Только кино

БОРИС КАПЛАН










               

               
                повести
                новеллы               

 
 
                ТОЛЬКО КИНО
                ПОВЕСТЬ

               
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЦИРК
         
         Первые лучи солнца пятнами трёх больших окон высветили единственную, но безразмерную по длине, ширине и высоте пустую комнату. Всё, что можно было продать - продано, а что не продавалось, обменялось на еду. Но уже больше месяца ни еды, ни денег… На дне ведра оставалось немного воды, где в поисках жизни нашли свою смерть мухи, пауки
и тараканы.
         Одиннадцатилетняя Буся с трудом оторвала себя от холодного пола, открыла большие красивые карие глаза, посмотрела на своего старшего брата. Длинные пальцы его рук подгребли плотную чёрную ткань старого пиджака. Бледное лицо отторгало его рыжий чуб – упругий, непокорный, но тёплый. Он согревал ещё вчера, а сегодня  этот огненный цвет не помогал. От холода и её тело становилось упругим и непокорным. Но вдруг девичьи губы, сменившие алый цвет на синий, исказились в улыбке. Буся  вспомнила яркий шатёр приезжего цирка. Около отца и матери она ощущала тепло… Брат задерживался на курсах киномехаников. Было ярко и празднично от цветных прожекторов. Детей и взрослых одинаково смешили клоуны. Рыжий и белый. Теперь она точно знала, что у одного было белое лицо брата, а у другого его рыжие волосы. Они колотили друг друга, изображали смерть и горе. Чёрная нарисованная слезинка под глазом белого и текущие струями слёзы рыжего вызывали смех. Сочувствие тихо, стыдливо,   больно проникало в глубину детского тела…

5
       Прошли годы… В высушенном от голода теле ребёнка  нашла себе укромное место редкая, но злая  болезнь… Не стыдясь и без проявления боли. Эта гадкая напасть запомнилась  маленькой Бусе на  всю  жизнь. Но с каким броским и загадочным названием.   Не с премьерной ли она рекламы? Красочная в огнях.        Цирковой аттракцион!.. Эхиноккок! И теперь юную Бусю можно было возить с цирком - показывать, как фокус природы. Но в жизни всё  выглядело сложнее.  Голод не был цирковым трюком пробравшегося к власти рыжего клоуна. И под занавес тридцатых Буся  сама окажется в труппе дрессировщика. «Клоунада» жизни приобрела яркий оттенок крови. Каждый двор в стране мог превратиться в арену… Разыгрывались мрачные мистерии чёрных воронков. В эти машины под барабанный рокот моторов, словно в громадные   ящики цирковых иллюзионистов, прятали людей, и… те исчезали на долгие годы. Но для этого надо было постараться выжить в годы голода. С безобразным рыжим котом и бездомным белым псом Буся бродила по мусоркам, найденные ими там кишки кур или рыбье нутро не всегда доставались ей. Голодные животные не поддавались дрессуре. Рыча и оскалив зубы пёс отпугивал девочку, и тогда лучший кусок, пусть и с душком, доставался шустрому коту… Буся громко плакала, после чего понятливые  кот и пёс зло набрасывались на мусор, быстро находили снедь и, радуясь находке, тащили её своей подружке. Всё это напоминало выступление животных в цирке, но было реальной жизнью. Буся съедала не всю свою порцию, половину несла спящему брату и сама укладывалась рядом. Сразу засыпала. Но сон был беспокойным и схожим на явь. Иногда  фантазия бросала её высоко к

6
трапеции. Грязная, серая рвань, прикрывающая её красивое девичье тело, разлеталась в разные стороны и  становилась пылью, сквозь которую к обнажённой Бусе пробирались тёплые цветные лучи. Под громкие и радостные звуки оркестра маленькая гимнастка  на невидимой трапеции терялась в цветной дымке. Вниз смотреть было страшно… Зрители её поддерживали визгом и лаем. Все места были заняты только котами и псами разных мастей, но громче всех радовались происходящему рыжий кот и белый пёс. Они сидели отдельно от всех в директорской ложе. Её дружки своими лапами прижимали к сиденьям соседних кресел охотничьи сосиски, сдобь с блестящей коркой и разноцветные леденцы в виде петушков, курочек и рыбок. Хотелось быстрее приземлиться, но трапеция уносила всё выше и выше к чёрному загадочному кругу в центре шатра. Это маленькое отверстие днём было ярче и светлее всех прожекторов цирка, а на вечерних спектаклях никакие прожектора не в силах были его высветить. Бусе хотелось знать, что там в его глубине…
       - А может в высоте? Да, конечно, так необходимо  сказать. Ведь там же небо. Ещё чуть-чуть, и я вылечу туда, буду лететь долго-долго… - когда трапеция  её подбросила, Буся оторвала руки от перекладины и полетела к звёздам, - Какие они яркие… Но почему  холодные?
         Далеко внизу терялись и загадочный круг, и сам шатёр цирка. Чёрная и немая  бездна, поглотившая всё земное пугала не долго – маленькой девочке ведь удалось оторваться от всего этого… На душе было весело и легко.
       - Но там остались мама и папа… Пусть они уже в земле, но там… А брат?  Проснётся и будет искать её.

7
         Бусе стало жалко умерших родителей, спящего брата и себя, улетающую от них. Резко затормозила и остановилась, но её продолжало тихо кружить вокруг Земли. Вместе с застывшими звёздами тонкая, словно тростинка, фигурка девочки терялась в ночном мраке загадочной бесконечности. Появилось сразу желание      вернуться, которое и дало команду на возврат. Резкое ускорение каким-то винтообразным движением Бусю закружило и понесло назад к шатру цирка, втянуло в него и выбросило на трапецию. Этого никто не смог заметить. На арене выступали собачки и кошечки, их
аттракцион был великолепен,  но зрители  встретили его визгом и лаем  Дрессированные собратья вызвали у них возмущение. Зрители хотели видеть на арене людей, только они могут их развлечь. Что может  быть лучше и правдоподобнее дрессированных людей? Бусю это рассмешило, её тело ослабло и, потеряв равновесие, полетело вниз. Приближение, прикрытой красочным ковром, арены вызвало дрожь. Девочку больно трясло и пугало неведомое…
       - Вставай, племяша! Милая, что с тобой? Очнись и посмотри на меня. Вставай! Молодец. Узнаёшь? – не узнать тётку Буся не могла. Но и сказать что-либо в ответ не могла – сил не хватало…
         Тётя Полина приезжала к ним в город из своего села не часто, но всегда привозила что-нибудь из еды - вкусненькое и красивое, цветное и пахучее. Бусе особенно нравились тёткины гументаши. Треуголки с маком были один раз в году на большой праздник. Но сегодня праздника не было… Это уже потом тот тёткин приезд стали в бусиной семье отмечать днём праздничным, и на столе обязательно были вареники с вишней. Такие же сочные, как те… Из голодного памятного года.

8


ГЛАВА ВТОРАЯ
ВАРЕНИКИ С ВИШНЕЙ

         На их свадьбе не кричали «горько», но говорили много о прошлогоднем убийстве Кирова… Кровавый след кислого вишнёвого сока оставил на своих собратьях лопнувший вареник. Сидящие за столом  крупной ложкой обходили его стороной, стараясь выловить из большого и глубокого блюда целенькие, крепко склеенные тела горячего теста. После рыбы копчёной  водочка потребовала сала с картошечкой и солёным огурчиком, затем из смальца позвала за собой зельц и кровянку… Выпивали «православные»  евреи много. И вот на столе появились вареники с вишней. Они исчезали не спеша…
        А в то голодное время Буся ела вареники жадно. Рвала на куски, спешно несла ко рту, вареник успевал терять большую часть вишнёвой подливки, кроваво замешивая грязь девичьих бледных рук и прикрывая синеву губ ещё более неестественным цветом…
         …Свадьба пьянела, веселилась. Стали говорить громко. Но казалось, что никто никого не слышал и не слушал. В большом блюде одиноко распластался разорванный вареник…
         …Отварное тесто потеряло форму и смысл. Три вишенки на мели маленькой сладкой лужицы замерли одиноко в стороне от тёплой шубки, в которую совсем недавно их облачила тётка Полина.
       - Я съела все вареники, - Буся смотрела на спящего брата, прижавшись к тощей груди тётки… Потом, словно извиняясь, тихо сползла на пол с толстых и упругих ног.

 9
       - Ему они уже не понадобятся, - тётя Полина не спеша прикрыла голову брата одеялом…
         Буся смотрела на Фимку. У неё появился муж. Понадобилось четырнадцать лет, чтобы повзрослеть и многое понять. Шесть дней она спала с мёртвым братом. Сама приблизилась к той роковой черте, за которой бездна. Если бы не тётка… Как тогда можно было её считать старухой?.. Она и сейчас молодая, красивая, полная сил и энергии. Как нарядно накрыла   свадебный стол! Пришлось потратиться. Но Фимка хорошо зарабатывал закройщиком и портным. Одним словом – ей повезло: и с мужем, и с тёткой…
       - Я вас очень люблю. Вы – вся моя родня. Кроме вас у меня ведь никого нет… - Буся громко плакала , вспоминая родителей и брата. Ей казалось, что они заглядывают с улицы в комнату сквозь стёкла окон, до боли пронизанные яркими лучами южного солнца.
         Каждый имел своё окно. В левом Буся пыталась рассмотреть неподвижное яркое лицо отца за густой большой бородой и под падающими на лоб упругими пружинами непослушной шевелюры. В правом окне улыбался брат, воспламенившиеся от солнца рыжие волосы огненными языками играли на ветру. Среднее окно было раскрыто, в него старалась проникнуть мать, маленький рост заставлял её подпрыгивать, но задержаться в воздухе не удавалось. Буся готова была выбежать из-за стола к матушке навстречу, вдруг  мать оказалась над подоконником на руках мужа и сына… Точно как на фото, которое висело в чёрной рамке рядом с окном - реальное с желаемым усилило плач. Буся  смотрела на Фимку. Хорошо, что у  брата оказался  такой друг. Они учились на киномехаников и увлекались  портняжным делом.  Буся успокоилась, но тут же расплакалась от счастья…         
    
10
       - Зарублю! – влетел в открытое окно пьяный крик соседа Фёдора, - Ну, погоди! Смотри у меня… Сучка жидовская… - Буся не понимала, как милая украинка становилась жидовской сучкой. А сучкой почему?.. Да, рожала своему сержанту милиции в течение семи лет каждый год по ребёнку – кричал бы «жидовская мать героиня»…
         Фимка хотел было закрыть окно, но вместо этого выпрыгнул в него. Невеста, тётка Полина и гости подбежали к окнам. Во дворе по кругу бежали в чистеньком выцветшем халате низенькая, сухая как вяленая днепровская тарань, Нюра, за ней в её босой след поспешал кирзовый милицейский сапог, и  затем уже в громадную вмятину чернозёма влетал тридцать девятого размера интеллигентский туфель жениха… Однако это не могло добавить свадьбе веселья – над головой Фёдора тяжёлый топор вспарывал плотный, влажный воздух.
       - Фимка, не торопи меня. Не… - Фёдор оставлял за собой  алкогольный душок баса, - Не поспешай, не вдарю тебя… Ты хоть и еврей, но человек хороший. 
       - Ты тоже неплох, хоть и хо-хо… хороший, когда трезв, - Фимка выбрасывал перед собой руки, но не успевал схватить выпорхнувшую из тёмно-синих галифе майку.         
         Нюрка визжала, Фёдор перешёл на мат, Фимка терял силу. Перед ним фёдорова майка от пота скоро приняла цвет галифе. Фимкины близорукие глаза, от рождения ослабленные коньюктивитом, отказывали что-либо видеть. Начищенные туфли жениха застыли в очередном следе Фёдора. Нюрка резко тормознула и потерялась между костляво торчащими лопатками еврейской спины и родной украинской грудью мужа, подбежавшего к немощным телам. Не узрев нужной

11
точки приложения топор разочаровано опрокинулся на землю в стороне от живой композиции, которую жильцы их квартала уже на следующий день обзовут дружбой народов…
         Луч солнца, отразившись от зеркала шифоньера, больно ударил в глаза. За яркой пеленой света Буся на ощупь нашла лицо родного мужа. Ладонь, нежно проплыв над лбом, стороной обойдя крупный нос     ощутила весёлый наждачёк щеки. Словно с холмика, она упала на тонкую шею и через угловатое плечо проползла к тому месту, которое могло быть грудью. Спешно преодолела топь живота и ущельем паха вышла к… ноге. Сон расслабил фимкино тело…   
       - Мужчина он настоящий… А  с годами прибудет
и вес, и весомость! – Буся знала, что и то, и другое от неё зависят.            
         В открытое окно ветерок занёс запах сирени.      
       - Откуда? Сирень-то отцвела… Конечно, Федька вышел…      
         Его похмельное утро смывало вечернюю грязь ядовитым одеколоном. Нюркой свежевымытый. Был в ею же выстиранных и отглаженных чистенькой, как весеннее небо, майке, пружинистых галифе, свежих носочках. Фёдор отшлёпывал домашними, Нюркиной вязки лаптями знакомые круги в их тесном дворе. Он выл бодрый мотивчик родного Всесоюзного радио.  То ли дирижируя, то ли отмахиваясь от назойливых ранних мух, успевал орудовать пилочкой для ногтей. При этом  мизинец рабочей руки и пока свободные от
прикосновения пилки пальцы другой были кокетливо отброшены в воздух за ненужностью. За ним тихо семенила верная, любящая  жена. С её вытянутых рук тяжело от значков и знаков различия свисал китель   с белоснежным подворотничком.

12

 
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СЧАСТЛИВАЯ СТЁЖКА

         Рука у Нюрки была лёгкой и доброй. Завтра Фёдору из дома уходить, может навсегда. Военкомат дал им одну ночь на проводы…
         В большей из трёх маленьких комнат засыпали,  друг к другу прижавшись, шесть девчонок и шестеро мальчишек – младшему годик, старшей двенадцать…
         Нюрка выводила аккуратную стёжку, которая крепко прижимала свежий подворотничок к вороту уже поседевшей милицейской гимнастёрке…
         Фёдор из правой руки выронил топор, которым  только-только провёл последнюю складку на юбочке сделанной им деревянной куклы для младшенького – ждал-то девочку…
         На стук топора об пол дети зашуршали своими фигурками… Шорох постели и потрескивание вперемежку со скрипом громадной, многоместной лежанки, любовно срубленной Фёдором, вызвали тревогу. В комнату нагло протискивались отголоски боя. То ли со страниц книг, стоящих на самодельной этажерке, то ли от форточки с чёрной краской ночи. Легко вздрагивали, затем тревожно рвались с петель тюлевые занавески.
         Нюрка тихо взяла топор, нежно сняла с лезвия стружку и поставила его в угол за печкой в меньшей комнатке, служившей им кухней. Ещё тише и нежнее Фёдор поднял жену на руки и понёс в спальню…
         Фимка не мог уснуть. Он поднимался с кровати, словно извиняясь, смотрел на жену, её смуглое лицо не терялось в темноте ночи, синеватый окрас щеки от

13
лунного света волновал. Фимка вышел на порог дома. Папироса не успокоила. Пламя спички высветило его  лицо и тут же погасло. Огонёк папиросы подмигивал из темноты, но вдруг стал большим и ярким. Лампа на столе большого военного начальника била в глаза.
       - Нельзя вам на фронт, Ефим Борисович. Вы же со своим зрением перестреляете всех наших, - лица военкома не было видно, из тени в луч настольной лампы вползала на мгновение начальственная, яркая петлица. Её резкий отблеск ранил глаз, не ко времени появившийся прищур стыдливо пытался и прикрыть  беспомощную близорукость с кроваво раздражённым белком глаза, и нехотя выдавал Фимкины болячки. 
       - Но я, как член нашей Партии, должен пойти на фронт.            
       - Что вы должны делать, вам Партия скажет.       
         Свет настольной лампы исчез в темноте вместе с огоньком папиросы.      
       - Когда скажет? – с этими словами Ефим быстро вернулся в кровать.            
       - Кто скажет? - сквозь сон протянула Буся.         
       - Партия… - Фимка почувствовал, как рука жены пробралась к нему привычно, неспешно и ласково. Но это не смогло нарушить ход его мыслей… Утро трезвило прохладой.          
         Пора вставать. На работу любил выходить рано. Идти-то было  не далеко. Минут пять шёл. Появлялся  в своём кабинете заранее. Был уже не Фимкой, а Ефимом Борисовичем – директором киноремонтных мастерских. Находились мастерские в здании бывшей маленькой церквушки в центре уютного старинного сквера. В тени аллеи на скамеечке можно было итоги прошедшего дня подвести, после чего поспешить в кабинет и расписать наряды на день текущий.

14
       - Текущий. Что за слово сухое, формальное, - был Фимка поэтом, но стихи не писал. Мечтал играть на пианино, завидовал тапёрам в кинозалах. Подбирал  мелодии на слух, - Вместо нот имей бланки нарядов.
         Работая директором мастерских, имея в штате мастеров по монтажу и ремонту кинооборудования, несколько бригад строителей,  спецов,  разнорабочих, приходилось быстро осваивать секреты руководителя производства и само производство в технологических хитросплетениях. 
       - Надо бы пойти подсобить ребятам и самому не мешает разобраться в новом, только что полученном, кинопроэкторе, - его мысли резко оборвал трескучий зуммер телефона, - Слушаю вас…
       - Пальма?! Здравствуйте, Ефим Борисович! Надо срочно явиться к Александру Петровичу в орготдел горкома.               
       - Сейчас буду, - на выходе из кабинета лоб в лоб  столкнулся с потерянной надеждой, - Может получу от Сашка, друга детства, утвердительный ответ на  письмо с требованием отправить его на фронт.
         Дряхлый фургон, развалюха аварийка, пыхтя из последних сил, на предельной скорости добивал себя о скверно выложенный булыжник улицы Ленина, где,  как и положено, находилось архиуродливое  в своём сером виде здание ГК ВКП(б). Баранка пыталась вырваться из Фимкиных рук. Но не тут-то было…   
       - Если понадобится, до самого фронта на тебе доберусь, - настроение улучшалось, - не зовут зазря в горком без важного дела.            
         Рявкнули тормоза, тяжело стукнула за спиной входная дверь, пискнула дверь кабинета заведующего организационного отдела. Свои шаги он не услышал, влетел на начальственную ковровую дорожку.      

15
       - Кого на ковёр, а кому и в радость… - Ефим не успел додумать свою фантазию.               
       - Партия поручает тебе, Ефим, вывезти в тыл, в Казахстан швейную фабрику «Большевичка».      
       - Чего-о-о?.. – сник Фимка, - Ты что говоришь, Александр… прости, Петрович?         
       - Можно и без формальностей. Мы одни. Так что, Ефим Борисович, говори, что надо и дуй на фабрику. К концу дня на бумаге изложи предложения, освети вопросы, которые возникнут. Требуй всё, что хочешь.   
       - Нужен Исаак.
       - Ефим?..          
       - Без Исаака не поеду.         
       - Но он же…          
       - Да, по Кировскому делу прошёл…      
       - Попридержал бы язык, - Александр  другу не дал договорить.            
       - Кто? Поговорили громче обычного на свадьбе.  Ты же свидетелем нашим за тем столом сидел. За мнение посадили. А в Ленинграде-то Исаак не был ни разу.         
       - Был не был… Главное, где сейчас он… Вот что скажу - попробую вырвать его для нужного дела.       
       - Вот-вот. Постарайся. Обидно…         
       - Ты о чём?             
       - На фронт хотелось…
       - Ты думаешь, я не хочу. Тебе могу сказать по секрету… Оставляют меня здесь, на оккупированной территории.         
       - Как это - на оккупированной?            
       - К сожалению, будет такой. Но хватит об этом… Поговорили и забыли.         
       - Езжай на фабрику… Береги себя.
       - И ты, - Ефим улыбнулся: беречь где, в тылу?..       

16


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
БЕРЕГИ БЛИЖНЕГО…

       - Отец, надо ехать. В эшелоне для родителей всех сотрудников выделены места. О детях позаботитесь, да работа найдётся тебе и Фире Семёновне, - мать он свою не помнил, Фимке трёх лет не было, когда она умерла, а через два года в их дом пришла красавица Фира, доброй заботой заменила мать, но матерью звать себя не заставляла. И отец этого не требовал.    
       - Куда? – отцовский, тяжелый выдох продолжила  Фира, - …да.   
       - На восток.       
       - Какой? – отец был немногословен.            
       - В Казахстан, - и сын коротко отвечал.       
       - Сколько можно двигаться не в ту сторону.         
       - О чём ты отец?       
       - Да, всё о том же… Из Румынии я… В скорости оказался в Молдавии… В Белоруссии встретил твою мать, схоронил в России. Затем занесло на Украину… А думал к Святой Земле пробираюсь.         
       - Зачем?          
       - Глупый ты, Фимка. Еврей там должен жить.       
       - Кто сказал?            
       - Кабы ВеКаПе(бы) твоё сказало, поехал бы.         
       - А что твой Бог говорит?         
       - Он – наш… И ждёт нас молча. Он, как родитель умный, своим детям не диктует, что делать. Жить-то надо своим умом, но с Богом в сердце.       
       - А тут что? Так не прожить?..             
       - Проживать везде плохо. Только там евреем себя прочувствовать можно… Пусть я не успею… А ты не

17
захочешь. Дети доберутся. И встретят там детей Эли, соседа моего из румынского городка…            
       - А те скажут: не знаем тебя и знать не хотим.         
       - Глупый ты. Как же такое еврей еврею скажет?..    
       – Дай-то Бог! Но пока Партия меня зовёт… Надо, отец, ехать. Соглашайся.   
       - Нет уж. Мы с Фирой вас тут подождём.         
       - Дождётесь ли? Будто не слышал, что с евреями немцы вытворяют.         
       - И в четырнадцатом пугали, но немец пришёл и не тронул еврея.    
       - Не имею права я тебя тут оставлять.
       - Но и диктовать, где мне быть, у тебя тоже нет права…               
         … В головном вагоне поезда, где по-семейному расположились руководители фабрики, Фимка часто проводил планёрки. Обсуждали вопросы стратегии быстрого развёртывания производства на новом для всех месте и текущие проблемы, вплоть до ремонта оборудования. И вопросы, и проблемы вытесняли из Фимкиной головы всё, что могло отвлечь от главных задач эвакуации. Надо было всем реально оценить возможности быстрого перехода на выпуск новой продукции. Необходимо найти резервы и в технике, и в людях. Многие специалисты ушли на фронт. Фимка сам обучал портняжному делу стариков, жён и детей. При этом не уходила из головы, притаилась в тесноте дум, вызывая нестерпимую боль, мысль об отце и Фире, об их поздней маленькой дочке – его сестре.            
         В первую же ночь приснилось, как он, директор швейной фабрики, идёт под открытым небом цехами, у которых нет стен, нет дверей и окон. Над чёрными швейными машинами светлые лица. Никакого шума. Пот, затаившийся  в  расщелинах  морщин  стариков, 

18
недорогие серёжки в ушах женщин, весёлые глазёнки детей искорками отражают солнечные лучи… Вдруг  быстро проползли густые тени, оставляя за собой грохот взрывов. Шумно ответили швейные машины. Тихо застыли в росписи смерти портные, портнихи и портняжки.  Иглы продолжали вырисовывать стёжки.
Задрожали стеллажи готовой продукции… Но вместо военных шинелей и варежек праздничная одежда для детей. И эта красочная одежда под разрывами бомб разлетается кусками рукавов, штанин и воротничков в разные стороны…          
         Фимка резко соскочил с верхней полки. Открыл окно вагона в плотную тень ночи… Глаза, но больше уши, смогли определить виражи самолётов. Бомбы падали рядом. Поспешил жене с младшим на руках и старшему сыну скомандовать.      
       - Ложись!         
       - Родной… - Буся прикрыла собой малыша.         
       - Пап, а ты?.. – Володька упал на пол рядом.          
         Ефим не знал тогда, не мог позже объяснить, что заставило его остаться у окна. Он стоял и верил, все осколки пролетят мимо. Знал, ни одна бомба не потревожит состав. На последней платформе в самом  конце одиноко стояла бочка с машинным маслом. Так вот её, непонятно каким образом, одна из бомб   сбросила на железнодорожный путь, и уже потом под откос покатились вместе ярким факелом…          
         Рассвет под плач младенцев разрезал ночное небо. Матери успокаивали детей. Начальники громко обсуждали случившееся на внеочередной планёрке. Старики тихо думали о прожитой жизни.
         Паровоз, вагоны и платформы вели свою беседу с нескрываемой тревогой. Чем дальше на восток шёл состав, тем явственнее проступал лик войны.

19

ГЛАВА ПЯТАЯ
ЛИК ВОЙНЫ

         Были крыша и стены. Свежая древесина дверей и оконных рам напоминала своей сладкой горечью гроб, который нёс с друзьями Фимка в том далёком голодном году… Бусин брат, точно, был бы хорошим солдатом. Его-то взяли бы в Армию. Зрячий, крепкий и красивый. Только рыжий… Ну и что? У войны чёрно-белое лицо… И на линии огня, и здесь – в тылу
глубоком. В не застеклённые окна громадных комнат  врывались, подгоняемые ветром, лучи серого от пыли солнца. Фимка поручил своему снабженцу Исааку (он сумеет) сегодня же найти оконное стекло.
       - Швейные машины устанавливать надо в чистые помещения, - эти слова больше касались его самого, но Фимкино замечание Исаак продолжил для всех.
       - Готовьтесь к влажной уборке. Максимум через четыре часа окна я застеклю.
         И застеклил через три с четвертью. Хорошо, что Александру Петровичу удалось найти и вырвать из заключения Исаака Рубинштейна. Такие работники, как он, должны не сидеть, а бегать. Это у них в крови с рождения. Но бегать ему в штрафной роте, если бы не открытая форма туберкулёза. Кто знает, что лучше в этом мире… на этой войне…         
         В небольшой палатке полевого госпиталя на одной из трёх кроватей лежал Фёдор. Лезвием топора он зачищал себе ногти.      
       - Ты со своим топором и в постели расстаться не можешь, - хихикнул сосед.               
       - Это он уложил меня в госпитальную кровать, я получил приказ:  срубить начдиву блиндаж в земле…

20
Так железяка дурная с прохудившегося топорища на плечо мне свалилась… И перелом ключицы сразу…   
       - Буду односельчанам после войны рассказывать, так не поверят! - продолжал посмеиваться сосед, не напрягая рану, - У меня пуля перед сердцем в ребро угодила. Старику, - молодой солдат кивнул в сторону третьей кровати, - осколок шею продырявил навылет и ничего не зацепил, а тут топор на голову…          
       - На плечо!.. – обиделся Фёдор.            
       - А если бы ниже? Да лезвием точно в… - солдат крепкой ладонью попытался успокоить от громкого смеха потревоженную грудь.         
       - И ничего… Я своей Нюрке настругал столько детей… До конца жизни хватит…
         Производственный корпус фабрики пристроили к тыльной стороне большого клуба пищевиков, сцену и зал выделили под административные помещения.    
       - Исаак! Срочно найти буфетную стойку, плиту… 
Дай команду, чтобы сюда занесли все клубные столы и стулья. Шесть стульев и два стола, один мне и один техноруку, на сцену – будет наш кабинет. Срочно!..    
       - Скажи, Ефим, а что и когда Исаак делал не срочно? Как я понимаю, в зрительном зале рабочие будут обедать…            
       - А также завтракать и ужинать! – резанул Ефим.       
       - Но чем кормить? – отрезал Исаак.               
       - Друг, я впервые слышу от тебя вопросы. Езжай в соседние колхозы, скажи - мы их оденем. Подумай! Может, есть что «реквизировать» на складах хозяев этого клуба.               
       - Ты меня вернёшь в тюрьму.          
         Ефим улыбкой проводил своего снабженца. Они дружили семьями. Феня – жена Исаака, уже давно на
фабрике служила бухгалтером.

21
       - И её надо посадить здесь… - Ефим поднялся на сцену, в центре которой стоял рояль… Крышка над чёрно-белой клавиатурой была открыта, - Вставай, Страна огромная, вставай на смертный бой!.. – слова песни вызвали мелодию, с которой легко справились его руки и послушные клавиши. Полировка богатого инструмента ударила в больные глаза отражением ярких ламп, показалась ему знакомым киноэкраном.       
         …Полем… боя, с топором над головой, бежал за фашистом Фёдор… Он что-то кричал… Гитлеровец отстреливался, пули натыкались на крепкий металл и отлетали с визгом… Но ни крика Фёдора, ни самого визга пуль слышно не было. Исчезли слова песни, всё громче,  ярче из-под Фимкиных пальцев била наповал знакомая мелодия. Встали в атаку красноармейцы, но сначала двинулись танки, пронеслись самолёты… И, конечно, артиллерия разнокалиберными снарядами разрезала тревожное небо…               
         Очередной аккорд ответил грубым  скрежетом. Лёгкая рука застыла в воздухе, полировка рояля вернула яркие потоки света, клавиши под протяжный клич металла послушно продвинулись справа налево.
Фимка тоскливо рассматривал клавиши… И вдруг совсем другой, директорский взгляд упал в зал. Исаак толкал буфетную стойку, хрипло напевая…
       - Э-эй, ухнем! Э-эй, ухнем! Ещё разик. Да, ещё…             
         Ефим хотел улыбнуться, но увидел, как его друг устало опустился на пол. Мокрый кашель в пустом зале многослойно усилился. Чёрный рояль приобрёл тяжкий смысл. Закройщица Вера вывалила на него заготовки защитного цвета.          
       - Ефим Борисович, может быть завтра обсудим?..
       - Завтра, конечно, будет! Но при работе сегодня.               

22


ГЛАВА ШЕСТАЯ
ЗАВТРА…

         Как ждут его - до боли желаемого дня на войне.
       - Вот завтра отступать уже не будем! – твердил Фёдор, вгрызаясь в землю, может окопчик поможет, и повторял твёрдо, - не будем… не будем отступать, не будем… - его крепкое тело ощутило прохладу земли, - Не могилу же себе рою?.. Будем жить!.. – он  вспомнил свой дом, двор побольше этой ямки, - А с Нюркой что? Как дети?.. – подумал и посмотрел в сторону. Ведь там его родной городок. Увидел ораву своих детей, с неслышным криком бегущих к его окопу.  С другой стороны на  него, на детей немецкие танки прут… За ними бегут солдаты, - Танки и солдаты тут, там мои дети. А это с ними кто? Кого успела Нюрка нажить и когда? Так это же маленькая Рая, Фимки сводная сестра. Она-то откуда тут?..               
         Выполз из окопа Фёдор, встал во весь рост, руки свои крепкие развёл в стороны со связками гранат и, защищая детей, стал на себя принимать все пули и все осколки снарядов, бомб и мин…
         В это время Нюра сидела с еврейской девочкой на руках в закутке за своим стареньким домиком. Его покосившаяся глухая стенка опиралась на соседский, высокий забор из одесского бута. Никто, кроме неё и мужа, не знал о существовании той ниши… С одной стороны впритык к их дому и забору привалился бочком и спинкой соседский домик, с другой ещё дед Фёдора поставил сарай.
       - Ешь, малышка, но тихо… Им…  - рука Нюры не смогла показать о ком идёт  речь,  разорвала паутину,

23
 потревожила больших пауков с крестиками на спинах и выпустила на свободу тощих мух, - …о тебе знать не надо пока. Скоро стемнеет, пойдём спать. Но пока меня не будет, спать уложи куклу, - Раины руки нежно подхватили куклу, которую перед уходом на войну смастерил Фёдор…         
         Моисей до войны безуспешно занимался лёгкой атлетикой. Потом таскал штангу, накачивал мышцы.  Плавал хорошо… Сегодня  это ему и понадобилось…  Дотащил к реке раненого Фёдора. Сумел остановить кровотечение. Оставалось на противоположный берег к своим перебраться.      
       - Что, опять отступаем? – отплёвывал речную воду Фёдор.         
       - Нет, отплываем… Это очередной тактический замысел! – Моисеева улыбка обращалась к небу, ведь плыть приходилось на спине.               
       - Скажи, Моисей, а тактика что? – раны могли  позволить только слабый шёпот.               
       - Что тактика и что стратегия. Тактика – это наша с тобой жизнь, стратегия – наша победа… В этом вся военная наука.      
         Затишье на линии фронта не могло обмануть покой звёздного неба… Его нежное отражение в воде искажали лёгкие волны от уплывающих солдатских тел. Когда очередная вражья, а может и не вражья, ракета освещала гладь реки, Моисей заныривал и тянул с собой вглубь отражённой вечности Фёдора…  Тот, отплёвываясь кровью, вырывался - вечности не хотел. Его тянуло в надводную жизнь.  Речушка была 
узенькой - простреливалась с двух сторон. Под визг пуль они и выползли на желанный берег… Моисей смог привстать… Подхватил Фёдора… Прижал его к своему уставшему телу,  тут же обмяк. Шальная пуля

24
сразила наповал. Теперь Фёдор по-пластунски тащил Моисея.            
       - Вот твоя тактика, Моисей. Если удастся дожить мне до стратегии, так это благодаря тебе. Спасибо!..      
         Силы покидали солдата… Фёдор успел увидеть бегущих к нему красноармейцев. С ними  бежали его дети, не отставала от них и Рая… с Нюркой…
         Никуда не бежали ни Нюрка, ни дети. Каждому снился свой сон: старшим - резкий школьный звонок, средним – яркая карусель в парке, младшим - жёлтое мороженое в хрустящих вафлях. Рае улыбались папа с мамой… Улыбались ей все евреи…
       - Почему они улыбаются? – хотелось спросить вслух, но сон не позволял этого сделать. И тётя Нюра просила её вести себя тихо, - Но спрашивать не у кого… Всех расстреляли… Мама успела в суматохе меня из строя вытолкнуть. Но почему потом, уже ночью, я прибежала сюда? Не знаю.               
         А Нюрке снился муж. И гуляет по его крепкому телу её рука. И знает, что ищет. И находит… Но спит Фёдор, не схватит.. Не тащит под себя. Умер, что ли?
         … Спал Фёдор под наркозом. На кисти правой руки только два пальца, большой и указательный остались. Левой ноги по колено и вовсе не было. Как доктор удивлялся…
       - Живуч солдат.         
         Просыпался  солдат от ноющей боли в левой ноге, хотел было подвигать ею – только колено дикой резью ответило, потянулся к ней рукой – не нашёл. 
       - Пьян?! Отчего. Сплю!.. Так нет вроде… Вот и глаза открыты… Гляди, ненароком, сквозь повязку торчащими пальцами их  выдавишь, - слова путали мысль в лабиринтах догадок, - Их чем? Где что? Бог ты мой! Нюрка! Дети!..

25


ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДЕТИ

         С войной все повзрослели. Больше всех дети. Как раньше, били лёгкий жостик или тяжёлый мяч… С командным криком неслись знакомой улицей в довоенное время. Натыкались на солдат в незнакомой форме и не брали у них предлагаемые шоколадки. Их ждала речка с песочным берегом, ещё не остывшее солнце и плакучие ивы.
       - А чего они плачут?       
       - Не знаю. Я по папке. На фронте убить могут.       
       - Ещё как! Бей фрицев! Ура!            
       - Ура-а-а! - подхватывали все, бросаясь в воду, и, кто скорее, плыли к острову. Там, пробираясь сквозь кушири, натыкались на крутой берег. Из подводных нор вытаскивали раков, бросали в траву к ногам того, который первым из них оказывался на земле. Он в завязанную на узел штанину брюк складывал кусачих раков. Потом вытягивал друзей из воды на берег.   
       - Бей фрицев! Ура!          
       - Ура-а-а!.. – и почему-то все бежали в сторону рыболовецкого посёлка. За ними подплывал тыловой резерв - девчонки, надо было быстро собрать сухие ветки для костра.      
         Атакующим давали отпор местные островские мальчишки. Долго спорили о том, кто фрицы, а кто красноармейцы. До войны мальчишек с острова все в городе называли хулиганами. Часто они вызывали на драку городских – хилых, маменькиных, как считали островские, сыночков.
       - Чего вы раскричались, городское болото. Разве

26
бить фрицев так надо?               
       - А как?             
       - Так тебе и скажи.
         После  боя, где уже не знали, кто наш, кто фриц, уставшие мальчишки плелись к костру. Там будущие рыбачки вместе с городскими девчонками готовили для ухи рыбу. В котле кроваво поблёскивали раки…   
         Рае не позволено было выходить из подполья, в тесном проёме она шила платье кукле. Тётя Нюра разрешила ей взять иголку,  нитки, цветные лоскутки. Пользоваться иглой она научилась сама. С интересом наблюдала за работой отца. Портной он был хороший и быстрый. Заказов было много, всем надо было шить в первую очередь.
       - Часто отцу помогал в работе брат Фима. Он был намного старше. А какой был  красивый! - хотелось  громко разрыдаться, но плакать ей не разрешалось, могли услышать. Могут её фашистам выдать. После чего убили бы вместе с ней и добрую тётю Нюру, - А почему - Фима был?.. Он сейчас где-то далеко шьёт солдатам одежду. И сегодня мог бы отец ему помочь.   Я бы помогла. Но отца с матерью расстреляли, а  мне надо здесь прятаться, - ком в горле и слёзы вызывали  крик и обиду…  - Буду только обижаться.            
         К застывшей в синем лоскутке иголке опустился маленький паучок, узелком завязал паутинку к серой нитке, прополз по иголке сверкающей дорожкой до пальчиков девочки, остановился  - словно любуясь ими. Звал ли он своих, Рая не слышала. Только вдруг зашуршали все паутинки, и пауки разных размеров прибежали посмотреть, как можно кусочки тряпочек превратить в красивую юбочку. Рая показывала…   
       - Можно подумать, что даже самый большой из вас способен удержать в своих лапках иголку, а шить    

27
куда сложнее. Это вам не узоры ваши воздушные вязать, -  на тихое Раино замечание пауки обижено зашумели, - А чего обижаться? Этому учиться надо… Видели бы, как Фима быстро и красиво шьёт… Отец наш часто говорил, что своим кино брат талант свой   загубил. А вот война заставила  его взяться за иголку.  Отсюда он сейчас далеко – аж, за Уралом…            
       Пауки поняли, что за Урал им не заползти. Стали отступать к своим норкам и щелям… А Рая сумела за узором паутины рассмотреть брата… Там ночь, все спят. И только Фима сидит, под настольной лампой в его руках иголка с белой ниткой… Намёткой занят, а закончит - поспит. Утром шумом швейной машинки всех разбудит. Строчками соединит части брюк для старшего её племянника, она младше его на три года. Вовка примерит и в них побежит в школу. А Баруха, младшего, тётя Полина в детский сад отведёт…       
         Всё так и было. И немного не так. Не уходил сегодня ночью Ефим домой. Спать не пришлось. Они с Исааком монтировали новое оборудование. В тиши ночи отголосками взрывов вырывался в окна нового цеха туберкулёзный кашель… Утром не хватило сил, чтобы съесть бутерброд.            
       - Сегодня опять завёз детям в сад бочку красной икры, - Исаак продолжал держать в руке нетронутый бутерброд, два кусочка чёрного хлеба между собой были склеены тонким слоем джема, - Прости, Ефим, но на базе ничего другого нет. Вот и едят дети три раза в день икру и трижды в день чай с джемом этим пьют.             
       - Скажи, чтобы на обед из джема кисель варили.      
       - Крахмал нужен.               
       - Дам я из фабричного лимита.            
       - Не меня, себя в тюрьму загонишь.               

28
       - Дети оправдают…       
       - Детей не обманешь.            
       - Исаак, о чём ты?
       - Я о киселе, Ефим.
       - И я о том же…               
         Откосы дверей в детском саду на метр от пола были красными… Икра кеты детям надоела. Каждый из них подходил к двери и сдирал ненавистный слой, хлеб с удовольствием поедали. Когда Ефиму об этом доложили, он сразу отправился в командировку к уже знакомому секретарю Комитета партии недалёкого от областного центра района. Встретили там директора швейной фабрики по-родственному, угостили гостя вкусными пирожками с мясом. Но первый же застрял в горле.
       - Не могу есть, - тяжело прожевал фразу Ефим.      
       - Это почему же? – удивился хозяин кабинета.         
       - Не идёт.
       - Неужели не вкусно?               
       - Вкусно… Очень!               
       - Так ешь.               
       - Говорю – не могу.             
       - С чем приехал.            
       - За едой. Но для детей. Даю бочку красной икры в обмен на мясо.            
       - На такое?! – секретарь ткнул пальцем в начинку пирожка, -  Прости, Фима, не могу. Вот свинину дам, как раз выбраковка была.          
       - Отлично! – Ефим проглотил, наконец, пирожок и ещё два съел, - А это мясо, почему не дашь?         
       - Не могу. Дефицит… Собачье это мясо.         
       - Какое мясо?.. 
         Теперь подошла очередь Ефиму ткнуть пальцем в начинку.               

29

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПАЛЬЦЫ

         До боли в пальцах Ефим сжал в своей руке край военного полушубка. Эту новинку их продукции, их гордость, убрал с рояля и повесил на спинку стула, к которой наклонился большой фотопортрет в чёрной рамке. И сам портрет, приютившийся на мягком сиденье, и стул, и наброшенный на него полушубок оказались в чёрном обрамлении рояля. Гроб стоял в зале на сдвинутых столах, которые скрывала ткань тех же полушубков. Новой красной ткани не нашли, и тогда Ефим дал команду обтянуть гроб его друга старыми транспарантами… Конечно, перелицовав… Слова из лозунгов просвечивались и читались справа налево. Фимка сидел за  роялем. Долго смотрел на теряющиеся в слезах клавиши, на голову Исаака…
         Упрямый чуб его друга мешал рассмотреть лицо пианиста. В зале филармонии того далёкого мирного времени из-за этих кудрей Исаака, сидящего перед ним, Фимка не мог увидеть руки исполнителя, его тонкие, упругие пальцы, виртуозно выдавливающие из громадного концертного рояля волшебные звуки  этюдов Шопена. В тот незабываемый вечер известная похоронная мелодия не предвещала горя.         
       - Надо вспомнить её, - Ефим носовым платком убрал слёзы… Вытер влажные руки… Промокнул вспотевший лоб. Увидел клавиши. Разминая пальцы  над ними, услышал звуки каждой.       
         От появившийся мелодии вздрогнул весь зал… Все подняли опущенные в горе головы. Вздрогнула голова Исаака...       
       - Нет, это сквозняк нашёл силу справиться с его

30
упругим чубом… - Ефим следил за движением своих пальцев.            
         Клавиши послушно уходили вглубь загадочной ниши. Видно, сопереживая, они пытались опередить движения пальцев. Словно подсказывали, где можно найти нужную мелодию…
         Фимкины пальцы вдруг уступили место рукам его швей, которые виртуозно играли с еле видимой тканью над клавишами, однако музыка не исчезала.  Закройщики, удерживая от полёта мелки, под лекала выводили на грубых кусках ткани свои замысловатые рисунки. Слесари жонглировали пульками, гаечками,  болтиками и пассиками…
         Фимины пальцы вернулись к клавишам… Этюд казался бесконечным.  Лица пришедших проститься с любимым снабженцем прояснились…       
         Музыка хотела увести людей к мысли о вечном , но проскрипела входная дверь, и в ярком солнечном проёме обозначился силуэт статного мужчины.         
       - Фёдор, - не удивился Ефим, увидев длинную тень от топора. Сосед писал, что ранен, и желал бы  при фабрике выждать освобождение родного города.               
         Рояль громкой фразой остановил вошедшего в дверях. Фимка увидел, что мощное тело удерживали на земле два костыля и одинокая нога… Фёдор не  мешая музыке делать своё дело, подошёл к гробу… Вспомнил встречи с Исааком.
       -  Зачем тебе ноги? - и поспешил в воспоминание.
       - Ну, что, краснодеревщик? – покойник любил пошутить, - Как дела на семейном станке?          
       - Я милиционер, не столяр, - Фёдор не обижался и, улыбаясь, отбрасывал топор.          
         И сейчас он отложил в сторону топор, обошёл гроб справа. Резко оборвал с гимнастёрки ленточки -   

31
красную и жёлтую. Положил их на грудь Исаака. 
       - Вот как… Два пальца на правой руке остались, а жизнь вся впереди ещё – работать и работать…-  но
Фимкины мысли оборвала последняя нота.
         Гроб старые рабочие фабрики несли на руках. Кладбище оказалось рядом.. Ефим  держал над своим другом красное знамя с чёрным бантом. Сквозь алую ткань, похожую на кровь из-за свисающих местами дряхлых от времени кусков материи, к солнечному лучу слабеющей тенью проникали «Слава ВКП(б)!», «Имя Ленина на вечные времена!» Но наоборот.         
         Поминали Исаака под его икру и джем. Тихо, по доброму. Ефим и Фёдор сидели рядом .   
       - Зачем свои лычки в гроб Исааку положил?         
       - Они о чём?  О  моих боевых ранениях… А что я увидел – ни одной награды на груди у Иськи. Вот я и решил хоть этим наградить его.               
         Ефим нежно опустил свою руку на Фёдорову усечённую кисть, но тот решительно убрал со стола свои сиротские пальцы…
         На стол с громким ударом упала холёная рука.         
       - Как могли вы, Ефим Борисович сделать такое? Я хотел бы сохранить о вас лучшее мнение
       - Не надо.            
       - Как это? Как вы могли транспарант на гроб…       
       - Так мы же перелицовали… Перевернули ткань.      
       - Ещё хуже.            
       - А лучше было бы прочитать всё на гробу?!         
       - Этого я не говорил… я… - промямлила бездарь райкомовская. Его испуг прервал разговор.          
         Улица веселилась. Радостно искрился снег под яркими лучами солнца. Дети играли в снежки. Они изображали победный бой…
         Подходил к концу ещё один год войны.       

32
 
   
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПРАЗДНИК

         Буся впервые за дни эвакуации сегодня себя почувствовала свободной от забот. Её муж - директор фабрики наконец-то дал себе и другим полноценный выходной день. Стал у плиты, чтобы к праздничному столу приготовить жаркое по домашнему и пирожки с капустой. Фимка любил возиться на кухне, но это с ним часто случалось до войны… Сейчас успевал по ночам, когда не надо было оставаться на работе, сесть за швейную машинку, семейный Зингер, чтобы сшить что-нибудь кому-нибудь из близких… Вот и сегодня ночью  завершил свой домашний месячный план. На старшего сына перешил свой коверкотовый, серый костюм, повод  солидный – Володя пятёрками завершил четверть. Младшему, а Барух рвал одёжку (тоже повод) ежедневно, перешил, уже переделанный в своё время  на Вовку,  свой свадебный тёмно-синий  бостоновый костюм. Вечером все одели обновки. Ефим был в директорском - чёрном двубортном. На жене увидел ею сшитый костюм из отреза воинской ткани. Всех женщин фабрики Фимка премировал к Дню 8 марта… Война войной, но женщина должна чувствовать к себе внимание постоянно.   
       - Родная, вижу тебя чаще на фабрике за швейной машинкой… Похудела очень… - Фимка искренно удивился.               
       - А там, в цеху не замечал? – улыбка приоткрыла белые зубы, ещё больше оттенила её восточное лицо.      
       - Африканочка моя, на фабрике вы все худые.    
       - Африканочка. Так ты меня впервые называешь.      

33
Я всегда смуглой была…         
       - Глаза, как угольки, - Фимка нежно обнял жену, втянул своим большим носом родной запах и крепко поцеловал…          
       - Пойдём ёлку смотреть или целоваться будем? – Барух за эти простые нормальные слова схлопотал от Володьки подзатыльник, - За что?            
       - Подрастёшь – поймёшь! – старший вытянул за дверь младшего.               
       - Вот и дождались мы защиты, - в ночном отливе короткой стрижки жены Фимка увидел серебряные нити, - родная…         
         Вся в огнях стоваттных лампочек городская ёлка стояла в сквере перед кинотеатром «Салют». До новогодней встречи дома с коллегами и друзьями за праздничным столом оставалось ещё много времени.            
       - Можно пойти на предпоследний сеанс, - это отцовское предложение вызвало дикий восторг детей и молчаливый нежный взгляд африканочки.      
         Заходили в кинотеатр торжественно. Знали, что значит для их отца и мужа кино. Директора швейной фабрики узнавали, радостно здоровались и всерьёз интересовались, как идут дела. Говорили коротко, спешили в зал занять свои места. Какой фильм тогда показывали, помнили дети. Спроси Ефима, поговори с Бусей, что смотрели, начнут подробно рассказывать киножурнал. О партизанских лесах, о засадах и боях, о диверсиях, о торжественном принятии клятвы.         
       - Клянёмся! –  громко и уверенно выговаривал каждую букву Александр Петрович. Их давний друг.  Комиссар партизанского объединения, - Кровь за кровь!          
         И все в зале встали. Весь киножурнал смотрели стоя.  До последней надписи. И понимали, что значит

34
слово - конец…         
         Все стояли и за столом в небольшой квартирке директора фабрики. Тост говорил старый кадровый рабочий Тимофей Бурдыга тихо, неспешно. Их лица  были красивые, как в том киножурнале… И если бы боевые винтовки в руках, а не стопки и фужеры из довоенных запасов, не отличить, кто от фабрики, кто из партизанского строя.      
       - Жизнь у нас, у меня интересная. От Каховки до Перекопа скакал? Скакал. Днепрогэс строил? Строил. В эту войну не воевал… Но и не отсиживал свои болячки здесь в тылу. Скажи, Ефим, случалось, чтоб Тимофей на работу не вышел?    
       -  Не было такого, Тимофей Тарасович.          
       - А почему? Потому что, когда враг наступает,  болячкам места нет. Наш человек сразу в драку лезет.  Чем больше шишек получает, тем злее становится. Не знал этого гитлерюга, вот и бежит. Домой спешит. Но ничего, мы его догоним и добьём. Клянусь перед крестом! – и крепко сжал в кулаке крестик, что на груди.         
       - Клянёмся! Кто перед крестом, кто перед звездой шестиконечной… - беззубо прошепелявил старый Нюмка.          
       - Хорошо сказал, честно.            
       - Одним словом, пульку с ниткой… в швейную ловко вставил… - зашумел стол, запил.         
       - Мастер! Да и только.            
       - Не только, - хитро подмигнул старый еврей, - мы с Тимофеем слесари высшего разряда по наладке и ремонту швейных машин.            
       - Предлагаю налить и выпить за наших стариков. Дай Бог им здоровья!               
       - Коммунист о Боге вспомнил… Играешь с огнём 

35
партийным, Ефим Борисович, - рассмеялся Фёдор.         
       - Умный поймёт, а с дурака… что за спрос? – но почему-то не до смеха сталось Ефиму.         
         Увидел это Фёдор. Убрал с лица своего улыбку, подхватил ловко двумя пальцами бутылку крепкого. Разлил быстро.       
       - Давайте пожелаем здоровья и успехов этому хорошему человеку! - за рюмкой указательный палец Фёдора «стрелял» в Ефима, - Будет у него успех в работе, будет и у нас. Будьмо!               
         Украинский язык знали все, потому выпили дружно. Фимка повернулся к сидящему рядом с ним Фёдору и шепнул на ухо.       
       - Еврей, но человек хороший…
       - Не повторяй глупости… чужие.         
       - И то правда. Со своими бы справиться               
       - Неужели есть?             
       - Можно найти. Искать долго не придётся. Но хватит об этом. Что о Нюре узнал?            
       - Ничего. На месте постоянного жительства нет. Сообщили, что в конце сентября сорок первого ушла с детьми со двора. А твои что?               
       - Моих расстреляли…          
       - Всех?               
       - Видели, как выводили из дома всех.          
       - Горе-то какое.            
       - Одно слово – война.               
       - Не согласен. Всё тяжело, но могу понять гибель солдата на линии огня. Как погиб мой спаситель, мой брат теперь – Моисей. Найду его близких, расскажу всё и всю жизнь помогать буду.          
       - Найди своих сначала. А что до линии огня…  Уж больно широкой оказалась… Мои в неё попали. Друг Исаак на ней погиб. Вечная память им. Выпьем!       

36
            

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПАМЯТЬ

         Возвращались из эвакуации все. Все, только вот Исаак остался в чужой степи. Всю дорогу оплакивала своё горе постаревшая Феня. Друзья не пытались её  успокоить… Разве память возможно успокоить. На то она и память, чтобы гнать от себя покой и забвение. Всей фабрикой прощались с добрым к каждому и невнимательным к себе Исааком. Где Фёдор добыл ему на могилу громадный камень?.. Пока кто плакал, жена и дети, кто пил за упокой, рука, искалеченная войной, шумно опускала тяжёлый топор торцом на звонкое зубило. Украинский мужик оставил на камне памятную зарубку - Рубинштейн… Одна фамилия и только. А сказано всё.         
       - Этот камень, Фёдор, – хорошая точка в твоей снабженческой деятельности.         
       - Снабженцем стал с твоей помощью, хорошим за счёт добрых дел предшественника… Куда ни приеду, помня Исаака, всё дадут, во всём помощь окажут. Не
забывают добрых и добросовестных.      
        - Останешься на фабрике работать?      
       - Нет, Ефим. Вернусь в милицию. Что смотришь на руку? С наганом и левой справлюсь. Задерживать кого придётся, правая поможет. 
         … В головном вагоне поезда быстро провели очередную планёрку. Ефим вернулся к своей полке, забрался на верх. Думал вздремнуть, не получилось. Открыл окно. Резкий крик холодного потока воздуха затерялся в монотонном ритме, который отбивали о рельсы колёса. Чёрный дым паровозной топки плавно

37
падал в белую постель снега. Оттуда, словно с экрана кинотеатра, спешили герои довоенных фильмов…    
        …Память пыталась восстановить разрушенные дома, но не в силах была это сделать точно. Дома то повторялись, то уступали друг другу место. Фимкина  голова кружилась, но когда он вышел к горкому, ясно видел разрушенный правый флигель с покосившейся вывеской на краю надломленной стены. Слева же, к сохранившейся  стене, был прибит кусок обгоревшей фанеры, на которой кто-то небрежно написал: Обком КП(б)У. Ефим долго смотрел на новую надпись, у него опять появились размытые круги перед глазами, он опустил голову и увидел рядом с собой рыжего кота и белого пса. О таких часто вспоминала Буся.   
       - Перекусить бы… - подумал Ефим и вошёл в дыру, где раньше была дверь. Задержался, посмотрел назад… Ни кота, ни собаки…         
         Шёл, не зная почему, к кабинету друга. Тот был на месте.         
       - Ефим! Дорогой, рад видеть. Знаю всё. Молодец. Будем восстанавливать фабрику?            
       - Нет. Позволь вернуться в мастерские, -  Фимка обнимал Сашка обыденно, словно вчера расстались, только слух улавливал из прошлого: Клянёмся!       
       - С мастерскими и другой справится. Не хочешь на фабрике оставаться, тогда иди руководи новым кинотеатром. К Дню Победы надо открыть кинотеатр «Спартак».               
       - Не успеем новое здание построить.         
       - Зачем новое? Перестраиваем под него синагогу.         
       - Синагогу?!.          
       - Там у фашистов гестапо было.  Не оставим мы в памяти место для этой чёрной страницы. Встречаться  там будем с самым важным для нас искусством.            

38
       - А как же?.. – и вспомнил Ефим, как водил отец в синагогу. Их старшенькому сыну успели обрезание сделать, не до Партии тогда было. Тётка Полина так тогда плакала – Вовку жалела… А ещё раньше её брат  там кантором был. Тот, что в Америку уехал…      
       - О чём задумался? – было видно, что много дел у  Александра Петровича на сегодня, - Помнишь, хотел в солдаты? Так получай приказ армейский: Кругом! Шагом марш! И жду я от тебя, друг мой, весёлого кино на первую годовщину Великого праздника.            
         С тем расстались. В соседнем кабинете получил официальный лист для руководящей должности. На   улицу вышел не спеша. Но потом быстро перешёл дорогу и заторопился к синагоге…
       - «К кинотеатру». Другие теперь времена, - эта  мысль заставила остановиться. Ефим повернулся и увидел на втором этаже развалившегося флигеля кота рыжего и белого пса…            
         Фёдор сидел в своей старенькой квартирке. Всё, кроме Нюрки и детей, было на месте. Только пылью припорошено. Старенькие его удочки с чего это на столе оказались?…       
       - Дурак ты, Федя! – взревел и улыбнулся, - Это же Нюрка сигнал оставила. Искать-то их надо на острове у рыбаков, где ты чаще всего рыбачил.         
         Быстро выскочил во двор, на ходу набрасывая  облезлую куцавейку, но мороз не чувствовал. Бежал к берегу. Потом по льду на остров. Вот они – домики рыбаков. Стучал в один, бежал к другому, к третьему и к следующим… И всё стучал, стучал в двери, из которых выбегали сначала дети, потом женщины загоняли раздетых детей назад. Те и те натыкались на степенно выходящих мужиков. За ними, последними, вывалили Нюрка, его дети и Райка.   

39


ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ
РАЙКА

         Вернулись домой поздно ночью. С Раей Фёдор задержался на улице. Стукнул в дверь и повернул в подворотню.  Повторил стук в окно. Жёлтый блик от керосиновый лампы высветил тревожное Фимкино лицо.            
       - Скорее открывай дверь! – скомандовал сонному   
соседу Фёдор, - Выходи! Да проснись же ты…          
         Упал крючок, устало отозвался открывающийся  замок. Холодной ночью конца декабря сорок пятого года вышел на порог дома, что на улице Советской, в солдатских исподнях и стареньком драповом пальто на тощих плечах солидный директор…
       - Раенька, ты ли это? – лампа между ними не дала возможности Ефиму прижать к себе сестрёнку.
         Фёдор быстро убрал из Фиминых рук преграду,  два тощих тела соединились в одно громко плачущее. Над ними склонилась, успевшая набросить на себя всё, что попало под руку, Буся. Слёзы её падали на руки мужа, пробирающиеся в кудри сестрёнки. Бусин плач был беззвучным… С удивлёнными глазами на выкате появился Вовка. Барух, выбежавший на порог последним, радостно заорал…         
       - Тётка Райка! Тётка Райка!.. – и затих после вовкиного подзатыльника.               
         Мальчишки в нательных рубахах отца застыли юными архангелами. Фёдор пошёл к себе. Буся и Фима под радостный щебет идиша завели детей в дом. Тут все увидели сладко спящую тётку. Полина Соболева тихо жила у них. Тихо и умирала…

40


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ТЁТЯ ПОЛИНА
 
       Грузовик с опущенными бортами остановился рядом с влажной ямой. Еврейское кладбище было за городом, но на похороны пришло много народу. И не только евреи. Соседи, фабричный люд, родственники близкие и дальние. Тётю Полину любили все.   
       - Прожила жизнь с Богом… Помогала всем, - без слёз шептала Нюра.               
       - Не ругалась, не сплетничала. Не стыдила меня. Бывало только, резко спросит,  люблю ли тебя, и сама в ответ: то-то… - раньше его таким не видели, Фёдор в слезах… Он нежно обнимал Нюру.    
       – Володенька, поплачь! Как она любила тебя, - но в ответ на маменькины слова, Барух отлично это видел, брат ничего не сделал, чтобы заплакать.            
       - В Казахстане она ни одного лишнего слова не проронила, - а вот отец плакал, и ещё очень тяжело дышал,  - Словно обет молчания дала…         
       - При чём тут обед? – спросил сам у себя Барух и ещё подумал, чего тот старик, весь в чёрном, считает мужиков.            
       - Хорошо. Как раз десять.         
       - Да, тут больше женщин. Но почему десять – как раз?.. – не успокаивался Барух, - А ещё, почему дядю Исаака хоронили в красном гробу, а их тётю Полину в чёрном мешке?         
         За такой вопрос Барух мог от Вовки получить очередной подзатыльник. Но Буся смогла удержать старшего… У могилы молитва высушивала слёзы.    
       - Подрасту и этот язык выучу! – пообещал Барух.

41


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
БАРУХ

         Барухом его назвали в честь деда, которого он не помнил. Имя это произносили только дома и среди своих. Своими были и соседи… В свидетельстве о рождении записали Борисом. Сразу после войны уже в первом классе получил школьную кличку Боб. Так что отзываться приходилось и на Боба, и на Бориса, и на Баруха.   
       - Рядовой Пальма, выйти из строя! – вот порядок: фамилия и никакого имени, -  Бегом в казарму, взять кларнет и срочно явиться в клуб на репетицию.
       - Мама, что я говорил? – общаться с матерью бег Баруху не мешал, - Будет, как задумал… Рано или поздно, но в музыкальный взвод попаду.      
         С таким зрением, как у Баруха, тогда в Армию не брали. Что и у отца – коньюктивит, близорукость. Но корректируемая, при этом ниже нормы, минус 3,5.  Пришлось таблицу с буквами для проверки зрения выучить наизусть.          
       - Не возьмут тебя с таким зрением. Твой глазной врач Дора в комиссии. Так что готовься поступать в институт.          
       - А что, техникума машиностроительного, что я закончил, мало? – не унимался Барух.         
       - Сынок, мы с отцом мечтали дать своим детям высшее образование. Вот Володя, помощник мастера на заводе после кораблестроительного института…            
       - А отец после седьмого класса директор.          
       - Время другое было.          
       - После Армии пойду в консерваторию.               

42
         …Вот и сидит на сцене молодой солдат в очках, к тому же в тёмных – от сибирского снега на солнце и здоровому глазу больно. В пустом зале кларнет, как в пустыне ветер, уносит в морозный воздух щемящий звук…      
       - Ложись! Вставай! – кричит лейтенантик, его злость адресована к выжатому алкоголем майору.   
         Все молодые офицеры, согласно устава, должны были на  дежурствах проводить строевую подготовку командного состава. Останавливали они строй, когда бывший подполковник оказывался в луже или в глубоком сугробе. Там ему место… За его прошлое. А был он тогда начальником женского лагеря…               
         Надо было гнать этаких из армии. Но снимали звёзды с погон, понижали в должности и позволяли им до пенсии дотянуть…         
         Мелодия Дюка Элингтона пыталась согреть тех, у кого понятие офицерской чести было руководством к действию. Хотя бы к такому…       
       - По пьянке мог вести машину по центральной аллее. Давил на смерть тех, кто не успевал отскочить в сторону. Скольких тащил в свою грязную постель.       
         Барух не раз становился невольным свидетелем боли и брезгливости нового офицерского пополнения в их часть, которая совсем недавно заняла проклятое место лагерной зоны. Он шёл той самой главной аллеей… Слышал рёв мотора трофейного виллиса и крики  женщин. Деревья помнили проклятья и стон.       
       - Чему аплодируют зрители, неужели в этом мире есть ещё что-то, что заслуживает их одобрения? – он сидел в новеньком кителе военного музыканта.               
       - На сцене Ансамбль песни и пляски ракетных войск! – голос конферансье не без труда прорывался сквозь мощный вал аплодисментов.       

43


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
МОЩНЫЙ ВАЛ

         Крепостные валы  время пообтёрло. Где-то они выглядели небольшими холмами с беспорядочно торчащими липами и акациями, диким кустарником, брошенным в пыль. Ближе к архитектурным изыскам валы наращивали, облагораживали до помпезности театральных декораций. Ефим шёл на строительную площадку, где к юбилею его партийного вождя уже третий год вымучивали киноконцертный зал.      
       - Сколько мне ещё суждено в этой жизни строить или перестраивать? – старший сын, начальник цеха Судостроительного объединения, слушал отца внимательно, - «Спартак» зимний, «Спартак» летний. Потом двухзальный широкоформатный кинотеатр… Теперь эта громадина. Я хочу заниматься только кинопрокатом. Я устал быть строителем.            
       - Могу, как кораблестроитель, одно сказать: большому кораблю – большое плаванье.         
       -Устал плавать. Хочется спокойно походить по земле.               
       - Отец, ты ведь иначе жить не сумеешь.         
       - Хорошо, сын. Прости - шеф. Чем поможешь?       
       - Обкомом приказано помочь всем, что имеем в нашем достроечном цехе.          
       - И что есть?            
       - Лес палубный.             
       - Отлично.         
       - Пластик…            
       - Какого цвета?          
       - Любого. 
   
44
       - Краску?         
       - Получишь. И всё остальное тоже.      
       - Спасибо, сын! Прости - начальник цеха.               
       - Спасибо Партии скажешь.         
         Ефим выпрямил спину, улыбаясь поднял голову и увидел за крепостными воротами, примыкающими к  декоративному валу, новый крест Екатерининского собора.          
       - Твоя работа?          
       - Нашего цеха.         
       - Баруха давно видел?       
       - С неделю… На областном конкурсе вокально-инструментальных ансамблей. Их завод, как всегда,  победил.         
       - Помешали мы с матерью ему стать музыкантом.         
       - Жалеть, отец, об этом не стоит. Электроника и только она – его призвание. Институт себе удачный выбрал…               
       - Сколько можно бороться за экономию? - Барух говорил тихо, как его отец тогда в головном вагоне. Только от той планёрки военных лет отличалась эта  в сборочном цехе Полупроводникового завода, - Всё экономь. Спирт…               
       - Простите, вам что, больше других надо?   
       - Не прощу. Именно потому, что не мне надо, а производству.             
       - А если нормы изначально были завышены? – не унимался главный технолог.            
       - Вы, как главный технолог, должны знать, что в нашем производстве от чистоты многое зависит. А как понимать экономию на золоте?               
        - Как бережливость! – не без иронии поддержал Баруха мастер конвейера  микросхем Степан Зайко.         
       - Спасибо, Стёпа! Нехватка золота на контакте не      

45
бережливость, а преступность. Мы с вами выпускаем не электронные игрушки. Мы работаем на военную промышленность. И я, как член Коммунистической партии и как начальник участка , не могу согласиться с таким пунктом социалистического соревнования.               
       - Но надо же на чём-то экономить… - не смолчал председатель профкома Александр Дорошенко.      
      - На перекурах. Так и запишите! – подвёл черту начальник цеха Станислав Заботин.            
        И все пошли курить… 
        Буся готовила прощальный обед. Неожиданно для всех Рая уезжала в Израиль.         
       - Фима! Милый, разве можно её отпускать туда?      
       - Нельзя… И удерживать мы не имеем права. Ещё отец наш этого хотел. Мечтал пожить на Святой Земле.             
       - Если бы он хотел просто пожить, ему надо было  ехать с нами, - Буся поняла, что сказала больные для мужа слова, но извиниться не успела.       
       - Опять же, ты права и нет. Каждый остаётся при своей судьбе. У Раи – это её муж. Поляк, но человек хороший, - рассмеялся Ефим.          
       - Ты уже говоришь, как Фёдор. Надо его и Нюру пригласить.          
         Идиш прервали вошедшие дети. Бусе на их лица   
смотреть было тяжело…. Ясные и весёлые… Словно ничего не произошло.      
       - У вас такой вид, будто вы тоже едете с Раей и Збигневом.       
       - Сейчас подойдут наши жёны с детьми, тогда и решим, - неудачно пошутил Барух, за что получил от Володи очередной подзатыльник.      
         Под общий смех вошли в дом два голубоглазых  парня, их мама Рая и отец из польских евреев.         

46

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ОДНА СЕМЬЯ

         Ефима на пенсию не отправляли. И он сам этого не хотел.          
       - Уйдёшь на пенсию, тут же начнёшь потихоньку умирать.               
       - Это уже как кому повезёт… - первый секретарь горкома партии Александр Петрович Балабай вызвал к себе друга для серьёзного разговора, - Тебя, Ефим, Всесоюзный кинопрокат знает хорошо, ты один из трёх директоров в стране, которые удостоены звания Отличник кинематографии. Большой ты выдумщик на нововведения… Давай сделаем тебя генеральным директором  городских кинотеатров. Всех. Оставим в них только администраторов. Репертуарная политика в одних твоих руках, централизованная бухгалтерия, ремонтная обслуга одна… Сокращение расходов.            
       - И лет моей жизни.            
       - Шутишь?            
       - Рад бы. Но не до шуток. Сашко, в твоей идее на поверхности всё хорошо, кроме одного. Организация нашего производства  продолжается по старому, надо начинать не с силовых методов. Уходить необходимо от арифмометров к электронике. Сделает Барух свою электронно-вычислительную машину, а там и нам в какой-нибудь её ячейке место найдётся.             
       - А если она вытеснит самого директора.          
       - Вот тогда уйду на пенсию. И уеду к Рае.            
       - Прости, но этого я не слышал. Знать не знаю, где твоя сестра, и знать не хочу.               
       - А партизаном ты смелым был.         
       - Смелость и дурь – вещи разные. Давай о деле.       

47
         Говорили друзья долго. Затерялись в одном из немногих светящихся окон горкома за бронзовой спиной. На правом плече Ильича в луче прожектора  безмятежно дремал серый голубь.               
         Буся смотрела на экран телевизора, информация о войне на Ближнем Востоке вызывала тревогу. Там Рая, Збигнев, дети.      
       - Что с ними?.. – её мысли от этого вопроса приобрели новый оттенок для члена Партии с 1938 года, - Им там без нас тяжело. 
       - Африканочка, вечер добрый! – Фимка заходил в дом тихо.            
       - Фимочка, уже ночь, но не назову её доброй, - мягкий идиш и резкий тон амбициозной информации не находили точек соприкосновения.            
         Буся замечала, как с возрастом муж, и до того внимательный и сентиментальный, бережно опекал  её от излишнего дискомфорта. Он не комментировал увиденное ими на экране. Но без его слов она знала, как тяжело получать официальную информацию, а не письма. Отказавшись ужинать, он сразу пошёл спать. Буся продолжала возиться на кухне.   
       - Фима, ты поблагодарил Александра Петровича за квартиру, рассказал, какой ремонт сделал?.. Нам надо его с женой пригласить и отметить новоселье… Спасибо ему - он уговорил тебя переехать сюда. Что не говори,  удобства в квартире многое значат. Фима, ты спишь? Он таки спит! – приятный для слуха идиш удалялся в ночь с единственным светлым окном их дома… Яркая луна высветила крыши домов, а её отражение в тихой реке загнало в чёрный силуэт камышовый берег.         
         У фарватера на якорях в растяжку стояла лодка, за ветровым стеклом луне помогал широкий фитиль

48
лампы. Течение струнами тянуло серебряные лески четырёх спиннингов, около вершин удилищ замерли бронзовые колокольчики. Вовка спал на сиденьях, разложенных вдоль правого борта за спиной Баруха.  Отсутствие поклёвки усыпляло… По левую руку в ожидании улова спряталась подсака. Всё было, кроме рыбы. Через час, преодолевая сильное течение реки, прошёл танкер. Волна от него на несколько секунд превратила лодку в гамак. Когда на реке всё затихло, колокольчик левого спиннинга звякнул, затих, потом подал сигнал дважды и от последовавшего перезвона полетел в лодку. Барух с трудом удерживал удилище, поигрывал с катушкой, то подтягивая рыбу, то леску послабляя, выжидал, когда устанет ему неведомое, но наверняка большое. Проснулся брат, схватил подсаку и принял бойцовскую позу. Рыбина приблизилась к поверхности, плавник на её спине терялся за кормой, потом по дуге рыба торпедой уходила за нос лодки и это повторялось много раз. Наконец, Барух решился подтянуть рыбу к лодке. Рыбе это не понравилось. Она взлетела в воздух, развернулась к лодке хвостом,  ударила  по воде и окатила братьев,  будто из ведра…      
Расстроиться не успели. На трёх других спиннингах весело зазвенели колокольчики. С трудом Барух смог подхватить один, у Володьки оказались в каждой руке по спиннингу. Над ними в небе посмеивалась луна…         
         Вместе с луной Фёдор увидел отражение своей молчаливой соседки в чёрном круге иллюминатора… После сорока лет поисков нашёл в Мары, затерянном в песках Туркмении, Софу и уговорил лететь с ним.
       - После войны я потеряла и детей… Тиф забрал.            
       - Моя Нюрка о пополнении в семье знает, - Софа молчала, притих и Фёдор, -  Моисей, я её сохраню.      

49

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
БУДЕМ ЖИТЬ

         Пролетело пять быстрых лет. На юбилей Ефима пришли все, с кем он дружил и работал. Но немного. Кого уже нет, кто уехал… Вот и Сашко без жены, её долго выламывала хворь. Крепким, каким-то средним между худенькой Нюрой и полненькой Софой, сидел Фёдор. Пришла закройщица Вера с внуком. Феничка, вдова Исаака… Из кинотеатра пришли поздравить  вечно юная администратор Валентина Васильевна и  старый механик Пётр Савельевич. Напротив Ефима и Буси сидели сыновья с жёнами. Интернационал с выводком – внук, внучки и правнуки, правнучки от смешанных браков.          
       - Володя, помнишь, какая проблема вас привела с Оксаной к нам, когда Маринку ждали? – Буся своими угольками высекла мужу улыбку.               
       - Тоже мне проблема, африканочка. Мы решили просто. Сказал: будет сын – еврей значит, а родится дочь – запишите украинкой.         
         Громче всех смеялся Фёдор, а Нюра напомнила, что у Володи с Оксаной ведь и сын , и дочь.         
       - Но в передовики вышел наш Барух, - серьёзно подключился к разговору Володя, - У них с Леей три грузиночки.         
       - Точно. Давайте о внуках и внучках поговорим. Они молодцы… - Лея от смущения покраснела.         
       - Конечно, молодцы. Привили к семейному древу ветви русские, эстонские… - перехватила весёлую эстафету Оксана.         
         Сквозь смех и разноголосицу негромкий голос старшей внучки не прорывался, тогда она бросила

50
взгляд в сторону правнуков и сказала себе.      
       - И чисто еврейских ветвей добавить не забыли.          
       - За всех нас! За наши семьи! Выпьем! – Ефим сумел не только сказать так, что его услышали, но и добился тишины, - И что теперь сказал бы мой отец, на какой земле, к какому Богу прислушиваться?..         
       - Где хочешь, там и живи… - просто, без намёка на начальственный тон сказал Александр Петрович, - А  Бог один, надо жить с ним в сердце. Будем беречь кровь наших предков! Даже в смешанном виде!..          
       - Клянёмся! – тихо сказали все. И те, которые о клятве партизан ничего не знали… Все сели. Только Ефим продолжал стоять.       
       - Сашко, а ты ведь повторил слова моего отца. Но он был при кипе, а ты всю жизнь при знамени.       
       - Знамение… - что хотел сказать этим Александр, никто и не попытался уточнить.            
         Из-за стола тихо поднялась молчаливая Софа. Подошла к маленьким детям и подняла над ними стопку с водкой…
       - Давайте выпьем за тех, кого мы потеряли в этой жизни, - коротко сказала, быстро выпила и не спеша вернулась к своему месту… Не закусив, сменила стопку на фужер с вином, - И ещё хочу выпить за Феденьку, который помог найти мне могилу мужа, за Нюрочку, согревшую меня. За всех вас, мои родные!      
         Тишину за поминальными словами и Софиным тостом нарушил Фёдор. Он подошёл к юбиляру с большой коробкой.    
       - К тому подарку, который тебе вручили мои бабы, передаю тебе это… эту тяжесть с души моей. Пользуйся, если пригодится. Нет, так памятью нашей молодости будет.            
         Все замерли в ожидании того, что обнаружится   

51
в коробке, которую Федя расположил в центре стола. Развязывал свой морской узел он долго и загадочно. Открыть крышку предложил Фимке.
       - Конечно, здесь знаменитый Федин топор, - так Фимка ещё не хохотал, - Как же теперь ты без него?      
       - Бегать мне уже тяжело. Возраст не тот, и голова поумнела, - на дружеский смех Фёдор пуще прежнего подпустил серьёзности.               
       - И потом, - встрепенулась Нюра, - мне бегать уж смысла нет. То игра  была в молодые годы. Я вроде, как от милиции… Он вроде, как за преступницей. Побегаем, устанем и пойдём в постель. А сейчас что бегать? Бегай, не бегай. Результат известен. Постель для сна.      
         Смех достиг максимальной отметки… Куда больше коробку вынес Барух к тумбе, с которой брат  убрал в сторону старенький телевизор. Сильные руки сынов легко извлекли и водрузили на всеобщее обозрение последнее достижение японской бытовой техники.
       - Смотри, отец, своё любимое кино в зарубежном цвете, - прищур Володькиной улыбки прикрыл его выпученные глаза.
       - Поверь мне, как специалисту, эта электроника не подведёт, - не без ревности заметил Барух. 
       - Ефим Борисович, мы вас завтра ждём в нашем кинотеатре на первом вечернем сеансе. Будет играть,  как когда-то, в фойе на эстраде джаз-оркестр, - и все взгрустнули от слов Валентины Васильевны.            
       - А к нам прошу придти с утра, на встречу с вами придут все, не только первая смена, - молоденькая закройщица Вера… теперь старейший директор.         
       - Входите! Дверь открыта, - закричали все в ответ на мелодию звонка. Появился мужчина с письмом. 
 
52
 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ПИСЬМО ОТ РАИ

         «Дорогие мои, здравствуйте! Фимочка, Буся и дети, передаю соседом нашим Самуилом это письмо. Надеюсь, что вы его получите, как я просила, в день, Фимочка, твоего рождения. Милый мой брат, что тебе пожелать? Сладкой жизни. Счастья. А главное – здоровья! Две тысячи долларов, которые в письме, не подарок, а наш вклад в семейный бюджет. Тратьте, как посчитаете нужным. Подарки привезём сами. Мы через месяц едем к вам в гости, билеты на самолёт уже взяли.
         Живём мы хорошо. На здоровье не жалуемся,  материально обеспечены во всём. Работой довольны,  дети вышли на такой уровень, что не мы им, а они нам готовы помочь. Но, к счастью, в этом нужды нет.
         Как я вам уже сообщала, за все годы, что мы тут, не было минуты сомнений или разочарования в содеянном, даже ностальгия не тревожила. В начале нелегко было, но теперь понимаешь, что и ты что-то сделал для своей страны. А Збигнев за это время сколько построил… По его проектам можно в каждом городе найти жилой дом или общественное здание, даже Дворец спорта есть.
         Фимочка, я  встретила одного, вообще нас тут больше, еврея из Румынии – он первый заместитель мэра в нашем городе. Оказалось, его дед и наш отец в румынском городке жили рядом. Но поняла одно, что здесь евреев много, а вот народ разный. Надеюсь, поколение наших внуков сможет упорядочить всё. Об этом поговорим при встрече. Целую! Рая.»

53


ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
. . .

         Проснулся Ефим, как всегда, рано… Зарядку не сделал… Почему-то не хотелось. Только душ принял. Буся предложила привычный лёгкий завтрак… Но Фимка выпил лишь чай. Половину чашки, не больше.  Поспешил одеться. На фабрику опаздывать нельзя…  Наклонился, потянулся к носкам и умер.
       После страшных звонков приехали дети Уехала Скорая помощь. Оставив их без отца, деда и прадеда.
Без мужа…    
       - Вот мы и уходим! - спокойно сказала Буся. Это позже появятся слёзы, будет истерика. Сейчас же она желала одного, - Надо уйти за ним. Иду, дорогой…
         Африканочка каждый вечер, засыпая, спешила к нему. Но ушла к Фиме через долгие девять лет... Её глаза искрились юной улыбкой со слезами радости. 
         Не так давно тут стоял кинотеатр «Спартак». Во время войны была виселица - место казни островских мальчишек… У их памятника в сквере сидел Володя.    
         Его брат в израильском аэропорту сразу ощутил дыхание вечности… Учённого с мировым именем, прибывшего в командировку из Украины, встречали с плакатом: Барух, тебя ждёт Святая Земля.      
       - Я вспомнил всех своих близких, ушедших от нас, - иврит Баруха был прекрасен, - Я понимаю, что земля может стать пухом для тела. А где быть душе, может в электронной плате Высшей внеземной силы?
И притаилась эта микросхема в стеллаже…   
        Утро. Ветер пустыни засорил песком луч солнца, по которому шли вверх рыжий кот и белый пёс…   

54
   

               





























                ЗЯМКА, БЕГИ!
                КИНОПОВЕСТЬ
               

         
       
               

            






     У Наума украли пальму. И не то, чтобы пальму, скорее  архитектурное излишество – какой-то подросток в кадке  из грубых деревянных досок. И не у Наума, а у его хозяина, который эту пальму поставил у входа в конторку на стройплощадке. Зелёные лапы  громко хлопали на ветру и не давали уснуть ночным сторожам. Им и вздремнуть-то запрещалось.  Науму  не спалось не  только  на   дежурстве и дома ночью уснуть не мог – было о чём подумать в тиши спавшего города. Ничто не отвлекало, а выспаться можно днём, уйдя в сон от городского шума и семейных забот. Во сне к нему заходили его друзья и коллеги, спорили о тяжёлой и бесперспективной жизни, о законсервированной стройке, о беспокойном трудовом  пути от прораба до начальника строительного участка. Захаживал на свет и Зямка, с ним сон становился светлее, яснее, теплее. Разговоры не придерживались хронологии  ни наяву, ни во сне. Путали поначалу ход событий, но это заставляло трезвить ум и отслеживать былое сквозь увеличительное стекло эмоций. А их евреям не занимать. Говорят – где два еврея, там три мнения, эмоций  гораздо больше. Наум большую часть своей жизни провёл на стройплощадке среди людей крепких с обветренными  лицами и конкретной  речью,  способной в привычные   слова стройки  «майна - вира»  удобно расположить весь спектр богатого русского мата, который с помощью интонационного рисунка был неисчерпаемым, чётким  и вездесущим. В Израиле старый Наум вновь попал на стройплощадку. Конечно, не начальником, но крепкое слово вспоминать доводилось...
         -  Э-э-эх!.. –  Зямка понял, о чём ему поведал друг, и в ответ, словно на иврите, протянул гортанно согласную.

57
         - Зямка, тебя жизнь резко бросала вниз и вверх, как всех нас тогда. Были радостными и там наши дни, но однажды позвало в дорогу еврейство. Не беда, что нас на дороге этой русскими признают. Иногда сам не уверен, был ли евреем, что в имени твоём. Пробежала жизнь, и ты с нею. По каким землям не бегал, а здесь что – финиш?..
         - Вспоминаю свою жизнь сразу со всех сторон, путаются годы, дни, даже часы. И лица тех, с кем жизнь эту прожил… Смотрят на меня словно с Доски почёта старой периферийной артели «Судьба», но без имён и с грустным взглядом, словно выцарапанные в граните над запущенными могилами. А что на маленьких могильных плитах братских кладбищ в Европе? Чаще только номера, но за праздной сусальностью видел всех, кто погибал рядом со мной - одни с улыбкой, иные такие серьёзные, словно наши заботы на себя взвалили. От войны  каждый со своей отметиной. На одном из таких кладбищ смотрю на плиту, а там влажные то ли от дождя, от слёз ли тройка, семёрка, восьмёрка – в сумме восемнадцать. Арифметика не простая, а высшей сродни, ведь  лежит тут  не триста семьдесят восьмой, а первый, погибший рядом со мной в том первом моём бою солдатик. А было так: летит снаряд, рядовой - мальчишка крикнул «Ложись!» и припал к земле в обнимку, как к любимой. Я же стою… До сих пор стою, а он в земле… с шальным  осколком в затылке. 
         –  Э-э-эх! – Наум умел слушать Зямку, не плутал в лабиринтах  воспоминаний, приправленных для остроты ощущений комментариями израильской жизни, как хреном для постной заливной закуски.
       Зямка поспешил домой, утром сосед обещал свозить его на рыбалку. За яркими огнями уличного освещения сквозь туманную дымку ночи поглядывали  зрачки окон  светлых фасадов новеньких домов. На этой юной улице старый еврей чувствовал себя молодым, ускорил шаг и запел тихо песню. Конечно, это же песня мамы. Сколько лет прошло?..    
 
                58
                *            * 
                *      

       Дамы в изысканных платьях, элегантные мужчины… . Слепок жизни. Вся из слухов и скорой, но правдивой фантазии – по такой безупречной пьесе грех было поставить плохой спектакль. Красивое зрелище на сцене овладело залом. Зямка сидел в последнем ряду партера и наблюдал за реакцией зрителей. Вели себя они отлично: вдруг взрыв смеха прерывался недолгой, тяжелой передышкой, и можно было успеть уловить очередную реплику со сцены,  с трудом разобрать актёрские пассажи сквозь очередной нарастающий, как буря, уже не смех, а взрыв истеричных «ха-ха», еле сдерживаемых «хи-хи», невыносимых до боли «у-у». Зямка всерьёз переживал,  не рухнет ли от этих «ха…у» и «хи…у» балкон, под которым сидел, и тогда, в завершении бесконечных поклонов актёров, он не выйдет на сцену. А если в этом и есть неслыханный успех?! Рухнувший со зрителями балкон задавил насмерть режиссёра спектакля.  Зямка  не вышел на финальный поклон. Каждый раз  сны на самом интересном прерывают попугаи, которых против его воли на очередное семейное торжество подарили ему дочь, зять и внучки. Несостоявшийся режиссёр открыл глаза: в житейской мизансцене спит жена, мурлычет кот. Пора вставать. Клетку с попугаями надо вынести во двор… Сделать зарядку, полить цветы… Самому не забыть принять душ и съесть три разных бутерброда, выпить чай. В жару…  Вставать не хотелось, магнитом притягивала к себе всё ещё девичья грудь жены, за которой Зямка наблюдал на фоне жаркого бесцветного неба в окне. Но грудь жены, как и всё остальное сейчас в его жизни, могла радовать лишь воспоминаниями… Он решил сон вернуть,  но сквозь закрытые глаза смог увидеть антракт, в котором местная русскоязычная поэтесса высказывала подругам свою неудовлетворённость.
         –  Нет, это не должно нравиться. Вот мой друг там…

                59
писал пьесы для нашего областного театра, так вашему там…американскому драматургу нечего было бы делать.
           -  Верим. Американскому?! Конечно.
           -   …
       Зямка покидал постель долго: посапывая, покашливая и ворча. В салоне осуждающе, присвистнул попугаям…   
         - А где сосед с рыбалкой?.. Скоро обед, - подумал Зямка и потянулся за газетой, название которой всё время  забывал. В магазине его понимали, когда  спрашивал, - есть «Посыльный»?
       Почему именно «Посыльный», никто, кроме самого Зямки, этого сказать не мог. Обычная в Израиле русская газета с чёткой  симпатией к одной из партий: кого-то хвалила  –  в основном, своих, кого-то ругала. Невзирая на должности, подсчитывала чужие деньги.  В одном номере печатала сразу  несколько статей полюбившегося автора, мизерные фото  микроскопических отпечатков пальцев  вместо лиц, громадную во весь разворот рекламу жены редактора. В фас и в профиль поносила своих идейных противников, взяв за основу анекдот с бородой про
Абрамову дочь – проститутку, неважно, что у одесского еврея два сына, а дочери-то нет. Главное – сказать. Жизни поучить. Разжевать и заглотнуть…
         - Хрен редьки не слаще.
         - Хрен на столе. Зямка, руки мой и садись обедать.  Твоя любимая, фаршированная рыба… - из-за скучной страницы газеты    появилось улыбчивое лицо жены.
         – Всё. Завтра начинаю новую жизнь. «Посыльный» дому не нужен. До обеда писать и писать о былом, о настоящем не из газет узнавать, а больше доверять глазам своим и ушам, надо слышать всё, что говорит, поёт, щебечет, - Зямка вышел на кухню и открыл холодильник.
         – Не пей! Тебе вредно, - жена слышала больше, чем того хотел Зямка.
       Бутылка немецкого пива, припрятанная им с вечера, осталась за громадной кастрюлей с украинским борщом и
ёмкостями поменьше с русскими пельменями и рыбой…
               
                60
       Он вспомнил родительский дом… Несуществующее давно местечко… Даже в голодные годы рыба на столе была. Отец по ночам ходил на рыбалку, возвращался под утро, успевал вздремнуть, но ровно в восемь принимался за работу. Уже переехав в город, отец выбился в директора, а в местечке был единственным на всю округу скорняком. Рано утром Зямку будил запах кожи. В городе мог разбудить ещё более ранний грохот телеги и пьяный крик керосинщика. Наскоро промыв глаза, прихватив на бегу кусок хлеба, Зямка выбегал на улицу и сквозь керосинный шлейф пробирался к булыжной мостовой, где соседские мальчишки гоняли тряпичный мяч. Их квартал  улицы Почтовой на весь день превращался в футбольную площадку,  играли командами двор на двор.
- Зямка, беги, -  кричала вся команда.
         - Я тебе побегу, - кричала мать в окно, - на тебе новые ботинки, чтобы долго ходить в них, а не быстро бегать, -  эти слова  Зямке  нравились больше  народных   «тише едешь – дальше будешь», а с годами он понял, что и философский смысл  слов из родного окна богаче.
       … В новую жизнь Зямка уходил  из старого дома, не спеша. Часто возвращался к нему, когда родителей уже не было, а он жил в благоустроенной квартире совсем неприспособленного для какого-либо устройства мира…
       … День выдался жарким. В плен он попал через   неделю, после того как они, спешно подготовленные младшие командиры, прибыли на передовую. Взвод оказался в окружении,  все украинцы и только он еврей. К тому же коммунист. Документы зарыли в землю под дубом, одиноко торчащим посреди вспученной от ночного артобстрела лесной поляны. Тут же по единогласному решению Зямку утвердили украинцем, помогла ему и внешность – чёрные усы , брови, чуб, белое лицо, только глаза добавляли в этот чёрно-белый портрет цвет неправдоподобной синевы. Потом уже в Израиле обзовут русским… А когда же он был евреем? И кому дано право называться евреем?   Он  не  стыдился   своей  симпатии  к   

61
национальной идее, поздно вечером садился слушать рычащий от глушителей радиоприёмник, а при случае,  то ли оформляясь на работу, то ли в партийных или даже беспартийных кабинетах, с удовольствием брал на себя роль статиста в лучших из сцен социалистического реализма.
         - Национальность? –  задававший  вопрос ощущал
одновременно  неприязнь и радость, реже выдавливал из себя безразличие и даже уважительный тон.
         – Да! – чётко парировал Зямка и упивался тем, что уважение, безразличие, радость и неприязнь уродливо наполняли ядрёным коктейлем гранёный стакан, коим становилось лицо собеседника.
       …Зямка решил до наступления вечерней прохлады вздремнуть. Прилёг на диван. По привычке взял газету, предвкушая свободу ничегонеделанья. Увидел статью редактора, брезгливо отбросил газету на пол и уснул. К нему вернулся сон, но финальные сцены поклонов после спектакля были пропущены. Выходили на улицу восторженные зрители, много говорили и громко смеялись, вспоминая реплики автора, поведение актёров, даже декорацию, но о режиссёре – ни слова. Солировал в этом хоре народной мысли бас долговязого молодого очкарика с пышными усами. Всхлипывая от смеха, он то и дело причитал, как молитву, приятные спящему Зямке слова. Хотелось такое слышать ещё и ещё.
         - Умно и смело! Смело и умно…
         - Так и напиши об этом в своей газете, - говорила женщина, но зямкиным голосом.         
       - Не смогу. Газета маленькая, много места в ней занимают телепрограмма и реклама, а ещё кроссворд и подвал для анекдотов, остальное внутрипартийная возня, - сказал и испугано посмотрел вокруг, но многоголосие  громко выводило басом «ха-ха» и фальцетом «хи-хи». 
         - Смело…         
       - Умно...
         - Но…

62
Зямка был в окружении восторженной публики, он готов оставаться в этом плену, но кто-то резко взял его за плечо и потянул в сторону.
         - Проснись, - он увидел над собой лицо жены, - опять всю ночь проведёшь у Наума…  Завтра рано утром беги в социалку, от них пришло письмо. Как тебе нравится, мы им задолжали. Правда, на раскачку  дают сорок дней.
        - Не Моисея сорок… лет… Но тоже не мало, идти можно долго.

               
                *        *      
*

         - Как тебе нравится, это мы  им задолжали. Ну, ошиблись сами, так признайтесь в этом, - Зямка часто разговаривал сам с собой, это отвлекало его от жары и,  казалось, сокращало время в пути. А шёл он в клуб, где таким же старикам, как он, выделяли в дневное время место для игр. Шумно вели себя  «доминошники», кто-то не поддержал партнёра, кому-то доставалось за то, что не развернул по шесть. Особо осуждались подсказки  или комментарий по ходу игры. По углам зала притаились преферансисты. Часто оттуда в ответ на старомодное  «канделябром его»,  доносился простонародный, довольно
чёткий, без стеснения громкий, смачный посыл страны исхода. От крика с одной стороны и изысканных оборотов речи с другой постоянно вздрагивали потные интеллигенты над шахматными досками. Зямка в этих играх не участвовал, но в клуб захаживал, встречался здесь с такими же, как он, ветеранами войны и узниками концлагерей.
       Для Зямки последний из четырёх  фашистских лагерей был в Норвегии. Туда, уже после всех проверок, он попал украинцем Петром. Использовали на работах по его родной профессии  –  сантехником  не только в зоне. Чаще
            
63

занимался ремонтом, повышая свою квалификацию, в домах богатых норвежцев.
         - Веди, веди! – шептал Зямка каждый раз конвоиру, который вёл его для очередной смены  сифона под ванной или регулировки  поплавка в бачке для унитаза. Работал он неспешно, изучал каждый узел нового для него оборудования, записывал всё в блокнот, который выпросил для рабочих пометок. Научился схемами сантехнических узлов и только ему понятными чертежами отмечать улицы, дворы, военные объекты и транспортные развязки. Все эти данные собирались для будущих оперативных мероприятий лагерного партийного подполья, которое возглавил красивый, крепко скроенный артист  одного из довоенных театров Сергей Шацкий. Он и Зямка подружились сразу, сложились доверительные отношения. Как-то под утро до подъёма Сергей разбудил друга.
         - Пётр, побереги себя. Ты стал разговаривать во сне.
         - О чём?
         - Мечтал об окончании войны.
         - Как это?
         - Всё повторял: мира… мира…
         - И всё-то?    
         - Да нет. Скажи, что тебе плохого сделали евреи?
         - А что?
         - Сначала просишь мира, а потом уже зло: евреев нет, только украинцы.
         - Что ещё?
         - Ещё говорил что-то про любовь и просил поберечь
дочь, но я не понял чью…
         - Свою, - Зямка замолчал, притих и Сергей, но его глаза заискрились теплом, которое они стали забывать за годы плена, - Сергей, я готов тебе рассказать о себе, всё рассказать… В наших условиях надо кому-то верить.
         - Пётр, я не любопытный. Можешь мне после войны всё рассказать. И о национальном вопросе, и о коммунистическом прошлом, и о…   

64
- Скажи честно, Сергей, я много выболтал во сне?
         - Не очень. Но меня хорошо учили в театральной мастерской, и я быстро сообразил, что к чему, когда ты съехидничал: «Национальность?! Да!». Когда-нибудь на сцене я обязательно это использую. Надо же, додуматься до такого. Только во сне…
         - Не только. А про партию тоже во сне выболтал?
         - Коммунисты способны даже во сне так мечтать о мире, - и Сергей хорошо поставленным актёрским голосом повторил слова спящего, - мира, мира…
         - Подзабыл ты уроки своих мастеров, или учили тебя не очень хорошо, - свою  шутку Зямка оборвал быстро и резко, - Мира. Это имя моей жены. Не знаю, успела ли она с дочкой уйти от немцев…               
         - Неважно, коммунист ты или нет. Меня в партию не приняли, как сына врага народа…
         - А я не сообщил, что отец арестован.
         - Партбилета у меня нет, так что наша партячейка  дважды подпольная. - Сергей  улыбнулся как-то горько, тяжко вздохнул и пошёл к выходу.
         - Подъё-ё-ём!
       Зашумел барак, затрещали нары. Всё сразу заспешило и выдохнуло: Зямка, беги!


*         *
*

         - Зямка, где бродишь? Садись! Послушай, чего они придумали. Сегодня проводим по олимпийской системе...
         - На вылет значит, - хмыкнул Исаак.
         - … первенство клуба по домино, садись, сыграем, - Давид и раньше уговаривал его, но только сегодня Зямка согласился сесть за игровой стол. Давид спешил, втирал чёрные костяшки в светлую крышку стола, за которым сидели его постоянные противники в игре и дружки импровизированного  застолья  по случаю. Правда, случай   

65
находился чаще, чем это позволяло здоровье,  для того и другого жизнь не скупилась.
         - Сегодня надо, - Зямка не оправдывал содержимое своих пакетов, так будет пока он жив. Жена аккуратно в один пакет уложила баночку с печёночным паштетом, икру из баклажан по собственному рецепту, хлеба – немного белого, немного чёрного и большую кастрюлю с фаршированной рыбой, во втором пакете  рядом с хреном на бочок прилегла литровая бутылка «Петровской», - в этот день каждый год я поминаю Миру и дочь. Почему в этот?! Когда узнал об их гибели… Тот день и стал для меня поминальным.
         - Проснись! – Давид прервал зямкины мысли, - Зямка, ходи!
         - Хорошо, что в домино бегать не надо…
         - Ты о чём? – Давид обладал удивительной и редкой способностью своё непонимание  сопровождать мимикой недоступной другим,  втягивал щёки и при этом раздувал лоб, выправляя морщины.
         - Да так, это тебе не понять, - после этих зямкиных слов Давид наклонил голову к столу,  и лысина чёткими родимыми пятнами напомнила футбольный мяч, - Давид, принимай пас, - Зямка развернул по два, но противники восприняли его ход с комментариями, как подсказку, и потребовали от судьи засчитать поражение Давиду и Зямке. Судья этих странных соревнований широко раскрыл глаза за увеличительной мощью толстых стёкол очков и подставил ко рту возмущённого Исаака правое ухо со слуховым аппаратом, но, не уловив сути претензий, так и не смог  выдавить из себя вопрос.
         - Что ты-ы… хо-хо… хо-о…
         - Хорошо! - вместо Исаака выпустил из себя  воздух Давид и жестом вождя отправил судью в угол, - Пошёл! – слепой и глухой заика поковылял вдаль, поддерживая трясущейся рукой поломанный протез правой ноги. Давид долго сидел без движения, выжидая ход противника, но тот вынес дубль.
    
66
         - Двоек  нет, -  Давид  многозначительно  протянул, - сту-у-учу…
         - Отличник  наш, - Зямка смеялся громко и молодо.
         - Это тоже подсказка. Сколько можно? – вопрос Исаака повис в воздухе без ответа, и единственной своей двойкой (камнем «два-пять») он вынес пятёрку. Зямкино «Нет!» определило их проигрыш уже в первом туре, что вызвало у Давида очередное недоумение, но на этот раз его надутый лоб и лысина покрылись багрянцем, да так ярко, словно загорелся красный знак светофора. Зямка воспринял поражение спокойно и с достоинством – везёт в любви.
 

                *           *
*
   
  …Познакомились они на Новый год. Самую красивую ёлку их города ставили в клубе «Трудовые резервы», к этим резервам Зямка имел прямое отношение, работая сантехником на верфи Гуревича. Уже не верфь, но и не завод -  судоремонтные мастерские имени Коминтерна, а по старинке все ссылались на имя бывшего владельца -работящего добряка еврея Гуревича. Верфь  находилась, как и должно быть, на берегу реки, Гуревич же купил себе за бесценок по случаю маленький домик у Резницкого моста. Мост был не над рекой, а пешеходным через балку и вёл в пригород, который жители маленького южного городка назвали Забалкой. Там жил Костя, он всем евреям резал птицу, вот и назвали мост Резницким.
          - Но при чём тут Костя и мост к нему?.. –  рядом с Зямкой на веранде израильского клуба сидели те, которые не вышли во второй круг соревнований, - Не о Косте мои мысли и не о Гуревиче. Старик, потеряв верфь, сменил холодный металл на тёплый мех, начал шить шапки гойям, ермолки евреям - этим стал зарабатывать себе на жизнь. Его сын руководил в клубе духовым оркестром,      
    
67   
и в этом оркестре я играл на трубе…
       … В ту новогоднюю ночь в зале стояла большая ёлка,   оркестр был на сцене, а у дальней колонны расположилась шумная компания девчонок. Но Зямка видел только одну, он играл только ей, неведомые ему до этого ощущения  бросали в жар. На шее под затылком пот собрался в большую каплю и по позвоночнику вниз прописал холодком прямую черту. В горле было горячо и сухо. Танцующие пары, огоньки ёлочных лампочек и сама девушка у колонны превратились в акварель жгучей лавы, и пылающий вихрь абстрактных красок неописуемого чувства ворвался на сцену. Дымкой заволокло ноты, мелодия вальса возникала по памяти, в пике своего соло Зямка отложил трубу и с высокой сцены сполз в зал… Наступила тишина: потускнели трубы, замерли кулисы тромбонов, пустил петуха единственный в оркестре   саксофон, исчезли пассажи кларнетов, но, неожиданно для себя, альты, теноры, баритоны и басы вдруг продолжили аккомпанемент – ун-та-та, ун-та-та, ун… Выбился из ритма большой барабан. Но Зямке это не помешало, лихо, подтанцовывая, быстро пересечь весь зал сквозь стену застывших в удивлении пар и оказаться около неземной красоты. Смуглая от речного загара. Яркая. Возможно от  рождения цвет кожи такой… Юные алые губы  в улыбке приоткрыли ровные белые зубы.  Большие  чёрные глаза,  косы чёрные и длинные, как зимняя ночь. И лёгкое платье, как  далёкое лето - в голубизну неба взлетели по ветру мелкие полевые цветы . Зямка взял девушку за руки и повёл в центр зала, закружил в вальсе, описывая сложный рисунок среди ещё не оживших пар. Первым подхватил этот праздник танца большой барабан, к нему быстро  и  ярко присоединился малый, над хлопающим в свои звонкие ладоши чарльстоном склонилась в ожидании удара, после которого все услышат лучший из звуков, большая тарелка. Дружно вступила солирующая медь, поспешили кларнеты, громко и  весело происходящему в зале радовался саксофон,  может  быть,   он хотел показать 
               
68
свою исключительность, но его заглушили тромбоны… Зямка танцевал молча, девушка ничего не понимала или поняла всё и сразу, но вида не подавала. Они продолжали держать друг друга за руки и после того, как оркестр вышел на коду - очень тихо протянул финальную ноту. Тишина не выдержала и мгновения. Зал взорвался аплодисментами оживших пар и тех, кто стоял в стороне от танцующих. Лишь на сцене все замерли на последней ноте. Дирижёр стоял с поднятой рукой, не завершив отмашку, музыканты, словно в поцелуе, прильнули к мундштукам. Первым оценил ситуацию Гуревич-младший, он опустил руку, но музыканты почему-то заиграли туш. Не было  времени подумать – марш бы    Мендельсона… Зямка тут же предложил руку и сердце. Вспомнил о капле пота, которая давно испарилась, так и не пробравшись к его пояснице. На смену ей появилась другая у переносицы, девушка задержала взгляд и нежно тонкими пальцами сняла её, как драгоценную алмазинку – это выглядело  ответом на его предложение…
       В тени беседки чувствовался ветерок, однако жара и к середине сентября не потеряла силу. Помянув с товарищами жену и дочь, Зямка заглянул в пустой стакан, в который сквозь листву местных акаций, так не похожих на украинские, прорвался жаркий луч солнца. Не к месту вспомнилась пошлая шутка: в такую жару тёплую водку и… Продолжить  народную мысль не пришлось, ветерок выдул блик солнца из стакана на фаршированную рыбу.
       …Когда Зямка впервые переступил порог её дома,  он ощутил тепло и уют еврейского жилища  в родном  запахе
той же фаршированной рыбы. За столом сидели родители и  младший брат. Мира убежала на кухню, которая была частью коридора, отгороженной тонкой стенкой. Зямка не услышал приглашения её родителей  к столу и продолжал стоять перед строгой тройкой, за которой был древний комод, заставленный вазочками, фотографиями близкой и дальней родни, и, конечно, перед  всем  этим  выстроились

69
по росту белоснежные слоники. Большая комната была и столовой, и кабинетом родителей – военных медиков, и гостиной, и спальней. Слева в углу были аккуратно сложенные ширмы для трёх  мал-мала-меньше кроватей, прижавшихся  холодными металлическими спинками с хромированными наконечниками к правой стене.
         - Зяма, садитесь! - чётко, как команду, произнёс Абрам Моисеевич.
         - Действительно, в ногах правды нет, - уже нежно,  по-семейному  продолжила Роза Иезакельевна, - Мирочка, усади гостя.   
       Мира вернулась из кухни с копчёным сомом. Зямка у неё перехватил большое блюдо и приземлился на поданный Мирой стул.
         - Молодой человек, - рассмеялся  Абрам Моисеевич,- не хотите ли вы угостить нас сомиком? – Сом оставался в зямкиных руках. Все улыбались…
       Израильская жара под вечер исходила от стен домов, асфальта дорог, фигурно выложенных кирпичей тротуаров. На смену уходящему за горизонт солнцу уже горели уличные и дворовые фонари, в прозрачных, редких облаках низкого неба можно было увидеть нежно-розовое   отражение заката. В сквере, аллеей которого шёл Зямка, пронеслась громкая русская команда с интонациями иврито-идишской разноголосицы.
         - Зямка, беги… ко мне, если ты хочешь… видеть свою бабушку… Не беги за дедом – он умрёт раньше, чем ты его догонишь. Сеня! – продолжала на одном дыхании старуха с выцветшим лицом, безразличным взглядом и лениво повёрнутой головой в сторону потешного создания на полусогнутых ногах, с явно отстающими при беге от туловища руками и длиной плоской головой на тощих плечах, - Сеня, тебе уже ничего не поможет, но побереги ребёнка…
       Зямкиного деда тоже звали Семёном. Жили они в украинском местечке на границе с Польшей. Дед имел свой шинок  и, торгуя  спиртным,  собирал  деньги,  верил,
 
70
что когда-нибудь его дети увезут старика в Палестину. Зямке нравилось бывать у деда. И мальчишкой, помогая ему, не переставал удивляться, что евреи знали украинский язык, а украинцы в общении с евреями лихо переходили на идиш.
         - Сэмэнэ, гисун мир горилку, - дед быстро наливал просителю и взглядом, за день от говорильни уставал, интересовался  делами и, как ни странно, получал ответ.
         - Нэ пытай… З тобою файно, про тяжку долю нэ памьятаеш… Гурныш гит, нох  гисун…
         - Так, кожному зараз тяжко, - соглашался дед и для облегчения тяжёлой судьбы наливал очередную стопку…
       Зямка выглядел старше своих лет, знал тайные тропки и забытые речушки, со взрослыми ребятами помогал перебраться в Польшу тем, кто хотел уехать в Палестину. .  Всё  это было… Давно ли?..
       Годы пробежали быстро, и он вместе с ними убегал в другую жизнь. Долгих семьдесят лет промчалось с той тёмной ночи, когда от них, мальчишек, стоявших на скользком после дождя берегу, уплывал в темноту рыжий Мордехай. Сколько рыжих евреев приехало сюда за эти годы? Не от них ли порыжела земля Израиля?.. Улица, на которую вышел Зямка, вела к его дому. Ряд одноэтажных домов, лишь с одной стороны дороги, очертил северную границу города, дальше цитрусовые сады со спасительной прохладой не закованной в асфальт земли. Тротуарами вдоль домов проезжали младенцы в своих красивых комфортабельных колясках, ведомые яркими, молодыми, пахнущими молоком, мамами. По дороге бежали пары постарше и полные семьи, но те и другие спешили к здоровью, оставляя за собой недуги со специфичным запахом косметики, парфюмерии и пота. На обочине дороги со стороны садов стояли кинологи. Они под гром радиомыльниц подростков кричали о политике. А кобеля и суки на всё это отвечали природной потребностью, которая помогала найти людям те самые нужные слова во всенародной полемике бытия.

71 
*         *   
*
      
Приятно было посиживать за чашкой чая в дворике с тыльной стороны дома. Пока Зямка недопивал один стакан, жена выпивала четыре и уходила в дом, она старалась не мешать мужу и уже давно не провоцировала их короткий диалог, который раньше рефреном повторялся из вечера в вечер.
         - Зямка, о чём задумался?
         - О чём можно думать в моём возрасте - о жизни…
       Осенью сорокового года ему надо было уходить в Армию… Первого июля, через полгода их знакомства, Зямка и Мира пошли в ЗАГС, а ещё через месяц коммуналка невесты преобразилась. Из комнаты вынесли всё, что только можно было вынести. Кровати в разобранном виде перекочевали в клетушку соседа Андрея, влюблённого в Миру с восьмого класса. Комод и швейная машина заняли узкий проход в соседней комнате между старыми кроватями Веры Петровны – учительницы начальных классов и её сына Вовочки, который был влюблён в Миру в тех самых начальных классах. Ширмы и прочая мелочь оказались там, где влюблённые в Миру не жили, - в общем коридоре. Всего в этой коммуналке было девять комнат, в семи из них жили мальчишки, в разное время любившие Миру, в крайней сама Мира с родителями и братом, в первой от входа жила одинокая пианистка Муза Павловна. Столы, какие только были в этой коммуне, накрыли в комнате невесты, танцевать уходили к пианистке – танго и фокстроты под патефон, вальсы  играла сама хозяйка комнаты. На этой свадьбе было тесно, жарко… Но по-домашнему сытно и весело по-семейному. Разве можно предположить, что сегодня после богатой свадьбы в ресторане сотня самых активных гостей, не дождавшись фейерверка, пойдёт через весь город ставить молодым кровать первой брачной ночи?

72
        Зямка с улыбкой посмотрел на чашку  остывшего чая. Вспомнился финал памятного застолья – вся свадьба, за исключением молодых, съев по заварному пирожному и недопив чай, раздвинули столы и восстановили в центре комнаты одну из трёх кроватей… Потом каждый взял свою чашку с остывшим чаем,  и все тихо отправились  к пианистке. Зямка и Мира минут двадцать молча смотрели на кровать, изредка вспоминая друг о друге и вздрагивая от шума покинувшей их свадьбы…  Разбудил их этот же шум. Свадьба танцевала до утра. Молодые вышли к гостям, вальс Штрауса захлебнулся на протяжной ноте, правая рука Музы Павловны застыла в воздухе с аппликатурой не воспроизведённого аккорда, левая сползла на колено… Все, словно по команде, стали расходиться, шли устало, мысли засыпали на ходу. Абрам Моисеевич подошёл к Зямке, обнял, взял за руки, опять обнял и  крепкое рукопожатие закрепил нежным взглядом врача, проводящего утренний обход. Осталось сказать привычное «Будет жить!». Роза Иезакельевна всё это время смотрела на дочь, почему-то вспоминая,  как её,  годовалую, спасала от скарлатины, просиживая сутками перед горячей духовкой грубы - единственного источника тепла в их комнате. От этих воспоминаний, а может быть и не только поэтому, появились слёзы, но скрыть их не успела. А ведь молодые легли в постель не раздеваясь, и сейчас трудно было вспомнить, как долго они пытались нарушить святую тишину таинственного, загадочного, но такого уже близкого неведомого… Уже осознаёшь, что ты из детской площадки  убегаешь в территорию тех забот, бед и редких мгновений радости взрослой жизни, от которых  не уйти. Но усталость  увела их в сон…
       В глазах зямкиной матери сквозили мысли о муже, которого три года назад в такую же летнюю ночь увезли сонного, но всё понимающего, туда, где пропадали люди и вести от них, где терялись в адском месиве жизнь, смерть, явь… Никогда отец не увидит счастливое лицо взрослого сына.  Зямка  прижал к себе мать и стал  целовать её сухие

73
глаза, слышал биение материнского сердца, знал  - ливень слёз буйствовал внутри этого, от природы красивого и  крепкого, нежностью переполненного, создания.
       …На лагерных нарах не ощущалось веянье Гольфстрима. Ранняя весна была холодной. Не теплее было и в постели Регины…


*        *
*

       Зямке нравилась эта красивая норвежка. Всё говорило    о благополучии в здоровом и упругом теле.  Природа нежными мазками белого и розового цвета расписала кожу, словно талантливый художник оживил добротно вытканный холст. Безмятежность радости в синем до боли цвете глаз, брошенных на только что выпавший снег белков. Чёткая линия губ, вытянутая щеками в улыбку, часто пружиной сжималась в стартовый бросок поцелуя. Через зеркально чистый от морщин лоб, обойдя плавный холм носа, её волосы с лёгким трепетом, от жадно вдыхающих воздух ноздрей, упали на грудь, тюлево припорошив   пепельным оттенком. Всё вокруг сгорало и превращалось в пепел… Зямка бежал от этих мыслей, видел серое лицо матери, высушенные фигуры родителей жены, глубокие впадины щёк быстро повзрослевшего лица Миры. Становилось больно, стыдно.
       …Было поздно. Жена ушла спать. Появился тихий,  прохладный ветерок. В небе распласталась Медведица. Там, два с половиной часа лёта, его прошлое, и чуть левее, дальше – тоже. Здесь будущее его детей и внучек. Где же настоящее?.. Зямка почувствовал себя вне времени, быстро  бегущим в никуда… К финишу первым приходит прошлое. И настоящее, передав эстафету будущему, становится прошлым… 
       После свадьбы молодожёны продолжали встречаться. Жить своей самостоятельной семьёй  не находилось места.

74
Ночевали или у зямкиной матери, или в коммуналке. Но неловкость ощущалась там и там. Его мама часто уходила к подруге. Появлялось состояние, не имевшее названия,  разрушающее все планы, выстроенные за день на ночь. Молодые понимали, что они одни, спешили в постель,  при этом всё происходило сдержанно, в полной тишине и со сбоями. Зямка прижимал к себе Миру, но забыться не мог. Слабое женское тело послушно предавалось мужскому напору, а руки, неожиданно   приобретая  силу,  противились самой природе. Для их любовных утех иногда выпадали вечера в коммуналке. Случалось такое, когда Абрам Моисеевич дежурил в госпитале, а  Роза Иезакельевна уходила с сыном в парк. В эти часы Зямка и Мира чувствовали себя абсолютно свободными, нежные и трепетные юношеские поцелуи сменялись жаркими и жадными, сошедшими со страниц любовных романов. Но диалоги тех же романов не повторялись. Зямка между поцелуями быстро, по инерции, словно играя на трубе, набирал  полные  лёгкие воздуха… Этим тут же пыталась воспользоваться Мира…  В такие короткие мгновения она обрывистыми фразами, а чаще вырванными из слов отдельными слогами рассказывала, как второкурсники  готовят помещения института к новому учебному году, как задремала над книгой в библиотеке, о лёгком для неё немецком языке, об успехах её учеников – репетиторство заметно пополняло их бюджет. Наступала пауза. Понимая друг друга, они синхронно поворачивали головы в сторону кроватей, которые отпугивали молодых своими панцирными сетками, а выцветшие марселевые покрывала подмигивали в аппликационные отверстия  нежно-голубых от синьки  занавесок на спинках этих  металлических монстров и звали к себе лёгким шумом в ушах. Потом три кровати превращались в одну большую с громадной спинкой, амбразуры аппликаций готовились к бою… Болели глаза, поясница… Тело слабело, мысли блудили по следу случайных словосочетаний.
         - Зямка, милый. Я хочу… всё… хочу знать… Чем ты

75
 сегодня занимался в своих мастерских?
         - Сантехникой, дорогая… - короткий поцелуй в ответ  на щелчок замка. Мира оставалась. Зямка уходил ночевать к матери.
       … Пора идти спать. Много лет беспокойной ночью и грустными мыслями повторялся этот поминальный день. Сентябрь, девятнадцатое…   
       Девятнадцатого сентября накрапывал дождь. Зямку, с такими же как он призывниками, от военкомата на вокзал вёз бортовой газик. На выбоинах дорог он взлетал в воздух, больно приземлялся, опять взлетал. С ним, а затем уже отдельно от его кузова улетали вверх и вперёд по инерции доски вместе с сидящими на них солдатами. Было больно и весело. Резко затормозив, автомобиль  быстро выбросил молодых солдат на привокзальную площадь. Протяжная команда «Ста-ановись!» подменила детей, мужей, братьев, друзей провожающих, все вдруг увидели строй солдат в свеженьких хлопчатобумажных формах с отметинами цветных петлиц. Однако виденье исчезло, дождь старался вернуть былой цвет выцветшей старой одёжке таких разных, но  одинаково напряжённых, парней. Мокрый строй направился к мосту, чтобы потом спуститься на нужный перрон. Провожающие, боясь опоздать и потерять своих из виду, бросились к теплушке,                стоящей на третьем пути, напрямую. Кому-то удалось пройти через тамбуры вагонов московского поезда, на который шла посадка. Кто-то нырял под вагоны. Но те и другие приступом брали товарняк на втором пути. Пока строй шёл по мосту, все провожающие оказались на месте. Многих из них Зямка увидел погребёнными под чёрными зонтами… Спустившись на перрон, он увидел под одним из таких зонтов Миру – как она постарела за три с половиной часа, что они не виделись.
         - Береги себя и дочь, - перекричал громкую толпу и, протиснувшись к жене, нежно опустил руку на её живот, который  внешне   никак  ещё  не  выдавал   беременность.
Абрам Моисеевич осторожно, повадкой медика, снял руку 

76
зятя с живота дочери и промолчал в крепком мужском рукопожатии.
         - Когда успели?.. – в шёпот вырвалось удивление Розы Иезакельевны.
       Мать провела до боли знакомым взглядом. Такими  её глаза были, когда уводили отца, Зямка прижал к себе её голову, но материнские руки развернули его к Мире. Он приподнял жену на руках, поцеловал в лоб, потом их губы
растирая на лицах  слёзы  и дождинки,  соединились то ли
поцелуем, то ли  горькой  отметиной  неведомого  финала.
Зямка опустил Миру на землю, прикрытую одеялом паровозного пара, и вскочил в вагон уходящего поезда.    Удалялась стройная фигура Миры, убегал от него перрон с близкими людьми под чёрными зонтами. Все зонты, превратившись в безликое пятно на фоне красного заката, скрылись за поворотом…


*           *
*

       Уснуть Зямка не смог. Через открытое окно к нему в постель прыгнул кот, которого остывающая  израильская, осенняя ночь в одно и то же время перед рассветом   загоняла в дом. Становилось уютнее и теплее, несмотря  на чёрный окрас кота и ночи…
       Случались ли у них тогда цветные сны? Скорее, вовсе не спали, но те ночи Зямка всю свою жизнь вспоминал, как цветное кино, в котором были не они и не их время. А иногда пугающе казалось, что ничего такого и вовсе не было….
       Родителей в конце августа отправили в полевой госпиталь на окружные учения. Любопытного брата Мира на неделю увезла к матери мужа. Дни тянулись в повседневных заботах – пирсы и доки мастерских, где работал Зямка, заполонили военные катера, Мира спешила

77
 в институт, после обеда её ждал читальный зал библиотеки, в обед залетала на рынок и в магазины, а вернувшись домой, успевала приготовить ужин до прихода учеников. После сверхурочной работы Зямка возвращался поздно, уставал очень и ел неохотно…
       Старый Зямка спал сладко. На его обнажённом теле солнечные блики и тени от высоких кустов с ярко-фиолетовыми цветами, не торопясь, меняли картины замысловатых абстракций. А может он сам так светится изнутри? Не рентген ли это его жизни? Сколько яркого и столько же теневого. Много ирреального. Любимая жена, тепло их отношений, горячие ночи - лето. Армия, ускоренные курсы сибирского училища  -  осень. Жена в положении, тревога о будущем  ребёнка   -  зима. Майские
дни, рождение дочери,  ожидание  покоя  -  весна. Первое фото ребёнка, война, плен, лагерь, лагерь, лагерь… Воля. Опять лагерь, снова воля, работа, пенсия. Израиль – воля...
Всё смешалось до времён года. И память смешивала  всё, путая прошлое с настоящим. Будущее стояло особняком, его просто ещё не было.
       … Они не успевали отдохнуть. И не хотели. Спешили, словно знали, часы  их любви  сочтены. Крепкий поцелуй. Резкий бросок Не телесный, немыслимый. Рукопашный бой мыслей. Атака вперебежку, обгоняли друг друга ласки рук и судорога ног. Луч луны на мгновение коснулся её груди, но тут же она исчезла в тень ночи, где застыли в трепетном ожидании зямкины руки, они бреющим, но как-то замедленно, движением ушли к мириной спине, пробрались под торчащие девичьи лопатки, оторвали  вверх её тело… Между Зямкой и Мирой сквознячком протиснулся влажный воздух, съёжилась под ними простыня, Мира себя приподняла… Зямка не спешил – медленное познание происходящего, лёгкая смена ощущений, явление нового, не книжного, но  узнаваемого. Незнакомые запахи дурманили, влага губ опьяняла… Приятная боль, ложная потеря сознания, ощущение себя  рекой, водопадом, штормом. Взлёт к лунному лучу, резкое
    
78
падение в пропасть так похожей на вздыбленные горы постели. Панцирный батут кровати хотел укачать их, но, когда всё успокаивалось, и готово было уйти в сон, они  замечали не достигнутую ими высоту лунного луча… Силы возвращались. Усталость отступала.
 

*            *
*

       Зямка вспомнил, как в прифронтовом лагере для военнопленных в первое же утро их вывели к забору с колючей проволокой по малой нужде, как молодой немец брезгливо рассматривал… А закончились эти «смотрины» тем , что Зямка оказался там, где были только евреи. За забором можно было увидеть женщин. Некоторые из них передавали пленным хлеб и табак. К евреям подходить никто не решался. Появился гладковыбритый офицер и через переводчика потребовал: русским выйти вперёд, украинцам вправо, татарам влево, прочим оставаться на месте. К евреям холёный фашист стоял спиной, и все его команды их не касались. Импровизированный лагерь занимал небольшую сухую поляну между огородами за восточной  окраиной  разрушенного городка и полоской молодого леса. Пленных оказалось много. Сидели малыми группами на земле. Молчали. Из леса доносились весёлые трели птиц, и вместе с монотонным поскрипыванием кресла-качалки вызывали ноющую боль в груди. Как забросило сюда этот осколок довоенного, комфортного быта?.. И само кресло, и парадный офицер на нём среди грязных, заросших, голодных после привезенной на обед баланды выглядели неестественно, как сама война…
         - Слушая радио об очередном дне своей жизни в Израиле, многое понимаешь, но вопросы остаются, много ещё надо прожить человечеству на этом свете, чтобы не спешить на тот. Клич той памятной «Если враг не сдаётся,  его  уничтожают!»  верен  и  сегодня.  Но  слова  живут не
 
79
сами по себе, а среди людей… Неужто людей становится меньше, на смену приходят слова, слова… - защемило зямкино сердце, как тогда от кресла-качалки.
       Зямка смотрел на раскачивающегося офицера, но сам накачивал память, как мышцы. Опорные дуги кресла, след на земле… Тогда, в их городском доме, доска пола пружинила низким баритоном в ответ на скрипучий дискант их кресла. А делали эти качалки одни и те же рабочие руки, но судьбы кресел разные…
         - Или нет? – появившийся вопрос Зямку испугал, - подумать страшно, если всё укладывается в одну судьбу: в тридцатые укачивало, - привиделся  красивый, уставший, но добрый отец, - в сороковые будило, - в кресле сидел тоже уставший, по-своему красивый, только несущий беду.
       Солнце бочком прижалось к горизонту, облака лёгкой пелериной прикрыли вечный диск, его жар передался Зямке. Раскачивающийся силуэт отца удалялся, другой – мрачной тенью наступал, от пахнущего свежестью кителя и оголённой щеки бросало в холод. Зямка из последних сил  протянул свою слабеющую руку за облаком, словно за одеялом…Облако сжалось в тучку и пролилось дождём. Над головой появился зонт… чёрный… в руке Миры…
       В полночь евреев подняли и повели в лес, оставили только двух стариков – ни встать, ни идти, ни жить их остановившиеся сердца не позволили. Простуда выламывала зямкины суставы, но, увидев рядом женщин, стариков и детей, он понял, что дойдёт, обязан дойти.                Куда? Этот вопрос видел в глазах других. Себе-то, зачем задавать? Нетрудно догадаться, куда их ведут.
         - Тиха украинская ночь, - почему, вдруг, об этом.
         - Я хочу знать твоё имя, - прошептала идущая рядом красивая, молодая женщина с ребёнком на руках. Чем кормит это красивое, худое создание ребёнка? Не то, чтобы молока, но и груди самой не было.
         - Я – Пётр. Нет, Зуня. Но звали всегда Зямкой.
         - А мне как тебя звать?
         
80
         - Звать меня уже не надо… Пришёл.
         - Шутишь…
         - Шучу…
         - Скажи, Пётр-Зуня-Зямка, нас убьют?
         - Убьют.
         - И её? –  в глазах  молодой  женщины  Зямка  увидел знакомый материнский взгляд.
         - Её не убьют, - и удивился своей уверенности, - Имя дочери скажи…
         - Роза. Роза Каган. Но отца у неё уже нет… Фашисты расстреляли у нас на глазах, - и продолжила, будто в ответ   
на его удивление, -  А в солдаты  нашего папку не взяли… Из-за некорректируемого зрения…
       Зямкино удивление усилило сходство их фамилий. Он Кагановский, они Каган. Дальше шли молча. Молодой лес затерялся сзади. Высокие деревья очертили узкую полоску неба с редкими звёздами, фонари конвоиров рвали строй на куски, поскуливали овчарки, не было плача, но слышен был топот слабых и непослушных ног, уходящих… скоро это случится…  в вечность. Обречённых вывели к оврагу, женщины взорвали тишину похоронным плачем, полицаи спешно выставляли евреев группами по восемь под лучи фар двух мотоциклов. Пулемёт, крик, плач, проклятья врагу и последнее «прости» близкому вызвали лай собак. Молодая мама вложила в зямкины руки ребёнка…
         - Зямка, беги! – молил материнский шёпот, вторили плач, крики, проклятья и даже лай собак, - Сейчас прозвучит команда…  Беги! – слабая, худая женщина бежала к пулемёту. Мгновения замешательства  в стане палачей хватило Зямке, чтобы в два-три прыжка оказаться
в тени деревьев. Как он бежал…
       …Старый Зямка улыбнулся. Странно, но улыбка не была горькой. Воспоминания через много лет входят в жизнь чаще с доброй улыбкой, может быть потому, что она заживляет раны менее болезненно и без видимых постороннему взгляду шрамов.
       … Не  забыть  тот  апрельский  день  тридцать  пятого
             
81
года. Уроки физкультуры проходили в парке по соседству со школой, свежая зелень деревьев и влажная прохлада весеннего воздуха добавляли сил, но только не Зямке. Не далеко бросил гранату, выстрелил мимо цели, а надо было ещё бежать три тысячи метров. Это же три километра. Но в метрах дистанция виделась пугающе большой. Бежали аллеями вдоль забора парка, за которым останавливались любопытные прохожие, среди них могли быть и знакомые девчонки. Учитель Иван Кузьмич Могильный полностью соответствовал своей фамилии  –  выцветшие от палящего южного солнца остатки волос среди множества залысин, высушенное лицо со следами юношеского фурункулёза, крутые плечи переходили в длинные руки, а короткие ноги держали широкую грудь, вытеснившую остальные части тела. Так вот, Могила, эту кликуху дали ему в школе и ученики, и учителя, в который раз заговорил о втором дыхании. Зямка не надеялся и на первое, которое стал терять сразу после старта, но за поворотом добавил в скорости, словно второе дыхание надо было догонять. Может быть, он и не добежал бы до него, если бы не услышал сквозь шум ветра крики вперемешку с монотонным зудом в голове.
         - Зямка, беги!.. Зя-бе-мка-ги… - из Могилы торчали руки. Те, кто пришёл уже к финишу, продолжали с криком бежать рядом. За забором замерли прохожие.
       Из головы, полной невыносимой дури, прошипел стон, тело вырвалось из потных тисков весеннего воздуха.
         - Гибе, мказя!.. – всеобщий клич по слогам, но наоборот, вылетел из зямкиного горла и освободил путь для второго дыхания.
       Бежать стало легче, веселее, быстрее. Поспешили по своим делам прохожие, отбежали и остановились в стороне дружки, прижал к земле грудь на своих полусогнутых ногах учитель, он стоял на финишной черте, перекрыв аллею вытянутыми руками. Зямка  в этом забеге прибежал последним, но это была победа…
         … Очередь пулемёта.  Куда летели,  несущие смерть,

82
пули? В его сторону или в очередную восьмёрку евреев? Бежать было тяжело. Руки судорожно прижимали к груди ребёнка, по ногам били сухие ветки, и всё зямкино тело тряслось от впадин, холмиков… трёхкилометровой аллеи в лесу. За деревьями застыли прохожие, рядом бежали друзья… Мёртвая тишина. Почему из их орущих глоток не вырывается звук? Зямка посмотрел назад. Мощью прожекторов били фары. Могила выбросил над большой грудью длинные руки. Бег был долгим и на одном дыхании. Второго не понадобилось. Зямка выбежал к берегу реки тихой, покойной, с праздничным отражением звёздного неба. Остановился. Посмотрел на ребёнка. Надо же, девочка крепко спала.
         - Вот это моя настоящая победа, - шепнул Зямка на ухо малышке, но был уверен, что слышат и старшая Роза с мужем, и Мира с дочкой, и, конечно, мать…с отцом.
        Ещё надо было выйти к своим. А до этого суметь определить Розочку. Их породнило горе, от которого необходимо ребёнка обезопасить. Колено реки уводило на северо-восток к верховью, туда Зямка и пошёл. Никогда он не будет радоваться рассвету так, как тогда. Чёрные силуэты деревьев приобретали чёткие очертания, возвращались цвета жизни, а с ними радость вечной природы. Утренний ветерок знакомой низовкой вызвал лёгкую рябь на воде, затем усилился и порывами взметнулся вверх. Листва деревьев отозвалась только ей понятным говорком, пахнуло дымком… Откуда этот родной с детства запах жилища?.. Как он отличался от, удушающего всё живое, пожарища войны. Зямка уходил от реки в гущу леса, вдыхая вместе с дымком костра запах семейной пищи. Проснулась девочка и сразу громко заплакала. Не долго им пришлось ещё идти… Громкий плач ребёнка и тяжёлый из последних сил зямкин хрип объединились в зов о помощи. И он был услышан. Срывая сушняк со стволов деревьев, к ним бежали молодые, крепкие, словно из несуществующего мира свободного от войны, мужчина и женщина. Добрые глаза, красивые лица
            
83
их - смуглые и обветренные, такие знакомые из недалёкой довоенной жизни. Увидев большую грудь женщины, Зямка для себя сразу решил, что перед ним кормящая мать. Ей и передал  плачущего ребёнка.
         - Кто это? – вырвалось одновременно у мужчины с удивлением, у женщины с радостным интересом.
         - Рита. Маргарита… - соврал Зямка, - Моя дочь.
         - А где мать? - нервное женское дыхание без труда приподнимало над вырезом платья тяжёлую грудь.  Мысли путались, но ответ нашёлся  быстро.
         - Мать умерла, село спалили фашисты, я выхожу из окружения к своим… - сбивчивость рассказа не отвлекала женщину от своих забот.
         - И что с ней будешь делать? Неужто понесёшь дочь через линию фронта? – женская улыбка успокаивала.
         - Давай знакомиться! – мощный с хрипотцой голос, не дожидаясь ответа, продолжил, - Голобородько Василь Макарович, лесник местный. Жена  Мария Фёдоровна.
         - Скрепцов Пётр Иванович, - ответил Зямка, ничуть не удивившись обстоятельному по имени и отчеству знакомству, у сельских жителей иначе быть не могло.
         - Оставь дочь, - нежно,  не допуская возражений, попросила Мария, - два дня, как мы схоронили свою малышку, твою сбережём… Видно, Богу угодно так… - и перекрестилась.
         - Надеюсь, - перекрестился и Зямка.
         - Негоже в такое время и без креста, - Мария сняла свой крестик, поцеловала его и повесила на худую  шею солдата, - три километра отсюда… -  опять три, мистика какая-то, - Тарасовка, в селе этом церквушка, если с нами что случится, о дочери твоей знать будет отец Михаил.
         - А пока о еде вспомним. Я мясо сниму с костра, Мария Риточку молочком тёпленьким, не прокисшим ещё, побалует, - хрипоток в голосе Василия исчез.
       …Зямка вышел на пустырь недалеко от своего дома, там отдыхали такие же, как он, старики, кто с газетами, кто с яркими журналами  Сидели прямо на земле, были и в

84   
колясках для инвалидов. Коляски с грудными детьми. Дети постарше жгли костры, отмечали  один из многих и всенародно почитаемых праздников Израиля. Было шумно и весело. Огромные костры и маленькие мангалы…  Раскалённые в огне до красна угли, жарко потрескивали в зашифрованных диалогах, приятных для  слуха и желудка.
       … Крепкий самогон не одолел зямкину простуду. Стакан чистого, как слеза, напитка под кусок мяса кабана вернул силу, но к вечеру вновь появился озноб. Василий решил натопить баньку. Настоящую – русскую, и печь в доме была пришлая с лежанкой.
         - Всё это я сделал тут после финской, - прохрипел хозяин, - там и мужской голос приобрёл, громче всех на ветру кричал «Ура!».
         - Как же ты, солдат, обошёл эту войну? – в словах любопытства не было, скорее радость, - Случись иначе, кто бы мою дочурку приютил…
         - Как. Да, так. Пальцев на правой ноге-то нет, отморозил.
         - Прости, Василий.
         - Прощаю. Вот сейчас веничком больно отхлыстаю, перестанешь вопросы задавать. В руках сила есть, спине терпеть. Мария, - резко окликнул жену через плечо, - печь докрасна топи.       
       Зямка вспомнил единственную в их провинциальном городке баню. С маленькой парной за громадным моечным залом и с большим буфетом за куцей прихожей. Точкой в этом празднике омовения была кружка пива со сползающей по узорчатым её бокам густой пеной. Но ему, четырнадцатилетнему, доставалось ситро, от холодка его забывались обжигающие удары веника. Чистые шаечки своими зеркальными поверхностями смешно отражали голые тела, можно было убедиться, что человек лучше своего отражения. Уже потом, доживая век двадцатый на берегу Средиземного моря, в созданной самой природой парилке, Зямка понимал, что всемирная демократия, пришедшая на смену мировой  революции – чистый  блеф.

85
Демократия возможна в отдельно взятой бане.
       … Баня Василия была маленькой, но за густым паром  исчезали стены, и ощущалась бесконечность мироздания с надеждой на бессмертие. Мощный жаркий пресс не мог  раздавить тело, тогда, словно от злости, обжигал дыхание, однако оставлял надежду на глоток прохлады. Оставалось понять, как могли соседствовать два таких разных безумства – войны и пара. Молодые годы отпугивают смерть, сейчас время отдыха, завтра война призовёт к работе. Пар потянулся к двери навстречу к входящему Василию. Зямка лёг на живот, подставляя спину под жаркие удары веников. Два тела,  крепкое лесника и тощее солдата, затерялись в тумане…
       Всю ночь Зямка пропекался на печи, снилось жаркое лето с лилиями в озёрах и змеями на островах. Монотонно похрапывал Василий. Лежал он в соседней комнате, на большой кровати помещался только по диагонали, под правой рукой, откинутой в сторону, спала Розочка. Рядом сидела Мария, смотрела то на мужа, то на девочку, пытаясь найти сходство. И находила. Радовалась этому обману и беззвучно плакала. В окно стучал дождь. К утру он прекратился, и солнечные лучи попытались высушить материнские слёзы. Не получилось. Мария только сейчас увидела маленькую родинку над правой бровкой девочки.
         - Теперь тебя не потерять… - Мария взяла ребёнка на руки,  вышла из комнаты и, увидев сползающего с печи Зямку, поделилась  своими семейными подробностями, - Посмотри, а дочурка-то меченая, - интонация к слову дочурка, не вызывала споров.
         - А кому отцом быть? – эти слова затерялись в плаче проснувшейся девочки.
       Мария оголила грудь… Зямка замер. То, что он видел, превзошло все его фантазии. Война девочке готовила пулю… И эта же война судьбой пленного подарила жизнь.  Не перевелись на земле Марии и Василии.
         - Надо пробираться к своим, - только сейчас он увидел, что стоит перед чужой женой в одних кальсонах и

86
засуетился.
         - Не шуми, дитя вспугнёшь, - Мария, поправляя грудь и возвращая покой, вернулась к земному, - Василия поднимай, пусть корову подоит, не моё же молоко вам на завтрак подавать.
       После завтрака Зямка ушёл. Идти надо было к Житомиру, линия фронта уже была там. Мария облачила солдата в старую одёжку Василия, из которой муж вырос давно, но с тощих зямкиных плеч она свисала. Пришлось надеть несколько пар домашних вязаных носков, чтобы большие ботинки не натирали ноги. Сели на дорожку. Целуя на прощание Розочку, Зямка с болью подумал, что  эту родинку  над бровкой уже не увидит никогда.
       По знакомой дороге вернулся к реке, берегом шёл часа два, затем повернул на север и к обеду вышел на поляну со следами недавнего боя. Развернул котомку, которой снабдили его в дорогу, но есть не смог. Сложил аккуратно - сало, мясо, хлеб, домашний квас. В центре поляны стоял сгоревший грузовик. Рядом тела погибших солдат. Больше красноармейцев… Они отступали, но бой приняли.
         - Только отправили на фронт, - рассудил Зямка, увидев их вещьмешки полные снеди, табака и питьевой воды.               
         - Отправляли спешно…
         - И стрелять не успели научить…
       Появилась способность слышать голоса мёртвых. Гибель солдата на войне не воспринималась Зямкой обычной смертью. Лица погибших, позы их тел были напряжены. Мгновение, и солдаты встанут, заговорят  наперебой и после вынужденного привала вновь побегут в атаку…
         - Что вы как мёртвые? Я хочу видеть пружину в позе, лицо вместо древнегреческой маски. Сейчас вы не заключённые, вы артисты. Вспомните волю, войну с её атаками, плен с нашими побегами. Наконец, наш лагерь. Покажите боль,  чтобы я её почувствовал физически и мог
   
87
прокричать: «Верю!».
         - Кричи, не кричи, а верить надо, - рассмеялись артисты в ответ на режиссёрские замечания. Участие в лагерном театре вселяло им всем веру и надежду.
         - Сергей, и ты туда же. Мы  все – любители, но ты – профессионал. Вспомни, как учил меня театральному делу в Норвегии, требовал от меня правды жизни.
         - Милый Зямка, правда жизни в том, что смерть – правда. Вот в чём главный конфликт. И он диктует правила игры. Ты что ставишь, спектакль? Нет. Большой этюд. Из таких этюдов слагается нечто большее – горькое и радостное, в котором кто-то герой, иной – статист, одни уходят со сцены, другие приходят на смену… Бывают исключения, когда кому-то судьба позволит вернуться, большинство же теряется за кулисами жизни.
         - Грустно.
         - Да, Зямка. Я в твоём спектакле буду играть грусть. Сколько можно бегать, задрав штаны? Хочется спокойно походить, показать отутюженные брюки, свежую сорочку, пора всем нам перелицевать свои мозги. Это в Норвегии, в лагере том, я беспартийный смог создать подпольную партячейку, а тут нет места мне в блоке коммунистов и беспартийных… Моё место в третьем  блоке лагерного барака.
       Эта их встреча, вторая лагерная и последняя, будет после войны, а сейчас Зямка идёт к линии фронта.
         - Как сюда попала машина? Должна быть дорога.
       Искать её не пришлось, она открылась за плотным кустарником, скаты машины оставили чёткий след. Понадобился час пути, чтобы захотеть есть и вздремнуть. Спал он в стороне от дороги. Ничего не мешало крепкому сну. Прохлада от земли и тёплые лучи солнца, с трудом пробиравшиеся  сквозь густые кроны деревьев, заставляли переворачиваться с бока на бок в поиске солнечных пятен на земле. Так живое перекати-поле оказалось у крепкого ствола дерева, листва которого вела с ветерком только одним  им  понятную  беседу.  Но  вдруг  они  перешли  на 

88
русскую речь.
         - Не нравится мне эта тишина.
         - Да, похоже на тишину перед боем?
         - Разговоры прекратить. А-а! – откуда кавказский акцент в украинском лесу, почему ветер и листва опять перешли на свой зашифрованный текст?
       Зямка вскочил на ноги. Глаза открываться не хотели, но слух не подвёл. Чьи-то ноги разгребали на земле прошлогодний, прелый лист, надламывая сухие ветки, спотыкались о кочки и пеньки.
         - Кто там? – Зямка удивил себя мирной, спокойной интонацией, словно обратился к входящему в открытую дверь его квартиры.
         - А ты кто? – с ещё большим удивлением дружно выдохнули подбежавшие бойцы, видно было, что и они выходят из окружения.
         - Я – пехота, из шестисотого полка… - эта весть на окруженцев впечатления не произвела, и они – пехота. А вот домашний квас, которым их угостил Зямка, а ещё больше его история первой недели войны интерес вызвали.
       Вечер в лесу недолгий. Островки неба затянуло облаками, закрашенными с одной стороны серой краской, с другой яркие красные сполохи разрезали небо до крови. На завтра надо ждать ветреную погоду. Старший группы, в петлице которого сквозь пыль просматривалась одна шпала, после беседы с разведчиками поставил перед бойцами задачу, заполняя паузы грузинским «А-а!».
         - Завтра  утром надо будет пройти на восток четыре, может быть, пять километров. Выйдем к шоссе на Киев. А-а!.. У немцев там охрана. Часового я сам сниму. А-а!.. Затем малыми группами пересекаем дорогу и за ней опять уходим в лес, но идём на север. А-а! Задача наша выйти к Киеву.
         - А-а?!. – среди бойцов всегда найдётся весельчак.
         - Разговорчики прекратить! А… А сейчас ужинать и спать.

89

 *          *
*

       9 мая последнего года уходящего в историю века, опалённого войной, которую называли и Отечественной, и Второй мировой, в литературном объединении отметили выпуском тематического альманаха. В Украине увидели свет четыре зямкины книги поэзии, из которых одно стихотворение перекочевало в альманах. Зямка к своим литературным опытам относился любительски, как к хобби. Но в литературное объединение поначалу ходил. Люд там был интересный и разный. Профессионалов мало, уверенных в себе много. Всё – ничего, если бы не обсуждения собратьев по перу. Зямка для себя эту незамысловатую процедуру определил одной фразой:  перемалывание костей с последующим наложением гипса. И, поскольку ещё с детства хирургию считал пыткой, из литобъединения ушёл. Но альманах получил, правда - его страницы  тут же высыпались из немощных объятий слабой мягкой обложки, произведения местных поэтов и прозаиков были не в состоянии вынести соседства друг с другом. Спутались страницы, даты, события…
       … Впереди полз грузин, накрапывал дождь. Мокрые листья, трава и даже сушняк приглушили пластунский шорох солдат. Когда до обочины оставалось несколько метров, все замерли, молодой офицер  принял стартовую позу хищника, дождался подошедшего поближе к нему немца и в полёте длинного, но скорого прыжка вонзил в часового кинжал.
         - А-а-а… - как могло случиться, что последний ужас жизни в мёртвом теле изрёк крик?
         - А-а! – возглас грузина перешёл в команду, - Бегом через дорогу в лес!
       Автоматная очередь оставила троих на мокрой полосе дороги, Зямка почувствовал боль в бедре, но продолжал бежать, пуля обошла кость и ушла на вылет.
 
90
         - Залечь в оборону! – у командира исчез акцент, - Рассредоточиться! Принимаем бой! Стреляем прицельно!      
        Зямка стрелял одиночными из немецкого автомата, подобранного у сгоревшей машины. Там была поляна, тут густой лес. Есть возможность скрыть себя от вражеского глаза, но выстрел выдавал. Приходилось с места на место себя перекатывать. Опять перекати-поле,  во сне подавал команду покой, в бою – беспокойство за жизнь. Кровь, покидавшая зямкино тело, оставляла след на земле, кружилась голова, белый гриб перед глазами не позволял взять точный прицел, заполнял всё пространство густой коричневой мутью шляпки…
       Ривка была первой зямкиной любовью. В тридцатом году ей было десять лет, ему восемь. Они часто вдвоём уходили в лес, где ничто не могло помешать их тихому и радостному уединению. Понять всё происходящее детское волнение не могло… То ли от пребывания в этом громадном мире, но только вдвоём, то ли от теснящегося в их маленьких телах уже чего-то большого и непонятного с трепетной боязнью осознать и тем самым лишить себя сказки - не материнской перед сном, а дневной и реальной, единственной на всю жизнь. Та осень радовала теплом не ушедшего далеко лета. Ночные дожди напевали тихие колыбельные мелодии. Утром весёлый ветерок, подгоняемый солнечными лучами, сдувал влагу. Зямка и Ривка собрали  много грибов, с запасом, навсегда.
         - Ривка, посмотри… Сколько боровиков …
         - Тут тоже их много. Мне тяжело нести.
         - Бегу. Сейчас, - мысли, задержавшие Зямку, были приятными, ему нравилось, когда эта, на два года старше его, девочка обращалась за помощью.
         - Зямка! Где же ты?
         - Бегу, бегу.
       Им хотелось заблудиться. Чтобы их никто никогда не нашёл. Они бежали в гущу леса, рассыпая по своему следу грибы из двух переполненных ведёр. Словно метки –  вдруг  передумают  и  захотят  вернуться.   Так  хорошо  в

91
придуманном ими мире. Остановила усталость. Зямка приземлил вёдра и сел между ними. Месиво из прелых и падающих листьев засосало кисти его рук, которые за спиной пытались найти опору. Углом замерли онемевшие ноги, не чувствуя принадлежности к собственному телу. Ривка рухнула рядом так ловко, что голова её оказалась на зямкиной правой ноге чуть выше колена. Это прикосновение вернуло ему силу, но только для того, чтобы оторвать руки от земли. Хотелось разгладить пружинки ривкиных волос, но её руки сами застыли над головой, а потом потянулись к его рукам, пальцы их рук до боли переплелись… Боль казалась приятной,  замерло всё - и в них, и вокруг. Затих ветер, застыли на ветках птицы, только листья в этом немом воздухе продолжали, кружась, то подлетать к ним, то от них убегать к родным кронам и, не достигая насиженного места, будто с обидой или досадой спускались на землю к таким же, как они, но уже прогнившим листьям. Что это? Неужели так выглядит смерть.
       … Зямку на себе тащил крепкий грузин. Заметив, что раненый открыл глаза, приостановился и встряхнул тощее тело.
         - Я же говорил, что не умрёт. А-а!
       Зямка почувствовал толчок, от чего они двинулись с места. Ощущал неловкость оттого, что его несут на руках, точнее, на плече. Увидел свои свисающие ноги, попытался ими подвигать. Правая нога ответила резкой болью. С трудом перевёл взгляд в сторону, увидел овчарку, с языка которой свисала слюна. Захотелось пить. Поднял глаза. Рядом с овчаркой шёл немец.
       Стемнело. Свет прожектора не давал уснуть. Рану, как смогли, обработали чаем с заваркой на какой-то траве. Этот чай дали пленным на ужин с кислыми помидорами и солёными огурцами. Грузин поровну уменьшил каждому порцию чая, но на зямкину рану кипяток подсобрал. Кровь остановили. Боль стала затихать. Уснуть бы, завтра силы понадобятся.

92
       Просыпался Зямка утром всегда легко. Была ли работа допоздна, ночь ли наедине с Мирой. Но сегодня надо было самостоятельно на ноги вставать. Раненый пленный – плохой пленный. И нога не подвела, голова кружилась, но это от потери крови, которую молодой организм вернёт. В зямкиных запасниках найдутся силы идти самостоятельно. Пленных должны были доставить в Восточную Пруссию, и вчера один из конвоиров пообещал увеличения нормы хлеба, но при условии – идти надо быстро с редкими и недолгими остановками…
       Репетиции лагерного театра надо было проводить без перерывов, к отбою надлежало вернуться в свои бараки. Шли молча. Трудно привыкнуть, что речь охраны русская, до боли родная наглядная агитация с силуэтами вождей. Конечно, не так, как в фашистских лагерях, но что-то и общее было. К примеру, запах колбасы. И тогда конвоир, обещая увеличения нормы хлеба, и сейчас охранник, ничего не обещающий, выдыхали  несносный чесночный запах только что съеденной колбасы…
       Оказывается, сбои были и в отлаженном фашистском организме. Пленных сажали в только что пришедшие грузовики с брезентовыми тентами. Пеший, долгий этап отменили, автоматически отменилось и повышение нормы хлеба. Семь машин своими фарами разрезали мрак раннего утра, их лучи то и дело взлетали в воздух от каждой ухабины, так в прошлом году увозили Зямку в Армию… Вдруг все машины остановились. Небо серело в ожидании рассвета. Нехотя таяла дымка тумана. Шумно, механическими, заводными игрушками, уходя от плавных движений, стали выпрыгивать солдаты в две шеренги вдоль транспорта с пленными. Взметнулась стайка птиц в небо с насиженных мест и, скорее от испуга, а не по велению инстинкта, направилась к югу. Пленные прыгали на землю после команды освободить машины. Их повели в лес к длинному оврагу, вдоль которого заставили рассредоточиться по одному. Все, не сговариваясь, решили  встретить  смерть  лицом к врагу,  но последовало
         
93
требование развернуться лицом к оврагу. При этом немцы не скрывали смех. Тревога оказалась ложной. Надо было оправиться, самим определиться, кому по какой нужде… Смех оскорблял, хотелось бежать…
         - Уж, лучше бы стреляли. Кому лучше? Мире, дочери?.. Буду писать, и все поймут, какой я национальности… - невнятное под нос бормотание никто не слышал, и рассматривать  никто никого не собирался.
       Зямка на шаг-другой отошёл вперёд от других по склону оврага. То, что обычно люди делают в одиночку, вдруг ошеломило животным размахом. Общественный туалет под открытым небом, не имеющий стен, отторгался лесом. На языке войны происходящее выглядело даже гуманным жестом, но облегчение не приходило. Стыдливо
затих лес. Пробились первые лучи солнца к влажным  листьям…
         - Куда сегодня тебя носило?
         - Разве знаешь заранее, куда тебя в таком возрасте может занести долгожданная израильская прохлада, - на вопрос жены Зямка улыбнулся, - Куда?!. На склад-магазин старых вещей.


                *            *
*

       Он ощущал себя старой, но ещё нужной, вещью. Был добротно скроен из серого довоенного драпа – материала крепкого, красивого, практичного и тёплого. Пусть серого,  выцветшего, но перелицовывать не хотелось… Не любил он меняющихся от ситуаций людей. Сам оставался тем пацаном, который всю жизнь бежит за вторым дыханием долго и быстро. Одни в таких случаях говорят: прожил и не заметил. Зямка всё замечал, всё помнил. Сумел сберечь молодыми дух и тело. Ему нравился Наум Гимпель, при ясном уме крепкий старик. Наум подрабатывал ночным сторожем.  Надо  было  помочь  детям. Частая  бессонница

94
приводила Зямку на стройку. Друзья сидели молча под одинокой лампочкой временного, как всё в этом мире, навеса. Тишину ночи с чёткой периодичностью нарушали спешно пролетающие самолёты и, явно уступающие им в скорости, вертолёты. Тревожные мысли отступали, когда затихал шум двигателей. Покой возвращался в застывший мир сна уютного города. Пленил их - таких разных, но понимающих друг друга людей. Наум посмеивался над собой, рассказывая о своих антисионистских выпадах в прошлом и теперешних правых убеждениях, однако  сразу становился серьёзным и злым, когда заводил речь о текущей политике.
         - Нельзя, Зямка, отдавать нашу землю.
         - Эх, Наумчик, о чём говоришь?.. Перед отъездом сюда я продал свой домик с участком земли за бесценок, не отдал, а подарил…
         - О чём это ты? – Наум готов был взорваться, - Я тебе  о стране, а ты об участке. Вспомни ещё своё местечко.
         - А я его не забывал.
         - Зямка, ты меня удивляешь.
         - Удивляйся.
         - Нет, это просто смешно.
         - Смейся.
         - Я серьёзно…
         - И я. Поверь, в свои семьдесят восемь смогу защитить  детей и землю, на которой им жить.
         - Но почему-то не всем хочется, чтоб мы тут жили…
       Ночь приближалась к концу, уличные фонари города догорали в ожидании рассвета. Стройплощадка, где небольшое светлое пятно от маломощной электрической лампочки казалось туманностью будущего мироздания, находилась в стороне от уже просыпающихся улиц с первыми автомобилями, спешащими в новый рабочий день. Зямка за спиной друга видел еле заметные в темноте контуры котлована, вырытого под фундамент дома. Веки тяжело прикрыли высушенные  временем глаза.

95
         - Что ты ещё вспомнил? – для Наума любое из воспоминаний Зямки становилось открытием, он не мог бы так рассказать о своей жизни. Она  прошла спокойнее у него. Бронь. Тыл… Конструкторское бюро при военном заводе. Недоедали. Недосыпали… Но их не убивали.
         - Смотрю на эту яму, - Зямка на минуту умолк и этим  вынудил Наума развернуться в сторону котлована, - и вижу такую же громадную вырытую пленными. Меня среди них не было. Нас позже подвезли… Для другого дела. Сколько тогда расстреляли евреев там… И я видел всё, и не ослеп. Заполнили яму полностью. Стариками и молодыми, женщинами и детьми. -  Зямка замолчал, Наум боялся нарушить тишину, понимая, что весь рассказ впереди.
         - А дальше что? -  в глазах Наума несложно  увидеть этот вопрос, но Зямка  сидел с опущенной головой, сверля осуждающим взглядом свои руки.
         - Молодые женщины… - Зямка тихо, но жадно вдохнул, - надеясь на чудо, укладывали младенцев к своим ногам на землю и под свист пуль, детский крик  падали в братскую могилу, на краю которой детей становилось  больше и больше, их плач был невыносим. Я увидел, как молодой немецкий солдат из конвоиров упал без сознания, его лицо стало не белым – зелёным. А я смог выстоять…  И полицаи не падали в обморок, они сапогами сталкивали детей в яму… живыми. Освобождали другим путь к могиле…
       Два старых еврея слились с предрассветной серостью. Наум понял , что может быть страшнее расстрела – живой грудной ребёнок, падающий к мёртвым. Предполагаемая долгая жизнь уплотняется в предсмертный миг. Что случилось потом в тот страшный день, Зямка никому не рассказывал, не узнает и Наум. Но зямкина память, уставшая от житейских мелочей, стирала многое из пережитого, только не это. Когда та громадная и страшная могила была заполнена до отказа, пленным выдали большие ножницы  и  приказали  снимать с расстрелянных

96
одежду, разрезая вдоль по швам рукава и штанины. Перебирая тела, можно было увидеть, что в некоторых теплилась жизнь, её выдавал стон, шёпот последних сил наполнял воздух именами близких. За каждым пленным стоял полицай и выстрелами прерывал стон, обрывал шёпот. Расстреливались имена…
       Со стороны моря подул свежий ветерок. Он подгонял. Надо было спешить домой. И тогда небо было таким же, как сейчас, - бесцветным. Но сегодня люди просыпаются, а в то утро засыпали навсегда. Немногим удавалось уснуть сразу. Кто ворочался, кто пытался приподняться. Яму засыпали, сровняли … Не верилось своим глазам, но земля дышала, приподнимаясь и опускаясь. Крупные влажные комки прижимались друг к другу, боясь рассыпаться в прах. Уже через много лет местные жители рассказывали, что присыпанная земля приподнялась и … обозначила ту громадную могилу.
       Зямка вошёл в свой двор. На трёх клумбах перед порогом дома рядом с естественными для этих мест кактусами плотно прикрывали землю  чернобривцы из украинских семян. Были они мельче местных и не такие декоративные. В них можно найти хороших собеседников,  понимающе слушающих и  молчанием высказывающих согласие. Но этим ранним утром молчал он, а цветы перешёптывались с залетевшим в  дворик ветерком. Зямка ощутил себя третьим лишним и ушёл в дом. В спальне под ярким бликом солнечного луча, пробравшегося наискосок сквозь окно выходящее в северную сторону, на постели, взъерошенной от беспокойной ночи, спала жена. Её телу удалось сохранить молодость и красоту. И не ясно было, что ярче – блик на стене или излучающая тепло нежная и жаркая кожа. Тихо, боясь нарушить сон жены, Зямка вышел в салон, уронил себя в мягкие подушки дивана и привычно уложил голову на прохладную спинку. Его взгляд, в который раз, упал на одну из  полок, где плотно друг к другу прижались любимые книги. Читал он эти книги часто,   их содержание  снилось ему постранично,  и

97
слова писателей, как  мысли разрозненных страниц жизни, выстраивали единое целое из начальных фраз разных литературных произведений: «Над землёй стоял туман… Первый день войны застал… врасплох… На платформе плакала женщина… Его наспех рвали от первого попавшегося под руку куска. Несли над головами. И, стоя пред ним на коленях, клялись – ни пред кем не вставать на колени…». Рядом с «Жизнью поэта» стояла «Чёрная книга», а дальше… книги из полки исчезли, на их месте появилось какое-то белесое пятно.  Из-за чёрной обложки прошлого в светлый проём шли дети. Девочки в длинных юбках и мальчишки в кипах, рядом красивые стройные женщины – мамы…
         - Не сон ли это? – подумалось Зямке, но он не спал, а дети всё шли и шли, громко гортанили иврит мамы.
       Ветерок развеял дымку, которая окутывала это видение. Уж больно дымка эта напоминала тюлевый занавес, что перед окном их салона. Всё прояснилось – реальный, …за окном, день отразился в стекле книжной полки, мамы вели своих девочек и мальчиков в детский сад.


*             *
*

       Автобус вёз домой потерявших дар речи людей. Обозначились достоверно и убедительно обречённость и смерть… Они своей документальностью одинаково больно сказались на каждом из них. Музейные павильоны мемориального комплекса в Иерусалиме сближали присутствующих в понимании сути катастрофы евреев во Второй мировой войне. Возвращаясь после экскурсии домой, Зямка думал об Аллее памяти с деревьями в честь праведников, с маленькими табличками, на которых вечно будут фамилии тех, кто спасал обречённых… Пусть его память и путалась в своих воспоминаниях, но всегда  вела

98
на такую же аллею – чистую, честную, живую. Ни в макетах, ни в фотодокументах, ни в скорбных надписях у Вечного огня не нашлось места для тех лагерей, в которых побывал  Петя-Зямка-Зуня. Уж больно много было мест, где истязали и убивали евреев, на все не хватит макетов и Огней. Но и там находились смелые люди, для них слова о спасении ближнего оставались сутью веры и чести….
       Наконец Зямка попал в лагерь, где пленных выводили на работы. Многочасовый, тяжкий труд убивал время, но нередко времени на жизнь не оставалось…  Больных и немощных убивали, как загнанных лошадей. Выживших  на ночь уводили в бараки. Там сквозняки сдували с одежды в воздух, с тел в постель угольную пыль. Всё было  чёрным: постели, ночи, дни. Как-то после отбоя, надеясь сквозь плотную темень барака увидеть потолок, Зямка понял, что чёрное от чёрного отличить не удастся, и закрыл глаза.
         - Я хочу, чтобы наш потолок был синий, как небо.
         - Нет. Потолок должен быть белым, - ответил бас.
         - Хочу синий потолок, - нежно требовала колоратура.
         - Не шути. Синий… Надо же придумать такое.
         - Хочу. И всё.
         - А я хочу белый.
         - Будет синий.
         - Белый.
         - Синий.
         - Белый.
         - Синий.
         - Ладно. Пусть будет синий. Всё равно тебе в него смотреть.               
       Зямка во сне улыбался. Улыбку вызывал не анекдот, который  в своё время бродил среди молодых рабочих судоверфи, и, вообще, при чём тут этот анекдот, когда хочется вернуться в то далёкое утро не за ним…
       Мама вывела его на порог дома, толстый ствол акации  упёрся в синий потолок неба густыми ветвями с юной зеленью и белым пахучим цветом, сладкий  запах  пьянил. 

99
Дорога была дальней – пришлось идти через весь город, затем полем, мимо пронеслось село… И снова поле, колосится пшеница… Промелькнул какой-то маленький городок. Опять поле, стерня мешает в пути, но вот и лес, деревья сбросили листву…  За поляной вечнозелёный лес, на прелый лист с деревьев падают тяжёлые снежные одежды. Из двери сибирской баньки вырвался тёплый пар. 
Согревая всё на своём пути, он прополз к горизонту, там, ослабевший и остывший, обмяк и открыл обнажённую мужскую фигуру. То был зямкин отец, он быстро уходил.  Пришлось долго бежать, но разве можно догнать горизонт, даже если за ним родной отец…
       На следующий день после работы пленных повели в баню. Третий месяц без горячей воды. И в бане её не оказалось. Слегка тёплая, но чистая она вываливалась из шайки водопадом на голову, текла по спине на каменную скамью, от которой холодком возвращалась в тощее тело. У ног собирались чёрные лужи..
         - А ты - еврей. Это я в бане заметил, - хихикнул остроносый с выцветшими глазами  под узкой полоской лба плюгавень  из соседней койки.
         - Дурень, украинец я! – к Зямке вернулся актёрский, поставленный, мощный, грудной голос.
         - А между ног, что да как? – не унимался сосед.
         - Как да что, а тебе по что? – шутка не удалась, быть беде, донесёт завтра.
       И точно,  через день повели на телесный досмотр. Пока шли к административному зданию, тревогу сменило безразличие. В углу кабинета стояли большой стол, стеклянный шкаф и косолапое создание  с опрокинутой на грудь головой. Белый халат выдавал в нём медика. Не поднимая головы, врач приказал конвоиру пройти в соседнюю комнату,  после этого быстро подошёл к Зямке вплотную и резко подбросил голову на плечи. Славянские черты лица, волжский говорок вселили надежду. 
         - Что бы я ни говорил, всё подтверждай, - успел прошептать врач.
         
100
                *          *
*

         - Скрепцов?
         - Скрепцов.
         - Пётр Иванович?
         - Пётр Иванович.
         - Уверены в этом?
         - Уверены в этом … другие.
         - Хватит дурня разыгрывать!
         - Простите? О ком речь?..
         - Тут вопросы задаём мы.
         - Но зачем?.. Ваши службы уже и ответили: в плен попал после окружения, расстрелять не успели – бежал, но не удачно, опять плен… Лагери: один, другой, третий…
         - С постельным режимом.
         - Выполнял партийное задание.
         - Хватит. Нам известно,  какое задание выполняли…
         - Я же говорю: зачем рассказывать, когда вам всё известно.
       В Норвегию Зямка попал по счастливой случайности. Оттуда прибыли покупатели, которым срочно требовались рулевые, мотористы и спецы по засолу рыбы. Работая на верфи, он в свободное время, а чаще в выходные дни бывал на рыбзаводе, выходил с рыбаками на их баркасах в лиман. Не чурался грязной работы по ремонту ходовой части, подрабатывал помощником моториста, со временем   
получил доступ в рулевую рубку. Но после лова все шли на разгрузку и посол рыбы. Когда в лагере узнал, что ищут человек двести специалистов и около ста матросов, Зямка тут же предложил своим товарищам сменить свои основные профессии, пообещав всем помочь приобрести первоначальные навыки. За удачным для них отбором последовало единственное испытание. Не напрасно его  боялись. Покупателей интересовало физическое состояние пленных,  которым и предложили пробежать 500 метров. Шутка,  да  и  только.  Не  три же тысячи.  Однако  не  все

101
добежали до финишного столба, за которым Зямка и его товарищи выстояли на ногах, собрав в разнобедренную пирамиду свои слабые, полуживые тела. Было это зимой сорок третьего года…
         - Вот так  оказались в Норвегии.
         - А как ты дожил до сорок третьего года?
         - Мы уже перешли на ты…
         - Отвечай на вопрос.
         - Отвечаю: не знаю.    
         - А я знаю. Не просто так можно было выжить, без услуг, в фашистском плену Зуне… 
         - Зямке.
         - …Зуне Кагановскому.       
         - На что намекаешь, гражданин начальник? Да, еврей и выжил. Да, услуги, если других слов здесь не понимают, были. Услужили однополчане – украинские хлопцы из нашего взвода, командир-грузин вынес меня на своём горбу в плен, но живого…  Русский врач, служивший у немцев, заставил повторять за собой то, что и понимать-то я не мог. Только знал, что спасение моё было, когда на вопрос болел ли сифилисом, ответил: болел. Ответил так, вроде  на самом деле болел. А фашистский медик поверил,  что выжиганием лечили меня советские варвары…
         -  Выражения выбирай.
         - Наш врач это сказал. Там некогда было выражения подбирать, спросил меня про выжигание, я подтвердил. Так и получилось, что не обрезан я… Грех-то какой!
         - Посмотрите на него, он ещё шутит.
         - Какие уж шутки. Вот когда стали голову измерять, про Карла, укравшего у Клары кораллы, расспрашивать, а ещё после того, как гражданский немец рассказал, что они для устранения неполадок нам из Германии Ленина прислали, я точно пошутил.
         - И как же?
         - Сказал просто и понятно: не прислали бы к нам его, устроил бы вождь революцию у них.
         - Вот и заработал срок, у нас сгноят тебя наверняка.

102
         - Это уж точно. И статья подойдёт – политическая. Иначе за что судим? За любовь.
         - Какая любовь?
         - Подпольная.
         - Опять ты за своё?
         - Да, трудно понять такое…
       Что-то часто стали его водить в этот дом, и поломки сомнительные - сорван кран с резьбы, дефект муфты явно от удара. Но однажды Зямка почувствовал на себе взгляд. Был он тёплым, нежным, девичьим. Дочь хозяина дома  с любопытством наблюдала, как ловко, быстро и шутя руки пленного справлялись с работой. Случались вызовы, когда конвоир оставался на кухне, а его она уводила переходами подвала  в дальнюю кладовку для хранения бутылок с разными винами  и наливками, где нечего было чинить. Но поесть можно было много и вкусно. Регина, так звали девушку, тоже ела, чтобы убрать зямкину неловкость.
         - Пэтр! Пэтр… – потом было много норвежских слов вперемешку с русскими от покойницы-матери славянских корней, и становилась понятной  её речь… 
         - Что делать? – только на Сергея была его надежда, от него он ждал совета, но выслушал решение партячейки.
         - Регину надо полюбить.
         - Ребята, вы что? Смеётесь надо мной. И потом у меня жена, дочь…
         - Они поймут.
         - Выход на свободу…
         - Питание для истощённых.
         - Опять же, лекарства для больных.
         - Кто за?.. Единогласно!
         - Сергей, как быть?      
         - Дам тебе уроки актёрского мастерства.      
         - Это ещё зачем?         
         - Надо перевоплощаться по системе Станиславского.   
       Зямка осваивал систему, проявил актёрский талант, даже увлёкся режиссурой, но ничего этого для  отношений его с Региной не понадобилось. Их чувства  не  нуждались

103
в условностях. Она из богатой семьи с благополучным бытом, не нарушенным войной, он – пленник этой войны. У неё – первое настоящее чувство, он же не способен был осознать, что с ним происходит. Играть любовь  не мог бы   ни по системе великого Станиславского, ни по какой-либо ещё. Полюбить её не мог, потому что уже любил другую. У него жена, дочь. Помнил, но шёл к Регине… А мог её и не встретить вообще, если бы через пять месяцев работы на маломерном флоте в лагере не понадобился сантехник.
       … Слова, сказанные военным следователем, жизнь подтвердила: пошёл седьмой лишь месяц, как американцы освободили из фашистского плена, а Зямка опять в лагере, но уже в родных стенах - советских.
         - Пожалуй, не надо было  шутить в особом отделе? -
и тут же сам себе отвечал, - А что оставалось…
       12 мая их норвежский лагерь посетил представитель советской миссии генерал Ананьев. Через пять дней они участвовали в праздничной встрече короля, когда тот вернулся из эмиграции. А в конце месяца каждый из советских военнопленных должен был в присутствии представителей союзнических миссий определить своё желание возвращаться домой или нет. Зямка сказал « Да!».
         - Как ты мог? – с ним Регина говорила уже только на русском языке, но он её не мог понять, - Отец согласен на наш брак, ему нужен такой работящий зять, я у него единственная дочь, он уверен, что только ты сумеешь приумножить богатство нашей семьи…
         - А ты?
         - Ты – моё богатство.
         - Я – еврей.
         - И что?
         - Я – коммунист.
         - И что?
         - Что, что?!. Милая Регина, у меня там жена и дочь
         - А если их расстреляли?
         - Не надо об этом… Я должен быть там.
         - Должен…

104
       После фильтрации в контрразведке его направили на работу в Челябинск, а через четыре месяца он уже ехал домой, но с ощущением самого страшного, не было ответа ни на одно из его писем. Город встретил его холодным  дождём ранней осени, лужами на ещё не восстановленных дорогах,  поникшими мокрыми лицами  редких прохожих. Спешить не хотелось…  Пришло решение идти пешком, может быть лишний час отодвинет горькое известие или успокоит перед долгожданной встречей с Мирой, дочкой, мамой… Усилился дождь. Чёткий зямкин шаг отбивал эхом проговорённые вслух имена каждого, с кем должен был встретиться, хватит ли имён на каждый шаг до родного дома…

               
                *           *
*

       Приближался к финалу беспокойный двадцатый век. Умирал его друг. С Густавом – богатым немцем он сам себя  познакомил. Много добрых слов слышал Зямка о его Всемирном благотворительном фонде и, случайно узнав о посещении Густавом одесского офиса, приехал к нему просить деньги на фильм.
         - О моём фонде уже снимают фильмы в Германии и в Англии, в Киеве и на Дальнем Востоке. В тираж пойдёт один, определит конкурс.
         - Я хочу предложить вам свой вариант.
         - А вы кто?
         - Сантехник…
         - Уже хорошо.
         - …и режиссёр, у меня две основные профессии.
         - Есть и другие?
         - Много.
         - Хорошо. 
         - Могу показать свой первый фильм об Израиле.
         - Покажи, - переход на «ты» Зямке понравился.

105
       Просмотр сорокаминутного фильма прошёл в тишине, будто на короткой паузе, которую Густав прервал после финальных титров.
         - Дай ему денег, - волонтёр из Новой Зеландии, она была старшей в одесском офисе, быстро вписала в маленький бланк названную Зямкой сумму и тут же дала доллары наличными.
       Потом Густав пригласил Зямку с ним отобедать, такое случилось впервые, обычно он ел скромно, быстро и сам.
         - Скажи, а как же сантехник стал кинорежиссёром?
         - О, это долгая история.
         - Спешить некуда, начальство морского порта ждёт меня через два часа. Рассказывай. 
         - История неправдоподобная. Началось с того, что я изменил жене…
         - И что тут неправдоподобного?
         - А то, что мне пришлось играть роль влюблённого.
         - Не худшая из ролей. В каком театре?
         - В Норвегии… В лагере. За кулисами нары, на сцене шикарная постель богатого дома.  В финале спектакля я должен был стать состоятельным, может быть тоже фонд благотворительный основал бы… Но это не моё амплуа.
         - А как ты в плен попал?..
         - Я дважды оказывался в плену. Первый раз, когда    отступали, второй – после побега пробирался к своим… Мне бы могильщика играть. Сколько евреев на моих глазах ушло в землю, а крик грудных детей, падающих заживо в могилу, до сих пор слышу.
         - И я слышу… - от этих слов Густава Зямке стало не по себе, но старый немец пояснил, - молодым солдатом был в конвое, при расстреле евреев, и тогда потерял сознание, а вернулось оно только сейчас, когда евреев отправляю в Израиль. Но тогда помочь им ничем не мог…
       Может быть это был тот самый зелёный солдат…  Зямка не смог вспомнить его, хотелось найти что-нибудь общее с Густавом. Может быть и не он. Сколько было таких… Пусть не на все расстрелы хватало, но были же.

106
       Два  седых человека, еврей и немец, тихо продолжили незавершённую тогда беседу. Случилось это через год. После выхода  пробного тиража. Зямкин фильм сделали сразу на английском, немецком и русском языках.
         - А ты хороший сантехник, какой режиссёр уже не говорю. С каждой кассеты один доллар твой, а когда  свою семью увезёшь в Израиль увеличу гонорар вдвое, будет от нас с Эльзой вам подарок. Фильм получился чистым и честным.
         - Я сразу сказал, что в моём фильме евреи не будут ехать от плохого быта к хорошему, не буду уподобляться  тем, кто сравнивает их с бездомными собаками. Вот мне хорошо здесь, но жить в Израиль поеду, для режиссуры в кино я уже старый, а свою жизнь умело режиссировать никогда не поздно.
         - Так. А учился ты этому где?
         - …Где.?!. Сначала сыграл роль, как актёр-любитель в фашистском лагере, потом уже в родном советском лагере вышел в режиссёры, но опять же это было любительство. После освобождения в середине пятидесятых остался в Сибири, взяли меня на работу в театр сантехником, - эти зямкины слова не вызвали даже улыбку у Густава, он ведь был ещё и пастором – главным в их религиозном течении, слушал серьёзно исповедь старого еврея.
         - Ну, а дальше что?..
         - В начале шестидесятых поехал уже из Украины в Ленинград. Поступил я в театральный на заочный… Мои  жизненные перипетии привели на факультет драмы. Был там первый набор режиссёров телевидения.
         - Драмы, говоришь, - Густав думал, конечно, о своём.
Он знал, что смерть близко подступила к нему. Спешил упорядочить дела, передать спонсоров своих в надёжные руки преемника, проститься с друзьями. Поэтому на свой юбилей пригласил всех, кого желал видеть, в близкий его сердцу Иерусалим. На несколько летних дней сменил свой центральный офис в прохладной Англии на уютный номер

107
скромной, но тёплой от приёма, гостиницы. Только здесь Густав останавливался последние двенадцать лет. Близко к себе поселил и всех приглашённых.
       Юбилейный ужин на сорок две  персоны получился семейным. Скромно говорили о дне рождения уважаемого всеми человека, о его служении доброму делу. Прозвучала тихая благодатная молитва. Вспоминали трагедию Второй мировой войны в истории еврейского народа и уповали  на явь добра и вечной любви. Все смотрели на Зямку, на   его красивую молодую жену. Было спокойно, как и тогда     в окружении среди своих. Только там были солдаты, а тут  рядом - банкиры, президенты корпораций, председатели советов директоров и прочие миллионеры…
         - Не имей сто рублей… - Зямка их и не имел.
       Густав умер, как и обещали врачи, через семь месяцев. 

               
                *            *
*

       Осенний ветер срывал мелкий лист белой акации у  порога его дома, дождь смывал с лиц слёзы. Молчание соседей сказало главное, но не всё.
         - Расстреляли… Где? – прошипела зямкина боль.
         - На берегу за элеватором.
         - Всех?
         - Нет, - за всех отвечала баба Нюра.
         - Кто жив? – надежды за вопросом не последовало.
         - Никто.
         - Как это, баба Нюра-а-а?.. – проревел не его голос.
         - Мирочкины в поезде медицинском, бомба попала в их вагон, а сама с дочкой и мамкой твоей там на круче…
       Зямка бежал в другую сторону города, к Днепру. Вот почта – отсюда Попов посылал радиосигналы в море… А тут  стоял красивый от перекрёстка до перекрёстка  дом купца Скарлата?! Теперь одни развалины… Остались сзади. Он побежал быстрее. Чтобы успеть… Куда?   А вот
    
108
кинотеатр и филармония сохранились. Театр в руинах , но  колонны выстояли… Зямка выбежал к парку, где уже не догнать детство… Отстал за спиной клуб с ёлкой, с оркестром и с… Нет, она уже не там. Они на финишной черте.   
       … Средиземное море штормило шумно, серо, грустно.
Такое зыбкое состояние в природе соответствовало его настроению. Он не чувствовал себя одиноким, просто он пребывал в особом внеземном качестве. Чуть ли не из-за горизонта к нему по идеально прямой линии ползли крупные муравьи и у его ног скрывались под землю в свой антикосмический мир. Там роют, строят, плодятся – живут по своим законам. По своим ли? Скорее рамки вселенной определяют их суть и существование. Вот человек может себе позволить не существовать по сути…  Чаще во вред себе. Так что? Муравьи самые свободные из земных обитателей? Их топчут, травят, а они роют, строят  и плодятся…
       В фашистских лагерях Зямку не покидало чувство свободы. Вера в победу и освобождение была лишь его личностным началом воли. Зона лагеря стесняла  меньше, чем  кажущейся  безграничным  простор  постели  Регины. Эта норвежка не могла не нравиться. Она не пыталась завоёвывать его. Ничего не требовала. Не  было пут обязательств. Было желание видеть его, со временем и он тоже ощутил необходимость видеть её. Но это не могло стать для него сверхзадачей, были установки партийной подпольной организации иного, делового качества. Этим можно ли оправдывать своё поведение? Разве допустимо  полюбить человека в приказном порядке, а без настоящего чувства постель ему – тюрьма. Почему же он желал заточения… Он не пытался оправдываться тогда, не мог оправдать себя сегодня. Дождь собрал в себе все слёзы,  выплаканные женщинами и  не видимые миру мужские, опрокинул их на крутой берег Днепра с придыханием ветра  –  громкого и аритмичного, взявшего на себя недуги  потерявшего всё в этом мире человека. Терять уже нечего.
         
109
         - Но каково опять попасть в лагерь? - Зямка умело орудовал топором, пытаясь быстро срубить со  сваленного замертво на землю дерева ветки, которые напомнили ему  порезанные на части одежды евреев из той тесной могилы.
       Не благодарить же того, кто написал на него донос?!  Ведь ели с аппетитом колбасу от Регины, её лекарство от хвори спасало. Не прошло и двух недель по возвращении в родной город, а его уводят в тюрьму прямо с могильного утёса. Утёсов и тут на сибирской реке немало, тоже с безымянными могилами, но жертвы  расстреляны своими.
Одна радость, что в этот лагерь попал. Привалило счастье на  горьком  пути. Бригадир их  из поселенцев – полицай, отсидевший срок к началу пятидесятых, рассказывал о себе  во время пьяных посиделок
         - Иди к нам. Садись. В ногах правды нет.
         - А в чём правда? Расскажи.
         - Напрасно, Зямка, ты так… В их карательных  делах не участвовал, на руках моих крови вашей еврейской нет. Среди канцелярских бумаг всю войну провёл, до сих пор от них тошнит.
         - И всего-то? На фронт сходил бы, на свежий воздух.
         - Воевать за власть, которая отца-мать, семью всю нашу без земли оставила, в голодомор загнала, не с руки было. Вот ты с той стороны правду искал, я с другой, а лесная просека одна.
         - Искать зачем? С правдой жил, берегу и сейчас свою горькую, с ней и в могилу уйду.
         - До чего же, евреи, вы народ настырный, - заговорил вдруг сидевший рядом с ним седой старшина из лагерной охраны. В лес он главным ходил и замерзал без работы физической, - Для душевного тепла водки хватит,  голову шапка согреет.
         - А шапка-то не по форме, - не хотел Зямка старика обидеть, но таких шапок и на офицерах не видел.
         - В уставной шапке перед начальством стоять да в нужник ходить, а в лесу на морозе только такая спасёт. Ей почти  двадцать лет, а  как  новая, и  выделывал  мех  тоже

110
правдолюб из евреев. Фантазёр – справедливости хотел, а где она? Чего добился? Могильного общака над рекой. Тихий берег там. Высокий. Шум реки нашей бурной туда уже ослабевшим доходит… Погоди, Зямка, ведь и у него  фамилия Кагановский была.
         - Быть не может! – то ли удивление, то ли неверие, а скорее то и другое придало зямкиным словам крещендо, мелодия фразы от тихого звучания до громкого заставила всех вздрогнуть в ожидании сюрприза судьбы, - Имя!..
         - Дай вспомнить, - застывшее лицо старшины не выдавало усилий ума, - когда было это. Помню только кликуху – Сам. Иди, Сам, туда, сделай, Сам, это! Не смогу вспомнить. Сколько лет прошло…
         - Самуил?!
         - Точно. Один весельчак в законе  шутил: Самуил, ты не Маршак, чтоб выпендриваться так. Честно говоря, главным другое слово было.
         - Прости, старик, вот этого сейчас и не надо делать, -
Зямке было не до шуток, найдена могила отца, может же такое счастьем обернуться.
        Зямке «везло» на безымянные могилы. Но однажды…
На пятидесятилетие Победы повезли узников концлагерей по местам их не боевой славы. Туристические маршруты были разные, и он выбрал северный с Норвегией. Весна была такой же, и город его подпольной любви почти не изменился. Дом Регины со своим серым фасадом  терялся на фоне такого же серого неба, выделялась только древняя коричневая дверь с большой, яркой от блеска, латунной ручкой. Зямке и тогда казалось, что не входил  через эту дверь он в дом, а проникал только ему известным тайным проходом прямо в небосклон. И сейчас он войдёт в мир далёкий от земной тверди. Встретит  юность - близкую,  незабытую временем и кратким в радости, и обильным на  беды, горечь утрат… В проёме двери на фоне разноцветья богатой и современной обстановки стоял он. В молодом человеке нельзя было не узнать себя образца сорокового  года.  С трудом,  но вспомнил свой норвежский словарный

111
запас. Пришлось преодолеть волнение от увиденного, не сразу удалось произнести вопрос.
         - Ты кто?   
         - Пэтр, - имя, произношение, голос Регины для Зямки    
спрессовались в нокаутирующий удар, молодой Пётр подхватил сползающего по откосу двери  незнакомца, - Отец, подойди ко мне, быстрее спускайтесь сюда…      
         - Регина! – издалека Зямке послышался его же голос. Приоткрыв глаза, рассмотрел бегущих со второго этажа  крепкого с чёрными пышными усами мужчину и молодую Регину.
       Приходил он в себя на старом, знакомом ему диване: усы его, но  на чужом лице – так это отец Регины, почему ни он, ни она совсем не постарели, даже не повзрослели?..  Что происходило понять было сложно.
         - Регина, её отец с моими усами… Почему Регина не узнаёт меня? И если двойник – сын мой… Нет, скорее внук. Это моя семья. А что же тогда там в Украине? Кто? -   
мысли блудили  задворками памяти, делая голову тяжёлой и чужой, - Кто вы?   
         - А вы, простите кто? – усы приоткрыли улыбку,   Зямка слышал чистую русскую речь, удивляясь и радуясь.
         - Я Пётр- Зямка-Зуня.
       …По возвращении домой его ждала новость, но он не назвал бы её неожиданной. Дети решили ехать в Израиль. Это их право, это мечта деда Семёна. Вместо желанной близкой сердцу земли старику предложили отправиться на Амур создавать Еврейскую автономную область.
         - Зачем? – спрашивал он своих детей, - Зачем ехать на чужую землю, когда есть своя - Святая. Эти партийцы ненормальные люди, они не знают простых вещей:  откуда  еврей вышел. Дружба людей – хорошее дело, но хочется мне умереть в кругу своих.
       Своей смертью умереть не довелось. Дед Семён и в эвакуацию отказался ехать, помня немцев по первой мировой  безобидными людьми. Так вот, за околицей его расстреляли и, на удивление, позволили похоронить…         
               
112
       Могилу деда Зямка навещал часто, от местечка его детства только и осталось запущенное кладбище. А тут на  норвежском ухоженном доведётся ли ещё когда-нибудь побывать? Старому еврею казалось, что выплаканы все его слёзы, какие только выданы ему на всю жизнь. Ан нет… Он припал к земле. Не чувствуя боли в кистях, пытался пробраться внутрь каменистой почвы, может быть надеялся так прикоснуться к Регине. Только сейчас он понял, что любил её не подпольно, а по настоящему, но ни разу не сказал об этом.
         - Регинушка, прости меня, дурака! – казалось, что  причитали все Петры, Зямки и Зуни Земли, уткнувшись головой в траву, утираясь от слёз холодной весенней зеленью Севера, - Знай, я любил тебя! – и замолчал, только вздрагивающие плечи выдавали плач.   
       Сын, внучка и внук стояли над ним, не зная, что делать – плакать или радоваться. С одной стороны – это признание в любви всю свою жизнь ожидала их мать и бабушка. А как ждал Петра их дед-прадед, какие муки в нём порождало затворничество дочери. Он быстро умер, Регина сумела заменить отца умом, силой духа, деловыми качествами. С другой стороны – больно было осознавать, что жизнь жестоко обошлась с близкими им людьми. Война подарила  любовь, пришедший мир разлучил их.   
         - Знай, сын, я любил её… - шёпотом повторил Зямка.   
         - Я знал это. Мать долго не говорила, кто мой отец.  Как появилась дочь, сразу пришло решение - имя будет бабушки, когда жена ценой собственной жизни подарила мне сына, я не знал, какое имя дать. И вот тогда бабушка взяла младенца на руки и обратилась к нему: - Петенька мой. Пётр…      
         - И?         
         - И всё рассказала. Всю жизнь она любила  тебя, с   мужчинами поддерживала только деловые отношения. Она знала, что ты приедешь. Ценила, понимала тебя, а как смеялась над твоими признаниями, что ты к ней идёшь только по заданию твоих друзей подпольщиков.    
       
113
         - Но было это так.      
         - Начиналось так. Эх, отец, прожив такую большую жизнь, надо понимать, что женщину не обманешь.      
         - Скажи, откуда у тебя такой хороший русский язык?      
         - Мать заставила учить, Сначала думал, для дела . Но потом понял, что к чему. Позже стажировался в Москве. И не только русский знаю, малость ивриту выучился.      
         - А это зачем?         
         - В экономических связях помощь, к тому же думал, отца может быть в Израиле искать надо.       
         - А искал?      
         - Конечно. И для себя, и для матери. Позже и для детей. Но в делах твоих лагерных сплошная конспирация. По указанному адресу не проживал, фамилия не твоя. Кто ты?            
        - Кагановский Зуня Самуилович. Перепеши адрес, - Зямка протянул сыну свой паспорт, - пока украинский, а там жизнь покажет. Чего ждать от неё?..       
         - Да. Проживи мать, месяц-другой, и дождалась бы тебя. Гляди, и не угасла бы, - теперь плакал сын, отец успокаивал.      
         - Смотри на детей, В них ты.       
         - В них вы с матерью. И имена, и облик ваши. А там у тебя есть кто?
         - Жена, дочь, зять, две внучки. Жена моя всего на пять лет старше тебя.         
         - Как это?    
         - А вот так получилось. Но об этом разговор особый. Идём домой, - сказал и подумал, что дом этот, конечно, тоже родной…         
       Появилось солнце, высветило ярко облака. Возможны и тут иные цвета, кроме серого. Теперь он будет помнить таким небо Норвегии. Входили в свой дом, от земли не отрываясь. Зямку усадили на старый диван, который занял приметное место под двумя большими портретами, рука художника сумела сохранить характер и время натуры. Старый еврей завершил композицию…         

114


                *              *      
*

       Северный ветерок отозвался прохладой в осеннем дворике. Зямка, не глядя, отодвинул от себя тарелку с фаршированной рыбой. Третий день он отказывался от пищи, но после тяжёлого взгляда жены соглашался что-то проглотить и чем-то  запить. Сейчас есть не будет, надо написать письмо своим в Норвегию. Лист распластался на бирюзовой глади крышки пластмассового стола, будто штормом сорванный парус, вынесенный в штиль океана. Зямка постарел ещё больше, но видеть стал куда дальше. Как спешно отчалили в Израиль дочь, её муж…  внучки -    писал. О своём решении - уехать за детьми сообщил. Как в обычном почтовом конверте получил два чека за фильм и подарок Густава с Эльзой, знают.
         - Посылал письма часто, держал в курсе всех со… -  мысли оборвались на полуслове, - Напишу сначала про   мою прошлогоднюю поездку в родной город.      
       Было это ранней весной. На той самой круче спешили установить к Дню Победы обелиск у Вечного огня, спуск к реке замкнуть набережной. Лихо урезали крутой берег, превратили  в пологий и посыпались из него к встречной волне кости убиенных. Собрали останки, не все, конечно, что-то под Вечным осталось, а что повезли на городское кладбище для новой братской могилы. Где чьи руки, ноги не разберёшь. А может кому «повезло» оказаться и на берегу, и на кладбище. А каково близким?.. Так и Зямка постоял на берегу,  пытаясь услышать  залпы расстрела, и пошёл через весь город к будущей братской могиле. Под прессом памяти и надежд проходил он мимо того самого парка, в котором трёхкилометровое прошлое отозвалось в настоящем. На тротуаре у границе парка (ограду давно снесли) группками застыли прохожие. Остановился и он:  это надо же, аллеей парка,  как и тогда,  в те далёкие годы,

115
бежали дети. Болельщики и любопытные прохожие шумно приветствовали пришедших к финишу, на миг наступила тишина,  Зямка увидел молодую и стройную учительницу в окружении юных спортсменов, но вдруг…
         - Зямка, беги! – кричали они в сторону беговой дорожки, на которой вроде бы и не было никого.          
       Старый Зямка подошёл ближе, посмотрел вправо  на финишную прямую из крепких тел школьников, потом повернул голову влево и увидел, как из-за поворота выпал худенький мальчик, но поднял себя и поплёлся, намекая на бег, в сторону зова из прошлого.
         - Зямка, беги!      
       Навстречу мальчишке мчался старый еврей, на втором дыхании он подловил тёзку и, лихо развернувшись на сто восемьдесят градусов, побежал рядом с ним. Нет, малый побежал рядом. И добежал. Его подхватили на руки, подбросили в воздух разок-другой, награждая шутливыми подзатыльниками, деловыми похлопываниями по плечу и общим радостным смехом. А старый Зямка пробежал по инерции ещё метров десять и  вышел из парка. Не дойдя до перекрёстка, пересёк улицу и сел за столик перед кафе. О еде и  не подумал, но заказал, ощущая радость победы, запретное пиво.
       … Когда старшей внучке было столько лет, сколько маленькому Зямке в том забеге, она с родителями и сестричкой  уезжала в Израиль. Дочь, увидев слёзы отца, пояснила: так надо ради детей.
         - Завтра внучкин день рождения, - с трудом повторял  слова, непосильным грузом они укладывались в письмо, -  подумать страшно: его молоденькую внучку-солдатку мог  разорвать на части взрыв террориста-смертника на мирной автобусной остановке, от которой за минуту до трагедии она ушла, но сколько осталось там лежать…рядом. Потом   кладбище рассортирует всех мёртвых в зависимости от национальности… Почему так? Последнее время я часто думаю, как похоронят меня с женой?  Только рядом  быть.
Лист оставил израильскую бирюзу,  чтобы в конверте лечь    
    
116
на седой от времени стол норвежского дома. Зямка  бросил взгляд на марку – два гриба, большой и маленький. Такие же белые, как тот в бою, как те на доньях вёдер из далёкого детства.  Большой - это он. Другой поменьше…


                *            *
*

       В реанимационной палате продержали недолго, и на утро, при обходе на вопрос лечащего врача «Что, плохо?», Зямка, с трудом открывая глаза, ответил не спеша.
         - А кому сейчас хорошо?         
         - Вы только посмотрите на этого еврея, он способен шутить! - и уже выходя в коридор, врач бросил на ходу зямкиной жене, - Будет жить.
       Она заметно постарела. Забирала мужа из больницы, как новорожденного, с материнским  чувством, которое до этого времени питать к нему не могла. Раньше она любила его по дочерни. Зямка это ощущал, сначала с нежным трепетом, затем  с особым родительским комфортом.
         - Надо написать обещанное письмо норвежцам, - об этом сразу подумал, как только вошёл в свой дом, они вправе знать и эту страницу его жизни.       
       После освобождения в пятьдесят третьем он остался в Сибири, был при театре и недалеко от могилы отца. Даже в отпуск далеко не уезжал. Уходил в тайгу, но сторонился охотников то ли из-за невыносимых хлопков стрельбы,  то ли  от сочувствия к убитому зверю. Находил  заимку  на берегу Китоя – притока Ангары и в одиночестве ощущал мир радостно, упивался свободой, каждое утро принимал, как дар свыше, а в ночь уходил с надеждой на встречу  в кратком сне  с дорогими его сердцу людьми. Мёртвыми признавать их не хотел.
       Возвращался в театр и просился в актёры, но в ответ слышал, что ещё не пришло время сложностей житейской простоты и его грубый типаж не востребован. В ожидании

117
благосклонности судьбы, проявления понимания, прихоти
творчества прошли долгие шесть лет. Вдруг предложили режиссёрскую ставку и постановку к девяностолетию вождя всемирного пролетариата. Чудо из чудес…       
         - И что же вы, Кагановский, поставили? Это разве Горький? Это не «Враги». Вражеская какая-то позиция. Ну, посмотрите, - вяло изощрялся подголосок инструктора отдела  пропаганды и агитации, - у вас в спектакле пролетариат не передовой класс, не движущая сила. Они вынуждены сопротивляться. Это я о рабочих.         
         - Я понимаю, - Зямка и не пытался скрыть улыбку, - и Ленин это понимал.         
         - Ленин понимал?! Но это уж  слишком.         
         - А что собственно вас тревожит? – зямкина ирония отрезвила собеседника, тот понял над чем смеётся этот новоиспечённый режиссёр из народа, - Почитайте, что  в газете  «Вперёд» за тринадцатый год писал, отвечая своим оппонентам, Владимир Ильич: пролетариату ничего не остаётся, как только быть вынужденным идти на борьбу. Именно это вы и увидели в моей трактовке пьесы, об этом  наш спектакль.         
       Премьера состоялась. Затем были гастроли в Украине
от города его детства, юности, зрелости до, отмеченной пленом, незабвенной зоны памяти. Летний,  южный  город встретил по-родственному тепло, узнавались запахи, ветер доносил влагу, подхваченную на Днепре, в море и лимане. Много было выездных спектаклей. Ехали вдоль идеально ровных пшеничных полей, комбайны выстригали упругие стебли шумно и пыльно, строго сохраняли чёткий рисунок хоровода, а торчащая ёжиком стерня опьяняла ароматом свежего хлеба. Совсем другие картины открывал Сиваш. Солончак, овцы. Заповедный простор, который не знал болезненных порезов плуга. Заросшие бурьяном курганы. Подслеповатые скифские бабы  стояли одиноко посреди земли, политой кровью, усталость их окаменелых фигур взывала к покою…
       Буксиры отрывали  от элеватора, загруженные зерном,

118
баржи и на поводке уводили к фарватеру. На рейде они выстраивались лесенкой вдоль течения реки, массивные цепи от брошенных на дно якорей приковывали их к речной глади до особого распоряжения диспетчера порта. После вынужденного пленения баржи вырывались на свободу - одни вверх, преодолевая силу течения, другие, подгоняемые волной, спешили к лиману. Бакены своими огоньками подмигивали на прощание и терялись среди   звёзд отражённого в воде чёрного неба южной ночи.  Эту картину вечной жизни, её иллюзорную и реальную части на границе реки и неба  разрезала  траурная лента берега,   на котором стоял одинокий, уставший Зямка.
       …Областная партийная конференция проходила в зале театра, вечером делегаты смотрели зямкин спектакль.
         - Отличный спектакль! –  секретарь по идеологии был немногословен, - Вы бывали в наших краях?         
         - Бывал, - Зямка не спешил с ответом, -  воевал…  но недолго, потом плен…         
         - Хотите побывать в тех местах?! – собеседник с пониманием прервал вынужденную паузу, - завтра же берите мою машину, водитель отлично знает область.      
       Сначала была опушка,  очерченная лесным массивом прямыми линиями квадрата, с невысоким памятным камнем, на котором были выбиты знакомые слова.
         - Согласен. Никто не забыт, ничто не забыто, - Зямка  не узнал бы сам место, от которого убегал с Розочкой, - Где ты сейчас?..  Риточка…         
       Зелённое покрывало с яркими белыми цветами могло  вернуть к жизни всех тех, кого собой согревало от холода смерти. Но надо было только  собрать последние силы и захотеть. Или ещё не вышло время греха и позора? Нет места праведнику на этой земле, не пробил час явления Мессии. Но пребывают в вечном беспокойстве жертвы и в успокоении обмана палачи. И единственным свидетелем в этом суде под открытым небом стоял Зямка, Не было судьи, откуда взяться адвокату в далёком от совершенства мире. «Никто» безлико. У каждого в земле своё имя.

119
       Нашли дом  с русской печкой. Сохранилась и банька. Но не было  Василия Макаровича и Марии Фёдоровны, фашисты расстреляли их за связь с партизанами.
         - А ребёнок где? – Зямка понимал: не будет Риточки – не жить ему.      
         - Гарна дивка! Выбачаюсь, красыва, - седая украинка в улыбке открыла беззубый рот.         
         - Не о красоте Риткиной речь. Жива ли она?! – заявил старик, - У отца Михаила в Тарасовке живёт.      
         - Живёт. В Тарасовке. У отца… - повторил Зямка и подумал: сохранили всё-таки Розочку.       
      Риточка и Зямка уходили в лес, от людей подальше.  Шли не спеша, хотелось успеть поговорить обо всём. Она говорила о лесных родителях, которые не скрыли от неё родителей настоящих – водили в лес, где лежала в общей могиле мать, рассказывали о солдате, который бежал из плена к своим…         
         - Ваше имя известно. Пётр вы. А мамочкино не знали они, не знаю я.               
         - И я не знаю, - как же вырвалось это признание.  Надломилась стройная фигурка, Рита замерла, в ожидании   пояснений, - Знай же всё. Я не Пётр, Зямкой меня звать. С мамкой твоей роднила нас только национальность наша.    
         - Мама Мария догадывалась, говорили ей, как бежал от расстрела пленный солдат с ребёнком, со мной значит, на руках, - оказывается  главное Рита знает.         
         - Да, не отец я тебе.         
         - Больше, чем отец.         
         - Не успел я узнать имени матери твоей, не до того было. Успела только тебя назвать. Розочкой нарекли.       
         - Как же теперь меня будете звать?   
         - Ритой. Маргаритой тогда в лесу я тебя назвал. Твоя фамилия – Каган, отца фашисты расстреляли, в армию его из-за плохого зрения не взяли. Вот это и всё, что могу тебе рассказать.         
         - А ваша фамилия Скрепцов настоящая?      
         - Нет. Кагановский я.

120
         - Вот как. Каган и Кагановский.            
       Они ждали эту встречу. Но вдруг почувствовали своё одиночество. Совершенно седой к тридцати восьми годам мужчина и девятнадцатилетняя девушка, красота которой соединила в себе нежную акварель украинского леса и чёткую линию графики еврейского лица. Они уходили в лес ещё дальше от людей, от людских привычек. Жаркий день сменился тёплым вечером, а тот прохладной ночью. Она прижалась к нему, хотелось представить, как тогда он прижимал её к своему телу. Зямка поднял Риту на руки, попытался бежать. Зачем и куда? Если на земле возможен рай, так вот он – здесь, в лесу, где не должно убивать, закапывать, терять человека… Тут удобно найти себя и полюбить близкого тебе. Можно подарить жизнь другому человеку, желающему войти в этот мир. Они срывали с себя одежды. Подставляли прохладе свои разгорячённые тела. То, что чувствовал Зямка, определить он не мог и не хотел. Но Рита до мелочей осознала всё, что произошло с ней. Радостно ожидала завтрашний день. Понимала, что её судьба в этом, побитом жизнью, но сохранившем силу, человеке. В такие минуты мир прекрасен, неисчерпаем и лих.
       Утром они вышли  к скорбной опушке. Зямка нашёл   то самое место, где расстреливали его и её мать. Из земли, чуть ли не на их глазах, пробился цветок с тяжёлой каплей росы на маленьком лепестке.
         - Здесь лежит твоя мама.         
       Они опустились на колени,  попросили её согласия на их свадьбу. И материнское благословение услышали. Так Зямка получил в жёны по всем документам украинку, поди теперь докажи, что Рита чистокровная еврейка. Разве
это важно сейчас после сорока трёх лет совместной жизни в подлунном мире любви?..  Недосказанное,  недоказанное уйдёт с ними в могилу… Они и там будут рядом.
       …Он смотрел на свою Розу, да нет же  -  Риту. Она не постарела. Только повзрослела.
         - Всё-таки ты уже бабушка , -  Зямка улыбнулся, -  не

121
будем сегодня думать о грустном.
         - Не будем, дорогой.          
        Зямка понял, что его жизнь на финишной прямой стала приобретать второе дыхание. Рита-Роза улыбнулась, и правая бровь кокетливо подбросила маленькую родинку.









    
               





















122





      
               


























                ТРЕПЕТНАЯ
                ПРОЗА ЛЮБВИ
               
                ТЕЛЕНОВЕЛЛЫ

                ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

       Южное январское небо спешно, шумно и как-то вдоль земли выплеснуло всю воду, собранную в плотную тучу. Тут же появилось солнце – яркое для января, но жаркое и для летнего месяца. Захар ничего этого не видел, не чувствовал, не знал. Он сидел в  комнате без окон, такой же тёмно-серой, как та туча, под которой входил в больницу. В голове бродили   безрадостными тенями серые мысли, а широкая душа, обычно светлая и красочная, поблекла, сникла, потеряла дар живописца. В глазах множились чёрные квадраты Малевича и на их фоне белыми лужами расплывались ещё не написанные никем гениальные круги. Он – мужчина в расцвете лет, всего-то 45, приговорён болезнью. Обидно. Больным Захар себя не чувствовал. Более того, друзья белой завистью отмечали молодость бегущую перед ним, их жёны не в силах были скрывать взгляды, от которых ему становилось неловко, дамский комфорт его смущал. Ничего дурного не было ни в самой дружной многолетней компании, ни вне их круга, когда в него вонзались до боли раздираемые мужское чувственное тело влажные от патоки  взгляды незнакомок. Но любил он и хотел только  ту, которую знал близко четверть века…
         - Послезавтра вечером приходите в приёмный покой. Там вам без очереди выдадут необходимые бумаги, и тогда уже у нас получите место. Будем  готовиться к операции, - медицинская сестра своей улыбкой  не успокоила Захара, но произвела путаное впечатление. Эта молодая женщина вызвала мужской интерес. Почему её некрасивая внешность с горькими
 
125
мыслями в глубоко от мира спрятанных глазах притягивала и возбуждала?..
       У него такое случалось только с одной из всех женщин. Точёные ноги жены начинались сразу от тонкой талии. Сжатая в пружину, она подбрасывала к  шее на покатых плечах упругую грудь. Лёгкая  ткань блузки проигрывала  нежной коже тёплых рук.  Захар жадно поедал свою жену,  сытно кормил собой. Не удивительно, что аппетитно выглядели их дети. Старшие погодки (сын, дочь) и младшие мальчишки близнецы, тонкой кистью, незаметной  для сторонних глаз, списанные с матери. И дальше можно было бы пополнять богатую семейную галерею. Но его ждал операционный стол. За что его приговорила судьба с  рано уставшей природой? Но правила игры в постели надо менять. Впрочем, на что менять? Жена ушла. Захар не противился, смог понять её. Она хочет детей
ещё… Он же не сможет в этом ей помочь.
         - Молодая, красивая. Ей нужен полноценный, не с изъянами, мужик. Послезавтра и я, как эти … - он в проёме открытой двери видел проходящие мимо явно усечённые тела, в ситцевых дамских сорочках, из-под которых червиво выползали, как оголённые нервы,  трубки к разнокалиберным ёмкостям с жидкостями таких непостижимых уму расцветок, какие фантазия художника представить не могла, - …буду таким же немощным и неспособным.
         - О чём вы? – медсестра искренним удивлением не смогла ни успокоить, ни обнадёжить
         - Ведь знаете о чём…
         - Знаю точно одно – если человека любишь, его не оставишь в трудную минуту.
         - А когда минута растянется в часы, дни, годы?..
         - Надо  вспомнить  годы,  дни и часы  до этой…

                126
минуты
         - Вам легко говорить, - но посмотрел на свою собеседницу с сожалением.
         - Очень легко говорить, когда нет рядом никого. Ни любимого, ни нелюбимого… Догадаться легко.
         - Это вам легко… обо всём судить.
         - Конечно, некрасивой легче.
         - Зачем вы так?..  Поверьте мне, как художнику:
красота – понятие относительное
         - Согласна. Но любовь – понятие абсолютное.
       …Захар смотрел на не очень молодую и очень некрасивую женщину, и её тревоги ему показались куда весомее его забот.
         - Многое в этом мире я назвал бы абсолютным. Вот я абсолютно слаб, так как не смог удержать жену. Ушла с четырьмя детьми.
         - От художника?!.
         - Уходят не от профессии… не от, а к…
         - И к чему же? Или к кому?!
         - К себе. Человек от природы эгоистичен.
         - Неправда.
         - Как правило. А занимаясь бизнесом, как она…
         - А в каждом правиле…
         - … есть исключения. Но где они? Подскажите.
         - Если бы я знала… какие они, - и вдруг Захар увидел в её глазах проблеск красоты, медсестра легко привстала… Не спеша  выправила свою нескладную фигуру. Несколькими красивыми шагами перенесла себя к выходу… и… Развернулась мадонной в раме дверной коробки на фоне внеземных,  иллюзорных  отблесков урологического коридорного движения.
         - Не уходите… Прошу… как художник…
         - И что увидел художник? Игру света и тени в полной гармонии?! - кисти её крепких, смуглых рук

                127   
проползли по белоснежной одежде и взметнулись в невесомость коридора, - Или в гармонии, но в разорванной  и спешно заштопанной!?
         – Ну, зачем же так?.. Ведь гармонию расчленить  невозможно, ещё не найден для этого операционный стол.
         - У нас в отделении можно сделать всё, столы совершенны и хирурги опытны.
         - Надеюсь. Но я не об этом. С вами интересно,  вы отличная собеседница…
         - Знаю. Мужчины только это и замечают во мне.
         - Для начала не мало… Прошу, не уходите.
         - Надо… Заканчивается моя смена, следующая послезавтра вечером. Вернусь сюда… И вы придёте ложиться к нам в отделение… Вот тогда поговорим.
         - А я хочу сегодня…
         - А я? Хочу ли я этого?…
         - Вас ждут.
         - Если бы… Никого у меня нет. Вот так, никого. Ни друзей, ни родственников. Даже соседей нет…
         - Как это?
         - Очень просто. Купила в новом доме квартиру, а соседние пустуют. Вот и живу одна на площадке…  Мне всё чаще и чаще весь окружающий  мир кажется лестничной площадкой, на которой я одна.
         - Позвольте вас пригласить в ресторан на ужин.  Я могу плотно отужинать, это мне не повредит?
         - Ешьте что хотите и сколько хотите, всё равно послезавтра я вам поставлю клизму. А вот мне?!. А? Мне не противопоказано ли с вами идти в ресторан?!
         - Нет! Теперь нас двое на лестничной площадке.
         - Тогда идём. Только мне надо переодеться. Это вы, как на праздник, пришли в костюмчике да при галстуке.

                128            
       Захар ждал недолго. Стоял он в стороне от  луча фонаря, вглядываясь в одинокую тучку, которая собой прикрыла луну.
         - С выходом из-за тучки спутницы Земли… выйдет и моя спутница, - это предположение Захару понравилось, хотелось скорее увидеть… - Стоп! Я же не знаю имени её. Интересно, каково имя девуш… женщины молодой, с которой ты идёшь в ресторан?..
Попробуй угадать. Нет, не смогу  по лицу…
         - А вот и я, - её лицо нежным светом прорвало плотную тень ночного воздуха.      
         - Ав-ро-ра… - произнёс радостно Захар.
         - Вам известно моё имя?!. Смешно?.. Я, и вдруг Аврора... Мои родители увлекались поэзией…
         - Смешно?! Почему же? Нет, скорее грустно.
         - В ресторан уже не идём?!
         - Почему же? Грустно не за нас. Других жаль.
         - Видели бы вы сейчас себя…
         - А вы себя, - в нежном свете яркой луны и  в резком блике фонаря её лицо пленило акварелью. Почему он пишет только маслом?  В те студенческие далёкие годы его акварели выставлялись в Манеже, достойно отмечались в зачётке, - Отлично.
         - О чём это вы?
         - Я о чём?!. Вы… вы меня вернули в юность, – Захар нежно взял Аврору за руки, неспешно, но без  возможности противоречить, подтянул к себе.
         - За-аха-ар…
         - Вы знаете моё имя?
         - Да. Из истории…
         - Какой?
         - …болезни.
         - Моей?
         - Вы задаёте вопросы… глупые, поверьте…

                129    
         - Молчу, но тогда вы задавайте вопросы. Если хотите глупые, пожалуйста. Можно умные… Только боюсь,  и ответы мои вам покажутся глупыми, - Захар и Аврора сидели в уютном зале ресторана, красочная лёгкая закуска перед ними предвещала изысканный ужин, - глупо, но тут зарождаются мои картины.
         - Верю, тут мило. И что же в  ваших картинах?
         - Женская натура.
         - Внутренний мир? –  улыбка обнажила иронию.
         - Нет. Тело.
         - Да?..
         - Да. Тело может поведать о страсти, о радости и горе. О таинстве мироздания. А его разгадка разве не в красоте самого тела?..
         - И сколько тел прошло через ваши кисти?
         - Надеюсь, это вы об орудиях моего творческого труда?! – Захар увидел, как она хороша в улыбке, как естественна, - пока писал только жену… бывшую.
         - Простите.
         - Ничего. Давайте выпьем… На брудершафт.
         - Согласна, но только ради близости слова «ты».
         - Хорошо! – продолжительный и неформальный поцелуй вызвал паузу.
         - А меня никто так ещё не целовал. Меня кроме родителей никогда никто не целовал…
         - Хочешь ребёнка?!
         - Глупый вопрос… Конечно.  …От тебя.
         - Тогда поспешим, - пошутил Захар над собой.
         -  Шутка глупая. Впрочем, за ней горькая правда ближайших суток… - и уже всерьёз Аврора с болью прошептала, - Поспешим, - он её понял. Это их шанс. Последний. Его застывшая  мужская слеза акварелью преобразила  лицо женщины в красивый этюд. Захар увидел, что она хороша и в грусти…

                130
         - По законам  природы нет некрасивых женщин, есть незрячие мужчины, - мысли путали действия.
         - Не спеши! - её шёпот прорывался сквозь стон тел, поскрипывание кровати, ежесекундный и самый громкий из звуков стук часов.
         - Нежная, милая, ласковая, хорошая… - Захар в мужском порыве терял нужные слова.
         - Не молчи. Говори. Говори правду. Пусть все некрасивые женщины услышат слабость слов перед силой чувств. Я говорю глупости?
         - Нет.
         - Я веду себя глупо?
         - Нет.
         - Что же происходит?
         - Ты много вопросов задаёшь.
         - А что надо? Прости, это последний вопрос.
         - Надо отвечать. И лучше без слов.
       Они отвечали друг другу без устали всю ночь. Под утро провалились в сон, к обеду вернулись на вершину содеянного… Снова проваливались, только мимо сна. Гнали покой, теряли с ним голову, которая уже стала одной на двоих…
       А вечером Аврора повела сонного Захара в больницу. Дрожащими руками поставила ему клизму. Сидя на унитазе, он ощущал себя на самой вершине счастья.    
       …Уже потом, спустя много дней после той операции, они вернутся в ресторан…
         - Давай доедим лучшее из еды того прерванного ужина, - они громко радовались друг другу, милому ресторану, всем, кто был вокруг.
         - Почему не можешь радоваться, как другие, - прорвалась реплика молодого парня от соседнего стола .

                131
         - Ты и тут не можешь не заметить красотку? – прошипел в ответ грустный голос девчонки.
         - Это кто же красотка? – смеялась Аврора.
         - Как тогда два месяца назад, появился глупый вопрос. Конечно, ты. Только с одной поправкой – ты больше, чем красотка. Мы проживём долго, я напишу много картин, на них будет наша дочь в разные годы.
         - Женская натура.
         - Да. Но лучшей окажется акварель… Женская фигура в проёме двери.
         - И серые стены…
         - И в проёме видны….
         - Неужели больные урологического отделения?
         - Хороший вопрос. Все увидят реальный, пусть и размытый фантазией художника, космос… - Захар взял руку жены.
       …За соседним столиком тихий парень нежно подхватил руку своей девушки. Словно эстафету, но это уже совсем другая история…
















                132

СУДЬБОЙ РАСПАХНУТО ОКНО

       Юра нежно поглаживал руку Ляли. Молодожёны   ужином в ресторане завершали медовый месяц.
         - Кому ты посылаешь свой сладкий взгляд?..
         - Интересно, кто из них читал Бабеля? - Юра не  услышал Лялю и продолжил безадресно, - Те, кто читал, ощутили бы медовый аромат нашего месяца… Да! «…среди винограда, обильной пищи и любовного пота», - последовал громкий выдох, - как Беня Крик и Циля…
         - Покажи её, - Ляля за Юрой посмотрела в никуда, где никого и не увидела, - хочу видеть Цилю.
         - Ляля, не смеши, сегодня тут её не найти. Давно была такая  невеста с приданым в пятьдесят девять дойных коров, - трепетная улыбка предназначалась только жене… Это можно было понять по его глазам, утопающим в любовной влаге, - теперь здесь сидят её правнучки. 
         - Дойные коровы.
         - Ну, зачем же так.
         - А как? Разве  отец не подарил нам новенький  автомобиль?
         - Подарил.
         - Мои родители отдали нам свой загородный дом с огородом, садом и виноградником?
         - А я о чём?! Медовый месяц среди винограда…
         - …и обильной пищи…
         - …но пот уже наш собственный – любовный… Институт закончим, станем на ноги, тогда им - твоим и моим будем дарить подарки.
         - Когда это будет?!.
         - Скоро. Я же везучий. Вспомни окно, как я…

                133
         - Вот именно, как ты мог тогда так поступить?
         - Но поступил-то я так с тобой. Может быть, это  выглядело легкомысленно. Однако, я встретил тебя… Я полюбил тебя!..  Я женился… 
         - Самоуверенная  Якалка. Не хочу вспоминать, - Лялю тревожила одна единственная мысль, ведь Юру случай мог вывести на другую улицу, на другой дом, на другое окно… - Ты тогда мог встретить и другую.
         - Но увидел тебя.
         - Случайно.
         - Пусть так. Но влюбился.
         - В который раз?
         - В первый.
         - Можно подумать…
         - А ты не думай о плохом. Верь в хорошее, - Юра увидел потеплевший взгляд Ляли, почти такой же, как тогда в окне, - Давай выпьем за день победы!
         - А что, сегодня 9 мая?
         - За наш день… победный.
         - Твой день.
         - Он наш. Весенний на всю жизнь. Каждый день лета, осени, зимы для нас будет только тем, майским.   Не мешало бы сегодня вспомнить 9 мая прошедшего года.
       Юркина память прокрутила тот тёплый вечер в обратной хронологии от милого девичьего личика в окне до своего мрачного лица. Повод для грусти был.  Друзья на праздничные дни поехали в свои города… Кто к родителям, кто к подругам… Юрка тоскливо смотрел в окно на безлюдную улицу.
         - Все на набережной в ожидании праздничного фейерверка. У меня полный холодильник, - открыл   его дверцу, - не выставлять же еду и выпивку самому себе? Один не пью…
      
                134
         - Не ужинать же в праздник одной, - в своём окне Ляля видела пустынную улицу, - хоть бы кто мимо прошёл… Ведь думали родители взять с собой в Рим.  Но командировка у них длительная, а мне лететь на три дня всего, и возвращаться потом в одиночку не хотелось…
         - Выйти бы… – Юра снял спортивный костюм. В который раз  резкой болью ранило обнажённое до костей  зеркальное отражение. Худое тело вызывало стыд… Он увидел над своей головой портрет деда, в котором трещинки фото не отличались от морщинок лица и завитушек редкой бороды. Юрка осознал ещё раз быстротечность жизни, -  Может, кого встречу, вечер с кем-нибудь разделю, а там, глядишь, и ночь не в пустую проведу…
         - Переодеться бы… - смена халата, видавшего всё и всех домашних, на новенькое праздничное платье, а к нему туфельки на высоком, стройном, какими были сами ножки, каблуке, приукрасят и дурнушку, а Ляля была хороша собой. Красивое, упругое, природой ладно скроенное  тело одежде противилось…
       Так, в разных концах города, одежда пыталась соперничать с телом - в одном случае побеждала, в другом проигрывала. Юркина фигура, а точнее, её отсутствие преобразилось… Появились плечи, линия мужской груди, даже мышцы...  Зеркало проглотило мальчика и выплюнуло «мэна» вполне товарного вида… У Ляли за одеждой скрылись нежные ответы девичьего тела  на загадки самой природы… Она уже не отличалась от таких же задрапированных куколок модельного подиума. Яркая многослойная косметика закрыла интермедийным занавесом индивидуальную мизансцену лица.   
       
                135
       Юра шёл будничной улицей без каких-либо опознавательных, праздничных знаков. Всё, что его окружало, становилось серым - от смеси белого и чёрного. Отсутствие красного, синего, жёлтого  глаз утомляло…
         - На этой улице есть что-нибудь цветное? –  от его неожиданного крика задрожали тёмные оконные проёмы, окна пришли в движение, и вдруг… к нему приблизилось большое окно первого этажа.
         - ?.. – Опытный Юркин взгляд сразу определил красоту незнакомки, тут же уловил вопрос, вслух ещё непроизнесённый. Не могли обмануть ни маскировка косметики, ни вроде бы безразличие лица девушки. И вдруг неведомая сила резко, несколькими бросками, сумела приблизить его к окну.
         - Здравствуйте! Который час? – такому вопросу можно было удивиться. Знакомясь с  девушками, он не допускал использование банального  приёма, -  Время… не ждёт, - поправил себя Юра, -  Простите, мне надо с вами срочно познакомиться.   
         - А мне?!.
         - И вам.
         - Ну да?!.
         - Конечно!.. Зачем  в праздничный вечер сидеть одной дома? Ведь мы можем пойти на набережную посмотреть фейерверк.
         - Я не люблю быть там, где много людей.
         - Пойдём ко мне. Там нет никого.
         - Это уже обнадёживает, - девушка улыбнулась  доверчиво, - меня звать Лялей, а тебя?
         - Юра.
         - Сойдёт.
         - Так что? Идём?
       Издали отозвался фейерверк…
               
136
         - Зачем? Можем остаться у меня. Поужинаем…
         - Нет уж. Идём гулять… безлюдными улицами. Потом поужинаем, но у меня.
         - А почему не у меня? Я готовлю хорошо.
         - Я вообще не готовлю. Одни бутерброды.
         - Холодные закуски.
         - Вот именно. У меня закусим, потом вернёмся сюда. Подашь свои порционные…
         - Фирменные…
         - Отлично!
         - А дальше что?
         - Поженимся…
         - Уже интересно.
         - …если подойдём друг другу.
         - Сразу?
         - Нет. Месяцев через пять-шесть… Через год.
         - Как раз к приезду моих родителей.
         - Где они?
         - В Риме.
         - Где-где?..
         - В командировке.
         - Вот это да. Ты мне уже подходишь.
         - А что? И мне с тобой приятно. Пока. Говорить.
         - Поговорили? Теперь за дело. Ляльку в руки и гулять.
         - Иду! – Ляля вышла быстро, резко закрыв окно, в котором отразилось звёздное небо с намёком на вечность.
       Юра и Ляля то терялись в тёмных лабиринтах безлюдных улиц, то уносились к звёздам… Этого они не замечали, их пьянило чувство любви с первого взгляда. Рассвет загнал в подъезд Юркиного дома... На завтрак были бутерброды и праздничные тосты. Ели много и весело…
               
137
       Усталость уложила в постель…
       Спали они тихо, прижавшись друг к другу, в своих праздничных одеждах. Впечатления их встречи вызвали сон. Ляля хотела увидеть Юру обнажённым, он этого боялся. К такой худой фигуре необходимо привыкать постепенно. Тем более, рядом с красотой Лялиных линий и пропорций. Просыпались радостно, настороженно… Бежали к Лялькиным фирменным блюдам солнечным городом. Ели много, спешно и весело. Пили редкое сухое вино, но в тостах говорили не о празднике, а славили судьбу и благодарили друг друга…  Повторился предполуденный сон… Но уже   наяву, а вечером…
         - Юрочка, помнишь, в тот вечер мы ужинали здесь?! – над мужской рукой нежно расположилась лёгкая кисть Ляли.
         - Вижу, как сейчас… - но смотрел Юра мимо неё.
         – Кого ты видишь сейчас?
         - Тебя, милая. Я сохраню тебя молодой на всю нашу длинную жизнь..
         - Но смотришь ты сейчас не на меня… - Ляля подловила взгляд мужа,  увидела красивую женщину.  Её возраст выдавали седые волосы строгой причёски и беспокойство глаз человека, прожившего не лёгкую жизнь, - Какая красивая женщина… А как идёт!..
         - Полёт к любимому. Как я тогда к твоему окну.
         - Не похоже. Ты бросался на амбразуру.
         - Но не будем  смущать её нашими взглядами.
         - Она видит только вот того дядечку…
         - Сегодня им хорошо.
         - Как нам…
       Пожилой мужчина легко привстал и подхватил брошенные к нему уставшие, красивые женские руки.   
               
                138

КАК МОЛОДЫ МЫ БУДЕМ

       Он долго держал её руки. Седой задорный чуб и выглядывающие из-под него юные глаза придавали немолодому лицу лживую загадку возраста. Взгляды мужчины и женщины согревали всё и всех вокруг. За этой парой наблюдал весь зал, но они не видели никого. Даже самих себя из тех далёких лет не могли вспомнить. Они чётко помнили всё, что тогда с ними произошло, но напрочь забыли, как выглядели в те незабываемые годы.
         - Если бы можно было повторить сегодня… - да, из её уст он услышал то, что говорил себе тридцать восемь лет своего одиночества.
         - всё то единственно дорогое… - он завершил её мысль и добавил, - тот наш студенческий ужин в кругу друзей я не забывал и не забуду.
         - Но из того круга мы быстро вырвались. И я не помню, что там происходило. Помню нашу долгую беседу, как молниеносно исчезла она на долгие годы.
         - Мы много шутили.
         - И превратили всё в шутку. 
      Они перенеслись в окутанное дымкой времени прошлое. За столом со скромной снедью при бутылке портвейна сидели студенческие друзья и не видели  постаревших почти на сорок лет однокурсников. Эта пара  не очень нуждалась в чьём-то внимании. Много говорили, потом надолго замолкали и по-юношески влюблёно смотрели друг на друга.
       Беседа застолья под аккомпанемент шумовых эффектов яркой посуды заполняла тесную пещеру скромной обители крутой волной. Её гребни сединой,  блеском юных глаз, артикулирующими обрывки фраз

                139
 губами пенились, как молодое вино. Само опьянение  разнилось. За столом - плотностью сахара в вине, для ушедших от стола –любовной глюкозой.
         - Я буду учить детей… - прорвался его голос.
         - А я… петь…
         - … частица дьявола…
         - Нет, меня готовят в героини…
       В ресторане они сидели молча не долго. Вдруг он тихо пропел из Кальмана.
         - Помнишь ли ты?..
         - Помню ли я?!. Помню всё, дорогой Эдвин! - её слова были грустны и надтреснуты, - Как разорвана на две части наша жизнь!..   
       Прошлое вновь прорвалось к ним сквозь дымку ослабевшего тумана. Они вышли из-за угла большого дома. Маленькие, одинокие влюблённые на границе ночи и дня тревожно ожидали приближение рассвета.
         - Через два месяца я войду в класс, к своим ученикам
         - А я завтра еду к родителям. У меня каникулы. И вернусь в консерваторию только к сентябрю.
         - Я буду далеко отсюда.         
         - Спасибо тебе за прекрасный вечер.    
         - А тебе за ночь.       
         -Да… Уже утро…       
       Прошла вся их жизнь… Уют ресторана, как мог, успокаивал, обнадёживал…       
         - Но ещё не вечер, - он улыбался, улыбалась она, но их улыбки были с горчинкой прошедших лет.      
         - У тебя есть дети?! – она хотела узнать о нём всё, сдержанная улыбка её красивого лица просила прощения за излишнее любопытство.    
         - У меня и жены не было. Никого нет… кроме тебя.            
      
                140
         - Мог бы и раньше об этом сказать.      
         - Хотел. Но у нас был только один вечер.   
         - И одна ночь.   
         - И ни одного свидетеля… Кто меня пригласил в вашу компанию?.. Не помню.    
         - А помнишь, когда мы вышли в ночной город…      
         - И в нём нашёлся наш свидетель – любопытный водитель большой машины. Он мыл  дорогу. По ней мы рядышком шли…      
         - Не долго… - она о дороге длиной в жизнь.         
         - Да, мы остановились, и ты…         
         - А что мне оставалось делать, когда ты не смог решиться, - её улыбка вытеснила грусть, -  Сегодня я вряд ли осмелилась бы на такой шаг, но тогда…      
         - Тогда ты была великолепна, - он понял, как она хороша, увидел вопрос в её глазах – сейчас тоже.         
     … Механизированный дворник вылез из кабины на подножку… Казалось, фары машины, а не только голова её хозяина, развернулись в обратную сторону движения. С возмущением кашлянула выхлопная труба, замолк шумный двигатель – наступила тишина удивления. На очищенной от грязи дороге женщина солидного возраста кружила худенького, седенького мужичка, оставляя на его бледном лице следы яркой губной помады. Остановившаяся машина и её водитель на подножке прервали поцелуи.
         - Уезжай! – её крик не желал прерывать тишину города, никого не звал в свидетели, - Не мешай нам! Не перечь счастью!      
       Свидетель уезжал не спеша, оставляя влажный след на дороге, которая уносила к обочине горизонта мужчину и женщину…   
         - Как молоды мы были… - он вернул грусть.   
         - Как молоды мы будем! – она отпугнула её.

                141
       С противоположной стороны зала пронеслось:  «Горько!..». Пожилая пара на секунду замерла и тут же ожила в нежном поцелуе. Все пары, какие только были в ресторане, подчинились свадебной команде… Медсестра нежно прильнула к своему художнику, а худенький студент заключил в крепкие объятья жену, не давая повода для ревности длительным и крепким поцелуем.
         - Может быть, тогда мы были такими?
         - Возможно, - последовал тихий ответ довольно повзрослевшего влюблённого. Фантазия пожилых в ту дальнюю дорогу унесла молодых Лялю и Юру…
       Тот же шофёр, та же машина, те же удивлённые фары, а громкое ворчание выхлопной трубы отторгло иных действующих лиц…
         - Впрочем, такое могло быть только с нами, - он нервно поправил свой седой чуб.
         - Почему же так несправедливо сложилась наша жизнь? Ты искал меня?..
         - Конечно. Я писал письма в  театры оперетты и музыкальной комедии… Раньше – в консерваторию.      
         - На пятом курсе я ушла из консерватории… Долго болела… Потеряла голос. Так я из героини перешла в статистку. И по иронии судьбы всё время работала в статистическом управлении… Правда, смешно?      
         - Не очень. Я ведь тогда фамилию твою не знал. Сейчас тоже не знаю…             
         - Новик.         
         - Девичья или по мужу?         
         - Замужем не была. Людмила Новик.       
         - Имя-то помню.             
         - И произошло чудо.      
         - Нет. Судьба.               

                142
         - После случившегося в этот город я не могла вернуться. Поняла, что певицей не быть. Знала, что и ты уехал отсюда. Но куда?..  Как искать по имени?!.. Твою фамилию я тоже не знала.         
         - Я вернулся через шесть лет. И тут же пошёл в консерваторию,  Людмил на вашем курсе не нашёл… Кстати, не помню, чтобы там фамилия Новик была…   
         - Не было. Мои родители развелись, и я перешла на фамилию матери. Восстановила домашнее, мне привычное имя Люда. Вместо бывшего, паспортного. Отцовского -  Элеонора.       
         - Вот оно что…    
         - Да. А тут, вдруг… решила поехать сюда в тот же месяц, в тот же день и провести ночь на месте нашей разлуки. Сегодня думала вернуться домой.      
         - Нет уж. Теперь-то не отпущу. Не для этого на месте нашей памятной встречи или, как ты говоришь, разлуки я ждал тебя  из года в год.          
       Серело небо, как тогда… Они стояли посреди дороги. Вот-вот должно появиться солнце. Но седые, совсем не постаревшие женщина и мужчина ждали машину из своей далёкой юности… И она пришла… Поливая дорогу… Обливая их... Казалось, это слёзы текли на одежду. От этого становилось и радостно, и грустно. А вкус слёз вызывал горечь во рту…   
         - Горько! – кричал свадебный стол из четырёх человек…       







143


СЕЛЬСКИЙ ЧАС

         - Горько! – за столом двое мужчин возраста выше среднего и две милые женщины много моложе не кричали, а пели на четыре голоса так, что всеми без труда в них  угадывались музыканты.
       В небольшом ресторане была заметна пикантная подробность. У каждой пары свой столик  В ближнем правом углу зала расположился вокальный квартет, их беседа была отмечена напевностью. А вдали слева  наблюдал за всеми седой, с откровенной претензией на экстравагантность, мужчина. В его глазах можно было заметить комментарии на происходящее вокруг. Он, казалось, догадывался обо всём, а возможно был автором разыгрываемых здесь историй… Не трудно  было услышать его внутренний голос, поясняющий всё то, что было вытеснено диалогами влюблённых.
         - Ты и сейчас преподаёшь в школе?
         - Да. Но больше директорствую…
         - Юра, скажи честно… Ты женился на мне или на моих родителях?
         - Я готов вернуть все их подарки.    
         - ……………….    
         - Как ты себя чувствуешь, дорогой?         
         - Очищенным от лишнего.      
         - Выпотрошенным…         
         - … но молодым…    
         - Горько! – не успокаивался квартет…      
       …Сельский пейзаж отторгал горожан. Одежда с деталями торжественности момента не могла найти понимания в будничном течении местного бытия.         
         - Возьми её фамилию. Я дурного не посоветую.    
         - Глупости какие!.. – громоподобно возмутился

144
великовозрастный жених.      
         - Не кипи. У её отца три дочери, войдёшь в их семью сыном. По-моему, красиво.         
         - А по-моему, не очень.   
         - Меня такая идея опьяняет.          
         - В таких вещах надо оставаться трезвым.       
         - Ну и ну!.. Кто это говорит мне? Тот, который женится на похмелье, - жених улыбнулся, ведь его свидетель был прав…            
       …Похмелье наступило, как положено, позже, но та ночь повторяла пройденное. В соседней комнате засыпал усатый красавец – заслуженный поп-артист. Возвращаясь в родной город после гастролей, певчий друг тут же являлся к нему на ужин в  хлебосольную обитель, считая своей. Много ел и быстро отходил ко сну, в котором тихим похрапыванием привычной гармонии выводил мелодию своего последнего хита.   
         - А… а-а… а-а-а… а… а… а-а.               
       Хозяин квартиры поднял телефонную трубку и быстро набрал номер, точно отражающий количество слогов незамысловатой фразы, пробравшейся сквозь стену: 12 - 31 – 12. Такой шуткой завершалась каждая встреча друзей. Телефонные разговоры не приводили раньше ни к положительным, ни к отрицательным последствиям… Но оставляли горький осадок чего-то недосказанного – самого главного в жизни одинокого мужчины.         
         - Добрый вечер!            
         - Уже ночь.          
         - Тогда доброй ночи!         
         - И не спокойной.         
         - Вынужден с вами согласиться. Так давайте её
успокоим, а заодно и друг друга… Я живу в центре
города, а вы?

                145
         - Я, к счастью, далеко от вас - на окраине.          
         - А если мой наглый, к тому же и поздний, звонок нас приблизит к счастью? Скажите, куда мне ехать… Я у вас буду через десять минут.      
         - За десять минут?!. Сомневаюсь, но хотела бы видеть. Подъезжайте к ресторану, который на выезде из города.         
         - Отлично! Буду в чёрных брюках, в цветастой сорочке и в очках, а вы?               
         - В такое время там только меня и найдёте.      
      Судьба оказалась благосклонной. Очень скоро появилось такси. Ехали  быстро. А вот и ресторан…   
         - Обманула. Разыграла. Нет. Идёт! – тревожный пульс отбивал в его голове каждое слово - от обиды и разочарования до надежды.      
         - Здравствуйте! Тамара. А вас как величать? – её улыбка предвещала встречу всерьёз,  он сразу понял, что впервые его телефонная атака может привести к победе без побеждённых.      
         - Бронислав… Слава. Можно - Броня.    
         - А можно – Нислав.               
         - Тогда уже лучше – Онис.       
         - Я выбираю – Рони.         
  - Хорошо. Но позволь тебя называть Мара.      
  - Согласна. Рони, ты  производишь впечатление  серьёзного человека.    
  - Слишком взрослого для тебя.            
  - Скорее для телефонного хулигана.         
         - Раньше только телефонными разговорами всё и заканчивалось, а сегодня до боли захотел увидеть собеседницу.          
         - И как?
        - Такую красоту вижу впервые. 

146

         - Зрение откорректировано алкоголем.       
         - Не уверен.         
         - Ну, и ладно.         
         - А что, если мы поедем ко мне?!         
         - И что? Опять к столу…       
         - Ничего в доме не осталось, кроме пьяненького заслуженного певца после ужина с его музыкантами, всё съели, всё выпили… - Бронислав знал, что в его квартиру на втором этаже, при всём желании вернуться, оркестранты  уже попасть не смогут, ведь замок изнутри не открыть, - Пить будем только чай.      
         - Согласна. Исключительно чай, который меня, честно говоря, заинтересовал меньше твоего спящего гостя.      
         - Дима мне друг. И у нас будет свидетелем.          
         - Неужто, ты мне делаешь предложение?         
         - А чего тянуть.            
         - И то правда. Поехали.               
       То, что увидела Тамара в контровом свете от ночного окна большой комнаты квартиры холостяка Бронислава, превзошло предполагаемые ожидания. Рука мужского силуэта  опиралась на горло бутылки. Угадывалась богатая обстановка и порядок. Совсем не мужской. Хозяин, не глядя, нашёл выключатель, и  люстра высветила  изысканную закуску.      
         - Это откуда? – синхронно спросили вошедшие, но с разным подтекстом.            
         - Музыканты мои решили восстановить запасы.  Поскребли по ресторанным сусекам и подвезли.          
         - Но в квартиру как всё это попало? – эти слова Бронислава вызвали улыбку друга и удивлённый взгляд Тамары.
         - Милая незнакомка… Бронислав, не пора ли  объявить имя  героической  дамы, которая  вырвалась

147
из рядов так называемой слабой половины в сильные наши ряды.         
         - Мара.         
         - Тамара, - уточнила дама.       
         - Царица!            
         - Княгиня, - вновь последовало её уточнение.    
         - Молчи, старый холостяк! – Дима пытался своё лицо, ещё пленённое сном, приукрасить улыбкой, искусственно вытянутые дугой губы с одной стороны и естественно удивлённые глаза с другой сделали лишними нос и усы, - Поверь, княгиня, пойми, друг, на столе результат элементарной находчивости…   Артисты поняли, что им в дом не попасть, вернулись вниз под это окно, в которое я сбросил удлинитель с дипломатом… Пришлось это действие повторять неоднократно… Когда в четвёртый раз приземлился твой дипломат, на шум подоспела милиция. Увидев  проглотившую десерт пасть дипломата и его возврат в родное окно, стражи порядка и  нарушители покоя ушли  в ночь. В обнимку. Весело.               
         - Убирай всё со стола. Будем пить чай, - хозяин квартиры сам стал выполнять свою команду, Тамара помогала ловко и не спеша.          
         - Бронислав, у тебя будет хорошая жена! – Дима продолжал сидеть за столом в строгой официальной позе председательствующего, но теперь глаза артиста улыбались, возвращая на привычное место нос и усы над красивыми плотными губами.            
         - Это вы обо мне? - шутливый тон «княгини» не исключал серьёзных намерений Бронислава.         
         - Это он о тебе… - делово протянул  Рони.
         - Па-а… па-ра-па… па… па… - из раструба губ, плотно сдерживающих улыбку, вырвались первые звуки свадебного марша…   

148
       Звуки марша сорвали перекур и вернули друзей в официальную комнату сельсовета. Милая и открытая, как всё сельское, ясная, как сама природа, женщина дождалась финальной части музыкального фрагмента и отключила магнитофон… За наступившей тишиной издалека скупо прорвались запоздалый крик петуха, тракторный рокот и матерный лай хриплой собаки…  Лоск городской цивилизации квартета отступил… Лица участников обряда бракосочетания замерли в ожидании хорошо известного результата. Вопросы и поспешные краткие ответы вызывали традиционный дискомфорт свободолюбивой души…  Это уже потом будут кольца, поцелуи, шампанское, и поздравления. Но запомнится главное… Неведомое... На вопрос к невесте: «Берёте фамилию мужа?» вдруг все услышат не предполагаемое.         
         - Нет! Я беру фамилию жены.         
         - Мужик! Настоящий! – Дима знал, что дни отца Тамары сочтены, и теперь он получает на прощанье сына…         
       Тихое «Горько!» вырвалось из стен сельсовета, взметнулось в небо, пронеслось над селом и речным плёсом. Спланировало от городских окраин к центру и влетело в распахнутое окно ресторана. 
         - Горько! – кричали все посетители за длинной полосой сдвинутых в прямую линию столов…









149

ВЫПЬЕМ ЗА ЛЮБОВЬ!

       Большой, как взлётная полоса, стол был собран  из пяти маленьких, за ними уютно расположились   посетители ресторана, многие из которых не только не были знакомы, но никогда не встречались друг с другом… Композицию импровизированной свадьбы  возглавляли смутившиеся от излишнего внимания к ним виновники торжества. Друзья-свидетели сидели рядом с ними. Дальше за столом по разные стороны друг против друга расположились пары. Сам стол, а точнее, его содержимое удивляло фрагментарностью индивидуальных заказов. Вдали против музыкантов место тамады занял тот самый седой мужчина с претензией на экстравагантность. А вот рядом с ним справа и слева долго устраивалась вошедшая в зал ресторана пара, с трудом протиснувшая к свободным  стульям свои плотные немолодые тела.   
         - Валентин?!. Катя… - тамада  лихо перехватил у официанта, обслуживающего толстеньких, бутылку с крепким напитком и продолжил официально и даже строго, отбросив в сторону свои удивление и радость по поводу встречи со старыми знакомыми, - Наливая этот напиток свидетелям моей молодости…   
         - Это  вы были нашим свидетелем?..  - Валентин   
попытался прояснить ситуацию, но тут же тамада его  осадил.             
         - Мы не в суде, -  юмористический штрих вмиг отступил перед философской мыслью, - Мы люди свободные... И это каждый из вас подтвердил своим выбором. Нельзя стать счастливым по принуждению.  Судьба, если она существует, к нам благосклонна. Я предлагаю каждому сидящему за этим столом сказать

150
тост. Но чтобы наши молодожёны смогли перевести дух, пусть начнёт присоединившаяся к нам пара, для вас новая, для меня же… Открою секрет… Их семья создана не без моей помощи. Это лишь первая часть их общей судьбы… А что случилось после нашего расставания неведомо мне… Пусть тост и приоткроет завесу. Говори, Валентин.             
         - Я не большой мастер говорить, ведь моё дело   крутить баранку. Водитель я. Шофёр. Обычный, как все. Вот Катя моя - героиня!.. – после этих слов Валентина всполошились все мужики.         
         - И моя.          
         - И моя.         
         - И моя.      
         - А моя?
         - И твоя.            
         - То-то! – Валентин после всех продолжил, - Я что хотел сказать.?!. Катя моя не просто героиня… Она -  Герой Социалистического труда…               
         - Ну да!         
         - Да ну…      
         - Вот это да…         
         - Да, - прервал Валентин удивлённый накат и мужчин, и женщин, - Она ведь в прошлом известная доярка…          
         - А теперь? – просолировал тамада.         
         - Теперь?!. Сейчас я работаю на молокозаводе,  предприятие частное…         
         - Так что мы теперь герои капиталистического труда, - после такой шутки Валентина зал притих – У нас дома большое хозяйство, семеро детей, все они  вскормлены мамкиным, не заводским, молоком. За сказанное и выпьем. Поехали!
       Тамада не спеша отпил  маленький  глоток водки.    

151
Вспомнил стаканы того далёкого времени.          
         - Много лет прошло с тех наших кавалерийских наездов в село, ребятки… – эти слова перенесли всех троих в такую сладкую пору юности… Протяжная пауза оборвалась хриплым, стариковским без радости  шипением, - Горько…       
         - Горько! – веселился свадебный стол…         
       Красивая худенькая Катя суетилась около стола, на нём теснились сельские деликатесы, обнадёживая желудки. Молодые городские тела жадно впитывали  запахи стереофонии влажной от жира и тепла, круто загорелой скумбрии горячего копчения, сала с характерной мясной аппликацией бекона, снежной влаги смальца на боках кровянки, сухенькой снаружи и сочной внутри домашней колбасы… Аромат стола  безумного натюрморта донельзя довели  квашеная с румянцем от моркови капуста, вперемежку с травой  маринованные помидоры, взлетающие в воздух от прикосновения вилок упругие малосольные огурцы и большие, крупно нарезанные куски мочёного арбуза. Валентин спешно разливал в стаканы самогон – Кате на донышко, себе и своему шефу под завязку…       
       Сейчас на пёстрый от яств ресторанный столище опускались маленькие стопки.            
         - Вкусная еда, как тогда… - Валентин подхватил бутерброд с рыбным балычком горячего копчения и вдруг перешёл на лирику, - Мы вас, шеф, с Катькой  никогда не забывали. Сколько раз, надо не надо, мы по вашей милости выезжали в командировку. Чтобы только мне увидеться с моей доярочкой.       
         - Ну почему же только тебе? И я был рад видеть Катю. Бывало,  хотел отбить её у тебя…   
         - Я это чувствовала, - Катя смеялась так громко, что затих свадебный стол,  -  Все наливайте!  Выпьем

152
 за этого милого седого,  молодого душой человека, который подарил мне Валентина. Выпьем за любовь!       
       Все смотрели на тамаду, которого целовала Катя, радуясь и плача…         
       …В пучине громадной сельской подушки тонула красивая его голова,  пышный чёрный чуб удерживал её на плаву.             
         - Милый мой, хороший…  Потерпи. Ведь у нас вся ночь впереди,  -  Катин голос тревожил…  Будил   зверя.          
       Пришлось встать, включить телевизор. Пел хор: «Смело, товарищи, в ногу!..». Валентин, как видно, воспринял команду впрямую. Слова  песни исчезли в шорохе и скрипе, пришлось выйти во двор - доселе неведомая сила гнала к окраине села.  Но  тут тишину южной ночи потревожила  свадьба…            
       Рядом с тамадой сидели молодые, как тогда, Валентин и Катя, но это никого не удивило.               
         - Давайте выпьем за молодость! – предложил солидный директор школы.    
         - Я согласна! – поддержала Люда, - Молодость даёт всем право почувствовать себя героем.          
         - И обнадёживает… - по - мальчишески заорал директор, - не допустит в светлое будущее статиста…      
         - Как молоды мы были…  - тихо запела после перерыва длиной в жизнь Люда.            
         - Как искренно любили… -  громко подхватили все и песню, и стопки…            
       Мелодия песни, её слова, шум застолья рвались в звуки прошлого – звёздное небо за окраиной села вдруг мрачнело,  затягивалось тучей над старенькими
больничными корпусами, от них  шумно отъезжала в сторону новенького проспекта машина-дворник, вода от неё сильно ударяла в дипломат и открывала его в

153
воздухе, вываливая содержимое… на стол ресторана.   
         - Как молоды влюблённые! – медсестра хотела свой текст втиснуть в строгие рамки песни, но это не получилось и вызвало улыбку Захара.          
         - Аврора… Звёздочка моя, тебе удалось вернуть мне творческую молодость…Когда я грунтую холст, ощущаю самопроизвольное явление линий, красок, оттенков… - в короткой паузе растаяла Захарова улыбка, появился взгляд крутого профи, - Я только сейчас, с тобой, начинаю познавать женскую красоту.   
         - Да-а?..          
         - Да… Давайте выпьем за красоту женщины.      
         - Хороший тост, - зашумел вновь зал.         
         - А главное – оригинальный.       
         - Все женщины красивые!          
         - Вот-вот! Мой тост  утверждает это. Пьём стоя.    
       Кто-то в который раз прокричал «Горько!», и все дружно, однако с индивидуальными пристрастиями, затерялись в космических высотах любви. Через стол, как и все пары, потянулись друг к другу свидетели  Тамары и Бронислава. Только экстравагантный седой тамада оказался вне этого коллективного действа. Он сосредоточил безадресный взгляд иллюзиониста над ассистентами своего аттракциона. Но его помощники уже становились самостоятельными руководителями своих судеб… И он радовался этому, как мальчишка.    
         - Я предлагаю тост за возраст любви… - Юрий взял Лялины руки над вкусной едой, соединив её фужер со своей стопкой, - Наш возраст не в счёт, я за вас пью, наши старшие коллеги!          
         - Ура-а-а! – Ляля быстро выпила беспокойную лужицу на донышке фужера, - Юра, хочу на счастье разбить этот хрустальный фужер. Можно?         
- Слабо! – отшутился Юра.

154
         - Ой-дзэ! –  вскрикнул фужер от удара об пол.         
       Все весело набросились на пищу. Тамада уже не хотел смотреть мимо, он радовался происходящему,  взгляд, пусть неспешно, с короткими остановками у каждой отдельной пары, приближался к вин… Нет, все за этим столом виновники торжества…         
         - В чём мы не виновны?!.  В своём счастье, когда другие его ещё не обрели, - Бронислав попытался увидеть сразу всех одиноких в этом мире, а увидел тамаду, - Мы желаем счастья вам!..    
         - Счастья! – подхватила Тамара.      
         - В этом мире большом… -  песней продолжили все присутствующие вперемежку с алкоголем и едой.      
       Большой мир вновь отразился окраиной села и городской улицей, всем тем, что отлетать в  прошлое не хотело, приятной болью цепляясь за настоящее…      
         - Скажу  я свой заключительный тост… - тамаду прервал подошедший к нему официант с фирменным листком, но экстравагантный седой мужчина бегло  и спокойно изучил счёт… Вызвала улыбку стоимость  разбитого фужера… Это же подсказало продолжение тоста, - Доступные цены  уютного ресторана ещё раз подчёркивают, какую большую цену выставляет не всегда уютная жизнь. Конечно, скряга не в состоянии стать счастливым. Будьте щедрыми в доброте! Пусть всё сказанное за этим столом коснётся и других!      
       В который уже раз весело отозвались на тост обычные, на первый взгляд, посетители ресторана…            







155


ОГЛАВЛЕНИЕ
   
Киноповести
   Только кино ……………………………………. 5

   Зямка, беги! ……………………………………..

Теленовеллы   
Трепетная проза любви ………………………….

Последний шанс ………………………………….
Судьбой распахнуто окно ……………………….
Как молоды мы будем ……………………………
Сельский час………………………………………
Выпьем за любовь! ……………………………….



Борис Ефимович Каплан (Кереселидзе)
«Только кино»
Повести, новеллы

Редактор     Ольга Кереселидзе