Чужаки. рассказ

               

Геннадий  Антюфеев.


ЧУЖАКИ
рассказ

Свернув  с  пыльной  сельской  дороги, синяя  «девятка»  тормознула, качнув  капотом, остановилась  у  тропинки, что  вела  к  подвесному  мосту  через  речку... Шофёр, Александр  Бакаев, открыл дверь салона, но  не  вышел. Продолжал  сидеть, не  спеша  ступить  на  разогретую  палящим  солнцем  придонскую  землю. Ленивый  ветерок  вильнул  вовнутрь  машины, не  прихватив  с  собой  прохлады, и  нехотя  вытянулся  в  противоположное  окно  с  приспущенным  стеклом. Александр  упёрся  подбородком  в  руль, прищурился, всматриваясь  в  небольшой  гурт  домов, что  прятался  на  том  берегу  за  причудливым  узором  садов. Знал, в  большинстве  сады  состояли  из  разнопородных  грушин. Томный  запах  «дулей»  всплыл  из  детства  и  заставил  сердце  щемяще  ёкнуть… Сколько  раз, мельтеша  босыми  пятками, бежал  к  речной  глади  и  прихватывал вкуснятину. Заворачивал  нижний  край  майки, спешно  кидал  туда  черномяски, бергамотины  и  прытко  скакал  к  мосточку. Садился  на  тёплые  его  доски, окунал  ноги  в  воду  и  вонзал  в  груши  белозубье… Съев  парочку, остальные  швырял  на  середину  простора  речушки  и  с  гиканьем  прыгал  вслед. Плыл  в  водной  толще, переворачивался  на  спину, наблюдал  просвечивающуюся  солнечную  глазунью, выискивал  взглядом  тёмные  пятна – подарки  деревьев. Старался  поднырнуть  так, чтобы  сходу  ухватить  один  из  них  ртом. Если  маневр удавался, радость  вопила  при  выныривании громким  криком, нет – не очень  и  огорчался: руками  возьму. Медленно  плыл, жевал  грушу, слушал  камышовый  шорох, гаданье  кукушки  да  упрямое  лягушиное  «Ир-ра, Ир-ра…»
– Нету  тут  никакой  Иры, я  один, – возражал  квакушке  и  плыл, и  жевал…

Воспоминание, прилетевшее  из  тенистых  садов, сладко  звало  шагнуть  на  подвесной  мост  и  соприкоснуться  с  до  боли  родной  сторонушкой, кротко  взирающей  на  степь  и  на  крутой  речной  вираж, где  и  прокатилось  детство… Детство  ли  кликало, знакомый  пейзаж  или  тени  предков – разве  поймёшь? Магнитом  тянуло  к  подворью… Там  скрипел  ручкой  колодец,   пестрели  бархотки, мальвы, ирисы, георгины… Влекло  и  одновременно  что-то  удерживало. Предвкушение  созерцания  отчего  дома  разбавилось  неясной  тревогой. С  чего  вдруг  та  вползла  в  душу, что  явилось  причиной? Неужто  боится, что  взрослое  восприятие  мира  в  корне  будет  разниться  с  детским  наивом  и  оттого  покажется  смешным? Или  есть  нечто  другое, ещё  неведомое,  и  именно  это  страшит? Не  мог  понять, разобраться  в  переплетении  чувств  и  ощущений, которые  то  отступали, то  вновь  опутывали  с  головы  до  ног… Развернулся  на  сиденье  и  опустил  ступни  в  почти  сгоревшую  от  солнечного  палева  траву. Взор  оттолкнулся  от  береговых  кромок, заскользил  к  горизонту, к  небу, к  облакам, что  светлыми  мазками  разбавляли  синеву… В  синеве  сновали  сноровистые  ласточки, выше кружил  коршун, а  ещё  выше  невидимый  самолёт  чертил  светлую  линию  маршрута… Глубоко  втянув  в  ноздри  раскалённый  воздух, вытолкнул  тело  из  автомобиля, хлопнул  дверью, шагнул  на  тропинку. На  мосту  усмехнулся: отвык  ходить  по  подвешенным  доскам. Невольно  протянул  руку  к  тросу: страховался. А  ведь, бывало, проносился  здесь  и  не  думал  о  страховке. Вышагав  до  середины, остановился, облокотил  ограждение. Внизу  тенилось  отражение, в  прозрачной  воде  под  течением  причудливо  шевелились  водоросли с  суетившимися  краснопёрками. Из-за  кусточков  куги  выскользнули  три  голавля, темнея  спинками. Каждый – примерно  в  полруки. Удочку  сюда… Краснопёрок  точно  надёргал, а  вот  шугливые  голавли  стремительно  разлетелись  бы  в  разные  стороны. Впрочем, в  бытность  и  эти  рыбы  радовали, попадая  на  крючок. Многое  радовало, да  зачастую  не  понимал  дарованного  счастья  жизни  в  хуторском  приволье  среди  простых, лишённых  корысти  и  злых  помыслов  казаков  и  казачек. Открытые  степные  просторы  сделали  открытыми  сердца  людей.  Даже  не  отгораживались от  соседей как  следует. Ставили  редкий  штакетник, проволоку  натягивали  или    невысоким  земляным  валом  отмечали  межу  владений. На  сторону  улиц, правда, редко  выставляли  столбики  с  проволокой, поскольку  та  не  спасала  от  бестолковой  скотины, ей  всё  едино, что  жевать: траву  ли  в  поле  иль  всходы  на  клетке. Городили  горбылём, тем  же  штакетником, плетнём. Во  времена  его  детства  из  плетня  гондобили не  только  ограды, но  и  летние  кухни, катухи, амбары. На  входах  ни  у  кого  не  висели  замки, бечёвочное  или  ременное  кольцо  набрасывалось  на  столбец  с  калиткой. Поднимай  –  и  входи. Подойдёшь, случалось, к  ступенькам, глянешь, а  в  дверном  пробое  былинка  торчит. Нет, значит, никого  в  курене. Крутнёшься  на  зады, на  огород, шумнёшь  хозяев. Не  отзовётся  никто – поворачивай  со  двора. Припомнилось, бабуля  послала  к  Череньковым  за  какой-то  надобностью. Всегда  радый  быть  на  подхвате  у  неё, метнулся  к  соседскому  подворью. Дверь  дома  подпирала  мотыжка (могли  быть  лопата  или  веник),  подпирание  значило  то  же, что  и  былинка. Может, в  кухне  обедают? Направился  туда. Ступив  на  холодок  земляного  пола, посыпанного  жёлтым  песком, остановился, привыкая  к  кухонному  сумраку (небольшое  окно  служило  единственным  источником  дневного  света), ощутил  приятную  свежесть, царившую  внутри, осмотрелся. На  загнетке  русской  печи  грелся  чугунок, на  столе – огромная  сковорода. В  сковороде  красовались  жёлто-румяные  пирожки, в  пол-литровой  банке  умостились  деревянные  расписные  ложки  вперемешку  с  алюминиевыми, рядом  прилабунилась  круглая, по  виду  напоминавшая  шляпу, маслёнка, приспособленная  под  соль. Две  табуретки, скамья с  брошенным  на  ней  полотенечком… Видимо, семья  собиралась  есть, да  что-то  срочное  сорвало  с  мест. В  воздухе  витал  запах  не  только  выпечки, но  и  варёного  мяса (в  чугунке, наверное, жирнились  щи). Уют  исходил  от  приготовленного  хозяйкой, от  занавесочек, что  висели над  печкой  и  у  окошка, от  пучков  укропа  и  какой-то  степной  зелени  в  дальнем  углу, от  прикреплённого  на  стенке  по  правую  сторону  входа  плаката, где  пестрел  букет, отпустил  не  сразу. Помлел  ещё  чуточку  и  воротился  на  солнцепёк… Почему  припомнился  тот  случай? Ведь  многократно  бегал  и  к  Череньковым, и  к  Бузиным, и  к  Стариковым, а  вот  почему-то  сейчас  из  памяти  всплыла  эта  картинка.

Взглянул  вверх  по  течению. Слева, под  обрывом, серебрились  хворостовые  заросли  и  перемигивались  тополя. Справа, на  пологом  берегу  белел  песок, удаляясь  от  каймы  воды, нехотя  уступал  завоёванное  пространство  полыни, чабору, шалфею  и  прочим  травам  и  цветам. За  поворотом  речка  пузыристо  расширялась  так  называемым  озером. По  левую  руку  озеро  красил  заросший  островок, что  соединялся  с  берегом  широкими  швеллерами. Такие  же  железяки  лежали  и  на  другой, мелкопесчаной  стороне, упираясь  в  крутояр  с  вырытыми  ступеньками. Любили  мальцы  купаться  в  том  месте: и  глубина  холодная, и  тёплая  отмель  под  боком. Купались  до  посинения  губ, до  цокота  зубов, а  потом  бежали  на  прогретую  мелкоту, а  то  и  на  швеллер. На  него  невозможно  припузиться – горячущий! Прежде, чем  понежиться, водой  окатывали  и  ложились,  подставляли  солнышку  худенькие  спины  и  плечи. Согревались, бежали  вновь  к  речным  гребешкам, резвились, хохотали, толкались, прыгали  поодиночке  и  группой  на  одной  ноге, переплывали  озеро  вдоль  и  поперёк. Иные  пытались  под  водой  преодолеть его. Не  всем  удавалось  и  ширину  покорить. Правда, находились  те, кто  длину  осиливал. Но  то  были  крепкие  парни  или  терпеливые  взрослые  казаки. Герои. Свидетели  редких  подвигов  тихонько  толкали  друзей  в  бок  и  шептали:  «Вон  энтот, в  бумажной  пилотке, вчера  от  края  до  края  нырял. Зашёл  по  коленки  в  воду  и  вынырнул  по  коленки». «Ничё  себе!», – восхищался  оголец, втайне  мечтая: вырастет – непременно  проделает  такой  трюк…

Когда  через  речку  натянули  мост, он  сразу  присмотрелся  ребятне. Ещё  бы! Сначала  привлекали  покачивание  и  преодоление  боязни  шагать  по  этому  покачиванию, а  потом, сообразив, что  с  перекидного  можно  сигать (глубина  позволяла) – так  и  вовсе  его  возлюбили. Гроздьями  висели  на  нём, опробуя  всевозможные  способы: и  «бомбочкой»  летели, и  «ласточкой», «солдатиком»… Кувыркались, прыгали  вместе, поврозь – чего  только  не  вытворяли! Грелись  на  прожаренных  светилом  досках  или  зарывались  в  береговой  песок – благо, рядом. Сколько  смеха, подначек, подзадоринок  здесь  звучало! Сколько  топота, уханья  тел  об  воду! Вот  было  время!

Но  мост  служил  не  только  детворе – юноши  с  девушками  тоже  не  обходили. Часто  парочки, исколесив  улочки  и  переулки, направлялись  к  подвесному. Его  края, если  стоять  посередине,  сливаются с  берегами  и, кажется, мост  парит  в  звёздном  пространстве: яркие  точки  мигают  с  небес, мигают  из  водного  зеркала. Дух  захватывает  от  подобного  полёта, и  хочется   взяться  за  руки, воспарить  над  миром,  и  плыть  среди  звёзд, и  делиться  восторгом  со  Вселенной…

Перекидной  облюбовали  выпускники  хуторской  школы. Фото  при  разгорающейся  заре  на  его  фоне  вошло  в  традицию  и  красовалось  в  семейных  альбомах. Мост  превратился  в  символ  надежды  на  добрый  путь  в  будущее  молодёжи. А  ведь  ничего  необычного  собой  не  представляет. Четыре  троса, на  нижних  двух  лежат  местами  сломанные  доски, два  верхних  служат  ограждением. Всё. Но  человек иногда  возводит обыденные  вещи  в  ранг  святынь, в  талисманы, что  приносят  удачу, здоровье, богатство. И  идут  к  подобным  «путеводителям», прикасаются, гладят, просят  помощи  и  верят, что  исполнятся  заветные  желания… Кто  в  Бога  верит, кто – в  идолов, каждому  своё, но  без  веры  жить  нельзя…

Из  кустов  с  шумом  трепанули  крыльями  дикие  утки, устремились  в  ту  сторону, куда  направлялся  и  Александр. Следя  за  дугой  их  полёта, вновь  окунулся  в  воспоминания.

Нередко  на  вечерней  или  утренней  заре  наблюдал  за  утиными  парами, а  то  и  за  выводками. Главное, тихо  сидеть, чтобы  резким  движением  или  шумом  не  нарушить  покой. Тогда  из  камыша, что  сторожит  речку  от  чужих  глаз, выплывала  утка  с  утятами. Тихонько, но  строго  покрякивала  на  деток, призывала  к  порядку. Но  малышня – она  и  есть  малышня, людская  ли, звериная – всё  равно  не  слушается  старших, норовит  поступить  по-своему: убежать  куда-нибудь, спрятаться, доказывая, что, мол, мы  и  сами  с  усами. Тем не менее при  опасности, настоящей  иль  мнимой, самостоятельный  пыл вмиг  исчезал: пушистые  комочки  испуганно  спешили  к  матери   или  резко  уходили  под  воду. И  невозможно    предугадать, где  вывернутся. Пока  гадаешь, выискивая  точку  появления  озорников, глядь – на  воде  никого  нет: семейство  успело  спрятаться  в  зарослях. А  на  месте  выводка  раздаётся  всплеск, и  водная  поверхность  расчерчивается  стрелами  убегающих  от  щуки  мальков. Ещё  не  успела  поверхность  разгладиться, как  на  ней  оставляет  зигзагообразный  след  уж, держа  курс  от  одного  берега  к  другому. А  навстречу  ему, бесшумно  разрезая  голубое  течение  усатой  мордочкой, движется  ондатра. Зашуршала  камышинками  на  противоположной  стороне, пришипилась  там. Стало  тихо-тихо… Наступившую  тишину  вспугивают  возня  и  писк. Ондатры  ссорятся, отвоёвывая  то  ли  место, то  ли  добычу  друг  у  друга… До  рези  в  глазах  всматриваешься, но  ничего  не  видишь  и  определяешь  местонахождение  зверюшек  по  качанию  стеблей. Ну  да  ладно, зато  видно, как  важно  пролетает  над  ондатровой  суетой  грудастая  цапля… Однако, в  сторону    наблюдения! Край  зрения  уловил, что  поплавок – гусиное  пёрышко – из  стойки  медленно  ложится  на  воду… Сердце  громко  стукнуло, замерло  в  предвкушении  добычи, пальцы  хватко  оплетают  удилище. Теперь – ждать… ждать… Хотя  так  хочется  коротким  рывком  сделать  подсечку! Нет-нет, подожди… Ага, потащил  в  глубину! Вот  теперь  можно  подсекать! Рывок – и  рука  ещё  твёрже  жмёт   удочку  из  длинной  хворостины. Лещ (уже  нет   сомнения, что  это  он) пружинит  леску  и  потрескивающее  удилище. Главная  теперь  задача: вытянуть  его  на  поверхность. Нужно  плавно, без  суеты  водить  снасть  по  рыбьему  движению, одновременно  уменьшая  глубину. Один  вираж… другой…  третий… лещ  устаёт  и  сдаётся…  Всплывает, обилие  кислорода  дурманит  голову  и  покорно, как  лапоть,  приближается  к  сачку. В  сачке  приходит  в  себя, бьёт  хвостом, изгибается, рвётся  на  волю. Поздно. Дрожащими  от  азарта  руками  Санёк  вытаскивает  крючок  из  губы  рыбы  и  довольно  присвистывает. Повезло  сегодня. Крупняк, настоящий  крупняк, им  погордиться  и  похвалиться  не  грех.

Жили  Бакаевы  у  самой  речки: стоит  лишь  миновать  леваду  с  клеткой  и  уже  во  дворе, где  усыпанные  песком  дорожки  соседствуют  с  клумбами. Бабуля  с  мамой  любили  цветы  и  каждую  весну  не  ленились  высаживать, а  потом  ухаживать  за  ними. Не понимал их  занятие  Сашка, на  огороде  столько  канители: посади, прополи, полей – навозишься, аж  спина  ноет  и  руки  тянет  от  усталости, а  они  ещё  со  своими   лютиками  нянчатся. И  откуда  силы  черпали?

Поскольку  до  дому, до  хаты  было  близко, брал  всегда  с  собой  цебарку, в  неё  и  бросал  улов. В  тот  день, слив  из  ведра  излишки  воды, заспешил  к  подворью. Увидев  бабушку, издалека  заулыбался  и  припустил  ходу. Молча, хотя  самого  распирало  от  гордости  и  желания  поделиться  впечатлениями, показал  добычу.
– Да  милый  ты  мой  дитё! – восхитилась  старушка. – Как  жа  ты  поймал  энтакую  рыбину?

И  тут  затараторил:
– Ба, знаешь, чуть  жилку  не  порвал! Я  уж  с  ним  возился, возился… Аж  уморился. До  того  одни  серушки  да  чикамазы  ловились. А  тут, гляжу, клюёт. Тихо  так. Осторожно. А  потом  как  потянет  на  дно! Удочку  прямо  из  рук  вырывает. Но  я  всё  равно  справился.
– Молодец, молодец, кормилец  ты  наш, – похвалила  бабуся, а  рыбачёк, преисполненный  желания  поделиться  ещё  с  кем-нибудь  удачей, покружился  немного  по  двору  и  махнул  в  хутор.

Хутор  с  редкими  улочками  тулился  по  другую  сторону  речки. Там  расположились  правление, школа, клуб  и  магазин, который  бабушка  называла  бендежкой. Почему  бендежка? Что  за  слово? Но  раз  гутарит  так, значит, быть  магазину  по-бабушкиному.

А  на  стороне  Бакаевых  поселились  всего  семь  семей. Семь  куреней  играли  в  прятки  среди  густых  и  богатых  садов. Их  сад  из  ухоженного  ближе  к  хате, постепенно  превращался  в  труднопреодолимые  заросли  с  деревьями  и  кустами. Правда, тропинка  никогда  не  зарастала, потому  что  не  только  хозяева, но  и  соседи  часто  её  топтали, чтобы  искупаться  в  речушке, порыбачить  как  с  мосточка, так  и  рядом  с  ним. Природа  удачно  создала  это  место, а  предки  угадали  с  выбором. Сашка  считал  его  лучшим  в  округе. А  оно  и  впрямь  удивительное.

По  правую  от  мостика  руку  росли  несколько  могучих  верб. В  их  тени  можно  спрятаться  от  жары, а  если  дождь  хлынет, так  кроны – как  шатры. Редкие  капли  за  шиворот  упадут, остальные  шебуршат  по  ветвям  с  листками. Вербы  ещё  и  стояли  так, что  не  мешали  забрасывать  удочку  и  вытаскивать  рыбу. Берег  под  ними  крутоват, а  под  водой – вымоины, где  замысловато  и  таинственно  переплетались  корни  деревьев. Не  раз  приходилось  нырять  в  сумрак  сводов, когда  поставленную  закидушку  утаскивал  сомёнок. Крупные  сомы    брезговали  его  насадками, хотя  приманивал  лягушками, мякотью  ракушек  и  даже  поджаренными  воробьями. Когда  впервые  речной  король, вернее, королёнок, запутался  в  кореньях, не  мог  смекнуть, что  же  держит  рыбу. Подтаскивая  и  отпуская  леску, чувствовал  слабое  вздрагивание. Было  ясно: добыча  заглотила  наживку  и  за  что-то  зацепилась. Подёргав  несколько  раз, убедился, что  без  ныряния  не  обойтись. Утро  стояло  тихое, ясное, но  воздух  ещё  не  прогрелся, и  кинуться  в  речку  не  хотелось. Пересилил  себя, разделся  и  ухнул  вниз  головой. Держась  за  лесу, перебирал  ногами, уходя  в  глубину. И  под  берег. Не  подозревал, что  под  вербами   притаились  подводные  пещеры. Зеленоватая  полумгла  стала  сгущаться, в  ней, как  щупальца  спрута, висели  и  покачивались  корни. В  степную  речушку  морская  тварь  не    могла  заблудиться  никоим  образом, но  жутковатое  ощущение  теми  же  щупальцами  обхватили  нутро, и  поспешил  на  поверхность. Отдышался, мысленно  посмеялся    над  страхами  и  снова  нырнул. На  сей  раз  не  обращал  внимания  ни  на  мглу, ни  на  корни. Доплыл  до  сомёнка. Его  тупая  мордаха  с  бусинками  глаз  и  с  усами, как  у  запорожского  казака, беспомощно, устало  тыкалась  в  толстенный  корень  со  множеством  отростков. Пытаясь  освободиться, рыбёнок  опутывал   новые  и  новые  ответвления. Попробовал  и  Сашка  распутать  леску, но  воздуха  не  хватило  до  окончания  дела, и  пробкой  выскочил  на  поверхность. Азарт  добытчика  разогнал  холод  со  страхом, вдохнул  глубоко  многократно, наполнил  лёгкие   кислородом  до  краёв  и  вновь  устремился  в  подмыв. Лёгкие  тяжело  реагировали  на  задержку  дыхания, судорожно  корчились  в  конвульсиях  и  отдавали  пульсацией  в   висках… Сидя  на  мосточке, размышлял  до  тех  пор, пока  не  понял: без  ножа  никак… Сбегал  домой, опять  нырнул. Подражая  увиденному  в  кино, ножик  держал  в  зубах. Добрался. Отрезал  часть  закидушки, пропустил  пальцы  через  жабры  и  пасть  сомёнка  и  выплыл…

По  левую  от  мостика  сторону  бережок  полого  целовался  с  водой, стеснительно  прикрываясь  от  случайного  взгляда  узором  куги. Мягкая  мурава  кучерявила  спуск. По  мураве  разбегались  пёстрые  маленькие  цветочки. Когда  верба  покрывала  тенью  этот  природой  тканый  ковёр, приятнейшего  места  для  отдыха  не  найти. Лежи  себе, жмурься  от  солнечных  зайчиков, что  носятся  по  волнам  да  резвятся  в  проталинах  зелени  ветвей. Перемешанный  запах  трав, цветов  и  воды  укутывают  сном. А  тут  ещё  и  вербная  куща  нашёптывает колыбельную… Не  заметишь, как  дреманёшь… Проснёшься  безмятежный, умиротворённый. Все  невзгоды  после  сна  на  природе  кажутся  мелкими, никчёмными, даже  смешными. Хочется  жить, радоваться  и  видеть  вокруг  себя  только  счастливый   люд.

Сошёл  с  подвесного  на  извилистую  тропинку. Прошагав  несколько  метров, остановился. Начал  всматриваться  в  близлежащие  владения  царицы  полей – полыни. Полыни  много  в  степном  безбрежье. Разной. Она  и  метёлками  вверх  взмывает, и  мимозой  прикидывается, и  лапами  листьев  пластается  по  земле. Горькая  трава, но  красивая. Да  и  полезная. От  многих  хворей  избавляет. А  чаю  какой  своеобразный  вкус  и  запах  придаёт! Бывало, пойдёшь  в  поход   поворотов  за  несколько  от  дома  или  махнёшь  к  хуторам, которые  исчезли. Исчезли, но  пейзажи  красивейшие  оставили. Это  люди, снимаясь  с мест, стараются  прихватить  как  можно  больше  всякой  утвари. Хутора  же, меняя  месторасположение  или  вовсе  отпуская  от  себя  жителей, оставляют  деревья  с  кустами, холмы, низины  и  пригорки, речные  перекаты  с  плёсами – красоту, которую, если  и  захочешь, взять  с  собой  невозможно. К  ней  можно  только  возвращаться, прикасаться. Любоваться. Любоваться  да  любить. Крепко. Как  любим  родителей, родню, родину. Навещая  такие  тихие  уголки, и  сам  в  них  живёшь  неспешно, несуетно. И  сласть  жизни  ощущаешь  во  всём. В  том  же  чае. На  вечерней  зорьке  при  костре, после  ушицы  обязательно  заваришь  в  котелке  чаёк. И  когда  тот  дозреет  до  разлива  по  кружкам, надо  взять  веточку  полынка  и  макнуть  её  в  заварку. Кто  хоть  раз  пробовал – непременно  повторит  приправу. И  самое  интересное: в  степи, на  воздухе  полынь  придаёт  напитку  изысканные  вкус  и  запах, а  в  четырёхстенье  кухни – нет. Видимо, не  терпит  неволи, оттого  и  горечь  вместо  кулинарной  изюминки.

Вглядываясь  в  окрест,  пытался  отыскать  серые  камни. Не  видел. Свернул  с  тропинки, зашуршал  разнотравьем. Сразу  же  воспарили  запахи  чабреца, шалфея  и  той  же  полыни. С  запахами  опять  вернулось  детство. Сотни, тысячи  раз  ходил, бегал  по  целине  один  и  в  ватаге  друзей. То  в  войнушку  играли, то  сусликов  выливали, то, оседлав  велики, гоняли  наперегонки. Правда, в  этом  месте  ничего  подобного  не  происходило. Здесь  лежало  старинное  кладбище. Могильные  холмики  сровнялись  со  степью, но  каменные  надгробия  указывали  на  их  местонахождение. Камни  имели  в  большинстве  прямоугольную  форму  с  заоваленным  верхом. На  всех  высечены  кресты. Под  крестами  чертались  фамилии  усопших. Буквы  уже  в  те  времена  читались  с  трудом, особенно  под  прямыми  солнечными  лучами. Когда  лучи  косились – тогда  можно  было  разобрать: «Казак  1-ой  Донской  казачьей  отдельной  сотни  Турчёнков»  или  просто  «Хорунжий  Татаринов». Многие  памятники  потрескались, развалились  на  части  от  времени, многие  почти  утонули  в  земле. Некоторые  лежали, какие-то  наклонились. Почему-то  влекло  сюда. Ходил, расшифровывал  надписи. Удивлялся  датам  рождения: 1698  год, 1781, 1823… За  цифрами  пытался  угадать, как  же  выглядели  казаки, дравшиеся  ещё  в  Крымскую  кампанию  или  в  Отечественную  войну  1812-го… Как  ни  старался, рисовались  образы  фотографии  времён  Первой  мировой. На  снимке  запечатлены  чубатые  донцы  с  шашками, что  крестились  у  их  ног. Залихватские  усы, задорные  улыбки. В   обликах  чувствовалась  молодцеватость, удаль, уверенность. В  двухрядье  находился  и  его  прадед. Крайний  справа. Рука  одна  упёрлась  в  бок, другая  охватывала  шашечный  эфес. На  груди – Георгиевский  крест. Настоящий  казак!

Камни  могильные  исчезли. Как будто  исплавились  или  испарились… Попалось  несколько  осколков, но  трудно  понять: от  тех  ли  остались  или  новые  самородились… Стало  грустно. Словно  потерял  кого-то  близкого… Да, вот  оно, разочарование, что  смутно  предчувствовалось. Хорошо, если  будет  первым  и  последним. Прислушался  к  себе… Тревога  притаилась  где-то  в  уголке  души  и  молчала. Может, чего-то  выжидала… Глянул  на  небо. Небо  голубилось  безоблачной  чистотой. Ветерок  притих  в  тени  яра – отдыхал  от  бега, от  жары.

Вновь  ступил  на  тропинку. Та  неспешно  петляла  меж  трав, телеграфных  столбов, пряталась  в  ложбинках  и  так  же  неспешно  поднималась  на  взгорки. Ей  некуда  спешить. Пусть  люди  по  ней  торопятся. Они  вечно  куда-то  бегут, вечно  опаздывают. Поддаваясь  настроению  дорожки, медленно  вышагивал  к  дому, где  родился, где  резвилось  его  детство. Чем  ближе  к  подворью, тем  медленней  становился  шаг… Вот  сейчас  из-за  кучерявых  грушин  появится  усадьба  Есауловых… за  ней – двор  Герасимовых… В  заборе, что  отделял  их  от  Герасимовых, была  калитка. В  свою  очередь и  у  тех  имелась  калитка  к  Есауловым. У  Бакаевых, помимо  крепкого  мостика  на  речке, стояла  добротная  банька  и  бревенчатый  колодец  с  вкуснейшей  холодной  водой. Ходить  по  дороге  никому  не  возбранялось. Бывало, субботним  вечером  у  них  устраивались  посиделки. Натопив  с  братом  баню, сообщали  об  этом  родителям  и  соседям. Те  по очереди  парились, а  потом  все  вместе  долго  гоняли  чаи  в  беседке, увитой  плющом. Под  настроение  могла  появиться  и  бутылка  водочки. Уж  тогда  запоют… Всегда  ждал  такие  вечера. Любил, когда  игрались  протяжные  или  весёлые  песни. Сам  не  научился  ни  заводить, ни  дишканить. Так, тихо  мычал, чтобы  себя  порадовать, а  других  не  расстраивать. Ну, не  дал  Бог  ему  ни  слуха  толкового, ни  голоса. Зато  дал  огромнейшую  любовь  к  пению. Казачьему. Поэтому  каждый  раз  радовался, если  кто-нибудь  зачинал, а  компания  подхватывала. Радовался  и  изумлялся: как  у  них  сноровисто  получается! Бабушка  вроде  бы  и  вовсе  не  пела. Тянула  высоко «а-а-е-е-о-ё-а-я…». Да  и  деда  не  усердствовал, заводил  песнопение, а  как  только  остальные  вступали, замолкал. Казалось, даже  отрешался  от  всего: закрывал  глаза  и  едва  заметно  покачивался. Но  лишь  подходил  к  концу  куплет, голос  его  просыпался  и  предлагал  продолжение. И  продолжение  звучало  так  слаженно, чувственно, что  не  могло  оставить  безучастным. Порой   слёзы  выступали, хотя  не  единожды  слышал, как  проклятый  чёрный  ворон  вьётся  над  головой… Говорят, где  растёт  ковыль – там  казаки  погибли. Сколько  ковыля-то  в  степи… столько, значит, душ  донцов  покоится  в  ней… Удивлялся, а  с  годами  больше  и  больше, что  ни  разу  не  видел  никого  на  посиделках  пьяным. Пили  для  того, чтобы  связки  разогреть, а  не  для  того, чтобы  головы  задурманить… Умные  люди.

В  воспоминаниях  незаметно  миновал  дворы  соседей  и  остановился  у  угла  своего… Забор  перекрасили  нынешние  обитатели. Интересно, кто  они? Откуда? Неуверенно, осторожно  направился  к  калитке. Только  подошёл  к  ней, как  по  ту  сторону  штакетника  откуда-то  вырвался  огромный  пёс. Злобно, надрывно  залаял.
– Тихо, тихо… Не   гавкай  так  страшно. Ты  только  извести  своих, что  гость  пришёл.

Псу  просьба  показалась  малоубедительной, он  прыгнул  на  ограду, захрипел  гневно. Бакаев  отступил, вглядываясь  с  надеждой  в  глубь  двора. Никто  не  появлялся. Серый  страж  стал  метаться  вдоль  заборной границы, входил  в  раж: задними  лапами  вздымал  пыль  и  выбрасывал  комья  земли.
– Ну  и  скотина, – произнёс  раздражённо  путник. – Я  просил  дать знать  хозяевам, а  ты  готов  сожрать  меня  с  потрохами! Нет  что  ли,  никого?

Словно  услышав  вопрос, в  приотворившейся  двери  веранды  показалась  тёмная  человечья  голова  и  тут  же  исчезла. Затем  дверь  распахнулась  и  на  ступеньках  выросла  фигура  крепкого  сложения. Отметил  про  себя  короткую  стрижку  и  густую  бороду  вышедшего. Хотел  поздороваться  и  спросить  разрешения  войти  во  двор, но  слова  застряли  в  горле.
– Ти  чего  здеся  ходишь? Зачем  дразнишься? Иди  своей  дорогой!
– Да  уже  пришёл. Жил  я  тут  когда-то…
– Ничего  не  знаю. Иди  отсюда. Это  моя  земля.
– Как  твоя? В  этом  месте  мои  деды-прадеды  жили. Во  дворе  под  грушинами  похоронены…
– Нэт  здеся  ничего. Ухади, а  то  сабак  спущу.

В  подтверждение  угрозы  из  дворовой  глубины  неслись  несколько  псин.
– Пропади  ты  пропадом, – прошептал  заезжий, шагнул  вперёд, мимо  калитки, показывая, что  удаляется, уходит  отсюда…

Оторопев  от  услышанного, машинально  вышагивал  по  дороге, пока  не  приблизился  к  развилочке  с  кривой  яблонькой. Та, одинокая, сколько  помнил  себя, стояла, как  часовой  на  границе  степи  и  семи  подворий. Не  менялась  с  течением  времени: не  росла  вверх, не  густела  кроной. Всегда  была  в одной  поре. Налетевший  вихорок взбулгачил  листву, и  шум  остановил  Александра. Взглянул  на  старинную  приятельницу, невесело  улыбнулся:
– Вот  так-то, подруга. Приехал, называется, в  родной  дом… А  тут  дальше  калитки  и  не  пускают. Каково?!

Развернулся  и  спокойно, неторопливо, но  решительно  направился  обратно. Взгляд  невольно  устремился  туда, где  начиналась  жизнь  его, где  под  деревьями  лежали  предки-казаки. С  холодной  жёсткостью, опустошавшей  душу  и, как  ни  странно, облегчавшей  её, отмечал  изменения  подворья. Тыльная, от  степи, сторона  забора  отсутствовала, лишь, словно  под  тяжестью  лет, скособочились  в  разные  стороны  три  столбика, державшие  когда-то  жердины. В  этом  месте  находились  базы  с  катухами. От  них  остались  жалкие  развалины  да  кучи  мусора. Вместо  штакетника, что  отделял  двор  от  обиталищ  скотины, тянулась  сетка-рабица. Двор  съёжился, стал  куцым. Сквозь  сетку  проглядывалось  остальное  пространство. Колодец  стоял  на  месте. Беседка… Нет, то, что  махрилось  на  том  месте, трудно  называть  беседкой. Добрая  половина  строения  исчезла, хотя  внутри  угадывался  старый  стол, где  столько  выпито  чаю  и  съедено  вкусных  бабушкиных  пирожков. Со  свёклой, морковью  и, особо  любимыми  им, с  грушами… Взор  потянулся  к  деревьям, под  которыми  вечно  почивали  прадеды… Чечен  не  брехал. Могилок  не  было. Сровняли  с  землёй  пришельцы  с  Кавказа… Ну  да,  какое  им  дело  до  каких-то  захоронений?! Не  их – не  жалко. Ноги  налились  внезапной  усталостью, захотелось  отдохнуть, примоститься  где-нибудь  в  теньке… Под  вербу  бы… У  забора, между  кухней  и  калиткой  своего  бывшего  двора  увидел  подобие  лавочки: на  камнях  лежала  широкая  доска. Свернул, хотел, было, присесть, презрев  лай  псов. Но  что-то  остановило, заставило  присмотреться  к  основанию. То  были  не  просто  камни – то  надгробия  были. С  того, старинного  кладбища  у  подвесного  моста. Вытащил  сигарету, чиркнул  зажигалкой. Затянулся  глубоко  несколько  раз  и  пошагал  дальше.

Металлическая  калитка  Григория  Ивановича  клацнула  навесами. На  звук  из  будочки  выскочила  белая, в  пятнах, шавка  и  тявкнула  несколько  раз.
– И  ты  туда  же, – пристыдил  собачонку. Та, словно  поняв  укор, опустила  голову, наклонила  вбок, уставилась  на  Александра  умными  глазёнками. Всем  видом  говорила: «Я  бы  и  не  гавкнула, но  служба  такая, мил  человек. Предупредить  надо  же  хозяев, что  пришёл  кто-то. Да  и  тебя  маленько  пугнуть  для  острастки».

Бакаев  по  тропинке  промёжки  направился  к  дому  Есауловых.

Иваныч  сидел  у  открытой  двери  гаража, ладно  вписанного  между  летней  кухней  и  зерновым  сараем. Увидев  гостя, нисколько  не  удивился, словно  расстались  вчера. Протянул  руку  для  приветствия, кивнул  на  скамеечку, приглашая  усесться. Чуток  помолчали. Затем  Есаул (все  его  так  в  хуторе, да  и  в  районе, кто  знал, звали)  спросил:
– Надолго  к  нам?
– Да  нет. Максимум  дня  на  два
– У  кого  остановился?
– Пока  ни  у  кого. У  Брыкиных  думаю.
– Угу… Родня  же.

Через  паузу, прищурясь  от  лучика  солнца, что  проскакал  через  густую  крону  вышнины, хозяин  осведомился:
– На  речку  хочешь?
– Хочу.
– Тады  ой. Пошли.
– Тут  у  меня… – Саша  покосился  на  пакет, щёлкнул  по  собственному  горлу  пальцем.
– Небось, вскипело  всё. Давай  сюда, в  холодильник  суну, – произнёс  казак, направляясь  в  кухню.

Из  кухни  вышел  с  баклажкой  пива  и  газетным  свёртком:
– Не  против? Холодненькое! А  то  водяру  по  такой  жаре  пить – ну  её  к  лешему.

У  соседей  вербы  тоже  тенили  берег  и  явно  недавно  сколоченный  мосток.

Устроились  под  деревом. Есаул  налил  в  предусмотрительно  взятые  кружки  пиво, развернул  свёрток – в  нём  лежала  сушёная  рыба. После  неторопливой  процедуры  приготовления  к  питию  встал, шагнул  на  деревянный  настил, присел  на  корточки, вытащил  из-под  мостка  капроновый  белый  шнур  с  петлюшкой. Петлёй  заарканил  бутылку  и  опустил  в  воду.

Сашка  улыбнулся:
– Хитро.
– Ну, ты  же  знаешь: тут  ключи  бьют, метр  вглубь – прохладно. Вот  и  пользуюсь  природой.

Поднял  свою  кружку:
– Будем!
– Будем, – согласился  гость.

С  треском  разделывая  воблу, Иванович  спросил:
– Как  родители  поживают? Филипп  Спиридонович? Зинаида  Георгиевна?
– Да  потихоньку. Им  теперь  спешить  некуда. Пенсионеры.
– Ну  да, ну  да… В  городе  оно, конечно, полегче… А  чо, нехай  отдыхают. Заслужили. Отца  твоего  частенько  вспоминаем. Какой  колхоз  был  при  нём! Миллионер! Сколько  всего  построили: и  свинокомплекс, и  коровники  кирпичные, Дом  животноводов, кафе. Водопровод  по  улицам  провели. Всего  не  перечислишь. Суровый  иной  раз  бывал, а  иначе  и  нельзя: на  дисциплине  всё  ведь  держится. А  сейчас? «Фермеры  страну  накормят», – гнусаво  передразнил  кого-то. – Вон  их  сколь  поначалу  расплодилось. Волю  ить  дали. Бери  земли  побольше – будешь  богаче! Хапнули. А  дальше  что? Подавились  многие. И  свободой, и  землёй. За  ней  догляд  нужен, опять  же – техника, соляра, удобрения… Всё  купить  надо. А  зерно  копейки  стоит. Значит, бери  кредит, подставляй  шею  под  ярмо  и  упирайся  на  банковского  дядю. Правители-то  наши  только  на  словах  за  отечественного  производителя, а  на  деле – против  него! Если  займ, то  проценты  сдерут  вместе  со  шкурой, если  комбайн  или  трактор  купить – весь  урожай  отдай. Да  и  то, если  кто-нибудь  зерно  возьмёт  по  приемлемой  цене. А  откуда  ей  взяться? Не  успели  машины  в  поле  выйти, перекупщики  тут  как  тут. И  сбивают  цену, сбивают! А  государство  в  это  время  отворачивается  от  крестьянина, делает  вид, что  решает  сурьёзнейшие  дела, будто  хлеб – так  себе, хиханьки-хаханьки. Никакого  проку  от  него: ни  льготных  кредитов, ни  страховки  толковой, ни  заказов, ни  гарантированных  закупок… Кружись  в  одного, фермер! Многие  пыжились, пыжились, да  и  сдулись. Неужто  неясно: сообща  завсегда  легче  работать. Растопыренные  пальцы – не  кулак… Да  чо  об  том  судачить, вся  страна  врастопырку…

Умолк. Закурил. Потом  виновато  произнёс:
– Прости, Саня, накипело. Я  здесь, в  нашем  куту, как  бирюк. Погутарить  по  душам  не  с  кем.
– А  соседи? – улыбнулся  иронично  Бакаев.
– Соседи… То  раньше  таковые  жили… А  теперь, как  говорит  наша  глава  администрации, односельчане. То-то  и  оно – односельчане, а  не  хуторяне.
– Пенсионеришь, дядь  Гриш?
– Пока  пионерю. До  пенсии  дожить  надо…

Когда  колхоз  распался, я  у  фермеров  нарасхват  был. А  потом  их  осталось  раз, два, и  обчёлся. Земли  наши  Атраханов  взял. Ремонтом  и  профилактикой  занимаются  его  спецы  из  Бурасовского. Мне  ездить  куда-то  не  резон, хоть  по  старой  памяти  зовут. Во-первых, время  надо, во-вторых, ноги  прихватывают. Иной  раз  еле  хожу. Правда, случается, домой  ко  мне  машины  пригоняют. Чиню. Без рекламаций, – усмехнулся, дескать, и  мы  знаем  мудрёные  слова.
– А  Наталья  Борисовна?
– Мать  пошла  проведать. По  воскресеньям, знаешь  же, по  старинному  казачьему  обычаю  дети  должны  родителей  навещать. Учительствует, школярам  ум-разум  вталдычивает. Георгиевна  для  неё  примером  была, вот  и  пошла  в  своё  время  в  пед. Ну  а  сама-то  Георгиевна  как?
– Форму  не  теряет. Репетиторством  балуется.
– Молоде-ец, – уважительно  протянул  Григорий. – А  Витёк? Не  женился?
– Казакует. На  хлебозаводе  работает.
– Ты, слыхал, отцом  стал?
– Уже  дважды.
– Тоже  молодец. Родителям  радости-то  сколько. Вы  ведь  поздние  у  них. Во  интересно  получается: они  мне  в  отцы-матери  годятся, я – тебе… Давай, за  родителей!

Вытащил  из  воды  баклажку. Пиво  сохранило  прохладу, приятно  пенилось  и  просилось  под  рыбку. На  какое-то  время  притихли, сосредоточились  на  напитке  и  на  шелушении  воблы. Расслабленно  прислонясь  к  стволу  вербы, Есаул  вдохнул  дым  сигареты:
– На  родину  потянуло? Давненько  ты  здесь  не  был. Почитай, лет  десять…
– Так  оно  и  есть. Решил  хутор  навестить, могилки  дедов  поправить… Да  нечего, оказывается, поправлять…
– В  курсе…
– Как  же  так, Иваныч?! Могилки, что, мешали им? Кощунство  какое-то…
– Так  нехристи  же.
– И  камни  со  старого  кладбища  перетаскали, под  лавку  приспособили. Почему  никто  не  возмущается?
–- Без  толку. Сколько  раз  высказывали. Только  улыбаются  в  ответ. Так  что  говори, не  говори, от  нас  чисто  ничего  не  зависит. Власти  должны  решать…
– Конечно, толку  никакого, если  у  каждого  будет  такая  позиция.
– Позиция – это  когда  ты  в  окопе, когда  враг  на  тебя  прёт, а  ты  ту  самую  позицию  держишь. А  здесь, – кивнул  в  соседскую  сторону, – граждане  России. Усекаешь? Я  их  трогать  не  моги. А  то, что  они  сюда, в  мой  монастырь, пришли  и  свой  устав  суют – не  считается. Младшие  братья, а  младших  обижать  нельзя. А  сколько  те  братья  наших  обидели? сколько  душ  невинных  погубили?! Понимаешь, я  ж  советский  человек, в  духе  интернационализма  воспитан, в  духе  дружбы  народов. И  мне  до  недавнего  времени  было  всё  равно, какой  нации  передо  мной  человек. Но  сейчас  дух  того  интернационализма  тает, ох  как  тает, как  льды  на  пригреве. Знаешь, почему?
– Почему?
– Потому  что  Шамиль  у  них, – опять  мотнул  головой  в  соседей, – национальный  герой. С  русскими  дрался. Ладно, в  Прибалтике  фашистских  прихвостней  чествуют, Бендеру  на  Украине  на  пьедестал  возводят – то  уже  заграница. А  тут, в  России, кто  против  неё  бился, тому  и  честь? Вот  горцы  и  хорохорятся, нос  дерут, зная, что  всё  им  с  рук  сойдёт. Далеко  за  примером  и  ходить  не  надо. Псин  видал  же? Тебе  ещё  повезло, а  то  они  по  улице  скачут. Кидались  на  людей, кусали  и  детей, и  взрослых. Сколько  раз  просили, чтобы  привязывали, в  ответ – те  же  улыбочки. Ну  у  нас  тоже  у  каждого  собаки  водятся, но  ведь  на  привязи. Во  дворах. Кстати, на  своих  подворьях  кавказцы  стремятся  поддерживать  порядок.
– Не  сказал  бы…
– Стараются. А  чуть  в  сторону – мусор, хлам, овечьи  шкуры… Худоба  их, к  слову, ходит, где  хочет, топчет  всё, в  том  числе  и  посевы. Хозяевам  же  до  фонаря, словно  сами  на  Марсе  живут. Да  оно  и  понятно: не  своё, не  родное.
– А  как  же  «Не  ходи  сюда, это  моя  земля»?
– Мне  как-то  Исмаил  тоже  заикнулся  про  землю, так  я  ему  по-русски  объяснил, где  она  и  сколько  метров  ему  положено. Обиделся. Это  нам  надо  на  их  род  обижаться, потому  что относятся  и  к  земле, и  к  местным  пренебрежительно. Чужаки. Ведь  и  жениться  в  Чечню  уезжают, и  хоронить  туда  везут. Если  бы  считали  своей  землёй, то  и  женились, и  умирали  бы  тутечки. Не, брат, чужаки  они  здесь. Чужаки. Да  и  мы  хороши: не  ценим  своего, не  защищаем. Голову  тока  хилим  перед  каждым. Просторов-то  у  нас – глазом  не  окинешь, народу – маловато. По  старой  привычке  думаем, что  много. Как  бы  не  так… Держаться  бы  надо  друг  за  дружку, беречь  каждого. Вон, как  чечены. Собьются  в  стадо – хрен  разобьёшь. А  наши  поодиночке… Может, так  и  надо  нам, дуракам, раз  своим  не  дорожим. Вот  Господь  и  наказывает  за  это. А  мы  не  разумеем.

Лично  я  многого  не  уясняю, а  уж  власть  нашу, что  наверху, что  на  местах, вообще  не  понимаю. Кланяется  всякому, виноватыми  быть  призывает  во  всём  и  перед  каждым  народом: то  перед  поляками, то  перед  венграми, то  ещё  перед  кем-нибудь. Сколько  же  можно  лоб-то  колотить  и  виноватиться? Давайте  каяться  и  перед  шведами  за  то, что  их  били, перед  турками, германцами, монголами… Туды-ть  твою  в  качель! надо  же  гордиться  тем, что  лупили  их! Они  ж  перед  нами  не  извиняются. Хотя  бы  те  же  поляки: сколько  пленных  сгноили  в  лагерях  в  Гражданскую! А  немцы?! Э-э, да  кто  только  не  пытался  нас  изничтожить – чего  молчат?! А  мы, как  чуть  что, в  пояс  бьём  поклоны. Ей-богу, обидно  за  державу…

За  разговорами, за  размышлениями  незаметно  закончился  день. Солнце  присело  на  край  бугра  у  Карагичевой  балки. Утомилось. Длиннющие  тени  накрыли  хутор, размывая  контуры  домов, заборов, деревьев…

Александр  Бакаев  шагал  обратной  дорогой  к  подвесному  мосту, и  в  голове  у  него  шумел  рой  думок. Взглянув  на  заходящее  светило, словно  ища  совета, мысленно  обратился  к  нему: «Почему  же  мы, местные, как  говорил  Иваныч, не  дорожим  тем, что  нас  окружает? Какое  потрясение  должно  случиться, чтобы  люди  уцепились  за  край, где  появились на свет, выросли, где  бегают  их  дети? Уцепились  бы  крепко-накрепко  и  берегли  от  всего  наносного, вытравливающего  казачий  дух, разрушающего  быт, традиции, обычаи… Что  сделать, дабы  не  сдавали  рубежи, за  которыми  кроется  родина? Кто  виноват  в  том, что  и  сами, словно  пришлые, относимся  к  родимой  земле  будто  к  мачехе?»

Солнце  тем  временем  скрылось  за  горой…

Казачьи слова:
клетка – огород;
гондобИли – делали, строили;
прилабУнилась – пристроилась, примостилась;
серУшки – плотва;
чикамАз – окунь;
дишкАнить – вести песенную  партию  высоким  голосом;
взбулгАчил – в  данном  случае  потревожил;
промЁжка – узкое  пространство между строениями, заборами  или  огородами.

г. Суровикино,
июнь-август  2010 г.


Из книги "Вторая ступенька"