In these arms. Размышления Джона Бон Джови о жизни

      — Он за­пер­ся с са­мого ут­ра, брен­чит ка­кую-то хер­ню и ни­кого к се­бе не пус­ка­ет. Я уже не знаю, что с ним де­лать. А си­деть, как ду­раку, под дверью мне на­до­ело.
      Че­рез дверь го­лос Ри­чи зву­чит нем­но­го глу­хова­то, но нот­ки тре­воги вре­за­ют­ся в уши не ху­же би­того стек­ла.
      Жа­луй­ся, жа­луй­ся. Я-то на те­бя не жа­ловал­ся, ког­да ты ис­те­рил, как бе­ремен­ный.
      По­казы­ваю зак­ры­той две­ри сред­ний па­лец и про­дол­жаю иг­рать, но те­перь ру­ки ме­ня не слу­ша­ют­ся, и ме­лодия всё вре­мя сби­ва­ет­ся.
      Те­перь это точ­но ка­кая-то хер­ня, а не Сай­мон и Гар­фанкел, как из­на­чаль­но пред­по­лага­лось.
      С со­жале­ни­ем от­став­ляю ги­тару в сто­рону и смот­рю на огонь в ка­мине. Не­воль­но вспо­мина­ет­ся наш 7800° Fahrenheit. Вздра­гиваю. Страш­но по­думать, это бы­ло двад­цать семь лет на­зад. Пе­ред гла­зами про­носят­ся пёс­трые вос­по­мина­ния тех дней.
      Пер­вый аль­бом.
      Пер­вый тур.
      Пер­вый боль­шой ус­пех.
      Пе­репол­ня­ющая из­нутри ра­дость.
      От­ча­яние, так ско­ро при­шед­шее ей на сме­ну.
      Боль.
      Страх.
      Ещё боль­шее от­ча­яние.
      Изо дня в день од­но и то же.
      И так… всю жизнь?..
      Будь она прок­ля­та, та­кая жизнь.

There's a price that you pay for the glory.

      Ме­нялись толь­ко наз­ва­ния го­родов и име­на жен­щин… ког­да мы удо­сужи­вались спро­сить их име­на.
      Скотс­тво.
      Пол­ная са­мо­от­да­ча на сце­не. Бес­ко­неч­ное пот­ребле­ние вне её.
      Од­но­разо­вые от­но­шения, од­но­разо­вые сло­ва. Од­но­разо­вая жизнь.
      А по­том ос­колки раз­би­тых бу­тылок, сер­дец и жиз­ней. И не толь­ко чу­жих. На­ши собс­твен­ные жиз­ни кро­шились, как ста­рая шту­катур­ка. На­ши ду­ши… стран­но, что от них во­об­ще что-то ос­та­лось.
      Ког­да приш­ло осоз­на­ние, ста­ло страш­но. Это­го ли мы хо­тели? По­жалуй что да. От это­го ста­ло ещё страш­нее.
      Из то­го все­пог­ло­ща­юще­го стра­ха и бо­ли и ро­дил­ся 7800 °F. На­ша луч­шая ра­бота за все го­ды су­щес­тво­вания груп­пы. Но мы ни­ког­да в этом не приз­на­ем­ся. Эта плас­тинка слиш­ком лич­ная. Слиш­ком выс­тра­дан­ная.

So tell me babe, how much pain can you take
Before your heart breaks?

      Не все ве­щи нуж­но вы­носить на все­об­щее обоз­ре­ние. Имен­но по­это­му мы и за­рек­лись ис­полнять пес­ни с Фа­рен­гей­та вжи­вую. И уже боль­ше чет­верти ве­ка дер­жим сло­во. Как бы фа­ны ни про­сили. Нет. Мы поп­росту не пе­режи­вём это­го. До­воль­но и то­го, что этот крик прор­вался в их уши с ви­нило­вых плас­ти­нок и из ра­ди­оп­ри­ём­ни­ков.
      Ког­да Фа­рен­гейт про­вали­вал­ся в чар­тах, мы во весь го­лос се­това­ли на пло­хое зву­чание, ко­торое нас са­мих не ус­тра­ива­ет, и выс­лу­шива­ли от кри­тиков, что это не та му­зыка, ко­торую от нас жда­ли пос­ле та­кого бод­ро­го и «пра­виль­но­го» с точ­ки зре­ния рын­ка пер­во­го аль­бо­ма.
      От нас жда­ли но­вой пор­ции де­шёвой люб­ви, ко­торую мы бы раз­бра­сыва­ли, как аги­таци­он­ные лис­товки раз­бра­сыва­ют с са­молё­та, а мы вмес­то это­го щед­ро по­лили страж­ду­щие тол­пы сво­ими от­равлен­ны­ми сле­зами.
      Все хо­тели по­казуш­ных, буль­вар­ных чувств, раз­вязнос­ти и плос­ких, при­митив­ных приз­на­ний в люб­ви для зас­ку­чав­ших под­рос­тков, а мы осы­пали их ок­ро­вав­ленны­ми ос­колка­ми на­ших собс­твен­ных сер­дец, жес­то­ко рас­терзан­ных в пер­вом же ту­ре.
      Ник­то это­го не хо­тел.
      Ник­то не был к это­му го­тов.
      Мы и са­ми к это­му не бы­ли го­товы.
      Но жизнь ре­шила всё за нас, и мы не мог­ли ей про­тивить­ся.
      Мы пре­дос­та­вили лю­дям вы­бор: пов­зрос­леть вмес­те с на­ми или ид­ти ис­кать се­бе дру­гую груп­пу.
      И мно­гие уш­ли.
      Но ещё боль­ше ос­та­лось.
      Те, кто вы­дер­жал это ис­пы­тание болью, идут с на­ми до сих пор.
      Те­перь уже их де­ти по­пол­ня­ют ря­ды на­ших пок­лонни­ков.
      По­думать толь­ко.
      Мы вы­рос­ли и сос­та­рились вмес­те с груп­пой. Вмес­те с мил­ли­она­ми тех, о су­щес­тво­вании ко­го мы да­же не по­доз­ре­ва­ем, но для ко­го мы очень важ­ны.
      Radio saved my life tonight – сколь­ко лю­дей мо­гут ска­зать та­кое? Ду­маю, ес­ли не мил­ли­оны, то сот­ни ты­сяч точ­но. Сколь­ким из них по­мог­ли мы – вов­ре­мя про­из­не­сён­ным сло­вом под­дер­жки, пра­виль­ным ак­кордом? Да­же ес­ли хоть од­но­му – мы жи­ли и ра­бота­ли не зря. Каж­дая жизнь цен­на. Каж­дый че­ловек ва­жен. Толь­ко… ко­му?
      Я час­то за­даю се­бе этот воп­рос.
      Ка­залось бы, я до­бил­ся в жиз­ни так мно­гого… но что я в ито­ге имею?
      Ни­чего.

You're looking for a hero but it's just my old tattoo.

      Всё, что я за­рабо­тал – это се­дина в во­лосах, пос­те­пен­но дрях­ле­ющее те­ло и мёр­твая фар­фо­ровая улыб­ка.
      День­ги? К чёр­ту день­ги, ког­да-то мы прек­расно об­хо­дились прак­ти­чес­ки без них.
      Сла­ва? Есть ли в ми­ре что-то бо­лее ми­молёт­ное, чем сла­ва? Ког­да-то мы иг­ра­ли в заш­татных клу­бах, и нас зна­ли пол­то­ра че­лове­ка, да и те со­седи. По­том ста­ли иг­рать на пло­щад­ках по­боль­ше, и ка­залось, что вот она, нас­то­ящая сла­ва. По­том до­рос­ли до шоу на ста­ди­онах. А сей­час я да­же не уве­рен, что мы во­об­ще зна­мени­ты.
      Мне уже пять­де­сят лет, по­лови­на ве­ка… Как же страш­но это зву­чит. Луч­ше и вов­се не про­из­но­сить лиш­ний раз. Да­же бо­лее мяг­кое «два по двад­цать пять» зву­чит весь­ма ус­тра­ша­юще.
      Что в му­зыке мо­жет быть грус­тнее ста­ре­ющей рок-звез­ды, да ещё к то­му же в те вре­мена, ког­да не­ког­да ве­ликий рок из­мель­чал и опош­лился? Все нас­то­ящие пес­ни уже на­писа­ны, все сло­ва, нуж­ные и не­нуж­ные, дав­но ска­заны. Нич­то не но­во под лу­ной.
      Все ме­лодии пе­реп­ро­бова­ны, и ты вы­нуж­ден ли­бо нас­ту­пить сво­ей гор­дости на гор­ло и под­ви­нуть­ся, ос­во­бодив мес­то без­дарным мо­лодым ис­полни­телям, ко­торые окон­ча­тель­но по­хоро­нят ис­тинную и ис­крен­нюю му­зыку, ли­бо бес­ко­неч­но пов­то­рять са­мого се­бя, по­ка не ста­нешь нас­толь­ко стар, что уже да­же ги­тару под­нять не смо­жешь. И то, и дру­гое рав­но­силь­но смер­ти. Смер­ти как му­зыкан­та. Как ав­то­ра. Как гла­шатая ис­ти­ны и про­вод­ни­ка для ты­сяч и ты­сяч лю­дей.
      Как бы яр­ко звез­да ни све­тила, ра­но или поз­дно от неё ос­та­нет­ся лишь пыль. Как и от всех нас. Ма­лень­кая куч­ка пеп­ла, уло­жен­ная в кра­сивую ва­зу, ко­торую мож­но пос­та­вить на пол­ку. Или за­копать с по­чес­тя­ми на фа­миль­ном клад­би­ще. Или выб­ро­сить к чер­тям со­бачь­им. Это уж как бла­годар­ные по­том­ки для се­бя ре­шат.
      В лю­бом слу­чае, всё, что от нас ос­та­нет­ся, – это на­ши пес­ни. Пус­той звук. Та­кой же пус­той и ник­чёмный, как и на­ши жиз­ни.
      Смо­ла на по­лень­ях на­чина­ет щёл­кать, и я не за­мечаю дру­гой ти­хий щел­чок, ув­лёкшись ис­кра­ми, взле­та­ющи­ми над пла­менем.
      — Ка­кого…
      По­чувс­тво­вав чу­жие ру­ки, при­выч­но мяг­ко пе­рете­ка­ющие с мо­их об­на­жён­ных плеч на грудь, хо­чу вре­зать Ри­чи с раз­во­рота, да по­силь­нее, но вов­ре­мя осоз­наю, что это жен­ские ру­ки.
      До­роти.
      Обо­рачи­ва­юсь к ней, но взгляд сколь­зит ми­мо и на­тыка­ет­ся на па­ру пре­дан­ных и грус­тных глаз, в ко­торых пля­шут от­све­ты тан­цу­юще­го у мо­их ног пла­мени.
      Ри­чи сто­ит на по­роге, прис­ло­нив­шись пле­чом к двер­но­му ко­сяку и скрес­тив ру­ки на гру­ди. Уже поч­ти спо­кой­ный и всё по­нима­ющий. Я сам се­бя ху­же по­нимаю, чем он ме­ня. И вправ­ду, моя луч­шая по­лови­на.
      Хо­чу отор­вать взгляд от его ли­ца, но ка­кая-то не­ведо­мая си­ла удер­жи­ва­ет ме­ня, ос­тавляя при­кован­ным к боль­шим и вы­рази­тель­ным, поч­ти дев­чачь­им, гла­зам и та­ким же не по-муж­ски пух­лым гу­бам. Сколь­ко жен­щин их це­лова­ло? Не сос­чи­тать. А муж­чин? С этим чуть про­ще.
      Он гип­но­тизи­ру­ет ме­ня, не прик­ла­дывая для это­го ни ма­лей­ших уси­лий. Сбив­ша­яся, слов­но от по­рыва вет­ра, чёл­ка, вы­зыва­юще выс­тавлен­ное бед­ро с ви­сящей на нём це­поч­кой, неб­режно рас­пахну­тая ру­баш­ка, его любимый крест на шее… и вы­жида­ющий, тер­пе­ливый взгляд. Как у ягу­ара на охо­те.
      На ощупь бе­ру ру­ку же­ны и при­жимаю ла­донь к гу­бам. Ри­чи в две­рях приз­рачно улы­ба­ет­ся. Он зна­ет: для то­го, что­бы по­разить свою жер­тву, ягу­ару дос­та­точ­но все­го од­но­го уку­са.
      Ос­то­рож­но лас­каю её ру­ку гу­бами, не це­луя, а лишь не­весо­мо ка­са­ясь, и чувс­твую, как те­ло До­роти от­зы­ва­ет­ся лёг­кой дрожью. Пе­рехо­жу вы­ше и, не ос­та­нав­ли­ва­ясь, уса­живаю её к се­бе на ко­лени. Ко­рот­кое до­маш­нее платье чуть за­дира­ет­ся, но она не об­ра­ща­ет на это вни­мания.
      Ри­чи по-преж­не­му не­от­рывно смот­рит мне в гла­за. Мне ста­новит­ся не по се­бе.

How can I say get away
When I just can't let go?

      От­во­рачи­ва­юсь и жад­но впи­ва­юсь в гу­бы нап­ро­тив. Слов­но уми­ра­ющий в пус­ты­не от жаж­ды, на­конец на­шед­ший вож­де­лен­ный жи­вой ис­точник.

Baby I want you
Like the roses want the rain.

      Зак­ры­ваю гла­за. Теп­ло неж­ных рук, уже об­вивших­ся вок­руг мо­ей шеи. При­ят­ная тя­жесть, ско­выва­ющая бёд­ра. Пре­рывис­тое ды­хание, об­жи­га­ющее ли­цо. Слад­кое чувс­тво воз­бужде­ния, стре­митель­но на­рас­та­ющее внут­ри нас.

I would give anything
My blood, my love, my life
If you were in these arms tonight.

      Тя­жёлый, поч­ти ощу­ща­емый фи­зичес­ки, взгляд ка­рих глаз.
      Не смот­реть в сто­рону две­ри. Дь­яволь­ские гла­за ма­нят и я поч­ти под­да­юсь, но за­тем сно­ва от­во­рачи­ва­юсь. Нель­зя смот­реть.
      По поз­во­ноч­ни­ку про­бега­ет раз­ряд, и из ме­ня вы­рыва­ет­ся пер­вый стон. Рыв­ком под­хва­тываю До­роти на ру­ки и опус­каю на сбро­шен­ный на пол ста­рый плед, но она бе­рёт ини­ци­ати­ву и с улыб­кой ук­ла­дыва­ет ме­ня на ло­пат­ки. Уве­рен­но сед­ла­ет мои бёд­ра, по­пут­но из­бавляя от не­нуж­ных пред­ме­тов одеж­ды и сры­вая с мо­их губ но­вый стон.

And love you 'til the end of time
If you were in these arms tonight.

      При­тяги­ваю её к се­бе.

I felt her tongue between my lips
And I forgot to breathe.

      На­ши те­ла сли­ва­ют­ся, дви­га­ясь по собс­твен­ной во­ле, и я рас­тво­ря­юсь в ощу­щени­ях. Ра­зум за­тума­нива­ет­ся, и все тре­воги ка­жут­ся бес­ко­неч­но да­лёки­ми и эфе­мер­ны­ми. Да­же ста­рость и смерть, рай и ад от­сту­па­ют, ос­тавляя лишь нас дво­их во всей все­лен­ной. В на­шей собс­твен­ной все­лен­ной, сот­канной из люб­ви и страс­ти.

Mercy, mercy, what else can I say?
But amen.

      Ког­да она мяг­ко пе­река­тыва­ет­ся на бок и прис­тра­ива­ет го­лову у ме­ня на гру­ди, вос­ста­нав­ли­вая ды­хание и слу­шая моё сер­дце, я вспо­минаю, что сов­сем не­дав­но, це­лую веч­ность на­зад, что-то бы­ло не так.
      Ин­стинктив­но обо­рачи­ва­юсь к рас­пахну­той две­ри. В про­ёме пус­то. Я зак­ры­ваю гла­за и креп­че при­жимаю к се­бе лю­бимую же­ну.

I won't lie, I wish that I
Could be your superman tonight.


27 II 2017

__________
Примечания:

Таймлайн – 2012 год.

Использованы тексты следующих песен Bon Jovi:
• Hardest part is the night
• Only lonely
• Radio saved my life tonight
• In these arms
• Amen
• Superman tonight