куда-то вверх и назад. Я больно наткнулся на нечто твёрдое и, видимо, попал правильно, поскольку обе мои руки сразу же оказались свободными. Державший мой рот и затылок не успел подстроиться, и я всем весом толкнул его, опрокинув на чернеющую под ногами землю.
В тот же миг я бросился в сени и увидел, как на меня из избы вылетает человек, лицо которого закрывает чёрный платок. Только бешено пылающие глаза были видны в узкой прорези маски. В руках он держал Ваню. Мы оба не успели остановиться и врезались друг в друга на всём ходу. Он отлетел назад в дверной проём, ведущий в дом, но остался при этом на ногах, а я каким-то чудом изловчился да выхватил из его рук заливавшегося безудержным криком сына. И тут же заметил, как за спиной незнакомца блеснул и стремительно опустился тесак, который я оставлял у кровати. Похититель хрипло вскрикнул, взвился и бросился мимо меня на улицу, держась за плечо. За ним по полу тянулся багровый кровяной след. Те двое, что остались на улице, как по команде прыгнули на крыльцо, и только сейчас я заметил, что их лица тоже спрятаны под платками. Они уже собирались заскочить в сени, как вдруг их остановил безжалостно громкий бабий вопль откуда-то из соседних дворов, разорвавший предрассветную темноту:
- Данилиных грабят! Все сюда!
Двое нападавших, нисколько не замешкавшись, бросились к забору и одним махом перекинулись через него. Тот же, что выбегал с нашим сыном из избы,  силился отворить калику, хрипло при этом стеная. Из правого плеча по повисшей, словно верёвка, руке хлестала чёрными струями кровь. Наконец, ему удалось совладать с засовом и через мгновение всё вокруг снова стало тихо. Только Ваня негромко плакал у меня на руках, да слышно было, как, взволнованно переговариваясь, приближаются к нашему забору люди.
Я оглянулся: в мягкой темноте избы стояла, отливая тусклой белизной ночной рубахи, Аксинья с тесаком в руке и с набухающим следом от удара на щеке. Я не мог понять, глядя в её глаза - она напугана или наоборот решительна и грозна.
- Надо поселиться к Афанасию, - только и процедила она, почти не размыкая сухих губ.
Вскоре, у нашего двора собрались соседи с баграми и палками. У кого-то я даже заметил топор в руке. Одни заглядывали поверх забора, вытягивая шеи, а другие уже переминались возле крыльца, вопросительно смотря на меня и по сторонам.
- Спасибо, добрые люди, – сказал я им всем, стоя в сенях с Ваней на руках, – разбойники убежали. Всё позади, – голос мой не слишком хорошо слушался меня. – Храни вас Господь, добрые соседи.
Люди, негромко и как-то разочарованно перешёптываясь, начали расходиться. В это время калитка, ухнув, распахнулась, и во двор вихрем влетел Афанасий.
- Все целы? – прокричал он, ещё не добежав до крыльца.
Я кивнул.
Он заскочил в сени, остановился, перевёл дух и, внимательно оглядев нас троих, твёрдо сказал:
- Собирайтесь. Идём ко мне.
Мы с готовностью согласились.

У себя дома мой друг отправил Аксинью с Ваней спать к своей супруге, а меня усадил за стол и решительно поставил на середину этого стола початую бутыль с прочищенной ячменной брагой.
- Ну, рассказывай, – произнёс он, наполняя чарки.
Я очень обрадовался угощению, ибо всё тело моё было так напряжено, что, казалось, даже сама кожа дрожит. Я враз опрокинул в себя чарку и на одном дыхании рассказал всё, что произошло. Афанасий внимательно выслушал, иногда кивая, и, немного подумав, сказал:
- А вы молодцы! Мне, по правде говоря, было боязно за вас. Я даже спать не ложился. И всё ходил посматривать, что там на вашем дворе, всё ли тихо. Ан видишь, всё же вовремя не поспел.
Я чувствовал, как тёплая нега растекается по рукам и ногам, давая, наконец, им отдых. Мысли также стали собираться воедино, и я сам себе налил ещё одну чарку, выпив её не мешкая.
- Ваню, поди, хотели, поганцы, стащить, чтоб потом на камень обменять, – объяснил я скорее сам себе, чем Афанасию.
- Уж это понятное дело, – ответил он, – хотели б тебя утащить, так на улице где-нибудь ловили бы. Но они же знают, что пытками тебя не возьмёшь. Неужто думаешь, что неизвестно им про всех, кто в избе тайной у душегубов побывал?
Я рассмеялся:
- Так я ж тогда этому Булавачу всё бы рассказал, если б знал что.
Афанасий весело заулыбался и, подливая нам обоим, заметил:
- Только им-то того неведомо. Но и я смотрю, что может и не сломили бы тебя пытки. Не так уж ты прост, как даже мне всегда казалось.
Я принял это за похвалу и под хмелем, навалившимся тяжёлым тёплым накатом, сидел довольный и даже чуть ли не радостный.
Друг мой вдруг перестал улыбаться и, подавшись ко мне, произнёс:
- Только не нужно думать, что они теперь отвяжутся совсем. Надо с этого дня ждать от них чего-нибудь порешительней сегодняшнего.
Я кивнул и не нашёлся, что сказать на это. Поговорив ещё немного, мы, не снимая с себя одежд, легли спать прямо на скамьях у стола, хоть солнце в это время уже взошло и все иные люди теперь, наоборот, вставали со своих постелей.

Разбудила нас жена Афанасия. Она трясла мужа своими сильными, но при этом сияющими нежной белой кожей, руками, сжимая в одной из них нечто, чего я в крепко зажатом кулаке разглядеть со своего места не мог. Афанасий пытался лениво отмахиваться, бормоча что-то неясное, а затем вдруг одним рывком вскочил, оглядываясь и щурясь.
- Всё-всё, встаю! – буркнул он, вглядываясь в жену.
Та выставила вперёд руку, почти ткнув мужа в лицо ладонью, на которой лежали собранные в ком бусы из костяных шариков.
- Ты что всякую погань в дом тащишь? – раздражённо фыркнула она.
- Какую погань? – Афанасий никак спросонья не мог разглядеть, что ему тычут прямо в нос.
- Оберег поганский.
- Не мой! – выпалил мой друг, вертя головой, и, встав, направился к кадке с питьевой водой.
- А чей? – не отставала от него Варвара. – Аксинью я спросила уже. Не их это. И татар твоих вчера в гостях у нас не было, чтоб кто-нибудь забыть мог.
Афанасий отхлебнул прямо из кадки, умыл одним движением лицо и вдруг резко повернулся к супруге:
- Дай гляну! – он неожиданно оказался возле Варвары и выхватил из её руки скомканные бусы.
Посмотрев на них недолго, Афанасий, как был, спешно направился к двери, сказав только:
- Скоро буду.
Мы остались в недоумении, однако вскоре все вместе сели завтракать и стали слушать занятные байки про соседей, которые живо и весело рассказывала жена моего друга.
Хозяин же вернулся не так уж скоро. Он заглянул и, оставаясь в дверях, спросил Варвару:
- Где и как лежал этот оберег?
- Да прямо у двери на полу. Как есть бусы, так и лежали.
- Кружком лежали?
Хозяйка кивнула.
Афанасий удалился, прикрыв дверь. Я тотчас вышел за ним и поспешил с вопросом:
- Это тот старик, которого ты про Тааш Саклар расспрашивал?
Мой друг угрюмо и тихо произнёс:
- Да, его оберег, – он помолчал, тяжело вздохнул и продолжил. – На беднягу натянули мешок и мешком этим задушили. Но ещё, – Афанасий посмотрел на меня с глубокой тоской во взгляде, – ему и глаза выдавили… звери.
- Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была, как и ночи, – произнёс я негромко.
Афанасий оглядел меня с ног до головы, словно безумного и со злой усмешкой спросил:
- Это ты уже представляешь, как в росписи его изобразить, если мучеником почитать станут?
Я присел рядом с другом.
- Просто вспомни всех, кого Господу приставили после разговора с нами о камне.
- И? – Афанасий всё ещё не понимал, о чём я.
- Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела, – прочел я строки, которые знал наизусть ещё с юности.
Афанасий весь словно взметнулся, продолжая при этом сидеть на ступеньках крыльца, и воскликнул:
- Помощник ведуна сгорел вместе с домом и садом вокруг дома!
Я продолжил ровным и тихим голосом, будто самого меня всё это вовсе не волновало:
- Второй ангел вострубил, и большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью. И треть одушевлённых существ погибла.
- Зинон! –  произнёс Афанасий сдавленным голосом. – Вода в его кадке и в бутыли была с кровью.
Я, стараясь не думать о покойном иноке, говорил дальше:
- Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод, и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они были отравлены.
- Кирейку отравили, – монотонно подхватил мой друг, словно мы были в хоре: один поёт псалом, а другой стихом с толкованием продолжает.
Мы замолчали и просидели так какое-то время. Затем Афанасий подвёл итог глухим мрачным голосом, теребя свой ворот обеими руками:
- Значит, все эти смерти происходят так, как написано в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова?
- Похоже, что именно так, – подтвердил я.
- Но камень-то поганский! – с досадой воскликнул мой друг. – А книга эта святая христианская!
- То-то и оно, – и я высказал то, о чём уже не раз думал. - Не сам камень убивает. Он только открывает врата для карающих сил, или просто направляет их. Может силы эти божественные, а может и дьявольские. А может и вовсе не камень карает, а из-за него.
- Но карают-то эти силы людей невиновных! Чем твой Зинон мог навлечь на себя смерть? Он ведь схимником праведным был, – Афанасий говорил быстро и жарко. – А Гришка? Тот и вовсе ни сном, ни духом, он же просто дурак-дураком. Не к тому служить пошёл, вот и всё.
- Не нам судить, кто в чём виноват, – рассуждал я, – да и кара эта, может, вовсе не на них направлена.
Мой друг внимательно посмотрел на меня, и я продолжил:
- Ведь они пред Господом уже предстали и принятой насильной смертью хоть что-то из своих грехов смыли. А вот нам с тобой ещё жить предстоит, чувствуя себя повинными в их смертях. И даже покаяться по православному обычаю мы не можем.
- Да как же мы виноваты?! – почти кричал Афанасий, хотя было заметно, что он сомневается в собственных возражениях больше, чем в моих словах. – Мы их не убивали, да и знать не знаем, что это за сила такая!
Мы снова замолчали.
- Так что ж нам теперь, пойти к митрополиту и головы свои положить, чтоб больше греха на душу не брать? – озлобленно процедил Афанасий.
Я с удивлением смотрел на него. Никогда я не видел своего друга таким растерянным и даже испуганным. Вспомнив собственный недавний порыв сложить всё и исповедаться, я постыдился за нас обоих. Хотя, не скрою, что колкий прилив гордыни я всё же ощутил, почувствовав, как впервые поменялись мы с Афанасием местами – он страшился и не понимал, как быть, а я с самым спокойным видом рассуждал да собирался уже советами сыпать.
- Это уж было бы отчаяньем, – размеренно проговорил я чуть ли не тоном умудрённого старца, – а к тому же самогубством верным, а значит, грехом великим. Надо нам быть наперёд осторожней и всё же с делом этим разобраться до конца, – помолчав немного, я добавил. – Ну или настолько, насколько Господь позволит.

А солнце, тем временем, стояло уже высоко, и я отправился на собственный двор, чтобы перевести нашу немногочисленную скотину к Афанасию, поскольку мы уж совсем решили пожить у моего друга пока всё, так или иначе, не разрешится. Подходя к калитке, я вдруг услышал знакомый мягкий голос, окликнувший меня. Обернувшись, я увидел ту самую красавицу, косы которой я укрывал от дождя. Она стояла на расстоянии нескольких шагов с аккуратным небольшим узелком в руках. Щёки её пылали от смущения, а глаза, в те короткие мгновения когда она решалась поднять их, ярко вспыхивали безудержной весёлостью. Я поздоровался. Она приблизилась, всё также смущаясь, и протянула мне свой узелок.
- Я принесла тебе пирог с яблоками, – объяснила она полушёпотом, – ведь нехорошо было бы не отблагодарить тебя.
Я взял узелок и не нашёлся, что сказать кроме простого «спасибо». Смущался я, вероятно, не меньше, чем она. Сразу же после этого красавица едва заметно поклонилась и направилась дальше, мимо меня. Однако, сделав несколько шагов, остановилась и, чуть повернув голову в мою сторону, почти пропела:
- Меня зовут Аглая.
Я стоял и улыбался во весь рот, вместо того, чтобы назвать своё имя в ответ. Она и не стала дожидаться, исчезнув вскоре между вечно спешащими людьми.
Я же отнёс узелок в нашу избу и направился к хлеву, с радостью ощущая наполнявшее мою грудь тепло. Что-то хорошее всё ещё случалось в нашем мире. Или так хотя бы просто казалось.

VII

Да простит меня читатель, если ненадолго отвлекусь от своего рассказа. Дело в том, что о неких событиях, происшедших многим раньше и вдали от Москвы, я не могу не упомянуть.
Речь пойдёт о двух иноках. Старшего из них звали Севастьян, а младшего Кирилл. Одному было что-то около сорока годов, а другому всего двадцать с небольшим. Пусть мне будет совестно, но я не помню в честь кого была освящена обитель, монахами которой они приходились. Хотя, это не так уж и важно в нашем рассказе. Гораздо важнее то, что стояла эта обитель довольно далеко на юге от Рязани, где татары, как известно,  разбойничали в то время (а именно за девять лет до постройки чудесного Покровского собора) чаще и вероломней, чем в других местах на Руси. А потому был этот монастырь хорошо и надёжно укреплён, несмотря на свой малый размер и немногочисленность братии. Стены с башнями стояли каменные и высокие, а все монахи да послушники, кроме молитв и прочих благих дел, умели быть ещё и крепкими войнами.
И вот однажды, дождливым ветреным утром в начале октября семь тысяч шестидесятого года от сотворения мира,  увидел дозорный, как несётся к их вратам уставший и тяжёлый от промокших одежд всадник. Его впустили. На загнанном, разбрасывающем во все стороны белую пену, коне еле держался в седле гонец войска Ивана Грозного.
- Казань почитай взята, братцы, – спешно заговорил он, более падая, чем слезая с коня, – у меня срочное дело к настоятелю, ведите скорее.
Однако вести гонца не пришлось, ибо настоятель уже находился рядом, вместе с другими монахами. Он выступил вперёд и остановился, едва заметно кивнув гонцу. Тот под руку отвёл настоятеля немного в сторону и скороговоркой, сбиваясь, затараторил в самое ухо:
- Скоро сюда дойдёт наш отряд, с ними есть кое-что, с Божьей помощью добытое, – он на миг замолк, чтобы отдышаться, – это нужно схоронить в тайне ото всех на какое-то время.
Настоятель погладил свою пышную седую бороду и недоверчиво прищурился:
- Гонятся за вами? Али по другой причине к себе это «кое-что» отнести не можете?
Гонец заметался в волнении и выпалил, показывая руками в сторону ворот:
- Да, святой отец. Погоня лютая и уж совсем близко. По правде говоря, даже и не знаю, успеют ли наши хоть до стен ваших крепких добраться.
- Не было печали, – буркнул настоятель.
А тем временем их уже окружила братия, и все как один внимательно слушали, кто хмурясь, а кто с нескрываемым любопытством. Гость, оглянувшись, заговорил ещё более сбиваясь и торопясь:
- Уж мы бы и сами отбились от них, да только татарвы в разы больше, чем наших, а нам уже и пищали нечем зарядить, – он снова обвёл взглядом всех монахов, наблюдая, как те отнесутся к словам. – И стрел уж не осталось после осады, а одними копьями да саблями такую ораву не разгонишь. Без стен каменных не избежать верной гибели.
- А что, – выступил один из иноков, – это неведомое нечто, которое ты и объявить нам не желаешь, так уж нужно татарам, что они от самой Казани за вами гонятся, и обитель осаждать не поленятся?
Гонец воздел руки к спрашивавшему:
- Да я, братец, и сам ни сном, ни духом о том, что везут. Что-то упёрли при осаде, да велели спрятать надёжно, чтоб позже в Москву передать самому митрополиту. Да только как тут спрячешь, когда так без устали гонят!
- Ну, делать нечего, – вздохнул настоятель, вскинув голову. – Давайте, братья, натягивайте луки, берите стрелы, сабли, да грейте смолу. Встретим магометан, как полагается.
В тот же миг весь двор обители заходил ходуном. И совсем скоро большинство иноков уже сидели на стенах, выглядывая наружу через узкие бойницы.
Немного позже в обитель вошёл ожидаемый отряд. Человек в нём оказалось не более трёх десятков. И хоть были они все, судя по виду, бывалыми войнами, казались уставшими и замученными долгой ездой без передышки. Старший в отряде, с большим бугристым клеймом в форме шестиконечной звезды на лице, сразу же сунул в руки настоятелю небольшой холщёвый мешок, угрюмо попросив схоронить его подальше, и принялся командовать своими воинами, чтобы те располагались на стенах вместе с иноками да готовились к бою.
В ожидании врага монахи с жадностью выспрашивали у воинов подробности осады и взятия Казани, только те совсем неохотно отвечали. А если и начинали говорить, так рассказывали совсем небывалые и удивительные вещи: о том, как силой животворящего креста взрывали татарские стены, о том, как птицы по Божьему наущению сбивали с башен вражеских лучников и тому подобное.

За такими рассказами и прошло чуть ли не полдня, когда дозорный оповестил о приближении вражьего отряда. На смотровую башню сразу же ловко поднялся Фёдор – инок, который двенадцать лет провёл в плену у татар и теперь хорошо понимал их язык. Он передвигался растопырив в стороны колени из-за того, что в пятки ему зашивали нарезанный конский волос, чтобы он не мог сбежать от своих похитителей. Но Фёдор всё же улизнул из-под стражи после долгих лет выжидания удобного момента и, спрятавшись в лесу, вспорол себе стопы острым обломком дубового сука. Отсидевшись по кустам несколько дней, он доковылял на гноящихся ногах до монастыря, где и остался поныне. С тех пор его походка смешит окрестную детвору, но ловкости и прыти, при этом, ему не занимать.
Однако знание татарской речи не пригодилось. Потому что среди выехавших из лесу на взмыленных конях всадников были не только татары. Из Московского, из Рязанского и из других княжеств попадались люди в этом войске. Кто-то не вынес мучений в плену и, отрекшись от Христа, согласился служить магометанам по слабости своей, а кто-то и за барыш садился во вражье седло да поднимал саблю на своих же братьев. Вот один из таких, отделившись сейчас от прочих, и подъехал к самому рву, ограждавшему стены обители от прибывающих врагов.
- Послушайте, иноки православные! – заголосил он, приподнявшись на стременах. – Почто вы ворота закрыли да на стены забрались? Или думаете, нам охота воевать с вами?
А тем временем из лесу на истоптанную почти догола поляну, которая лежала между могучими елями и рвом, всё выезжали и выезжали татары да пришлые с ними. И набралось их под стенами уже более сотни. У многих за спинами висели тяжёлые пищали. У иных к сёдлам были привязаны головы русичей с застывшими пустыми глазами да со слипшимися от высохшей крови волосами. Монахи зашептались промеж собой, и кто-то один выкрикнул:
- А если воевать неохота, то и езжайте себе своей дорогой. А то и нам тоже стрел на вас жалко!
Одобрительный гомон прокатился вдоль бойниц от башни к башне.
- Послушайте, братья, – снова заговорил наёмник, – просто отдайте нам наше и мы уйдём.
- Мы тебе не братья, христоотступник поганый! – ответил со стен всё тот же голос, – Ступай обратно в лес, покуда мы тебе не сказали, от кого мать тебя такого родила!
Громкий раскатистый смех грянул над обителью, распугав птиц, сидевших на покатых крышах сторожевых башен. Глашатай молча развернулся и направился в лес, словно ему надоело тут топтаться и он решил поехать в другое место. За ним потянулись и остальные, скрываясь между спокойными величественными деревьями.
- И куда они? – спрашивал раздосадовано голос со стены. – Только начали про интересное говорить!
- Да у них нет никого на слово острого, вот и испугались, – отвечали ему, смеясь.
Вскоре поляна осталась пустой, будто никого и не было, только и без того вытоптанная влажная земля выглядела теперь совсем измятой. Так прошло довольно много времени – никто не объявлялся.
- Не к добру это, – тихо заговорил стоявший на башне старший отряда, и звезда на его лице двигалась при каждом слове. – Готовят что-то в лесу. Всем смотреть в оба! – скомандовал он, и окружавшие его воины прильнули к бойницам.¬¬¬
Вслед за ними и монахи крепче взялись за оружие, какое у кого было, и стали напряжённо ждать. Старший оглянулся, убедившись, что окрестности с других сторон также просматриваются дозорными иноками, и жестом показал нескольким своим воинам перебираться ближе к воротам.
Среди сидевших по стенам монахов были и Севастьян с Кириллом. Они крепко сжимали свои бердыши, пристально глядя в лес. Севастьян время от времени ощупывал висевшую на поясе короткую саблю с простой деревянной рукоятью да поглядывал на Кирилла, подбадривающее кивая своей косматой головой. В повисшей над обителью тишине можно было различить как в лесу, где-то у его края, хрустят ветки, и происходит что-то суетное, однако увидеть ничего не удавалось. Но все понимали - ничего хорошего эти звуки сулить не могут.
Вдруг тишину разорвало трескучим и резким ударом, будто огромный великан, что есть силы, хлопнул в ладоши. Птицы хлынули из ветвей, шумно размахивая крыльями и стремясь прочь от страшного раската. В это же мгновенье башня, бывшая ближе всех к воротам, содрогнулась, и во все стороны полетели отколовшиеся от неё тяжёлые камни. Один из осколков, пролетая, враз снёс голову находившемуся на его пути иноку, и тот, разбрызгивая по сторонам кровь, слетел со стены, гулко грохнувшись на землю. Другие камни падали на спины и плечи иных монахов и воинов, не причинив, однако, тем сильного вреда.
- У них пушка! – загорланил старший отряда. – В ворота метят, собаки! Скорее подпереть ещё крепче!
Несколько воинов бросились со стен вниз, схватили приготовленные заранее жерди и уткнули их одним концом в землю, а другим в ворота, и без того могучие, стянутые чугунными рамами да крепко запертые.
- Вот чего они тут так долго кругами топтались, – скрежетал зубами старший, – ждали, пока пушку подвезут.
- Вижу их! – вдруг завопил один из иноков на башне.
Он указывал пальцем в сторону леса. И действительно, за сбросившими уже большую часть листвы кустами шиповника, между елями, можно было разглядеть в постепенно рассеивающемся белом дыму пушку и нескольких людей возле неё, которые суетились вокруг орудия, набивая порохом дышло.
- Заряжают, смерды. Лучники, стреляйте же! – махнув рукой в сторону пушки скомандовал старший.
Но как только в бойницах появились луки, на краю леса раздался короткий громкий окрик, и вокруг пушки вмиг выросли стеной обитые железом щиты. Так что выпущенные стрелы поотскакивали да попадали в траву.
- Что у вас за крепость такая, что кроме луков и стрелять-то не из чего?! – посетовал старший, взмахнув руками.
- А что у вас за войско такое, что от врага в святой обители прячется? – ответил ему кто-то из монахов.
Воин хотел было сказать что-то ещё, но в этот момент опять грохнуло, и снова посыпались камни. На это раз все успели укрыться.
- Я попал! – закричал кто-то с башни. – Пока они щиты открывали, успел одного сшибить!
- Ещё пушки! – возвестил другой голос с той же башни.
И действительно - под прикрытием щитов к краю леса выкатили ещё три орудия.
- Надо их к стенам выманить, – рассуждали воины. – А то сейчас ворота пробьют и тогда уж что есть стены, что нет – всё одно.
- Да и что там пробьют? Дырку своими ядрами сделают маленькую, что только голову просунешь. Порох-то они под стену заложить не смогут – тут на виду всё. А если и сломаются ворота от их ядер, так там всё равно проход узкий, станем по бокам, да пусть пробуют войти.
И словно в подтверждение последних слов, в ворота ударило ядро и, пробив в увесистых досках неровную дыру размером с добрую тыкву да брызгами разметав щепки, упало под ноги стоявшим там и держащим жерди воинам.
- Прицелились,  – сплюнул кто-то из них.
Вслед за этим с небольшими перерывами ещё трижды ухнули пушки, и два ядра из трёх попали в ворота. В одном месте с громким треском отлетели доски, согнув полоску чугунной оправы и вырвав из стены несколько петель.
- Вот теперь их сломать и бабы, навалившись, смогут, – заметил один из державших жерди.
И снова наступила тишина. Лучники уже устали всматриваться в лес. И хоть все знали, что затишье это недолгое, а всё же разброд и шатание начались на стенах от тягостного ожидания. Некоторые даже предлагали выйти наружу, раз уж ворота всё равно почти сломаны, но над ними смеялись и предлагали идти самим, да к тому же с караваем в руках. Ещё многие сетовали, что ров давно не заполнялся, и там вместо воды была только вязкая грязь на самом дне. На это кто-то посоветовал раздать всем защитникам побольше квасу да всей братией разом выпить его, чтобы чуть позже было чем заполнить ров прямо со стен, окропив заодно и врага.
И вдруг, когда смех ещё разлетался над обителью, откуда-то сбоку из лесу выскочили несколько татар, держащих в руках настил, связанный из свежесрубленных молодых деревьев. Они быстро оказались прямо напротив ворот и бросили наземь свою ношу, из которой получился мосток через ров. Сразу после этого они так же быстро, как и появились, исчезли в лесу. Всё это произошло так неожиданно, что лучники успели пустить всего несколько стрел вдогонку, не попав ни по кому.
- Жечь настил! – скомандовал один из монахов в башне у ворот.
Но как только иноки собрались выворачивать чан, их остановил кто-то из бывших рядом воинов со словами:
- Они и без настила к воротам подойдут, а смолу поберегите, вот-вот пригодится.
И в это же мгновенье из-за елей, громко крича и улюлюкая, вырвался небольшой пеший отряд. Они неслись к воротам, раскачивая на кожаных ремнях целый дубовый ствол, сваленный и отёсанный, видимо, где-то здесь же.
- Стреляйте! – коротко скомандовал старший, и шестиконечная звезда искривилась в морщинах его напряжённого лица. – Готовьте смолу!
Всё на стенах оживилось. Татары же слёту врезались в ворота. Однако те устояли, издав жалобный скрежет. Сверху на нападавших полетели камни и посыпались стрелы, многие из которых отлетали, ударяясь о железные бляхи на плечах и шапках татар. Каким-то чудом или просто из-за расторопности тех, кто держал таран, ни одна стрела не достигла цели. Атакующие отбежали назад. И хорошо, что монахи не успели начать выливать смолу - тогда бы она вся ушла впустую. А чанов всего-то было три. Татары же снова с разгону ухнули дубовым стволом по воротам, и на этот раз, отчаянно грохоча, ворота развалились на части да повалились на землю.
Воины со стен устремились вниз с бердышами и копьями наперевес.
- Не высовываться! Стоять по бокам, за стенами! – горланил, что есть мочи, их старший. – У них могут быть пищали! Стойте и ловите выходящих из прохода!
Монахи не прекращали осыпать врагов стрелами и камнями со стен. Теперь многим удавалось попадать, и от устремившейся к лесу кучки то и дело отделялись и оставались лежать на траве убитые. А раненые цеплялись за движущихся рядом и продолжали бежать. 
Как только убегающие скрылись за деревьями, из лесу с оглушительным криком высыпали давно уж ждавшие своего часа воины. Многие из них были на конях. Они неслись, казалось, со всех сторон, неистово вопя и грохоча оружием, ударяя саблями и копьями о щиты. Было похоже, что клокочущая морская волна наконец пробилась через густо растущие деревья и, вырвавшись на простор, неудержимо устремилась к стенам обители. Казалось, будто атакующие уже и сами не смогли бы остановиться, даже сильно захотев этого.
- Господи, сколько ж их успело собраться, пока мы тут сидели! – ужасались монахи.
Все бывшие внутри обители заметались в едином, но непонятном никому порыве. В воздухе неумолимо повисло ощущение, что теперь уж не миновать чего-то ужасного.
- Встречать у прохода! – хрипло орал, срывая голос, старший. – Валите всё, что найдёте к воротам!
Большая часть монахов ринулась вниз. Телеги, дрова и вообще всё, что было на дворе, оказалось сваленным у зияющей пустоты в стене, там, где ещё совсем недавно стояли крепкие и надёжные ворота. Те же, кто остался на стенах, держали луки и багры наготове, чтобы не дать татарам случая приставить лестницы и взобраться наверх.
Когда первые ряды нападавших ступили на настил, резкий крик пролетел над башнями:
- Лей!
И незамедлительно первый чан со смолой был опрокинут. Протяжное шипение и отчаянные вопли понеслись вдоль стен. Горящие в налипшей смоле люди падали в ров, вскидывая клубы чёрного дыма над собой. Некоторые успели проскочить в арку ворот, но замешкавшись в наваленной у прохода куче, оказались лёгкой добычей для поджидавших их воинов. Длинными копьями были безжалостно заколоты все, кто, избежав смолы, оказался в арке. Со стен в это время монахи без устали бросали и бросали камни да пускали стрелы, однако татары и не пытались ставить лестницы - они все бежали к воротам, будто надеялись, навалившись толпой, продавить саму стену.
Когда вылили второй чан, нападавшие как по команде бросились с настила врассыпную, и смола почти ни на кого не попала. Зато двое татар, оба невысокого роста, проскользили в это время к проёму, прижимаясь к стене, и один из них окатил кучу монастырского добра, наваленную защищавшимися, чем-то мутным и вязким из вместительного глиняного жбана, а другой, широко размахнувшись, бросил туда же факелы, которые держал в обеих руках. Пламя быстро занялось, и воинам, стоявшим по бокам прохода, пришлось в несколько прыжков отскочить, чтобы не загореться вместе с телегой, дровами и прочим.
- Не оставлять проход! – истошно кричал их старший. – Разбивайте кучу! Заливайте пламя! Только держите проход!
Но было уже поздно. Всё тем же дубовым стволом татары с разбегу ударили по пылающей преграде, и та разлетелась, озарив всё вокруг себя сияющими искрами. Третий чан смолы был опрокинут, но это уже едва ли могло что-то изменить. Двор обители в мгновение ока наводнился атакующими. Настоящий хаос воцарился тот же час. Повсюду под ногами лежали горящие обломки, дым от которых висел непроглядной пеленой, в которой можно было различить лишь мечущиеся клинки сабель да тени беспорядочно движущихся людей и лошадей. Трудно было угадать, откуда из белой завесы появится враг и велик был риск зарубить своего в этой неразберихе. Монахи носились туда-сюда со своими и с подобранными с земли бердышами наперевес, а иные, размахивая как попало саблями, то и дело натыкались на татарские копья. Им приходилось уворачиваться от всего темнеющего и движущегося в дыму: будь то оружие или вылетавшие на них вырванные лохмотья плоти, которые, проносясь мимо, рассеивали по земле чернеющие брызги крови. А многие поскальзывались на распоротых трупах и, упав в вязкую чёрно-красную лужу, оказывались беспомощными перед занесёнными врагом саблями. Один молодой инок, принявший постриг всего несколько недель назад, так устал метаться в нескончаемой суете, что просто остановился и, чуть не плача, принялся пытаться различить - где враги, а где свои. В тот же миг в спину ему с треском вошло копьё и вырвалось вперёд через живот. Прежде чем упасть, монах успел подивиться, как замысловато, словно лентами, намотано на древко копья его собственное нутро. И через мгновение тело юноши уже утонуло в общей хлюпающей куче под ногами мечущихся воинов.
Старший больше не кричал своим людям, он лежал у стены с рассечённой надвое головой. Шестиконечная звезда сжалась и превратилась в бесформенный рубец на белой мёртвой коже. Рука, сжимавшая окровавленную саблю, всё ещё подёргивалась, словно только она и осталось живой во всём теле погибшего воина.

Вскоре всё было кончено.
Дым развеялся, открыв страшную картину: весь двор святой обители был устлан трупами, лежавшими как попало: и друг на друге и по отдельности, словно кто-то разбросал их не глядя. Уцелевших монахов татары согнали ко входу стоящего посередине двора храма и наставили на них свои насытившиеся человеческой плотью копья. Некоторые из убитых воинов были насажены на колья и выставлены в таком виде снаружи у ворот. Во множестве нападавшие ходили из стороны в сторону, выискивая что-нибудь ценное в одеждах и во ртах мёртвых. Однако, мало у кого из ратников и тем более у иноков были золотые или хотя бы серебряные зубы, да и в карманах не больно-то было чем поживиться.
Неожиданно посередине двора, недалеко от сбитой кучки выживших монахов, как из-под земли, выросли трое в чёрных балахонах и с повязанными на лицах платками. К их ногам положили тот самый холщёвый мешок, который привезли воины войска Ивана Грозного. Один из троих поднял мешок и окинул взглядом стороживших пленных и бродивших по близости татар. Те, как по приказу, отвернулись, чтобы не увидеть, что в мешке. Державший же этот мешок, запустил в него руку, достал содержимое и вдруг страшно закричал, вскинув голову. В руке его был обычный глиняный кирпич. Он, не глядя, швырнул этот кирпич далеко от себя и что-то быстро и злобно проговорил одному из своих воинов, судя по одежде и оружию, главному в отряде. Сразу после этого трое в масках стремительно вскочили на подведённых к ним коней и исчезли в проёме ворот. Остальные, все кто был на дворе, получив короткий приказ, так же быстро и неожиданно покинули монастырский двор и совсем скоро скрылись из виду.

Иноки сидели в полном недоумении. Они никак не могли взять в толк, почему их просто оставили и всё. Каждый из них уже успел попрощаться в мыслях своих с родными лесами и озёрами, с привычным укладом жизни и с духовными братьями. Все они понимали, что плена или смерти им не избежать. А татары взяли да уехали, оставив всё как есть и никого не забрав. Некоторые монахи даже вышли за стены обители, чтоб посмотреть, куда делись враги, но там уж было тихо и пусто.
- Этот, в маске, – хрипло заговорил Фёдор, держась за располосованную руку, – сказал, чтоб нас в плен не уводили и монастырь больше не обыскивали. Мол, нету времени на это.
Заметив, что все взгляды устремлены на него, Фёдор добавил:
- Ну похоже, надули их крепко с этим мешком, вот они и спешат теперь куда-то.
Монахи так и продолжали сидеть, заматывая раны и оглядывая заваленный трупами двор, куда уже налетело вороньё и кружило невысоко, не решаясь пока опускаться совсем на землю.
- Да куда б нам с такой ордой справиться самим? – угрюмо заговорил один из монахов, держась за огромный набухавший синяк на лбу.
- Я слыхал, как батюшка настоятель Фимку отправлял за мужиками, – ответил ему другой.
- И что тогда Фимка не привёл никого? У нас же тут семь деревень окрест!
- Да куда ему до деревень добраться, – вмешался в разговор пожилой и худой, как камыш, инок, – как только из подземного хода вылез, так и схватили его.
- А что ж тогда татарва к нам в ход не полезла, коли они видели его? – кряхтел монах с побитым лбом.
- А чего им в него лезть. Они ж видят, что там только по одному протиснуться можно. Высунуть тут голову из этого хода - это ж, как сразу на плаху её положить. А вот отчего мужики сами не пришли на подмогу? Неужто не слыхали пушек?
- Так там половина народу поганцы по сей день, – снова заговорил пожилой монах. – Они, поди, всем объяснили, что это Перун гневится и грохочет, да и попрятались.
Все замотали головами, показывая себе и друг другу досаду и скорбь по погибшим товарищам и непонимание, почему ж никто, как это обычно заведено было, на помощь не пришёл.
- Всё, хватит лясы точить, – скомандовал пожилой инок, – давайте уже своих от чужих отделять, да раненых искать.
Все тотчас же поднялись и принялись за дело. Молча, со спокойными и серьёзными лицами выполняли они эту скорбную работу так, как умеют только монахи со своим особым отношением к смерти. Они усердно при этом молились и покрывали усопших христиан крестными знамениями. Татарские трупы относили и сбрасывали в одну общую кучу за ворота, чтоб позже сжечь их, раз уж забрать некому. А насаженных там же на копья сняли и отнесли к своим мёртвым, которых аккуратно складывали в ряд у подножия колокольни. Раненых пока не находилось вовсе.
Севастьян с Кириллом, как и обычно, ходили рядом друг с другом. Они вообще почти всё своё время проводили вместе. И на литургии подле стояли, и на охоту вдвоём ходили, и в огороде на одном наделе работали. Кирилл был очень привязан к старшему своему товарищу ещё с самого детства, когда Севастьян подобрал его семилетним мальчиком недалеко от стен обители.
Мать Кирилла угнали в плен, а отцу во время набега отсекли руку. Однако тот и с одной рукой изловчался как-то рыбачить да кормить себя с сыном. Вся их немногочисленная родня поумирала от разных причин, и так они и жили вдвоём, пока не утонул отец. А случилось это потому, что не совладал он одной рукой с огромным сомом, попавшимся в невод, и был утащен в пучину, где и остался на веки. Кирилл же, видя тонущего отца с берега, откуда всякий раз наблюдал за рыбалкой, когда отец не брал его с собой в лодку, попытался даже, было, поплыть спасать, но сам чуть не утоп и чудом выбрался на сушу. В голове бедного мальчика так всё спуталось от произошедшего, что он просто побрёл, куда глаза глядят, пока не встретил на просеке Севастьяна. В монастыре сначала не хотели оставлять мальца, так как детям вовсе не место в обители, но тот так разжалобил всех своим видом, что настоятель, человек с большим сердцем, всё же согласился. Живя с монахами, Кирилл настолько усердно исполнял все послушания, что к пятнадцати годам ему уже позволили принять постриг.
А Севастьян в юности своей был вольным крестьянином и настоящим сорвиголовой. Он крепко любил гуляния, брагу и бои на кулачках. Перестал он любить всё это лишь в тот день, когда, увлёкшись, случайно прибил насмерть своего же друга. От скорби и раскаянья Севастьян не находил себе места и больше года скитался отшельником по округе, пока не разговорился однажды с повстречавшимися ему на дороге монахами. Вскоре он стал послушником, а позже иноком, почти перестав, наконец, терзать себя виной за содеянное. Но храбрость и отчаянность в бою так и не изжились в нём, и это часто бывало полезным во время стычек с разбойниками. Вот и сейчас Севастьян успел зарубить пятерых татар, пока его не ударили сзади булавой. После этого удара монах открыл глаза только когда всё уже кончилось, а сам он лежал у входа в храм среди прочих иноков. И первое, о чём он подумал – что с Кириллом? Но на счастье, поискав глазами, увидел того здесь же живым и невредимым.
Ещё их роднило то, что оба они были совершенно простыми людьми с незатейливыми и, в основном, добрыми мыслями. Грамоте и тот и другой так толком и не выучились, зато на рыбалке да на охоте им равных не было. А сейчас они вместе ходили по двору и оба, с одинаково глубокой скорбью, переносили тела убитых своих товарищей к колокольне.

Вдруг, под поваленным дощатым навесом они заметили лежащего навзничь настоятеля. А надо заметить, что настоятеля в этой обители все любили как родного отца, потому что был он истинным христианином, а также добрым и мудрым человеком. Бросившись к батюшке, Севастьян с Кириллом вмиг разметали переломанные доски и подняли настоятеля на руки. Какая же была радость увидеть, как тот приоткрыл глаза. Он был ещё жив, хотя страшная рана от копья зияла в боку.
- Не несите меня никуда, – еле слышно заговорил настоятель, – Господь уж призвал меня. Послушайте лучше моё последнее слово.
Кирилл кликнул остальных иноков, и все собрались вокруг батюшки, лежавшего на руках Севастьяна. По всему виду святого отца было понятно, что он собирается с силами, чтобы начать говорить. Но в этот момент к собравшимся монахам стрелой подлетел совсем юный ещё послушник с воплем о том, что с уходом татар пропал обиходник . На него зашикали, однако эта новость не осталась незамеченной настоятелем. Он посмотрел прямо в глаза Севастьяну и хрипло произнёс:
- Негоже обители быть без обиходника. Обиходник вернуть бы надо…
Затем святой отец обвёл глазами всех стоявших вокруг и снова собрался говорить, но вместо слов получился у него только протяжный сип, после чего старец весь обмяк в руках Севастьяна, безвольно опустив голову. Он умер.
Севастьян, спотыкаясь под тяжестью мертвеца, направился к колокольне. Кирилл бросился помочь и вдвоём они осторожно уложили настоятеля к остальным убитым. Вся братия обступила их, глядя на духовного своего отца, который лежал теперь со спокойным лицом в общем ряду покойников. Постояв недолго в раздумье, Севастьян заявил:
- Он велел мне вернуть обиходник, а последнюю волю усопшего отца нашего нельзя не исполнить.
- Да полно тебе! Какая ж это последняя воля? – возразил ему стоявший рядом инок с редкой красноватой бородкой. – Он про обиходник так просто сказал, мальца этого услышав. А последнюю свою волю объявить не успел. Только рот раскрыл, а душа-то вместо слов и вылетела.
Все закивали головами, мол, так оно и было всё.
- Нет, – не унимался Севастьян, – он прямо на меня смотрел, когда про обиходник говорил. Я теперь жить не смогу, если на его волю наплюю.
Иноки загудели. Из них выступил один:
- Да что с ним такого, с этим обиходником? Или мы без него не вспомним, в какой час новый день с заутренней начинается? Или чем нам потчеваться при разговении, а чем харчеваться во постах? Да напишем мы новый, и всего-то делов. Я вообще не возьму в толк, зачем его кто-то с собой унёс.
- Унесли его, – ответил краснобородый, – только потому, что в окладе каменья драгоценные были. Думаю, что сам обиходник вообще нынче где-нибудь в кустах у дороги валяется. Кому нужно страницы эти тяжёлые таскать? Оклад сняли, а остальное выбросили.
Все снова согласно закивали головами.
- Вот чёртовы р;ги да бабьи ноги! – выругался раздосадовано Севастьян, а затем твёрдо заявил. - Вы как знаете, братцы, а я не могу так это оставить. Если же он рядом у дороги лежит, так сразу и вернусь. А если нет, то буду гнаться за татарами этими хоть до самой преисподней.
Монахи, поняв, что переубедить Севастьяна всё равно нельзя, отстали от него, продолжив расчистку двора. Только один Кирилл остался рядом и сказал:
- Я пойду с тобой.

И, быстро собрав нехитрые свои пожитки, они пошли.

VIII

Ну а мы с Афанасием, девять лет спустя после того, как отправились в путь Кирилл с Севастьяном, сидели пасмурным сентябрьским вечером, дышащим колкой влагой и тонким холодным ветром,  на крыше дома моего друга совершенно пьяные и любовались закатом, который, словно фреска по свежей штукатурке, неспешно разливался в просветах раскидистых яблоневых крон, набухших едва моросившим и точно застывшим дождиком. На крышу мы забрались, чтобы очистить её от попадавших и забивших водосток яблок, да так и остались тут, уставшие от всего на свете. Здесь время от времени создавалось ощущение, что все эти насылаемые злосчастным камнем напасти где-то далеко и с кем-то другим. А бутыль, которую передала нам сюда, осыпая Афанасия проклятиями, его супруга, и вовсе отделила нас от всего мира, подарив недолгую возможность порассуждать в покое.
Мы пытались угадать, как дальше будут исполняться строки, начертанные в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя». Но как это может статься для одного человека? И если поначалу мы сами страшились того, о чём говорили, то, напившись, так осмелели, что принялись просто смеяться над всем этим. И тогда мы решили, что с приходом пятого ангела кого-то просто зажарят, украв ключ от митрополитской кухни – ибо кухня эта и есть бездна, где, по слухам, исчезают бесследно огромные запасы снеди. А вонь от этого жарения разлетится такая, что само солнце отвернётся и сбежит куда подальше. И далее мы пророчествовали в том же духе, смеясь от души.
Однако вскоре, долетевшие со двора голоса наших жён, разговаривавших между собой, вмиг вернули нас обратно в настоящее, к тяжёлым и недобрым мыслям.
- Зажарят нас черти в аду и без митрополитской кухни, если мы так и не придумаем, как всё исправить, - сказал вдруг Афанасий, глядя куда-то поверх яблонь и резко переменившись в настроении, как это часто с пьяными случается.
Я ничего ему не ответил, так как глубоко и тревожно задумался. Что же дальше? Не про камень я себя спрашивал, а вообще про всё на свете. Жалования, которое мне принесли за роспись Покровского Собора, хватит всего на месяц-другой. Получить благословение на новую работу в Москве мне теперь едва ли случится, а уехать всей семьёй - так нас точно не отпустят. А ещё я давно уже не был в храме, не исповедовался, не принимал причастия и вообще чувствовал себя чуть ли не отлучённым от святой православной церкви. И сколько я так проживу, если вся эта история не закончится вскоре? А камень этот проклятый лежит сейчас в лесной земле совсем недалеко отсюда и, как мне чудилось, словно живой злобно насмехается над всеми нами, распуская по свету свои нечистые чары.
- А вообще всё ведь просто, – вдруг громко выпалил мне прямо в лицо Афанасий, – если есть татары в масках, то они знают того, кто с камнем управляться умеет.
Я посмотрел на своего друга, пытаясь собрать вместе убегающие перед моим взглядом черты его лица, и хихикнул:
- Ну вот и Слава Богу! Завтра же пойдём по городу с поклоном, они отыщутся и всё нам расскажут.
Афанасий замахал пальцем возле моего носа, отчего меня так повело, что пришлось схватиться руками за конёк, на котором мы сидели.
- Зря смеёшься, брат, – протяжно проговорил он. – Али ты и правда думаешь, что они больше не придут?
Мы посидели, молча глядя на бутыль, выпили, оба пролив бурно пахнущую брагу себе на одежду, и Афанасий продолжил, громко причмокивая губами:
- Придут! Дивно, конечно, что они втроём вас не одолели и так быстро сбежали в прошлый раз, но и надежду это вселяет.
Я схватился за его плечо, пытаясь подняться на непослушных ногах, и громко возвестил:
- Сейчас я крикну, как с Ивановской колокольни, что камень у меня, и они тут как тут будут.
- Да. Притом, не только татары, – буркнул Афанасий и сразу вслед за этим икнул.
Я грузно опустился обратно.
- Но приманить их, правда, надо, – продолжил мой друг, кивая головой.
- Ага. Насадим меня или ещё лучше Ваню на крючок, да и закинем, – я уткнулся подбородком себе в грудь.
- Тихо, Андрюша, – Афанасий похлопал меня по колену. – Как это сделать, завтра придумаем. Но сделать это надобно. Если нам не поймать хоть одного в платке, то я уж и не знаю, что ещё сделать можно.
Я промолчал.
- Разве что пойдём к камню, да всякими способами сами попробуем, – вдруг совсем другим голосом заговорил мой друг.
Я даже протрезвел от этих слов.
- Господь с тобой, Афанасий! – на этот раз мне удалось подняться. – Пойдём лучше спать, а завтра уж подумаем.
Он встал за мной и, с силой швырнув недоконченную бутыль куда-то в свой сад, неровно направился к лестнице. Собаки внизу бросились к упавшей бутыли, подняв при этом настоящий вихрь лая и суеты. На том мы и закончили этот вечер.

Назавтра же Афанасий продолжил уговаривать меня изловить одного из татар, скрывающих лица под платками. Однако мне не больно-то нравилось то, что предлагал мой друг. Он хотел отправить Аксинью гулять вечером вдоль Москвы-реки, а вместо Вани вложить ей в руки полено, укутанное в одежды нашего сына. Мы же в это время должны были бы незаметно находиться рядом и ждать. В помощь нам Афанасий собирался позвать своих работничков - так он называл четверых могучих молодцов, которые ездили с ним в товарных обозах, устрашая попадавшихся по дороге разбойников.
Мне не думалось, что люди, нападавшие на нас, поверят, будто всего через несколько дней после их набега Аксинья выйдет вечером гулять с Ваней, как ни в чём не бывало, да к тому же совсем одна. Да и как тащить пойманного татарина, когда на улице будет всё ещё людно? А что делать с остальными татарами? На всё это Афанасий, недолго думая, сказал вот что:
- Когда солнце уже сядет, и людей на улице станет немного, мы, то есть ты, я и Аксинья с поленом вместо Вани, вместе выходим гулять: мало ли, может дома комаров много набилось, и мы ушли, пока их не перебьют. Так вот гуляем все разом, а вскоре мы с тобой отлучаемся ненадолго за чаркой анисовки, и Аксинья остается совсем одна со спящим дитём на руках. Вблизи же незаметно будут караулить мои работнички. А ещё до вечера я побываю по торговым делам в татарской слободе, где многие уже знают про ваше происшествие, и между делом расскажу там, будто вы решили, что раз дни прошли, то и опасность всякая для вас миновала. Кто-нибудь непременно донесёт мои слова до нужных нам людей, и дело сделано. Ну а про то, как быть с татарами и как тащить пойманных, так на это мои работнички мастера, и нам о том заботиться нет надобности.
Я почти поверил в возможность задуманного Афанасием, но только боязно мне было за супругу свою, всё же дело предстояло опасное. Но оказалось, что друг мой успел её спросить обо всём ещё до нашего разговора, и она уже согласилась. Больше того – мне никак не удалось её отговорить, хотя я усердно пытался. Так что деваться уж было некуда. На том и порешили, назначив это дело на завтра.

Ну а сегодня же заняться было совершенно нечем. По хозяйству у Афанасия работали наёмные крестьяне, своей работы у меня никакой не было, а проводить время в четырёх стенах с детьми да жёнами уже становилось за последние дни тягостно. Да и просто сидеть в ожидании завтра, было нелегко, ибо сразу же безжалостно наваливались мысли, с которыми пока неясно было что надобно делать. И я решил сходить к храму, да и вообще побродить по Москве, чтобы скорее этот день прошёл.
Выйдя за калитку и направившись в сторону Троицкой площади, я почувствовал вдруг, что мне чуть ли не боязно оказаться рядом с собором. Пройдя немного, я увидел его прекрасные витые купола, торжественно и многозначительно возвышающиеся над избами с садами, и мне показалось, будто он ждёт меня, но при этом огорчён и пристыжен, как это бывает с отцами, когда их чада набалуют сверх меры. Я любил Покровский Собор так, как не любил ни один храм, где мне приходилось работать. Но теперь, по мере приближения к нему, мне всё сильнее чудилось, будто я что-то испортил или просто сотворил нечто скверное по отношению к нему. Усиливались эти чувства ещё и от того, что оставалось совсем немного времени до светлого праздника Покрова Богородицы. В этот день, первого октября, прекраснейший из прекрасных храм должны будут освятить и открыть для богослужений. Я слыхал от Никиты Кожемята, что митрополит Макарий собирается торжественно отслужить праздничную литургию прямо снаружи, на крыльце Покровского Собора. Во время этой службы сам храм будет огромным и прекрасным алтарём, а вся Троицкая площадь - нефом  под открытым небом, который сможет вместить в себя чуть ли не всех православных жителей Москвы. В этом случае, конечно, «алтарь» окажется на западе от нефа, а не на востоке, как полагается, но и сам случай очень уж особый, так что это допустимо. Представляя, как весь христианский люд соберётся и будет благоговейно внимать митрополиту, глядя на чудесный возвышающийся храм, я ощущал, что грудь мою переполняет радость и даже гордость. Но при этом, из-за навалившегося на нас поганского камня, я, как уж говорил, чувствовал себя каким-то отстранённым от церкви, точно сын, которого отец прогнал за непослушание и обратно всё никак не пускает. Да и вовсе мне казалось, будто я был внутри храма уж много лет тому назад, или совсем в какой-то другой жизни. А тут ещё и не приходит никто до сих пор с приглашением на праздник освящения собора, как было мне обещано и как вообще всем, участвовавшим в создании этого чуда, полагается.
Однако, когда я перед собой увидел во всём величии Собор, выплывший из-за домов и из-за начинающих неровно желтеть деревьев, то ничего кроме трепета и восторга не осталось в моём сердце. Строительные леса снаружи убрали, и теперь храм был действительно прекрасен, а все эти татары с их платками на лицах попросту меркли и терялись в моих мыслях, когда я смотрел на творение Ивана Бармы.

Как только я подошёл совсем близко к собору, вдруг прямо из ниоткуда, как и в прошлый раз, когда мы были здесь с Аксиньей, появился Макарка. Только на этот раз он не скакал и не верещал, а ехидно и ядовито разглядывал меня, сложив руки за спиной. Я, как полагается, поздоровался, а он в ответ зло и страшно прошипел:
- Кто скверну таит, от того здравие принимать страшно…
Затем залился жутким громким смехом и тут уж, по обыкновению своему, принялся скакать вокруг меня, размахивая руками так, что в глазах зарябило. Я опустил взгляд и продолжал стоять на месте, надеясь, что Макарка вскоре устанет и уберётся куда подальше, как это не раз уже бывало. Но, признаться, мне было страшно, ибо не в первый раз произнесённые слова юродивого об утаиваемой скверне не могли не испугать, при всех нынешних моих обстоятельствах.
- Макрка! Пошёл вон! – вдруг грозно крикнул, вышедший из храма штукатур Еремей.
Он был таким же угрюмым и глядящим исподлобья, как и всегда.
– Здравствуй, Андрей, – обратился он ко мне.
Юродивый так сильно сгорбился, услышав звучный голос Еремея, что казалось, сейчас шаром покатится вниз к реке. В миг его не стало видно. Еремей же рассказал мне, что все работы совсем закончены и даже храмовая утварь уже по большей части занесена да расставлена по местам. Видя, как я смотрю на портал входа, он, опустив глаза, сообщил, что меня велено пока в храм не впускать, за что сразу же извинился, будто его в этом была вина. Я поблагодарил Еремея и с невообразимо тяжёлым сердцем направился выше на Троицкую площадь, где собралась огромная гудящая толпа, шевелящаяся общей волной в ожидании завораживающего зрелища. Этим зрелищем была казнь.

Я остановился посмотреть. Остановился просто потому, что сложно пройти мимо подобного действа. Это неизменно приковывает внимание, и не важно, как ты относишься к подобным явлениям. Глядеть во все глаза как торжественно и назидательно убивают человека можно одинаково увлечённо и с искренней брезгливостью, и с настоящим жгучим страхом, и с равнодушным любопытством, и с неподдельным восторгом от того, что сам ты всё ещё остаёшься среди живых. А вот не глядеть вовсе на это нельзя, разве что усилием воли отвернуться или неотложными делами оказаться слишком занятым. Оттого и набралось тут столько народу.
Казнь готовилась на возвышении лобного места, и потому удавалось хорошо разглядеть всё происходящее, несмотря на пугающее количество столпившихся и толкавшихся между собой людей.
Прямо на пожелтевших камнях погоста стоял тесный деревянный загон, в котором места было всего ничего. Рядом, на сложенном из оструганных жердей и покрытом пёстрыми коврами настиле, восседал сам государь наш Иван Васильевич. Он оглядывал толпу горящими чёрными глазками и гладил свою клиновидную бородку тонкой костлявой рукой, унизанной огромными сверкающими перстнями. Вокруг царя неподвижно, словно изваяния, стояли его приближённые - как священнослужители, так и бояре. Всё вместе, и лобное место и царский настил, окружали плотным кольцом стрельцы в ярких кафтанах с бердышами в руках. В проёмах между зубцами кремлёвской стены так же можно было видеть стрельцов, но только уже не с бердышами, а с пищалями и луками на изготовке.
Приговор уже, видно, был оглашён и потому я не знал, кого и за какие злодеяния собираются казнить. Но судя по тому, что сам Иван Грозный сидел тут же со своей свитой, это был человек не из простых. Да и вообще, уже давно стали привычными казни видных людей с царского двора. Я много раз слыхал о том, что нет ничего опаснее, чем стать любимым государевым приближённым. Потому что особая любовь царя непременно влекла за собой и особую строгость, а значит - неизбежную опалу и смерть от рук палача на глазах всей Москвы.
Вдруг, толпа на миг совершенно притихла и в почти полной тишине на лобный помост по широким пологим ступеням ввели человека лет сорока в сверкающей белизной рубахе. Руки его были завязаны сзади, а лицо распухло от безжалостных и множественных побоев. Он остановился перед входом в загон и, обернувшись, посмотрел прямо в глаза царю. Государь же встретил этот взгляд так высоко подняв голову, что клинышек его бороды оказался направленным ровно вперёд, будто указуя на приговорённого.  К узнику, тяжело дыша, поднялся грузный священник и коротко прочёл какую-то молитву, трижды осенив несчастного крестным знамением.
Сразу за этим на погост внесли только что содранную медвежью шкуру вместе с головой, с которой всё ещё капала неостывшая кровь, оставляя на камнях неровные дорожки. Шкуру ловко и быстро насадили на приговорённого как шубу со штанами. Тот и не противился, а даже наоборот подставлял уже развязанные руки, словно на него служки надевали кафтан. Спереди шкуру наскоро и грубо заштопали тонкими жилами, спрятав под ней узника целиком, и впихнули получившееся создание внутрь загона. Выглядело это странно и жутко – вроде настоящий медведь, но только какой-то весь страшно переломанный и слепой. Он пытался ходить в крошечном пространстве загона, но постоянно натыкался на изгородь и несколько раз неуклюже падал, с большим трудом поднимаясь обратно на ноги. Народ зашептался. Кто-то рассказывал, что омедвеживание будто бы придумал сам царь и теперь нередко так потешается над теми, кому непосчастливилось попасть в лютую опалу. А иные говорили, что казнят оборотня в его же шкуре, чтоб тот не мог восстать после смерти, а приговор со множеством вписанных злодеяний огласили просто для виду, дабы народ не смущать. Но вскоре все опять примолкли и принялись усердно ждать продолжения.
Ждать пришлось совсем недолго: откуда-то из-за царского настила появились разгорячённые шумно взвивающиеся собаки, рвущиеся с поводков, за которые их держали изо всех сил несколько псарей. Собак было не менее дюжины и все они вытягивались в струны, напрягая свои бугристые мускулы, громко лязгали зубами и раскатисто лаяли в нетерпении. Калитку загона распахнули, оттолкнув подальше вглубь человека-медведя, и спустили наконец-то собак. Почуяв запах медвежьей крови, псы в несколько прыжков оказались внутри загона и, не мешкая, бросились на едва державшегося на ногах и до смешного глупо размахивающего болтающимися лапами приговорённого. Народ на площади загудел. Царь поднялся со своего кресла и медленно начал спускаться вниз. За ним последовала его свита. Стрельцы быстро устроили тропку сквозь толпу прямо к Спасским воротам. Скоро государь и все шедшие за ним скрылись за кремлёвской стеной, а собаки, опьянённые охотничьим азартом,  лёгкостью добычи и гулом множества голосов, продолжали неистово рвать человека, зашитого в медвежью шкуру.

Я отвернулся, чтобы уходить, как вдруг увидел Аглаю. Она стояла невдалеке и смотрела, как и все, в сторону лобного помоста. Ровное светлое лицо её выглядело омраченным и даже немного напуганным. Руки были сложены у подбородка, и аккуратные тонкие пальцы слегка теребили разноцветный платок, повязанный вокруг чуть вытянутой вперёд шеи.
Я не мог отвести от неё взгляда, но и приблизиться тоже не решался, а потому стоял неподвижно, пока Аглая сама не заметила меня. Она заулыбалась так, словно я был самым добрым и самым любимым её другом, и всё, чего она хотела бы нынче – это увидеть меня. От такой улыбки я вмиг забыл и про казнь и про все человеческие беды вообще. Мне показалось, что она не идёт в мою сторону, а с помощью какой-то магической силы плавно переносится по воздуху, при этом полы её тонкого длинного тулупа так мерно и неспешно колыхались, словно это были волны на реке. Когда же она оказалась совсем рядом, и я вдохнул её запах, всё вокруг и вовсе провалилось и исчезло.
- Андрей! – воскликнула она радостно. – Как чудесно опять встретиться! Тебя ведь Андреем зовут? Я слышала, как тебя по имени называли.
Я ответил нечто вроде простого «да» и продолжал стоять как зачарованный, улыбаясь так широко, что чувствовал, как натягивается кожа на моём лице. Она сразу же залепетала что-то о том, как оказалась тут случайно, а направлялась на самом деле к затону Москвы-реки, который у москворецкого подола, чтобы посмотреть, как её племянники ловят там каких-то дивных карасиков, коих раньше в наших местах никто будто и не видывал. Я же, вместо того, чтобы слушать её, стоял и смотрел, как аккуратно и мягко шевелятся её чуть подёрнутые влажным блеском губы, когда она говорит. Вдруг она предложила сходить посмотреть на эту чудную рыбу вместе с ней, и я кивнул раньше, чем успел понять, куда и зачем нужно идти. Аглая тут же подхватила меня за руку, и мы направились вниз к реке. Спутница моя двигалась так бодро и по-детски весело, что, казалось, вот-вот побежит вприпрыжку. Рука её лежала в моей и была мягкой, тёплой и до боли нежной. Я несильно сжимал её, как некое бесценное сокровище.
По дороге Аглая рассказывала, что ей удалось уладить дело своего батюшки, из-за которого она ходила в приказную избу и попала под проливной дождь, от которого я её спас. Что она очень рада повстречать меня снова, и тому, что я пошёл теперь с ней. Затем она с неподдельным восторгом говорила о диковинных зверях, привезённых южными торговцами, и которых она видела в Новгороде, когда была там с отцом. И ещё множество и множество всего рассказывала она; звуки её голоса звонкими вьющимися струйками окутывали меня, наполняя грудь и весь мир вокруг, пока мы вдруг не оказались на небольшом песчаном выступе, который с трёх сторон омывала, лениво отсвечивая тусклыми бликами, речная вода. Между этим выступом и дорожкой, по которой мы пришли, переплетались между собой разросшиеся стеной стебли рябины и несколько уже пожелтевших и понуро свесивших тонкие ветви к воде ив, благодаря которым видеть нас можно было только с другого далёкого берега.
- Ой, – с досадой воскликнула Аглая, сложив ладошки у своего лица, – они уже ушли, не дождались меня.
А я же вовсе не был раздосадован тем, что её племянников здесь не оказалось, я даже успел совсем забыть о них. По мне, так пусть хоть все люди на свете взяли б да ушли куда-нибудь, забрав с собой всех этих карасиков, лишь бы она оставалась тут и продолжала рассказывать про заморских зверюшек и про что угодно, так же задорно и так же радостно улыбаясь.
- Ну, так я сама тебе одного поймаю! – вдруг объявила Аглая и тут же ловко сбросила со своих аккуратных ступней тонкие кожаные сапожки.
Оставшись босой, она откинула назад полы тулупа, взялась за подол платья обеими ручками и вскинула его до самых колен, обнажив чудесной формы ножки. Я смотрел на это затаив дыхание, словно под действием ведунского заклинания и опомнился только тогда, когда ей оставался всего один шаг до воды.
- Аглая, не нужно! - крикнул я и бросился за ней. - Ведь не лето уж, вода-то холодная, постой!
Она уже успела занести свою ножку над мерно покачивающейся гладью воды, когда обернулась на мой оклик.  Обернувшись же, не удержалась на одной ноге и упала. Но, по счастью, не в воду, а прямо ко мне в руки. Я на миг погрузился лицом в её мягкие благоухающие волосы и успел за этот миг подумать о том, как было бы хорошо остаться здесь, вдыхая её запах, навсегда. Аглая же оставалась в моих руках и, прижавшись ко мне, залилась самым безудержным смехом, словно малое дитя.
- Ну что ж ты меня напугал так? – смеясь, говорила она мне, подняв своё чудесное личико, – Ничего бы не сталось со мной, я холодной водицы не боюсь.
Я ничего не отвечал. Мне хотелось гладить её гладко причёсанные волосы и совсем не отпускать от себя. Я совершенно позабыл, к стыду своему, обо всём на свете: и о камне, и об Аксинье, и о татарах в платках, и об умерших по начертанному в откровении Иоанна Богослова. Я улыбался, слушал её смех и чувствовал себя лёгким и свободным, точно в юные годы. Даже вода Москвы реки, казалось, игриво и весело засверкала несмотря на пасмурную погоду, радуясь за весь мир и за нас двоих.

Аглая вдруг перестала улыбаться, словно испугалась чего-то, и очень серьёзно посмотрела мне прямо в глаза. Наши лица почти касались друг друга.
- Ой, что ж это я? – воскликнула она и еле заметно отстранилась.
Я отпустил её, и она, надев свои сапожки, встала у самой кромки воды, засмотревшись куда-то вдаль. Я тоже принялся стартельно любоваться бесконечно уплывающей водой, смутившись так сильно, как только можно.
Аглая, постояв так недолго, повернулась ко мне и, помедлив немного, опять заговорила своим обычным весёлым и звонким голосом:
- А ты, Андрей, меня уже второй раз от холодной воды спасаешь.
Я бесконечно этому обрадовался и живо ответил:
- Буду теперь кадку с водой при себе носить, чтоб при встрече всегда было от чего тебя спасать.
Она опять громко и заливисто рассмеялась. Потом вдруг снова стала серьёзной, подошла ко мне и легонько поцеловала в щёку, при этом остро обожгла меня своим жарким девичьим дыханием.
- Это тебе за мои спасения, – тихо проговорила она мне почти совсем на ухо, – я пойду, а то мало ли, что люди подумают.
- Ступай, а я чуть позже, – ответил я, улыбаясь, – ещё свидимся, если Бог даст.
- Непременно свидимся, – решительно проговорила Аглая, тронув на мгновенье меня за руку, и направилась вверх к дорожке, исчезнув вскоре за ивами.
Я же посидел немного у воды, пытаясь как можно крепче запомнить её голос и запах. А затем пошёл к себе в Зарядье, размышляя, как объяснить всем такое лёгкое и доброе своё настроение, кое должно было выглядеть особенно странным накануне завтрашнего вечера, который может статься всерьёз опасным и трудным – поди, не так-то просто изловить татарина с платком на лице, словно зверя, даже хоть и с помощью Афанасьевых работничков.   

***

Севастьян и Кирилл, выйдя за ворота обители, остановились и коротко помолились. Затем, поклонившись куполам своего монастыря, направились прямиком в лес.
Татарский отряд был большим, с тяжёлыми обозами, на которых везли громоздкие пушки, чугунные ядра и прочее. Поэтому, чтобы распознать его след, хватало одного беглого взгляда - поломанные кусты с деревцами и неглубокие колеи от перегруженных телег нельзя было не приметить. А для такого бывалого охотника, как Севастьян, всё и вовсе было виднее видного. Оттого и не торопились они догонять со всех ног, а для начала принялись внимательно оглядывать заросли вокруг следа – может, и правда обиходник выбросили, поняв, что никакого барыша за него не выручить.
Однако, кроме обглоданных костей, которые выбрасывали трапезничавшие на ходу прямо в сёдлах воины, ничего пока не попадалось. Так и ходили иноки из стороны в строну, низко наклонившись и отворачивая листы папоротника да приподнимая нижние ветви коренастых деревьев, пока Кирилл вдруг не позвал своего старшего товарища, замерев над чем-то темневшим в траве. Севастьян вмиг оказался рядом и поднял с вечно влажного мха небольшой образок Девы Марии, написанный на неровной дощечке.
- Вишь, Кирилл, – возвестил он, с благоговением держа образ в вытянутой руке, – вот нам и благословение на наше дело от самой Пресвятой Девы.
Кирилл перекрестился и низко поклонился иконе. Они оба хорошо знали этот образ - он висел над входом в келейный дворик так давно, что никто уж и не помнил ни автора иконки, ни дня, когда она появилась в обители. Правда, теперь на ней не хватало тонкого золотого оклада: с ней произошло то, что и предрекали обиходнику – золото сорвали, а саму дощечку, как сор, в кусты закинули.
Воодушевлённые находкой, иноки продолжили путь, петляя меж кустов и деревьев, однако до самого вечера так ничего больше и не нашли. Зато уже на закате услыхали они гомон голосов вдалеке и различили над соснами еле заметное мерцающее зарево костров. Они нагнали татарский отряд.

***

Назавтра я проснулся непозволительно поздно и ещё долго оставался в постели, не представляя себе, как можно встать и начать этот день. Ваня копошился с гладкими блестящими каштанами прямо на полу у моей кровати. Аксинья то заходила убедиться, что с сыном всё хорошо, то снова спешно скрывалась за дверью, помогая, видимо, где-то там Афанасьевой жене по хозяйству. Чистый живой свет падал через небольшие застеклённые окошки ровными чуть подрагивающими полосками, обнажая тайную и беспокойную жизнь сверкающих пылинок. Из-за двери доносились неразборчивые обрывки беседы, и можно было представить, что это разговаривают на каком-то странном ненастоящем языке, в котором совсем нет законченных слов. А ещё оттуда же долетали отзвуки громыхающей по столу посуды, и от этого становилось так уютно, что хотелось вобрать в себя весь окружающий мир и укутаться с ним в одеяло.

Но вдруг в комнату ввалился Афанасий и своим появлением враз грубо переменил всё вокруг. Так бывает, когда лицедеи на ярмарках неожиданно меняют за своими спинами холсты с изображёнными на них пейзажами – вот они разыгрывают сценку где-то на берегу озера и тут же, в один миг, оказываются уже у какой-нибудь крепостной стены. Я, увидев своего друга, сразу же вспомнил и о задуманном на вечер, и о том, как это может быть опасно для Аксиньи, и о том, что камень всё так же лежит неглубоко в земле и ждёт, когда мы снова укажем ему на кого излить свои злые чары. От этого и свет из окошек, и голоса за дверью, да и всё остальное будто поменяло цвет, сделавшись безрадостным и тревожным.
- Батюшки, спишь ещё! – воскликнул Афанасий, напугав Ваню, который схватил свои каштаны и прижался к кровати.
- Я уже побывал в татарской слободе, – не останавливаясь, продолжал мой друг, – сказал всё, что нужно. Так что вечером непременно должно всё получиться!
Забегая вперёд, скажу, что действительно всё у нас получилось. Хоть и не совсем так, как мы ожидали.
Во весь день никто словом на обмолвился о предстоящем деле. Все, как сговорившись, занимались чем-то своим. Афанасий правил некие понятные только ему торговые бумаги, Аксинья возилась с Ваней, и делала она это как-то особенно внимательно и усердно. Я же рисовал орнамент, который позже собирался написать на стенах Афанасьевой трапезной. Иногда, с горечью наблюдая за тем, как моя жена изо всех сил разглядывает Ваню, и как она крепко и часто обнимает его, я понимал, что она не на шутку боится и пробовал снова отговорить её. Но она даже и толковать об этом отказывалась, говоря, что ничего не делать и ждать – это ещё страшнее.

Наконец, на улице стемнело. Только отдельные цветные полосы отделяли бездонное небо от чёрного далёкого горизонта. Время пришло. Афанасий объявил, что его работнички уже должны были припрятаться в условленном месте и ждать своего часа. Мы замотали круглое полено в Ванино одеяло и вложили его в руки Аксинье. Я, пытаясь ободрить её, сказал, чтоб она огрела этим поленом любого, кто приблизится, и моя супруга даже коротко усмехнулась этому. В глазах же у неё было столько тревоги, что хватило бы на нас на всех. Хотя, признаться, я боялся, возможно, ещё больше.
Мы втроём вышли за калитку. Людей на улице, как и всегда после заката, почти совсем не было. Афанасий громко, чтоб чуть ли не весь город слышал, крикнул в сторону своей избы: «Справляйся поскорее, долго гулять не станем!», и мы направились в сторону Константино-Еленинской башни Кремля, к реке. Туда, где многие жители Зарядья любили прогуливаться днём в хорошую погоду. Однако сейчас там, как мы и ожидали, оказалось совсем тихо и безлюдно.
Мне было непривычно и даже больно видеть Аксинью такой: взгляд её пылал какой-то незнакомой пугающей решимостью, губы она сжимала так сильно, что вокруг них кожа казалась совсем белой. Я чувствовал себя виновным в том, что ей выпало быть сейчас приманкой и рисковать собой, при этом никто толком не понимал, для чего это всё нужно и что из этого может выйти. Просто никаких иных мыслей о том, как надлежит нам поступать, чтобы вернуть свою обычную жизнь, ни у кого не было вовсе.
Мы прохаживались какое-то время вперёд-назад. В отдалении над нами возвышались купола Покровского собора, выплывая из темноты неясными силуэтами. Мне чудилось, что храм пристально и безмолвно наблюдает за нами.
Я всё пытался угадать, где прячутся Афанасьевы работнички. Мой друг, видя, как я постоянно что-то ищу глазами, принялся громко и весело рассказывать без разбору всякие старые и много раз уже слышанные байки. При этом он размахивал руками и всем своим видом давал мне понять, что я должен вести себя так же. Я пытался.
Вскоре Афанасий звучно, как мне показалось даже слишком звучно, объявил, что нам пора испить по чарке и потащил меня наверх, свернув вскоре за угол утопающего в темноте резного забора первого же попавшегося двора.
-  Не робей, – быстро и почти не открывая рта говорил он мне, – мои молодцы твою Аксинью в обиду не дадут. От них в таких делах куда больше пользы, чем от нас с тобой.
В это совсем короткое расстояние я несколько раз пытался остановиться и постоянно оборачивался, чтобы взглянуть на свою жену. Сердце моё просто разрывала накатывавшаяся волнами тревога.
- Да что ж ты головой всё вертишь? – шипел на меня мой друг, дёргая за рукав. – Ничего с ней не случится. Сейчас тут, впотьмах, устроимся и смотреть будем. Если что, так и добежать успеешь.
Последние слова меня немного успокоили, и вскоре мы уже выглядывали из-за забора, где над нами безучастно нависал невысокий, но ветвистый клён, который хорошо прятал нас в темноте от любых глаз. Нам же всё, что происходило ниже, у реки, было видно как на ладони: бедная моя Аксинья ходила там совсем одна из стороны в сторону, иногда останавливаясь и принимаясь раскачивать полено в руках, будто убаюкивая ребёнка.
- Молодец она у тебя, – довольно заключил Афанасий.
Я что-то собирался ответить на это, но не успел, прямо из ниоткуда мелькнули чёрными тенями три фигуры и вмиг оказались возле Аксиньи, окружив её с трёх сторон.
- Они, – сдавленно и взволновано шепнул мой друг.
Я не смог удержаться и, выскочив из-за дерева не дожидаясь Афанасьевых работничков, которые уже должны были бы объявиться, помчался вниз, к Аксинье. Я успел увидеть, как она бросила «Ваню» в одного из окруживших её, одеяло размоталось, и полено гулко подпрыгивая покатилось под ноги нападавшим. Те на мгновенье замешкались и переглянулись друг с другом. Я уже почти достиг их, кляня себя за то, что мы так далеко отошли, и не понимая, где же эти чёртовы работнички, как вдруг громкий и резкий окрик остановил и меня и людей в чёрных одеждах, протянувших уже свои руки к моей жене.
- Не тронь, собаки! Убью! – горланил рослый, одетый по военному, всадник, появившийся откуда-то из чернеющих улиц, ведущих к Троицкой площади и летевший теперь в сторону моей супруги с высоко поднятой саблей.
За ним неслись ещё трое.
Татары бросились, как тени от внезапно вспыхнувшего огня, врассыпную и в мгновение ока пропали в густой темноте.
Наездники осадили коней, поравнявшись с Аксиньей, и я с ужасом узнал в одном из них того самого воина, что вломился к нам в ночь, когда бедный каменщик Егор спрятал проклятый камень в нашем огороде. Только теперь на нём не было монашеского балахона, и ратное его одеяние мрачно отсвечивало тусклыми бликами. Оглядевшись, он насмешливо бросил мне:
- Что ж ты бабу оставляешь тут одну?
Я не успел ничего сказать на это, потому что другой всадник быстро и ловко, не смотря на внушительно округлый живот, стянутый широким поясом, спешился, поднял с земли полено с одеялом и спросил, чуть ли не ткнув своей находкой мне в лицо:
- А это ещё что за бесовские шутки?  Вы что волхвуете, чтоб из дерева младенцев делать? – он злобно и пристально смотрел то на меня, то на Аксинью.
Я, не сомневаясь нисколько, выпалил так живо, будто заранее успел приготовиться:
- Да Бог с вами! Какое волхование? Это карельская берёза. Я из неё фигурки режу. В наших краях такое дерево много денег стоит.
Афанасий уже стоял тут же и внимательно слушал наш разговор.
- И потому в одеяле, как младенца носить надо? – всадник недоверчиво повертел полено перед собой.
- Так если хоть капля дождя попадёт, то оно ж вздуется, – я говорил чуть ли не поучительно, – и от холода вечернего оно на ощупь попортиться может, так что без одеяла домой боязно нести.
- А по мне так полено и есть. – фыркнул допрашивающий, сунул одеяло с деревяшкой мне в руки и вновь залез в своё седло.
- Не шатайтесь тут по темноте, – обронил нам один из воинов, и все они рысцой направились в сторону Покровского собора, оставляя за собой колкое эхо от щёлкающих по мостовой копыт.

Мы же молча пошли домой. Я обнял Аксинью и всё думал, чтоб ей сказать хоть немного ободряющего, но вместо этого заговорил с Афанасием:
- Ну и где твои хвалёные работнички?! – злоба чуть ли не свистом вырывалась из моего горла.
- Разберёмся, – буркнул мой друг, и видно было, что он озадачен и разгневан не меньше моего.
Как только мы закрыли за собой калитку, Аксинья уткнулась в моё плечо и тихонько заплакала, вздрагивая хрупкими тонкими плечами, а затем молча, не поднимая головы,  удалилась в избу, а я так и не нашёлся, что ей сказать.
- Зато ты теперь знаешь, что из-за камня не только охотятся за вами, но ещё и оберегают. – задумчиво произнёс Афанасий, когда мы остались с ним одни. – Притом, защита у вас знатная: не какие-нибудь молодцы вроде моих, а царёвы люди.
Меня сейчас злило всё, что говорил Афанасий и даже то, как он выглядел. От того я не сразу смог ему ответить.
- Так не проще ли им было дождаться, пока татары Ваню украдут, а я камень понесу? – выдавил я, заходя в сени. – Они бы тогда меня и изловили по дороге.
Подумав и помотав головой, мой друг, вошедший за мной, возразил на это:
- Они могут просто не верить, что ты камень отдашь. Или боятся, что вы как-нибудь так ловко всё устроите, что их с носом оставите. А если к басурманам в руки камень попадёт, то ни митрополиту, ни царю его уже вовек не видать.
- Может и так.
- Вот как попробовали татары в прошлый раз Ваню вашего унести, с тех пор, наверное, и не спускают с вас глаз царёвы всадники.
Мы посидели недолго молча.

Вдруг во дворе залились надрывным лаем собаки, и мы услышали, как скрипнула калитка. Афанасий, который только что выглядел таким потерянным и задумчивым, враз вскочил и лихо вытащил откуда-то из-за скамьи видавшую виды саблю, чем немало меня удивил.
Снаружи раздался низкий сиплый голос:
- Отворяйте скорее, а то сейчас собаки зажрут!
- А пусть и зажрут! – выкрикнул Афанасий, двигая при этом засов. – От вас только и пользы, что собак вами накормить!
Дверь распахнулась, и внутрь ввалился внушительных размеров молодец, расплющенный нос и кривые скулы которого выдавали преданную любовь к кулачному бою. Это был один из четверых Афанасьевых работничков. Он, остановившись посереди сеней, согнулся, упёрся руками в колени и никак не мог отдышаться после долгого бега. Когда же, наконец, собрался говорить, то произнёс неожиданно обиженным голосом:
- Зря бранишь. Заломили мы одного. Он нынче у Игнатки в погребе сидит.
Мой друг весь просиял и, потрепав работничка за огромное плечо, восторженно воскликнул:
- Ах, родные! И тут не подкачали! А я уж и не знал, что думать!
- Так вы мою жену оберегать и не думали? – вмешался я, наскочив чуть ли не с кулаками на опешившего от неожиданности молодца и глядящего на меня удивлённо.– Её пусть бы там и убили, а вы б только после этого татар ловить стали?!
- Да что ты говоришь такое? – работничек отмахнулся от меня как от мухи и сел на скамью. – Мы уж окружили их и выскочить приладились, да только тут эти конники вылетели, как снег на голову. Ну, мы и решили посмотреть, что будет-то.
Я стоял и скрипел зубами. Афанасий же в голос смеялся, из-за чего показался мне чуть ли не врагом.
- Пойдём скорее к Игнатке, – предложил он радостно. – Больно уж не терпится с татарином пойманным повидаться.

Идти пришлось не слишком далеко и вскоре мы оказались на месте. Все работнички, одним из которых и был Игнатка, отличавшийся от остальных длинными, завязанными на затылке волосами, встретили нас с довольным, даже торжественным, видом и сразу указали на погреб.
- Да доставайте уж его наверх, мы там всё одно не поместимся, – велел им Афанасий, который выглядел таким же, как и они, довольным, и почти сияющим.
Один из молодцев вмиг нырнул через неширокий проход под пол и вытащил оттуда на плече, словно мешок с капустой, связанного по рукам и ногам человека, одетого во всё чёрное с повязкой, скрывающей лицо. Переполненные испугом и злостью глаза в прорези маски, как ни странно, были совсем не раскосые, как обычно должно быть у татар.
- Вы ему даже платок не сняли? – весело удивился Афанасий.
- А на что нам его снимать? Сами уж разбирайтесь, мы своё дело сделали, – ответил ему Игнатка.
- Да, удальцы, за мной должок, – хихикнул Афанасий, глядя на лежащего на полу пленника, - а теперь погуляйте во дворе, пока мы тут потолкуем.
Все четверо послушно вышли, плотно притворив за собой дверь.
- Давай уж его хоть на скамью поднимем, чтоб сподручней было, – предложил я, подхватывая связанного.
Афанасий помог мне, и мы, как смогли, усадили кряхтящего и не поднимающего головы узника на грубо сколоченные полати, тянувшиеся от печи до окна. Мой друг нетерпеливо сорвал с него платок, и каково ж было наше удивление, когда под маской оказалось вовсе не татарское лицо! Светлая ровно подстриженная борода окаймляла подбородок пленника.
- Храни нас Господь! – воскликнул Афанасий. – Ты в плену у татар был что ли? Али немец пришлый?
Ответа не последовало.
- Или ты Христа продал и под магометанина за барыши обрезался? – не отставал от него мой друг. – Да что ж ты всё молчишь?!
Пленник вдруг как-то особенно вызывающе обвёл нас обоих взглядом, открыл рот и показал отсечённый  до половины язык.
- Понятно, - вздохнул Афанасий. – Когда-то уже наговорился вдоволь.
Мы стояли, смотрели на немого и думали, что ж нам теперь делать? Сказать он нам ничего не сумеет, а писать может отказаться, сославшись на неграмотность, если даже и обучен на самом деле азбуке.
Вдруг Афанасий, ничего не говоря, резкими движениями принялся ощупывать одежду пленника, который заметно этого испугался. Всё получилось как-то очень суетно и глупо, я даже собрался было уже остановить своего друга, когда на пол медленно опустился клочок бумаги, выпавший откуда-то из складок чёрной рубахи белобородого. Увидев это, пленник рванулся всем телом, откинулся назад и тут же резко качнулся снова вперёд, ударив лбом Афанасия в лицо так сильно, что тот отлетел, едва оставшись на ногах. В тот же миг, связанный по рукам и ногам, узник шумно грохнулся на пол и, извиваясь как змей, стал пытаться ухватить ртом этот клочок. Тут уж и я опомнился. Через мгновение бумага была у меня в руке. Афанасий же собрался было со всего размаху ударить ползущего за мной пленника ногой, но в последний момент остановился и лишь слегка пнул того.
На листке были изображены неровные круги. Один, большой, находился в центре, а пять других, поменьше, располагались ниже центрального по дуге. Один из кругов в дуге был помечен крошечным сквозным отверстием.
- Опять какие-то поганские знаки, – зло прошипел Афанасий, вытирая рукавом кровь с разбитой губы, и ещё раз пнул белобородого, но уже посильней.
Затем он позвал работничков и велел им стеречь пленника, пока мы не решим, как выспросить у него всё, что нам нужно и что вообще делать дальше.
- И покормите его, что ли, – вдруг обронил Афанасий, когда мы были уже в дверях.

IX

Севастьян с Кириллом притаились в густых сумерках за широкими соснами и разглядывали, как на просторной овальной поляне с реденькими приземистыми пучками кустов татарский отряд устраивается на ночлег. Резкие тени от костров судорожно плясали вокруг развалившихся и рассевшихся прямо на земле воинов, многие из которых уже спали; а иные, собравшись кружками, о чём-то разговаривали, то смеясь, то слушая с самым серьёзным и внимательным видом. Некоторые прохаживались из стороны в сторону с копьями в руках, глядя то под ноги, то в темноту леса поверх взвивающихся струями и сразу же исчезающих искр, танцующих над невысокими языками пламени. У одного из костров двое татар принялись громко ругаться друг с другом, вскочив на ноги и размахивая руками, под улюлюканье и смех сидящих рядом. Но почти сразу же ссорящихся растащили по разным концам поляны и продержали их там, пока те не унялись. Немного дальше можно было увидеть несколько потрёпанных бесцветных шатров, внутри которых еле заметно трепетали отсветы очагов.
- Не видать нигде этих бесов с лицами запрятанными, – скрежетал зубами Кирилл, нетерпеливо подаваясь вперёд, – разве что в шатрах они сидят.
Севастьян мягко взялся за Кириллов рукав и тихо произнёс:
- Уймись-ка, а то сейчас дозорные учуют и поминай, как звали. Подождём, пока все улягутся, а там поглядим.
Кирилл послушно склонил голову и принялся исподлобья наблюдать за поляной.
- Вишь, там за шатрами кусты подмятые есть? – назидательным тоном заговорил Севастьян. – Это лёгкие конники дальше через лес пошли. Так что тут не вся татарва осталась, что в обители нашей сегодня побывала.
- А что ж нам теперь тут ждать тогда? – Кирилл вскочил на ноги.
- Вот чёртовы р;ги да бабьи ноги! Говорю же тебе, не бузи! – Севастьян махнул рукой. – Нам их на своих ногах всё одно не догнать за раз. Они же за кем-то гонятся, вот и силятся не отстать, для того вперёд и услали с десяток конников.
- За кем гонятся?
- Да пёс их знает, что-то у них утащили, видать.
- А нас зачем тогда погромили?
Севастьян тяжело вздохнул, будто непомерно устал от неразумности юноши.
- Так может, думали, что у нас то, что утащили. Или ты не видал, как злились эти в платках и как, перевернув всё вверх дном, ускакали со всей прыти?
- Точно, – задумчиво произнёс Кирилл, с восторгом глядя на старшего своего товарища.
Тот очевидно довольный собой, заулыбался и потрепал юношу за щёку.
- Подрастёшь, так сам примечать всё заумеешь. Вот завтра, коли живы будем, покажу тебе с Божьей помощью, как по следам лесным нехитро конников выследить можно.
Кирилл весь просиял и едва заметно поклонился Севастьяну. Затем вдруг на миг задумался и спросил встревоженно:
- А если обиходник здесь этой ночью найдём, то всё равно покажешь, как за конниками дорогу искать?
- Покажу, покажу. Только нынче тихо сиди, а то протычут нас копьями дозорные и всё. А то ещё, может, и на ужин зажарят.
- Как на ужин? – Кирилл чуть не взвизгнул от испуга.
- А кто этих магометан знает. Говаривают, что они даже из живого человека могут сердце вырезать и сырым съесть.
Кирилл совсем притих и принялся ещё более внимательно разглядывать татар на поляне, видимо, представляя, кто именно из них на такое способен.
- А ещё слыхал я, – не унимался Севастьян, – что они бесов зазывать на подмогу умеют. Только сам того никогда не видывал. А ведь сколько мы их здесь в округе побили. Но, поди, нам раньше одни разбойники попадались, а не настоящие воины, вот потому и не видал я бесов татарских своими глазами.
- А эти что, настоящие воины? – тихо и недоверчиво спросил Кирилл, кивая в сторону костров.
- Эти, похоже, да, – протяжно и понимающе подтвердил Севастьян. – Вишь, как нашу обитель проломили. Ужель ты думаешь, что они врата так разнести смогли б, коли обычными разбойниками были бы? А завал из телег да дров одним махом по всему двору раскидать?
- Не знаю. Мне ведь и вправду чудились демоны, которые были как языки огненные, но только с руками и ногами человечьими. Я ж подумал, что мне просто так  примерещилось с перепугу и не решился тебе рассказать.
- Правда видел? – Севастьян с интересом подался ближе.
- Ну говорю же, что да. Только глазам своим не поверил – больно боязно было.
Севастьян облокотился на сосну и вдумчиво произнёс:
- Вот ты уже и бесов повидал, хоть бороду свою не отрастил ещё даже до воротника. А я, сколько живу, а такого ещё не видывал, – немного подумав, он продолжил, глядя в сторону шатров. – Ну погодите, поганцы, зовите хоть всех своих бесов. У нас тоже заступники есть, и уж куда лучше ваших, – он аккуратно вытянул из запазухи уголок образа Пресвятой Девы и умилённо посмотрел на него. – Всем вам, собакам, покажем, как русские обители грабить.

Вдруг откуда-то из густой и вязкой темноты раздался тихий хриплый голос:
- Вы никак православные? - и сразу за этим хрустнули ветки, будто кто-то спросив, тут же отпрыгнул в сторону.
Севастьян подхватил бердыш, который нёс с собой от самого монастыря, и коротко приказал Кириллу:
- Заходи со стороны, лови его!
- Почто меня ловить? – зазвучал тот же голос, но уже совсем из другого места.
- Что ты мечешься, как леший? – грозно бросил в темноту Севастьян, выпрямившись во весь рост.
- Сам ты леший, – ответил ему голос опять с новой стороны.
Кирилл перекрестился и сделал шаг к чернеющим между сосен кустам, откуда говорил в последний раз невидимка.
- Вот, вижу теперь. И правда православные, – от темной стены чащи отделилась невысокая фигура. – Я Жбан, вольный ремесленник, а вы кто такие будете?
Перед иноками стоял небедно одетый мужичок с редкой, но длинной бородёнкой и с пустым мешком в руке. Он с любопытством разглядывал монахов маленькими юркими глазками. Севастьян назвал себя и Кирилла, а так же обитель, откуда они пришли и, подумав немного, спросил:
- А почему Жбан-то?
- Да потому что не берёт меня никакой настой. Сколько не волью в себя, а всё как в жбане плещется в брюхе без толку. Так что я уж многих на спор перепил, – мужичок самодовольно погладил свой живот и заулыбался, показав редкие потемневшие зубы. – А вы-то, иноки, что тут высиживаете?
- Эти псы обитель нашу пограбили, да, почитай, половину монахов Господу приставили.
- Так вы добро своё вернуть хотите? – Жбан смущённо убрал мешок за спину.
- Всего нам возвращать наставления нет. А вот обиходник наш, который они упёрли, надо бы отыскать.
Мужичок удивлённо посмотрел на монахов и чуть ли не засмеялся:
- Никогда не слыхал, чтоб из-за обиходника целый отряд разбойников выслеживали! Или он у вас с тайнами какими-то особыми?
Севастьян с тоской опустил глаза и тихо вымолвил:
- Батюшка наш настоятель, царствие ему небесное, последними словами при жизни своей завещал нам обиходник вернуть.
Жбан понимающе закивал головой.
- А ты что тут с мешком-то ошиваешься? – Севастьян заглянул мужичку за спину.
- А… мешок… – Жбан застенчиво повертел пустой мешок. – Ну я подумал, что хорошо б что-то из добра, у православных отобранного, обратно вернуть, вот и жду пока улягутся поганцы.  А уж мимо дозорных я незаметно ходить умею.
Севастьян почесал задумчиво свою упругую бороду и, собравшись духом, выпалил:
- Так может ты, это… обиходник наш отыщешь? – и спешно добавил. - Мы в долгу не останемся.
- Да какой от монахов долг? – отмахнулся Жбан. – Я ж понимаю, что святое дело, но только больно уж много охраны. Я-то думал по краю пройтись да подобрать то, что плохо лежит.
Все трое, молча, принялись смотреть на поляну, где в отсветах костров вповалку лежали, укрывшись кто чем, спящие татары. Сидящих да бродящих уже почти совсем не осталось. Лагерь засыпал. Жбан с заметным сочувствием поглядывал на иноков, теребя свой пустой мешок в ловких, судя по движениям, руках.
- Погодите! – вдруг радостно воскликнул он. – Я, кажись, знаю, как вам пособить! У нас-то  уже, почитай, третий день все пьют! Воевода наш, в чьей вотчине тут вся окрестная земля с четырьмя деревнями, в Казани повоевал да с победой вернулся. Вот он на радостях и велел всем пить да гулять, пока запасы настоев и браги не закончатся. К тому же и работы уж поубавилось у крестьян, всё пособирали давно да по гумнам разнесли.
Монахи недоумённо смотрели на радостно тараторившего вольного ремесленника, но не перебивали его, а силились понять, к чему тот клонит.
- Так вот, мужики со всех четырёх деревень нынче в Болотках сидят да пьют без просыпу. А это за две, а то и три, сотни человек точно наберётся. Коли им пьяным про ваш обиходник рассказать, так они такую бучу этим татарам устроят, что весь лес тут вверх корнями встанет. А вы спокойно всё обыскать сможете.
- Да что ты такое говоришь?! – возразил, не слишком, однако, решительно, Севастьян и указал на поляну. – Это ж не свора разбойников. Это воины умелые, у них даже пушки есть.
- А пусть они своими пушками промеж сосен в кого попасть попробуют. А пищали, поди, и у нашего воеводы найдутся, – засмеялся Жбан. – Да и придумаем мы, как поаккуратней поганцев пощипать можно.
Иноки стояли в нерешительности и думали: возможно ли им такой грех на душу взвалить, коли из-за них перебьют бедных крестьян?
- Ну, идём скорее, а там уж с Божьей помощью разберёмся, – звал их, загребая воздух рукой,  Жбан, отходя к едва различимым в темноте кустам, – уж вы в любом случае сюда до рассвета вернуться успеете, если что.
Иноки помялись ещё недолго и двинулись за вольным ремеслинником.

Деревня Болотки оказалась совсем недалеко и там действительно полным ходом шли гуляния. Вся околица была озарена светом факелов, которые пылали на высоких древках, воткнутых прямо в землю. У ворот какого-то большого двора с забором из толстых ровных жердей стояла дубовая бочка с тесненными кольцами, из которой дородная краснощёкая баба разливала всем желающим брагу. А у кого не оказывалось при себе чарки, так тому прямо в рот из черпака лила. Повсюду вдоль заборов и плетеней прямо на траве валялись спящие мужики. Многие, кто ещё не спал, бродили взад-вперёд, то бурча себе что-то под нос, то оглашая округу резкими неразборчивыми восклицаниями. Многие сидели кучками в обнимку и нестройно пели, а иные молча кивали головами не в силах выдавить из себя уже и звука.
- Музыканты, поди, уж спать пошли, – объяснял на ходу Жбан.
- И музыканты были?
- А то! Тут всё как полагается. И с медведями боролись, и на кулачках бились, и плясали, и в игры разные игрывали. А теперь идём в избу к торговцу нашему Никите Ивановичу, там нынче должны все, кто совсем ещё не напился, сиживать.
Изба оказалось на диво просторной и освещённой. Здесь в углу стояла такая же бочка с брагой, что и на улице, только бабы не было, а каждый наливал себе сам. На длинных гладко отёсанных полатях и покрытых тонкой тканью скамьях сидело множество народу, среди которого большинством были явно не крестьяне. Гомон голосов, казалось, смешивался с ароматом браги и тяжёлым запахом мужиков, пьющих не первый день, образовывая плотную густую пелену, в которую вошедший погружался, как в кисель.
- Жбан! Ты кого притащил? – загорланил кто-то совсем пьяный, с торчащими во все стороны седыми волосами. – У нас тут уже есть один монах, так он рассказывает, будто государь наш Иван Васильевич Казань взял потому, что сам от Мамая род ведёт!
- Так это истинно так и есть, – ответил на это пожилой умудрённого вида инок, приподнявшись с полатей и сразу же плюхнувшись обратно.
- Как же ты смеешь так говорить? – накинулся на него дорого одетый тучный человек, лицо которого сияло красным заревом от хмеля и духоты.
- Это хозяин избы, торговец Никита Иванович, – шепнул Жбан Севастьяну с Кириллом.
- Ты, конечно, святой инок, книг множество читаешь и всюду ходишь, – продолжал торговец, размахивая пальцем прямо у носа монаха. – Но батюшка наш государь ведь Рюрикович, а значит Великий князь Дмитрий Иванович ему прадедушка родной! Или кто он там? – торговец принялся, раскачиваясь, загибать пальцы, считая, каким именно дедушкой приходится Дмитрий Донской Ивану Грозному. – Ну да Бог с ним, главное что родной.
- Родной, я ж и не спорю, – ответил монах, едва заметно улыбнувшись.
- Так как же тогда и от Мамая род можно вести и от Рюриковичей, если они меж собой на Куликовом поле сходились?
- А вы знаете, добрые люди, кто такие Глинские? – обратился инок ко всем присутствующим и, не дождавшись ответа, продолжил, гордо оглядывая слушателей, – Елена Глинская из Литвы приехала в Москву да вышла замуж за Великого князя нашего  Василия Ивановича, который как раз свою первую супругу Соломонию Сабурову в монастырь заточил и холостым сделался. Вскоре новая жена родила князю двух сыновей, один из которых и есть Иван Васильевич.  А второй сын, Юрий, как указание на грехи, появился на свет глухим и немым точно рыба.
- Ну и что? – буркнул недовольно кто-то, громко отхлебнув из чарки.
- Так она ж, Глинская, и сама заместо царя правила несколько лет, когда Василий Иванович Богу душу отдал, а сыновья ещё больно малы были, – вмешался в разговор старичок в добротном кожаном кафтане, но при этом в лаптях.
- А это Агафошка, – объяснил Севастьяну Жбан, – он был монахом когда-то и наукам обучен, но его давно отлучили от служения и дивно, что вовсе не казнили. Говорят, он покойников потрошил, чтоб посмотреть, как Господь человека устроил. Но никто не знает, правда ли то, ведь за такое бы, поди, жить всё же не оставили.
- И пока правительницей была, так своего родного дядю Михаила в острог заточила, – разглагольствовал разгорячённый брагой Агафошка. - И извела его там голодом до смерти только за то, что тот не одобрял греховной связи её с Овчиной Телепнёвым-Оболенским, который, кстати, может и есть, вместо Василия Третьего, настоящий отец государя нашего нынешнего.
Перепуганный торговец покраснел ещё больше и, крестясь изо всех сил, тихонько бормотал про себя: «Свят, Свят, Свят. В моей избе такое говорят. Спаси, Господи!».
- Всё это верно, – подтвердил монах, приняв величественную позу и высоко подняв голову. – А кто её род начал знаете? Откуда у неё фамилия такая?
Все молча ждали, что же ещё ужасного скажут им про правителей московских. Инок торжествующе обвёл всех мутным пьяным взором и, выждав долгую паузу, изрёк:
- Был в Орде темник  по имени Лексад. И темник этот был, говорят, не кем иным, как сыном самого Мамая! – монах с вызовом оглядел слушателей, будто произнёс вслух запретное имя страшного демона. – Так вот этот Лексад, то ли ради дружбы Орды с Литвой то ли просто сбежав из Орды, покрестился во христианскую веру и получил за то в награду от Витовта  город Глинск. Вот так и вышел он Глинским. А мать Ивана Грозного Елена, как ни есть, правнучка или какой другой прямой потомок того самого Лексада, а значит и Мамая.
Тишина повисла тяжёлая и гнетущая.
- Так выходит, что и правда, – почему-то радостно и весело заговорил Агафошка, – государь наш по батюшке от Рюриковичей, а по матушке от Мамая род ведёт.  И значит, оба его прямых родича меж собой на Куликовом поле дрались, – он подумал немного улыбаясь и заговорщицки добавил. – Если, конечно от Рюриковича, а не от Телепнёва-Оболенского рождён был царь наш.
- На кол вас всех за такие разговоры! – загомонил, размахивая руками, торговец. - Вот слышал бы воевода, так вас тут же в кандалы заковали бы! – одарив всех гневным и пылающим взором, он надрывно взвизгнул. – Ни слова больше ни о каких князьях в моей избе!
- Послушайте, люди! – вдруг перекричал торговца и остальных Жбан. – Послушайте лучше, что вам расскажут эти бедные иноки о бесчинстве, кое совершили нынче татары! – он указал на Севастьяна с Кириллом.
Все примолкли и с интересом уставились на монахов. Торговец, обрадованный переменой темы, вскочил на ноги и жестом показал всем, чтоб внимательно слушали, хотя и без его указания тихо стало во всей избе. Севастьян, смущенный таким вниманием, едва смог начать свой рассказ, запинаясь и сбиваясь беспрерывно. Жбан, как умел, помогал рассказчику, вставляя ужасающие и небывалые подробности, которые придумывал на ходу. Когда рассказ был окончен, волнение наполнило избу. Разгорячённые хмелем и праведным гневом, присутствовавшие на разные голоса кричали о том, что этого нельзя так спускать и что татар в лесу надобно непременно перебить, или хотя бы потрепать как следует. Однако тут выяснилось, что воевода ушел почивать и велел не будить его, даже если деревни загорятся, а бывшая при нём небольшая дружина из опытных воинов с пищалями никуда не сдвинется без своего командира. Тогда, недолго думая, было решено поднимать народ, причём прямо сейчас же. Все бросились на улицу расталкивать спящих во хмелю мужиков и отправлять их на сход.
Совсем скоро перед избой собралась толпа не менее чем в полторы сотни человек. Люди стояли, вращая осоловевшими глазами и пытаясь понять, что произошло, откуда столько шуму и для чего их всех сюда вообще стащили, подняв ни с того ни с сего на ноги посреди ночи.
Жбан выволок оробевших Севастьяна и Кирилла на крыльцо и громогласно объявил:
- Люди добрые! Народ православный! Эти святые мужи одни из немногих остались в живых после того, как поганые собаки напали на их обитель!
Толпа закачалась, то ли от впечатления, произведённого словами Жбана, то ли от хмеля, и загудела.
- Татары убили почти всех иноков, разграбили храм, а теперь прохлаждаются всего в нескольких сотнях шагов отсюда.
Толпа оживилась ещё больше. Многие, стоявшие до сих пор с закрытыми глазами, разомкнули веки и принялись слушать.
- Но самое мерзкое, что сотворили эти разбойники, – срывался на хриплый крик Жбан, – это святотатство! Они снесли монастырский обиходник!
Народ, который был уже готов в едином порыве осыпать обидчиков проклятиями, вдруг осёкся и притих. Все начали переглядываться в недоумении и спрашивать друг друга, что за важность такая особая может быть в обиходнике и какое ж тут святотатство.
Жбан, видя смущение толпы, принялся кричать с ещё большим жаром:
- Это ведь не простой обиходник! Это святая реликвия!
Севастьян хотел было что-то возразить, но Жбан остановил его, взяв за рукав, и продолжил хрипеть на всю округу:
- Нельзя сказать, чем именно так свят это обиходник, потому как это есть священная тайна! И тайну эту знают только оберегавшие его монахи да самые святые мужи нашего отечества.
Толпа не на шутку разволновалась. Люди принялись переговариваться между собой, силясь угадать, что же это за тайна такая. Кто-то говорил, что в чернила, которыми написан там текст, была добавлена капля крови Христовой, привезённая откуда-то из-за морей. А кто-то доказывал, что сами листы в обиходнике сделаны из кожи апостолов, которую с них когда-то содрали римляне, хотя мало кто из бывших в толпе вообще знал, кто такие римляне. Один совсем пьяный мужичок поднял вверх палец и заявил, что на самом деле в этом обиходнике спрятан текст об истинном смысле жизни, и только при чтении особой молитвы особым служителем и в особом месте текст этот может проявляться. Эти слова вихрем разнеслись по толпе, и все каким-то чудом сразу же приняли их за истину. Теперь никаких сомнений ни у кого не оставалось – самый священный текст, указующий смысл всего бытия, находится в руках обычных разбойников-магометан, или ещё того хуже - поганцев!
Севастьян, видя и слыша всё это, заметно беспокоился, но не мог найтись, что бы такого сказать людям. А Кирилл и вовсе стоял, как вкопанный, да во все глаза смотрел куда-то в центр толпы, ничего там при этом не разглядывая. Зато Жбан весь сиял от удовольствия. Он выждал ещё немного и вдруг завопил, что есть мочи:
- Бить татар!!!
Народ откликнулся мгновенно, дружно выдохнув:
- Бить татар!
- Вот чёртовы р;ги да бабьи ноги! – Севастьян раздосадованно сплюнул. – Перебьют же всех, куда они лезут?!
Но его не слушали.
- Ступайте, берите у кого что есть для побоища и возвращайтесь сюда! – обратился ко всем вдруг стоявший рядом с монахами торговец Никита Иванович, затем он повернулся к Жбану и шепнул ему. - А мы пока подумаем, как лучше всё устроить.
Люди начали быстро расходиться, покачиваясь от хмеля и бурно обсуждая между собой предстоящую битву.
Жбан кивнул торговцу и объяснил Севастьяну, что когда мужики выманят татар из лагеря, можно будет под общий шум хорошенько всё обыскать.
Так и вышло.

Не смотря на то, что крестьяне были изрядно пьяны и не слишком искушены в ратном деле, они довольно ловко выманили на рассвете татар подальше от их костров и многих перебили среди сосен. А сделали они это самым простым способом: прямо на глазах у дозорных из лесу выскочили несколько мужичков, схватили в охапку стоявшие снопом на краю поляны копья и скрылись за деревьями. Дозорные, конечно же, бросились вдогонку, перебудив по пути пол-лагеря. А столкнувшись в чаще с целой оравой хмельных и разъярённых крестьян, вооружённых цепами, топорами и прочими увесистыми орудиями, дозорные позвали за собой подмогу. Откликнувшиеся на этот призыв татары, оказались меж сосен и, увидев спросонья всё происходящее, в свою очередь тоже позвали помощь. Так вскоре в лагере осталось совсем немного воинов, охранявших обозное добро. Но их принялись с разных сторон забрасывать камнями. И сонные стражники, не видя в рассветных сумерках кто и откуда их атакует, сначала пытались стрелять наугад из своих быстрых луков, а затем тоже бросились в чащу, оставив лагерь совсем пустым.
Тогда-то Севастьян с Кириллом, удивлённые тем, как легко удалось очистить поляну от воинов (даже возле шатров никого не осталось), принялись спешно ворошить добро, которое было свалено на телегах и прямо на земле, в поисках обиходника. При этом они видели, как Жбан с торговцем носятся по лагерю и набивают мешки всякой всячиной.
- Так вот зачем он всё это удумал, – сквозь зубы процедил Кирилл, кивая в сторону Жбана, – вот что за ремесло у него. На смерть своих же отправляет, чтоб пограбить без помех!
- Да Бог с ним, – отвечал Севастьян, не отрываясь от поисков, – не наша забота осуждать воров. Ищи, давай, обиходник.

Мужики закололи и порубили многих татар, а затем разбежались по лесу и исчезли.
Татары же не остались в долгу и положили немало бедных крестьян. После чего вернулись в лагерь, обнаружив, что добрая часть их добра пропала.
А Севастьян с Кириллом, так и не найдя обиходника, с тяжёлым сердцем отправились разбирать следы, чтобы найти уехавших ещё прошлым вечером всадников.

Х

Придя домой, мы всё вертели в руках бумажку с кругами, даже и не думая о том, чтобы ложиться спать или заняться ещё чем-то. Я только и сумел, что ненадолго оторваться от этой загадки, да сказать несколько тёплых слов своей супруге, которая никак не могла заснуть от того, что всё ещё была взволнованной и будто растерянной после вечерних происшествий.
Однако сколько мы не бились, а так и не смогли хотя бы что-нибудь толком предположить. Афанасий говорил, что слыхал где-то о такой магии, когда, мол, рисуют знаки, обозначающие определённых людей, а затем прокалывают их, вызывая настоящие раны у тех, кого соотнесли с нарисованными знаками.
- Только, – объяснял он, – там надо от человека кусочек кожи иметь или волос, а на этой бумажке ничего такого нету, один лишь какой-то тёмный след на большом круге.
Этот тёмный след был, скорее всего, от накапавшего неровными разводами воска. Похоже, кто-то ставил сюда свечу, а затем старательно всё соскрёб и затёр. На кругах поменьше, которые располагались дугой под большим, не было совсем никаких отметин, кроме тонкого прокола в одном из них. Этот прокол и казался Афанасию самым главным ключом к разгадке, а мне же более важным представлялся след от воска.
- Был бы кто-нибудь из нас иноком, книги чужестранные хранящим, может, и угадали бы что-то в этих знаках, – сетовал мой друг.
- Да зачем же непременно иноком, – возразил я, – вот бы просто получить хоть на пару дней доступ к текстам магометанским, да к тем, в которых все поганские обряды со знаками описаны.
- А ещё кого-нибудь в помощь, кто все эти языки читать может, – засмеялся Афанасий.
- Да, тут без монахов не обойтись, – согласился я.
- А вот почему грамоте не учат людей? – неожиданно серьёзно заговорил мой друг. – У нас же даже добрая половина бояр букв не знает.
- Грамотность – это путь к знаниям, а знания – это страшная сила, которой уметь пользоваться надо. С ней без особого монашеского отношения к жизни тяжко будет.
- Да что уж такого тяжкого? – снова повеселел Афанасий.
- Ну, для начала хотя бы то, что человек, обладающий знаниями, может возгордиться непомерно и счесть себя выше других. А настоящий монах от гордыни избавляться уметь должен, потому-то только им и доверяют хранить книги, которые для обычных людей опасными могут быть. А ещё сколько смуты и сомнений могут посеять тексты древние или ересь всякую несущие! Без крепкой и непоколебимой веры, какая у инока быть должна, такого начитаешься, что Господа с Дьяволом перепутаешь.
- А по мне, так все книги у монахов хранятся только потому, что у них времени много, которого девать некуда. Вот они и изучают языки чужие, да прочим себя напичкивают.
- Ну и это, возможно, тоже, – заулыбался я. – Но тут ещё кое-что есть. Вот встаёт поутру крестьянин и знает, что и зачем ему сегодня делать надобно. И про завтра знает. И как распознать погоду на ближайшие дни, и как это поможет ему урожай уберечь, тоже знает. Весь крестьянский уклад ясно и понятно давным-давно заведён и неукоснительно исполняется. Так что есть у крестьянина своё небольшое, но очень для него важное знание, с которым он и живёт себе спокойно и светло, исстрачивая себя всего на работу да на веселье, а не на раздумья с сомненьями. А тут вдруг кто-нибудь расскажет ему о том, что в свинью, которую он заколоть собрался, переселилась душа его же собственной матери. Ведь есть до сих пор и такие учения среди поганцев. Крестьянин, конечно, Христу причащался, а всё равно вдруг возьмёт да и поверит. Испугается. А вскоре всю свою семью голодом изморит, боясь скотину бить. И не будет больше никому ни покоя, ни радости. Тут ведь как с пищалью – коли она в руках у стрельца обученного, так он с её помощью и государя и себя защитить сможет, а дай её хоть бы и мне, так я ж мало ли что этой пищалью наделать могу, даже и себя самого убить случайно. Так и знания – если кто не готов их принять, тот раздавлен ими будет.
- А может всё-таки знания от народа таят не ради его же спасения, а только для того, чтобы самим выше казаться и уметь объяснить, почему одни люди имеют право с другими как со зверями обращаться?
- Да тут всё вместе. Я ж и говорю тебе, что гордость от образованности может раздуваться непомерная. Так что кто, как не инок, умерщвляющий свою гордыню и свои страсти мирские, способен принимать и хранить знания. Кто, как не он, может вовремя вспоминать, что пред Господом все едины: и пьяница, в канаве спящий, и торговец, златом обременённый. Но при этом инок понимает, как важны и бесценны все эти книги и как беречь их от разных дурных посягательств надобно. Так что и знания у монаха в сохранности, и сам он от них в безопасности.
На том мы и умолкли, уткнувшись снова в бумажку эту зловещую, которая, казалось, смотрит на нас, точно живая и злорадно улыбается своими кругами, в дугу выстроенными.
Но, так или иначе, а понять, на что указывают все эти знаки, мы никак не могли. Так что ближе к рассвету всё же решились отойти ко сну. А утро, как и должно нам было догадаться, снова принесло мрачные и пугающие вести.

Как только рассвело, грохочущим вихрем вломился в избу один из Афанасьевых работничков, распугав не только детей да баб, но даже и бесстрашных огромных собак. Ввалившись в комнату, он выпалил:
- Игнатку сожгли!
Каково же было его изумление, когда мы, сонные, сидя в одном исподнем, продолжили неторопливо потягивать, выпускающий причудливые облачка пара, сладкий отвар, который только что принесла нам хозяйка. И лишь Афанасий коротко отозвался:
- Не шуми, уже идём.
Работничек тихо вышел на улицу и остался ждать у калитки.
- Что там у нас? – устало и обречённо спросил меня Афанасий. – Звезда, бездна и дым?
Я молча кивнул, поймав себя на том, что мне скорее интересно, чем страшно.
Вскоре мы были возле Игнаткиного дома, от которого остались только перекошенные обугленные стены, с которых, точно всклоченные волосы, свисали раскатившиеся, но не упавшие, чёрные брёвна. Из остатков проломленного сруба поднимался плохо различимый вязкий дым. Вокруг пожарища суетились люди с кадками да баграми. Видимо, как только взметнулось пламя, все близживущие, как и заведено, бросились тушить, пока огонь не перебросился на окрестные дома.
- Ну вот, – мрачно шепнул мне Афанасий, – звезду мы уже не увидим, а дыма, солнце закрывающего, тоже немного осталось.
- А за стенами, поди, кладезь бездны должен быть.
- Дым такой чёрный и густой пошёл, что никто до сих пор понять не может, что ж этакое горело тут, – объяснил нам вдруг какой-то мужичок с измазанным сажей лицом и с топором в руке. Казалось, будто он давно уже с нами разговаривает, только мы этого не замечали.
Он оглядел сгоревшую избу с видом знающего человека и продолжил:
- Что-то в погребе горело, залили уж как смогли. А крыша, как ни дивно, не от огня провалилась, а наоборот: сначала будто пробил её кто-то, а потом уж внутри заполыхало.
Мы с Афанасием переглянулись и, не сговариваясь, направились к проёму в стене, где недавно была дверь, которую вышибли при тушении. В этот момент нам обоим, как не хорохорились до этого, стало по-настоящему страшно. Но всё же мы заглянули. На том месте, где должен был быть лаз в погреб, теперь чернела широкая яма, из которой  выползала во все стороны едкая дымка. Приглядевшись, можно было разобрать, что среди нагромождения обгоревших до неузнаваемости остатков всякой утвари виднелись истончённые огнём части человеческих тел.
- Там Игнатка и этот черномасочник, – пояснил Афанасьев работничек, всё это время не отходивший от нас.
- И вот ещё, – продолжил он, протягивая нам сложенный бумажный листок, – это мы у чёрномасочника нашли вчера, перед тем как разойтись. Я хотел тебе, Афанасий, поутру принести, потому и забрал с собой.
- Что это? – буркнул мой друг, отпрянув, словно ему протягивали дохлую крысу.
- А я почём знаю? Мы грамоте не обученные, так что сами разбирайтесь.
Работничек, освободившись от листка, сразу же удалился куда-то с самым угрюмым видом.
Развернув бумагу, мы увидели на ней буквы, написанные в ряд. Это были обычные буквы из азбуки, которую когда-то незабвенные Кирилл и Мефодий составили для писания на нашем языке. Только проку от такого текста не было никакого, ибо буквы эти располагались без порядку, не образуя собой никаких слов. Просто один ровный ряд ничего не означающих букв.
- И не жалко им столько бумаги переводить – фыркнул со злостью Афанасий и спрятал листок запазуху.

По дороге домой я всё думал, что же будет, когда последняя труба ангела апокалипсиса исполнится. Видимо, тогда уж никому из нас не жить, ибо дальше уже не может быть ничего. Так что выходило теперь, что только дважды мы можем что-нибудь попробовать сделать, ведь всего ангелов семь, а пять смертей по начертанному уже случились. Из-за этих мыслей было почти больно смотреть на облака, плывущие над нами, на серые блики, скачущие по неспокойной глади реки и на сверкающие купола храмов. Так мало всего этого было у меня, так неполно я насладился всем, что Господь создал в этом мире! И грустно и даже обидно было всё это…
И вдруг, точно вырвав меня из необратимого потока, несущего к отчаянью, раздался звонкий и до больного приятный голос Аглаи. Она стояла невдалеке и звала меня, радостно размахивая своими аккуратненькими ручками.
Афанасий удивлённо посмотрел на неё, затем на меня и, видимо, увидав, как переменилось моё лицо, понимающе заулыбался, продолжив путь и оставив меня одного. Аглая подбежала мелкими шажками и, поравнявшись, вспомнила, что надо бы и посмущаться. Посмотрев под ноги да взявшись за свои пылающие щёки, она поздоровалась, подивилась, что отыскала меня гораздо быстрее, чем надеялась и спросила, могу ли я её снова спасти. Я, веселея с каждым мгновеньем, посмеялся и ответил, что, наверное, в этом и есть моё предназначение. Аглая рассказала, что у её батюшки завтра именины, и она хочет насобирать ему особых грибов, которые как раз к концу сентября готовы к сбору. Но искать их нужно по самым густым чащобам, коих много вокруг Москвы, и какая же девица не забоится идти туда в одиночку. На мой вопрос о братьях да племянниках она ответила, что те вечно в таких случаях говорят после, что подарок общий, а она в этот раз хочет непременно только от себя грибы преподнести. И подруги тут тоже, мол, не подмога, ибо какой от них толк в чаще, если вдруг случится что. Одним словом, я с радостью согласился, забыв даже на миг, как это и случалось обычно в её присутствии, обо всех тяжёлых мыслях, которые только что меня одолевали. Мы условились встретиться после полудня на Болвановской дороге и ненадолго отправиться в лес за этими особыми грибами. На том и разошлись.

Я нагнал Афанасия, и мы вместе вошли в избу. Наскоро перекусив прекрасной стряпнёй его Варвары, мы снова заперлись и принялись т;жить лбы, решая загадку с этими бесовскими листками. Хотя, признаться, выходило у меня совсем неважно, так как перед глазами всё ещё стояла Аглая со своей искрящейся улыбкой, и от мысли о предстоящей прогулке мне становилось тепло и весело, несмотря ни на что. Мой друг замечал это и взором будто корил меня, однако спросить, кто такая и что за дела у нас, всё же не решался. А я изо всех сил старался заставить себя погрузиться в разгадывание знаков.

Мы пробовали накладывать по-разному один листок на другой и смотреть на просвет. Пробовали считать буквы, назначать им цифры по порядку и переставлять их местами, как то делают со своим писанием иудеи. Пробовали читать только пятые по порядку буквы (по количеству малых кругов на первом листке), пробовали и ещё много всего, что приходило на ум. Но ничего не складывалось! При этом мы отчего-то ни разу не усомнились в том, что оба листка связаны между собой и даже не обсуждали этого. Зато сколько необычных и хитроумных проклятий в адрес татар услышал я из уст моего друга! Иногда даже хотелось записать за ним, чтобы впредь не забыть.
Наконец, я предложил оставить на время эти загадки и надеяться, что Господь даст нам вскоре какой-нибудь знак для понимания. Ибо, если мы продолжим дальше, то только хуже будет. Ведь известно же, что лучшее средство осилить неподдающееся дело – это отложить его до поры до времени и после подступить к нему сызнова. Тем более что приближалось время нашей с Аглаей встречи, а все мои помыслы (к стыду сказать) так и вовсе уже давно были с ней в чащобе.

И вот мы встретились.
По дороге из города Аглая что-то лепетала, как и в прошлую нашу прогулку. Я же слушал, кивая её словам, и молча улыбался весь путь. День был пасмурным, но серевшие и набухавшие над нами тучи крепко держали воду в себе, так что идти по упругой сухой тропе было легко и приятно. Мне казалось, что лесные деревья бережно и с отеческим снисходительным пониманием всё плотнее и плотнее укрывают нас от всего остального мира, не давая даже беспокойным птицам носиться над нами, нарушая своими криками ровность и мягкость аглаиных рассказов.
Вскоре мы оказались в совсем глубокой чаще, и там моя спутница принялась ловко и с прибаутками выискивать под замшелыми корягами грибы для своего батюшки.
- Кстати, – обратилась она ко мне, доставая из маленькой расшитой сумы аккуратный свёрток, – говорят, что если отведать прошлогодних, то новые быстрее отыщутся.
Она протянула в ладошке тонкие иссушенные, похожие на верёвочки, грибки.
- Отведай, Андрюша, да и я с тобой. Тогда, глядишь, враз новых насобираем.
Поняв, что это за грибы, я так испугался, что остановился, точно идол вкопанный. Но только сам понять не мог, чего именно так застрашился. Ведь не того же, что за них – за грибы эти - могут еретиком признать и в погани обвинить. И не грибов самих, способных дух из тела человеческого наружу выпускать, ибо приходилось мне их уже когда-то пробовать, в годы обучения своего в Вильно. Грех сказать, а всё ж, правда, что бывало, хоть и люто запрещалось это нам наставниками нашими, потому что такие грибы поганцы в своих богомерзких ритуалах едят, чтоб душу из человека доставать, а затем в тела на её место  всякую нечисть заселять на время.
А может просто всякой поганщины и так слишком много на меня, грешного, свалилось в последнее время, и от этого всё, связанное с подобным, пугало сразу же. Но, так или иначе, а только подумав недолго, я отказался, не поддавшись на долгие и настойчивые уговоры.
- Так ты что ж, колдунья? – спросил я Аглаю, не удержавшись и всерьёз боясь ответа. – Или дочь колдуна?
Она рассмеялась, как обычно, самым светлым и весёлым смехом:
- Да коли б я колдуньей была, уж ты и не заметил бы даже, как грибочков моих отведал бы.
- И то правда! – повеселел я. – Теперь понятно, отчего ты с подругами сюда пойти не могла.
- Так меня на завтра же и сожгли бы в назиданье всем. Раз даже ты о таком спросил, чего ж от подруг ждать? Да и братья мои туда же меня отправили бы.
- А я тебя не выдам, думаешь? –  от тревоги моей не осталось и следа.
- А ты ведь знаешь, что и выдавать тут нечего. Просто у батюшки моего от браги так живот скручивает, что Богу душу отдать может. Вот и полюбил он грибочки эти. А кроме меня о том и не ведает никто, – Аглая посмотрела на меня серьёзно. – Не пугайся, Андрей, православные мы, – она снова засмеялась, перекрестившись.
- Да я уже ничего не боюсь, ни ведунов ни поганцев – бросил я и сразу почему-то пожалел об этом.
- Поганцы тебя часто донимают что ли? – спросила Аглая, внимательно глядя на меня, но всё ещё смеясь.
- Да нет, так к слову пришлось просто, – я чувствовал, что краснею и не могу скрыть этого.
- Расскажи, прошу, расскажи! – она заглядывала мне прямо в глаза с самым искренним любопытством.
Я и в правду так захотел всё ей про камень, да про людей в масках, да про знаки на листках рассказать, что уж было рот раскрыл, но вовремя спохватился да выпалил вдруг:
- Мне один монах учёный сказывал, что сам он видел в далёком холодном крае, как ведун поганский таких грибов наелся, а потом прямо в общий котёл по малой нужде при всех сходил. А люди, на капище пришедшие, сразу же выпили из этого котла и дружно души свои из тел на время повыпускали.
- Гадость-то какая! – воскликнула Аглая, непритворно сморщившись. – А всё же не рассказываешь ты чего-то, Андрюша. Чую, тайна у тебя есть какая-то.
Я ещё больше разволновался, но что-то словно застряло у меня в горле, и, казалось,  сказать о камне я ничего не смог бы, даже решившись на это.
Аглая снова внимательно оглядела меня и через миг, залившись своим обычным светлым смехом, шутливо покорила:
- Ты-то знаешь теперь тайну и мою и батюшки моего. Так что как захочешь должок вернуть, так и свою расскажешь.
Затем она спрятала свёрток обратно, взяла меня за руку, и мы принялись бродить между пахнущих болотом деревьев, болтая о всяких пустяках. Однако как ни пытался я поддаться Аглаиному веселью, мне это уже не удавалось. Неясная тревога неуступчиво окутывала все мои помыслы, только я и не пытался понять, отчего так неспокойно мне, потому что всё равно уже забыл, что такое быть спокойным и безмятежным.

Как только я вернулся, Афанасий сразу же пристал с расспросами «где был» да «кто такая». Я от всего отмахивался, говоря, что просто помогал по старой дружбе.
- Сиротка какая-то, поди? – язвил он.
- Да полно тебе, Афанасий! Чего привязался, давай лучше дальше думать, что за круги с буквами.
- Так если по дружбе, отправил бы Аксинью помочь вместо себя, а сам чем-нибудь пополезней занялся бы, – не унимался мой друг.
Я уж начинал не на шутку злиться и, как мог, пытался закончить эти расспросы. Однако Афанасий будто и думать не о чём больше не хотел.
- Ты посмотри! – злобно кривлялся он. – Как только наш Андрюша полузатворником сделался да смерть направо-налево разбрасывать начал, так у него сразу и девица красная появилась  в подругах.
- Да Господь с тобой, Афанасий! – воскликнул я.
Он дышал мне прямо в лицо.
- Ну ты сам подумай. Откуда она взялась? К тебе шпионов подсылают, а ты им объятья раскрываешь!
- Я к ней первый подошёл, а не она ко мне! – я повысил голос, забыв даже, что Аксинья может услышать. – Да и какие объятья? Она дитя ещё совсем!
- Дитя… Видел я глаза её. Знаю такой взгляд, не единожды подобных видывал. Как липку обдерёт, а ты всё ещё её сироткой невинной почитать будешь.
Я совсем уж рассвирепел:
- Да тебе-то что за дело? Даже если и так. Не тебя же обдерут. Да и мы только болтаем с ней при встрече, а больше ничего и нету.
- Это хорошо.. Тогда пускай, – Афанасий почти шипел, расплываясь в злой ехидной улыбке. – Только когда наш камушек соберёшься ей отдавать, уж не обидь друга, предупреди меня загодя.
Меня словно булавой по темени ударили. Я отстранился и в удивлении смотрел на друга. Его пылающие глаза выглядели по-настоящему зловеще.
- Так вот ты о чём! – прокричал я. – Только и печёшься, что об этом камне треклятом. Коли б не ты, уже давно бы его митрополиту отдал, да жил бы себе спокойно!
- Жил бы?! Жил бы ты сейчас так же, как друг твой Зинон, и прочие, с кем мы о камне говорили!
Он вдруг умолк, тяжело вздохнул и с грустью посмотрел на меня. Наконец-то я снова видел перед собой своего старого друга, будто и не было только что никакой ссоры между нами.
- Пусть даже она и случайно тебе подвернулась, – тихо заговорил он, – но как можно думать о случайностях, когда вокруг нас с тобой такое твориться?
Я не хотел считать так же и сказал другу, взяв его за плечо:
- А может мне её сам Господь послал, чтоб хоть что-то светлое среди всех этих напастей было?
- Ну пусть так, – смирившись кивнул Афанасий, – дай-то Бог. Только и про Аксинью сильно не забывай. Её-то уж точно тебе Господь в дар ниспослал.
Я собрался что-то возразить, но друг мой не стал слушать, отмахнувшись и склонившись над бумажками с кругами да буквами. Я, молча, последовал его примеру.
Через какое-то время Афанасий вдруг вскинул голову и, продолжая разглядывать наши трофеи, сообщил:
- Я нашёл чёрный платок, свёрнутый да кругом выложенный, он лежал у нижней ступеньки крыльца.
Мне нечего было сказать на это.

Совсем вечером, когда мы уже снова собирались бросить эту загадку, вдруг нам пришло на ум, что надо оба листка сложить разом, будто это был один разорванный. А решили мы так потому, что на обеих бумажках заметили еле различимые рисочки, нацарапанные иглой или ещё чем-то острым. На клочке с кругами они были на нижнем краю, а на листке с буквами – на верхнем. Каково же было наше воодушевление, когда увидели мы, что при прикладывании листков друг к другу, эти рисочки аккуратно совпадают.
- Горе нам дуракам! – воскликнул Афанасий. – Целый день возились, а только сейчас заметили приметное.
Мы смеялись и радовались как дети, удивляясь, что не могли так долго увидеть то, что теперь нам казалось самым заметным на свете.
Однако, веселились мы не так уж долго, потому что скоро поняли - хоть и нашли точную связь между этими листками, а только никуда больше не сдвинулись.
Запечалились мы ещё больше, чем до этого. Афанасий так и вовсе плюнул на всё, да пошёл ужинать. Я поплёлся за ним, злясь на эти листки, словно на самых лютых своих врагов.

Усевшись за стол, Афанасий молча налил в две чарки браги и протянул мне одну, глядя исподлобья уставшими покрасневшими глазами.
На середине стола мерно горела большая свеча, закрученная вокруг своего фитиля как верёвка. По краям этого же стола были расставлены глиняные с глазурью миски, и перед каждой из них находилось по узкой высокой чарке. Афанасий положил в миску, бывшую ближе всех ко мне, ломоть солонины, и мы молча принялись есть.
Жуя, я смотрел, как трепыхаются на вытертой поверхности стола тени, и вдруг приметил: из-за того, что свеча стоит в середине, а чарки расставлены вокруг неё - тень от каждой из чарок падает в свою сторону и указывает на свою миску или рядом с ней. Я чуть не подавился, когда рывком вскочил, схватил со стола свечу и бросился в комнату, где мы оставили бумажки. Удивлённый Афанасий метнулся за мной, ничего не спрашивая.
Подскочив к измучившим нас листкам, я спешно поставил свечу в самый большой круг, где мы нашли след от воска. Мой друг молча наблюдал за мной, пока я торопливо доставал из светильников, развешенных по стенам, свечи поменьше и, задувая их, расставлял в малые кружки, которые дугой расположились между большим кругом, где теперь горела закрученная свеча, и буквами, написанными в ряд.
Тени от тонких незажжённых свечей образовали дрожащие лучи, указывая аккурат на пять букв из общего ряда.
Выходило слово ВЕЛЕС .
- Свят! Свят! – Афанасий принялся испуганно осенять себя крестным знамением. – Знаю, знаю это место!
Я в недоумении уставился на своего друга:
- Какое такое место?
- Капище Велесово. Там всё точно так и есть, как здесь. Как на этой бумаге проклятой: идол Велеса стоит, а перед ним дугой пять рожаниц .
- А откуда знаешь-то? – почему-то удивился я. – Или никак правду говорят, что иные торговцы для своих барышей и свечи в православных храмах ставят, и жертвы поганским богам по сей день приносят?
- Господь с тобой, Андрей! – Афанасий продолжал креститься и смотреть испуганно то на меня, то на буквы, – Просто я тут всё знаю в округе.
- Прости, я пошутил, – сказал я на это и принялся убирать свечи да бумаги со стола. – Как только рассветёт, пойдём туда и посмотрим.
- Да уж, – согласился мой друг, – по темноте ты меня туда ни за что не затащишь.
На том и порешили. Наскоро доели свою солонину и отправились спать. Хотя сон, конечно же, никак не шёл. Все мысли были только о том, что же мы сможем найти на этом капище, и что случится с нами после находки этого чего-то. Но страшнее всего было думать о том, что мы, может, и вовсе там ничего не отыщем, или ничего, кроме следующей загадки.
Далеко за полночь сон всё же сжалился и забрал наше ненужное время себе, перенеся нас прямиком в следующее утро.

Ещё засветло Афанасий растормошил меня. Сам он был уже одет и в нескрываемом нетерпении ждал, пока я соберусь.
- Так ещё ж темень на дворе, – ворчал я спросонья.
- Как раз рассветёт совсем, пока дойдём. Собирайся скорее.
- Эти идолы там сотни лет простояли и ещё столько же простоят, – я никак не мог попасть в рукав кафтана.
Афанасий спешно помог мне и скоро мы уже были на улице.
К тому моменту, когда извилистая, плотно вытоптанная дорога привела нас в лес, солнце и правда уже совсем встало, хотя из-за пасмурного серого неба не было ни теней от деревьев, ни солнечных отсветов, лежащих обычно украшениями на тропках. Поплутав какое-то время, мы вышли на просторную поляну, посередине которой неровным низким холмиком виднелся не то какой-то приземистый куст, не то сваленный кем-то в кучу бурелом.
- Вот оно, это капище, – тихо, будто боясь, что кто-то услышит, указал Афанасий.
- Не дивно, что я его никогда не видел, – заметил я, – выглядит оно куст кустом.
На деле же это действительно оказались идолы, один каменный и пять деревянных. Располагались они так же, как на бумаге с кругами нарисовано было. Каменный, поросший тонким желтоватым мхом, стоял особняком и был похож на  неправдоподобно широкую человеческую фигуру, закопанную по пояс, с раздутыми гладкими щеками и с неровным бугром, напоминавшим голову быка, на груди. Это был Велес. Пять деревянных рожаниц расположись по дуге перед ним. Они выглядели совсем низенькими и тонкими, сильно сточенными ветром да дождями. Глубокие борозды, наполненные трухой, покрывали эти изваяния, которые от времени так сгладились, что искусно вырезанные руки и лица были почти не различимы. В довершение всего по ним, закручиваясь, вился высохшими стеблями бурьян. Словом, если б я увидел одну из них просто лежащей где-то в лесу, то, пожалуй, принял бы за обычное полено.
- А я всегда думал, что рожаниц на капищах ставили только вместе с Родом,  – проронил я, оглядывая древние изваяния.
- Да поди разбери этих поганцев, – угрюмо ответил мне Афанасий и тут же спросил, – теперь-то что?
Я достал бумагу, развернул её и показал своему другу.
- Видишь, один из кругов в дуге проколот, стало быть, под той рожаницей и надо искать.
- Идолы ворочать?! – испугался вдруг не на шутку Афанасий.
- Осквернить поганское капище боишься? – укорил его я, но, не удержавшись, тут же признался. - Мне тоже страшно. Но камень страшнее. К тому же, ведь ничего не будем ломать. Посмотрим, да и поставим на место.
Афанасий, сморщившись, кивнул.
Мы аккуратно взялись за одну из рожаниц, за ту, что стояла по отношению к другим так же, как проколотый круг на листке был нарисован по отношению к остальным кругам. Деревянная фигура оказалась настолько неожиданно мягкой и податливой, что если б мы сжали её в руках чуть сильней – ей-богу рассыпалась бы до основания. «Странно, что идолы тоже становятся трухлявыми» - подумал я про себя.
Стараясь быть осторожными, мы всё же сумели приподнять рожаницу, нисколько не навредив ей. Под идолом в мягкой и влажной, недавно подкопанной, земле лежал небольшой тряпичный свёрток. Я поднял его, и мы мягко водрузили изваяние на место, слегка притоптав землю вокруг, чтобы оно крепче стояло.
Не разворачивая находку, мы тут же поспешили удалиться подальше от этой поляны, и только отойдя как следует, остановились прямо посреди тропы.
- Хорошо, что хоть не ещё одна бумажка, – буркнул Афанасий, нетерпеливо поглядывая на свёрток.
Я размотал тряпицу и не смог не засмеяться – там лежал сложенный листок.
- Вот собачьи дети! – воскликнул Афанасий, воздев руки вне себя от гнева. – Если ещё загадка, так нужно брать дружину да вырезать их всех под корень! И скажи, отчего у них там сплошь все грамотные? Ужель совсем простых людей на службу к себе не берут?
Но на этот раз нам повезло – никаких загадок не оказалось. На листке совершенно обычным, нашим родным языком было написано: «Сход у Гилая-кожевника сразу после заката». День был указан завтрашний. А ниже текста красовался знак, как на камне – круг с шестью лучами.
- Это что ж, чёрномасочников сборище? – вскинулся Афанасий, ещё и ещё раз перечитывая написанное. – Знаю я этого Гилая-кожевника, и избу его татарскую знаю. На краю леса она стоит одна одинёшенька.
Мы переглянулись и я выпалил то, что оба подумали:
- Они ж друг друга лиц не знают, под платком кто угодно может быть!
- Иду! Иду туда! – почти кричал мой друг. – Намотаю на лицо платок чёрный и всё! Больше не будет нам загадок!
- Нет, Афанасий, – остановил я его, – прости, но пойду я. Раз уж мне Господом уготовано было этот камень треклятый прятать, так я и пойду.
Афанасий весь ходуном заходил, в возбуждении топчась на месте:
- Ты ж татар не знаешь, тебя ж там враз заприметят, и всё прахом пропадёт! А я и язык их понимать немного могу!
- Если б язык их понимать нужно было, так и эту бумагу не по-нашему написали бы, – не уступал я.
- А отчего б нам вдвоём не пойти, – воодушевился Афанасий – это уж безопасней и вернее всего!
- Мы же только одного черномасочника загубили. Откуда нам знать, не посчитаны ли люди у них?
- Андрей! – то ли бранил, то ли молил мой друг, – А мне не так же Господом начертано с этим камнем носиться? Почему только тебе?!
Посмотрев в его выпученные горящие глаза, я испугался от ощущения, что он вот-вот бросится на меня. Я спрятал листок в карман и, положив руку на плечо Афанасию, ответил ему на это, сам подивившись своей неожиданной решимости и непреклонности:
- Ну неужели, друг мой, ты думаешь, что я тебе не расскажу всё, что узнаю? Кому ж тогда я скажу это? Не волнуйся, я без тебя ничего делать не буду. Послушаю там всё, а потом вместе дальше решать станем.
Афанасий, видно поняв, что выбора у него нет, сделал над собой заметное усилие и кивнул в знак согласия. Домой мы шли в полном молчании. Мой друг был до крайности угрюм, а я старался собрать все свои мысли вместе и ни о чём, кроме предстоящего схода, не думать.

XI

Так и не выследили Севастьян с Кириллом всадников, которые ускакали накануне, оставив основной отряд. Целый день шли они по следу, внимательно выискивая любые приметы, пока не оказались у неглубокого болота, проглотившего все знаки, по которым Севастьян различал след. Но не возвращаться же из-за этого без обиходника обратно в обитель. Понадеясь на людей православных да на Господа Бога, побрели они дальше, искать да выспрашивать.

И так скитались они целых девять лет, побывали и у северных морей, и у южных. Никто ничего им про татар с платками на лицах рассказать нигде не мог. Вот они и бродили, куда глаза глядят, с надеждой, что рано или поздно Господь приведёт их к нужному месту.
На зиму они всегда оседали в какой-нибудь обители, благо, принимали их повсюду охотно, так как работниками они были знатными и много пользы любому монастырю успевали за холодные месяцы принести. Вскоре уже вся монашеская братия на Руси знала о двух смиренных иноках, которые последнее послушание, настоятелем наложенное, готовы были до самой своей смерти исполнять. Игумены разных обителей ставили Севастьяна с Кириллом в пример своим послушникам да монахам, когда про веру и верность говорили. А среди самих иноков уже и настоящие легенды складывались про двух святых, которые могли всего лишь вдвоём да с Божьей помощью, целые орды татар истреблять, если православным защита требовалась. Говорили даже (ну уж совсем, наверное, во хмелю), что будто они за своим обиходником прямиком в ад спускались, перебив по пути полчища чертей. Когда же кто-нибудь спрашивал Севастьяна или Кирилла, правда ли всё, что про них рассказывают, те смущались и отвечали, что они и при осаде своей родной обители не сильно-то помогли, куда уж им с чертями да с ордами вражьими тягаться. Такие ответы, как это обычно бывает, только ещё больше укрепляли веру в невиданную силу двух могучих иноков.
Ну, а летом они неустанно ходили. Как только снег сойдёт, так и в путь до следующих заморозков. Кормились то охотой, то у крестьян добрых, одежду им в монастырях дарили - на всё время скитания и хватало.
Так шли годы, пока однажды, после девяти лет поисков, не направил к ним Господь человека, знающего, где татар этих в платках искать.
Случайно встретились они в одной деревне с воином, который с войском московским на Казань ходил. Услышав, кого именно и с каких пор монахи разыскивают, воин этот воскликнул:
- Так эти ваши упыри в платках за мной же и гнались! Ну не за мной, а за отрядом, в котором я был.
И вот что он рассказал:
- Служил я у самого воеводы Михайла Воротынского. И вот когда Казань уже почти взяли, нас вдруг небольшим отрядом, человек в пятнадцать, собрались отправить в Москву. И не просто в Москву, а к самому митрополиту! А всё потому, что при осаде умыкнули наши что-то очень важное и ценное у татар. Мы дивились, почему ж так мало нас поедет, если что-то такое уж нужное и важное повезём. Оказалось – это хитрость такая. Поутру у всех на глазах отправили сначала отряд побольше нашего, дали им мешок с покладом обманным, да предупредили, что погоня за ними лютая будет, а потому велели им успеть добраться до какого-нибудь монастыря или другого укреплённого места, чтоб принять там бой и как можно дольше продержаться. А мы же улизнули все по одному, незаметно. Встретились в условленном месте, да и поехали в Москву. И мало нас так было как раз для того, чтоб никто и не подумал, что мы что-то важное везём.
А вам я это рассказываю потому, что нам наказали опасаться татар, которые лица под платками прячут, а сами все в чёрном. Ибо они ради того, что мы везём, ничего не побоятся и никого не пожалеют. И вообще, они вроде как даже и не татары, а совсем из неких далёких неведомых земель пришлые.
Так вот, в вашем монастыре и задерживали погоню храбрые воины, которые на верную смерть пошли, чтоб мы могли до Москвы доехать.
А искать вам этих собак в платках надобно в Москве или рядом с ней. Потому что я слыхал, будто они всё-таки туда пришли за нами, так что или там их найдёте, или совсем это дело бросать можете.

Монахи поблагодарили воина, и направились в Москву.

***

Весь оставшийся день я провёл с сыном и супругой. Хотя с Аксиньей (как уж повелось в последнее время) мы почти не разговаривали, от того что как-то тяжело и натужно было говорить. О неважном и обыденном не хотелось, а о том, что мучило нас обоих – страшно. Она видела, что я к чему-то недоброму готовлюсь, а я же ничего не хотел рассказывать хотя бы потому, что когда о чём-то пугающем только про себя думаешь, а не вслух говоришь, тогда всё это кажется таким далёким и ненастоящим. Так что мы всё больше с Ваней возились, а уж он и рад тому был.
Афанасий тоже пребывал весь в своих мыслях, сказав за день только несколько раз, что боится за меня, да и за себя тоже. А ещё он пытался мне что-то рассказывать про татарские привычки, да про разные их хитрости, с которыми ему доводилось сталкиваться.
А на следующий день я вовсе места себе не находил, думая о предстоящем вечером походе в избу Гилая-кожевника. Так и просидел всё утро, глядя в окно, пока неожиданно какой-то мальчуган не постучал в калитку, попросив Афанасьеву жену позвать меня. Он с заговорщицким видом сообщил, что кто-то ждёт меня на перекрестке. Я вышел на улицу и сразу же увидел, стоящую у поворота Аглаю. Она сделала несколько нетерпеливых шагов в мою сторону и остановилась в ожидании.
- Прости мне, Андрюша, мою несдержанность, – сказала она тихо, когда я приблизился, – очень хотелось тебя повидать.
Я поздоровался и заверил её, что мне это нисколько не обременительно.
- Не нашлась я в этот раз что придумать, чтобы с тобой побыть, – залепетала она чуть сбивающимся голосом, разглядывая свои аккуратные сапожки. – Ты не суди меня строго. Если есть время, так побудь со мной просто так, а коли нет, так скажи и я не стану тебя донимать.
Аглая посмотрела мне прямо в глаза совершенно серьёзным и решительным взглядом.
Я заулыбался и предложил ей погулять немного вдоль реки. Она сразу же подхватила меня под руку, и мы пошли.
На самом деле я был очень рад этой прогулке, потому что уже устал бояться предстоящего вечера и представлять себе всякие ужасы, которые могут со мной вскоре случиться.
Через недолгое время Аглая вдруг остановилась и, хорошенько о чём-то подумав, предложила пойти к ней. Сказав при этом, что отец с братьями уехали в Новгород по делам, и дома никого не осталось.
- Зябко на улице сегодня, – объясняла она, – а я тебя пирогами горячими угощу, как раз вчера тесто ставила. Сейчас и испеку при тебе.
Я сразу же согласился, забыв даже удивиться тому, что вот так вот вдруг девица приглашает к себе женатого человека. И уже по пути подумал, что, возможно, не зря её Афанасий так испугался, и я теперь, может, прямо в ловушку иду. Но только страшно мне от этого нисколько не стало, всё равно пропадать, что так, что этак - думал я - так уж лучше рядом с такой красотой смерть или муки встретить, чем с черномасочниками этими окаянными. Но при этом я ещё надеялся и на то, что вовремя успею распознать опасность, если она там случится, и уж непременно найду способ спастись, коли Господу не будет угодно моей гибели.
Так мы и дошли до Аглаиной избы, едва видной с улицы из-за раскидистых вишень да клёнов, которые, казалось, не больно-то приветливо смотрят на меня.
Внутри было чисто и просторно, аккуратные расшитые скатерти покрывали стол и скамьи. Аглая усадила меня и принялась суетиться, собирая на стол посуду, путаясь и конфузясь. Поколдовав над тестом и спрятав его в большой печи, покрытой расписными изразцами, она присела, наконец-то, рядом, но сразу же вскочила, вспомнив, что так и не выпустила ухват из рук. Ещё какое-то время она кружила по избе, поправляя всё, что попадалось под руку, пока я не попросил её оставить всё как есть и просто посидеть со мной. Тогда она налила себе и мне красного вина из резной витиеватой бутыли и, выдохнув, опустилась на скамью.
- Пригуби, пока пирог в печи, – сказала она, протягивая мне чарку и поднимая свою.
Я выпил одним глотком и был немало удивлён крепостью этого вина, ноги мои мгновенно стали мягкими, словно войлоком набитые. Аглая же лишь помочила губы, ласково и кротко глядя на меня, затем она вновь наполнила мою опустевшую чарку и легонько подтолкнула её ко мне.
- Погоди, душа моя, – засмеялся я, чувствуя, что не в меру пьянею и после первого раза, – негоже ведь напиваться среди Божьего дня.
- Так никто ж тебя тут не увидит, – расхохоталась она в ответ. – Или ты сразу и уходить собрался? День длинный, успеешь от хмеля отойти.
Я кивнул и снова выпил. И вдруг не на шутку испугался, вспомнив, что собирался стеречь опасности вокруг себя, а вместо того, чтобы осторожничать да оглядываться, хлещу, как кузнец на выселках. Но тут я увидел, что Аглая тоже опорожнила свою чарку, и это меня враз успокоило. К тому же, мне так хорошо от этого вина стало – казалось бы вечно тут вот так же сидел, да на Аглаю бы глядел.
Я уткнулся подбородком в кулаки, уперев локти в стол, и беззастенчиво уставился на свою гостеприимную хозяйку, расплываясь в блаженной улыбке. Аглая подсела ко мне поближе и тихонько, почти в самое ухо проговорила:
- Ты ж только не подумай про меня чего-нибудь дурного. А то вон женатого человека к себе в избу привела.
Я замотал головой, продолжая улыбаться.
Она налила в третий раз. Я твёрдо решил отказаться, ибо дела у меня на вечер намечались серьёзные, и исполнять их с похмелья было не с руки. Ожидая непременного натиска и уговоров, я удивился, как легко Аглая уступила, отставив мою чарку в сторону.
Затем (уж и не знаю, как это случилось - будто я только что спал, а открыв глаза, застал неожиданно сам себя врасплох) мы крепко обнимались и целовали друг друга в губы, в щёки, в веки. Я прижимал Аглаю к себе, вдыхая её волосы и растворяясь в них.
Не стану расписывать всё подробно, а только вскоре мы очутились на просторной тахте с мягкими и благоухающими перинами. И лишь Господь знает, чем бы это всё закончилось, если бы Аглая не остановила нас, взяв мои руки и сказав, задыхаясь от волнения:
- Андрюша, а что дальше-то со мной будет?
Мне стало стыдно за себя, что сам я о том не подумал. Но и вмиг уняться да уйти я был не в силах. Она продолжала:
- У тебя семья, тайны свои, а я-то так и останусь без мужа, коли мы не опомнимся.
Только я хотел воскликнуть что-то вырывающееся из меня, как Аглая набрала полную грудь воздуха и выпалила, прижавшись ко мне что есть сил:
- А будь что будет! Я знаю, что ты меня не оставишь. А коли и оставишь, так пусть я буду всю жизнь от позора прятаться, а только нынче пусть всё будет!
Мне же, совершенно неожиданно, от этих слов невыносимо и до боли сильно захотелось исчезнуть. Раствориться и в мгновение ока оказаться в своём доме рядом с моей милой родной Аксиньей, чтобы никто, совсем никто, кроме неё и Вани никогда-никогда больше не видел меня.
Я отстранил от себя Аглаю и отошёл на шаг от тахты, опустив голову.
- Прости, Аглая, – выдохнул я, поправляя на себе одежду, - я пойду, а там, как Бог даст.
Она вскочила на ноги, в её глазах пылали слёзы.
- Не уходи. – сдавленно просила она. – Ты же всё равно при своей жизни останешься. Со своими тайнами, которые мне никогда не раскроешь. Так хоть сейчас не оставляй, хоть до вечера.
- И тайны расскажу, и всё будет, – отвечал я, не веря сам себе, – только не сейчас. Мы ведь и знаем-то друг друга совсем недолго. Давай обождём хоть немного.
Аглая тихонько плакала, закрыв лицо белоснежным своим платьем.
- Я завтра отыщу тебя, если ещё будешь хотеть меня видеть, – пообещал я и направился к дверям, заметив по пути, что от хмеля не осталось и следа.
Аглая что-то жарко прокричала сквозь слёзы мне вслед.
И показалось мне, что кто-то взял моё сердце да безжалостно сдавил его в кулаке. Я толкнул дверь и вывалился на улицу, где вишни и клёны ещё неприветливей, чем раньше, уставились на меня, перешёптываясь между собой.
Я долго бродил кругами по городу, сгорбившись под тяжестью захлестнувших меня переживаний. Как же всё повсюду было глупо и неправильно. И жалко мне было всех вокруг, включая себя, и точно так же злобу у меня вызывали все, кого мог припомнить. И снова мне казалось, будто несколько человек во мне между собой переговариваются, решая мою судьбу, и снова мне хотелось взять да и провалиться прямо сейчас в небытие, коли оно вообще бывает.
Так и метался я, ругая себя на чём свет стоит, пока не одумался и не принялся усердно молиться, глядя на храмовые кресты, возвышающиеся с разных сторон над крышами домов и над лениво колыхающимися кронами деревьев. Постепенно мысли мои улеглись, и я, почти совсем успокоившись, пошёл, как и давно уж следовало,  домой.
По дороге я думал о том, что завтра, наконец-то, первое октября – светлый праздник Покрова Богородицы и день освящения девяти храмов Покровского собора. Кто бы мог подумать, с чем на душе я встречу этот день? День, которого я так давно ждал: я скрываю от нашего батюшки митрополита предмет, который он усердно ищет и который собирался хранить в новом прекрасном соборе; вокруг меня погибают люди, и смерти их страшны, как по начертанному в Апокалипсисе; над моей семьёй, точно проклятье, висит страх и невозможность нормально обычно жить. А тут ещё и Аглая! Хорошо хоть по-настоящему  ничего не случилось. Ну а в довершение ко всему, я в канун такого важного и долгожданного праздника, как Покров Девы Марии, собираюсь идти на сход зловещей поганской секты.
И вот я опять был готов лечь прямо на брёвна мостовой под копыта лошадей, чтобы всё это лиходейство разом кончить, но Господь дал мне сил дойти до дому и, уж в который раз за последнее время, собраться духом.

Вечером я надел чёрное платье, положил в карман такой же чёрный лоскут ткани, чтоб закрыть им в нужное время лицо и отправился к избе Гилая-кожевника. Афанасий так волновался и хлопотал, провожая меня, что я даже подумал: именно так бабы провожают своих мужей на войну. Волновался, конечно, и я сам. Да что греха таить, не волновался, а боялся изо всех сил, ибо не мог же я толком знать, как они там своих отличают. Вдруг меня сразу и схватят, как только покажусь. Но всё же я шёл, уповая на Господа и на его милосердие, потому что жить дальше так, как в последнее время, я боялся ещё больше.

Изба, где должен был случиться сход, стояла хоть и не очень далеко от города, но была скрыта от всего мира глухим угрюмым лесом. И не смотря на то, что закат ещё прорезал последними светлыми полосами далёкое густое небо, здесь, среди плотно переплетённых деревьев, было уже непроглядно темно. Казалось, будто я совсем в чужой незнакомой земле очутился.
Снаружи не было заметно никакого движения, только робкими отблесками пробивался неясный свет из маленьких окошек, тускло освещая несколько ближайших к срубу деревьев. Я решил не торопиться входить, а притаился посмотреть, как и что тут вообще заведено. Расположившись за соснами, я хорошо видел всё, что происходило на крыльце и в сенях избы.
Вскоре раздался негромкий треск лежавшего на тропке хвороста и к избе из темноты вышел человек, как и следовало ожидать, весь в чёрном, с закрытым лицом. Он как-то по особому постучал в дверь, и та не замедлила отвориться. Гость и некто встретивший его на пороге молча кивнули друг другу и оба быстро исчезли внутри избы, проходя через сени в полной тишине. Затем появился ещё один черномасочник, и всё в точности повторилось: он точно так же постучал и его так же, не обронив и звука, провели сквозь сени в избу. Стало быть, никаких секретных слов произносить не требовалось, а нужно было только постучать в дверь тремя частыми, тремя с паузами и пятью опять частыми короткими ударами.
Я решил было подобраться к окнам, чтоб посмотреть, за происходящим в самой избе, но неожиданно услышал за своей спиной шаги и тихое позвякивание оружия, весящего на поясах. Двое в масках, видимо дозорные, мерно приближались, по счастью всё ещё не видя меня. Если б я попробовал улизнуть, то непременно был бы услышан, так как они подошли уже совсем близко, и мне ничего не осталось, как только спешно намотать на лицо свой чёрный лоскут и направиться к дверям в сени, надеясь, что дозорные ничего не заподозрят. Они приостановились, когда я оказался на крошечном крыльце с одной ступенькой, и я постучал, усердно отсчитывая про себя удары.
Мне открыл всё тот же встречающий. Я кивнул, он ответил, и вскоре я оказался в тёмном наполненном людьми в масках помещении. Воздух здесь раскачивался тяжёлой пеленой из дурманящих запахов, исходивших от дымящихся кадил по углам комнаты. Это были, похоже, точно такие же воскурения, какие привозил из Китая и других восточных стран для своего удовольствия и для продажи один знакомый Афанасия. Я старался вдыхать как можно меньше, пока не убедился, что это бесполезно, и что грудь моя всё равно уже полностью наполнилась приторным прозрачным дымом, а всё вокруг неспешно поплыло от этого дурмана. Здесь, в поганском прибежище, мне так вдруг захотелось, чтобы запахло ладаном, родным и привычным, всегда умиротворяющим, ладаном. Но уж выбирать не приходилось.
Вдоль стен стояли скамьи, на которых восседали пришедшие. Лица были закрыты у всех. Я тоже присел на одну из скамей и принялся про себя молиться, оглядываясь при этом, но стараясь не вертеть особенно головой. Посередине комнаты находился сколоченный из досок небольшой настил, по краям которого были разложены человеческие черепа. На каждом из черепов тонкими прорезями виднелись те же символы, что и на камне. А на самом настиле толстым слоем вздувшихся белил был начертан от края до края тот самый круг с шестью лучами – знак Инанны. Я глядел на это всё и думал, что ещё недавно эти мрачные предметы со знаками не на шутку испугали бы меня, а нынче я испытывал лишь омерзение и злобу.
Время тянулось как на заупокойной службе.
Наконец, откуда-то, словно просто из воздуха, появился человек в обрезанной коровьей шкуре, накинутой поверх длинного чёрного платья. Его лицо было закрыто так же, как и у всех остальных, а голову покрывал выкрашенный несколькими цветами коровий череп с рогами.
Он взошёл на настил и стал в центре круга. За ним вышел ещё один человек с платком на лице, но уже в обычной одежде. Этот не стал подниматься, а остановился рядом с возвышением, услужливо склонив голову.
Стоявший в круге, с коровьей шкурой на плечах, заговорил на татарском, а второй принялся переводить всё сказанное:
- Приветствую вас, избранные! Радуйтесь, что вам выпало стать служителями Тааш Саклар! Вам известно для чего мы все здесь. Наш священный камень был похищен ради корысти и спрятан. Однако похитители не знают, что ни пользы, ни власти он не может принести никому из них. Потому что только несколько хранителей во всём мире понимают, в чём его сила и как с ним управляться. Знающий человек с этим камнем в руках может в одиночку обратить в бегство целую армию. Не знающий же и сам будет в бегство обращён. Наша цель – вернуть камень тем, кто из поколения в поколение хранил его с начала времён. Каждый из вас сможет приобщиться к великой славе, которая с этим камнем добывается посвящёнными. Посмотрите, какую небывалую власть заполучил наш народ, служа Тааш Саклар. Несметные земли покорены нами. И уже многие века трудно сосчитать царства нами завоёванные. Так придите же и вы под защиту наших всемогущих духов, чтобы вместе с нами править миром и при жизни и после смерти! Как только мы вновь обретём камень, все неверные будут с позором изгнаны, а те, кто останется, будут зарезаны нашими же руками или полонены, как беспомощные ягнята.
Нынче мы совершим священный обряд, чтобы вы могли показать духам, свою готовность служить Тааш Саклар и свою решимость отказаться от вашего прежнего Бога.

Мне показалось странным, что говорилось это всё таким же назидательно-снисходительным тоном и слогом, как при объяснении предметов ученикам. А ещё меня удивило - как это говоривший ни разу не обмолвился о том, что камень может убивать. Он сказал лишь про обращение в бегство с помощью камня, а уж всё остальное «нашими руками». Но может я просто не услышал чего-то, ведь от воскурений голова шла кругом, и всё вокруг мягко неспешно плыло.
Тут мысли мои прервал мерный бой барабана, донёсшийся из самого дальнего затемнённого угла. Оттуда же вывели связанного хромающего человека с коротким мешком на голове и поставили его в центре настила рядом с ряженным в коровью шкуру. Шея связанного была обмотана тонкими остро заточенными цепями, которые свисали из-под мешка в четыре стороны, заканчиваясь кожаными кольцами.
- Выведите сюда тех, кого вы привели впервые, и кто готов приобщиться к нашему великому учению! – провозгласил ряженый по-татарски, и переводчик торжественно повторил за ним на нашем языке, – Дадим им возможность свершить своё первое деяние на новом пути, и деяние это навеки соединит их с нами и между собой.
Со скамей поднялись трое, и каждый из них подвёл за собой к настилу по одному человеку, удалившись после этого снова на скамьи. Оставшимся у возвышения переводчик вложил в руки кожаные кольца, от которых тянулись, провисая, цепи к шее стоявшего с мешком на голове. Ряженный в коровью шкуру жестом подозвал кого-то из сидевших на скамьях, и тот взялся за четвёртое кольцо.
- Этот человек, – вновь заговорил ряженый, указывая на связанного, – хотел предать нас и донести о делах наших. За то и приговорён к смерти. Но раз уж и службу сослужить успел, то смерть будет быстрой и лёгкой.
В этот момент приговорённый, стоявший до сих пор неподвижно в центре круга, зарычал и, извиваясь, рванулся куда-то в сторону, но сразу же был схвачен подоспевшими черномасочниками, которые вернули его на место и, пыхтя, крепко заломали, не давая нисколько пошевелиться.
- Приготовьтесь и, как подам знак, тяните! – приказал ряженый. – Пусть свершится!
Державшие кольца разошлись по четырём сторонам на нужное расстояние, чтобы цепи, соединявшие шею жертвы с их руками, натянулись точно струны. По дрожащим пальцам и по движениям вообще было видно, как робеют и сомневаются эти «готовые приобщиться».
Однако, по команде ряженного они все без колебаний дёрнули за свои кольца что есть мочи, и железная петля вмиг затянулась так крепко, что голова, покрытая мешком, подскочила вдруг вверх, да так в мешке и грохнулась на пол, покатившись вдоль настила. Из обезглавленного тела захлестала кровь, поливая черепа со знаками и тех, кто держал приговорённого.
Гробовая тишина воцарилась в избе.
Ряженый поднял вверх руки и приготовился продолжить свои распевные речи, как вдруг одно из окон с грохотом влетело внутрь избы вместе с рамой, и сквозь образовавшуюся в стене дыру со свистом пронеслось копьё, свалив замертво переводчика. Все, в страхе вращая головами и не понимая, что случилось, повскакивали со своих мест. В это же мгновенье с сыпучим треском и звоном проломились другие окна и дверь, ведущая из сеней. Отовсюду в избу шумно и стремительно повалились воины, похожие на тех, которым я совсем недавно объяснял про полено, закутанное в детское одеяло. Они безудержно размахивали сверкающими в отсветах свечей и ламп саблями и бешено голосили: «бей поганцев!». Черномасочники, бросившиеся в рассыпную, то и дело наталкиваясь друг на друга, один за другим падали порубленными на пол.
Моё сердце неистово колотилось, я с невообразимым ужасом понимал, что и сам сижу тут в маске, а значит не избежать мне нынче смерти! Но, когда всё уже утекало и сливалось перед глазами от страха, я вдруг заметил, как ряженый, сбросив с себя на ходу коровью шкуру, метнулся в тот самый угол, откуда только что доносился глухим бормотанием барабан. Я, не раздумывая, бросился за ним. В сбитой темноте угла оказалась узкая покосившаяся дверца, нырнув в которую, я очутился на улице и сразу же услышал топот копыт со всех сторон да крики «лови их!». Прямо передо мной внезапно вырос всадник с поднятым клинком, отливавшим тусклым лунным светом. Я дёрнулся, что было духу, и одним прыжком достиг спасительных сосен, оградивших меня на миг от нападавшего. Ни о чём не думая и не глядя по сторонам я побежал.
Бежал я так быстро, как только мог, задыхаясь из-за клокочущего в горле сердца и не обращая внимания на колкие сосновые ветви, хлеставшие меня беспрерывно, но вскоре понял, что чёрная одежда и маска на лице должны, пожалуй, надёжно скрывать меня во мраке ночного леса и что лучше притаиться, чем бежать дальше, выдавая себя треском веток под ногами. Я неуклюже прыгнул в какие-то кусты, больно оцарапав руки, и затих. Гнавшийся за мной потоптался недолго кругами, так и не найдя меня, да и повернул, витиевато ругаясь, обратно. А через какое-то время я увидел сквозь густое переплетенье кустов да деревьев разрастающееся и набирающее силу зарево. Всех, кто пришёл на этот сход и не сумел спастись, сожгли вместе с избой, черепами, знаками и прочей бесовщиной.
Выждав ещё немного, я сорвал с себя маску и почти бегом направился домой, понося, на чём свет стоит всё, что приходится мне пережить из-за этого проклятого камня.

Каково же было моё удивление, когда дома я застал Афанасия в самом неожиданном виде: он был весь взъерошенный и запыхавшийся, а на лице его безошибочно читалось нешуточное волнение.
- Уж не был ли ты там же? – выпалил я, нисколько не мешкая и не обращая внимания на то, что сбитое дыхание тисками держало голос, мешая говорить.
Он тяжело посмотрел на меня:
- А скажу, что не был, поверишь?
Я присел отдышаться, стягивая с себя чёрное платье.
- Не ты или их, случаем, навёл? – спросил я прямо и совсем не боясь обидеть этим своего друга.
Он по-настоящему изумлённо уставился на меня:
- Ты в своём уме? Я сам еле ноги унёс! Благо, что лес хорошо знаю.
- А что ж ты там делал?
- За тебя боялся, – бросил Афанасий всё же обиженно.
- Или за меня или за то, что не расскажу тебе ничего, что там было, – поправил я.
Афанасий покачал головой и сплюнул.
- Дурак ты, Андрей.
Мне и вправду стало стыдно за себя. Ведь столько уже вместе пережили. Да и сам я на месте моего друга тоже не удержался бы, скорее всего, да пошёл бы тайком подглядывать.
- Ну прости, – сказал я, пересев на его скамью, – сам пойми, каково мне нынче, всего боюсь.
Афанасий потрепал меня по плечу и жестом показал, что не в обиде. Посидев немного молча, он, сомневаясь, и будто даже робея, спросил:
- Так что узнал-то? Мне ж ничего с улицы слышно не было.
- Да ничего такого уж нового и не узнал, – с готовностью ответил я.
Он посмотрел на меня недоверчиво. Я продолжил:
- Да опять только то, что и так мы уже знали.
Афанасий вскочил со скамьи:
- Андрей! Неужели ты и правда мне не расскажешь всего? – он схватил меня за плечи и смотрел прямо в глаза. – Посмотри! Это я! Тот, кто помогал тебе во всём этом деле!
Я тоже встал на ноги.
- Так правда ведь, что ничего нового про камень не сказали. Только то же, что и раньше. Что он, будто, целые армии в бегство обращает, что не умеющий с ним обращаться и сам от него пострадает, да и прочее всё нам известное.
Афанасий разочарованно и чуть ли не с болью во взгляде долго глядел на меня, затем опустил голову и тихо произнёс:
- Значит, ты решил дальше сам по себе быть, а я тебе уж больше не надобен.
- Да Господь с тобой, друг мой! – бросился я к нему.
Но он отстранился и, буркнув «утро вечера мудренее», удалился.
Я двинулся за другом, но через несколько шагов остановился. Ведь и правда лучше уж утром поговорить, что мне сейчас сказать-то? Выспимся да помиримся – решил я про себя и улёгся, надеясь скорее уснуть, хотя всё внутри меня клокотало и рвалось ещё пуще прежнего.
Лёжа и разглядывая высокий потолок из выкрашенных досок, я с радостью и надеждой думал о том, что завтра первое октября – праздник Покрова Богородицы и день освящения прекрасного Покровского храма.
Перед моими глазами проносились вихрем тысячи и тысячи видений. И Аксинья, и Афанасий, и Аглая, и черномасочники, и храм вместе со всеми своими каменщиками, штукатурами, юродивым Макаркой, художниками и даже мёртвым Ярославом. Зинон, ведун из Калуги и его Гришка, старуха с образками вместо глаз и вообще всё-всё-всё кружилось, неприятно и томительно окутывая меня, словно тяжёлый удушливый пар.

Так и закончился этот вечер.

XII

Новый день выдался светлым и солнечным. В прозрачном воздухе чертили сверкающие дорожки мерно проплывающие паутинки, цепляясь время от времени за любую попадавшуюся на пути опору и развиваясь при этом, словно полузаметные истончённые знамёна какого-то игрушечного войска. Весь мир с его влажным упругим небом, желтеющими пятнами листьев и добродушно игривым ветром, который становился видимым в кронах деревьев, казался огромным и просторным. Народ на улице со всех сторон стекался бойкими пёстрыми вереницами к Покровскому собору. Люди проходили мимо нашей калитки, обдавая всё вокруг себя всплесками радостного волнения и праздничной суеты, словно невидимые хоругви несли они над своими головами весёлый гомон и ощущение чего-то светлого и доброго.
Я, почти не отрывая взгляда от окна, поскорее оделся, чтобы успеть вместе со своей и Афанасьевой семьёй к началу торжественной службы, но, выйдя за дверь, узнал от Аксиньи, что Ваня простудился, из-за чего они собрались остаться дома, а Афанасий со всеми своими уже давно ушёл, не дожидаясь меня и не решившись разбудить.
Я не стал завтракать, а сразу же направился к собору.
По дороге, болтаясь между плотными кучками людей и обгоняя большинство из них, я неожиданно поймал себя на том, что не на шутку волнуюсь. Ведь работа над убранством этого храма представлялась мне лучшим из всего, что случалось в моей жизни, а теперь я оказался, как уже говорил, чуть ли не отлучённым и от собора и от митрополита и ото всех вообще. Я не знал, как встречусь с теми, с кем так долго трудился на этой удивительной стройке и как буду вспоминать тех, кто не дожил до этого торжественного дня. Я столько раз представлял себе, как мы все вместе радуемся на праздничной службе, обмениваясь многозначительными довольными взглядами людей причастных к великому, а теперь всё виделось каким-то болезненным и даже будто отравленным. Мне стало отчего-то стыдно и горько за себя, когда я увидел выплывшие из-за домов, перемешанных с деревьями, сложные и прекрасные купола собора, а вместе с тем восторг от взгляда на них тоже силился уместиться в моей груди. От всего этого я пребывал в смятении и надеялся, что хоть молитва, произнесённая тысячами голосов одновременно, вернёт мне покой.

Вся Троицкая площадь была наводнена людьми. Как и бывает при таком стечении народу, живое, мерно и вразнобой покачивающееся, море с разноцветными волнами занимало всё свободное пространство перед храмом. Осторожный гул висел над этим морем, как утреннее марево над морем настоящим. Шуметь никто не решался, но и стоять совсем молча, в ожидании начала службы, было ведь тоже невозможно. На крыльце собора служки заканчивали последние приготовления. Весь храм, как и планировалось, должен был стать для сегодняшнего богослужения алтарём, а площадь перед ним – нефом.
Я бродил в толпе, выискивая глазами знакомых, и здоровался с теми, кого встречал, пока, наконец, не приметил вдалеке Афанасьеву жену с детьми. Однако они были без главы семейства, и от этого я почувствовал, как что-то остро и тонко укололо в груди, словно проткнув сосуд с обжигающим неумолимым беспокойством, которое вмиг разлилось по всему телу. Я с трудом пробрался к ним через переминающихся в ожидании людей и спросил про Афанасия.
- Так он ещё с самого рассвета куда-то улепетнул, – буркнула Варвара, недовольно скривившись, – велел здесь ждать, обещался к службе успеть.
Я постарался отогнать дурные неясные мысли и тяжёлым усилием заставил себя остаться на месте в ожидании начала.
Вскоре толпа оживилась, многие принялись указывать друг другу на собор. На крыльцо, в сопровождении большой нарядной и сверкающей свиты из духовных мужей, вышел сам митрополит Макарий. Он поднял руку и обратился к народу с речью. Только я не услышал, о чём говорит владыка, потому что совершенно неожиданно из толпы появился взвинченный до тряски в руках Афанасий. Он ловко протиснулся сквозь плотные ряды людей и, схватив меня за рукав, шепнул взволнованно в самое ухо:
- Андрюша, поспеши домой. Да только не ко мне, а в свою избу. Там тебя Аксинья с Ваней дожидаются.
И в этот момент мне стало по-настоящему страшно. Сердце так заклокотало, наполнив всего меня глухими раскатистыми ударами, что я еле мог дышать.
- Что стряслось-то? – взмолился я, с трудом разлепив губы.
- Торопись, там уж сам и узнаешь, – тихо ответил мне мой друг и отвёл глаза.
Я не стал больше ни о чём спрашивать, а бросился к своему дому, спотыкаясь на не слушающихся размякших ногах и то и дело врезаясь в шарахающихся от меня людей.

Распахнув на бегу калитку, я на миг замешкался. Наша изба показалась мне сейчас совсем чужой и даже враждебной.
Глубоко вдохнув, я перекрестился и шагнул в сени. Там меня сразу же схватил за плечи какой-то вооружённый детина в новенькой сияющей кольчуге под плащом, дверь за мной шумно захлопнули, а меня с силой впихнули внутрь избы.
На краю кровати сидела, тихонько покачиваясь и глядя в пол, Аксинья с Ваней на руках. Из угла в угол расхаживали такие же здоровяки, как и тот, что схватил меня в сенях. А за столом вызывающе развалился – я не поверил своим глазам – юродивый Макарка! Только теперь он вовсе не казался юродивым. Глядел он теперь совсем по-другому, хоть и был одет всё в то же привычное рубище. Ни тени метаний не осталось в его вечно слезящихся глазах, наоборот – безжалостная рассудительность и надменная злоба неподвижно застыли в них, изменив собой и весь облик.
- Ну, здравствуй, Андрей, – обратился он ко мне, не по-доброму ухмыляясь. – Ты меня в гости всё не звал да не звал, вот я сам и пришёл.
Я не удержался и вскрикнул:
- Макарка!
- Макар Петрович! – отрезал он, хлопнув по столу, и, чуть помолчав, продолжил. - Ну не будем попусту время тратить, меня сам государь сюда прислал. Отдавай камень татарский и тогда вы все из Москвы живыми отпущены будете.
Я неподвижно и изумлённо разглядывал этого лоснящегося человечка, пытаясь до самых мелочей припомнить, каким он был в нашу последнюю встречу.
- Тебя? Государь? – воскликнул я, – Так ты всё это время, пока в храме жил, лицедейничал?
- Лицедейничал… – передразнил он, искривя тонкие бесцветные губы. – А как ещё за вами дураками можно было следить, чтоб не воровали да прочих мерзостей при храме не творили.
- Значит, тебя сам государь определил в храм, чтоб за нами следить под видом блаженного юродивого?
- Ишь, какой догадливый, – злорадничал Макарка, раздуваясь от самодовольства, – да, так и было. И ведь признайся, верили же вы все, что я божий человек. Хотя я божий и есть! Раз прислан был самим царём да с благословения владыки. Вот только видишь, всё ж не уследил, стянули камешек-то.
Я всё продолжал разглядывать его.
- Всё! Хватит лясы точить, давай камень! – вдруг завопил он раздражённо. – И знай, что никакая брехня тебя не спасёт! Нам твой драгоценный Афанасий всё рассказал сегодня. И, кстати, за хороший барыш рассказал.
Макарка выпалил последнее с хорошо заметной надеждой сразить меня окончательно и не прогадал: известие об Афанасии тугим вихрем пронеслось сквозь меня, качнув и чуть не сшибив с ног, хотя и не могу сказать, что было оно уж очень удивительным и неожиданным. Заметив, как я мешкаю, даже и не пытаясь хоть что-нибудь ответить на это, Макарка вскочил из-за стола и свирепо заорал, брызжа слюной прямо как раньше, когда представлялся юродивым:
- Отдавай же, пёс! Всё одно ты его в дело пустить не сумеешь. А не отдашь, так сейчас же всех вас тут порежем!
Он сделал знак одному из воинов, и тот, подскочив к Аксинье, схватил её за подбородок и приставил к гладкой красивой шее моей жены хитрой формы нож. При этом прижал его так крепко, что кровь тонкими каплями засочилась из-под клинка. Аксинья закрыла глаза, стиснув изо всех сил веки, а Ваня истошно заревел, съёжившись у неё на руках.
- Хорошо! – выдохнул я и осёкся.
- Что хорошо? – вскинулся Макарка, заглядывая мне в глаза.
- Пойдём за камнем, – ответил я, с трудом подняв голову. – Он в лесу закопан, покажу где.
Бывший юродивый довольно заулыбался и похлопал меня по плечу своей припухшей белой ладошкой. Жестами он показал четверым из воинов, чтобы те шли за нами, а остальным велел оставаться в избе и казнить прямо на месте Аксинью с Ваней, если мы не вернёмся к вечеру. Эти указания говорились и принимались так, словно были самыми обычными поручениями по хозяйству.

Мы вышли.

По дороге, которая из-за набухающего отчаянья казалась совершенно незнакомой и даже какой-то ненастоящей, я окончательно потерялся в собственных вязких мыслях и так глубоко провалился в бездну мрачных переплетающихся переживаний, что совсем перестал ощущать хотя бы что-нибудь, будто пролетел сквозь самого себя да и выпал где-то с другой стороны. Я наполнился тихой холодной пустотой и, внезапно осмелев от этого, принялся расспрашивать Макарку:
- А Ярослава-то каменщика кто прямо в храме убил? Татары, или ты?
Зарозовевший от ходьбы Макарка чуть ли не обиженно закачал головой, но всё же довольно охотно ответил:
- Да сам он себя, собака, загубил. Он ведь единственный из всех строителей знал, что в кладку вставлен один непростой кирпич, он же сам его и вкладывал по велению митрополита. А потом где-то прознал, что это за предмет такой, да решил, будто он лучше всех знает как народ православный от скверны и сил нечистых защитить. Собрался, видно, этот камень зарыть так глубоко и далеко, чтоб никто никогда не нашёл. А может, и себе прибрать. Да ещё и помощнику своему Егору это всё рассказал. Это тому самому, который камень к тебе принёс.
Макарка сухо закашлялся, не прикрывая рта, затем немного ускорил шаг и продолжил:
- Я же услышал, как Ярослав камешек выковыривает - всё не зря я там, под лесами, как зверь какой-то жил. Ох как мне хотелось в хорошую широкую постель с перинами да под тихими белыми сводами… - он мечтательно прищурил глаза. - Так вот я прибежал наверх, а этот пёс, услыхав мои шаги, бросился наутёк, да оступился. А пока я вниз спускался, Егор уже успел камень подобрать да спрятаться вместе с ним. Хорошо, что к следующему вечеру добрые люди сказали, будто видели его у вас в Зарядьи, тогда погоню и снарядили.
Он, к моему удивлению, говорил это так охотно и всё больше распаляясь, будто другу занятную и чудесную историю рассказывал.
- Неужто не жалко Ярослава. – пробормотал я себе под нос. - Его же сам Барма советчиком держал.
- Дураки вы и собачьи дети! – разозлился вдруг лже-юродивый. – Чего его жалеть, коли он против воли владыки пошёл? Сам на себя и навлёк беду!
- А я? Я-то ведь простым случаем с этим всем связался!
Макарка снисходительно, как неразумного, оглядел меня и пожурил, мерзко тряся своим мягким пальцем:
- А ты бы, как положено доброму человеку, принёс камешек назавтра кому следует, так вскоре и забыл бы обо всём этом.

Мы уже вышли из города и двигались по тонкой петляющей тропке, которую мне указала Аксинья, когда объясняла, где спрятала камень. Равнодушные к нашим делам и нашим разговорам угрюмые деревья всё плотнее обступали со всех сторон, потрясая своими увесистыми ветвями и осыпая нас неровным шелестом истончавшей по осени листвы.
- Ну а сам-то ты не боишься камня? – не отставал я от Макарки. – Уж не знаю, известно ли тебе, сколько он всего натворил и скольких погубил.
- Да ещё и в точности, как в Апокалипсисе Иоанна Богослова начертано, – подхватил, кривляясь, Макарка.
Странным мне показался его ответ. Должен же был и он бояться, если знает обо всём произошедшем. Но тот едва сдерживался, чтоб не засмеяться, а затем с самым настоящим пылким любопытством спросил меня, толкнув легонько локтем:
- А скажи-ка, что страшней всего было? Когда вороны в дверь бились, или когда мертвец приходил? А может, когда поутру знак у себя в комнатах находили, или ещё что-то?
Давно пора уже было перестать удивляться хоть чему-то, но весёлостью Макарки и тем, что ему всё в таких подробностях известно, я оказался совсем сбит с толку.
- Тебя это не страшит нисколько? – я смотрел на него, как на какое-то неведомое существо.
Он неожиданно окатил всю округу громким и беззастенчивым смехом:
- Ну и дураки же вы! Вас напугать не сложнее, чем деток малых!
- Напугать? Ты считаешь, что силы нечистые нас просто пугали?
- Силы нечистые! – он опять залился хохотом, содрогаясь всем своим мягким тельцем. – Уж как велика моя гордыня, однако нечистой силой я себя всё же не отваживаюсь называть.
Я во все глаза смотрел на него, ожидая любых, пусть и самых невообразимых объяснений. Макарка, непомерно раздувшись от удовольствия, хвастливо и гордо принялся рассказывать:
- Появился несколько лет назад на Москве один вор, которого, видно, сам диавол воровским даром наделил. Имени его тебе не скажу, но знай, что он может залезть куда угодно, да так, что ни одна собака не залает.
Макарка как-то чуть ли не мечтательно призадумался и продолжил:
– Вот представь, он придумал какую-то особую кашу, от запаха коей всякая собака толи робеет, толи чутьё на время теряет. Обмажется, значит, такой кашей и лезет в любой дом совсем без шума. Красть он не боялся и у бояр и у попов знатных. Но однажды его всё же изловили по счастливой случайности. А уж когда поймали, то собрались сразу же на кол сажать. Только я подсказал государю, что грешно такой дар редкий губить, и пусть он лучше в обмен на свою жизнь отечеству послужит. На том и порешили. Так что он и есть та самая нечистая сила, которая вам житья не давала.

Не было никакой нечистой силы! Ничего не было! Как же так?! Были только смерть и страх. Пустой, глупый и безжалостный страх, успевший стать привычным и заменить собой многое из того, что должно быть в нормальной человеческой жизни.
Я даже остановился, получив за это без промедлений пинок от одного из молодцев.
- И он всех этих людей убил? – выдавил я из себя.
- Да. Хоть и не без помощников, есть у него несколько сотоварищей, – тут же ответил Макарка и, чуть не подскочив от собственной гордости, добавил, – А сделать так, чтоб похоже было на начертанное в Апокалипсисе, я придумал!  Не отпирайся - страшно ведь получилось.
Тут уж я, наконец, почувствовал то, что должен был почувствовать ещё с самого начала этой беседы и лишь с огромной натугой удержал себя, чтоб не начать душить здесь и сейчас этого припухшего, пышущего злобным пугающим самодовольством человечка.
- Ворон, в дверь бьющихся, знаешь как устроили? – не унимался и продолжал хвастаться Макарка. – От самого Заяузья стаю манили подтухшей поросячьей тушкой, да только поклевать не давали. Пока до твоего двора их доманили, все вороны уже осоловевшие были и метались, как бесноватые. Тогда тот самый вор с помощничками залезли к тебе на крышу, а поросёнка этого на верёвке спустили и у двери держали. Вот вороньё и кидалось на тушку, в дверь тебе барабаня. Видел бы ты своё лицо перепуганное!
Макарка, искрясь и сияя, глядел на меня и, наверное, ждал, что я сейчас начну восторгаться такими ловкими хитростями.
- А мертвеца они тоже с крыши верёвками держали, как куклу, да на крыше же и прятали, когда ты посмотреть выбегал, – никак не замолкал он. – А уж залезть к вам спящим, чтоб знак оставить, так это для такого удальца и вовсе пустяк. 
Это ссутулившееся одутловатое чудовище выглядело совершенно счастливым и воодушевлённым, хвастаясь своими ужасными чудесами. Макарка искренне радовался и, раздувая алеющие щёки, гордился этими хитростями больше, чем любой зодчий гордился бы самой прекрасной на свете постройкой.
- А для чего всё это было? – перебил его я и немало удивил своим вопросом.
- Как это для чего? Для того, чтоб ты, дурак, убоялся да камень сам вернул. Мы ж не могли тебя просто схватить, да силой выпытать. Пробовали, так ты же пытки выдержал, на диво всем. Хотя, может просто и сам тогда ещё не знал, что он у тебя. Ну, так или иначе, а нам оставалось только пугать тебя, ждать, да смотреть в оба.
- А теперь что? Почему всё же пришли да раскрылись? – в голове моей начинало до слёз тяжело и раскатисто гудеть от всего, что я узнал.
Макарка в который уже раз оглядел меня с ног до головы, презрительно причмокивая.
- Больно много тут татар расплодилось, за камнем охотящихся. Вчера только, к примеру,  целый сход вырезали. Да и друг твой подтвердил, что ты камень прячешь. Мы ведь на самом деле совсем уж точно не были уверены - у тебя ли он. В общем, больше ждать да в нечистую силу играть ни времени, ни нужды не стало.
Я уткнулся взглядом в пожухлую траву, прорезающую тропку, да свалявшийся неровными комьями мох, и остальную недолгую часть пути мы шли молча. И это было хорошо, потому что не мог я больше выносить трескучий голос этого упыря, который мне сейчас казался самой мерзкой и неприкрытой бесовщиной, какую только можно себе представить.

Место у разтроенной сосны, где Аксинья зарыла камень, найти оказалось несложно. Откинув немного дёрна, я, содрогнувшись, увидел так ненавистные мне знаки и не смог понять - рад я, что приходится отдавать этот камень, не имея выбора, или сожалею. Скорее всего мне было вообще всё равно. На меня навалилась такая безжалостная и тяжёлая усталость, что я с трудом держался на ногах.
Макарка благоговейно поднял предмет, за которым так долго гонялся, отряхнул с него дрожащей от волнения ручкой землю и спрятал его в крепкую холщёвую суму. Затем он посмотрел мне в глаза и тихо, без злобы, произнёс:
- Ну, пойдём, Андрей. Завтра тебя казнят, чтоб другим неповадно было у митрополита воровать.  А семью твою, как и обещал, отпустим.
Я совсем ничего не почувствовал после его страшных слов и вообще перестал думать о чём либо.
Все четверо сопровождавших нас воинов плотно обступили меня. Один из них связал мне сзади руки, и мы двинулись обратно. По пути я с каждым шагом снова начинал понемногу понимать происходящее, и холодные, как железо, словно чужие, мысли всё настойчивей плодились и копошились в моей голове, готовые вот-вот вырваться наружу отчаянными слезами. Однако при этом мне почему-то не было по-настоящему страшно. Какая-то необъяснимая, глубоко запрятанная уверенность в том, что прямо сейчас нечто спасительное непременно должно случиться, тянула и удерживала страх, не давая ему развернуться и разлиться своим едким губительным ядом.
И это нечто спасительное действительно случилось.

Не прошли мы и ста шагов, как вдруг прямо из-за разросшихся запутанными ветвями можжевеловых кустов на нас, стремительно и шумно, вылетели пятеро огромных размеров молодцев с рогатинами и топорами в руках. Макаркины воины даже не успели достать свои сабли из ножен - вмиг все четверо попадали замертво с проломленными головами. Через мгновенье рядом с ними лежал в разрастающейся луже собственной крови и сам Макарка. Его глаза были закрыты неподвижными посиневшими веками, а рука скрюченными пальцами крепко сжимала суму с камнем.
Вслед за этим, ещё более неожиданно, появился Афанасий.
Он отделился от встревожено качнувшегося можжевельника и замер, стараясь не смотреть на меня. Один из молодцев, сплёвывая и ругаясь, разжал Макаркины пальцы, высвободил суму и протянул её Афанасию.
- Барыша иудинного тебе мало? Решил ещё и самим камнем завладеть? – выпалил я с такой клокочущей злобой, на какую только был способен.
Он покачал головой и тяжело вздохнул.
- А меня-то что ж не убили вместе со всеми? – всё расплывалось перед моими глазами от отчаянья и гнева. – Аксинье с Ваней теперь всё одно не жить, так что зря вы так помилосердствовали со мной!
Афанасий, словно не слыша моих слов, неспешно заглянул в суму и затянул её покрепче. Затем он подошёл ко мне вплотную и долго собирался, чтобы начать говорить. Он всё ещё не решался взглянуть прямо на меня, и, казалось, никак не мог подобрать слов. Молодцы в это время закончили копаться в одеждах убитых и притихли, глядя на нас, точно зрители на представлении. Опустив голову, Афанасий с заметным усилием всё же выдавил из себя хриплым и срывающимся голосом:
- Прости меня, Андрей, коли сможешь. Бесы, видать, попутали. Обозлился я на тебя, да и продал. Коли решишь, так можешь взять топор и зарубить меня, как свинью на пасху.
Он наконец-то поднял глаза, блестящие от подступающих слёз, губы его дрожали, а взгляд пылал безудержным отчаянным пламенем.
Вдруг он рванулся, выхватил топор из рук стоявшего ближе других молодца и, сотрясаясь всем телом, протянул его мне.
- Руби! – прокричал он надрывно. – Всё равно мне не жить после такого!
Я испуганно отстранился и воскликнул ещё громче, чтобы перекричать своего друга:
- Да уймись ты! Аксинью с Ваней теперь убьют! Уж не лучше ль сейчас об этом подумать?!
Афанасий, тяжело и часто дыша, опустил топор и тихо произнёс, всё ещё содрогаясь:
- Супругу твою вместе с сыном надёжные люди уже вывели из Москвы и отвезут прямо в Литву, в город Изяславль, где ты их и найдёшь.
Затем он вложил мне в руки мешок с камнем и отошёл на шаг.
Я молча принял суму и не нашёлся, что ответить. Трудно было сразу взять да и поверить сказанному про мою семью, да и вообще принять всё, что сейчас произошло.
- И вот ещё, – вновь заговорил Афанасий, доставая из-под кафтана плотно набитый кошель, – тут деньги, которые мне за тебя заплатили. Что-то отсюда я уже отдал добрым людям за помощь, – он кивнул на своих молодцов, – а остальное забирай, вам в Литве этого на пару месяцев хорошей жизни хватит, а мне ж эти деньги всё одно грешно будет тратить.
Я так же молча, как и мешок, принял этот кошель и собрался было поподробней спросить своего друга про Аксинью с Ваней, как вдруг мы услышали шумную возню в тугих можжевеловых зарослях, и почти сразу же за этим пред нами предстала Аглая. Один из Афанасьевых молодцев крепко держал её, извивающуюся как уж, за руки и тащил к нам.
- Вот, сидела, подслушивала, – буркнул он, когда ему, наконец, удалось немного усмирить свою пленницу.
- А ты думал, что я наговариваю, – без укора бросил мне Афанасий.
Я промедлил немного, без особого удивления уставившись на Аглаю, и спросил:
- Что ты здесь делаешь?
Она подняла на меня сверкающие обидой и тревогой глаза и с трудом разжала дрожащие, побледневшие от напряжения губы.
- Я видела, как тебя со стражей из Москвы выводили, вот и решила проследить, чтобы по возможности помочь.
- Слушай её больше, – прервал Аглаю мой друг, – врёт она всё!
- А сам-то ты из тех, кому можно всегда верить? – грубо осёк его я.
Агаля в этот момент высвободилась наконец-то от рук державшего её молодца и повисла у меня на шее, обжигая горячими слезами и жарким сбивающимся дыханием.

- Мы пойдём, удачи тебе и Божьей помощи, – проговорил неожиданно Афанасий и жестом показал своим помощникам идти за ним.
- Погоди, – с жаром остановил его я, – Хочу этот камень проклятый забросить поглубже в Москву реку, чтоб уж никто никогда не нашёл. Пойдём со мной, раз мы оба из-за него уже столько вынесли. Да и вдвоём всё ж веселее будет.
Он, не сильно раздумывая, угрюмо кивнул и сказал молодцам, чтоб те отправлялись по домам. Аглая же, нисколько не мешкая и не смущаясь, попросилась с нами, чтоб, как она сказала, ещё немного побыть со мной. Я не стал её отговаривать, и мы втроём направились в сторону реки.

Мы шли какое-то время, думая каждый о своём и не говоря ни слова друг другу. Тропки то сходились в одну плотно вытоптанную дорожку, догоняя нас, то снова разбегались в разные стороны, прячась в надёжно смыкающихся зарослях. Всё, как и обычно в лесу, жило своей таинственной жизнью. И снова ни мягкому, бережно прячущему прошлогоднюю листву мху, ни вечно обременённым неведомыми заботами деревьям, ни кустам, сгорбившимся под тяжёлой тенью своих высокорослых соседей, не было дела до нас с Афанасием, бредущих молча с обесцвеченными пронзительной тоской и тугой как тетева решимостью лицами. Мы с другом время от времени переглядывались, но оба быстро опускали глаза, не зная что именно нам надлежит делать, встретившись взглядами. Аглая же немного отстала и двигалась, перебирая своими аккуратными ножками, на несколько шагов позади.

Вдруг, как только мы минули небольшую развилку с округлыми и запутанными поворотами, раздался мягкий негромкий звук, похожий на шлепок пробивающей кожу стрелы. В это же мгновенье Афанасий схватился за шею и, вычерчивая коленями неровные дуги, опустился на землю, искривив от боли губы и закатив глаза так, что зрачки почти полностью спрятались под трясущимися и мгновенно покрасневшими веками. Я бросился, чтобы подхватить своего тщетно пытающегося вдохнуть друга и увидел, как Аглая стоит в отдалении с занесённым в руке коротким ножом с перьями на рукоятке. Такой же нож крепко и глубоко засел в набухшей натянутыми венами шее бедного моего друга.
Я не верил своим глазам. От обжигающей, точно вылившейся на меня из огромного котла ярости всё в моих мыслях настолько стремительно закипело, что я ничего не мог ни видеть, ни слышать. Я обнял, чувствуя как руки надрываются от бесконечной натуги, мёртвого и отяжелевшего своего друга и закричал так громко, что все окрестные птицы снялись со своих мест, принявшись в суетливой тревоге кружить над нами. Сколько же можно вытерпеть превращений одних людей в других за один лишь день?! Сколько же можно убивать направо и налево?!
Я вскочил и, тяжело дыша, посмотрел на Аглаю, собираясь броситься на неё, чтобы душить, бить, рвать на части и втаптывать эти части во влажную беспристрастную землю, готовую принять всех без разбору.
Она же потрясла своим оперённым ножом и твёрдо отрезала:
- Ты видел насколько я меткая, так что стой, где стоишь!
Я замешкался.
Она же спросила спокойным и ровным голосом:
- Надо ли говорить, что я здесь за камнем? Так что, может, разойдёмся миром? 
- Ну так что же ты медлишь, коль такая меткая? – прошипел я, сжимая суму с камнем в руке.
- Не хочу тебя убивать. С тобой и правда было занятно, так что жалко мне тебя, – она заулыбалась, но всё так же продолжала держать нож занесённым. – Так что просто положи суму на землю, а сам отправляйся на все четыре стороны.
- И грибами накормить хотела, и вином поила, и любовью своей искушала, чтоб рассказал тебе, где камень спрятан? – процедил я, запинаясь от гнева.
- И рассказал бы, будь у меня чуть больше времени, – ответила она так ласково, будто со своим ребёнком говорила. – Просто не успела выпытать, да и Макар Петрович торопиться не велел.
Я стоял и судорожно пытался решить, как мне поступить. Ведь не отдавать же, в самом деле, камень этой бесовской химере, чтоб она спокойно ушла жить себе дальше, оставив меня здесь с моим несчастным погибшим другом. Ещё недавно я ни за что на свете не стал бы мечтать о праведной или неправедной мести, но нынче, стоя на этой тропе, я совершенно точно не собирался отпускать Аглаю. Нас отделяли не более десяти шагов, и я задумал отвлечь её расспросами, чтобы затем швырнуть суму с камнем, выбив, коли получится, нож из руки, и после уж скрутить. А там уже можно было бы решать, как дальше с ней быть.
Но только и этому, как и многому сегодня, не суждено было случиться.
 
Откуда-то из-за деревьев, со стороны развилки, которую мы недавно минули, раздался топот стремительно приближающихся лошадей, и сразу за этим засвистели стрелы. В то же мгновение Аглая обернулась и, вскрикнув, свалилась наземь, как подкошенная. Она держалась своими красивыми тонкими ручками за стрелу, попавшую ей в грудь, сквозь аккуратные пальцы сочилась, расползаясь по белеющему из-под тулупа сукну платья, кровь.
Я успел увидеть, как несутся на взмыленных конях всадники с чёрными повязками на лицах, прежде, чем другая стрела безжалостно вгрызлась мне в плечо. От вскинувшейся обжигающими брызгами боли показалось, будто весь мир вмиг разорвался на куски. Я бросился прочь с тропы. Сердце моё клокотало с неистовой силой, а земля уходила из-под ног, увлекая за собой, как в водоворот, всё вокруг. Я бежал, что есть мочи, петляя между густо растущими деревьями, мелькавшими перед моим взором так непривычно быстро, словно это они проносились мимо меня, а не я мимо них. Всадники зловещими тенями появлялись то с одной, то с другой стороны, и были всё ближе. Если бы не переплетённые ветви чащи, меня б давно уже настигли и всё бы закончилось. Весь ужас был в том, что я чувствовал, как слабею от раны и от тяжести камня и понимал, что сил почти не осталось.
Вскоре один из всадников совсем нагнал меня и со свистом махнул изогнутой саблей, однако я изловчился и успел метнуться в сторону. Догоняющий лихо развернул коня, снова приблизившись вплотную. Я собрался ещё раз увернуться, но вдруг споткнулся о корягу и упал, покатившись по слежалому мху и вогнав стрелу ещё глубже в своё плечо. Теперь всё действительно было кончено.
Мой преследователь навис, широко замахнувшись для удара, глаза в прорези его маски бешено пылали.
И в этот момент, словно из ниоткуда, появился другой всадник, в православном монашеском платье и с увесистой рогатиной в руках. Он прямо на ходу одним ударом выбил черномасочника из седла, и тот, грузно ухнув на землю, так и остался лежать неподвижно. Я огляделся – монахов здесь было уже не меньше дюжины, и все они били, валили с коней и топтали черномасочников, которых едва ли насчитался бы десяток и которые от неожиданности не могли даже толком обороняться. Кто-то из иноков кричал, что надо оставить в живых хоть одного для расспросов, однако не похоже было, чтоб его слушали.

Совсем скоро всё стихло. Монахи расхаживали между деревьев, срывая маски с мёртвых и выискивая среди них выживших.
- Вот же чёртовы р;ги да бабьи ноги! - досадовал и удивлялся один из иноков. - Это ж и не татары даже, кроме вон того, что у берёзы лежит.
- Раз православных по лесам бьют да маски носят, значит всё одно семя, – отвечали ему.
Расспрашивая меня о том, что случилось, монахи достали из ноющего и немеющего плеча стрелу, и один из них, отцепив от седла плоскую обтянутую плетёным жгутом флягу, принялся промывать мою рану вином. Затем он вынул откуда-то широко нарезанные лоскуты ветоши и умелыми движениями перевязал моё плечо, чтоб я не истёк кровью. Я же в это время отвечал на их вопросы, рассыпаясь в благодарностях и говоря много о злой и страшной татарской секте, не обмолвившись при этом ни словом о камне, который лежал рядом.
Пока возились с моей раной, монах по имени Севастьян поведал мне, что уже много лет искал этих поганцев с платками на лицах, потому что те когда-то украли из его обители обиходник, и настоятель перед смертью велел этот обиходник вернуть. Однако теперь он и его спутник смогут отправиться, наконец, в родную обитель, так как здесь, в Москве, сам владыка митрополит Макарий освободил их ох наложенного настоятелем послушания. Но сегодня, когда они уже собирались распрощаться с братией, приютившей их в московском Спасо-Андрониковом монастыре, вдруг прибежал послушник и сообщил, что видел всадников в масках, в чёрных масках, прячущих лица. Вот потому-то и оказались здесь все эти иноки, спасшие мою жизнь. А как увидели они, что черномасочники тут ещё и православных режут, так уж совсем не стали сомневаться, да принялись бить их нещадно.
Я ещё раз поблагодарил монахов за всё и попросил их позаботиться о теле Афанасия, рассказав им, где найти его семью.
Я с пронзительной тоской посмотрел на своего несчастного друга в последний раз, зная, что скорее всего никогда не смогу навестить его могилу, и побрёл на подкашивающихся ногах дальше, в сторону Москвы реки. Думал я о том, что, видно, сам Господь хочет, чтобы я утопил этот камень, раз продолжает даровать мне жизнь раз за разом. Ведь эти монахи, самые близкие ко всему святому люди, появились, как ангелы-хранители в последний момент и спасли меня, словно в сказаниях о чудесах. А  значит, Господь их и направил.
Только очень мне было горько из-за Афанасия и из-за того, что Аглаина весёлость да радость оказались всего лишь маской, почти такой же, как носили Тааш Саклар. Да ещё и рана от стрелы, смоченная вином, нещадно пылала под повязкой. Но всё же я был жив и мог наконец-то покончить с проклятым камнем. Думая об этом, я всё спешнее и спешнее двигался в сторону реки.

Однако испытания этого дня на том не закончились.
Когда мне оставалось пройти совсем немного, я снова услышал топот лошадей, только на этот раз их было, похоже, действительно много. Сухие ветки под копытами трещали, как в костре, и шум этот беспощадно нарастал и приближался. Я собрал последние остатки сил и так быстро, как только мог, побежал. За деревьями уже угадывалась светлая полоска воды, и я надеялся, что успею утопить камень. А там уж будь что будет.
Оглядываясь, я видел, как за мной несётся большой отряд вооружённых всадников, петляющих и продирающихся сквозь густые заросли, но при этом движущихся всё равно неумолимо быстро. Один из догоняющих, с покрытой чем-то белым головой, летел впереди отряда, оторвавшись довольно далеко от остальных.
Наконец, деревья расступились, и я очутился на берегу, который показался мне невообразимо светлым и просторным после густой лесной чащи. Я боялся, что в суме камень может не сразу утонуть и потому немного замешкался, пытаясь достать его. Этого времени хватило, чтобы белоголовый всадник, скакавший впереди других, вырвался из-за деревьев на тёмный песок, покрывавший полоску берега, и застал меня с камнем в руке.
Это был Макарка! Снова Макарка!
А то, что я принял за белый головной убор, оказалось покрывавшей почти всю его голову повязкой, на которой неровными пятнами проступала, темнея, кровь. Макарка выпучил на меня свои бешеные раскрасневшиеся глаза и завопил, надрывая глотку:
- Остановись, собака! Ничто тебя теперь не спасёт!
Вся его одежда была чёрной от его же высохшей крови, в руке он сжимал короткое копьё, направленное на меня. Я успел удивиться тому, как ловко он притворился мёртвым и как быстро успел вернуться с внушительной подмогой. Теперь-то у меня уж точно не было никакой возможности остаться в живых - за Макаркой следовал отряд не менее чем из пятидесяти опытных воинов. Однако я решил не сдаваться просто так, раз терять уж было нечего.
Уронив камень с сумой на песок, я схватился за первую попавшуюся корягу и швырнул её в сторону врага. По счастливой случайности или по воле Божьего Провидения коряга угодила прямо в ноги коню, и тот споткнулся, сбросив с себя всадника. Макарка перелетел через упругую шею скакуна и, издав резкий громкий звук, похожий то ли на всхлип, то ли на короткий крик, грохнулся на землю, взметнув прозрачные клубы песка. Конь же, пытаясь не упасть, высоко вскинулся и опустился всем своим могучим весом прямо на грудь упавшему наезднику. Раздался хруст. Макарка дёрнулся, взмахнув руками, и затих. Изо рта у него засочилась тонкой неровной полоской кровь. Выпученные застывшие глаза не смотрели больше никуда: на этот раз он был действительно мёртв.

Другие всадники оказались уже совсем близко, их отделяли от меня не более дюжины шагов. Я схватил камень и замахнулся, чтобы бросить его как можно дальше в реку, ведь даже если кто-нибудь запомнит место и отважится нырнуть в эту холодную воду, то всё равно едва ли найдёт хоть что-нибудь там, среди рыхлого ненасытного ила, поглощающего всё в считанные мгновенья.
Но бросить не я успел.
Прямо у меня за спиной раздались топот копыт и бурлящий хрип загнанного коня, дыхание которого обдало мою шею плотной смрадной струей. Обернувшись, я в который уже за сегодня раз, увидел отливающий цветом неба клинок, занесённый надо мной. Как и любой человек в минуты опасности, я закрылся тем, что было в руках – камнем. И удар клинка пришёлся ровно в него.
Далее произошло нечто странное и совершенно неожиданное: как только сабля коснулась камня, мне показалось, что весь мир содрогнулся. И лес вместе с рекой, и небо с бесконечными серыми разводами пошли кр;гом, сливаясь в неясные ускользающие линии. Ужас неизмеримой силы, пронзающий железным холодом и тело, и разум, наполнил всё вокруг, и я, швырнув камень подальше от себя, бросился бежать, куда глаза глядят, забыв и про рану от стрелы и про слабость в ногах и про всё на свете. Я бежал дольше, чем когда-либо в своей жизни, изодрав всю одежду и кожу о кусты и ветви деревьев. Только уже совсем далеко от места, где я выбросил камень, когда уже вечерело, я начал снова чувствовать боль и усталость и вскоре повалился прямо на траву, не в силах пошевелиться.

***

Я лежал и смотрел на мерно плывущие по потемневшему небу облака, которые ненадолго показывались в просветах между кронами могучих деревьев, устремлённых в набухшую осенней влагой высь, и снова исчезали. Мир вокруг меня был таким же, как и всегда. Ничего с ним не случилось. Значит, всё произошло только внутри меня самого и лишь от страха показалось, будто всё вокруг стремительно уносится куда-то.
Я вспомнил, как камень, когда я бросил его изо всех сил, улетел как раз к середине реки и скрылся под водой, вскинув высокие гребни брызг. А ещё я вспомнил, что все воины, прибывшие с Макаркой, так же как и я, бросились в ужасе врассыпную, наполняя лес истошными, осекающимися от страха, воплями. Многие из них, может быть, и до сих пор бегут куда-то, не понимая, зачем и куда. Поэтому никто не погнался за мной, и я остался жив. Выходило, что камень спас мою жизнь, а не погубил.

«Он способен обращать в бегство целые армии» - говорили на сходе у Тааш Саклар. Никто не сказал, что он может убивать врагов. Этот камень нужен для защиты и не более того. В нём нет, и никогда не было, ничего злого и нечистого, он никого не способен погубить. На это способны лишь сами люди.
Ведь, оказывается, не камень убил Зинона, Гришку, Афанасия (бедного доброго моего друга Афанасия) и других. А сделали это люди, хотевшие во что бы то ни стало завладеть столь вожделенным предметом.
Сам камень, при соприкосновении с железом, лишь вселяет необъятный и неудержимый ужас во всех находящихся неподалёку и заставляет их бежать, не разбирая дороги и бросая оружие. Так он отвечает на злое и губительное устремление. Он просто защищается. Ну а если кто-то заранее знает эту способность камня, то может сам не испугаться его чар и прогнать любых напавших врагов, нисколько при этом не пострадав. Вот только неясно, отчего татары не пользовались им во время осады Казани: забыли, как именно с камнем нужно обращаться? Или просто не успели? А может по каким-то только им известным причинам к нему нельзя прибегать всякий раз, а лишь в особых случаях?
Ну так или иначе, а камень этот ничего никому не сделает, если не ударить по нему клинком. И вся эта кромешная мгла, которая окутала мою жизнь в последние месяцы и погубила стольких добрых людей, исходила не от камня, а от человеческой алчности и гордыни.
Да и знак Инанны, которым нас пугали и который стал казаться нам с Афанасием самым страшным и зловещим из всех символов, на самом-то деле добрый и светлый. Ведь испокон веков он обозначал ясное небо и живительное солнце, а тут его взяли да и превратили в знак страха и смерти ради своей корысти.

Что ж, Бог нам всем судья.

***

Теперь мы живём с Аксиньей и двумя сыновьями в Литве, в граде Изяславле, что в двух днях пути от Вильно. Я пишу светские портреты, потому что православных храмов здесь мало и такой же работы, как раньше, мне почти не найти. Иногда до нас доходят слухи из Москвы. Например, рассказывали, будто люди митрополита несколько дней что-то искали в Москве-реке. А немного позже в Покровском соборе, по которому я безмерно скучаю, разбирали и заново складывали часть стены во внутренних переходах. Но можно ли верить таким слухам, я не знаю.


Всё.