Всех невзгод сильней. Глава пятнадцатая

Ноябрь 1994 года.


Прошел еще год.
 
10 ноября 1994 года Лиза и Анна Михайловна побывали на одном из многочисленных праздничных концертов, посвященных Дню милиции, состоявшихся в этот день на различных концертных площадках Москвы. Пригласительные билеты принес девушке Анатолий Александрович - его супруга прихворнула и посетить мероприятие не могла, а без нее он идти на концерт не хотел.

В конце первого отделения, когда обязательная патриотически-классическая часть была завершена, и начиналась любимая зрителями лирически-юмористическая часть концерта, конферансье объявил следующий номер. "Балладу о любви" Владимира Высоцкого должен был исполнить совершенно неизвестный Анне Михайловне артист театра и кино Михаил Берсенев.

        Анна приуныла. Они с Лизой очень любили "Балладу", но только в авторском исполнении, и справедливо полагали, что любые произведения Высоцкого хорошо мог исполнять только он сам. Тем не менее, номер предстояло пережить, и женщина приготовилась слушать, чтобы потом, в антракте, обсудить с дочерью недостатки исполнения и поругать самонадеянного артиста, имевшего наглость покуситься на святое.

На сцену вышел высокий статный молодой мужчина с гитарой. Он подошел к микрофону, взял первые аккорды и запел приятным баритоном. Анна Михайловна была приятно удивлена тому, что парень не подражал Высоцкому. Он пел по-своему, без хрипотцы, но она была ему не нужна. Молодой человек и чистым голосом пел так, что создавалось впечатление – ему не понаслышке известно чувство, о котором он поет.

        Анна Михайловна повернулась к дочери и от удивления чуть не ахнула на весь зал. Такой Лизу мать не видела никогда. Девушка не просто слушала - она внимала, словно Берсенев пел для нее одной, и вслед за ним проживала каждое слово.

Когда номер закончился, вместо того, чтобы поклониться и уйти за кулисы, молодой человек подождал, пока стихнут аплодисменты, и снова подошел к микрофону. На сей раз он спел "Ноктюрн" Арно Бабаджаняна на стихи Роберта Рождественского. Эту песню Анна Михайловна тоже любила, но знала, что Лиза к ней,  мягко говоря, совершенно равнодушна.

На сей раз молодой артист снова не разочаровал зрителей своим исполнением. Оно не было академичным и немного равнодушным, как у известных певцов, временами грешащих демонстрацией своих вокальных возможностей в ущерб исполняемому произведению. Берсенев пел с таким чувством и тоской, что из "Ноктюрна" получился великолепный мини-спектакль о великой и безнадежной любви.

Когда Анна Михайловна повернула голову, чтобы посмотреть на реакцию дочери, ей стало совсем не до концерта. Мать испугалась. Ей безумно захотелось, чтобы этот, несомненно талантливый, артист уже ушел, наконец, за кулисы и перестал будоражить ее впечатлительную девочку. Она видела Лизу в профиль, но и этого было достаточно, чтобы понять, что девушка напряжена до предела, и что ей тоже хорошо известно, что такое безнадежная любовь и тоска по человеку, с которым ей не суждено больше встретиться.

- Ничего себе! – подумала женщина. – Я всегда была уверена в том, что знаю о своем ребенке все, что она делится со мной всеми своими тайнами, а Лиза, оказывается, скрытна. Интересно, по кому она так тоскует? У нее же никогда не было ни одного ухажера, кроме придурочного алкоголика Эдика. Выходит, она безответно в кого-то влюбилась и страдает, а мне не говорит. Странно…

Когда Берсенев допел, наконец, "Ноктюрн", Анне Михайловне стало страшно, что он сейчас споет еще что-нибудь душераздирающее и доконает Лизу окончательно. Она с ужасом смотрела, как после аплодисментов парень снова направился к микрофону, и была благодарна конферансье, который  честно, но безуспешно попытался увести артиста за кулисы. Похоже, ментам, сидевшем в зале, вернее, их женам и сослуживицам, Берсенев был неплохо знаком. Женщины просили спеть "Лизавету" и никак не хотели отпускать парня без нее.

Эту простенькую песенку военных лет Лиза на дух не переносила. Услышав ее, она всегда переключала радиоприемник или телевизор на что-нибудь другое. Однажды мать поинтересовалась, почему Лизанька так ненавидит песню, связанную с ее именем. Дочка ответила, что большую пошлось придумать трудно. Дело было в начале восьмидесятых годов, когда эстрада была еще настоящей, качественной советской эстрадой.

Анна Михайловна успокоилась и уже предвкушала, что сейчас, спев ненавидимую Лизой песню, артист разрушит ее впечатления от первых двух, разозлит ее, и тем самым поможет успокоиться. Не тут то было! Довольно незамысловатая, даже простоватая, песенка в его исполнении прозвучала серенадой. Мать тревожно повернулась к Лизе и увидела, что она опять откликается на каждое слово исполнителя и тоскует по чему-то своему, матери неведомому.

В эти минуты Анна Михайловна поняла, как человек становится способным на убийство. Она готова была растерзать Берсенева своими руками. Ей было все равно, что с ним сделать, лишь бы он заткнулся и больше не травмировал ее девочку.
 
Анне Михайловне было неудобно перед присутствующими. Она считала, что Лиза ведет себя совершенно недопустимо, и даже хотела одернуть дочку, но, посмотрев по сторонам, убедилась, что на них никто не обращает внимания. Все смотрели на сцену. Мать немного успокоилась и решила отложить разговор до дома.

Наконец, он допел "Лизавету". Тут же вышел конферансье, и с шутками и прибаутками увел Лизанькиного мучителя за кулисы.

После Берсенева выступал молодой и мало кому известный артист-юморист из новых. Публика хохотала до слез, но Анна Михайловна не смотрела его выступление. Женщине было не до смеха. Она наблюдала за дочерью и обнаружила, что та тоже не слушает юмориста.

        Лиза сидела и безучастно смотрела прямо перед собой. В выражении ее лица была безнадежность, граничащая с отчаянием, и такая тоска, что Анна Михайловна предпочла сделать вид, что ничего не замечает, и не стала лезть к дочери с вопросами, оставив их до антракта.

Начавшийся антракт облегчения Анечке не принес. Дочь снова была сама не своя, как в первые дни после Иркиной свадьбы. Мать испугалась и решила поговорить с Лизой, но отложила разговор до дома.

За вечерним чаем она спросила:

- Лизанька, как тебе концерт?

- Не Кремлевский, конечно, но вполне приличный.

- Кремлевский сегодня показывали по телевизору. Мы его пропустили.

- Через несколько дней обязательно повторят. Так всегда делают. Успеем посмотреть.

- Сколько новых артистов появилось. - "закинула удочку" Анна Михайловна. – Я и имен-то таких не слышала. Все, как на подбор, талантливые ребята. Особенно один. Как он мне понравился! Чудо-мальчик!

- Ты о ком? – сделала вид, что не понимает Лиза.

- Кажется, его фамилия Берсенев. Ты тоже видела его выступление впервые?

- Да.

- Очень талантливый молодой человек.

- Молодой человек! – фыркнула Лиза. – Здоровый мужичина, которому давно за тридцать.

- Это для тебя, молоденькой, он – взрослый мужчина, а для меня – мальчик, причем очень симпатичный и талантливый. Как он пел "Ноктюрн"!

- Неплохо. - согласилась Лиза.

- Как? Даже тебе понравилось? - изобразила удивление Анна Михайловна. - Представляешь, сколько женских сердец сегодня забилось чаще? Сколько барышень влюбилось в него на этом концерте и ждало его у служебного входа? Сколько их отдало бы все на свете за то, чтобы Берсенев так пел для них?

- Я бы тоже отдала. Все отдала бы за возможность хоть на минутку вернуться в тот вечер. - подумала девушка, но вслух сказала совсем иное.

- Очень зря. Влюбляться в артистов – удел малолеток и идиоток.

- Он так проникновенно пел, что сразу ясно – знает, что такое неразделенная любовь.

- Еще лучше он знает, как изобразить то, чего не испытывает, так, чтобы повелись и дурноватые малолетки, и экзальтированные вдовушки бальзаковского возраста. Профессия у него такая – эмоции человеческие изображать на потребу публике. Ничего не скажешь - хорошо мужика научили лицедействовать. Далеко пойдет. Свора пустоголовых девок с ума по нему сходить будет, а он после концерта получит гонорар и преспокойно поедет домой, к жене и детям. Возможно, по дороге завернет к семьсот семнадцатой безмозглой любовнице, но ночевать непременно отправится домой, а утром будет, зевая, попердывая и почесываясь, шастать по квартире в поисках неизвестно куда запропастившегося вонючего носка, заспанный, лохматый, небритый, воняющий потом пополам с перегаром, в растоптанных тапках, замызганной майке и видавших виды трениках. Он  будет орать на жену и детей, а потом, чавкая и матерясь, жрать на завтрак яичницу ложкой прямо со сковороды. Дальше продолжать, или хватит?

- Как ты прозаична. – упрекнула Лизу мать.

- Должен же кто-то остудить твой пыл.

- Свой ты уже остудила?

- Ты о чем?

- Лиза, не лги мне. Я видела твое лицо, когда он пел.
 
- Ну и что? – пожала плечами дочь. – Что ты такого особенного увидела?

- Давай начнем с того, что такой я тебя не видела еще никогда.

Лиза поняла, что попалась, и приготовилась выкручиваться.

- Посмотрела? Вот и хорошо.

- Мне не могло быть хорошо, когда я видела, что тебе плохо до такой степени, что ты забыла о том, что нельзя выставлять напоказ свои чувства. Я учила тебя в любой ситуации вести себя прилично, а ты сегодня вела себя непристойно. Мне было неловко перед окружающими.

- Мама, никто ничего не заметил.

- Сомневаюсь.

- Напрасно. Все смотрели на исполнителя. До меня никому не было решительно никакого дела. Точно так же, как одиночество в толпе – вокруг море людей, но тебя никто не знает и не замечает.

- Даже если так, все равно нужно держать себя в руках до дома.

- Учту критику.

- Почему ты так реагировала на песни, которые слышала много раз, и оставалась к ним равнодушной?

- Потому что устроители концерта наняли очень хорошего гримера. - попыталась отшутиться Лиза.

- Причем тут гример? - не поняла мать.

- Ну, а кто, по-твоему, сделал из пропитой опухшей образины смазливую мордашку, от которой ты тащишься, как кошка от валерьянки?

- А если серьезно?

- Почему-то именно сегодня я поняла, что эти стихи были написаны поэтами любимым женщинам.

Она сделала смысловой акцент на слове "любимым".
 
- Ты позавидовала? – ахнула мать.

- Да! Представь себе! Позавидовала! Ты не знала, что твоя дочь завистлива? Ты не знала, что Лиза-крокодилица на почве хронической сексуальной голодухи завидует самой черной завистью тем женщинам, которых любят, у которых есть семьи и дети? Не богатству! Не связям! Только тем бабам, которых любят!

- Нет. – растерялась мать. – Не надо завидовать, доченька. Зависть – не самое лучшее чувство на свете.

- Согласна. Но я – Лиза-крокодилица. Мне никто никогда не напишет таких стихов и никто их так не споет! Какие стихи? Я недостойна того, чтобы подарить мне один цветочек! Меня друзьям показать стыдно! А уж пройтись со мной по улице или, чего доброго, зайти в кафе или сходить в театр - позорище! Меня стесняются! Мне отказано в праве быть любимой! У меня никогда не будет ни мужа, ни ребенка! Кикиморе болотной такие блага не положены!

        - Откуда ты взяла эту кикимору болотную?

        - Одно из моих прозвищ. В школе - Лиза-крокодилица, в институте - Лиза-замухрышка, на работе - кикимора болотная. Полный комплект! Есть, чем гордиться.

        - Сами они все кикиморы! - рявкнула мать.

        - Это дела не меняет. Лизе-замухрышке зачуханный гунявый хмырюга предлагал заплатить жилплощадью за формальный статус замужней женщины и возможность родить ребенка, и совершенно серьезно, во всеуслышанье, объявил, что, для того, чтобы заиметь ребенка от кого-либо другого, ей придется мужчине не только заплатить наличными, но и напоить его как следует.

        - Зачем ты вспоминаешь того козла? Он свое уже получил.

        - Эдик сказал практически то же самое.

        - Забудь ты этого мерзавца!

        - Не получается.

        - Почему?

         - У меня очень "богатый" выбор – либо одиночество, либо отношения с непросыхающим алкоголиком, лопочущим практически то же самое, что когда-то лопотал тот хмырюга. Нормальным мужикам безразлично, что я такая же женщина, как все, что я не хуже других…

- Ты лучше, детонька! – перебила Лизу Анна Михайловна, почувствовавшая, что дочь очень близка к истерике.

- Никому это не интересно! Никого не волнует и то, что я тоже способна любить! Никто не признаёт за мной право быть счастливой! Мне остается только завидовать тем, кого любят и мечтать о счастье, зная, что у меня его никогда не будет, потому что кикиморе болотной оно не полагается. Но, как только я позволила себе  немножко помечтать, тут же оказалось, что моя греза, минутная слабость помешала маме, которая, оказывается, не подозревала, что ее дочь тоже хочет быть любимой!

- Ничего мне не помешало. Просто непривычно было видеть тебя такой.

- Железную леди видеть желанней?

- Привычней.

Из Лизиных глаз брызнули слезы.

- Хорошо, я учту на будущее, что мне нельзя расслабиться даже дома. - сказала она и ушла в свою комнату.

Анна Михайловна тоже ушла к себе, легла в постель, но уснуть не могла.
 
- Что я за баба такая нетактичная? – думала мать. – Зачем полезла девочке в душу и разбередила ее раны? Ведь понимала, что она, как любая, обделенная мужским вниманием девушка ее возраста, мечтает о муже и детях и завидует тем женщинам, у которых мужья есть. Все вполне естественно! Иначе и быть не может! Зачем я к ней полезла? Кто меня за язык дергал? Почему не оставила свое любопытство при себе? Что я ожидала услышать? Что она любовными делами не интересуется? Она живая женщина со всеми желаниями и потребностями здорового женского организма. Она не может не желать некоторых вещей, в которых ей почему-то действительно пока отказано. И не может не страдать, понимая, что ей не дано самого главного в жизни. И тут вторгаюсь я со своим бестактным любопытством и морализаторством. Грязными руками по больному месту... Почему я не прикусила свой поганый язык раньше, чем он сморозил кучу глупостей? Почему не сообразила, что у девочки просто подгуляли гормоны? Все правильно, все естественно, все так и должно быть. А я перепугалась и на ровном месте устроила трагедию. Надо пойти помириться.



Продолжение следует...