Чернокнижник

Темнота… У неё тоже есть оттенки. Наверху, под готическим сводом подземелья – непроглядный мрак. Тяжелые каменные глыбы давят почти ощутимо. Их темную тяжесть можно потрогать рукой. На самом деле потолок довольно высокий, но единственный источник света в подземелье – камин. Огонь догорает. Багровый неровный свет выхватывает из темноты брошенные на пол старинные фолианты, грубо сколоченный стол, несколько реторт, оплывшие свечи, вечно скалящийся череп, какие-то пыльные свитки…
Шагах в пяти от камина – кресло с резной высокой спинкой. Тут светлее. Глубокие, резкие тени пляшут, кривляются, убегают от отблесков пламени. Сидящий в кресле мужчина совершенно неподвижен. Видно, что он устал – откинулся на спинку кресла, опустил голову. Чуть подрагивают пальцы бессильно свесившейся вниз правой руки – тонкие, но сильные, со следами старых ожогов – и холодные. Очень холодные. На безымянном пальце глубоким пурпурным светом вспыхивает и вновь гаснет серебряный перстень с аметистом. Горожане, да и многие студиозусы, называют его «епископским».
Сидящий в кресле медленно поднимает голову. Наверное, огонь разгорелся напоследок немного ярче. Мужчина смотрит, не мигая, на пламя в камине, и оно отражается в его серых глазах. Под глазами – темные тени. Резкие складки пролегли от крыльев прямого, хрящеватого носа к уголкам тонких, плотно сжатых губ. Упрямый подбородок и впалые, бледные щеки чисто выбриты. От камина идет тепло. Но не от этого над верхней губой и на высоком, благородном лбу человека выступают мельчайшие бисеринки пота. Отсветы огня играют в обильной седине на его висках. Немного странно – даже под черной мантией можно различить, что у сидящего в кресле сильное, жилистое, нестарое еще тело. А вот длинные, рассыпавшиеся по строгому воротнику и широким плечам волосы – почти совсем седые.
Мучительно-медленно человек разжимает губы и чуть слышно шепчет что-то, постепенно меняя позу, подаваясь вперед, к огню, пристально всматриваясь в него – и во что-то, нарисованное на полу прямо перед камином. Темные, четкие линии на сером камне складываются в пентаграмму. Они кажутся вырезанными ножом – еще и потому, что прочерчены кроваво-красной, уже застывающей киноварью…
Мужчина стремительным, как бросок змеи, движением, срывает с пальца перстень и изо всех сил сжимает его в кулаке. На его руках и лбу вздуваются жилы, дрожащий от напряжения кулак покрывается красными и белыми пятнами. Сейчас серебро раздавленного кольца потечет у него между пальцев… Но этого не происходит. Выпрямившись во весь рост, он силой бросает перстень в огонь. Пламя на мгновение ярко вспыхивает. Дуновение горячего ветра раздувает полы и широкие рукава черной мантии, отбрасывает назад длинные седые волосы. Но огонь уже опадает, так же стремительно, как он вспыхнул, оставляя только рдеющие угли…
А пентаграмма начинает наливаться кровавым пульсирующим светом. Тени опять пляшут на стенах. Человек, напряженный, как тетива лука, делает шаг вперед. И голос его – молодой, сильный, полный еле сдерживаемой ярости, - раскатывается по всему подземелью:
Habe nun, ach! Philosophie,
Juristerei und Medizin,
Und leider auch Theologie
Durchaus studiert, mit hei;em Bem;h’n.
Da steh’ ich nun, ich armer Tor!..

Автор приносит глубочайшие извинения тени Иоганна Вольфганга фон Гёте за отсутствие кавычек при использовании цитаты из «Фауста» (цит. по: J.W. Goethe, “Ausgew;hlte Werke”, Moskau, Verl. f. fremdspr. Lit., 1949). Но это, по мнению автора, свело бы на нет любой возможный художественный эффект. Перевод приведенного фрагмента:

«Я философию постиг,
Я стал юристом, стал врачом...
Увы! с усердьем и трудом
И в богословье я проник, -
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был... Глупец я из глупцов!»
(Пер. с нем. Н.А. Холодковского)