Елена Лаврова. Быдло

ЕЛЕНА ЛАВРОВА
БЫДЛО
Когда снаряд ударил в броню и «Булат» внутри загудел как колокол, Павло не выдержал. Он зажал уши руками. Его охватила паника. Танк выдержал удар, но не выдержала психика механика-водителя. Ему показалось, что сейчас второй снаряд пробьёт броню и будет рикошетить и метаться внутри танка, превращая живые тела в кровавое месиво. Боекомплект сдетонирует и всё запылает, как огромная стальная печь, в которой люди – дрова. Крохотный остаток разума заставил его выключить двигатель, а дальше и остаток разума исчез. Павло открыл люк и, не помня себя, вывалился наружу и пополз прочь от танка, в сторону, в сторону, в сторону … куда, зачем, почему … неважно … лишь бы подальше от этого ада, в котором всё громыхает, лязгает, визжит, свистит, ахает, бухает, взрывается и горит.
Инстинкт подсказывал ему, что нельзя ни в коем случае вставать. Тот, кто встанет, погибнет. Надо ползти, ползти, ползти … тот, кто ползёт, останется жив. И он полз, извиваясь всем телом, как чудовищно огромный  червяк. Он полз через лужи чужой, липкой крови. Он полз между трупами без голов, между трупов без рук и ног. Он полз по оторванным головам, рукам и ногам. Он полз по чужим, вывалившимся на снег кишкам. И ни одной мысли не было в его голове, только животный страх, гнавший его вперёд и вперёд, неважно, куда, лишь бы дальше, дальше, дальше от танков и гаубиц, ракет и САУ, «Градов» и «Ураганов» – от гремящей и грохочущей войны.  За его спиной оставалось Дебальцево, перед ним расстилалась степь, покрытая снегом.
Увидев перед глазами белое чистое пространство, на котором не было ни единого танка, сержант ВСУ, механик-водитель Павло Коваль вскочил и побежал. Это была ошибка. Пуля его догнала, ударила сзади и прошила  насквозь ляжку. Павло упал.
Он упал лицом в густую высокую траву, пригнувшуюся к земле под тяжестью февральского снега, и некоторое время лежал, оглушенный болью. Как ни странно, именно боль вернула ему разум.
Он снова пополз вперёд, в степь, постанывая и волоча раненую ногу. Метров через сто он остановился. Ему казалось, что он уполз далеко. Он поднял голову, оглянулся и увидел на горизонте свой танк. «Булат» горел. Чёрные клубы дыма оскверняли голубое небо. Павло перекрестился и мысленно поздравил себя с тем, что он жив, и что у него отличная чуйка. То, что пронеслось у него в воображении, когда он был ещё в танке, свершилось в действительности. Он знал, что, если первый снаряд, пущенный ополченцами, ударил в броню, то следующий уничтожит танк. Так и случилось.
Он старался не думать о тех, кто остался в танке, и остался навсегда. Так было проще – не думать. Но воображение рисовало страшные картины живых горящих и обугливающихся тел. Павло не мог справиться с воображением. Он видел себя в этом танке. И ему стало жаль себя, такого молодого и сильного, такого полного жизни, что он уронил лицо в снег и зарыдал в голос. Когда приступ жалости к себе прошёл, он стал жадно слизывать снег  со стеблей травы, утоляя жажду. После приступа жалости явился приступ животной жажды жизни.  Павло засмеялся, колотя кулаками в мёрзлую землю. Боль в ноге вернула его к действительности.
Он сел, вынул из внутреннего кармана куртки аптечку, перетянул ногу выше раны эластичным бинтом, насыпал в дырку, проделанную пулей кровоостанавливающий порошок, и замотал место ранения бинтом прямо поверх штанов.  Затем он проглотил таблетку кетанова, заедая её снегом. В аптечке лежали два презерватива. Павло вынул из другого кармана телефон и военный билет, натянул на них презервативы, чтобы они не промокли, положил в аптечку и пристроил её на прежнее место и снова посмотрел в сторону танка.
Танк всё ещё горел, и всё так же клубы чёрного и тёмно-серого дыма вздымались вверх. В той стороне стоял всё тот же ужасающий грохот и вой, и пора было убираться отсюда. И Павло пополз вперёд.
Сырой февральский снег лип к рукам и одежде, утяжеляя движение вперёд, и время от времени Павло отдыхал, роняя голову в снежную траву, пахнувшую прелью и судорожно слизывая с неё снег. За ним тянулся тёмный извилистый след, как будто по степи прокатился мотоцикл с огромными колёсами. Павло полз на юго-восток, хотя понимал, что ему было надо на северо-запад, но в той стороне гремел бой и туда он ползти не мог. Животная жажда жизни гнала его вперёд, прочь от грома орудий и смерти, и что там его ожидало впереди, он не думал и не воображал. Надо было, как можно дальше уползти от гибельного места, и это было всё, что он на данный момент понимал. Время от времени Павло ложился на спину и отдыхал, глядя в постепенно темнеющее небо. Солнце село и надвигалась ночь.
Ночь пала резко, безлунная. Слабо белел снег перед глазами, а сверху свалилась темнота и в выси слабо, как искорки снега, мерцали звёзды. Хорошо, подумал Павло, что нет сильного мороза, так, минус два, и это терпимо, но надо всё время двигаться, двигаться, двигаться, чтобы этот слабый мороз не стал неторопливым убийцей. Не спать, не спать, не спать … повторял Павло, ползя и ползя вперёд, неведомо, куда. Слева, далеко-далеко послышался едва различимый вой. Павло вздрогнул. Автомат остался в танке. Павло был совершенно безоружен. Он прекратил движение и прислушался. Да, это был вой, но было непонятно, выли ли то собаки или это охотились степные волки. И собакам и волкам, и воронам было, чем поживиться сегодня в степи. Петро вжался в землю. Вой доносился издалека, приближался и прокатился мимо бывшего механика-водителя в сторону, где умолкли орудия, и было много пищи. Павло перекрестился.
Он полз всю ночь, с остановками, во время которых он отогревал руки за пазухой и в карманах. Он не знал теперь, в какую сторону он двигался, на юго-восток, на юго-запад или на север. А, может, он вообще полз по кругу, возвращаясь к тому месту, где взорвался «Булат». Он проглотил ещё две таблетки кетанова, чтобы ослабить боль. В аптечке осталась ещё одна, последняя. Он берёг её на крайний случай. Окрасился зеленоватым, а затем розовым цветом восток. Наступало утро, а вместе с ним пришло потепление. Снег подтаивал, и теперь Павло полз в снежно-водной каше, сильно замедлявшей продвижение вперёд. Встало солнце. Снег начал таять быстрее, превращаясь в воду. Замёрзшая и ещё не оттаявшая земля плохо принимала влагу, и временами бывшему танкисту казалось, что он не полёт, а плывёт по степи. Его одежда промокла насквозь. Бронежилет он ещё ночью снял и бросил. Павло устал и хотел спать. Но с отчаянием и упорством маньяка он полз вперёд, плохо понимая, где он находится. Временами он ронял голову на мокрую траву и спал быстрым мимолётным сном, не приносившим облегчения.
Павло и в страшном сне себе представить не мог, что окажется в таком ужасном положении. А начиналось всё так весело, так славно, так многообещающе! Он родился и жил с родителями, рабочими химзавода, в городе Белая Церковь. После школы служил в армии в танковой части и стал механиком-водителем. Пришёл из армии, стал работать водителем автобуса. После работы пил пиво с приятелями, гулял в парке и ухаживал за девушками. Имел намерение когда-нибудь жениться и обзавестись своим домом, стать отцом семейства, чтобы все уважали, как уважали его отца и мать. Был он обычным хорошим парнем.
Когда в Киеве началась майданная заваруха, Павло некоторое время не мог понять, зачем она была нужна. Жили ведь они неплохо. Зачем было всё менять? Хорошо зарабатывали. Денег на всё хватало: и поесть, и выпить, и одеться, и развлечься. Даже откладывали деньги на чёрный день, на свадьбу, на новую обстановку и на автомобиль для Павла. Отец и мать были запасливы и прижимисты, и именно благодаря их благоразумной семейной экономической политике их дом был – полная чаша. А потом у всех в головах, словно что-то щелкнуло. И щелкнуло тогда, когда Путин вернул России Крым. С их точки зрения он коварно и втихую отжал Крым. Да так неожиданно для всех! Так ловко! Неважно, что в Крыму никто из них никогда не был и даже не собирался ехать. Отдыхали летом обычно в Одессе или под Одессой. Так было ближе и дешевле. Но Крым они считали украинской землёй, и никто из них даже не слышал никогда, что 19 февраля 1954 года Хрущёв указом передал Крымскую область из состава РСФСР в состав УССР. Барин подарил Крым Украине как свою вотчину вместе с холопами, не спрашивая их мнения, потому что, когда это холопов спрашивают?! А Путин жителей Крыма спросил, хотят ли они быть в России. Это тоже возмущало семью Павла. Их возмущало – всё! Сволочи – жители Крыма! В Россию им захотелось! Собрали чемоданы и катитесь в свою Россию! А мы Крым своими, щирыми украинцами заселим! Путин вообще, негодяй! Тут и обсуждать нечего!
Ни родители Павла, ни Павел не знали истории Крыма, да и никогда и не интересовались этим Крымом. Просто знали, есть Крым, ну и хорошо, что есть. И вот, когда в марте 2014 года Крым вновь вошёл в состав России, у них возникло чувство, что к ним в кладовку залез грабитель и унёс старое ватное бабушкино одеяло, давно ими забытое и не нужное никому. Но порядок есть порядок. Оно, одеяло, должно было лежать в чулане, и всё тут! Крым был собственностью, как одеяло, и покушение на собственность, пусть даже государственную, они переживали, как покушение на личную собственность. И переживание это приняло форму ненависти к Путину, к русским и к России в целом. А когда ещё это русское быдло с Донбасса не захотело идти вместе со всей Украиной в Европу, а пожелало прибиться к России, ненависть возросла во сто крат. И они приветствовали антитеррористическую операцию на Донбассе, как справедливое возмездие против сепаратизма. Им сказали по телевидению, что Россия решила захватить Донбасс, как Крым, что она ввела туда свои войска, которые помогают сепаратистам. Они немедленно поверили. Им даже и в голову не пришло, почему это Крым украинские войска сдали без единого выстрела, а в Донбасс новое правительство послало танки и гаубицы, «Грады» и САУ, и прочее вооружение. Впрочем, нашли объяснение и оправдание – опомнились! И уж Донбасс-то не отдадут! Нипочём не отдадут! Жителей в лепёшку танками раскатают, агрессора прогонят с позором, и заселят Донбасс правильными патриотами Украины! Истинными украинцами!
Когда однажды Павло пришёл домой, распираемый гордостью, и объявил, что едет добровольцем на восток, домочадцы пришли в восторг! Явились по звонку родственники, ближние и дальние, и три дня и три ночи шло веселье, подогреваемое водкой и заедаемое борщом и солёным салом!
Отец отозвал Павла в сторону и, дыша ему в лицо перегаром, дал напутствие:
- Ты, это, сепаров и русню не жалей, дави их! Пали по ним! Вишь, какие они! Их пожалеешь, они тебя – нет! Вишь, Украину раздербанить хотят! Снова под себя положить! Давай, сынок! На тебя вся надежда!
Мать тоже дала наставление:
- Ты, это, сынок, там не зевай! Петро, вон, вернулся, телевизор плоский привёз, микроволновку, побрякушки всякие золотые жене. Приглядись там!
- Мамо, а ничё, шо Петро без ноги вернулся?
- Ничё! Без ноги, да не без головы!
- Мамо, я же на танке!
- И шо? На танке-то можно и машину притащить. Тросом причепил, и тащи! Не зевай!
К концу третьего дня у Петро было твёрдое убеждение, что он идёт не на войну, а на увеселительную прогулку, из которой можно извлечь большую выгоду. И он пошёл на войну. И попал в Дебальцево.


К полудню ему показалось, что он видит серые шиферные крыши каких-то строений.  Он приподнялся на руках и вгляделся в горизонт. Пот заливал глаза. Он вытер лоб рукавом. Да, это были крыши. Павло обрадовался. У него появилась конкретная цель. Он пополз быстрее, несмотря на то, что силы были на исходе. Вскоре он смог увидеть, что впереди было небольшое село. К шестнадцати часам Павло достиг дороги, ведушей к домам. Он пополз по дороге, изнемогая и постанывая. И наткнулся на препятствие.
Павло увидел перед своим носом  берцы. Крепкие берцы. Выше был край коричневой юбки, заляпанный грязью. Павло сел, чтобы увидеть владельца военных ботинок. Перед ним стояла рослая румяная старуха в меховой жилетке. Голова старухи была повязана шерстяным платком. Она смотрела на беглого танкиста с иронией и брезгливостью. И вдруг он вспомнил, что забыл сорвать шеврон: зелёный танк на чёрном фоне.
- Далеко собрался? – язвительно спросила старуха.
Вот, оно, донбасское быдло, подумал Павло. Щас, заверещит, позовёт мужиков, и те заколют его вилами. Он пожалел, что у него нет оружия. Пусть бы, они подбежали, а он бы всех их из автомата … из автомата! Всех бы положил!
- Ранен? – спросила старуха. Он кивнул.
- А ползёшь-то, куда?
- Не знаю, - честно ответил Павло.
- Ладно, - сказала старуха, - ползи за мной.
Она повернулась и пошла по дороге. Павло полз за ней и ненавидел её, потому что теперь он от неё зависел. И не просто зависел. Теперь вся его жизнь была в её руках.
Старуха свернула с дороги к калитке. Калитку она даже и не вздумала придержать, и она чуть было не хлопнула парня по голове. У, сука старая, закипел он внутри, вата использованная! Они пересекли двор, и старуха взошла на крыльцо ладного  домика, весело глядевшего на запад тремя окнами в голубых переплётах.
- Стоять! – приказала старуха, подумала и поправилась:
- Лежать!
Как собаке, подумал он. Сволочь!
Старуха исчезла за дверью, но через пару минут вышла, в сопровождении старика с окладистой седой бородой и развесистыми усами. Седые волосы вились над высоким лбом. В руке у старика был колун. Старик стоял на крыльце и неторопливо разглядывал незваного гостя.
- С Дебальцева? – спросил он.
Парень кивнул.
- Дезертир?
- Я ранен, - отвечал Павло. – Мой танк подбили.
- Значит, дезертир! – подвёл черту старик. – Где твой танк и где наше село! Сбёг! Ну, а теперя ты пленный!
Павло разнервничался. Сказалось сразу всё: и пережитый ужас, и ранение, и бессонная страшная ночь в степи.
Старик что-то шепнул старухе. Старуха сошла с крылечка, пересекла двор и исчезла в маленьком домике. Старик терпеливо ждал. Наконец, эта истерика ему надоела:
- Хватит! Сопли подбери! – крикнул он парню. – Мужик ты, али баба!
Над трубой маленького домика показался серый дымок. Старуха вышла наружу, кивнула старику и пошла к калитке.
Щас, народ приведёт, подумал Павло. Или полицию. Или ополченцев. Кого-нибудь приведёт! И мне – конец!
- Не выдавайте меня! – отчаянно крикнул он.
- Дурень! – презрительно сказал старик. – Ползи за мной!
Он пошёл к маленькому домику и Павло послушно пополз за ним.

Домик оказался баней. В предбаннике стояла старенькая раскладушка, застеленная ярким лоскутным одеялом, стол, покрытый весёленькой расцветки клеёнкой, и три стула. Старик указал парню на противоположный угол:
- Там разденься! И всё оставь на полу.
Он сел на раскладушку и внимательно наблюдал, как Павло разматывает бинт, снимает жгут, стаскивает с себя военную форму и бросает рядом с собой на пол. Кровь из раны не текла.
- Трусы тоже снимай! – приказал старик. – Не сглазим мы твои сокровища!
Павло, слегка стесняясь, стянул и трусы.
Он сидел на полу, голый и грязный и ждал приказаний.
- Ну, и воняет от тебя! Давай! – приказал старик, открывая дверь в банное помещение, и оттуда дохнуло живительным теплом и духом берёзового веника.
Внутри стояла в правом углу печь с каменкой,  рядом на подставке бак из обрезанной железной бочки, в которой плавал деревянный ковш, вдоль одной стены тянулся деревянный полок с приступком для парения, а вдоль противоположной – широкая деревянная лавка для мытья. На ней стояла деревянная шайка с запаренным берёзовым веником. 
- На счастье твоё, - сказал старик – сегодня у нас банный день был. – Так, что давай, ложись на лавку-то! А разговаривать после бани будем.
Он оттащил лавку от стены и установил её посередине, чтобы сподручнее было ходить вокруг. Павло подполз к лавке. Старик помог ему взгромоздиться на неё и улечься лицом вниз.
- Ну, - сказал старик, - приступим, помолясь!
Он вынул веник из шайки и окатил тело лежашего на лавке человека тёплой водой. Павло вздрогнул и застонал от удовольствия. А потом удовольстие стало расти, когда старик тёр его молодое тело мочалкой с мылом и окатывал горячей водой и снова тёр, а потом взялся за веник, поддав парку. Павло кряхтел и постанывал, а старик работал веником с неистовством и покрикивал:
- Ну, шо? Хорошо, подлец?! Хорошо, зараза?! Ты зачем, гад фашистский, в меня из танка стрелял, сука западенская?!
- Я не западенская, - кричал в ответ парень, - я с Киевщины!
- Ты зачем, падла с Киевщины, в меня из танка палил?! – приговаривал  старик, работая сразу обеими руками двумя вениками.

В предбаннике старуха собирала промокшую до нитки одежду парня в мешок. Собрав, она вынесла его во двор, где уже разгорелся костёр. Мешок с форменной одеждой танкиста ВСУ был приговорён к сожжению.
Отмыв и отпарив парня, старик бросил ему полотенце, глядел, как тот вытирается, потом подставил плечо, дал крепкую палку для опоры, и повёл в предбанник. Там лежало на стуле чистое исподнее –  семейные чёрные трусы и белую майку.
- Надевай! – приказал старик. – Чистое всё! Сейчас расстреливать будем. Чистым помирать веселей!
Павло уже понимал, что старик шутит, и никто его расстреливать на данный момент не собирается.
Посадив парня на раскладушку, старик ловко забинтовал Павлу рану  на ноге, накинул ему на плечи ватное одеяло, подоткнул со всех сторон, оставив свободными руки до локтей, налил полный гранёный стакан сизой самогонки из бутыли, принесённой старухой. Налил и себе полстакана.
Хряпнули!
Закусили квашеной капусткой и солёным огурчиком.
Старуха принесла хлеб, борщ в большой кастрюле, и тарелку с ложкой. - Давно не ел? – спросила старуха, держа наготове половник.
- Два дня.
- Ну, это пустяки, - сказала старуха.
Смотрели, как бывший танкист ВСУ быстро управляется с борщом.
После третьей тарелки Павла развезло от самогонки и от еды.
Пришёл сельский фельдшер Фёдор Степаныч.
Осоловевшего парня положили на раскладушку и влили ему в рот ещё полстакана самогону. Павел отключился.
Фёдор Степаныч промыл и прозондировал рану, обнаружил, что пуля прошла насквозь, не задев кости, залил перекисью водорода, помазал вокруг входного отверстия йодом, молвив, что всё равно больше в сельской аптечке ничего нет, и забинтовал. Павло могуче храпел. Его повернули на правый бок и покрыли одеялом. После чего фельдшер со стариком, Григорием Александровичем, бывшим трактористом, дербалызнули ещё самогончика и разошлись по своим делам.
Павло спал много часов кряду. Просыпался на полминутки, пил воду из чайника, заботливо поставленного на полу возле раскладушки, и снова проваливался в сон. Ему ничего не снилось.
Когда он проснулся, и ему больше не захотелось спать, он сел на своём раскладном ложе и огляделся. Солнечный луч с любопытством заглядывал в небольшое оконце. В ногах раскладушки лежали чёрные штаны, голубая футболка и серый свитер. У ног терпеливо ожидали кирзовые сапоги с всунутыми в голенища портянками. Прислонившись к столу, стояли старенькие костыли. Их принёс из амбулатории фельдшер. На столе красовалась трёхлитровая кастрюля с борщом, хлеб, тарелка и ложка, и стоял стаканчик самогонки. Павло оделся, обулся,  и поел. Взял костыли и поковылял к двери. На гвозде у выхода висел видавший виды, но чистенький ватник. Павло усмехнулся и накинул его на плечи. Ну, вот, и он теперь ватником стал. Рассказать ребятам, со смеху лопнут. Он вышел из бани. Куры бродили во дворе и разгребали когтистыми лапами подтаявший снег в поисках чего-нибудь съестного.  Посреди двора чернело кострище. Из дома вышел старик, постоял на крыльце, жмурясь, как кот, на утреннем солнышке, увидел своего поимника. 
- Чеши сюда, - приглашающим жестом махнул рукой старик. Приноравливаясь к костылям, медленно и осторожно Павло пересёк двор и сел на крылечке рядом со стариком.
- Зовут, как? – спросил старик, протягивая початую пачку «Примы».
- Павло!
- А меня Григорий Лександрыч. А старуху мою, Ульяна Алексевна.  Ну, рассказывай, хлопчик.

Павло откашлялся, затянулся сигаретой и принялся за рассказ, кое-где, привирая, кое-что, утаивая. Старик внимательно слушал, поглядывая  на курносый профиль рассказчика. Когда тот закончил, старик спросил:
- Родственники есть?
- Мамо! А где мои документы и телефон? Позвонить бы ей!
- Документы твои у меня. И телефон твой тоже у меня.
Документы пока не отдам, а телефон – на! Звони!
Старик вынул из-за пазухи телефон и протянул Павлу.
- Керосину тебе залил от своей зарядки. Подошла.
Павло набрал номер. Сердце его тяжело и часто забилось.
- Мамо, - сказал он в трубку, - я жив!
Долго пережидал бурную реакцию матери. Потом стал отвечать на вопросы.
- Танк сгорел. Я ранен. В ногу. Навылет. Нет, не в плену. Лежу в госпитале.
При этих словах Павло покосился на Григория Лександрыча. Тот сидел с невозмутимым видом.
- В Харькове. Нет, не приезжай. Меня скоро выпишут. Я сам приеду. Не плачь, мамо. У меня всё хорошо.
Он отключил телефон и сунул его в карман.
- Отдай! – приказал старик. – Ты не забывай – ты не на курорте. Ты в плену. Мне не надо, чтобы ты своим позвонил, а они сюда мину пришлют почтой. Верни!
Павло помедлил и вернул старику телефон.
- Ладушки! – сказал старик, пряча телефон за пазуху. – Бить тебя по голове мне вовсе не хочется.
- А то бы ударил?
- А ты не сомневайся! Я в молодости кулаком-то быка валил.
И старик выставил под нос парня жилистый, здоровенный, как кувалда, кулак. После этого эпизода между противными сторонами наступило некоторое охлаждение отношений. Но со стариком был, какой-никакой контакт. Хотя бы раз в день, он сидел с Павлом на крылечке, и они вместе курили, молча и сосредоточенно. Правда, Павлу не на чём было сосредоточиваться, он просто сидел и сидел, а старик не просто сидел, а напряжённо о чём-то думал. Со старухой, Ульяной Алексевной, контакта не получалось. Она раз в день приносила в предбанник кастрюлю борща, ставила её на стол и, молча, уходила. Взгляды, которые она бросала на Павла, нельзя было назвать дружелюбными. У, сука колорадская, москалька злобная, думал о ней Павло, провожая её взглядом. Был бы у меня автомат, ты бы у меня сплясала гопака!

Прошло два дня. Павло ел, пил, спал, курил, справлял нужду и ни о чём не думал, даже ненавидеть сепаров – старика и старуху - ему было лень. Раненая нога его не слишком беспокоила. Рана заживала.
На третий день он проснулся рано, разбуженный громкими мужскими голосами и хохотом, доносившимся со двора. Он встревожился. Он видел, что старик с кем-то говорил по телефону. Наверное, звонил ополченцам. Теперь его увезут и расстреляют. В худшем случае. В лучшем, бросят в подвал, а потом обменяют. Надо бы бежать, но куда он убежит на одной ноге! И пока он размышлял, что делать, дверь распахнулась, и вошли двое в военной форме.
Один, высокий, статный, лет сорока, с усталым обветренным лицом, обведённым тёмной бородкой с усами. Другой, пониже ростом, и помоложе, с гладко выбритым лицом, и цепкими серыми глазами. Павло приковался взглядом к их автоматам наперевес.
Высокий подошёл к раскладушке, взял двумя пальцами одеяло и откинул его, обнажив забинтованную ногу парня. Сердце Павла ухнуло в пятки. Всё! Расстреляют! Ему казалось, что он уже умер.
- Дяденька, - сказал он тоненьким голосом, - я ранен.
- Разматывай, - сказал «дяденька» и указал дулом автомата на бинт.
Трясущимися руками Павло принялся разматывать бинт. Обнажилась рана.
- Заматывай! – приказал «дяденька».
Павло принялся скатывать бинт в рулон. Он делал это нарочито медленно. Он продлевал себе жизнь пусть на минуты, но и это было дорого. Скатав бинт, он начал перевязывать рану, думая при этом, что, если его сейчас расстреляют, то какая разница, будет перевязана рана или нет.
- Надень штаны и выйди во двор! – приказал высокий.
Топая берцами, ополченцы вышли.
Павло не знал, что высокий это сын, а тот, что пониже ростом племянник старика. Григорий Александрович в первый же день позвонил сыну, спрашивая его, как быть с пленным.
- Приеду, посмотрю! – коротко ответил сын.
И вот теперь он был здесь.

Павло вышел во двор и сел на приступочку возле бани. Он ждал своей участи. Пятнистый уазик стоял во дворе, и возле него стояли и курили несколько ополченцев. При появлении Павла, они дружно повернулись в его сторону. Один из них презрительно сплюнул и сказал друзьям:
- Вот это вот, оно и есть – танкист?
Все засмеялись. И в самом деле, в просторных и длинных штанах и обширном ватнике Григория Александровича Павло выглядел совсем тоненьким мальчишкой. Ополченцы отвернулись от него и заговорили о своём.
Это они будут меня расстреливать, понял Павло. И ему снова показалось, что он умер. Здесь, у баньки или поведут вон со двора, чтобы кровью его не запачкать? Он придвинул к себе поближе костыли. А, может, бухнуться перед ними на колени? Может, пожалеют? Умирать таким молодым! Это несправедливо!

Между тем, в доме сын говорил отцу:
- Батя, мне с ним возиться некогда. Бои идут. Делай с ним, что хочешь! На твоё усмотрение. Можешь расстрелять. И на всякий случай – вот, возьми. Трофейный!
И он подал отцу пистолет. 
- Да у меня колун есть, - рассмеялся Григорий Александрович. – И кулак!
- Возьми! – настаивал сын. – Мало ли, что у него в голове!
- Пусто у него в голове, - отвечал старик.
- Тем более! В пустоте-то всякая плесень и заводится!
Старик взял пистолет, и заткнул за ремень. Выпустил поверх рубаху.
- Ладно! Борща поедите?
- Некогда, батя. В другой раз.
Сын обнял отца и мать. И вышел.
Когда Павло увидел его, он снова «умер», уже третий раз за это утро.
Он свалился с приступочки прямо в лужу и закричал:
- Дяденьки, не убивайте меня!
- Вот такие говнюки воюют, - сказал ополченец, открывая дверцу уазика.
Ополченцы засмеялись, сели в машину и уехали.
- Вставай! – сказал старик. – Сегодня тебя не расстреляют. До сортира успеешь добежать?

К концу февраля Дебальцево было взято ополченцами, о чём старик не без удовольствия сообщил Павлу.
В дом зачастили односельчане стариков. Они приходили по одному или по два под разными предлогами: занять соли, морковку, пару картофелин. Но приходили они с одной целью: взглянуть в лицо одного из тех, кто стрелял из вражеского танка. Взглянуть в лицо врага. Павло, сидевший на приступочке предбанника, ловил на себе их любопытствующие взгляды и поёживался. Одна из посетительниц подошла и плюнула ему под ноги. Павел ушёл в предбанник сильно обиженный.
- Кто-то из ваших архаровцев дом её снарядом разнёс, - пояснил вечером старик. - Живёт в сараюшке. Думаешь, ей сладко?! Едва сама уцелела.
- А я, при чём? – ворчал Павел.
- Так, может, ты и разнёс, - сказал старик. – Скажи спасибо, что тебя тут на куски не порвали. Сельчане дюже злые на вас.
С тех пор, завидев гостей стариков, Павел скрывался в своём убежище.

Дни бежали. Солнце становилось всё жарче. Снег давно сошёл. Нога Павла заживала. Он наслаждался жизнью, но ему было скучно. Он сказал об этом Григорию Александровичу.
- Книгу дать? – спросил тот. – У меня библиотека хорошая. Хошь про любовь! Или детектив? У меня хороший детектив есть, «Преступление и наказание» называется, - и старик лукаво усмехнулся.
Название книги показалось знакомым, но читать Павлу не хотелось.
- Не, - отвечал он, - я читать не люблю. Мне бы кино посмотреть. - Ладно, - сказал старик. – Посмотришь!
Вечером он пригласил Павла в дом смотреть телевизор.
В доме стариков Павел не столько смотрел кино по телевизору, сколько исподтишка  зыркал по сторонам, высматривая, что у них есть ценного. Ценного, вроде бы, ничего не было. Старенький пузатый телевизор на комоде, полированная шкатулка возле телевизора, книжный шкаф, стол со стульями, широкая кровать, выцветший ковёр на стене над кроватью, на противоположной – старые фотографии в деревянных рамочках – молодые мужчины в военной форме времён Великой отечественной. Цветы на подоконниках, самотканые половики. Скромно и чистенько.
- У меня дед на Втором Украинском воевал, - сказал Павло, чтобы подлизаться.
Старик покосился на него:
- Дед на Втором Украинском воевал, а ты куды полез? На своих!
Павло промолчал.
- Вот и получается, что ты хуже немецкого фашиста, - подвёл итог безжалостный старик.
Павел не без самодовольства подумал, что обстановка в трёхкомнатной квартире его родителей была куда богаче. И мебель была полированная, и хрусталь, и фарфор, и ковры новые в каждой комнате и два про запас в «тёщиной комнате», и техника всякая. У стариков даже компьютера не было. Впрочем, зачем им компьютер? Быдло донбасское! А у него был ноутбук и игры всякие скачаны.
Теперь каждый вечер Павло приходил в дом смотреть кино, какое крутили после программы новостей. Новости он не смотрел. Не хотел расстраиваться, тем более что телевидение было российское. Украинских программ в этом селе уже не было. Несколько раз Павло просил старика отдать ему телефон. Но старик не отдавал. Позволял только раз в неделю звонить матери, да и то в своём присутствии.
На ночь его запирали. Но больше никаких притеснений не было.
Раз в неделю он мылся в бане после стариков.
Старуха вообще распоясалась. Пришла к нему в предбанник как-то утром, бухнула на стол сумку с овощами, дала небольшой тупой нож и сказала, чтобы он сам себе готовил, потому что он уже почти здоров, а она ему не кухарка. Пришлось возиться с морковками, картошкой, капустой, луком и свёклой. Нарезанные овощи и шматок сала он сваливал в кастрюльку и нёс на кухню, где старуха выделила ему одну конфорку. Борщ получался не таким вкусным, как у старухи, но голодным Павло не был. Хлеба ему давали вволю. Самогонки больше не давали. Просить он не осмеливался. Ему надоела однообразная еда, ему хотелось мамкиных котлет и чего-нибудь сладкого. Впрочем, он получал к чаю два кусочка сахару.  По причине военного времени харчи у стариков были скудными.
Старик вырезал ему крепкую палку с ручкой, а костыли отнёс назад в амбулаторию Фёдору Степанычу. Павел чувствовал себя вполне сносно. Приближался май.
Однажды старик пришёл к нему в предбанник и выложил на стол два автобусных билета,  деньги, телефон, документы Павла и узелок.
- Это тебе на местный до города, - сказал он, - а в городе на автовокзале пересядешь на другой. Доедешь до Киева. Купишь там себе билет до Белой Церкви. Вот, деньги. И поесть на дорогу. Старуха моя тебе пирожков с капустой напекла. Уезжаешь завтра в 8.00. Я тебя разбужу.
Весь день Павло слонялся по двору. Он не мог найти себе места от распирающей его радости. Наконец-то он увидит мать и отца. Его не отдадут ополченцам. Не бросят в подвал. Не расстреляют. Он будет жить. Жить!
Он заходил в дом. Смотрел какие-то телепрограммы, пока старики занимались хозяйством во дворе.
Ночь он почти не спал. Думал о родных и стариках. Идиоты они, старики эти! Быдло оно и есть, быдло! Уж он бы с пленными врагами никогда так не поступил! Уж он бы показал им кузькину мать! Павло нарочно раздувал в себе ненависть, чтобы не чувствовать себя благодарным за подаренную жизнь.
Он не стал дожидаться, когда старик разбудит его. Он встал, оделся и ждал, когда старик отопрёт дверь.  Павло посмеивался. Ещё немного и он будет свободен. Свободен!
В указанное время пришёл Григорий Александрович. Отпер дверь и выпустил Павла во двор. Ульяна Алексеевна стояла на крылечке. Павло взглянул на её ноги. Всё ещё берцы носит. Наверное, сын подарил. Ничего, ничего! Будет на его улице праздник! Он слегка поклонился старухе. Она наклонила в ответ голову,  отвернулась и ушла в дом. Сука ватная! Терррористка-сепаратистка! Да пошла ты!
Старик довёл Павла до автобусной остановки. Посадил в подошедший автобус, полный народу. Павлу уступили сидячее место. Старик помахал рукой на прощание.
- Больше не попадайся! – напутствовал он парня.
Автобус тронулся. Павел закрыл глаза. Он представил себе лицо старухи и тихо засмеялся.
Когда Григорий Александрович вернулся в дом, он застал жену в комнате. Она держала в руках полированную шкатулку и смотрела внутрь. Григорий Александрович подошёл и тоже посмотрел. Шкатулка была пуста.
- Ты мои серьги не брал? – спросила она.
Серьги, прежде лежавшие в шкатулке, были золотыми с красными рубиновыми камнями. Серьги были семейной ценностью – их носила мать Ульяны Алексеевны, а матери они достались от её матери.
- Не брал, - отвечал Григорий Александрович. – Вот, пащёнок! Знал бы, шкатулку бы спрятал. Я тебе новые серьги куплю. После войны.
И он привлёк жену к себе.

В городе Павло пересел в огромный двухэтажный автобус, идущий до Киева. Устроившись поудобнее в кресле, он вынул из внутреннего кармана пиджака золотые серьги с рубинами, любовался ими, держа на ладони, и думал о том, как обрадуется подарку мать. К чему такие роскошные серьги старухе! Отжила своё! Быдло донбасское! Налюбовавшись блеском золота, он спрятал серьги в карман, и заснул. Он спал крепким сном и снов не видал.

7 декабря 2016 г.
Горловка