Стояла осень...

"Стояла осень, в солнце и туманах"... Однажды паустовская фраза вдруг пронзит все твое существо. Нечаянно прочитанная, случайная, она всколыхнет в памяти целый пласт воспоминаний, о которых ты, оказывается, и не подозревала, а они жили и ждали своего часа.

...Стояла осень, в солнце и туманах... По утрам с холмов, к подножию которых прилепился небольшой аул, синими клубами стекал прохладный туман и медленно таял посреди домов, исполинских тополей и зарослей сирени на кладбище. Приезжал из города отец, курил, опершись о корявый ствол старой ивы у забора, усмехался чему-то и, не заходя в дом, шел в сарай. Перебирал удочки, что-то насвистывая. Срезал и мне легкое, гибкое, как раз по руке, удилище, навешивал грузило, а поплавок - серенькое гусиное перышко - уже трепетало и кружилось на ветру.
Высоко в небе плыли облака. Не спеша текла прямо за огородами река, и не играли уже на ней солнечные блики, не перекатывалась на мелководье светлая галька, а темный песок, весь усыпанный белым ракушечником, отсырел и холодил босые ноги.
Мы выходили на крутой обрыв и забрасывали удочки. В зарослях шиповника было тихо, и странно было слушать эту тишину, потому что я помнила, какая бурная текла там жизнь в начале лета: бегали на тонких лапках трясогузки, высовывал пеструю хохлатую головку удод, шуршали зеленые ящерицы, и пересвистывались суслики. Но теперь кусты затянула серебристая паутина, и только празднично светились ярко-оранжевые плоды. За кустами шиповника начиналась настоящая урема - темная, сырая, неизведанная. В глубине ее можно было неожиданно наткнуться на заросшие старицы, полные ленивых жирных рыб, на маленькие глубокие озерца с цветущими кувшинками и окруженные непроходимыми зарослями ежевики. Колючие ветки вздрагивали от малейшего прикосновения, перезрелые сизые ягоды пригоршнями сыпались на землю. Отец собирал их в старую свою фуражку, ежевика давилась, и темный и сладкий сок окрашивал пропахшую потом фуражку.

Мы возвращались в аул перед стадом. Я гордо несла кукан с серебристыми пескарями и полосатыми окуньками. Неодобрительно, с осуждением поджимали губы старухи, выходившие к воротам: "Э-э, совсем непутевым стал парень. Это город портит людей, учит безделью." Отец смеялся и беспечно махал рукой.
Бабушка встречала нас во дворе и с удивлением  разглядывала рыбешки: "Какие твари живут на белом свете..." Рыбу в доме деда не ели, оставшуюся после нас с отцом отдавали большой и старой лохматой собаке, которая иногда цапала меня лапой за пятки.
В дни приезда отца нам стелили на сеновале. Боязно было подниматься по шаткой лестнице на крышу сарая, боязно было в потемках шарить руками в поисках подушки и одеяла, но зато здесь пахло недавним летом и казались необыкновенно вкусными чашка молока и краюха хлеба, приготовленные матерью. Отец шуршал сеном, отыскивая засохшие бусинки земляники. Кисленький привкус этих ягод до сих пор у меня во рту...

Я уже засыпала, поджав ноги и уткнувшись лицом в душистое сено, когда вдруг послышался сильный шум, хлопанье крыльев. Большие серые птицы ходили за огородами, переговариваясь.  "Спи, - сказал отец. - Это журавли. Они улетают..." Но я еще долго слушала, как устраиваются на ночь птицы, думала о дальних странах, вспоминала, как мы ловили рыбу, и видела раздавленную ежевику в отцовской фуражке.

...Всю ночь в прорехи крыши сыпались на сеновал звезды... Стояла осень, в солнце и туманах...