Колбасные обрезки

Проснулся Серёжка вместе с петухами. Третьим, поди, вон, в оконце видно, небо ещё тёмное, звёздами усыпано, но на востоке, краешек уже зазеленел, готовясь принять в свои владения выкатывающиеся из-за края земли солнце. В избе тихо. Рядом, на полатях спят младшие, Грунька с Наташкой, да братишка Васька. Вон, как посапывают на свежей соломе, прикрытой домоткаными дерюжками. Под потолком мушиный рой гудит, даже ночью им нет покоя. Да тараканы шуршат, где-то на полу и за печкой. Спится на полатях сладко, хоть и живут Нестеровы небогато, но такой гадости, как клопы или блохи, у них в доме никогда не водилось. Мамка каждую неделю кипятком углы шпарит, и всюду, в постельную солому пучки полыни раскладывает. Вестимо, от кровососов первое
дело. Серёжка прислушался, спят ли родители. Они с вечера полегли в сенцах, там и прохладнее, да и скотину слушают. Дом стоит на краю села почти, вот папанька и опасается, как бы лихие люди животину со двора не свели ночью. Тишина стоит. Неужто спят? Отец говорил же, с петухами встанем, чтобы пораньше в город попасть, на ярмарку. Нешто проспали?
Ярмарка у них и своя имеется. На большой площади у сельской управы каждый выходной, да в церковные праздники торги собираются. И трактиры свои есть, и чайные, и лавочки, даже карусель своя, Конюковых. Живут-то Нестеровы не в деревне какой, алибо на хуторе, а в большом волостном селе, Коршеве, вона как! И отец у Серёжки непростой человек, не мужик какой-то, Иван Васильевич Нестеров, человек уважаемый, корбейник называется. Свою землю, которой у них целых четыре десятины с половинкой, сам не пахал, сдавал хуторским мужикам в аренду, своей торговлей занимался. У них в селе многие так. Один бондарь, другой углежог, третий плотник, четвёртый столяр, пятый краснодеревщик. А вон Иван Матвеич Кучин, тот вообще, в купцы гильдейские вышел. Караваны с хлебом в Саратов гоняет, до самой Астрахани доходит. Серёжка даже и не знает, где это, маманька говорит, что на краю земли самом. Отец тоже торгует. До Кучина ему далеко, конечно, но своё дело знает. Ездит по окрестным хуторам с галантереей всякой. У него и ленты всякие, и ситец с сатином, брошки, колечки, иголки, да мало ли чего! Вот потому он сегодня и собирается в уездный город Бобров, за товаром. На прошлой неделе хорошо расторговался, вот маманька и решила Серёжку с ним послать, пьёт ведь, папка, кабы не запил в городе. Отец поначалу ругался, противился, а потом смекнул, что Серёжка большой уже, скоро восемь годков исполнится, вот и решил, что можно взять, пригодится.
Вдруг на дворе шумно засопела корова, стукнула ногой в стенку, звякнул подойник и мать приглушенным голосом заругалась:
- Стой ты спокойно, рахуба (болезнь, лихорадка), что табе неймётся-то, а?
Не спят уже родители. Серёжку с полатей как ветром сдуло. С полатей спрыгнул, во двор выскочил, отца нигде не видно. Он тогда одним духом в бурьян, захолодил босые ноги утренней росой, зябко со сна, да ладно! Помочился по быстрому, да скорее назад, во двор.
А вон и папанька идёт из сада, штаны застегает, знать ещё не собирались. Сына увидал и сходу:
- Серёнька, давай коня попои, пора уже! А я грузиться буду.
Начал отец короба таскать с товарами для мена. Ездит он по хуторам да сёлам окрестным, какие там у крестьян деньги? В карты соберутся играть, на кон семечки ставят, да спички. Вот и меняет отец свою галантерею на сало, куриные яйца, да всякие другие домашние продукты, что долго не портятся. А потом едет он в уезд и сдаёт всё это бобровским купцам в обмен, опять же на галантерею. И неплохой барыш с того у папаньки выходит. Мамка говорит, кабы не пил ещё, богато бы жили Нестеровы.
Телега уже посреди двора стоит, с вечера выкатили. Темно ещё, только сереть вокруг начало, да край неба заалел, но рассветёт-то быстро, в августе утра как сполохи мелькают. Отец короба с товаром таскает из амбара, на телегу складывает. Серёжка зашёл в конюшню, отыскал в темноте жеребца, взял за уздцы, повёл поить. Ёрш у них злой, норовистый. Потому так и назвали, в руки никому не даётся. Дома только отца да Серёжку слушается. Конь мышастой масти, с чёрной гривой, да на ногах чулки такие же. Папанька не повёл его к коновалу, не стал холостить, кроет им кобыл, да и доход с того дополнительный имеет. А резвый он, спасу нет! Плуга-то не знал никогда в жизни, не таскал, тяжёлой работой не гробился. Не всякий его обгонит.
Привёл Серёжка коня к колодцу, привязал к длинному деревянному корыту, начал подымать колодезным журавлём воду, таскать её из чёрной глубинной жути ведро за ведром, лить в колоду. Жеребец шумно пьёт, фыркает, Серёжка из той же бадьи попил, умылся, пригладил волосы, готов будто. Отвёл Ерша к телеге, отец запрягать начал. Серёжка бегом в конюшню, снял с колышка на стене хомут, приволок, помог завести жеребца задом в оглобли, всё, сбрую наладили, готовы.
Оделись, отец уже сапоги мажет дёгтем, а Серёжку мать задержала. Рубашку дала новую, синего в горошек сатину, картуз суконный с пуговкой наверху, совсем как у взрослого, кожаные чирики обул, ремни вокруг икр обмотал, вот и ладно. Штаны чёрные новые, подтянул, узеньким ремешком с пряжкой подпоясался, совсем как взрослый стал.
Отец уже ворота отворил со двора выехал, махнул рукою:
- Серёнька! Я неспехом поеду, догонишь!
И загремела телега по большаку в сторону околицы. Серёжка аж приплясывает на месте, хотела мамка ему волосы коровьим маслом помазать для форсу, не дался. Махнула деревянным гребешком пару раз, на пробор причесала его смоляные чёрные пряди, чуб из-под козырька выпустила, в руки сунула узелок с харчами, готово!
- За папанькой дюжей смотри, абы в трактир не попёрся! Понял?
- Вестимо, ладно!
И так рванул, что чуть подошвы от чириков не отлетели. Вечно с этими бабами! Давно уже ехать пора, вона, пастухи вдали кнутами захлопали, скоро стадо погонят, уж и так они с отцом припозднились. Догнал однако папаньку уже за селом, на ходу бросил узелок с харчами, уцепился за борт, одним прыжком сиганул в телегу, рядом уселся на сидушке.
Отец цигарку курит, пускает ароматные клубы самосада, плюёт жёлтой струёй на дорожную пыль. Шевельнул вожжами и умный конь пошёл ходче, застучал копытами, уронил из под хвоста крупные конские яблоки. Сидит Серёжка с отцом рядом, по сторонам смотрит. Вон и солнце выкатилось из-за леса, что укрыт седыми лохмами тумана, словно паутиной, внизу под горой Битюг парит влажным речным дыханием, аж сюда доходит запах камыша, ряски да воды тёплой, за день нагретой. Красота.
И всё же, правда, припозднились они сегодня. Впереди уже много подвод видно, тянутся на бобровский рынок, по обочинам бабы идут пешком, босые, с корзинами, да мешками. Отец никого не берёт, телега гружённая, сесть некуда. А тут, дядька Семён Гущин подъехал, обгонять начал. Привстал на облучке, бороду выставил, картузом машет:
- Щегой-та, Иван, ты проспал сегодни? Ай, дома не ноцевал?
И хохочет. Серёжка не любил Гущиных. Живут в соседнем селе, когда в уезд ездят, никак Нестеровых не минуют. Сам дядька Семён ещё ничего, а вот жену его, тётку Акулину, он терпеть не мог. Дюже им с мамкой хотелось поженить его на Маньке, белобрысой ихней девчонке. Потому Серёжка на дух её не переносил. Чудные они. И говор чудной. Вместо "ц" "ч" говорят, а вместо "ч" наоборот, а то и шипят просто. Поэтому он нахмурился и отвернулся в сторону, чтобы не видеть дядьку Семёна с тёткой Акулиной. Отец похоже это заметил. Он обнял Серёжку за плечи и ощерился из под чёрных усов:
- Обгоним их, а Серёжка?
- Давай, папанька! Куда им супротив Ерша нашего!
Отец привстал тоже, пошевелил вожжами и коротко свистнул, прямо как разбойник:
- А, ну, пошёл родима-а-ай! Не подведи, мила-а-ай!
Ёрш скосил на отца налитый кровью глаз, игогокнул коротко и без видимого напряжения легко и просто перешёл на более скорый ход. Он даже не побежал, только пошёл размашистым пружинным шагом, злобно лязгая мундштуком во рту. И Серёжка увидел, как сизые от утренней росы лопухи и кусты лебеды на обочине слились в одну сплошную линию. Одна за другой подводы оставались сзади, мелькнул дядька Семён, настёгивающий кнутом свою кобылу, бабы какие-то еле успели отскочить на обочину:
- Чуть конём не стоптал, анчибел!
И уже исчезли все сзади, а жеребец прёт себе, потряхивая чёрной гривой, похрапывает, селезёнкой гокает и стучит копытами по накатанной дороге. Отец знай себе хохочет:
- Нестеровых обогнать захотели! В жопе у них не кругло!
Телега мягко идёт, совсем не тряско. Отец недавно её на рессоры поставил, на манер господского тарантаса, не пожалел денег, вот покачивает только. Достали они матерью собранный узелок. Каравай хлеба в нём, четыре крутых яйца, огурцы, десяток яблок, соль в тряпице. Сидят они на облучке, болтают ногами, жуют и огрызки в скошенное жнивьё бросают. Хорошо-то как!
Солнце поднялось повыше, превратилось в красный шар, скоро пригреет, выпьет росу с травы, пргонит ночную прохладу. Серёжка глядит по сторонам. Проскочили уже пару овражков, почти вплотную подходивших к дороге, едут мимо тёмной, таинственной Сиротиной рощи. Из леса тянет холодком, сыростью, с дубовых ветвей капает ночная влага, отец даже на плечи пиджак накинул.
До города от села всего пятнадцать вёрст будет, не более. Их Ёрш играясь проскочил, единым духом. Вот уже и спуск с горы. Внизу Серёжка видит железную дорогу, по ней дымят паровозы, вагоны за собой таскают, навстречу из города стадо гонят, коровы мычат, пастухи кнутами хлопают. Эх, сони городские, наши-то давно своих выгнали!
Бобров тоже на горе раскинулся. Ёрш чуть ход сбавил, колеса загремели по булыжной мостовой Земского шоссе. Серёжка по сторонам оглядывается. Тоже мне город! Домишки такие же, что и в Коршеве, небольшие, мазаные, соломой да камышом крытые. Совсем он по другому представлял его. Возле домов мужики уже телков прибивают, кое-где в пыли куры возятся. Деревня, да и только-то, разве что улицы мощёные.
Но вот на центральную улицу выскочили. Тут дома уже пошли каменные, в два, три этажа. Таких много. В Коршеве только у
лавочника Ивана Петровича Зарубина такой дом. На первом лавка, да чайная, на втором сам живёт. А здесь... Отец притормозил коня, помедленнее поехали, чтобы никого не стоптать. День только начинается, а уже народу полно. Господа куда-то идут в котелках на голове, с тросточками. Дамы гуляют в шляпах, с вуалью, в талии тонкие, как хворостинки. Отец грамотный. Указывает Серёжке на вывески, вслух читает:
- Магазин скобяных изделий Н.Н. Калгина. Парикмахерская...
- Чево?
- Паркимахерская. Тут стригут и бреют господ всяких!
- А чё, они сами не умеют?
- А им по званию господскому не полагается.
- Поди ж ты! И-и-и какие!
Вот и рыночная площадь. Посредине стоит высокая Троицкая соборная церковь из розового кирпича сложенная. Коршевская тоже каменная, но эта раза в три поболее будет, и повыше намного. Солнце взошло совсем и заалела церковь в его лучах купаясь. Красота-то какая! Зато в нашей, сельской, три алтаря имеются, три попа значит, служат, да иконостас фарфоровый, какого нигде более нету.
Вокруг церкви торгуют. Посреди большой площади колодец с длинным деревянным корытом и коновязью, а вокруг лавки, палатки, прилавки, столы дощатые и народу!
Но отец мимо правит. За рыночной площадью, на узкой улочке остановил подводу возле длинного кирпичного строения, пакгауза, а если по-простому, то склада. Из ворот тут же вышел седой дядька с аккуратно подстриженной бородкой, в картузе и сюртуке с цепочкой, купец Терентий Карпович. Увидел отца, заулыбался, руку подал, поговорили они о чём-то. А потом и началось. Загнал папанька подводу во двор. Подскочили ловкие, ухватистые ребята, приказчики, и началось. Сало вешают, яйца считают, холсты меряют. Отец никуда. По всему видно, ребята ушлые, на ходу переобуют, да ещё и подмётки с ног оторвут. Сам за ними перемеряет,
пересчитывает, спорит. Серёжке поначалу интересно было, потом занудился, слушая их фунты да дюжины, локти да аршины. Иван Нестеров уже запарился, пиджак скинул, картуз снял, вытер красным платком начавшую лысеть голову.
- Иди-кось, погуляй, Серёнька. Я тут ишо долго пробуду. Потом галантерею набирать. Далеко только не уходи. Как увидишь, начнёт базар разъезжаться, так и иди в центр, к коновязи, я туда Ерша приведу. Лады?
- Понял, папань, побегу...
- Давай, мила-ай!
И Серёжка за ворота разом шмыгнул. А перед ним рынок шумит, народу море. И чего и кого только тут нету. Вон москательщик с красками, всех цветов в пузырьках и банках. А вон скобяными изделиями торгуют, гвоздями коваными, топорами, пилами, мотыгами, да много ещё чем. А вот керосинщик с бочкой. У него очередь, всем лампы заправлять надо. Это ж город, не деревня, где при лучинах вечерами сидят, а то и как стемнело, спать ложатся. Стоят люди с бутылями, флягами и бидонами. А хозяин в фартуке, мерным черпаком на длинной ручке, достаёт из бочки синеватый керосин, льёт приятно пахнущую жидкость через воронки разных размеров, да так, что ни капли мимо не уронит. Серёжка аж засмотрелся, как он красиво работает да медяки считает. А дальше-то! Рыбацкими снастями торгуют, сетями да вентерями, неводами да бреднями. А тут вобла сушёная горами на холстине. А здесь щуки аршинные зубастые, сазаны бьют хвостами, шевелят жабрами, чешуя крупная, что твои пятаки. В бочках караси живые плещутся, здоровы, прям на сковородку клади целого. Кого ж тут только не увидишь! И земляков коршевских полно. Вон дядя Матвей Суворин продаёт бочки да ушаты, да вёдра деревянные. А далее Степан Ракитов колёсной мазью, да остро пахнущим дёгтем в берестяных коробочках торгует. А тут еврей Исаак Соломонович сидит, старые вещи покупает. Он сам бобровский, но в Коршево часто приезжает. Говорят, он нехристь, в церковь не ходит, другому богу молится. А по Серёжке, какая разница. Такой же старик как и другие, только
грустный какой-то и разговаривает смешно, картавит.
Прошёл Серёжка мимо рядов с мёдом. Пасечники уже по домам вернулись, сезон кончился, торгуют. Мёда у них много. Тут тебе и золотистый луговой, и тёмный гречишный, и медный подсолнуховый. Иногда и белый липовый встречается, но у нас он редок, когда цветёт липа, как назло дожди идут, пчела дома сидит урожай не собирает.
А вот ряды овощные, да фруктовые. Август уже, огороды, сады прибираются, сюда излишки везут. Картошка горами, в мешках и россыпью, огурцы пупырчатые, помидоры красные навалом. А уж яблок, груш, слив медовых не счесть. А вон ряды со скотиной. Там шум, визг! Поросят, ягнят, козлят, телят малых продают, а там птица в клетках, шумно! Ах, ты мать твою, вон же и Гущины сидят! Дядька Семён вениками из дерезы торгует! Развернулся Серёжка и ходу. Дюже не хочет тёщу свою самозванную видеть.
Выскочил с рынка, не посмотрев ещё на мясные ряды, да на сапожников, шорников, да столяров. Ладно, в другой раз!
Выбежал на Мещанскую улицу, глядь, а там - солдаты идут! В белых суконках, бескозырках с красным околышем, да с кокардой, сапоги начищены, штаны чёрные, через плечо скатки, сзади берданки на ремне, у пояса фляги с котелками побрякивают. В ногу идут, сапогами грохочут, лица, шеи как кирпич красные, усы закручены, подбородки выскоблены, из глоток песня:
"Соловей, соловей - пташечка!
Канареечка, весело поёт!"
Пахнет от солдат гречневой кашей, чесноком, мылом, ремнями, амуницией. Серёжка сзади пристроился, тоже пошёл в ногу, шаг печатая. Эх, жаль на ногах чирики, а не сапоги, шаг мягкий, неслышный..
Рядом на коне офицер едет. В мундире с погонами, в белых перчатках, в фуражке с парусиновым чехлом. Вдруг остановился, что-то молвил. Выскочил рыжий фельдфебель, заорал:
- Рота! Стой!
Офицер показал стеком:
- Это, что за чучело? Рожков, когда в ногу ходить будешь, сено-солома? А, ну, фельдфебель, дай ему пряничка!
Рыжий метнулся в середину строя:
- Как стоишь, сука! Как стоишь...
Бац-бац по морде. Невысокий солдатик в мешковатой форме, качнулся, уронил на мостовую сгусток крови. И снова грохнули сапоги, пошли солдаты дальше.
"Соловей, соловей - пташечка!
Канареечка, жалобно поёт!"
Отстал Серёжка. Вдруг и его этот фельдфебель пряничком угостит? Пошёл по улицам, по сторонам глазея. Выбрался к увиденной утром парикмахерской. Стало интересно, в окно заглянул. Сидит в кресле господин важный, до подбородка простынёй укрытый. Морда вся внизу пышной белой пеной покрыта. Над ним цирюльник суетится. То за ухо, то за нос двумя пальцами ухватится, во второй руке опасная бритва сверкает. Проведёт по щеке, стряхнёт мыло в тазик и опять к лицу клонится. Дивно то Серёжке. Дома отец сам, у колодца, глядя в осколок зеркала, раз в неделю бреется. Тут парикмахер закончил работу, протёр лицо господину горячим, влажным полотенцем, брызнул на него из пузырька с грушей одеколоном и убрал простыню. Так и ахнул Серёжка. По чёрному чекменю с витыми шнурами на погонах, по шароварам с лампасами, да сабле-селёдке, угадал он городового. А тот надел на голову маленькую, круглую папаху с кокардой, пожал руку цирюльнику и пошёл к выходу. Серёжка отскочил от греха, вроде на шаромыжника не похож, но кто его знает, чего он удумает.
Долго ещё бродил по городу. Столько интересного! В одном месте стоит водоразборная колонка. К ней очередь людей с вёдрами. Какой-нибудь мужик или парень качает длинную ручку и из крана бьёт в вёдра тугая, гудящая струя воды. Чудные эти городские! Что ж, у них дома колодцев, что ли нет? Вот нужда-то в очереди стоять!
Так и время приспело. Глянул он, а с рынка подводы потянулись, люди по домам пошли. Пора, пожалуй. Прибежал вовремя, как раз и отец подъехал к коновязи с коробами нового товара на телеге. Он весьма доволен, купил всё что было надо и цена подходящая.
Привязал сам Ерша, напоил, торбу с золотистым овсом на морду повесил. Дал пятачок дворнику, чтобы приглядывал, и
убрал за конём, если что. Серёжку обнял ласково за плечи, порылся в кошельке, достал горсть медяков:
- Беги, сынок, в лавку. Купи там себе, да сестренкам с братишкой, чего-нибудь на забаву. Пряников, там, каких, леденцов, да конфетов. Ишо маманька селёдку просила взять с молокой. Ну, ты сам, поди знаешь. А я пойду, мне еще с купцом погутарить надо.
И побежал довольный Серёжка по рыночной площади, заранее предвкушая пир, который устроят они дома. Мимо качелей с
хохочущими девками и парнями, мимо балагана с шумной музыкой и доносящимися оттуда восхищенными криками, мимо каруселей с расписными лошадками, верблюдами и слонами, ведь, эка невидаль, некогда, папаня покупки доверил делать!
Вокруг рыночной площади, по квадрату, стоят деревянные лавки, где в дверях торчат молодые приказчики, да и сами хозяева, в сюртуках, картузах с лакированными козырьками, сапогах со скрипом, чисто выбритые, или бородатые, и все они зовут его:
- Эй, малец!
- Куды побег-то?
- Поди-кось сюды!
Сережка теряется, но тут, какой-то дядька в малиновой рубахе и шелковой жилетке, цепко хватает его за руку.
- Слышь-ка, малой, что-то обличье твое мне знакомо? Ты, чьих будешь-то?
Сережка поначалу пугается, но, потом, видит, что у дядьки глаза не злые, а в бороде прячется улыбка, отвечает:
- Да мы, коршевские. Ивана Нестерова сынок, Нюркова, по уличному...
Дядька всплескивает руками. Он знать не знает никакого Ивана, но лицо его прямо светиться от нечаянной радости.
- Самого Ивана Нестерова сын! Вот радость-то! Далеко ты собрался-то?
- Папанька за пряниками послал, да за конфетами...
- Ах, ах, ах! Да надо же!
Лавочник совсем расплывается в улыбке от нахлынувшего счастья.
- Так, что же мы с тобой тут-то стоим? Идем-ка, ко мне, там погутарим!
Сережка важно следует за добрым и хорошим дядькой. В лавке сумрачно, оконца небольшие, но и так хорошо видны прилавки полные всякой всячины, аж глаза разбегаются. Сережка вытаскивает из кармана свои капиталы.
- Мне, дядь, фунт пряников, да полфунта сахару, да леденчиков, таких, разноцветных, без бумажек...
- Ишь, ты, какой шустрый, выискался! Погодь, не спеши! Я Илья Ларионович буду! А ты кто?
- Я-то? Серёжка...
- А по батюшке, значит, Иванович? Ладно. Давай-ка, Сергей Иваныч, с тобой, для началу чайку попьем. Был бы ты взрослый, я бы тебе и стаканчик предложил. Ну, а пока, чаем побалуемся.
Под окном, на столе, застеленном клеенкой стоит ведерный самовар. Лавочник наливает кипяток в два дивных, никогда не виданных ранее Серёжкой стеклянных стакана в подстаканниках, добавляет ароматной заварки. Щипчиками колет сахар, подвигает блюдца с вареньем.
- Садись, поудобнее, Сергей Иванович, отведай нашего, купецкого...
Серёжка засовывает кусок сахара за щеку и осторожно отхлебывает из стакана. От жары, от осознания собственной важности (сам, купец Илья Ларионович с ним чаи гоняет), у него даже пот на носу выступил. На всякий случай Серёжка прячет под дивным стулом свои ноги в пыльных, стоптанных чириках и старается не сильно глазеть по сторонам. А в лавке есть на что подивиться. На стенке тикают настоящие ходики с гирьками и кукушкой, висят картинки с изображением царя-батюшки и каких-то бородатых генералов, жаль, читать он не умеет, а спросить - дюже боязно. Под потолком клетка висит с заморской птицей, канарейкой зовут, боже ты мой, да
чего тут только нет! А ведь это просто лавка. Что же у него дома-то, у Ильи Ларионыча!
А купец, улыбаясь в бороду, пьёт очередной стакан чая, не забывая угощать и Серёжку. Прихлебывая из стакана, прикусывая маленькие кусочки сахара, дуя на янтарный напиток, не спеша кидает вроде бы простые, и в тоже время хитрые вопросы. Где живет Серёжка, сколько у него братьев, сестер, да какие родственники, да как живут, часто ли на базар приезжают. Сережка тоже не лаптем щи хлебает, и потому, спокойно и обстоятельно, как взрослый, дает ответ на все эти вопросы. Наконец, Илья Ларионович от души напившись, вытаскивает из кармана огромный платок красного цвета, величиною с полотенце, снимает картуз и тщательно вытирает мокрую от пота лысину. Сережка важно, так, ставит пустой стакан на стол и за неимением, вытирает лицо рукавом косоворотки. Эх, видели бы его сей момент сестрёнки: Грунька с Наташкой, каково бы им было? Братец Васька-то мал, не поймет еще, а уж они-то, обзавидовались бы! И потому, преисполнившись своей значимости, не спеша, с раскладом, решает и сам задать вопрос лавочнику.
- Вот, вы, Илья Ларионыч, человек городской, шибко грамотный, дозвольте мне поинтересоваться...
Купец, раздобревший от чаю, довольно улыбается:
- Дозволяю, Сергей Иванович, спрашивай...
- Вот, вы, конфету подушечка знаете? Квадратная такая, сверху карамель, а внутри у ней варенья имеется?
- Знаю, конечно же! Сам ею торгую!
- Так, вот ответьте мне, по своей грамотности, а как это в неё варенью накладывают?
Лавочник замирает с открытым ртом. Несколько мгновений он отчаянно морщится, собирая на лбу складки, а потом, со вздохом отвечает:
- А ведь, подловил ты меня, Сергей Иванович. Не знаю...
- Вот и все так, - грустно говорит Серёжка: - у кого только не спрашивал, и у дьячка, и у батюшки, и у учителя. Ну, никто не знает...
- Учится тебе надо. Сам тогда узнаешь.
- Не. Мы люди простые. Крестьянские. На что нам это учение? Чтобы ослепнуть от этих книжек, что ли? Или разумом повредиться? К чему? На что? У нас своих делов много.
Купец проходит за прилавок. Взяв висячие весы с гирьками, начинает вешать, то, что велит ему Серёжка. Селёдку астраханскую маманьке, чтоб пожирнее была, да с молокой. Фунт пряников, полфунта сахару, да четверть фунта леденчиков без бумажек, да связку баранок с маком, да еще толику конфет подушечек, что карамель снаружи, а внутри варенье.
Вешает честно, каждую унцию отсчитывает и совсем не обманывает. Серёжка-то не глупый, глаза имеет. Упаковав все в кульки из толстой серой бумаги, получает деньги и отсчитывает сдачу.
- Благодарствую, вам, - говорит Сережка и задом к двери пятится. Но купец всплескивает руками:
- Нет, ты погоди, чуток, Сергей Иванович.
Он сворачивает еще один, довольно большой кулек, лезет под прилавок и насыпает его дополна колбасных обрезков. Аккуратно заворачивает его и протягивает:
- Держи-ка, тебе гостинчика!
Сережка ошалевает от нежданной радости. Шутка ли, колбаса! Лакомство господское. Только баре да начальство её жрут с ветчиною вприкуску. Сопя от счастья, пихает он все купленные вкусности в кошёлку, завязывает ремешками, а кулек с обрезками, не в силах с ним расстаться, прижимает к груди. А лавочник довольно улыбается в бороду:
- Ты, вот что, Сергей Иванович, как приедешь ещё в Бобров, никуда более не ходи. Иди сразу ко мне. Ладно?
- А как же! Иван Ларионович, я теперь, только к вам! И сам буду ходить, и всем соседям скажу...
- Вот это правильно!
Сережка выскакивает на улицу и насколько возможно быстро спешит к подводе. Он переживает, что отцу наверное пришлось ждать его, и в то же время, очень хочется поделиться своей радостью. Но, у телеги никого нет. Только Ёрш, стоит, опустив голову и в полудреме жует овес в подвешенной торбе. Да неподалеку возиться с метлой и лопатой рыночный дворник, сухонький старичок в латаной поддевке, в чьи обязанности входило присматривать за подводами и убирать конский навоз с площади. Заметив
озирающегося Сережку, он крутит головой и грустно вздыхает.
- Папаньку, поди ищешь?
- Да, дедушка! Вы его не видели?
- Как же! В трактире твой папка... Просил за подводой присмотреть, пока ты не придешь.
Сережка устало выкладывает в короба все свои гостинцы, усаживается на телегу и начинает ждать, тоскливо глядя на кабацкую дверь. Не оправдал он маманькиного доверия. Ох, не оправдал! Конечно, большую часть выручки папаня на товары потратил, часть денег уберегли, гостинцы вон куплены, но ведь, сколько-то у него осталось, пропьёт же!
Присел Серёжка на телегу. От скуки в коробах порылся, товары отцовские посмотрел. Ничего особого там не было, не раз уже видал. Ленты разноцветные, шпульки с нитками, иголки, пуговицы всякие, зеркальца, бусы, брошки, серёжки, колечки, напёрстки, тканей отрезы, ситец да сатин, ножницы, гребешки, да карты игральные. Всё то, что в деревенской лавке не купишь.
Не мог сидеть он без дела, потому сам, без просьбы, стал помогать дворнику. Привычно поднимал воду из колодца, лил в деревянное корыто у коновязи, подметал возле неё, убирал конские яблоки. Старичок раздобрился, рассказал ему, что сам он отставной солдат, за верную и хорошую службу, по отставке, дали ему место дворника на рынке, дал бляху свою потрогать:
- Я же при Николае Палыче службу начал. Двадцать пять лет верой и правдой, за царя и отечество! В Крымской кампании
участвовал, Кавказ покорял с самим Яковом Петровичем Баклановым!
Жёг Серёжка наметённый мусор, слушал рассказы старого солдата, а отца всё видно не было. Вона, трактир-то рядом, а зайди, попробуй, папанька под хмелем дюже скор на руку, лучше не связываться.
Вечером, на рынке городовой появился, тот самый, какого он в парикмахерской видел. Важно, не торопясь, обошёл площадь, проверил, все ли лавки купцы на замки позакрыли, во всём сам убедился. Подводы осмотрел, прилавки торговые. Сапогом начищенным пнул под одну телегу, смотрит Серёжка, оттуда оборванец в лохмотьях выскочил.
- За что, Филипп Алексеич?
- Мишка, опять ты тут. А это что у тебя?
Выхватил у него из подмышки пиджак чей-то поношенный.
- Да я, Филипп Алексеич, его за погрузку заработал. Хотел Исак Соломонычу загнать, а тот уж ушёл...
- Заработал... Брешешь, ведь, собака! Стянул где-то с подводы. И Соломоныч яврей честный, с такими паскудами как ты не водится!
- Да не в жисть! Вот ей-богу, я босяк честный!
Городовой коротко замахнулся и треснул оборванца в ухо, так, что у того голова дёрнулась.
- Пшёл вон, отродье каторжное, чтоб глаза мои тебя не видели! Спасибо скажи, что в холодную не сведу!
Босяк рванул, держась за отбитое ухо. Городовой кинул пиджак дворнику.
- Пусть у тебя полежит пока, может на следующий базар хозяин объявится!
И важно пошёл куда-то, домой, наверное. Скоро ушёл и дворник в свою будку. Зашло солнце. На бледном небе высыпали звезды. Августовский вечер был уже прохладен. Сережка накинул на спину лежащую в телеге дерюжку. Он очень хотел есть, поэтому достал захваченную из дома краюху черного хлеба и стал отщипывать от нее кусочки. Купленные гостинцы он не трогал. У него и мысли не было об этом. Гостинцы - они не только для него. Надо сберечь для мамки, для сестер и братишки.
Сидел он и смотрел во все глаза на трактир. Светились мутные, зелёного стекла оконца, мелькали люди, словно тени, иногда дверь трактира распахивалась и оттуда несло чадом, сивушным смрадом и пошатываясь вываливались пьяные на мостовую. Но отца все не было.
Сходить, ай нет? Папаньке перечить нельзя, но дюже хотелось посмотреть, что же это такое, трактир.
Осторожно поднялся по ступенькам, отворил обитую мешковиной дверь, скользнул внутрь.
В кабаке шумно, угарно. Старуха какая-то печь топит, варит в чугунках дешёвую мясную обрезнину на закуску. Цыганского вида худой трактирщик ставит на стойку штофы, шкалики, да полуштофы, протирает что-то тряпкой. Под потолком керосиновая лампа горит, летучая мышь называется. Свету мало, только саму стойку освещает. Между столами быстро ходит молодой парень в рубахе без опояски, он и половой, и вышибала. И всюду пьяницы. Всклокоченные головы, бороды мокрые, шум, рёв, бормотание. Увидел он и  сидящего в кабаке папаньку, за столом, заваленным огрызками огурцов, кусками селёдки, стаканами и зеленоватыми четырехгранными бутылками водки. Иван Нестеров сидел в расстёгнутой рубахе, с покупной папиросой во рту и что-то доказывал плохо выбритому мужику с серьгой в ухе.
- Нет, ты скажи... Скажи, ты меня уважжаешь?
Тот крутил головой, стучал кулаком себя в грудь и пускал пьяные слёзы.
Трактирщик поставил граммофон на буфет в углу. Покрутил ручку, опустил иглу на пластинку. Из трубы зашипело, затрещало, а потом, грянуло разом:
"Моя Марусечка, танцуют все кругом,
Моя Марусечка, попляшем мы с тобой,
Моя Марусечка, а жить так хочется,
И как приятно, хорошо мне танцевать с тобой"...
Какие-то люди выскочили из полутёмных углов, за плясали, закружились, растрёпанные бабы замели подолами грязные полы, а вокруг них ужом вился малый с синим, опухшим от пьянки лицом, в пиджаке на голое тело. Оторопь взяла Серёжку, столь страшным, диким, это всё показалось. Он попятился назад, отворил спиною дверь и скорее, на свежий воздух.
Он немного постоял, думая, пойти ли сразу к подводе, или побродить по опустелой площади. Тут, где-то далеко-далеко раздался истошный крик: "Помогитя, люди добрые, караул!" Из будки выскочил заспанный дворник в одних исподних, со свистком в руках, замер, прислушиваясь, зевнул потом, поскрёб руками подмышками и отправился спать дальше.
Хлопнула сзади кабацкая дверь, Серёжка повернул голову. Возле крыльца он увидел растрепанную бабу, которая, уцепившись за перила блевала на землю и отплевывалась. Из трактира вышел какой-то парень, босой и без опояски, он отпустил бабе хлесткого леща, схватил за шею и затащил назад, в распахнутую дверь.
"Моя Марусечка, моя ты куколка!" - вырвалось на миг оттуда, под пьяное уханье и топот ног.
Серёжка уселся на подводу. Жутко было в ночном городе. Сколько же здесь лихих людей обитает! Встреть их на пути, вмиг головёнку открутят и никто не пожалеет! Страх пробирал до нутра, а тут, рядом с Ершом, который мирно овсом похрустывал, всё полегче как-то.
Было уже ближе к полуночи, когда из двери вывалился пьяный отец. Шатаясь, чуть не падая, он добрался до телеги и рухнул в кучу соломы, успев только пробормотать:
- Серёжка! Домой...
Через мгновение он уже спал тяжёлым, мутным сном пьяницы. Серёжка задумался. Он ни разу не правил повозкой и никуда один не ездил. Что делать? Подождать, когда отец проспится? Кто его знает, сколько уйдёт на то время, может час, может два, а может и до утра проспит. Ночевать же самому в таком страшном месте, совсем не хотелось. Ёрш стоит запряжённый, подвод рядом нету, дорогу он до дома знает, не собьётся. Лиха беда начало, попробовать что ли? Он уложил отца набок, повернул ему голову, чтобы тот в случае чего не захлебнулся блевотиной, снял с лошадиной морды пустую уже торбу. Отвязал, повёл под уздцы, развернул подводу, запрыгнул на передок, расправил вожжи и крикнул:
- Нно! Эх, пошёл, родима-ай!
Отдохнувший конь охотно тронулся с места, обходясь без ругани и понуканий, а когда вывез телегу с базарной площади, то пошёл легкой рысью по ночным улицам. Город был темен. Улицы не освещались. В домах уже не светились огоньки, люди спали. Стояла тишина, лишь только брехали заполошные собаки, стучали копыта, да громыхали по булыжникам тележные колёса.
Вскоре город закончился. Они миновали низину и лошадь начала подъём в гору. Стало прохладно, Сережка нащупал в коробах пустой мешок и набросил на спину. Немного потеплело. Отец всё спал, когда они уже поднялись наверх и двинулись по Анненскому тракту, который местные крестьяне называли Большаком. Слева тянулись бесконечные, уже почти все убранные поля. Справа мрачной громадой высилась Сиротина роща.
Было страшно. В лесу всегда укрывались лихие люди. Однажды шли шишовские бабы в Бобров, на базар. Да вышли в ночь, чтобы к самому утру поспеть. У них и брать то нечего было. В мешках сало, да яйца. Убили всех. А добро забрали. Да что сало, Серёжка знал, что и за коробку серников (спичек) побить могут. А у них короба с товаром! Ох, беда-то!
А волки! Было как-то, курьер правительственный верхом ехал с вечера в Анну. Выскочила стая, лошадь его сбросила и куда-то понеслась. Сам курьер на придорожный столб забрался, да так и сидел там до самого утра, потому что стая внизу выла. Спасли его крестьяне, что на жатву утром ехали. А депеши свои курьер опосля по всему полю собирал, так как сумку волки разорвали. Налетят вот так, что тогда делать? Отец пьяный спит, Серёжка одним кнутом, отобьётся что ли?
А лес ночью жуткий. Тёмно под кронами больших дубов и густо растущих осин, лишь на листьях, на росе блики посвёркивают.
Тишины полной нет. Где-то что-то шуршит, возиться, хрустит сучками, во тьме совы ухают, птицы ночные вскрикивают, совсем рядом коростель-дергач монотонно жужжит, тянет свою песню, страху нагоняет. Ой, как хочется назад оглянуться, посмотреть, нет ли чего там опасного. Только вот как раз этого и не надо делать. Мало ли чего с испугу не померещиться. Так и ехал, втянув голову в плечи, в кнут вцепившись обоими руками.
Лес миновали. Но легче не стало. Серёжке в голову всякие страхи лезли. Ночь же, самое время для нечисти. Вспомнил он, что можно встретиться на дороге с некрещёнными детьми. Бывает так, что не успеют родители окрестить ребёнка, а он помрет от какой-нибудь хвори. Вот тогда беда и случится. Не будет ему никакого царствия небесного. Прибьется он к таким же нехристям, да начнет по ночам колобродить. Старые люди рассказывали, что иногда в ночь, в тихую погоду поднимется ветер. А в этом вихре, вдоль дороги, в клубах пыли, бегут по обочине (на дорогу-то им нельзя) некрещённые дети. Клубками катятся, визжат, воют так, что волосы дыбом
становятся. И то один, то другой выскакивают и тянут к тебе руки, просят жалобно:
- Надень крестик! Надень крестик!
Пожалеешь такого, хочешь на него крест надеть, а он от тебя. Ты за ним, а он снова от тебя. А как сойдёшь с дороги, так накинутся на тебя всеми, кровь выпьют, а самого разорвут в клочья...
А оборотни? Возьмет лихой человек, воткнет в гнилой пенёк ножик, да перекинется через него. Враз он обратиться волком или чёрной кошкою. И пойдет тогда в ночь свои черные дела делать. Говорят, что если ножик из пенька вынуть, то навек этот злыдень в зверином обличьи останется. А бывает и такое. Шел однажды папанькин друг Митька Конюков домой, поздней ночью откуда-то. Глянул, а вдоль плетня чёрная кошка пробирается. Да не простая, а с хорошую овцу величиною. Митька однако не испугался, а схватил камень, да угодил ей точно в голову. Нечисть заорала, и назад, в кусты. А наутро, у старухи Петровны голова оказалась разбита. Померла она
вскорости, так ее поп и отпевать не стал, и похоронили за кладбищем на отшибе. Поняли, кем она была.
Стал вспоминать Серёжка, что делать, если оборотня встретишь. Говорят, надо хватать его и скорее, пока он тебя не загрыз, нащупать у него под шерстью поясок. А как нашел, так и перерезать его ножиком. Только сделаешь это, оборотень сразу в человека и обратиться, и силу свою утратит.
Серёжка нащупал в котомке старенький ножичек, что брали с собой, чтобы хлеба отрезать. Схватил его и немного успокоился. Хотя бы надежда появилась на спасение.
Тут на небе взошел месяц. Стало светлее. Впереди уже и Коршево завиднелось. Ёрш почуял конец дороги и пошёл быстрее. Отец тоже, проспался и сел на телеге. Какое-то время он сморкался да отплёвывался. Потом, порылся в соломе и достал граненый шкалик, отбил об каблук сургуч и сорвал зубами орлёную пробку, глотнул несколько раз. После чего отдышался, закурил папиросу и спросил:
- Сам пришёл, или привели?
- Сам...
- И то хорошо. А деньги-то, я Серёжк, кажись пропил, - он сморщился и плаксиво продолжил: - никогда не пей сынок, хреновое это дело...
- А что ж сам-то пьёшь тогда?
Отец в лице сменился, схватил его за плечо.
- Э! Вона как ты, на папаньку! Гутарить - гутарь, да кусать не забывай, так что ли? Сейчас, возьму вожжи! Смотри мне!
Серёжка сжался от страха, но позади снова послышались булькающие звуки, а затем, подобревший отец подвинулся и сел рядом с ним, на передке. Он обнял сына за плечи и укрыл его своим пиджаком.
- Ничего, Серёжк. Деньги - что! Мы с тобой ишо наживём. Вон, какой ты у меня молодец! Сам из города выехал, почти до дома добрался.
Иван Нестеров поднял глаза к небу и что-то долго там разглядывал, словно искал.
- Звёзд-то сколько высыпало... Это не иначе, как к теплу...
Серёжка прижимается к отцовскому плечу и успокаивается. Они молчат. Скрипит телега, лошадь тупает копытами по дорожной пыли, фыркает, да роняет из под хвоста конские яблоки. Над головами светлеющее небо, усыпанное мириадами звезд и едет под ним Серёжка навстречу своей долгой и трудной жизни...