Победитель. -Об архитекторе Юрии Божко

Фоторепродукция с автопортрета  Юрия Григорьевича Божко, выполненного в Харькове в 1956 г. Подарена мне на память моим другом Ю. Божко незадолго перед репатриацией нашей семьи в Израиль (1990).               

 *     *     *
(Заключительная глава моей мемуарной повести "Мужская щкола")

В конце  Юмовской, которая позже переименована в улицу Гуданова,  была в 1944 году «проходная» с привычным  в Советском Союзе КПП – контрольно-пропускным пунктом  у больших въездных ворот. За воротами – обширный и красивый сад с аккуратными дорожками, спортивными площадками и множеством зданий, утопавших в густой зелени деревьев. Территория сада обнесена глухим высоким забором, но кое-где в нём имелись отверстия или проломы, так что мальчишки с соседних улиц легко попадали на  ограждённую территорию. Здесь ещё с 20-х или 30-х годов размещался  УФТИ – Украинский физико-технический институт, - тот самый, в котором  было (как утверждают, впервые в СССР) расщеплено атомное ядро. Летом 1944 года здесь открылся дневной пионерский лагерь профсоюза работников высшей школы, и моя  тётя Тамара, папина сестра, жена лишь недавно переведённого на другую работу ректора Харьковского университета А. В. Сазонова, устроила меня туда на месяц  вместе со своими детьми: 11-летней Светой и семилетним Игорьком. Это было выходом из очень трудного- практически безнадзорного -  положения, в котором я тогда находился: мама увезла тяжело больного папу в Москву на операцию, сестра (которой было 19 лет) работала в военном госпитале и готовилась поступить в университет. Приглядывать за мною, 13-летним подростком, кормить-поить  было решительно некому, а в пионерлагере я был обеспечен своевременным и хорошим питанием.

Только что закончив 5-й класс 131-й школы, куда поступил в середине или даже в конце апреля,  я ещё не успел приобрести друзей и первое время слонялся по улицам, буквально не зная, куда податься и чем заняться. Однажды встретил мальчика из нашего класса – Моню Канера, которого, по аналогии с названием мыса Канин Нос, прозвали «Канер-Нос». Он тоже томился от скуки, и мы вместе решили пойти в зоопарк. Купили в кассе билеты и стали бродить по аллеям, рассматривать зверей в клетках и вольерах, заглянули в окно какого-то помещения и увидали там в огромном пустом зале громадные рёбра, бивни, кости – несомненно слоновьи.

- Давай зайдём посмотрим, - сказал я Моне. – Это, должно быть, скелет того слона, который издох при немцах от голода.

Мы вошли внутрь здания, но для того, чтобы  дойти до зала, где лежал на полу  скелет слона, надо было пройти через анфиладу пустых помещений. В одном из них среди лежащего на полу хлама и мусора я увидел заварной чайник: без крышки, но вполне целый. Обрадовавшись находке (мне и в голову не пришло, что  она кому-то принадлежит - в таком небрежении она валялась там), я её подобрал: в доме у нас, возвратившихся беженцев, не хватало самых необходимых вещей, и чай мы заваривали в обыкновенной солдатской кружке. Открыв дверь следующего зала, увидели там каких-то женщин, которые дальше нас не пустили: «Нельзя, нельзя!  Уходите!», мы беспрекословно отправились назад, и тут одна из женщин увидела у меня в руке чайничек.

- Стойте, стойте, а это кто вам позволил взять?

И не дожидаясь ответа, не слушая оправданий, громко позвала:

- Пахомыч!

Как в сказке, неведомо откуда вынырнул Пахомыч – по-видимому, сторож, дворник или служитель, схватил нас обоих за руки и крепко держа повёл к директору зоопарка.

- Вот: хотели чайник украсть!

Напрасно мы пытались объяснить, что это не было воровством: мы просто подобрали вещь в куче хлама, считая, что она никому не нужна, - директор не принял во внимание наших оправданий. Но, к счастью, его административное рвение  приняло иной оборот.

- А как вы попали в зоопарк? – сказал он. – Наверное, перелезли через ограду?

- Нет, вот наши билеты.

Директор взял билеты, начал их подозрительно разглядывать, потом сказал, что он всё проверит, и ушёл, заперев дверь снаружи ключом. Я впервые почувствовал себя в неволе и... Друзья мои и читатели, в кабинете никого не было, только я и Моня Канер, а Мони уже давным-давно нет на свете, и я мог бы скрыть от вас своё позорное поведение. Но делать этого не буду, а откровенно признаюсь: я, к тому времени 13-летний подросток, громко заревел, так что Моня растерялся и принялся меня успокаивать:

- Ну, что ты, разве можно так расстраиваться, мало ли, что в жизни случается...

И так далее, - словами, какими успокаивают младших старшие… А ведь мы были сверстниками.
Отчего я тогда так испугался? Скорее всего, на меня произвела впечатление невозможность доказать, что я ведь и в самом деле не украл – я просто считал, что чайничек этот никому не нужен, что это бросовая вещь…

Вернулся директор – и немедленно нас отпустил…
               
                *   *   *      
Повторяю: очень кстати пришлось моё устройство в пионерлагерь. Утром, часов в 8, я садился в трамвай и минут через 15 уже шагал по Юмовской в направлении УФТИ.  Дети там были из хороших, интеллигентных семей, не драчливые, с нормальными и разнообразными интересами. Там  я, неуклюжий, неспортивный, впервые стал играть в футбол. Там  встретил Витю Конторовича, познакомился с Владиком Зинченко – будущим знаменитым московским профессором психологии – и сыном известного харьковского психолога, тоже профессора…А также и с другими интересными ребятами, - например, с Вадимом Волошиным, высоким, худым парнем,  много читавшим, многим интересовавшимся. Через годы его, тяжко болевшего, приютит Инна Сергеевна  Гончарова, заведовавшая читальным залом  детского филиала библиотеки Короленко (о ней – в двух предыдущих главах). И, несмотря на значительную разницу в возрасте, они соединятся в браке и проживут долгую дружную совместную жизнь. Вадим станет учёным-химиком…

Я был в этом пионерском лагере два сезона: в 1944 и 1945 годах, - каждый раз по месяцу. Теперь на расстоянии 60-ти лет, мне уже порою невозможно отделить один сезон от другого, - с кем был в первый год, какие знакомства добавились во второй… Но первый свой день помню отлично. Намученный лагерным опытом Златоуста (см. 1-ю книгу  этих записок), я был полон насторожённости и всяческих страхов: как сойдусь с детьми, как они отнесутся ко мне? Тем более, что знал за собой недостатки, которые осложняют пребывание в детском сообществе: неловкость, неспортивность,  быструю утомляемость. Вот почему, оказавшись рядом с полутора десятками мальчиков и девочек, образовавших волейбольный круг, стоял нерешительно в сторонке, не обнаруживая (да и не имея) никакого  желания присоединиться. «Становись в круг», - крикнула мне черноволосая смуглая девочка,  должно быть, моя ровесница.  Я воспользовался приглашением. Читателю будет трудно поверить, но, пожалуй,   это был первый случай, когда мне довелось играть в волейбол – во всяком случае, с начала войны.   Игра шла по принципу «не отбивший мяча – выбывает». У меня сложилось впечатление, что именно я  своими неловкими подачами  вывел постепенно из  игры почти всех. В конце концов, остались двое: я – и та девочка. Мы ещё некоторое время поиграли вдвоём, пока я не послал мяч куда-то в сторону, так что на месте моей партнёрши даже лучший игрок в мире не сумел бы до него дотянуться.

- Ты – чемпион! – серьёзно объявила девочка, догнала мяч, хлопком о землю поймала его и ушла, оставив меня упиваться незаслуженно присвоенным «званием».

Вскоре я узнал, что её зовут Неля Юхновская и что она – дочь  певицы.(Н. Юхновская в будущем - известный харьковский композитор, автор оперы "Павел Корчагин" и других произведений). Помнится, у Нели был и брат, тоже посещавший пионерлагерь, хотя он, кажется, и до первого класса ещё не дорос.

Уж не его ли я застал на  баскетбольной площадке в «воротах»  импровизированного «футбольного поля», по которому гоняла двухцветный резиновый мячик   ватага разновозрастных мальчишек? «Ворота» были обозначены двумя камешками, между ними стоял  полненький карапуз – кажется, вот этот  Нелин братик и, кажется, Гриша, а напротив, в других  «воротах», - другой, примерно такой же. Но в одной из «команд», - не Гришиной, а противоположной, - не хватало игрока, и мальчишки позвали меня. Если руками мне мяч где-то и когда-то уже доводилось отбивать, то в футбол я, совершенно точно, играл первый раз в жизни.  Должно быть, с перепугу  удачно завладел мячом, повёл его к воротам противника и  тут же всадил  гол, вызвав ликование только что обретённых друзей. До сих пор помню растерянное лицо маленького карапуза Гриши, которого я едва не сбил с ног и не всадил в ворота вместе с мячом.

В дальнейшем, однако, всё стало на свои места: в команде, которая образовалась позже, мне  за обнаружившееся непроворство определили место в защите, так как ни во вратари, ни, тем более, в нападающие я не годился. Форвардом же во всех матчах неизменно был самый быстроногий, самый ловкий  мальчик по имени Юра Божко, - он же и начальник штаба нашего пионерского отряда, он и всегдашний запевала. Петь мы любили, песни были хороши. Шагая  в строю по дорожке,  Юра  запевал чистым мальчишеским голосом, выговаривая слова песни с типично харьковским, украинским акцентом:

Суровое врэмя,haрячее врэмя
Пришло для отчизны родной.
Вставай, подымайся, советское племя,
На подвиг, на труд боевой!

А мы все подхватывали:

Твёрже шаг! Ряды держите строже!
С нами Сталин, с нами весь народ!
Будет враг навеки уничтожен!
На врага, за Родину – вперёд! 
               
Или:

Казаки да казаки, ой, да казаченьки
Проезжали по утру сёла-деревеньки,
Проезжали поутру деревеньки-сёла,
Выходили девушки к казакам весёлым.

«Казаки да казаки, просим вас до хаты,
Заходите в гости к нам, красные солдаты, 
Заходите в гости к нам – долго не видались
Двадцать лет мы ждали вас – наконец, дожд'ались!»

Казаки да казаки лихо отвечали:
«Мы идём сегодня в бой! Кони не устали!
Мы идём сегодня в бой! Сабли наши остры!
Мы вернёмся, девушки, дорогие сёстры»

Казаки да казаки, ой да казаченьки
Покидали поутру сёла-деревеньки,
Покидали поутру деревеньки-сёла,
Провожали девушки казаков весёлых…

Или – вот ещё запомнившийся обрывок: 

         Ведь не зря на эти травы
         Кровью падала роса, -

заканчивал  куплет Юра Божко, а мы подхватывали  припев:

Боевая славушка
Не умерла, жива,
Эх! Травушка-муравушка,
Зелёная трава!

Здесь самое главное было – подружнее крикнуть это  «Эх!», и каждый старался выкрикнуть погромче…

Вообще мы очень любили петь. Но не только петь, а и слушать песни. У нас в отряде была очень симпатичная, добрая воспитательница, Нина Семёновна, и всем нам очень нравилось, как поёт она своим хрипловатым голосом:

«Получил я на фронте посылку…»

Да, голос был  слишком, пожалуй, низкий для женского  и то ли прокуренный, то ли сорванный в результате многих лет  учительской  работы, но нас это не смущало: мы всегда аплодировали обаянию  и  открытой, щедрой музыкальности нашей воспитательницы, её доброй, приветливой улыбке.

Однажды нас всех – полный состав  пионерского лагеря – собрали  под сводами большого гаража, где временно размещалась наша лагерная столовая. Здесь состоялся концерт, с которым выступила профессиональная певица – мама Нели Юхновской. Почему-то мне запомнилось одно исполненное ею произведение – песня композитора Брусиловского  «Ласточки», написанная специально для колоратурного сопрано. Там дело не  столько в тексте (впрочем, довольно трогательном):

Две ласточки из-за морей
Хотят лететь в свою страну.
Им очень хочется скорей
Встречать на родине Весну.

Через леса, через моря
Они помчались налегке –
И дружно  песенку свою
Поют на птичьем языке, -

сколько  в «припеве», в котором нет ни одного слова: он исполняется колоратурой и представляет собой один мелодичный вокализ. Нельзя сказать, чтобы нам не понравился этот маленький сольный концерт под аккомпанемент, кажется, аккордеона, мы дружно и вежливо хлопали солистке, но тут вошла куда-то отлучавшаяся Нина Семёновна, и мы стали просить её спеть. Нашу любимицу ничуть не смутила конкуренция с опытной артисткой, и раздался родной нам  низковатый и мелодичный хрип:

Получил я на фронте посылку,
И повеяло теплом,
И забилося сердце так пылко
И я вспомнил отчий дом…

Адрес краткий на пакете,
Там написано одно:
«Или Мите, или Пете,
Или Феде – всё равно».

Я ни тот, ни другой и ни третий,
Но принять подарок рад,
И спешу я вам сразу ответить, -
Тот же самый адресат.

Вам спасибо за вниманье,
Но хочу сказать одно:
Кто вы: Таня, или Маня,
Или Женя – всё равно!

Чтоб отпраздновать нашу Победу,
Повстречаться надо нам.
Обязательно к вам я приеду,
Но куда – не знаю сам.

Где же нашему знакомству
Продолжаться суждено?
Или в Томске, или в Омске,
Или в Туле – всё равно!

 
О, какими бешеными аплодисментами мы наградили эту откровенную самодеятельность! Такого зрительского восторга, думаю, никогда не выпадало на долю  искушённой солистки филармонии за всю её артистическую карьеру! К её чести, она ничуть не приревновала  нас к своей сопернице и сама хлопала той с не меньшим энтузиазмом…

Лагерь в конце августа закончил свою работу, занятия же начинались лишь в октябре, между тем, родители наши находились всё ещё в Москве. Я опять был предоставлен самому себе.

Папина сестра, вернувшаяся с мужем и своей мамой, а моей бабушкой, не в Харьков, где они жили до войны, а в центр Донбасса – город Сталино (это бывшая Юзовка, а ныне Донецк), забрала меня туда более чем на месяц, а вернувшись, я встретил Юру Божко в школе. Оказалось, он тоже ученик 131-й мужской, но на класс младше меня. На переменах и после учёбы я видел его гоняющим в футбол на школьном дворе – он по-прежнему был в нападении, быстро носился по «полю», ловко обводил противников, лучше всех забивал «штуки»  в ворота «противников». Мы держались вдалеке друг от друга,  – «химии», как любят говорить израильтяне, то есть таинственного взаимного дружеского притяжения, между нами не возникало.

Мы, однако же, встретились на следующий год опять в том же лагере – и вновь мои воспоминания о проведённом там времени  окрашены в светлые и радостные тона.
Правда, бывали и огорчения. Одно из них  служит мне теперь доказательством того, что  моё  фатальное  умение  оказывать людям «медвежьи услуги» проявилось очень рано – и впервые, по-моему, именно в пионерлагере «УФТИ». Вот как это было. За обедом нам, как и обычно (а кормили нас очень хорошо),  выдали по кубику сливочного масла. Жирно намазав его на кусок хлеба, я  вдруг решил подшутить над соседом.

- Понюхай: чем это масло пахнет? – сказал я и протянул к его носу намазанный кусок.  Мой товарищ, не ожидая подвоха,  приблизил свой нос к  моему  хлебу, а я в это время  сделал лёгкое движением ладони  вверх – навстречу этому носу… Результат получился впечатляющий: на кончике носа этого мальчишки повис двухсантиметровый сталактит из  размякшего от летней жары сливочного масла. Комизм ситуации увеличился тем обстоятельством, что сам этот мальчик себя не видел – и не понимал, почему все вокруг  легли от хохота!   

В это время подошла начальница пионерлагеря  - Елена Митрофановна. Решив, что этот мальчик сам себе прицепил эту масляную висюлю, чтобы попаясничать и повеселить всех остальных, - она вывела его из-за стола, отчитала и напоследок заявила:

- Сегодня все пойдут в кино, а ты – не пойдёшь!

После обеда, собрав наш отряд в помещении, она принялась читать нотацию уже фронтально.

- Вы распустились, у меня большой соблазн порвать сейчас билеты и вообще отменить культпоход в кино! – кричала она. Испытывая острое чувство вины за то, что из-за моей дурацкой проделки  ни в чём не провинившийся пацан лишён удовольствия посмотреть  вместе со всеми только что вышедший на экраны кинофильм, я  решил восстановить справедливость, поднял руку и, получив слово, признался: 

- Елена Митрофановна,  он ни в чём не виноват, и другие ребята не виноваты, - это я  их насмешил. Поэтому пусть он идёт в кино со всеми, а я останусь…

Я рассказал, как всё было. Но результат моего выступления был  неожиданным.  Воспитательница  пришла в ярость и у нас на глазах...  порвала все билеты!

Она ушла, а я остался один на один с негодующими ребятами.

- Это всё из-за тебя! Кто тебя просил признаваться? – кричали они – и, наверное, были правы. Всё-таки мне и теперь кажется, что неправа была вздорная воспитательница. Мне не нужны были ни тогда, ни теперь похвалы моей «честности» и «самоотверженности», однако мальчишка и в самом деле пострадал бы напрасно – разве достойно было это допустить? С другой стороны, за мою  откровенность наказали всех…   

Елену Митрофановну я потом неоднократно встречал в нашем районе: она была завучем в 116-й женской школе.

Этот второй год в пионерлагере «УФТИ»  памятен мне знакомством с умными, содержатель-ными, интеллектуальными Вадиком Волошиным,Лео Бахрахом, встречами со смешноватым, долговязым Мишей Лошаком,  драками с Лёней Зверевым -  сыном университетского доцента филологии, Толей Брусиловским – сыном харьковского писателя  (маленький и на год младший Лёня  клал меня на лопатки, зато я месил и пластал, как хотел,  писательского сына, которого вдобавок изводил прозвищем-дразнилкой собственного изобретения:: «Бруси-луси»… Анатолий Брусиловский, эмигрировав в 70-е годы в Америку, стал известным художником русского зарубежья… А в конце 60-х в Харькове  вместе с литератором Аркадием Филатовым  неоднократно бывал гостем в квартире моей сестры Марлены).

Юра Божко снова возглавлял наш пионерский отряд,  опять вьюном   носился  по футбольной площадке… Но в этом году, когда мы стали  постарше, нас охватило ещё одно увлечение:  любовь… Каждый  выбрал себе  объект и проявлял к нему (точнее, к ней!)  различные знаки внимания.  Лео Бахрах и Вадик Волошин вели долгие и умные разговоры с нашей пионервожатой, которая была  чуть-чуть постарше их…  Некоторые мальчики посылали записки с цифровыми символами, из которых помню лишь один: «7 -17 -27», означавший: «Я тебя люблю». Меня такая  криптография коробила. Поэтому  своей избраннице Лоре Райнберг я передал через кого-то записку, безо всякой тайнописи, открытым текстом  назначив ей  свидание. Лора была хорошенькая, худенькая блондинка с кукольным личиком «арийского» типа. Говорили, что  отец её и её  родного брата  Игоря латыш, лётчик и Герой Советского Союза. (Уже в старости, находясь в Израиле, я из любопытства полез в компьютер и выудил из Интернета, что их папа, действительно Герой, не был лётчиком, а командовал пехотным полком).  В 1944-м Лора также была в пионердагере «УФТИ», но тогда выглядела совершенной малышкой. На концертах отрядной самодеятельности она исполняла одну и ту же песенку – сатирические куплеты про барона фон дер Пшика, на мотив знаменитой еврейской идишской  песенки «А шейне мейделе»  («Моя красавица»): в её куплетах говорилось о том, что этот самый барон «Покушать русский «шпиг» (сало) давно собирался и мечтал». Но мечте его не суждено было сбыться, так как  то ли партизаны, то ли солдаты-фронтовики отправили вояку на тот свет:

Остался от барона только пшик,
                Капут!»

Произнося  врастяжку это заключительное «Ка-пут!», Лора  в ритм ему  браво топала ножкой, что мне очень нравилось..

На свидание, для которого я выбрал перекрёсток двух садовых аллей здесь же, на территории сада УФТИ,  я отправился, как и ходил тогда по улицам, как ездил и в этот дневной пионерский лагерь, - босиком.  Мне было уже 14, и всю войну, включая и это уже мирное лето победного 1945,     в тёплое время года я ходил босиком, облегчая своим родителям задачу обеспечения сына если не одеждой, то обувью. Удивительно, что моя избранница на свидание явилась,  поставив меня перед необходимостью  сформулировать какую-то свою просьбу. Заикаясь от растерянности, я предложил ей дружить, возражений не последовало, и свидание на том было завершено. Наша дружба имела,  насколько помню, очень короткое продолжение и заключалась в  обмене записками, однако возможностей для их передачи с оказией возникало не много, а почте мы, очевидно, не доверяли. Почему-то мне запомнилось, что Юра питал симпатию к стройной, симпатичной  Инне Ф.,     но, может быть, это она им интересовалась… Так или иначе, их «роман» имел продолжение, о котором позже…

К нам в пионерский лагерь через забор (или дырку в заборе) иногда наведывались гости – мальчишки  с соседних улиц, из которых помню  Мишу Петрушевского с улицы Чайковского. В своих  посещениях  он преследовал одну цель: увидеть Майку Ляхову. Это была невысокая девочка моего, примерно,  возраста, с простеньким, но привлекательным личиком, уже успевшая оформиться как девушка  и обожавшая  плясать.  Через 50 с лишним лет  в Хайфе,  будучи в гостях у моей старинной приятельницы Нины Меламед  и разглядывая  школьные снимки в её альбоме фотографий, вдруг узнал  Майю на одной из них, - оказывается, они учились вместе.  Как прочно живут в нас старые привязанности: Мишку я встречал не раз в трамвае и автобусе в 80-е годы в Харькове, это был: уже очень пожилой, с испитым лицом, изрядно потрёпанный мужик, полный разных  житейских забот (рассказав, что работает зубным техником, попросил меня помочь ему с «клиентурой»)…  Но неизменно при каждой встрече он заговаривал со мной о Майке Ляховой: то спрашивал, не видел ли я её, то, напротив, сам о ней сообщал  какую-то новость…

Ещё два  подростка  из нашего лагеря запали мне в память: Дима Добровольский и Валька (его фамилию не помню). Дима хвастался своей близостью или даже принадлежностью к блатному миру, но я и сейчас  думаю, что он преувеличивал. А вот Валька, чувствовалось, был человеком улицы. Не знаю, какое отношение он имел к владельцу лагеря – Союзу работников высшей школы, но ведь в вузах  работают и уборщицы, и слесари, и шофёры. Вот из такой простонародной, рабочей семьи  был, по-видимому, Валька – белокурый, жилистый пацан. От него мне случилось услышать уличные и дворовые песенки оккупированной Слобожанщины. Например, такие частушки на «суржике» (смеси украинского и русского», на которой говорит значительная часть простого люда в Восточной Украине):

На селі культура процвітає,
Гапка на «контесах» шкандибає:
"За пшоно та за конину
Приввезіть мнє пианину –
Буду грать німецькії  романси!"

(«Контессами» назывались особо модные высокие каблуки дамской обуви).

А ещё – лирическую, жалостливую  песню на мотив душещипательного довоенного танго:

И по твоим по шелковистым косам
Пройдёт немецкий кованый сапог.

Лето  1945 года в моей памяти  окрашено каким-то особенным цветом, проникнуто особенным, приподнятым настроением народного духа, это было лето после Победы, лето радужных надежд и невыносимой боли потерь. Песни Юрины, Валькины, актрисы Юхновской, нашей хриплоголосой Нины Семёновны неотторжимо вплетаются в воспоминания  этой поры, создавая общий фон, на котором мне понятнее книги таких моих замечательных современников, как, например, Анатолий Кузнецов («Бабий Яр») или наша землячка Людмила Гурченко («Моё взрослое детство»). Киев, Харьков лежали в развалинах,  над руинами стлался дымок и тонкий прах небывалой разлуки, беспощадно и радостно светило солнце, казалось, что наступила новая эпоха, воцарился вечный, незыблемый мир…

В один их тех вечеров я встретил возле нашего дома моего товарища и соседа Валеру Куколя.

– Слыхал? -  спросил он.. – Американцы взорвали в Японии атомную бомбу.

Его сообщение вызвало у меня восторг. Совсем незадолго до этого дня мне довелось прочесть  фантастический роман Григория Адамова  «Тайна двух океанов». В нём как раз и было рассказано о невероятной, поистине сказочной силе нового типа: бомбы, основанной на расщеплении атомного ядра.  Некие злобные силы воспользовались гениальным изобретением, чтобы зажечь необитаемый остров в Тихом океане. Он не просто горит – происходит  цепная ядерная реакция,  образуются  воздушные потоки, несущие кислород к месту горения, количество кислорода в атмосфере быстро сокращается, в высокогорных областях от кислородного голодания начинают умирать люди…  Человечеству грозит планетарная катастрофа. Но советская сверхдальнобойная артиллерия (или – авиация?) вышибает клин клином: метким прицельным взрывом остров уничтожен – и «в ту же минуту все кислородные станции Советского Союза приступили к восстановлению атмосферы на Земле».

Примерно такова фабула романа, а последнюю его фразу я здесь передал, мне кажется, чуть ли не дословно.

Как раз в те дни, когда я ездил босиком на подножке харьковской «Аннушки» (трамвайный кольцевой маршрут «А»),  в пионерлагерь, размещавшийся на территории УФТИ,   где лет на десять-пятнадцать  ранее впервые в  СССР было расщеплено  атомное ядро, советские войска вступили в войну с Японией, которая вскоре капитулировала. Это произошло буквально через несколько дней после окончания нашей лагерной смены, 3 сентября, а примерно за год до этого в г. Сталино (Донецке) я присутствовал на торжествах в честь  первой годовщины освобождения этого города от фашистов.

Вернувшись в Харьков,  встречал Юру Божко в школе и на школьном дворе. Узнал, что он часто и подолгу болеет. Потом, уже после моего окончания школы, слышал о его успехах в учёбе:  он, как говорили, был одним из любимых учеников Н. А. Грановской, писал превосходные  сочинения по русской, украинской литературе, вместе с тем  отличался и в других предметах и школу окончил с золотой медалью. А затем поступил в инженерно-строительный институт на архитектурный факультет, куда принимали только по результатам специального экзамена по рисованию, обязательного даже для золотых медалистов. Так выяснилось, что он ещё и художник.

Все эти годы никаких отношений мы с ним не поддерживали. Я  имел о нём лишь отрывочные сведения: знал, например, что он и в институте продолжает увлекаться футболом, играет в институтской команде… Он же обо мне, скорее всего, ничего не знал: ни о трагедии моих родителей, ни о том, что нас выжили  из ведомственной квартиры, ни других моих злоключений…

В конце зимы 1955 года мне, рядовому зенитно-артиллерийского полка, дислоцированного в Приморском крае, у самой советско-китайской границы,  предоставили  «кратко-срочный отпуск с выездом на родину»  по семейным обстоятельствам: моя мама, отбывавшая в лагере «наказание» без преступления -  по голословному обвинению в антисоветской агитации и контрреволюционных действиях, была  неожиданно освобождена. Моё полковое начальство от изумления таким небывалым поворотом дела  отпустило меня в Харьков с нею повидаться, хотя дорога поездом в оба конца занимала тогда 20 суток! Нарушая строгое предписание дисциплинарного устава, я  в родном городе переоделся в гражданское и в нём расхаживал по улицам. Позади и впереди оставались армейские будни: поездки на учения, с ночёвками в палатках на мёрзлой земле, изнурительное долбление грунта под укрытия  техники «в противоатомном отношении», суточные наряды в караул и на кухню, каптёрки и портянки…
И вот, имея всё это и за плечами, и в перспективе, иду по улице в районе родной школы – и навстречу мне шагает Юра Божко в высокой  цигейковой шапке и плотном пальто. Кивнул мне буднично, я тем же ответил ему, и мы разошлись в разные стороны. Мне эта встреча именно и запомнилась такой своей будничностью на фоне моей неординарной судьбы: действительную службу из всего нашего класса отбывали лишь я – и Эдик Ходукин…

Прошло ещё несколько лет. Я уже работал журналистом, у меня рос сын… Дело было где-то в начале или середине 60-х, и как-то раз, 30 марта, я отправился на традиционный вечер встречи разных поколений выпускников. Традиция эта была заложена ещё при нас и ежегодно соблюдалась, -  кажется, соблюдается и теперь, причём оказалось, что место встречи изменить не только можно, но иногда неизбежно приходится!  Во всяком случае, мне известен факт, что в Хайфе такие встречи проводятся иногда на берегу Средиземного моря. Может быть, теперь они бывают и на берегах Тихого, Атлантического и даже Индийского океанов? Разлетелись птенцы нашей школы по всем уголкам планеты!

Но тогда, в 60-х, адрес был один… Правда, из выпускников 40-х – начала 50-х явилось лишь несколько человек, вокруг стайками толпилась молодёжь позднейшего времени: молодые парни и девушки, учившиеся уже вместе… А из нашей, мужской школы я встретил Валю Берлина, шедшего двумя-тремя годами позади. Теперь это был уже не мальчик, но муж, хотя такой же смуглый,  пухлощёкий и курчавый, всё так же напоминавший мне  портрет юного Пушкина.  И Валя мне рассказал о тяжкой, разрушительной болезни, постигшей Юру Божко.

- Он на  какое-то время вообще потерял способность двигаться, - рассказывал Валя. – Но это не паралич, а  болезнь суставов, какая была у Николая Островского.  От Юры в то время ушла жена, забрав незадолго перед тем родившегося ребёнка. Правда, к больному  позже    вернулась способность двигаться, но жена к нему не вернулась – и стала всячески противиться его попыткам увидеться с дочерью.. Живёт он по-прежнему вместе с мамой, но в новой квартире, которую его семье предоставили на работе, полученной по институтскому распределению  - Ты зайди к нему, сказал Валя,  – он будет очень рад. Вот тебе телефон…

Я позвонил – Юра и в самом деле обрадовался.  Я отправился к нему за Госпром – в дом возле 105-й школы, где когда-то   выступал перед ранеными в госпитале. Несколько новых в то время домов образовывали большой прямоугольный двор, в котором стоял многоэтажный корпус на три-четыре подъезда, и в одном из них на первом этаже была двухкомнатная квартира Божко. Одну комнату занимала его мама, Александра Алексеевна, с которой я до сих пор не был знаком, другую, большую -  Юра: здесь он спал, здесь, как выяснилось, и работал –  несмотря на глубокую инвалидность, он продолжал трудиться. Впрочем, об этом позже.

Убранство комнаты, мебель – всё здесь было предельно простое и… старомодное: большой двухтумбовый письменный стол с кипами книг и чертежей, диван со спинкой,  в углу, у окна – никелированная кровать, на которой Юра и проводил, лёжа большей частью на спине,  сутки почти напролёт… На стене над письменным столом  висел  большой  выполненный «в цвете» чертёж:  общий вид фасада «Дворца Советов»  в Москве – Юрин проект, след участия в каком-то всесоюзном конкурсе. Известное по множеству публиковавшихся картинок  сверхвысотное «одоробало» - огромную вавилонскую башню с гигантским изваянием кургузого Ильича, простершего руку в направлении коммунизма, уже не планировалось построить на месте снесённого в 30-е годы Храма Христа-Спасителя. Но правители ещё не оставили тогда затеи построить Дворец Советов в этом или в каком-то другом месте столицы. Впервые увидав по телевизору московский «Белый Дом» (нынешний Дом правительства России),  я вспомнил  Юрин эскиз Дворца Советов: между реальным зданием и Юриным чертежом – некоторое  сходство (возможно, случайное).  Мама, уже очень старенькая к тому времени, всё же ещё сновала по квартире, занималась готовкой пищи и другими хозяйственными делами. Оказалось, его не оставили в беде школьные товарищи-одноклассники – и их классный руководитель Надежда Михайловна, - та самая «Наденька» Ратнер-Дорогая, о которой уже немало рассказано в этой книге. Это был класс, где учился мой приятель ещё по Златоусту Валера Куколь, Ваня Саратов, а также Миша Раскин  (их имена тоже  известны уже читателю) и ещё несколько превосходных ребят, которых я хорошо помнил: Толя Пищик, Дима Шабадаш, Алёша Добродеев, Дима Сорока  и другие. Они охотно приходили на помощь Юре в разных хозяйственных делах. У инвалида с ограниченной подвижностью масса проблем, о которых здоровый человек и не задумывается. Например, подойдя к двери и позвонив, я подумал: кто же откроет мне дверь?  Из квартиры до меня донесся из радиодинамика Юрин голос: «Феликс, ты?» Ответив утвердительно, я услышал щелчок механизма  и, толкнув дверь, вошёл в квартиру. Сейчас, с развитием автоматической блокировки дверей, это никого не удивит, но в СССР  того времени было новинкой. Устройство для дистанционного открывания входной двери смонтировал по Юриной просьбе, если правильно помню,  Дима Шабадаш  (в начале 90-х мы виделись с ним в Хайфе, где он обосновался после выезда в Израиль).

Особенно трогательно заботился о Юре и его маме Ваня Саратов. Как упоминалось, он благодаря своей работе в Египте по зарегулированию Нила  приобрёл собственный «Москвич». Иногда по выходным и праздничным дням  заезжал за Юрой и Александрой Алексеевной  и  вывозил их за город, «на природу». Такие пикники скрашивали жизнь старушке и её больному сыну. Правда, Юра с трудом втискивался в кабину «Москвича», так как гибкость его позвоночника и суставов  была в результате болезни  утрачена…

У ребят его класса   вошло  в обычай дважды в год,  в дни главных советских праздников, после обязательных в такие дни праздничных демонстраций, собираться у Юры. Праздничные шествия  завершались на площади Дзержинского, где стояли трибуны с  областным , городским начальством  и почётными гостями. Далее колонны проходили в арки под Госпромом и  распадались, рассеивались по городу. Юра живёт как раз за Госпромом,  и зайти к нему  каждому   выходило по пути. Обычно и Надежда Михзайловна приходила, а  потом и я присоединился  к этой традиции. Появлялась на свет принесённая кем-то или припасённая  хозяином бутылка сухого вина, звучали заздравные тосты

Часто бывала в то время у Юры ещё одна гостья,  Инна Ф–ва. (я помнил её ещё со времён нашего пионерлагеря в УФТИ).  Теперь это была привлекательная молодая женщина – как рассказал мне Юра, расставшаяся со своим мужем, но имевшая ребёнка. Между Юрой и Инной, как мне показалось, протянулись какие-то лирические нити, но я не вмешивался, не расспрашивал его об их отношениях, а он не откровенничал, не делился со мной  ни планами, ни надеждами. О разрыве с женой рассказал мне  предельно кратко, хотя и не без сердца:

- В самый разгар моей болезни, когда я  двинуться не мог в  своей постели, она мне прямо и безжалостно заявила: «Ты всё равно обречён, а я  -  молодая,  я жить хочу». Взяла Таню и ушла к моему другу, с которым мы в институте одновременно за нею ухаживали. Тогда она предпочла меня, а теперь – его.

С течением времени от общих друзей, а частично и от него самого мне стало известно: когда болезнь перешла из острой в хроническую стадию, он, после  её отказа приводить к нему их общую дочь, подал в суд. Состоялась принятая в таких случаях встреча сторон в присутствии судьи,  объяснившей  его бывшей жене: дело для неё полностью проигрышное, отец имеет полное право видеться с дочкой. Тогда-то и было достигнуто  соглашение о том, что мать ребёнка обеспечит свидания девочки с отцом. Но одно дело пообещать, а другое – выполнять…. Впрочем, время шло, Таня стала посещать детский сад, а Юра получил хоть некоторую возможность, хоть на костылях, но передвигаться,   пользуясь такси. Иногда он ездил на другой конец города, чтобы увидеть Таню. У него на письменном столе появилась в рамочке её фотография.

Бывшая жена утверждала, что Таня – не его дочь, а – его  соперника… Но достаточно было взглянуть на этот снимок, чтобы стало ясно, кто на самом деле отец!  Не выдерживало критики ещё одно фальшивое утверждение этой женщины: будто ребёнок боится вида этого инвалида. Юра, несмотря на лютую болезнь, вовсе не приобрёл отталкивающей внешности, не производил пугающего впечатления. Да и  простительно ли воспитывать  в ребёнке  страх перед физической немощью, человеческим убожеством, отвращать от одного вида человека на костылях?

Но, судя по всему, эта женщина так и поступала. Она стала внушать дочери, что та должна  убегать от этого «дяди»,  что нельзя отвечать на его вопросы, принимать от него подарки… Юра считал, что она попросту колотит девочку, если выясняется, что та её ослушалась.
Между тем, .некоторое улучшение  его состояния  дало возможность Юре возобновить профессиональную деятельность. Конечно, об архитектурном проектировании не могло быть и речи: он был не в состоянии  часами стоять у чертёжной доски. Но вот теория архитектуры, архитектурная эстетика, эстетические проблемы дизайна – эта область была ему доступна. И он этим занялся.

Вскоре после моего к нему прихода в Доме архитектора должна была состояться  большая конференция (кажется, республиканская) по вопросам архитектуры.  И Юра стал готовить свой доклад. Общий смысл его выступления сводился к знаменитой формуле (кажется, Протагора или Аристотеля) о человеке как о «мере всего». Юра на основе математических расчётов и сопоставлений показывал, что лучшие, общепризнанные в мире, образцы архитектуры и градостроительства привязаны к пропорциям человеческого тела как к некоему стандарту соразмерности.  Подготовленный им доклад  был подкреплён  целым рядом диаграмм, чертежей, рисунков и таблиц, выполненных на больших листах «ватмана». Какой гигантский, кропотливый труд стоял за всем этим, каких усилий стоило тяжко больному инвалиду самостоятельно изготовить всю эту «наглядность»!

Но для того чтобы выступить, надо было ещё и приехать на конференцию! Он поделился со мной главной трудностью: втиснуться в «Волгу»  новой модели ему очень трудно: там более тесная и низкая кабина по сравнению с «Волгой» старой модели (люди старшего поколения помнят её по  литой фигурке скачущего оленя, крепившейся на капоте над радиатором). А такие модели  изъяты из эксплуатации в таксопарках, они сохраняются лишь в некоторых организациях и у частных водителей. Ну, допустим, «поймать» такую «попутку», договориться частным образом с шофёром теоретически возможно. Но кто это сделает? Друзья заняты на работе…

К этому времени у меня на службе возникла отвоёванная мною относительная самостоятельность и независимость. Ранее, ведая своим участком работы  (заводским радиовещанием), я был во всём подконтролен  редактору заводской газеты, причём  в одиночку и создавал  свои передачи. Но как только в 1960 году  стал кандидатом в члены КПСС, мне немедленно разрешили самому и подписывать свои тексты к передаче по заводской радиосети. А ещё через несколько лет  «в свете усиления идеологической борьбы на современном этапе»  был расширен штат редакций радиовещания, у меня появились два помощника, и в случае необходимости я мог маневрировать своим рабочим временем. Этим и воспользовался, чтобы прийти на помощь Юре.

- Ой, Феликс, где вы у Бога взялись?! – благодарно всплёскивала руками Александра Алексеевна, когда я, взяв в охапку. свёртки с Юриными плакатами, нёс их к нанятой мною же машине. «Волгу»  нужной модификации без особого труда нашёл на стоянке у Госпрома, где парковались многочисленные машины, обслуживавшие начальство расположенных в этом гигантском здании  учреждений. В кабине дремал шофёр. Разбуженный мною, он согласился  отвезти моего подопечного к Дому архитектора – там ехать-то всего лишь минут 10. С ним же или с кем-то другим договорился и об обратном пути. Кто-то из Юриных знакомых участников конференции помог мне развешать на щитах привезённую «наглядность».   Мало понимая содержание доклада, я зато слышал, как сидевший рядом один из Юриных вузовских преподавателей,  профессор Ной Моисеевич  Подгорный,  пожилой, с пышной седой шевелюрой на крупной голове, тихонько пробормотал себе под нос после  того, как Юра закончил доклад: «Светлая голова!»

Это было выступление не единственное, на котором я присутствовал как Юрин помощник, и, может быть, даже не первое. У меня в памяти  его доклады на кафедре архитектуры в строительном институте и в Доме учёных. Не могу вспомнить, где и когда проходила защита Юрой своей диссертации. Но общее впечатление оживлённого интереса вокруг его выступлений помню хорошо. Отчётливо бросалось в глаза, как от недоверчивого, настороженного и несколько даже высокомерного отношения части слушателей постепенно не оставалось и следа, как его точку зрения принимали всё более благожелательно. Наконец, диссертация была успешно защищена, а вскоре ему предложили половину доцентской ставки в  художественно-промышленном  институте, где он стал читать курс архитектурной эстетики и дизайна (может быть, за давностью лет я не точен в терминологии, однако  надеюсь, что примерный смысл  дисциплины в моей передаче сохранён).

Порученный ему курс был не слишком разработан в литературе, не существовало достаточно внятных учебников и пособий, многое пришлось формулировать самому. Тут случайно мне судилось столкнуться с фактом непонятного и, по-моему, неэтичного противостояния одного из моих бывших соучеников новичку-доценту. У нас ещё в 7-ом и, возможно, 8-м классе учился  С. – тоже Юра. Мне он памятен стычкой, которая произошла однажды в конце перемены прямо в классе между ним и недолго пребывавшим  у нас Толей Коршаком. Не знаю, чего они не поделили, только Толя выкрикнул Юре С. оскорбительное слово:  «Парчак!». Мне потом объяснили, что слово – блатное, происходит от глагола «портить». По-видимому, между блатными оно считается очень обидным, потому что С. немедленно бросился на Коршака и стал его душить. Вход в класс учителя прекратил эту драку. Позже и Коршак, и С. из школы ушли, С. поступил в художественное училише. Прошло много лет, и, возвращаясь  в середине  60-х годов из  Ленинграда, где был в командировке,  я в вагоне поезда носом к носу столкнулся с Юрой С. Мы немедленно узнали друг друга,  разговорились, каждый рассказал о себе. Он работал в художественно-промышленном институте, преподавал какую-то из специальных дисциплин, занимая и некую административную должность.  Через несколько лет, уже когда Юра Божко  стал преподавать в этом вузе, я вдруг вспомнил об этой встрече и спросил, знает ли он своего тёзку С. Помрачнев, Юра отвечал, что именно этот С. пытался  препятствовать предоставлению ему работы…

Но были, к счастью, примеры совершенно противоположного свойства. Во-первых, в институте учли особые сложности исполнения новым доцентом своих  преподавательских обязанностей, особенно транспортные,  и все годы его работы составляли расписание самым удобным для него образом: все лекционные часы сосредоточили в один из дней недели (помнится, четверг). Во-вторых, наилучшим образом разрешился вопрос подходящего транспорта: «Волга» нужной модели оказалась в распоряжении управляющего институтом «Харьковпроект» (или «Гипроград»?), кажется, знавшим Юру по учёбе в ХИСИ. Этот человек  распорядился по четвергам в определённое время доставлять Юру  на работу и с работы, и не было, насколько знаю, ни одного случая, когда бы это указание не сработало!

Лекционная преподавательская работа явилась, однако, не единственным видом деятельности доцента Божко в институте – значительное время он стал уделять научному руководству студенческими дипломными проектами. Наконец, продолжил, уже в рамках институтской деятельности, свою научную работу: написал и издал  книгу «Архитектоника и комбинаторика промышленных форм»», вышедшую в  издательстве Харьковского госуниверситета.  Мне было приятно помочь другу в литературном редактировании и корректуре этого труда. Гораздо более важную и квалифицированную помощь оказали ему другие общие друзья по пионерскому лагерю: профессор, доктор физико-математических наук Виктор Конторович консультировал по иатематическим проблемам, в их приложении к архитектурной эстетике, Владимир Зинченко - профессор и доктор психологии, ставший в этой области знаменитым, прислал рецензию на рукопись Юриной работы, прокомментировав её с позиций своей науки... Наверняка были и другие консультанты и помощники, имён которых просто не знаю.

(Мне хочется сказать здесь тёплые слова благодарности советской школе, обществу, которое нас воспитало и, конечно, семьям, нашим родителям, бабушкам-дедушкам, тётушкам-дядюшкам, - домашним. Много и за дело бранили  советскую власть, государство, общественность за криводушие, двойные стандарты, многочисленные отступления от собственных, ежедневно проповедуемых моральных принципов. Всё это было. Но было и другое: нам прививали высокие идеалы дружества, верности, самоотверженности. Без этого разве могли бы войти в традицию на десятилетия ежегодные праздничные посиделки Юриного класса у постели больного товарища, многочисленные случаи индивидуальной и совершенно бескорыстной помощи ему в самых разных, ежедневно возникающих проблемах жизни глубокого инвалида, коротающего дни со старушкой мамой, в последние годы совершенно беспомощной?!

И всё это не только вполне бескорыстно, а иногда и с затратами из собственного кармана добровольных помощников, но и без тех «подпорок» страха перед наказанием Божьим или оплаты вечным блаженством в будущей жизни, - и то, и другое сулит религия.

Вот почему я, неисправимый атеист, ничуть не желая задеть чувства людей религиозных, всё-таки считаю внерелигиозную мораль более бескорыстной, более человечной, чем та, которая основана на страхе перед Богом или Диаволом, а также на желании выслужиться, - порой  перед обоими... 


Конечно, и я старался без видов на воздаяние "в будущей жизни"... Не вспомню никакой иной работы, которую  вычитывал бы и редактировал с таким вниманием и так тщательно.Но роковая моя особенность, за  которую  с горькой насмешкой над собой именую сам себя «мастером медвежьих услуг», сработала и в моих попытках помощи Юре. При подготовке книги к печати  возникла срочная  необходимость переделки нескольких  иллюстраций. Юра спросил, есть ли у меня знакомый фотограф, который может сделать репродукции его рисунков и диаграмм.  И я, на беду, вспомнил про Люсика Р.

Люсик – это сокращение от имени Илья. Заменим им настоящее имя моего знакомца: не считаю нужным раскрыть «псевдоним». За много лет до этого мы жили на даче в одном дворике с очень славной семьёй. У дружной еврейской пары было двое детей: дочь и сын. С течением времени, когда дети выросли, мальчик оказался с чудинкой, которая выражалась в некоей инфантильности поведения. Может быть, это как-то связано было с его крайне маленьким ростом (1м 50 см), но вёл он себя воинственно-задиристо (притом – зачастую по пустякам), отличался болезненной приверженностью к  щегольству и какому-то странному амикошонству. Например, ходил в костюмной не паре, а тройке (с жилетом!), что чрезвычайно редко в наше время и в его возрасте, причём над полой жилета, на животе, можно было разглядеть  металлическую цепочку, как некогда у замоскворецких купцов.

- Что это у тебя на цепочке: карманные часы? – поинтересовался  я.-

- Н-нет! – вызывающе и вместе с тем каким-то таинственным, интригующим тоном ответил Люсик.

- А что же?

- Печ-ч-чать! – тем же тоном вызова и готовности стойко вынести возможную насмешку ответил он.   

…Помилуйте, какая  личная печать в наши дни? – подумалось мне, но вслух я недоумения не высказал: печать так печать. О некоторых его чудачествах мне было уже известно от наших общих  дачных хозяев, у которых  его семья проводила лето уже без нас. Но ведь причуды – не преступление… Правда, меня могли бы насторожить некоторые его вопросы, в которых отразилась явная склонность к казуистике и сутяжничеству, пустым словесным придиркам. В каком-то материале «Известий» (кажется, у Мэлора Стуруа) он прочёл цитату: «Мальбрук в поход собрался».  Люсик был  страшно возмущён: автор-де проявил невежество: Мальбрук – это герцог Мальборо, для чего же искажать исторически известную фамилию?

Я принялся было объяснять:  фамилию переиначил не журналист, это русская народная транскрипция, закрепившаяся в песенке ХVIII века,  строчка вошла в русскую пословицу, стала крылатой, так в России говорят о незадачливых вояках: у этой строки есть не совсем пристойное продолжение, рифмующееся со словом «собрался»: там  рассказано, как герой песенки, едва начав поход,  известным образом оскандалился...

- Герцог Мальборо здесь, поверь, ни при чём! – убеждал я Люсика.  Но мои доводы его не убедили, он остался при своём: вот он ужо напишет в «Известия» и разоблачит невежество маститого журналиста!

Даже после этого, казалось бы, красноречивого случая я продолжал по-доброму относиться к этому чудаку. Дошедшие до меня сведения о неладах его с собственными  мамой и сестрой не насторожили меня, не поколебали моего благодушного к нему отношения. Тем более, что случилось в его жизни событие, вызвавшее наше горячее сочувствие: этого тщедушного коротышку по достижении 19-летнего возраста призвали-таки  в армию. Насколько помню, 1м 50 см – это как раз тот минимальный, «пограничный» рост, с  которым  уже не должны, но ещё могут призвать… В военкомате сработала разнарядка: его взяли… Но по прошествии   недолгого времени часть, в которую он попал,  вернула  его обратно.  Люсик устроился  на работу в  техническую фотографию какого-то учреждения – и на этом поприще стал преуспевать. О нём-то я и вспомнил, когда Юре  срочно понадобился  фотомастер.

Люсик с частью работы не справился – технический редактор снимки вернул. Надо было их переделать. Но мой протеже принялся доказывать, что  виноват сам автор рисунков (то есть Юра), что он... «не умеет рисовать»! Деньги за снимки  уже были  уплачены… Юре пришлось за спиной у Люсика договориться с его помощником, заплатить ему отдельно – и лишь благодаря этому удалось спасти положение.

Узнав об этой истории, я позвонил нахалу:  «Как же ты мог так меня подвести?»  В ответ Люсик понёс такую ахинею, что у меня завяли уши:

- Эти  инвалиды, - сказал мне  молодой,  в принципе здоровый человек с совершенно целыми руками-ногами  и вполне эластичным позвоночником, - эти хронически больные привыкли, чтобы с ними возились, всегда бьют на жалость и требуют к себе особого отношения.  А я решил его проучить…

Ну, что вы скажете?!

Вот и у меня не нашлось слов. Я бросил трубку. Но твёрдо решил с этим человечком  больше никогда не общаться. И намерение своё выполнил.Когда вскоре он позвонил мне и предложил устроить меня на работу в какую-то организацию, где нужен грамотный редактор на очень приличную зарплату, я (вопреки действительному своему положению на тот момент) категорически отказался вести разговор, заявив, что моя работа (по правде говоря, очень скверно оплачиваемая) меня вполне устраивает.

Потом я с семьёй  репатриировался  в Израиль. Но в 1995 году    приехал в Харьков как гость  и выступил там на «Чичибабинских чтениях», проводившихся впервые  после смерти поэта. Среди слушателей сидел Люсик (к этому времени   занявшийся журналистикой; может быть, он присутствовал от какой-то газеты). Там, в зале, он ко мне не подошёл, но, как видно, намотал на ус то, что я здесь, и составил свой план восстановления наших отношений. От заведующего отделом большой библиотеки, где Люсик часто бывал, ему стало известно о том, что в такое-то время я должен  там появиться. И вот, когда я в вестибюле  ждал этого заведующего, - появился Люсик, неся в руке портфель, ей-Богу,  размером больше хозяина.  Подойдя ко мне, сказал:

- Здравствуйте. Вы меня узнаёте?

- Нет, не узнаю… - ответил я вежливо, но твёрдо.  Он было  оторопел, но заспорил:

- Нет, вы меня узнали, вы меня прекрасно помните…

Я лишь отрицательно и равнодушно покачал головой. Тогда он расстегнул портфель и вытащил из него толстый однотомный  «Русско-украинский словарь»

- А я  по случаю вашего приезда подготовил вам подарок, - залопотал он.

По правде говоря, точно такой словарь у меня есть – я привёз его в Израиль среди нескольких книг на украинском языке, с которыми не хотел расстаться. Последние десять лет жизни в Харькове мне довелось работать в украинской газете, с украиноязычными друзьями  и сейчас переписываюсь  на «мове» и даже умудрился опубликовать одну статью на украинском языке в Иерусалиме (!). Словарь помогает мне, чей родной язык – русский, в сомнительных случаях сверяться с нормативами украинской лексики. Но  принять подарок я не мог бы даже в том случае, если бы этот монстр предложил мне самый диковинный книжный раритет.

- Спасибо, но  подарка не приму, - ответил я.

- Почему?

- У меня твёрдое правило: не принимать никаких подарков от  незнакомых людей…

Он попытался всё-таки всучить мне книжку, хотел показать дарственную надпись, но я и не взглянул. Он удалился, оставив словарь на столике, возле которого мы стояли.

Тут, наконец, вышел мой знакомый, которого я ожидал. По свежим следам события я кратко ему всё рассказал. Оказывается, Люсик – один из посетителей  читального зала  этого отдела и успел создать там вокруг своей персоны некий флер таинственности. Одно время   среди респектабельных читателей этого зала появилась какая-то эпатажного вида девица, удалить которую не находилось поводов, а допустить её в круг постоянных посетителей – немыслимо (основания, уже не помню какие именно, для этого были веские). Почувствовав замешательство сотрудников отдела, Люсик подошёл к заведующему:

- Если хотите, я сделаю так, что она больше никогда сюда не придёт.

- Ну, сделайте, - не слишком поверив, сказал мой приятель.- Только каким же образом вы будете действовать?

- А это уж мой секрет, - ответил Р. – Позвольте его не раскрывать.

 Вскоре зав отделом  увидел, как Люсик уселся рядом с девицей, через несколько минут вступил с нею в тихий разговор, ещё минут  через десять оба поднялись, собрали свои «манатки»  и вместе ушли…

- И с того дня  её ноги не было в нашем читальном зале! – закончил рассказ мой знакомый.
– Что он ей сказал, чем смог отвадить – осталось загадкой. Я спрашивал, но он не признаётся. «У меня свои методы воздействия», - только и сказал он мне.

Я рассказал о словаре. Приятель спросил:
 
- Вам, действительно, эта книга не нужна? Прекрасно: тогда я её заберу. Лишний словарь всегда пригодится отделу…

Общаясь с Юрой  Божко в течение многих лет, я  не раз бывал потрясён его необычайной цельностью фанатической преданностью избранному пути.  Научные и преподавательские его успехи, между тем, разворачивались на фоне колоссальной личной трагедии. Однажды, в дни зимних школьных каникул, которые теперь вновь принято именовать рождественскими, а тогда, в 60-е, всё ещё называли  новогодними, он позвонил мне с просьбой: не смогу ли я ему   сопутствовать в посещении школьного праздника «ёлки», где его дочурка должна играть роль «Снегурочки».

 - Мне об этом сообщила учительница, с которой у нас договорённость, - объяснил он.
Школа находится на Холодной Горе – это отдалённый от центра города харьковский район преимущественно одноэтажной застройки. Там бывшая Юрина жена жила со вторым  мужем и  дочерью в доме своей матери.

Мне, как и обычно,  предстояло обеспечить подходящий транспорт. До школы доехали без приключений и принялись ждать. Для такого инвалида, как Юра, это тоже сложная задача: ведь сесть на стул он не может: спина не сгибается… В кабине «Волги» он ездит полулёжа…  Я как-то раз попытался в стихах  описать эту деталь его трагического положения:, рассказав, как он встаёт со своего ложа:

Вот так вставала бы скульптура!
Так брёвна ставят «на-попа»! 
         
Мне показался тогда неуместным, слишком рассудочным занятием подбор  образных сравнений для передачи этой жизненной трагедии, и стихотворение осталось ненаписанным. Но теперь привожу эти строчки, чтобы яснее показать, как же трудно  давались  ему минуты ожидания!
Праздник начался  и продолжился без «Снегурочки». Как потом подтвердилось, классная руководительница работала «на два фронта»:  пригласив на ёлку отца Тани – сообщила об этом матери…

Но  в этом предположении ещё нужно было убедиться. А вдруг девочка просто заболела? И мой друг попросил меня поймать машину, которая отвезёт нас к дому его бывшей тёщи.
На улице – январский мороз, сечёт по лицу колючая вьюга. Школа находится  на глухой улочке, надо идти на  оживлённое Комсомольское шоссе, до которого минут 15 ходу. Стою там, попеременно растирая то одну щёку, то другую, уже и ноги застыли, «голосую» каждой  проезжающей легковушке, уже и не разбирая модели, но все они  - шуррух! шуррух! – проносятся мимо, не останавливаясь. Наконец, какой-то «москвичок» затормозил. Не давая водителю опомниться, я открываю переднюю дверь и вскакиваю в кабину, усевшись рядом с ним: ни дать ни взять – заправский грабитель-угонщик

- Вам куда? – спрашивает хозяин машины, молодой мужчина.

 И тут я буквально взмолился:

- Послушайте, мы с другом попали в такой переплёт...

И быстро пересказываю  этому совершенно незнакомому человеку  трагедию моего друга и нынешнюю ситуацию. Объясняю: сейчас надо его доставить к одному из домов района – тут недалеко. Но потом ведь необходимо отвезти его домой, а он живёт в районе Госпрома!
Водитель отпустил на секунду руль, чтобы всплеснуть руками:

- Что вы, да я спешу! Очень спешу! Мне некогда!

Не помню слов, какими принялся я его уговаривать, но преуспел лишь в одном:  здесь, внутри района, он  уж нас доставит, куда нам надо, но дальше...

- Чёрт меня дёрнул остановиться! – в сердцах восклицает   мужчина. – Это я вас пожалел: смотрю – человек мёрзнет, может, недалеко ему, да и по пути...

Подъехали к школе. Я побежал за Юрой, который ждал  в вестибюле. С великим трудом, но втиснулся он в кабину. У Вани Саратова машина, примерно, такая же, но ведь он возит Юру и его маму летом, а сейчас дополнительные трудности создаёт одежда и зимняя обувь.

 Через несколько минут подъезжаем к добротному кирпичному, окружённому глухим забором  дому . Водитель, выпустив нас, говорит мне:

-  Если недолго – я вас подожду, вывезу на дорогу, а там кого-нибудь другого найдёте…          

Чужой человек, а за несколько минут понял суть ситуации, пожалел страдальца. Насколько проще жилось бы в мире, будь в нём побольше таких  сердобольных, милосердных людей.      

Юра на своих костылях  доковылял, в моём сопровождении, до калитки, приоткрыл её, входит...  и на него  со свирепым   рычанием бросается огромный пёс, каких обычно держат на цепи. Но на этом цепи нет!  Юра едва успел отступить назад, а я  придержал его, чтобы он не упал навзничь на землю. Калитку мы успели захлопнуть перед самым носом у пса.
Тут на шум и лай вышла хозяйка – Юрина бывшая тёща. Уведя куда-то пса, впустила Юру во двор. Я вернулся в машину. Водитель сидел потрясённый только что увиденным зрелищем.
Юра задержался ненадолго. Вышел на своих костылях  с лицом сумрачным, явно огорчённый и озабоченный.

- Видел, Феликс, каков домик?! – Он мотнул головой назад, не оглядываясь на только что оставленное подворье, но как бы приглашая меня ещё раз пристально вглядеться  в  эту  поселковую  хоромину. – В таких домах растят детей без иллюзий.

В машине, заняв своё место рядом с водителем и, как всегда,  напряжённо вытянувшись  над сидением, он, лишённый недугом физической возможности  оглянуться на собеседника, рассказывал мне, посылая слова вперёд – в сторону лобового стекла:

- Классная руководительница  действует по принципу «и нашим, и вашим»: мне сообщила о ёлке – а ей (он, конечно, имел в виду свою бывшую жену) – о том, что я приду. И та лишила девочку праздника, оставила утренник без Снегурочки – увезла  ребёнка в кукольный театр…

 Водитель молча слушал, потом вжруг сказал:

- Знаете,  я уж вас, пожалуй,  доставлю до дому –  что вы будете стоять и мёрзнуть, неизвестно, удастся ли быстро схватить попутку…

И не только довёз, но наотрез отказался взять деньги. Пусть всегда светит  тебе в жизни удача, добрый человек!

Шли годы, и Тане Божко исполнилось  16 лет. Она получила паспорт ... на  другую фамилию!  Мать сумела-таки отвадить свою дочь от родного отца. Портрет девочки исчез с Юриного стола. Но со временем, уже не помню от кого, до меня дошёл слух, что, уехав из Харькова со своим вторым мужем, Юриным бывшим другом и соперником, она и того оставила в беде, когда он заболел… Не знаю, так ли это (уж слишком назидательной кажется такая концовка «сюжета», однако она довольно логична)...

Александра Алексеевна умерла  в  92-летнем возрасте. В последние годы уже с трудом двигалась по квартире, и не она  ухаживала за сыном, а он за нею… Однажды поделился со мною своей заботой: как облегчить маме ходьбу по комнатам? Ей нужна какая-то опора… Приспособление, именуемое на иврите «алихон»  и столь часто применяемое в Израиле, да и во всём современном цивилизованном мире, даже сейчас  в странах СНГ – новинка: в 2001 году мне довелось самому видеть, какими изумлёнными взорами провожают на улице мою сестру, привезшую такой «ходунок» из Америки. Мне тоже он был тогда, во времена, когда Юра ко мне обратился со своей проблемой,  неизвестен, да и где было бы его взять… Но  меня осенила другая идея: надо  достать тележку, с какой ходят покупатели по  торговым залам больших продуктовых магазинов самообслуживания.… И я отправился в  ближайший к моему дому «универсам». Предъявив директору пухленькую красную книжечку члена Союза журналистов СССР, добился  того эффекта, который  обычно вызывали такие   удостоверения у всех  бытовых воров и жуликов Советского Союза: подобострастного внимания – и стремления поскорее отвязаться от  нежелательного гостя. 

В ответ на мою просьбу продать мне тележку (разумеется, было рассказано, с какой целью я хочу её приобрести), он мне отдал её даром! Я покатил тележку по улице, поймал такси, и шофёр с трудом засунул её в багажник.

 К счастью, эта моя услуга не оказалась «медвежьей» - какое-то время старушка пользовалась этой опорой, пока не слегла окончательно. Доцентская  зарплата, пусть и в половинном размере, всё же позволила Юре оплачивать  приходящую домработницу, которая убирала, варила, обихаживала его.

В нашем с ним прощании не было – не скажу «радости» (прощание радостным не бывает), но -  просветлённости.  Жёсткое, проникнутое прежними ценностями Юрино сознание не могло сходу   принять новых реалий. Ещё во время  эмиграционного бума 70-х, когда в США уехал один из бывших выпускников нашей школы Эва Ициксон, по прозвищу «Пушкин», Юра с презрением отзывался о его «поступке». Законсервированный своей болезнью, всё хуже знающий обстоятельства менявшейся жизни, он (вполне допускаю) мог разделять насаждаемое официозом отрицательное отношение к «отщепенцам». Прощаясь, сказал мне откровенно, что писать мне в Израиль не будет.

 Но в течение последующих лет мы обменивались приветами через общих знакомых. В 1995 и 2001 годах, когда мне удалось дважды побывать в гостях у сестры, я  навещал и его, мы тепло встречались. 

Насколько скверными и тяжкими были эти годы для жизни  большинства граждан  бывшего  СССР, настолько  (разделяя с ними   всё эти тяготы) всё  более преуспевал в своей профессиональной деятельности Юрий Божко. Вот, в заключение моего рассказа, пояснения журналиста Валентины Гаташ к Юриному  большому интервью, которое он дал ей как  корреспонденту выходящего  в Киеве международного общественно-политического еженедельника  «Зеркало недели» за 28. 07 – 3. 08. 2001 г.   (я выудил этот материал из Интернета):


«Учёный-исследователь и педагог, профессор Харьковского художественно-промышленного института, член-корреспондент Украинской академии архитектуры. Автор трёх учебников, посвящённых проблемам архитектоники и комбинаторики, а также монографии «Эстетические особенности архитектуры. Моделирование и проектирование». Как выдающемуся деятелю науки Украины в соответствии с распоряжением Президента ему назначена Государственная стипендия,

Эти бесстрастные официальные данные о Юрии Григорьевиче Божко не могут отразить интеллектуальное и нравственное мужество, присущее этому человеку. Интеллектуальное, потому что в своих работах он пытается решить проблему чрезвычайной сложности – перевести ощущение красоты архитектурного сооружения на язык математики. Разрабатываемая им теория количественного анализа архитектурных композиций относится к числу сложных и малоизученных направлений науки.  < …>

А теперь о нравственном  мужестве человека, создавшего систему красоты и гармоничности. Юрий Григорьевич болен болезнью Бехтерева, из-за которой вот уже десять лет прикован к постели (ошибка!  По моему рассказу читатель может судить, что жестокая болезнь  практически почти лишила Юру подвижности ещё в молодости, и лишь с колоссальными муками он отрывался от своего ложа, чтобы раз в неделю прочитать студентам лекции по своей дисциплине. Другое дело, что, по всей видимости, где-то в начале 90-х и этой отдушины  лишил его проклятый недуг. – Ф. Р.) И всё это время он не сдаётся – продолжает вести дипломников Харьковского художественно-промышленного института, рисует, пишет книги. Уже страдая тяжёлым недугом  (опять приуменьшение!  Не «уже», а в итоге целой жизни, исполненной невыносимых страданий! – Ф. Р.), он был избран академиком Украинской академии архитектуры и защитил докторскую диссертацию».
         (Валентина Гаташ, «О красоте пользы и пользе красоты») 

  Заголовок цитированной статьи повторяет тему той работы, которую предпринял Юрий Божко на основе обобщения всех своих прежних трудов. Не знаю, удалось ли мне в этом моём  сухом рассказе передать то, что чувствую: сама жизнь этого человека – яркий пример того, как полезна бывает красота и сила  духа и насколько красива польза самоотверженного и мужественного подвижничества. И ещё одну истину хотел бы отметить:  даже в наш ужасный, немыслимый, предельно безнравственный век  есть люди, вся жизнь которых – высокий героический подвиг, раскрывающий беспредельные духовные силы и возможности человека
Пусть это знают мальчики и девочки, ученики   131-й школы Харькова, да и всех остальных школ на белом свете. Пусть учатся мужеству и стойкости на примере Юрия Божко – золотого медалиста, с честью сдавшего  все экзамены своей многотрудной и прекрасной, красивой и с пользой  прожитой   жизни.

*    *     *

Да: к сожалению, прожитой до конца, до последнего вздоха.  4 декабря 2013 года наш общий друг и мой одноклассник, который был, как мы с Юрой, в 1945 году в пионерском лагере "УФТИ", а потом всю жизнь мы дружили, прислал мне по Интернету такие несколько слов:

"  Грустное сообщение:
в воскресенье похоронили Юру Божко".
 
Воскресенье пришлось на 1 декабря 2013 года. Значит, умер наш друг в один из последних дней ноября. Умер от мучительной болезни, продолжавшейся с юных лет всю жизнь. Но умер - непобеждённым.


Рецензии