Закон Ребо

    Закон  Ребо






               
               
                Я получил блаженное наследство -
                Чужих певцов блуждающие сны…
 
      Осип Мандельштам               


        …у свободных людей
                нет свободы от совести!
               
                Евгений Евтушенко







                Часть первая               
         
                ТРИЖДЫ ЕВРЕЙ      
           СОВЕТСКОГО СОЮЗА               


    Утреннее, но жаркое, солнце больно ударило в глаза Лейбу. Седой еврей опустил темнокоричневые шторки  на толстые стекла очков. Его лицо стало бы красивым,   приняв на кожу цвет местного загара, предварительно освободившись от серенькой бороды, которая казалась    то ли неопрятно переклеенной с лица скандинавского  шкипера, то ли подарком от самого дьявола. Не мешало  бы убрать и уродливые морщины с родимыми пятнами  возраста. Но с края площади перед Стеной плача, кроме   молодой фигуры на фоне ясного неба, ничего лишнего не было видно. 
     Лейб отрывал себя от небосклона нехотя, с ленцой и    самовлюбленно. Спускаясь вниз по лестнице, брезгливо заметив рядом с собой уличного музыканта, он едва не  уронил с головы нимб, которого никто не мог видеть, и Лейб не видел его, однако чувствовал сопричастность к великому деянию. Он шел к ним, к тем, кто нуждался в  нем. В очень умном, знающем то, что им знать не дано.   Звук тромбона, в отличие от музыканта, ему не мешал. Древняя мелодия была той же температуры, какой был  сам воздух, к тому же, такой светлой, как Святой город. В этом процессе всемирного гипноза солировал он,  все  вокруг было подвластно Лейбу…
     Отец был трижды прав, когда отмечал гениальность    единственного в их семье сына. И сегодня только Лейб  сможет явлением своим изменить мир. Дав вечное тем,  кто заслуживает того. Прежде всего - мамочке. Вот она – красивая, святая терялась в паутинках кракелюр…   
     - Как жаль, что я не помню дней моего пребывания у   груди матери, - слеза терялась в лабиринте морщин, их гряда расщелинами рвала картину памяти на части.
     В сторону Лейба из щелей древней стены полетели   

5


легкомысленные, потускневшие от времени и ясные по  сути думы униженных и оскорбленных. Их обращения  нитью сомнений застыли в теплом воздухе. С явлением живительного ветерка послания вмиг вернулись к месту заметного упокоения… Автографы мудрости не выдали  себя Лейбу. Да и не под силу ему было осознать их. 
     Обида попыталась прервать сон. Из светлого детства  в Лейбеке сохранилась горькая обидчивость. Насмешки окружавших его людей на такое проявление характера  ни сну, ни сладкому любованию самим собой наяву не   были помехой в рутине творческой повседневности.   
     - Лейбек милый, надуй губки!
     Мамочка перебирала пухлыми, пахнущими сдобным пирогом пальчиками тонкие струны его губ пока те... не приобретали вид басовых…
     Контрабасы громко нанизывали на шампур четкого  ритма звуки всех инструментов оркестра. Скрипки над собой уплотнили воздух мелодией немыслимого доселе очарования. И вдруг посыл вечности исчез. Громадный симфонический оркестр замер в мертвой тишине зала…
Серебряная палочка дирижера резко и больно кольнула разреженное пространство, вызванное странной паузой.  От такого укола в зал вырвался крик очередного такта.
     - А сон продолжает красиво подбрасывать образный, так нужный для очередной статьи намек! – испарина на лбу и сладкая струйка слюны с уголка губ старого еврея оставили след на подушке.
     Знакомый запах разбудил спящего рядом кота. В его глазах поигрывал свет луны. Верный спутник Земли не  дремал. На каждый шаг деда сухой снег звонко отвечал  из-под толстой подошвы. Следы терялись в плотной от густо падающего снега вязи.  Дед Яша был весел. Тогда

6


Лейб считал его стариком.
     - Шутка ли?! Сорок семь лет… - Лейбу было не до  шуток. Сегодня его возраст переставил цифры сладкого сна. Страшно подумать: ему уже семьдесят четыре.
     Губы просохли, а вот испарина на лбу удвоила холод телесный и душевный. Подуло, завьюжило. Сон вернул к точке приемлемого отсчета. Снег тихо отвечал из-под толстой подошвы. Следы терялись…
     Яков переступил порог коммуналки. Как всегда, дед бежал по длинному коридору. Торопили вечные запахи, и не только из приоткрытой двери на кухню. От стен и множества дверей пахло повседневным меню – борщ на свиной косточке, сборная уха из лучших пород рыб не   заболоченной еще тогда речки, благородный куриный   бульон, домашнее жаркое, приправленное чесночком, а запахи остальных блюд безнадежно проигрывали. Они   не могли доставить удовольствия домочадцам. Ведь без ароматного сопровождения визуальные потуги - ничто.
     Затаив дыхание, дед быстро пронес себя мимо двери  единственного туалета. Влетел в тесный предбанник, из которого свежо выкрашенные высокие двери  выводили семейство Голдов в три изолированные части большой по тем временам комнаты.
     - Аж, сорок три квадратных метра! – привычное для места его детства «Аж!» вызвало улыбку. Тело заметно потеплело, даже лоб просох.
     Из-за тощей стенки донеслись металлические звуки швейной машинки. Они, как и сочный баритон  второго деда Лейба по линии матери, обычно не мешали Яше… Но сегодня его музыканты уже перегрузил мыслимые  возможности слуха. И мозгам не мешало бы отдохнуть.
     - Надо спать! - Яков аккуратно положил на верхнюю

 7


полку узенького шкафа древний футляр с дирижерской палочкой.
     - Ицик оф шен хасэнэ хигат, - можно допустить, что швейных дел мастер, кем был второй дед Лейба, слегка  перевирал… Ведь внук по своему незнанию идиша мог слышать текст песни во сне не точно. 
     Дедушки выделили третью комнату для внука и его   мамы. Закройщица известного ателье женской одежды Саломея Соломоновна прежде работала вместе с мужем в министерстве легкой промышленности. После ареста мужа - красавца Финансово-планового управления ей пришлось из министерства уйти… Но Семен Яковлевич   
был заметен не только внешностью. Его аналитический ум теоретика и импровизационная хватка практика для окружения, выцветшего в те испепеляющие годы, стали до обидного невыносимыми... Надо было что-то делать,  время подсказало – что. Сначала был анонимный навет, а потом и тюрьма… Позже - лишение права переписки. Так Лейб потерял отца навсегда.
     - Это все из-за национальности! – уверенность шла с чужих слов, в расчет не принималось, что исчезали  не только Голды, но Петровы, Сидоровы и даже Ивановы.
     Некая ущербность овладевала умом подростка. И не  помогало нейтральное имя Леонид, тем более, что дома все его называли Лекой. А мамочка наедине ему на ухо шептала: Лейбик мой сладенький.
     - Ласковая моя, что ж ты уходишь? Не спеши. Верю, постарел. Я уже старше тебя. И куда ты уносишь меня  маленького? Поговори со мною, мама… - Лейб даже во сне редко терял свою солидность, не забывал почетные членства во всех союзах, объединениях и сообществах, а тут раскис, словно ребенок малый.

8


     - Поговори со мною, мама… - спасительным казался голос певицы, но стихи известного поэта вызвали в нем  раздражение... Известным может быть только он. – Вот так! – Лейб громко чихнул, после чего кот сбежал куда  подальше - под стол к ногам отца.   
     Семен Яковлевич сидел над бумагами, и лицо в тени  от настольной лампы казалось не реальным, над ярким пятном деловых бумаг отраженный блеск молодых глаз терял очертания красивого графического портрета. Что это было? Полотна ли родословного музея, фотографии ли из их семейного альбома? Или черно-белый фильм?..  С только что появившимся в кинематографе звуком.      
     - Лека, всегда оставайся мужчиной!.. – видимо отец допускал вероятность своего исчезновения из жизни, а она только начиналась. – Сохрани мать! Заботой своей продли лета моему отцу, папочке матери!.. - профессия журналиста помогала Лейбу в снах избегать всего того,   что могло бы исказить документальность прошлого.
     Отец замолчал. В скупости на слова он и так сказал пусть не много, но главное. Наступила тишина, которой достаточно было для завершения сна, однако по его же драматургии надо было  успеть увидеть всю сложную и примитивную в повседневном раскладе жизнь. Няньки у Лейба не было. Его воспитанием занимался Соломон. Дед с бородой раввина был человеком набожным, а для внука оставался всегда приземленным. Его ловкие ноги пританцовывали  на потерявшей первоначальный окрас узорчатой решетке. Большое колесо набирало обороты и при помощи дряхлого ремешка передавало вращение колесику маленькому. Внутри самой швейной машинки происходило неведомое для Лейба, что заставляло лихо  танцевать над тканью, обреченную на вечное движение,

9


иголку с ниткой…
     - Лейб! Учись, пока я жив!
     - Чему?         
     - Жизни.
     - Это как?
     - Сначала прочти Тору.
     - Так много я не могу читать.
     - Ты и говорить не можешь.
     - Как это?..
     - Вот так!
     - А что, я сейчас разве не разговариваю?
     - Ты задаешь глупые вопросы.
     - Почему глупые?
     - Потому, что ты балбес.
     - Я пойду к дедушке Яше. Он меня понимает.
     - Конечно. Он тоже не читал Тору. Безбожник.
     - Зато разбирается в музыке.
     - За что – за то?
     - Не понял.
     - Можно подумать, ты в музыке разбираешься.
     - Вырасту и разберусь.
     - Дай-то, Бог!
     - Даст!
     - А как ты с ним общаться будешь? Язык его тебе не знаком. Я не говорю уже об иврите, даже идиш тяжело тебе осилить. А почему?!.
     - Почему?
     - Ленив больно… Работать надо.
     - Дед Яша говорит: Работа не волк, в лес не убежит.
     - Это он от усталости. Надо и об отдыхе не забывать.
     - А я что?
     - Ты только отдыхаешь. Уроки сделал?

10


     - Литературу прочитал.
     - А задачки?... Тоже прочитал?
     - И прочитал, и решил. Ответы сошлись.
     - Беседер!
     - Дедуля, ты о чём?
     - Надо знать родной язык… Седер… Это порядок на   иврите.
     - Порядок – он везде порядок.
     - Не скажи, внучек…
     Пройдут годы… Лейб поймет о чем это намекал дед не сведущему в жизни, не избранному пока в еврейство балбесу. К тому же, не считая себя балбесом, мальчик и не спешил быть избранным… Он не хотел выделяться в привычной для всех его друзей общине. Участвовал со всеми в драках. Одинаково и бездумно измывались они над попами, раввинами… Подворовывали. Со временем Леонид стал стесняться своей национальности. Убегал из дома. Надо было уберечь себя от родовых интонаций и словечек матушки и ее отца. Поезд уходил на Восток. Беженцев высадили на первом же полустанке…
     На этом же полустанке Ленька Голд отмечал в кругу семьи свои одиннадцать лет. День рождения увлек тех, кто находился в товарном вагоне поезда, уходящего на Восток. Гитлеровцы подходили к их городу, пришлось срочно эвакуировать все предприятия и симфонический  оркестр. Старенькая швейная машинка деда Соломона  затерялась за большими ящиками, в которые упаковали праздничные литавры. С взъерошенным чубом молодой кларнетист и лысый скрипач так невесело наигрывали знакомую мелодию песни об Ицике, который женился, что любимый дедом текст не мог вырваться в грустную обстановку людского недоумения.       

11


     Звуки скрипки множились, а вот кларнет оставался в  одиночестве. К скрипкам нежно присоединялись альты, виолончели и контрабасы. Скрежет труб, тромбонов и валторн вытеснялся мягким дыханием гобоев, фаготов и флейт… Одна из них, пикколо - пискнула… И только кларнет продолжал свою горькую тему…
     В школе пришлось осваивать казахский язык, и Лейб проявил талант к языкам. Не были исключением идиш и иврит.   
     - Молодец! – дед Соломон был доволен и не называл уже внука балбесом. – Видишь, какие красивые языки?
     - Пока я вижу только необычные буквы да смешное,  справа налево написание.
     - Вслушайся в мелодию языка: Эрев тов…
     - Вечер не из хороших. Слушайте радио. Наши опять отступают… - дед Яков не отрывался от нот.
     Полуподвальное помещение, в котором поселили их  семью, имело два узких, прижатых к земле окна. К ним ветер гнал белесые пушинки раннего снега. В холодной дымке Лейб увидел бегущих от врага красноармейцев, и они совсем не были похожи на тех солдат, которых не так давно показывали в кинотеатрах. Хотелось верить в то, что вот-вот появится прославленная конница, она и развернет отступающих солдат в атаку.
     - Войны временны, а язык вечен! – ах, Соломон – дед родной, откуда же здесь так много русскоязычных? Красивая фраза вызвала горькие вопросы. И не только у спящего балбеса, коим оставался постаревший Лейб.
     - Если войны уничтожат народы, кому понадобятся языки? – дед Яков продолжал писать ноты.
     - Тем, кому и музыка… – шумно заработала швейная  машинка.   

12


     - Появятся на Земле другие люди, отыщут эти ноты и поймут наши мысли, ощутят наши чувства…
     - Поверь, Яков, нет такой войны, которая уничтожит  вечный народ.
     - Ты прав, Соломон. Только пока не вижу тот народ,  который бы уничтожил войны.
     Тогда, будучи подростком, Лейб безусловно верил в  положительный исход. И народ есть такой. Конечно же, этот народ – советский. И то - правда. Всесилен народ, дети которого, мчась с горки, на обледенелой  лепешке  из навоза и глины кричат слово, призывающее к атаке.
     - Ура-а-а!
     К вечеру самодельные санки разбивались в битвах, и не на жизнь – на смерть, наших с ненашими. После чего все с поля боя шли по дворам делать новые замесы. Из  заготовленных ранее глины и навоза получались санки.  Их обливали водой. Ночью оставляли на морозе. Утром - в школу, после нее, бросив что-то в желудок, что-то в голову от домашнего задания, спешили взобраться на остывшего коня и катиться с боем подольше, подальше.
     - Ура-а-а-а!   
     …Тридцатилетняя годовщина Великой Октябрьской  революции. Худющий Ленька Голд с портретом вождя шел в красочной колонне студентов университета мимо трибуны. Откуда берутся силы влиться в праздничный крик восторга и надежд. Республиканская газета, в ней  он наверняка будет работать рано или поздно, сегодня в радостный день страны гарантирует небывалый урожай зерновых – всходы озимых от морозов прикроет шубка спасительного снега, а в увлажненную к весне почву из колхозных амбаров поспешат зерна богатого семенного
фонда яровых, и люди забудут голодные послевоенные 

13


зимы. За спиной осталась красная трибуна, а у черного ствола холодного дерева застыла осиротевшая фигура женщины с лицом белее выпавшего в предпраздничную ночь осеннего снега. С посиневших губ сползли тяжкие слова.
     - Маринку съели, Васеньку засолили… - полотнища стекали кровью на портрет вождя.
     Лейб перевернулся на живот. Зарыл лицо в пышную подушку. Картины послевоенного голода отступили, но сам сон не прервался. Ведь у снов сюжеты предвидимы и одновременно неожиданны... Своя логика действия… Не всегда сущие. Не управляемые. Для подтверждения правила случались исключения. Чем и становились сны Лейба. В свою исключительность Леонид Голд поверил еще на первом курсе. Он писал стихи. И они никому не нравились. Не беда! Их даже не допускали в настенную студенческую газету… Куда там!?. Золотые метафоры  его однокурсники не понимали… Не доросли! Позиции  авторские современники не воспринимали. Вот! Время  отстает от гениального предвидения. И безболезненно в том времени Лейб оставлял товарищей… Жил одиноко. Сам себе друг, товарищ. Когда на четвертом курсе Лиза появилась в поле его зрения, не сразу оценил  неземную  красоту. Подружки не смогли понять ее выбор.
     - Умная девчонка, но в любви - дура дурой.
     - Что вы понимаете?! – не унималась Лиза. – Умный он, начитанный… А историю как знает!
     - Свою!
     - Всемирную. Увлечен ею. Влюблен…
     - В себя!
     - Копает глубоко. Требователен…
     - К другим!

14


     - Да, мы другие. Понять таких, как он, нужен талант.
     - Талантливая ты наша!
     А Лиза оказалась таковой. Ведь надо было обладать  особым талантом, чтоб видеть только то, чего нет, и что сама придумаешь. А Лейбу это только и подходило. Не столько нравилось, сколько льстило. Журналист Голд и сам был милым льстецом. Но если у его жены подобное случалось по любви, у самовлюбленного журналиста от  неприязни ко всему и всем. При этом все же в уме ему не откажешь. Умело обходил острые углы, изменял без стыда вере Соломона, быстро осознавал, как выпрямить  винтовую лестницу судьбы… Чтобы подняться скорее,  выше и заметнее. К зимней сессии третьего курса Лейб стал много пишущим журналистом. Но уже на первом экзамене некоторые из будущих филологов устроили ему обструкцию в ответ на его припудренную статью.  Не то, чтоб руку подать - демонстративно сторонились.   Причину не выдавали… Сокурсники не смогли оценить пассаж их профессора, который не скрывал удивление и восторг от статьи Леонида,  находя в ней органичное развитие партийной прессы… А ведь удивляло многое.
     - Купите нашу Правду! – истошно кричали киоскеры из союзпечатных амбразур. – Статья земляка на первой полосе…
     Забыв о пайке хлеба недавней голодной зимы, будто слюна, стекающая из книги о вкусной и здоровой пище, газетная строка высоко оценила красочное воплощение  современного сельскохозяйственного быта в правдивом фильме «Кубанские казаки». Бесстыдно соревновалась в правдивости сама статья такого же кубанского казака Леонида Золоторевского. Псевдоним Лейба стал яркой фамилией.

15


     …Светловолосый, розовощекий, с фигурой пловца, в меру скромный и, на первый взгляд, сомневающийся во  всем, кроме глазка начальства, Леонид Семенович стал сразу по окончании института главным редактором. Он сумел маленькую районную газетку сделать заметной, а  не просто читаемой. Газета проникновенно, убежденно,  хорошим литературным слогом пропагандировала идеи руководства страны, агитировала массы, а главное – так ярко освещала пути развития общества, что достаточно быстро оценили светлый ум Золоторевского. Голд, как это ни странно по тем временам, скоро оказался в таком ответственном для бывшего еврея месте – да, в Райкоме партии, в самом Отделе пропаганды и агитации. Да, вот так он покинул массы и стал подниматься к желанному  небосклону. Оставались в прошлом уроки устаревшего  деда Соломона, не слышен был идиш, забывался иврит.
     - И Господь сказал: устаю ли Я от Авраама, - затихла швейная машинка, не громкими были слова деда, слово праведное не нуждалось в крикливости агитки, внемли  только Торе, - что Я  сделаю? А Авраам должен стать народом великим и могучим, и им благословятся все народы земли. Ибо Я избрал его для того, - Соломон не смог увидеть взгляд внука: спящему не увидеть, сквозь сон бы услышать, - чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя соблюдать путь Господень, - ну вот, услышит желаемое, - творя добро и правосудие…
     Лейб услышал. Не поздно ли? За окном взревел, как всегда под утро, двигатель соседского самосвала.
     - Дай поспать. Есть еще время сон досмотреть.
     Оркестр деда Яши играл Шопена. В большом зале у его гроба на бордовой подушечке лежала дирижерская палочка. Белые руки на черном фраке обозначили такой 

16


знакомый жест. Он зафиксировал вечную паузу.    
     - Прости, внук, но без сына… Без твоего отца мне на земле этой грешной жить невмоготу. В нас Соломон-то ошибся. Не Авраамовы мы дети…      
     Но похоронили деда-музыканта на еврейском старом  кладбище. Оно по генеральному плану развития города уже было закрыто, и найти место для свежей могилы, а  главное – получить добро на захоронение там, можно было только по большому блату… Дед Яков, по своему  статусу, считался в городе значимым человеком, таким  блат и исключения не нужны… Но уложили главного   дирижера академического симфонического оркестра не по его статусу - на отшибе заброшенного участка. Годы шли, разрастался город, широкое шестиполосное шоссе проехалось по могилам. Шумные самосвалы и шустрые легковушки поделили поседевшие панельные хрущевки  микрорайона с одной стороны дороги, а Парк Победы с Вечным огнем  и большим Дворцом спорта по другую сторону. Местные шутники шустро среагировали на то, что место упокоения стало фундаментальной площадью  для спортивного сооружения и помпезного обелиска с братскими могилами неизвестных героев: Наши победы и военные, и спортивные  на костях евреев.      
     - Шутка глупая! – не унимался Соломон. – Но, кроме  просто неразумного, есть положительный момент. Яша  ближе к народу! - на границе парка оказался скромный  серый памятник  известному деду, именно он и начинал  сохранившийся участок кладбища. Там завершался ряд  безымянных могил.
     Лейб улыбнулся сну. Былым начальничкам и на том  свете такое не приснится. Как они при жизни смогли до  этого додуматься?..

17


     Скорбную торжественность пятиконечных звезд над безымянными могилами не сообразили отсечь забором от старого кладбища, и к обнаженной парадности встык с вечным, как мир бурьяном прижались надгробья тех, кого сопроводили в лоно покоя звезды шестиконечные. Ну, и разберись: кому, где лежать. Ведь в мемориал мог попасть и случайный прохожий тех незапамятных лет, а на запущенном погосте покоится солдат, незамеченный историей, на его могиле мирно соседствуют обе звезды. Веры и геройства. Но в поминальный день геройство и вера едины. В любви, в памяти. В сухих без слёз глазах.
     - …Счастлив человек, который не ходил по совету  нечестивых и на пути грешников не стоял, и в собрании легкомысленных не сидел, - Соломон стоял на границе  звёзд. 
     - О чем ты, дед?
     - О жизни…
     - Здесь?! В обители смерти.
     - Эх, Лека! Жизнь, смерть… Все это страницы одной книги. Читай Танах.
     - Я русских сказок начитался.
     - Вроде не балбес, а бредешь по жизни с глупостью в обнимку.
     - Народное творчество знать надо.
     - Я о том же. Сказки нам мечтать помогают, а святые книги - жить…
     - Все помогает, пока ты жив.
     - Но надо уметь распознать, что мешает.
     - Помянем деда Яшу! – Леонид подхватил стакан.
     - Забыться легко… Память в уме трезвом! - Соломон повернул себя к Востоку… Серые, девятиэтажные дома
безликим забором закрывали горизонт.

18


     Саломея сидела молча у могилы свекра на холодной металлической скамье. Слабый ветерок поигрывал над потревоженными тяжкой думой людьми теплом весны.  Но он не в силах был ни согреть телесное, ни облегчить душевное. Каждый из массы скорби согревал себя, как мог. Тем более душевный настрой – состояние личное и отрешенное, пребывание в мире теней индивидуальное. С заходом солнца все тени исчезают. А след от каждого  остается.   
     - Иной наследить мастак, - материнские мысли Лейб выучился слышать.
     - Хватит о грустном. Жизнь продолжается! – но сын, даже желающий добра, иным словом усиливает боль.
     - Лейбик милый, и что хорошего в этой жизни может   продолжиться?
     - Тише, мама, могут услышать…
     - Не волнуйся! Тут люди слышат только себя.
     - Так то – люди…
     - А мы кто? Поняла.
     Понятливой у Лейба была мать… А он как понятлив и умен был! И сегодня понятлив. Ум не притупился. Так жить приловчился, что иным и не приснится…
     Решили не ждать в толпе автобуса, пошли напрямик,  дворами многоэтажных домов. Микрорайона одного из заводов города. Шли неспешно. Куда спешить, посетив кладбище? Вышли к тупику. Дорогу преградил Дворец культуры того самого градообразующего завода. Всего пять лет пройдет... Лейбу понадобится не по желанию,   по его статусу редактора областной газеты, зайти сюда. Проводы в иной мир не для всех были скорбными. Гроб стоял в центре темного нижнего фойе. Черные ленты на красочных венках аккуратно обрамляли мозаику живых

19


цветов и свежей зелени. Бронза букв уводила в близко ощутимую вечность: Отцу… Мужу… Коллеге… Другу. Да прочее, прочее, прочее. Льву Львовичу Срулевичу…
У одноклассников в мирное школьное время  странная  фамилия вызывала смех, война его прервала, с Победой характер веселья был иным, а в студенческие годы все чаще предлагалось равняться на Льва в квадрате. И его фамилия вызывала уважение тех, кто понимал значение таланта для сложного послевоенного времени.
     - Сразу после института Лева стал работать у нас на  заводе. Вскоре возглавил ответственный отдел, а потом я сделал его своим заместителем… - директор завода не скрывал тревоги, все в прошлом. – Мы уверовали в то, что нет незаменимых людей. Чушь! – такое заявление в  то время мог сделать только смелый человек, вот таким и был руководитель самого крупного предприятия в их городе Cемен Григорьевич Задирко. – Его фамилия для истории завода. И Срулевичами мы будем называть тех, кто сумеет всего себя без остатка отдать делу, которому служит каждый из нас. Хочу увидеть такого!
     - Это слишком! – обладателя змеиного шепота Лейб не увидел... Впрочем, сам подумал так же, но об этом и прошептать не смог бы решиться.
     Помещая некролог в свою газету, Лейб Голд не мог  освободиться от мысли, что о нем так не напишут. Хотя    и ему тоже некогда подумать о чем-либо другом, кроме  работы. Лейб не смог понять, что Золоторевских много, а Срулевич один.            
     -  Это тогда, когда они пытаются рвануть в Израиль, - продолжил свой шип аноним.
     - Не все! – мысленно попытался ответить Лейб. – Не все готовы изменить убеждениям… Ищут приключения

20


на голову. И не только на свою.
     Траурное фойе ответило мертвой тишиной на слова директора завода. Но многие из присутствующих могли  предположить, что таких, как Срулевич, увидит в них…  Сейчас же. Тот, от которого зависит их продвижение по службе.
     - Пора прекратить недостойный  нормальных людей шепот. Правда, некоторые находили смелость, а кое-кто наглость. Чаще глупость или недомыслие обнажали ум, точнее - его отсутствие. Тогда говорили такие слова, от  которых становилось стыдно: Почему пригрел на груди Льва? – это услышали от Задирко немногие после того, как помянули заслуженного еврея. – Зачем это мне его  пригревать? Согревал он меня, своей толковой работой вселял покой. Теперь сам ушел на покой. Другие уедут, сейчас не выпустят – придет время, и вырвутся к своим  от злых и холодных. Вот где тепло людям необходимо, а не согрев в работе. Иногда мороз по коже полезнее…  Каков толк, если согреешь балбеса.
     …Дед Соломон скрылся за поворотом… Из жизни и   мама ушла. Обнадеживала только Лиза, родила ребенка в радость. Сын был долгожданным. Лейб добрее стал… И вспомнил он красивое имя Ицик, а рассудительность вывела на нейтральную полосу. Назвал сына Ильей.
     - Элиэзер, не шуми! Садись ко мне поближе… Пусть   он досмотрит сон! – каждую субботу сын рано навещал  родителей. В одно и тот же время. Это Лизу радовало. – По тебе можно сверять часы.
     - А мне главное – проверить, как вы тут. Получи, что  надо! – сын тихо, неспешно выложил на стол пакеты. – Вот: овощи, фрукты, мясные и молочные продукты. Но   простите за некашерность.      
   
21


     - Дед Соломон не простил бы, а мы стерпим.
     -Соломон наш! Сегодня я бы продлил ему жизнь! - в Израиле Илья приобрёл имя, подтвердив так нужную и   людям, и ему самому профессию врача. - Однако, ты до  лучших времен не дотянул.
     - Сколько помню его, он мечтал о жизни в Израиле, все слушал радио… Как и Голос Америки, глушили все то, что отсюда вещали… - Лиза прикусила губу, страх и сейчас не давал ей покоя. – Ему мешали глушилки, а он нам мешал спокойно жить…  Отец твой мог из-за деда  потерять ответственную работу.
     Лейб поднял над подушкой голову и, нервно бросая в прокисший от сна воздух несуществующий чуб, лихо вернул воспоминания к должной хронологии. Во сне не сложно признаться в собственных слабостях. А дед ему доставлял беспокойные минуты, увеличивая громкость радиоприемника и надеясь тем самым вырвать из шума недоумков нужные еврейскому сердцу слова.
     - Балбесы! Когда ж вы поймете, что ваш нездоровый ор заставляет вслушиваться в то, что они говорят! – дед перекрывал болезнетворную правительственную дрожь с такой силой, что под аккомпанемент глушителя дуэты старого еврея и дикторов с молодыми голосами каждую ночь вызывали тревогу у патриотично дрессированного внука – идейного борца с паршивой мразью сионизма.   
     - Правильно! Жить надо на своей земле. Пора евреям    найти покой в этом мире! – сладострастно подпевала в эфире желанная сторона.
     В который раз дал о себе знать холодный пот. И трус вроде бы остался в прошлом, и осмысленное настоящее осушило идеологические потоки, и будущее тревожило куда сильнее прошлого… Спи спокойно! Так нет.
    
22


     - Эх, внучек! Дела человека и его душевные порывы  часто в конфликте. Что значит хладный телесный  пот, когда душе твоей сухо?.. – ответа ждал не седобородый  портной, а искрометной молодости поэт.
     Теперь сам Лейб нарушил хронологию. И в ответ на  вопрос деда сон приобрел цвет вчерашнего юбилейного вечера. Золотая свадьба ласкала былым. Как все, Лейб в годы юности писал стихи - торжественные попадали на страницы газет, лучшие лирические теснились в шести сборниках. Сейчас темы приблизились друг к другу, и в торжества то ли семейные, в дружеские ли тянуло его к лирике. Лизу молодили его стихотворные мысли вслух:
Давай обнимемся, родная!..
Я жду тебя на берегу
у той черты любовной с краю,
где чувства наши сберегу.
                Не обессудь за приставанья!
                Обрыв у ног моих крутой,
                где запоздалые признанья
                кричат привычное - «Постой!».
Постой со мной, как ты стояла
десятки лет тому назад.
Стой рядом, близко!.. Все мне мало.
Тебе всегда и всюду рад.
                Родная, дерзкие привычки
                я не оставлю никогда.
                И не старайся брать в кавычки 
                седые мужнины года…
Скажу открыто с юной страстью:
Тебя хочу всегда ласкать!
И не в твоей холодной власти
Запрет на теплую кровать…

23


     Лейб был не только талантливым журналистом. Мог довольно удачно упражняться в поэзии, написал восемь неплохих пьес, удачно нашел себя и в прозе. Его книги глубоко копали историю Земли обетованной, ставшей и для него со временем родной. Но более родным в своей прозе оставался он сам. Был однолюбом... В нехорошем смысле… В народе как говорят: Хороший человек – это ещё не профессия. О Лейбе можно было бы сказать, что 
хороший в профессии – не значит человек хороший. Но главное, при этом не наносить вред другим, оставаться полезным в праведном деле.
     - И вы считаете, что я для вашей газеты не нужен? – перед редактором солидной газеты стоял худющий мэн, показывающий своим видом не только значимость, но и явное своё превосходство.
     - Посмотрите на себя!
     - А что? Лицо выбрито, сорочка свежая, костюм мой выглажен. Галстуки не ношу принципиально. Дышится легче.
     - Вот-вот! Атмосфера должна быть здоровая…
     - Не понял!
     - Это уже ваша беда.
     - И все-таки… О чем это вы, позвольте спросить?
     - Не позволю! Считайте меня самодуром.
     - Скорее дураком.
     - Да, хоть балбесом. Наслышан.
     - Нет уж, я наслышан.
     - Вот и хорошо. Значит, информированность не дает повода к непониманию.
     - О чем это вы?
     - О том, что и все…
     - И все-таки?

24


     - Газета у нас весомая, а вот штат маловат.
     - Но вы же сами объявили о вакансии.
     - Точно. Но…
     - Что ещё за «Но…»?
     - Вам могу сказать. Еврей я.
     - Ну и что? Мне это не мешает.
     - А вот мне мешает.
     - Не говорите загадками!
     - Какие тут загадки. Для нашего немногочисленного штата два еврея – это уже многовато.
     - Вы так думаете?!
     - Как думаю я, неважно. Главное, что подумают по  этому поводу вышестоящие…
     - Что же это вы так плохо думаете о начальстве.
     - А что? Вы иного мнения?
     - О начальстве?
     - Да нет! О двух евреях на два десятка журналистов одной газеты.
     - Наконец-то, понял…
     - Вот и хорошо.
     - Плохо!
     - Не будем начинать все с начала.
     - Я буду! Но с конца. Какое название для фельетона?  «Два еврея на два десятка»…
     - И где же такое напечатают?
     - Где-где… В «Правде»!
     - Блажен, кто верует…
     - На верующего вы не похожи.
     - Это точно.
     Сказал тогда, пожалуй, лишнего. Это Лейб понимал даже во сне. К счастью, эта неприятная сцена исчезла…
Не все так плохо было в том далеком прошлом. Был же 

25


в штате его газеты еще один еврей…
     Нюма отвоевал в разведке. Достаточно было видеть  на его груди орден Славы, но были и другие награды – и слева, и справа. Многое ему помогало в службе. Знал отлично немецкий язык. Здоров и крепок. Был крайним нападающим местной футбольной команды «Спартак». Это после войны, а до нее просто гонял футбол, больно бил друзей, они его. На большой лестничной площадке дома, где жил их одноклассник, мальчишки натягивали квадратом бельевые веревки и мутузили друг друга. Но предварительно всевозможными полотенцами, которых  матери не находили в своих комодах, обматывали руки. Нужных боксерских перчаток-то не было. Короче, бить больно Нюмка научился еще до войны. После войны он нежно брил друзей, знакомых и незнакомых. Как и все спартаковцы, Нюма был работником в артели Местной промышленности. Служил в свободное от тренировок и  игр время парикмахером, а в сводном духовом оркестре
Облместпрома играл на трубе. Вечерами подрабатывал  на эстраде кинотеатра «Коминтерн». Зритель шел в зал с хорошим настроением. Волшебство белого экрана тех лет сегодня не понять. Орлова и Ладынина, Алейников и Андреев, Смирнова и Крючков были не артистами, а  членами семьи каждого из зрителей. Те так же любили музыкантов своего интернационального оркестра. Бил в барабаны громко и быстро грек Цухникас, на пианино и аккордеоне играли братья-молдаване Робчаки. Скрипка была в загорелых руках украинца Кириченко. Тромбон и контрабас носили на сцену два русских «В» - Власик и Валабуев. Струны гитары щипал, конечно, цыганенок Райский, а из трубы красиво, как на еврейской свадьбе, подбрасывал вверх звонкие звуки Нюмка. Но зрители -               
 
26


все, как один, с трудом замечали музыкантов, когда на узенькой авансцене появлялась Оленька Зима. В певице особой красоты переплелись кровеносные сосуды так и не выясненных народов.
     - На мне Боженька провел эксперимент, смешавши по капле крови всех национальностей и наций, но без… кровавых операций, в основе моего родословного древа была любовь народов, населяющих Землю! – говорила  Оленька так, что словесная шутливость не теряла себя в шелухе официоза о мифическом братстве…
     Лихолетье войны выжгло семейные ростки, до конца неосознанные корни. Радовали сын и муж Нюма…   
     Прошли годы... Задрожали руки. Брить становилось небезопасно. В кинотеатрах исчезли оркестры. Ноги не бегали, футбольный мяч был заброшен в угол за шкаф... И Нюмке оставалось только отпевать на трубе в малом   оркестре похоронного бюро того же Облместпрома.
     - Тогда я и взял к себе в газету Нюму! - взболтнул во сне Лейб. – Курьером. Несмотря на его больные ноги. 
     - Может быть, и музыковеду в курьеры податься? – не унимался известный на всю страну Марк Глинкин.
     - Марик, от тебя такого не ожидал! – Леониду нечем было ответить.
     - Какого…
     - Ты о чем?
     - Это… Емкое слово. Преддверие мата. Крепкого.
     - Прости, такое не для еврейского уха.
     - Да какой ты еврей? Ведь Лейбик затерялся в нашем детстве. И ушки у тебя уже с глушителями.
     - Не хами, Марк! Знакомы чуть ли не с рождения. Не на одних ли горшках вмести сидели?
     - Про горшки вспомнил. Вот и дай мне в своей газете

27


постоянную рубрику. Хотя бы о музыкальной жизни, о   
ее правде. Пусть на последней странице, но прочтут. Не пора ли оторвать свою задницу от горшка с дерьмом?
     - Выбирай слова!
     - Устал.
     - Слабак…
     - Ничего. Наберемся сил…
     Испуг сон не прервал.
     …В воздухе запахло свободой. Его республиканская газета стала рупором суверенной страны. Новый мотив позвал к переменам. Вдруг вспомнили о национальном самосознании. Некоторые смелые умы стали Израиль в пример приводить. О возрождении родного языка стали поговаривать. Стали о том… Стали там… И Лейб стал вновь евреем. Оставаясь Леонидом Золоторевским, ему с руки было заговорить о возрождении, о живительных  нововведениях, о решительном погребении мертвячины в наступившем светлом и радостном дне. К чему слова выбирать? Режь правду-матку! Матерно, но к народу-то ближе. Стал зазывать к сотрудничеству тех, кто его же отпугивал в прошлом равнении налево… Но не спешил к нему добродушный толстяк Марк Глинкин. Взяли его художественным руководителем в филармонию – забот мало не покажется. Не пошёл в газету и тощий, гордый претендент на вакансию. Увлёкся устным творчеством политика новой формации.
     - Гнать коммуняк из тёплых белых домов! – орал он  на привычном для массовых сборищ месте у памятника вождю доселе униженного пролетариата.
     …Впряглись бурлаки. В который раз проявили силу молодецкую. Камыш вдоль берега густой, режет ноги в кровь. Преодолевает волну белый дом... И где его новое

28


место, кровавый след укажет. А из окон в воду прыгает ко всему привычный люд, вольным стилем поспешают к берегам. Кто пошустрее, тот и станет твердо на земле.
Там, как в сказке. Направо пойдешь – завод в награду… Напрямки иди, ждет дворец с золотом. Налево занесет – у разбитого корыта окажешься на земельке добротной,  всеми покинутой. Кто отстал, норовит в долю попасть с пылу-жару. Но осторожным быть надо. А то… гляди… попадёт в лоб пущенная Иваном-дураком стрела.
     На райском острове твердая рука вождя продолжала указывать, куда плыть или идти куда. Только не долго бронзоветь в одиночестве пришлось. Наконец, в жизнь долгожданное счастье проникло. Берега молочными не стали, а хоромы царские с молоком и медом появились.
     Облизнулся Лейб во сне… Покинул он газету. Скоро сказка сказывается, а вот в делах повседневных на себя рассчитывать надо. На остров в пресс-службу подался... Но о национальном самосознании подзабыть пришлось. Не привыкать.
     - Для… все средства хороши! – Лейб лишнего слова и во сне не скажет.
     Помалкивал на службе. Дома разговорчивым не был. Знал о развитом аппарате подслушки. Общался только с нужными газетами, к услугам телевидения обращался в редких случаях. Вскоре возглавил газетенку фирмы. Покой стал терять. Межнациональные разборки уже не между строк, газетными полосами на стрелку вызывали чужаков. Доставалось и своим. Как-то весенним утром  старшой их фирмы с собачкой погулять вышел... Долго скулил пудель над неподвижным телом хозяина.
     - Ваньки нет, и скула лишнего нет!.. – только и успел вымолвить его подельник, заглатывая глоток кофе, сидя

29


в кругу верноподданных на открытой площадке кафе.
     Из летевшей главным проспектом старенькой Лады раздалась автоматная очередь. Сидящие за столиком и два случайных прохожих были убиты... И что дальше?..
Никаких уголовных дел. Вроде бы ничего не случилось.
Чему удивляться? И раньше исчезали люди, а ничего не случалось. Дела заводили?! Смех, и только. От такого - одни слезы. Слезы лет преклонных. Вспомнил о пенсии Леонид Золоторевский - человек не последний в городе, журналист в его стране известный. Раньше... Последние годы в тень загоняли. В темных делах и его руку найти могли бы… Стала тощей пенсия быстро... Такая, что на чай в нынешних ресторанных посиделках не хватит-то.   Сорок девять гривен восемьдесят шесть копеек. И своё еврейство вспомнил Лейб. Да не тут-то было…
     - И что же вы, Леонид Семенович, можете поведать нам? Не стесняйтесь. Не советую юлить.
     - Простите, не понимаю… О чем это вы?
     - Не хочется быть похожим на киногероев пошлых и набивших оскомину детективов. Вынужден напомнить, что здесь вопросы задаем мы.
     - А мы отвечаем за чужие провинности.
     - Оригинально. Убийство вашего коллеги и следом в центре города бандитская разборка, по-вашему, всего…
провинность. Кстати, мы ведь пока не привлекаем вас к  ответственности. Но не скрою – бывает, что свидетель    при детальном ходе следствия становится обвиняемым.
     - Но это уже слишком.
     - Согласен. Это было бы слишком. И все- таки?...
     - У меня алиби…
     - Зачем? Неужели, вы похожи на исполнителя.?! Тем
 более на заказчика… Смешно.

30


     - Но вызван сюда я не ради смеха.
     - Это точно.
     Разговор затянулся на полгода... Во сне немыслимая фантасмагория уложилась в десять минут. Но какие!..
     - Их дело - разговорить тебя, ты должен не говорить лишнего! – невесть откуда явился Аман из их курса, не единственный, который в том далеком сорок девятом готов был подписаться под каждым словом его статьи.
     - В лишнее меня не посвящали. И если темнил, так в одиночку, на свой страх и риск. Голова кругом идет.
     - Надо выпить!
     - Не мешало бы.
     - Так в чем дело?
     - Понос мешает.
     - Словесный… следователя…
     - Мой… настоящий…
     - Это на нервной почве. Дело поправимое, - с этими словами Аман вышел по-хозяйски на кухню.
     - Чудно!.. Так это я у него дома, - из-за двери вдруг показалось безразмерное лезвие. - Странно…
     - Обычное наше среднеазиатское средство! – добрый  сокурсник шёл на Лейба с длинным кинжалом.
     - Что это за спичечная головка на кончике холодного оружия?
     - Лишнее не спрашивай.
     - Лишнее не спрашивай… - Лейб попытался шутить под альтино Амана, - лишнее не говори…
     - Слизывай, что видишь, и запивай зеленым чаем.
     - Хочу черный.
     - Пьем зеленый, и тебе советую.
     - Что дальше? – Лейб не всерьез отнесся к народной фармакологии.

31


     - Минут через десять кого другого пронесет, только не тебя…
     Не успел Аман завершить свое предположение, как Лейб почувствовал присобаченные к его тощим бедрам  реактивные двигатели, сопла выбросили огонь, и еврея понесло в космос. Журналистская фантазия почуяла не то, чтобы избранность – скорее точное направление. Да сам полет похож был на процесс очищения. Потянулась рука к стопке с коньяком, но та оказалась в недосягаемо  далеком низу… Там же в норах бродили малюсенькие людишки. Морская волна черноморского тазика мягко подкатилась к турецкому берегу. Бесшумно... Звуков не было никаких… Полет проходил в безвоздушном и в беззвучном пространстве. За Турцией откатывалась уже волна покруче – Средиземного моря…
     Приземлялся Лейб в большом серебристом лайнере. Опьянение ощущал без коньяка. Первое, что услышало ухо чуткого еврея, это тихую молитву деда Соломона. Утерянные временем интонации. С хрипотцой голос… Обнаженные нервы поклонов Востоку.
     С лучиками восходящего солнца согревали землю и Лейба святые слова, которые мнимый еврей не ощущал  в минуты, дни, годы познания. Явное тепло вещих слов не касалось его тела, не затрагивало душу. Он научился  приземлять слово, а псалмы, притчи для распорядка ли дня? К вечному: «Боже хвалы моей, не молчи! Потому что разевали на меня рты нечестивые и рты лживые, говорили со мной языком обмана. И словами ненависти окружили меня… Устрани от себя лукавство уст…». 
     Спускалось неспешно, с предчувствием в душе неги и покоя. Встречал сам себя Лейбик мягким подъёмом с постели, где покоилась живительная память детства.

32


























                Часть вторая   

                ДВАЖДЫ
                НЕ ГОРЕТЬ    

































 






   
     …Лейб лег на живот. Поворот головы вызвал боль в шейных позвонках. От этого еще сильнее пробивалось в паху нежное желание, прорастающее в агрессивное и одновременно сладкое возбуждение. Сладострастными  происходящие ощущения годы называть противились.  Вне резкости терялось собственное плечо, над которым тихое дыхание поигрывало упругой грудью в разрезе медицинского халата. Старый еврей наблюдал за лицом врача взглядом влюбленного юноши, терялись годы. От ухоженной головы, скопированной с картины великого мастера, чутко улавливался загадочный аромат былого и неведомого. Прямо на глаза пациента стекали краски безумной масляной силы. На тоскующую по молодости спину опустились крепкие руки. С нежными и ловкими   от рояля пальцами… Лейбу захотелось развернуться на  спину, забыть об остеохондрозе и о любой иной хандре,  в беспамятстве пропасть навсегда от всего. Начальный сеанс многосерийного общения ее сексуальных рук, его импотентной спины и глаз – ее с чистой росой весны и его с пожелтевшими белками листопада поздней осени, выявил источник боли.
     Сколько мужских спин она видела за восемнадцать лет медицинской практики? Каждый раз они открывали ей могучий торс дяди Левы. В свои шесть лет Людочка не смогла бы осознать происшедшего, если бы не боль - незнакомая, непонятная… где… Почему-то обидная до слёз. Эта зарубка памяти не отпускала…
     - Не вздумай кричать! – обычно ласковый и добрый дядя Лева прошипел зло, как змей из сказок. Люда уже ждала огонь из пасти, но изо рта молодого дядьки в ее сторону летел мокрый слюнявый шип. – Будет хуже… И твоему отцу в первую очередь…               

35


     Поздними вечерами она надолго покидала свой дом. Для Людочки работа физиотерапевта была испытанием  на выносливость. График приемов оставался щадящим только для пациентов. Для перекуров и принятия пищи имели время только четыре массажистки и Аннушка из регистратуры. При этом и домище Людмилы доставлял   сколько забот... Первый этаж изначально спланировала она под поликлинику с залом ожидания, кабинетами и... бассейном. Строительством руководила сама. Двадцать лет замужества особых денежных сбережений не дали. Мать – невропатолог, отец – главврач республиканской больницы подношениями себя не баловали. Считали их взятками, унижающими достоинство. Так и  приехали к  ней в Израиль с достоинством, но без денег… В свои-то годы родители стали подрабатывать консультациями, а муж продолжал свое многолетнее пребывание в диване у телевизора.
     - Постеснялся бы моих стариков. В квартире хотя бы что-нибудь сделал, - только это успевала Люда бросить  на ходу, спешно глотая обед между двумя работами... И вечерами по всему городу ждали те, которые станут не  только постоянными пациентами, а и лучшей  рекламой будущей частной клиники Людмилы Учитель. – Встань на ноги! Подвигайся… Ты способен что-либо сделать?
     - А кто тебе, дорогуша, сделал сына, дочь? Это ли не моих рук… - чем был вызван его смех, стало понятным, нельзя было понять, почему она терпит такого, - не моя   заслуга? Я свое отработал, теперь ты поработай своими ручками…
     - Хватит! И моему терпению приходит конец. Что ты хочешь?.. Что тебе надо, чтобы оставить нас?
     - Все! Все от квартиры и до этого дивана.

36


     И Люда оставила ему все – квартиру, мебель и даже деньги, которые сумела сохранить на банковском счету. Все, кроме детей. Надо было спасать их и себя. Развод с так называемым мужем вернул ее к разумному, но,  главное, к энергичному планированию жизни в новых условиях на Святой, но все же земле. Земной шарик Людмила стала воспринимать в скорости не просто, как судьбоносную данность, а даром свыше, но за высокую плату энергией, мыслями, любовью. Однако, ей было чем платить – всего хватало в генах, в мозгах и в сердце. Осознание существования, точнее его смысла пришло к семнадцати годам. Десять лет прошло с того черного дня. Изнасилование печатью горькой памяти преследовало ее. Самое страшное в нем тогда было то, что дядя Лева оказался прав. Не кричать, не сказать тихо. И не вырваться из мертвой хватки той страшной внутрисемейной тайны во имя томного благополучия и парадного порядка. Конечно, известие о таком ЧП в их семье надломило бы успешную карьеру отца, маму бы убили пересуды коллег. Моральные травмы опасны, но и телесные под шрамами от времени не пропадают. Вот почему шип Льва над оскорбленным телом ребенка по прошествии многих лет приобретал словесную гадь.
     - Кому успела сегодня себя подставить?.. – при этом не забывалось насилие физическое.
     Как-то мучила болезнь Боткина, опускала на колени к унитазу. Люду рвало до головокружения и до потери сознания. Муж, садистски веселясь, пристраивался к ее ослабевшему телу сзади и… не скрывая наслаждения от возведенного в неимоверную степень подобия страсти, имел ее, как продажную девку… Зачатый тогда ребенок умер на двадцатый день после родов…

37


     - Люда, вот смотрю я на вас, - Лейб подтвердил свои слова поворотом головы и уставшим взглядом, - и что?
     - И что? – Людочка кокетливо улыбнулась.
     - Вижу несправедливость судьбы.
     - В чем? – исчезло кокетство, потухла улыбка.
     - В моей старости, в вашей молодости…
     - Что ж тут несправедливого?.. – улыбка вернулась   с отметиной недоброго прошлого. – У жизни свои, ею только утвержденные, законы. Я о природе, извините за высокий слог, которым вы - журналисты пользуетесь чаще нас, рядовых и смертных.
     - И я о том же. Мы те же… Смертные… И хотелось бы попользоваться молодостью подольше.
     - Так пользуйтесь... Выглядите вы моложе своих лет, а защемленный нерв ваш сегодня я выпущу на свободу.
     - Зачем? Чтобы в очередной раз обманывать себя.
     - Ну, это уже слишком. Разве журналисты способны обманывать? – заразительный смех Людмилы высек те искорки, которые должны были разгореться пламенем.           Но с возрастом фантазии хватает на тлеющий огонек.
     - Да, чего только не было! - уставшие за долгие годы  жизни глаза преобразились, проблеск озорства торопил  оспорить уютное и привычное.
     - В этом я не сомневаюсь!.. – смех придавал силу её рукам, тело старого еврея радостно напряглось. 
     - Меня мучают сомнения, но сами же заговорили о законах жизни. Их прокрустово ложе куда жестче этой лежанки, в которую вы укладываете меня. Да руки тех -  жестоких, несговорчивых и судьбоносных личностей не слабые… Не вырваться из них. Быть бы им нежными, как ваши…
     - Я говорила о теле. Но мы же еще обладаем и умом.   
    
38

    
     - Они тоже обладают… Умом и судьбой… нашей.
     - Что поделать?.. Но судьба – это только исходные  позиции… Я уверена, что наши личные качества могут влиять активней обычного приспособления.
     - Счастливый человек!
     - Кто?
     - Да вы же.
     - Пожалуй, не очень…
     - Мое поколение, в отличие от вашего, жило… Нет существовало в стране, где приспособление ублажало в личном, ласкало в общественном.
     - Это времечко и мы застали.
     - Вы застали времечко, а мы прожили долгое время.
     - Были и те, которые так жить не хотели.
     - И где же они?
     Но Люда ушла от вопроса, она поняла: защемленный  нерв мелочь на фоне защемленных мозгов. И медицина в данной ситуации бессильна. Руки её оставили в покое спину Лейба и поспешили к седой голове.
     - Но что-то хорошее оставила для вас жизнь?
     - Детство. Его не забыть. Остальное – пыль. Пустота.
     Людочка вздрогнула от вывода писателя, известного своими аналитическими статьями уже здесь в разной на взгляды израильской прессе. Его память выхолащивает выборочно не комфортное для него. Но не случится ли со временем так часто встречаемое забывание того, что было сегодня при сохранении давнего, может только того самого приятного, детского? Годы оставят в сухом остатке весомую, но мелочёвку в копилке памяти… По   закону Ребо. О нём так часто поговаривала стареющая в бездеятельности невропатолог – её мама.
     - Что, доктор, сеанс окончен?

39


     - Закончен курс. Я приглашаю вас в салон.
     Люда повела Лейба на второй этаж. Шла она весело, пружиня телом и настроением, увлекая за собой милого старика. В спирали крутого лестничного пролёта четко ощущался завораживающий запах молодости. Не было в нем даже намека на косметику и парфюмерию, только природные запахи допускались в процессе лечения. Но в Людочке они смело вырывались за рамки привычной природы. В каждом человеке свой запах, и только в тех, что отмечены особой божественной печатью, возможно уловить немыслимый аромат – загадочный, нежный, но не всеми осознанный. Чуять то - удел не приземленных, а возвышенных поэтов. Лейб был поэтом. Он отбросить мог наносное гнусными годами, когда оставался самим собой. Находясь… сам с собой. Тогда он мог стыдиться самого себя. При этом обострялся нюх на отличимое от  обычного и привычного.
     На последней ступеньке Людочка это поняла, смогла почувствовать спиной, затылком, трепетом воздуха. Ее красивые ноги застыли от пристального взгляда Лейба.
     - Заходите в «святая святых»!.. – Люда прижала себя к стене, пропуская вперед взволнованного старичка.
     - И в чем святость этой залы? – Лейб важно отыграл  под старину. Рядом с неземным очарованием он и само время вели себя вольно. – В стенах скрыты мысли  тех,  кому Бахус навеял сокровенное?
     - Что вы… Питейное место у нас в любую погоду во  дворе под навесом. Там закусываем, семейную святость бережем. Бывает не без ошибок… - Люда на мгновение вспомнила худое, из былого… Но сейчас ей верилось в лучшее из возможного… – Садитесь в кресло! Тут вам  будет удобно… Меня слушать.

40


     - Вы хотите дать мне рекомендации, как себя вести в дальнейшем, чтобы не попадать в ваши руки?
     - Пожалуй… - неземное дуновение легко и беззвучно понесло саму молодость в даль громаднейшего салона к белоснежному кабинетному роялю.
     Лейб опустился в мягкое кресло в противоположном  углу. Люда села на прямоугольник изящного табурета у рояля, бросила взгляд на клавиши, которые нуждались, как и старый еврей, в ее руках. Зачем?.. Черные и белые костяшки молодцевато поблескивали, выдавая свою пружинистую упругость. Указательный палец ее левой кисти нежно скользнул по клавише, правая нога легко с чуть заметным нажимом прикрыла золотистый отблеск педали. Появившийся звук оказался беззащитным, при этом щемящим до боли. Он взывал к тишине. На боль и зов подоспела пауза – долгая, предвещающая желанный исход… Пустота во всем, на мгновение появившаяся  в воздухе, в стенах, в мебели, выползла из-под крышки рояля и умудрилась пробраться к каждой клеточке тела, которое не так давно отзывалось болью. К Лейбу вновь вернулось ощущение хвори. Но не в мышцах и не в его сухих костях, даже не в мозгах, а в мыслях со стороны. Музыкой навеяно… И лицо Людмилы также приобрело болезненный вид... Так случается, когда ты в одночасье  теряешься в музыкальном тексте. Тут же приобретаешь   созданный им образ. В паузы безделья прожитая жизнь подавала тревожные сигналы… Вдох слабел, но выдох при этом был бесконечно долгим. Словно последний…
     - Но почему последний?.. –  этот вопрос с трудом и с нескрываемым легкомыслием освобождался от тяжких дум, но мысли не путались. – Я ведь живу пока. Правда – пока… Пусть не так, может быть не там… Где мне бы

41


хотелось. Бывает хуже! – от такого монолога старому и немощному еврею легче не становилось.
     Щемящие ноты не пропадали. Люда вместе с ними  была хороша… Без них - хороша! В музыкальном блуде понятие «хороша» - весомее, доступнее тех привычных определений женской внешности, которые скупы в этой серой жизни.
     - Вот-вот, по сути жизнь оказалась скупой! – музыка         
становилась понятней прожитых лет. – И жил ли я так ясно для себя и для других? – впервые ему думалось о других. – Так ясно, как в этой мелодии. Но можно ли назвать мелодией сопряжение божественных звуков в идиллический сюжет вне идей, тем и ложных потуг? –  старого еврея отбросило в его детство. – Когда я исчез? Кого винить? – запоздалые вопросы не нуждались в ответах, потому и не успокаивали, тревога отлетала в ту даль, которую расстоянием не определить. И заплутали мысли в фортепианных пассажах.
     …Детство в эвакуации вело к поступкам, которые не  назовешь сейчас геройскими – скорее глупыми. Однако тогда не всем хватало смелости уходить в загадочную бездну. Ощущая себя лихим разведчиком, готовым и на подвиг, и на саму смерть. В дальнем углу двора школы вырыли громадную яму. Линии фундамента стенами не загрузили еще, камни поддерживали длинные бревна, к котором прибивались доски с выпиленными по краям полукругами, и без них… Амбразуры будущего туалета  будили ребячью фантазию. Верилось в худшее. Там, в темноте готовились к бою фашисты. Но уничтожить их  можно было. Если напасть на них с тыла. День ушел на подкоп, в лаз под фундамент ушли разведчики… И был    командиром отряда смелых – Ленька. И надо было всем   

42


дождаться сумерек. Лучшее время для атаки... Но атаку  отразили родители. Не дождавшись своих чад, явились они в школу в тот самый миг, когда прозвучал хорошо им известный клич. И радостное «Ура!» перекрыли не менее радостные возгласы матерей, дедушек и бабушек с нервной пробежкой к полю боя.
     - Ванька!
     - Тарасик!?.
     - Лей… Леня, и ты там.
     - Балбес!..
     Взрыв неожиданный… совсем близко… в сумерках раннего зимнего вечера прервал мелодию, но не в силах был увести Лейба от воспоминаний.
     - Война! – Люда отошла от рояля, но тут же замерла на полпути к старому еврею.
     - А как вы догадались, о чем я думал сейчас?
     - Догадаться не сложно, - Люда пошла к лестнице, не замечая Лейба, и тот поспешил за ней.
     Глаза маленького Лейбика вместо лестницы видели лаз, который поглощал красоту. А та самая красота, не ощущая в себе ничего, кроме тяжести, спускалась резко на землю. Ее взволновало произошедшее только что, а   его ум не покидали картины далекого детства... Тяжкие,  но почему-то согревающие больное тело.   
     - Будем жить всем смертям назло! – напряглись губы над седой бородой.
     Приблизительно об этом же сообщило включенное Людой радио. Служба гражданской обороны сообщала о введении предупредительных сирен, которые мирным жителям позволят в считанные секунды спасти себя, но для этого нужно успеть уйти в бомбоубежище или же в
ту часть квартиры, которую можно считать безопасной.

43


     - Победа будет за нами!!! – Лейб совсем по-детски   завершил услышанную сводку Совинфомбюро, Громко и торжественно.
     - Конечно, только…
     - Никаких «только»!.. – наконец-то Лейб услышал и Люду. – Красная Армия…
     - Армия Обороны! – красивое молодое лицо стало не  строгим, скорее угрожающим.
     Радио в ответ на террористические обстрелы резко и даже грозно заявило о вынужденной ответной военной операции.
     - Только так! – юные глаза сверкнули материнской заботой.
     К старенькому Лейбу наконец вернулось понимание  сиюминутного, и испуг нарушил привычный покой так, что стало стыдно, не комфортно, однако туалетный лаз не отлетал в далекое прошлое.
     - Я готов быть участником любой военной операции! – Лейб надеялся, что Людочка услышит его мысли, ему показалось, что высушенным жизнью мышцам вернули молодецкую плоть и силу.
     Рядом была та, которая удачно, а главное в нужное время омолодила его тело. Старому еврею не хотелось уходить, но он поспешил домой.
     - А что с женой? – мысли, теряя упругость, ползали в извилинах аморфной темы. – Надо ли оставлять Люду? Мамочка, что ты скажешь?.. – яма детства отпускать не хотела.
     Но жизнь продолжалась. Сирены и близкие отзвуки вражьих ракет напрягали, организовывали в действиях. Оказывается, все евреи могут придерживаться единого мнения. Но для этого что надо?.. Нужна беда.

44

         
     Аналитики вырабатывали варианты, а рядовой еврей чувствовал во все времена, кто умом, кто с подсказки, а кто собственной кожей, что надо выжить. И дожили же! Так будем жить дальше! Чаще с привычными на двоих тремя мнениями. Талантливые смогут иметь больше, но не больше, чем партий в городе. Так постоянно шутят по радио журналисты даже во время военных действий. Их слушателям не до шуток. Им надо строго выполнять указания серьезных людей из гражданской обороны.
     - Лейб, и куда ты идешь? Скажи! – Лиза волновалась спокойно. – А вдруг будет сирена?!
     - Так что ты предлагаешь? Остановить жизнь?
     - Поживи со мной!
     - Твой юмор я оценил.
     - Твой дед был прав. Ты – балбес. Я же не о сексе, я говорю о серьезных вещах.
     - Не переживай. Если в дороге меня застанет ракета, я прижмусь к стенке.
     - Правильно! Раньше ставили к стенке, теперь сами к ней прижимаются. Как к любимой… Это небезопасно.
     - Ты о чём?
     - О чём?!. Конечно же, не о гражданской обороне. Я о личном…
     Лейб нежно обнял жену, глянул ей в глаза и понял - Лиза не догадывается о том, что в его душе. Поцелуй в щечку и выход к лифту. Зимнее солнце сумело согреть воздух из привычного мирного времени. Ноги сами, без какой-то команды свыше, понесли отмассажированное тело к той, от которой помощь уже не требовалась, но в которой нуждалось более существенное и материально не осязаемое. И тут чья-то рука под вой сирены втянула подкосившееся тело в туалет ювелирного магазина.

45


     - Торгуем золотом?.. – Лейб опознал в разжиревшем  мужике того самого худющего мэна, которого не взял к себе на работу в свое время. – В свое ли?.. –  эта мысль не нашла словесного звучания, застряла внутри.
     - Золотые слова пришлось переплавить… в брошки, в сережки и в кольца.
     - Образно.
     - А вы не хотели брать меня в свою газету…
     - Понимаешь!
     - Давно понял.
     - Вот и хорошо! Тогда явно морозцем от тебя веяло.
     - Оттаял на израильском солнышке.
     - Красиво говоришь!
     - А писал как…
     - Почему мы в туалете?
     - Это самое безопасное место. В таких магазинчиках, как мой, нет бомбоубежищ.   
     - Вот оно что… - Лейбу вспомнилась туалетная яма его детства. - Не пора ли отсюда выбираться?
     - Пожалуй.
     Улица забурлила людьми. До очередной сирены. Все израильтяне помнят, что малочисленный народ должен себя беречь.
     - А вы продолжаете писать. Читаю, узнаю... - от слов толстяка Лейбу почему-то стало не по себе.
     - Почему на «Вы»?  Тут же все на «Ты».
     - Не все и не всегда.
     - Но мы-то можем…
     - Можем ли?..
     - Что было, прошло.
     - Не у всех.
     - Забудем грешное.
   
46


     - Нет, уж! Каяться надо.
     - Кажется…
     - Не кажется! Каяться.
     - Кажется, ты прав. Не злись, скажи лучше имя свое.
     - Захаром звать.
     - Лейб! - на дружественно протянутую руку Захар не  спешил  реагировать.
     - Леонид?!.
     - Там Леонидом был...
     - Тут изменил, - выронил Захар уважительное  «Вы». 
     - Ничего не менял. Вернул себе семейное имя.
     - Изменил, изменил. И имя, и слог журналистский.
     - А ты злопамятный.
     - Нет… Я на добро памятливый. И ты доброе почаще вспоминай, если было такое у тебя.
     Лейба отбросило в прошлое. В детство. В ту темную   туалетную яму.
     - Скажи, Захар, что тебе помнится лучше – взрослое или детское?
     - В детство впадать рановато.
     - Да?!. – такой ответ Лейба насторожил.
     - Шучу! – смех Захара не предвещал злобы. – Скажу так: к счастью, помнится доброе. А что добрее детства?
     - Вечное.
     - И ты, Лейб – правильный Леонид, в это веришь?
     - Во мне два человека. Был Леонидом – правильным, как ты точно определил. Стал Лейбом… Впрочем, и не стал-то, вернулся к детскому Лейбику.
     - Тогда получается, что в тебе три человека. Леонид, Лейбик и Лейб. А повезет уйти в вечность, станешь ещё
и четвертым, но только каким-то лейбовическим.
     - Не надо смеяться.

47

    
     - А я не смеюсь. Что у тебя для вечности останется?..
Только тень от имени. Газеты твои в архиве пылятся. В литературе именем своим наследил на фоне воистину не бездарных мозгов - ведь и слог шикарен, и факты на редкость изумительные. А вот сегодня твои статейки в смешных русскоязычных газетенках совсем удручают.
     - Это почему же?
     - Кому вопрос задаешь? Себе?!
     - Тебе.
     - Нельзя с кругозора… писателя видеть разделенным Иерусалим, а уже войдя в роль общественного деятеля, утверждать обратное – столица единая и неделимая.
     - Человеку свойственно себя… эволюционировать…
     - Точнее можно? Ты хотел сказать: нивелировать?!
     - Согласен - смешно. Но эволюции подвластны все.
     - Учение Дарвина вечно, потому что оно верно.
     - Смеёшься… А ведь грустно, когда сам осознаешь, что ничто не вечно под луной.
     - Конечно, веселее было бы осознать вечность там.
     - Все там будем. Где кому повезет…
     - Адское настроение.
     - Всю ли жизнь в райском наслаждении пребывать?
     - Замысловато, но красиво. Говорил же я, что красив слог твой. Его бы да на добро!
     - На золото, алмазы. Как у тебя тут. Всё на продажу!
     - Вот и обменялись любезностями. Здесь и платина, и бриллианты есть. Но от этого богатым не становлюсь.
     - Только не меня убеждай, что в слове честном…
     - Что же замолчал?
     - Не этого ли ты желал?          
     - Желания остались в прошлом. А теперь в наличии
потребности.

48


     От слов Захара правда бытия, которая вызывала у  Лейба физиологический трепет, била больно наотмашь. Стоит ли в таком состоянии идти к Людочке? И наспех попрощавшись с золотоносным толстяком, не услышав что-либо в ответ, пошел к дому Люды. На ум подоспела ее фамилия. Кто в прошлом из их родни учительствовал и в каких краях? Скорее всего, давно это было в местах оседлости. Фамилия редкая – Учитель. Сегодня бы ему, прожившему длинную жизнь, обрести в стремительном   потоке  вечности знающего праведные пути учителя… Бродим в родном местечке законного места оседлости. . При луне дрожь. От солнца потеем. Местечково живем, местечково  пишем и местечково читаем.
     - Е! - интеллигентcкая рафинированность в который раз не позволила Лейбу произнести засевшую в мозгах, ставшую привычной в бранном обиходе фразу. Она для   него тоже могла бы стать спасительной в стрессовой до неприличия ситуации.
     - … твою мать! – тут же вырвалось окончание мата от споткнувшегося на ровном месте русскоговорящего, долговязого парня. – Мамочка наша, береги ребеночка! – и светловолосый молодой еврей любовно подхватил подбежавшую к нему беременную красотку    
     Лейб мог русскоязычной, красивой вязью описать свое  прошлое, но оно забывалось. Почему-то не сберег он своё армейское наследие ни в бумагах, ни в уме. Где, в каких задворках памяти затерялись стихи, на которые были написаны песни солдатского хора.
     - Э-эй, ухнем! – только и остался возглас от русской песни. – Эй… случилось непредвиденное, дирижировал хором тощий сверхсрочник, старшина Яшка. Звали его так, по-свойски, вызванные на переподготовку спецы.
       
49

    
     Инженеры разных профилей, врачи и филологи - все из офицерского запаса. Стоять в хоре, используя какие- никакие вокальные данные, у них получалось, конечно, лучше марш бросков. Репертуар сводного хора Лейб не помнил, и «Эй!» да «Ухнем!» помнились кодой самого выступления. Руководителя хора отправили в Москву на сборы военных дирижеров, и вместо него на сцене помахивал ручками перед поющими Яшка. Помахивал убедительно, и все бы завершилось благополучно, вот только финал подвел. Песня не сразу выходила на коду. Концовка затихала в многократном повторе коварных слов «Эй, ухнем!». С каждым разом Яшка изысканным   жестом убеждал зал, что на сцене настоящий дирижер... Красиво делал отмашку. И когда белобрысый старшина  поворачивался на поклон, хор взрывался призывом еще разок ухнуть, тут же затихая и провоцируя самозваного дирижера к поклону. Аранжировка стала невыносимой для старого Яшки, который стал вопрошающе взывать к тенорам, баритонам и басам чуть ли не со слезой.
     - Кода… Конец когда? Вашу мать…
     Поющие сдерживали напряженной улыбкой смех, не забывая в очередной раз выплеснуть призывное «Э-эй, ухнем!..». Лейб многое уже забыл, но «Э…» и «Е…» с грустной нотой коды жизни все чаще приходили на ум. В дом к Люде он сегодня зайти не решился. В большое окно вырвалась мелодия Бетховена. Музыка такой силы и страсти спорила с фантазиями и с привычками людей. Звуки рояля вынесли на тихую улочку саму жизнь, но с интригой природы. В меру теплое солнце поспешило из небольшого куска чистого неба в тень зимних облаков. Коротко подул ветер с пустыни… Жарким особо он не был, и душок весны не смог Лейба успокоить... Зимний

50


с календарным напоминанием финала настрой угнетал.
Улицы, ставшие родными, своей чистотой, свежестью в этот тревожный день казались Лейбу ярким, красочным  отображением изнеженного прошлого. Больно и скоро   потерянного навсегда… Серые облака прижались друг к другу, выжимая себя в громадную во все небо черную тучу. Резкий порыв ветра ударил в лицо плотной стеной дождя, гадко заверещала сирена. Влага и ветер не были проблемой для пущенной с юга ракеты… Улица быстро опустела. И только Лейб продолжал идти смело, уже не ощущая беды, куда-то вперед. Далеко-далеко, где-то за  городом вырвался в воздух отголосок взрыва. И в ответ затих дождь, отлетел без следа вихрь. Ярчайшее солнце прорвало серую ткань теней и остановило старого еврея   на переходе. Лейб оказался в омытой до невозможной  белизны решётке на фоне смуглого асфальта. Влажный воздух охладил горячий визг тормозов… Устало, теряя силу, в окно вырвался последний аккорд.      
     - Почему Люда у рояля? – Лейб и не успел заметить, как оказался у её дома. – Ведь сейчас время активного, шумного наплыва пациентов.
     Привычно переступив порог, и не противясь гипнозу винтовой лестницы, сохранившееся в полном здравии тело выползло в салон второго этажа. Красивая голова Людочки затылком уютно упиралась в живот стройного мужчины, глаза которого слали материально ощутимый взгляд влюбленного к короткой стрижке пианистки. Но она не музыкант, а врач – любимый лекарь. И Людочка  почувствовала его посыл.
     - Но я ведь не старый еврей!.. – Люда, не отрывая от комфортного живота свою голову, мягко развернулась к Лейбу, тогда ему стало совсем не по себе при виде ее

51


щеки на том же животе. – Играем? – мысли уже обрели силу  слов.
     - Играю… Я! А Ави слушает, знакомьтесь! – Люда заворковала гортанно к животу на иврите.
     Крепкий пресс - ничего другого злой Лейб видеть не мог, развернулся.
     - Наим меод! – молодая кисть попыталась скрыться в ежике Людочки.
     - Он говорит, что ему очень приятно… - Лейб понял, что ее теплота относилась к Ави, но поспешил ответить Люде улыбкой влюбленного в нее мужчины… Однако,  на  его лице появилась неразборчивая гримаса, которая вызвала улыбку Людочки, у Ави удивление.
     - И мне приятно… очень… - соврал Лейб.
     - А не попить ли нам чаю? – Люда заметила неумело скрываемую неловкость мужчин. – Угощу вас пирогом.
     - Сами пекли? – без интереса промямлил Лейб.
     Ави вел себя так, вроде понимал русский язык – ему удавалось классно отыгранным вниманием не замечать растерянность старика. Люда оценила такт своего друга и зашифровала своё отношение к нему на литературном иврите, что еще больше выбивало у Лейба почву из-под ног.
     - Язык надо знать! – шепот не получился.
     - Вы о чем? – Люда не скрывала своей веселости.
     - О своих недостатках.
     - Я-то думала, что пишущий люд лишен недостатков своих героев.
     - Это случается за письменным столом.
     - Приглашаю за обеденный…
     - И обсудим отрицательные стороны каждого?
     - Зачем? Что это вы так помрачнели?

52


     - Ракеты не радуют.
     - Да, тревожное время. Однако радость жизни им не   искоренить. Вот пациентов распугали.
     - Кстати, меня удивила музыка… Ведь сейчас самое бойкое время  вашего рабочего дня.   
     - Все дни шабатными стали. Какая тут работа?!. Что могу сказать?! Никакой. Бомбоубежища ни в доме, ни во дворе у меня нет. А израильтянин не боится, но себя бережет. И правильно поступает. Не так уж много нас в мире, тем более, в стране. Не стоит проявлять лихость. Армия утихомирит соседа, построю бомбоубежище.
     Странно, но разговор о тревожном вернул атмосферу умиротворенности. Лейб чувствовал, что святую почву из-под ног не выбить. И заговорил на иврите.
     - Бевакаша!.. – слово «Пожалуйста», из немногих его словарного запаса, предназначалось для Ави… Люду не   удивило, с какой хозяйской интонацией это слово было произнесено. Такой человек. Зовет к столу он на правах
старшего по возрасту.
     – А впрочем…
     Прерванную мысль ни Лейб, ни, тем более Ави не заметили. Люда продолжила, поправив себя.
     - И какой же чай будем пить?.. Черный, зеленый?.. – повторив свои вопросы на иврите, стала накрывать на стол. И эта процедура в ее руках была изумительна. Все при ней становилось красивым и стерильным. Рядом с ее изумительными пальцами посуда, чай, пирог, сахар и  варенье становились одновременно ажурным фоном и    самостоятельными действующими деталями скромного быта в изысканном мотиве натюрморта. А эту мелодию любви слышали и Лейб, и Ави. Музыка в переводе не нуждается.

53
               

     Молчаливая троица сидела уже в тени пассифлоры, в уютном дворе… Но мысли Лейба оставили его в тесном пространстве винтовой лестницы.    
     Опасаясь, что Лейб может упасть, влюбленные взяли старика в тиски искренней заботы, поддержка под руки до обидного вытравила ощущение молодости. Исчезла надежда на  бесследность преклонных лет в отдельном исключительном случае. Старый еврей вообще потерял ощущение своего тела. Оно застряло утилизированной ракетой между землей и музыкальным салоном. Но сам запал оставался. Ещё рванет и со всей присущей Лейбу энергией понесет в космос мечты.
     - Какой мечты?.. – увидев на столе свои старые руки, Лейб удивился не только отсутствию боли, но пустоте в  прозрачности собственного тела.
     Его левая рука опустилась на дряблую мышцу ноги в застольном мире, правая холодной ладошкой уперлась в лоб. Никаких ощущений. В висках шумно били сопла боевой ракеты. Несуществующими глазами Лейб видел, как вздрагивала полукруглая стена той самой лестницы с его телесным призрачным воплощением. Там горючая смесь придала силу старту. При этом ракета его мечты летела из амбразуры шахты школьного недостроенного туалета.      
     Люду и Ави удивило, как быстро и не простившись исчез Лейб под звуки сирены. Они поспешили в самое безопасное место в доме. Этим местом была её спальня. Люда задержалась у зеркала, бросила на низкий столик ключ от двери и зажгла стоящую рядом в антикварном чугуном чудище тяжёлую свечу. Ави зашторил окно, за которым остались солнечный свет и отголосок далёкого взрыва... Он поспешил на огонёк. Забыв силу своих рук, 

54
 

нежным прикосновением к любимой женщине ощутил  желанную слабость, для которой не было оправдания, в ней осталась одинокая правда от любовной похоти вне грешного уличного мира. Внеземное переплетение тел вызвало необъяснимое дуновение в сторону свечи…
     - На озаренный потолок ложились тени, - Люда тихо напевала в ухо любимого мужчины услышанную не так давно песню известного композитора, - скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья.
     - Что это? – голос Ави слабел.
     - Это песня… - на одном дыхании женский шепот в воздух выпустил долгий эротичный выдох, за которым последовал жадный, скорый вдох и пауза с ощутимыми  ударами двух сердец, точно аккомпанирующими голосу уже громкому: - И падали два башмачка
                Со стуком на пол.
                И воск слезами с ночника
                На платье капал, - иврит тихо прервал песню. – Это стихи Бориса Пастернака, любимого мной великого поэта.  И все терялось в снежной мгле
                Седой и белой.
                Свеча горела на столе,
                Свеча горела.
                На свечку дуло из угла,
                И жар соблазна…
     Люда не допела песню… Но поэзия не прервалась… Ави ее понес на руках к кровати. Вот где была песня – с тем же текстом, с той же мелодией, с присущим только им голосовым рисунком…
     Лиза на обед приготовила домашнее жаркое, умело приправленное лавровым листом, душистым перчиком и чесночком. Лейба отбросило в детство.

55
      

     - Балбес. Принимай жизнь по ее законам!
     - Но законы пишут люди.
     - И ошибаются.
     - И что? Все балбесы?!
     - Пожалуй.
     - Тогда про какой ты закон говоришь?
     - Про Божий…


























56



   
       
    
 
 
   



         




 
          








                Часть третья

                ОДИН ШАГ
                В… НИКУДА               








































     …Раньше Лейб вел отсчет своей жизни с пяти лет, и в первой зарисовке памяти не досталось места ни отцу, ни мамке, ни дедушкам с бабушками. Начальные кадры черно-белого кино его жизни высвечивались трагичной сценой у самодельной качели в их дворе. Совсем рыжая девчонка на правах старшей не давала ему покататься. Лейбику в тот яркий от знойного летнего солнца денек  не удалось даже приблизиться к желанной качели. Пели  птички, от этого вздрагивал воздух, заплетая в косички золотистые лучики солнца. Смех девчонки мог Лейбику понравиться. Сегодня надо признать, что сама девчонка была хороша. Только не уступчива. А Лейб с детства не допускал, что не ему  принадлежало право быть первым и исключительным в этом мире. Пройдут годы, Леонид в каждой рыжей девушке искал ту соседскую девчонку  с качели. Не находил. А одна из рыжих как-то опознала его сама. Это было ещё до встречи с Лизой. Праздник в календаре совпал с душевным торжеством. Лейб Голд, уже будучи Леонидом Золоторевским, принес в газету очередную свою статью.
     - Хорошая статья, нужная нам сегодня! – редактор в молодом студенте сразу увидел талант. – Но кое-что без сожаления надо удалить – водянистое. Местами нужно  добавить слезу – уже другого качества влага. И в этом у нас специалист Маша. Наташа! – в приоткрытую дверь кабинета заглянула секретарь. – Зови ко мне солнышко наше! – тетка с милым именем Наташа закрыла дверь. -  Хороша статья, а будет отличной! – в дверь постучали. – Заходи!
     В кабинет вошла божественной красоты девушка, на плечи которой крутой волной текли солнечным светом  те самые рыжие волосы. Вспомнились Лейбику качели,

59


и только – утонченные черты лица, длинные ноги, руки
не могли принадлежать взлетающей к небу простушке.   
     Статья действительно получилась отличной, к тому же она приобрела динамику раскачивания, но на взлете текст оборвался, давая читателю домыслить самому ход событий с предсказуемым финалом. Леонид с бутылкой шампанского при букете роз шел в общежитие швейной фабрики, где у Маши была маленькая, но отдельная от  шумных швей комнатка. В обители порядка и чистоты у окна стоял письменный стол, захламленный газетами, белизной неиспользованной бумаги и серыми листами от машинописных полос будущих шедевров советской  журналистики. Маша быстро смела в громадный серый  портфель все со стола, кроме самой пишущей машинки.
     - Узнал?
     - Свою статью?!.
     - Да, нет же… Меня.
     - Не сразу.
     - А я тебя распознала при первом же взгляде.
     - Неужели, не изменился?
     - Повзрослел, но обида на все и всех выдает.
     - След детства…
     - Стирай.
     - Как?
     - В памяти. Как опечатку в статье.
     - Лихо!
     - А приход твой ко мне не лихой? – Маша быстро, не давая понять происходящее, выхватила у Лейба букет и бутылку, пристроила его руки на свою талию и одарила недруга детства затяжным поцелуем…
     Приближающееся к горизонту солнце рыжую голову делало красной. И это дразнило Леонида неведомым…

60


     - Лейбик…
     - Леонид.
     - Леньчик…
     - Машка…
     Они забыли о шампанском, багрянец роз легким, но душным туманом подхватил клавиатуру букв пишущей машинки и под характерный стук понес к кровати. Два молодых тела нервно, неосознанно выползали из серых скорлуп цивилизации. Буквы все громче отстукивали в глаза текст крупным шрифтом.
     - Вы понимаете, что делаете?
     - Нет… – прикрытием явного «Да!» шептал Леонид, а Маша молчала – она не видела и не слышала ничего.
     - Вам завтра будет стыдно друг перед другом!
     - Ну, и пусть!.. – Леонид подмял под себя дрожащую от неизвестности происходящего Машу. – Случится это завтра, а это будет сейчас!.. – так путано он никогда не напишет, а сказать позволительно, когда этому еще не найдено объяснение.
     - Ничего не объясняй! – вдруг закричала Маша. – Ни ты, ни я не знаем, что это. Мы только чувствуем. А ведь именно этого не хватало нам. Правда?
     - Правда! - Леонид увидел, как тает туман, исчезают надоевшие буквы, стук клавиатуры пишущей машинки уступил ударам сердец, они в свою очередь попытались вырваться на свободу из приятно потревоженных тел.
     Правда природы взяла верх. Тот, кто способен стать на путь лжи, готов осудить интуицию тел, обозвать все желанное похотью, - он не прав. Таких много!? Все они тоже не правы. Из-под кровати насмешкой выглядывал мятый кусок орденоносной газеты с нечитаемым никем названием – ПРАВДА.

61


     Провалившихся в сон скоро разбудил крик петуха… Откуда ему быть в городе?
     - Недалеко от общежития птичий рынок, - Маша под ладошку спрятала глаза от яркого солнечного луча.
     - Предлагаю тебе на работу не идти, я в институт не пойду. Сачкану по полной программе.
     - Где?
     - Юмор понял. Пропою весь день в постели. Певчие петухи в городе.
     - И говорливые. Вставай! Поспишь на лекции… - эти слова были прощальными…
     …Маша исчезла.
     Прошло больше шестидесяти лет. Запах аппетитной домашней еды впервые раздражал Лейба. Постаревшая Лиза смотрела на мужа с недоумением, которое можно было принять за проявление склероза. Но этой прихоти возраста у нее не было. Лиза поминутно вспоминала их жизнь. И с каждым днем все чаще. Ни о чем не жалея… Для нее Лейб оставался молодым, красивым, крепким в нелегких условиях репатрианта,  уверенным в себе и не теряющим надежды, что так нелегко на восьмидесятом году жизни.
     - Лейб, что тебя тревожит?
     - Меня?! Ничего. Не тревожу ли я других?..
     - О чем ты, милый? И кому же ты можешь доставить тревогу.
     - Уже некому! – промолчал об этом старый еврей.
     - Не молчи. Выговорись!
     - Этим я занимаюсь в своих книгах…
     - Очень хорошо!
     - …и стихах… Честно скажу, устаю от прозы. Стихи сохраняют надежду детства… Хочешь, почитаю?

62


     - Конечно!.. Милый, когда я тебя слушаю, чувствую  авторский... особый смысл… Ведь печатные строки его  часто скрывают.   
     - Что ж… Улавливай смысл! – после недолгой паузы молодой голос с оттенком легкой усталости продолжил. –  Одинокий куст на склоне
    паутиною ветвей –
    загражденье в обороне
    от ветров родных полей.
    Одинокий холм той глади,
    как истории курган,
    поднимайся, Бога ради!
    Не поддайся на обман.
    Одиноким в поле этом
    я не чувствую себя,
    быть так хочется поэтом,
    ненавидя и любя.
    Одиночество людское…
    Однодумие толпы –
    относительность покоя.
    Абсолютность – это ты.
     - Лейб, надо это стихотворение разместить на твоем сайте! -  глаза Лизы заискрились проблеском юности. - Это ты, это ты…
     - Сейчас… Вот только пообедаю.
     - Но ты же не ешь.
     Лейб молча встал и пошел к компьютеру. В походке мужа Лиза увидела несвойственную ему робость.
     - Не узнала милого по походке?! – Лейб не повернул голову в сторону жены, они за долгие годы совместной жизни могли все видеть и затылком. – Не переживай, не думай о плохом. 
 
63


     Думать о плохом Лизе не хотелось, но годы упрямо  напоминали не только о хорошем.
     - Дурные мысли гони! – не унимался Лейб.
     - Не буду мешать тебе, милый… - только любящая и внимательная (что не одно и то же!) жена может найти в нужный момент единственно нужную интонацию.
     Лейб в личном, молодецком сайте открыл тот самый  близкий ранимому сердцу раздел, где его ранние стихи  студенческих лет вызвали очередной комментарий.
     - Нет будущего без прошлого… - затасканные слова какой-то Марфы Лежневой неизвестно почему тронули за живое и заставили вернуться к собственным словам.         
     Название стихотворения «Ступени порога» вызвало   душевный трепет, чему не помешало явное присутствие банальности слов незнакомки и собственных строк при каких-то невидимых нитях так нужного общения: 
    Понимаю, что это не снится,
    нету рядом родного лица,
    но запомнятся милые лица,
    ведь во мне продолженье отца.
    Пообтерлись ступени порога,
    не ступали здесь ноги врага.
    Прежних дней искушенье не трогай,
    между прочим стихи не слагай.       
    Каждый слог, как биение пульса.
    Будь смелее, строфа, и не трусь!    
    Нерешительна… Так и не суйся,
    невозможен меж нами союз.
    И детьми возвращаются предки,
    залечила природа рубец,
    неокрепшие, юные ветки
    заменяют сушняк на венец.

64


     - А если годы… - к стихам Лейба примкнула проза, - …вытесняют из прошлого все, кроме детства?.. Так это  со мной сегодня. Где гарантия, что такое не повторится завтра?... Что тогда назовем будущим?... Непрожитые годы после смерти? Вместе с пропащими годами?
     - Вы - умный человек! - уже вечером на его вопросы пришло продолжение скромного комментария. – Поэту  сподручнее ответить... Но вами выбрана важная миссия - ставить вопросы. Не перед собой же?!. Вам призвать к ответу легче читателя.
     - Ну, зачем же так? Вернитесь в раздел «Мои стихи», вы найдете и ответы, и советы от вчера, сегодня… в…
     Мои слова уходят в завтра,
     сегодня многим не до них.
     И не знаком я им, как автор,
     храни меня, житейский стих.
     В тебе величие народа
     и безграничность суеты…
     Самосознания попробуй,
     хлебни сполна былой беды.
     Согреет детская улыбка.
     И с ней взрослеть нам суждено.
     Довольно жить нам жизнью зыбкой,
     ищите счастье, в нас оно,
     в тех лабиринтах недалеких,
     куда еще попасть сумей,
     где звуки радостные смолкли,
     но жив, поверь, в тебе Орфей.
     Дорогу к счастью расспросил я
     у древних лет, у юных дам…
     Нас ждет явление Мессии,
     за этот миг я жизнь отдам.

65


     Диалоги  компьютерного знакомства продолжились в тесноте «Одноклассников» по желанию сибирячки –  Лежнева уже четверть века живет под Иркутском, куда она переехала с Камчатки.
     - Почему не приобрести на старости лет подружку?..   Седенькую подружку. – Лейб рассматривал гладкое не по возрасту лицо милой женщины, блуза которой своим цветом уносила загадочный лик в безоблачную даль. Не успев насладиться эфирным полетом, старый еврей под колкий писк компьютера перевел взгляд на лаконичную строку послания.
     Лежнева. День добрый! Правда, у нас уже вечер.
     Голд.        Добрый вечер! Да, у нас еще день.
     Лежнева. И чем вы занимаетесь?
     Голд.         Разговариваю с вами.
     Лежнева. Ну, да… У вас тепло?.. У нас в этом году  зима снежная, но морозы терпимые.
     Голд.        Тут дожди, но реже обычного. С явлением солнца, конечно, тепло. А вообще-то жарко. Понимаете от чего.
     Лежнева. И от кого понимаю. Берегите себя!
     Голд.         Стараемся.
     Лежнева. Судя по вашим стихам, бодрость духа вас  не покидает.
     Голд.        Пожалуй!.. Хотя стихи писаны давно, лет прожитых душок остался.
     Лежнева. Не наговаривайте на себя!
     Голд.        Вы мою прозу читайте, она свежее стихов.
Там же на сайте найдете три мои книги.
     Лежнева. Видела. Почитаю.
     Голд.        Вот тогда и поговорим.
     Лежнева. Хорошо. До встречи в эфире!
    
66


     Голд.        До встречи, эфирное создание!
     Лежнева. Ха-ха…
     После обеда Лейб с компьютером не общался. Вот сегодня привычный распорядок был нарушен.
     - Не порядок!.. – старик под треск в суставах плавно залег в подушки дивана, подрагивающая кисть быстро  подхватила сиротливый пульт, пальцы привычно сжали нужные кнопки.
     Обычно на десятой минуте телевизионных новостей старый еврей засыпал. Сегодня он уснул уже на второй минуте. И сразу провалился в странный сон. Бабушек своих Лейбик не помнил. Они умерли в голодные годы. Не сохранились семейные фотоснимки. Почему же ему видится бабушка по маме? С таким знакомым лицом. В громадном пятаке яркого солнца явилось божественной красоты лицо в обрамлении каштановых, густых волос. Лукавый взгляд был настолько молод, что обращение к видению, как к бабушке, стало противоестественным.
     - Лейбик, все можно объяснить очень просто - ты же почти вдвое старше меня.
     Но от этих слов легче не стало, Лейб тяжело вдохнул семейный воздух начала 30-х прошлого века.
     - Операция… успешно завершена!.. Армия Обороны в… и молодые солдаты… - сон мешал телевизионному комментатору.
     - Бабушка, не уходи!
     - Мне не стоило беспокоить тебя.
     - О чем ты? Теперь я буду знать твое лицо.
     - Милый мой, но это же не мое лицо…
     - Как это?
     - И так будет всегда!
     - Но почему ты заговорила мужским голосом?
    
67


     - Это голос дня, до которого я не дожила… Помню в  детстве мне желали жить до ста двадцати, - солнца луч выбелил яркое женское лицо, застудило серебром снега каштан волос, и Лейбик в постаревшей бабушке увидел компьютерную подружку. Вскочил, словно молодой. И, уже вернувшись к компьютеру, увидел напоминание – у Лежневой день рождения… Рука набирала экспромт... Мозг спешно подбрасывал текст, боясь потерять мысль.
     Повеял снежно вентилятор…               
     Зимой компьютера нутро
     оспорит быстро Альма-матер
     и позовёт меня в бистро
     ума, расчётов и фантазий,
     знакомств эфирных и утех…
     Технократические связи...
    Пародия на грусть               
                и смех…
     Лед микросхем…               
                Прогресс ли это?
     Ведь нам с тобой не избежать
     тепла. И будем ждать совета
     рассвета
                с солнышком в кровать!
     Припомним всуе День рожденья,
     и трепет первого «У-а!»…
     И к нежной юности  движенье!
     В семейной радости…               
                С утра!               
     Пусть повторяются рожденья,
     а сними - множится любовь!
     Пусть с ней теряются сомненья!               
     И возраст бьёт не в глаз, а в бровь               
    
68


     кокетливо, самозабвенно…
     Настойчиво, как никогда,
     пульс отбивает громко вена.
     Налей вина,
                моя судьба!
     Я пью за здравие и встречи!..
     За одноклассников экран…
     Не бита карта. Крыть мне - нечем.
     Мне хватит, Бог, сердечных ран!
     До позднего вечера Лейб бродил по городу, сумерки не успели отступить в тень ночи – фонари высвечивали каждый метр жизненного пространства. На отсутствие тревожных сирен старый Лейб реагировал философски, с долей иронии: Чему быть – вам не миновать! Мирное бытие требовало порой усилий не мирных. Коммуналка малого метража не выдерживала огромного количества мнений, суждений и прочих веяний несговорчивых соседей. Лейб за свою жизнь прошел противоречивый и долгий путь. Слева от борца за мир между народами до, в правописании справа, опять же, к борцу за мир. Круг  не замыкался… И настораживала тупиковая ситуация.  Политики хмурили свои брови, журналисты шутили – вечное еврейское местечко жило в выверенном ритме ожидаемых жителями бед при бедственных ожиданиях с привычным душком восточных специй. Но при этом иудеи не жаловались на свою судьбу, они хором громко потешались, почёсывая затылок и поясницу, словно там притаилась чуткая национальная боль. У кого выше, а у кого и ниже. На ум приходила бесконечность истории с неиссякаемой верой, надеждой, любовью и еще чем-то,
69

присущим только терпимому ко всему народу. Именно  это успокаивало. Лейб вышел к морю. Высокие волны с  вырывающимся в посеревший воздух ветром тревоги выдавливали не упакованные в стройную логику мысли модного литератора. Освобождалось место, которое тут же заполнялось лирическим сюжетом далеким от быта и политики. Искаженное вечными изысками лицо в миг преобразилось. Русская дива Марфа уводила от серости в узорчатый мир сказки. На белизне старческого лица от кисти волшебного умельца явились мазки румянца…  На крутой волне взлетало к луне маленькое судно. Его  еле заметный парус терялся в морской пучине и лихим  бликом детства вырывался в тревожный горизонт ночи, превращаясь в помутневший глаз.
     - Балбес!.. – донеслось издалека.      
     Впервые Лейб согласился с дедом: Балбесом жил, им же мордуешь себя сомнениями, надеждами – твои годы должны отмести сомнения и не обременять надеждами. Гребень волны оторвался от морской плоти, вознесся к небу и загнал Лейбика в подземелье детства. Но испуга не было. Ощутив себя Иваном-дураком, еврейское дитя  приготовилось к бою… Многоглазое чудище вызывало   померяться силой. Рокот сменился злым рыком, искры глаз застыли в зрачках.
     - Балбес!.. – закричал во всю мощь своих старческих  легких прозревший Лейб и, перейдя на доверительный шепот, добавил. – Опять я оказался в недостроенном из детства туалете…  - в дырах зрачков показались звезды, гребень морской волны пролился легким дождем.
     ...Открыв двери, Лиза увидела своего мужа влажным от дождя, пота и слез.
     - Что с тобой, милый?

70


     - Взмок…
     - Как это?
     - Легко!
     - А если серьезно…
     - Я тебя люблю.
     - Но спешишь к компьютеру.
     - Ты всегда ревновала меня к письменному столу, авторучке, пишущей машинке… теперь к компьютеру.
     - Лейб, не смеши. Разве ты давал повод ревновать?
     - Для этого не нужен повод. Было бы желание…
     - Хватит шутить! Раздевайся! Прими теплый душ…
     - Я горяч, как никогда! – но в душ пошел.
     Вода шурша поглаживала тело, пытаясь выправить в юное состояние кожу от морщин и складок, но удалось только отразить помятость новорожденного. Лейб чуял тепло матери. Оказывается, он помнил прикосновение ее руки.  Ужинать не стал. Пошел спать. Лиза понимала в подобных ситуациях своего мужа. Не тащила к столу. Сегодня он спал, как ребенок. Кряхтя и улыбаясь. Тихо причмокивая, подхватывая свою же слюнку, в которой ощущал вкус материнского молока. Сон не тревожил, но и не ласкал. Лейбу ничего не снилось. Природа сама разыграла ночную феерию по законам естества и догм.
     Утро Лейба встретило комфортом семейного покоя...  При этом милое похрапывание жены вызвало желание Вселенского общения. Выйдя на кухню, он увидел там, на столе высвеченный косым лучом солнца натюрморт, предпосланный не вечером, а Эпохой возрождения. Над стаканом любимого им киселя и тарелки с глазуревым печеньем возвышалась ваза, в которой сияли фрукты.
     - Словно заново родился на свет! – Лейб аппетитно и жадно вдохнул запахи родного дома.

71


     Компьютер писклявым сигналом прервал завтрак, но завершающий  глоток утренней трапезы Лейб сделать успел. Садился к компьютеру степенно, даже с вызовом интеллигента позапрошлого века.
     - Что день грядущий нам готовит?.. – его старческий тенорок мелодию не исказил, Марфа вернула к прозе.
     Лежнева. Твоя повесть очень понравилась. Читала с  интересом. С какой любовью вводишь ты читателя в ту, близкую тебе атмосферу еврейской семьи, для которой обычаи, устои, привычные слова обывателя – основа ценностей народа.
     Голд.        Не надо меня хвалить.               
     Лежнева. Почему?
     Голд.        Устаю. Раньше мог сам себя похвалить, но  с годами понимаешь, какова немощь слов в подобных  ситуациях.
     Лежнева. Зачем же так?!. Не верите в искренность?
     Голд.        Когда пишу, верю… себе.
     Лежнева. В день рождения порадовали стихами. Как красиво написано, не перестаю восхищаться.
     Голд.        Опять хвалите…
     Лежнева. Говорю, что чувствую.
     Голд.        И что же вы чувствуете?
     Лежнева. Близость.
     Голд.        Всего-то… В нашем возрасте? Простите!
     Лежнева. Чего, уж, там… Я постарше вас.
     Голд.         Не сказал бы.
     Лежнева. Но подумал.
     Голд.        Шутить изволите?!.
     Лежнева. Позволю… Проза. Пришлите мне стихи из ранних. Свои, конечно.
     Голд.        Высылаю. Но рекомендую прозу. Свою!

72


     Фонарным светом диск луны
     гипнотизирует упрямо.
     И над кладбищенскою ямой
     след сквозняков пустой сумы.

     В пятак небесный лбом упрусь,
     и холод уведёт от боли...
     Дрова на зимний день наколет
     и срубит дом Святая Русь.

     Мне без тебя в тепло уйти
     так тяжело и невозможно,
     ведь по-людски остаться должно.
     С вечерней грустью по пути...

     Под звук родительской струны,
     под шёпот колыбельной песни
     согреет душу нежной лестью
     фонарным светом диск луны.       

     Лежнева. Красиво!.. Под сегодняшнее настроение… Небо опрокинулось на землю. Пасмурно, жуть. Вот, уж,   воистину некрасовская Русь! В такие минуты  думаешь:  Действительно, всем правит солнце!.. Но мы пеняем на народ? Кто скажет, что должно? Поэт. Это говорю вам я – обычная русская женщина.
     Голд.        Обычная русская женщина, я предлагаю… дружить семьями!
     Лежнева. Необычный еврейский мужчина!.. Я ваше  предложение принимаю!!! Согласна общаться семьями, домами, улицами, городами и даже народами.
     Голд.         Об этом моя проза. Читайте!

73


     Лежнева. Уже читаю. До свидания!
     Голд.         Пока!
     Лейб удивился панибратской форме прощания…
     Солнце вызвало на улицу. Теплая израильская зима мешала Лейбу вспомнить сибирскую зиму. Ведь он был в Иркутске с десантом писателей двадцать четыре года назад. Встречались с читателями не только в областном центре. Все города и не упомнить. Запомнился Ангарск. Красивый город. Напоминал Ленинград. От просторной центральной площади лучами-радиусами прямо к тайге выходили широкие улицы. Красавцы дома и таежные в черте города деревья создавали присущий девственной природе комфорт. Дышалось легко, радостно, охотно… Кстати, писателей брали и на охоту. Только с ружьями в засаде не сидели – рассеянной цепью с диким шумом, криком гнали обреченное зверье на охотников. Важным было вовремя перед поляной крови залечь в снег, дабы не попасть под выстрел и сберечь себя от напуганного, не потерявшего ярость сохатого. Кровь в снегу давала фантазии пищу не долго. Экстремальность ситуации, но не только – запах хищников на костре, уводили людей в   животное состояние, лишенное здравой мысли. Но уже  на следующий день после сытного ужина находились в каждом силы, чтобы объясниться природе в любви. Это несмотря на похмельный синдром…
     Объяснялись в зале Дворца культуры нефтехимиков,  чьи вызывающая красота и размеры могли бы украсить площадь любого города, вплоть до столичного. Тот зал заполнился битком… Аншлаг был вызван писательской братвой. Но, возможно, причина была в другом. После  выступлений запланировали бесплатный показ шедевра местного музыкального творчества – балет…

74


     Завершал встречу маститый московский писатель из живых классиков. Он напомнил читателям, что книги, в которых присутствуют высокие идеалы гуманизма, где нет места пошлости, равнодушию, и от которых любой советский человек становится чище, мудрее, внутренне богаче, лишенные внешнего буржуйского лоска, можно купить уже сегодня в фойе. Под громкие аплодисменты писатели спустились к читателям в зал. За бархатным, тяжелым занавесом скрылась святая тайна сцены. Лишь шум от убираемых за кулисы столов и стульев, а также от тихой брани рабочих сцены выдавал подноготную…  элементарной основы святости. Фойе втягивало в себя любителей автографов и желающих посетить туалеты.
     Перерыв продлился дольше обычного антракта. Зал вновь заполнился до отказа. Много было солдат... Те из них, что сидели в проходном ряду, уступили писателям места и впрыгнули в оркестровую яму. Оркестра там не было. Из динамиков сквозь гул протиснулась увертюра записанной фонограммы. Балет оказался красочным от веянья легенды, положенной в основу либретто. Увлек он всех зрителей, особенно солдат. Когда  из-за бортика оркестровой появлялись оголенные нулевкой затылки, весь зал с особым вниманием следил за происходящим на сцене. Совместное действие зрителей и артистов, как взрыв, было вызвано на стыке диагональной пробежки Ангары и ее прыжка в руки, а значит в течение Енисея, который, проявив буйный нрав, на волне сценического азарта обозначил синеву речной глади… Иным словом, не придержав темперамент, подхватил этак партнёршу, что верхняя часть ее нежной одежды сползла к пачке, и, тем самым  обозначил и гладь, и грудь. Солдаты из ямы выползли по пояс, подняли в рост каждого зрителя. Вот

75


тогда и взорвался весь зал громким выдохом радости и познания святости искусства…
     Солнце слепило глаза, словно желая согреть старого человека улыбкой. Но признавать себя стариком Лейбу не хотелось. Года пусть ведут свой счет. А у человека  в уме своя математическая формула жизни.
     - Вот Людочка… - надо же, он вышел к ее дому, - на проявление недуга смотрит как на обычное вычитание, с последующими, конкретными действиями в строгом и выверенном анализе допустимых слагаемых здоровья.
     У дома здоровья стояли шикарные автомобили. Надо же, прекратилось падение ракет на город, и пациенты в своих телах почувствовали не облегчение, а физическое недомогание. Впрочем, куда от них денешься. И забыто отсутствие бомбоубежища. Но Люда забыть об этом не могла. В глубине двора начались строительные работы.
     - Мир, надеюсь, не без добрых людей! - Лейб не мог  не видеть, кто строил телохранилище от злых соседей. – Вот и мирное соседство… - иврит заметно перетекал в арабский и также нежно наоборот.
     Те, кто обстреливал, и те, что строили, были одного рода-племени. Жили рядом. Одни с ярой ненавистью, а другие с нежной заботой о семьях в ожидании работы, которая и прокормит. Но в этом ли тонкости Востока?.. Тут впору задуматься. Хотя бы на время, которое лечит не хуже врача. И от горьких отложений…
     Лейб поспешил домой. Лиза, наверняка, заждалась, а он бродит между днём сегодняшним и прошлым, как-то пытаясь уйти от невыносимых подсказок прожитых лет такой прекрасной, но больно забываемой жизни.   
     - Куда ходил? И что нового видел?.. – свои вопросы Лиза не выбрасывала на ветер, она нуждалась в ответах.         

76


     - Что видел?! Грудь балерины.
     - Дожили. Уже улицами нашего города ходят голые   балерины? И им не холодно? Зима на дворе.
     - Шутки твои мне всегда нравились. Но сегодня мне, поверь, не до шуток. Грустно, не пойму от чего.
     - А что ты успел сегодня высмотреть кроме балерин?
     - Палестинцев.
     - И тоже с голой грудью.
     - Нет.
     - А как?
     - К счастью, в мирной работе. Строят во дворе врача Людмилы Учитель бомбоубежище.
     - Террористы своих собратьев обеспечивают работой таким  образом… Оказывается, боевые ракеты всего-то  гуманитарная помощь.
     - Все веселишься?
     - Какое тут веселье?
     - Черный юмор.
     - Не скажи…
     Лейб молча пошел мыть руки. Мыл долго… Словно  после грязной работы. Пошел к столу, над которым уже хлопотала жена. Ее ловкие руки ему нравились. Нет, он в них был влюблен. И в деталях, и в целом Лиза была в его глазах прекрасна. Она была великолепной женой, а  его сложный образ жизни не всегда был комфортен для  окружающих. Но Лизонька была не окружающей, она в самые тяжкие годы умудрялась нести его в себе, беречь от тех самых окружающих, согревать в морозы там и в жару тут сохранять любовной прохладой.   
     - Приятного аппетита, милый!
     - А где жидкое? – такое определение первого блюда из горячих  Лейб сохранил от родительских застолий..

77


     - Я думала, ты сначала откушаешь селедочку, - Лиза  привычную фразу сопроводила готовой улыбкой.
     - Поем! – серьезно, словно впервые, ответил Лейб.
     Лиза уже несла большую глубокую тарелку борща с родным и неподражаемым запахом. Лейбу вспомнились   затерянные в прошлом ароматы кухонного творчества.  И студенческие столовые, и семейные керогазы пытали ум, память, сердце и, конечно, поджелудочную железу.
     …После обеда Лейб залег в окоп старенького дивана от трассирующих пуль, несущихся с экрана телевизора. Незабываемая большая война с каждым годом догоняла маленького Лейбика, перечеркивая в памяти лучшие из лет. Невыдуманная история экрана и благостное облако за окном не давали возможности поспать, будили в нем творческие фантазии. Пришлось идти к  компьютеру:
         
     СОН
     Дубовый стол и оцинкованная лейка,
     над ними дремлет полногрудая еврейка...
     Отбросит тень зловещая свеча
     от оголённого прохладного плеча.
     Полночный час,
                и Новый год суровый стужит.
     Сковала льдом война сердца и слёзы...
                лужи.
     Согреют строки пропотевшего письма,
     и зимний воздух обогреет сном весна.
     Приснятся в нём и окруженья, и атаки,
     и поле тёплое, где кровью зреют маки.
     ...Солдат рожают матери в беде...
     Гнедой в закат уносит мальчика в седле.
     След от копыт оставят на земле солдаты.

78


     На полушариях рожденья, смерти даты
     расправят перекрёстные пути
     на параллели...
                Жизни время сократив.
     Упала на порог слеза хрустальной
                льдинкой.
     Болеет вся Земля послевоенной свинкой.
     Воск
             времени
                еврейка,
                сгоряча -
     сквозь лейку,
                льёт с уставшего плеча.
    
     На одном дыхании Лейб набрал уже отложенные не понятно где и как стихи. Почему-то, по какой такой не ведомой ему причине, отправил их тут же Марфе.
     - Вот теперь и поспать не грех!
     В своем сне великовозрастный Лейбик снова увидел   бабулю с лицом Марфы – чуть ли не родственным, так памятью узнаваемым. В этот раз, не проронив ни слова, сорокалетняя женщина уходила тихо к размытому сном горизонту, но терялась в тумане каким-то непонятным   многоточием. После этого приснились новые стихи, им еще ненаписанные, но читаемые вслух... Во сне... После пробуждения их уже вспомнить не мог… Такое у него  случалось часто. Лиза, зная обо всем, что происходило с мужем, находясь в таких случаях рядом, записывала с голоса. Помогала профессия стенографистки. Шифр не выказывал ни размеры, ни рифмы. Лиза, хранительница тайнописи, была счастлива. Будто не Лейб, а она автор, и с пробуждением мужа читала стихи его подсознания:   

79


     В своих симпатиях я буду краток -
     не обижай себя зазря!
     Ни для кого не стану сладок-
     Рассолы русские хранят.
     На утро доброе в надежде
     обет седой я дам себе:
     Философа отбрось одежды,
     доверься яростной судьбе!
     Вернусь к истокам Иудеи,
     я верю мамкиной руке.
     Любви обильные идеи
     найду себе в Святой реке.
     И сохранюсь в отцовской вере -
     с добром вольготнее душе,
     ребёнка вижу в светлом сквере -
     я в прошлой свежести уже.
     И в детском виденье округи
     счастливо мечутся года...
     Грешны враждебные потуги…
     Смешна не злачная страда.

     - Это я написал? – нежил детский смех.
     - Это ты простонал во сне… - Лиза впитывала тепло мужа незаметно, но жадно. Устало.
     - Надо повезти ее к Мертвому морю, - подумал Лейб, -  набраться жизни!.. Сомнительный каламбур… - слов этих шепот Лизой был услышан.
     - Ты про стон?
     - Нет, про сон…
     Компьютерные бдения отступили. Следующим днем Лиза и Лейб ехали к Мертвому морю. Весело, радостно. За здоровьем!

80


     Мертвое море помогает человеку ощутить не только свою невесомость в этом мире грузных условностей, но и напоминает об отсутствии в тебе нужного душевного наполнения. И весь ты обнажённый находишься на той поверхности, которую нельзя обмануть в этой святой и  лишенной здравого смысла впадине нашей планеты… Лейб отгонял от себя назойливую мысль, в которой он,  как те, что рядом, лишь щепки, разбросанные по глади морской, пусть и нежной палитры маслянистых красок, но в отложениях солей стареющего мироздания. И при этом - живой организм, выталкиваемый в спасительную атмосферу привычного своими неудобствами бытия, на поверку-то оказывался способным приспосабливаться к временно комфортному пребыванию в грешном мире… Когда иные высокоорганизованные создания природы и Самого… Лейбу очень хотелось верить, что он, если не   из тех высокоорганизованных, так из высокоразвитых.
     - Да, тут наберешься жизни! – продолжил вслух свои мысли старый, видавший многое Лейб.
     - Способен ли ты в минуты отдыха позволить мозгам своим расслабиться?.. – Лизонька натирала себя грязью. Теряла возможность видеть дряблость кожи. И у других так она не вызывала сочувствие к себе. – К тому же это помогает… - слова были посланы уже не мужу, не себе, просто мозги освобождая, старалась побороть хворь,  - С первой попытки не сдается… Но ничего!.. Вся жизнь  впереди.
     -  Так и я об этом.
     Долгая семейная жизнь вырабатывает привычку для супругов ощущать себя и в случае отчуждения единым созданием. Не важно – организованным или развитым, главное – нерасторжимым. Случай Лизы и Лейба.

81


     Вернулись домой поздно вечером. Легли спать. Уже утром Лейба потянуло к компьютеру.
     - Вот я и дома. Здравствуй, друг!
     Бывает всякое вокруг...
     Заботы, смуты, беготня...
     Но ты, по-прежнему, моя
     мечта несбывшихся надежд,
     где смелость слов не для невежд.
     Общение с тобой приятно,
     мои порывы многократно
     провозглашали клич: До встреч!
     И то желание сберечь
     я оставляю в силе.
     И Боги за тебя просили.
     Твоя красивая семья
     в друзьях по жизни у меня.
     В снегах далеких русичей
     к весне пробьется мой ручей.
     И полноводною рекой
     я не нарушу ваш покой! – в общении с Марфой Лейб надеялся на рифму, проза противилась - было сложно и тесно.
     Вечер. От Марфы пришел ответ. Последовал диалог.
     Лежнева. О твоих стихах напишу завтра. А сейчас у меня желание поговорить о прозе. Прочитала роман. Не могу молчать. Ты гений!
     Голд.        И почему же замолчала. Хвалить не стоит. И гением не называй. Что скрывает твоё молчание?
     Лежнева. Завтра обо всем узнаешь. Но о романе и о твоих повестях готова поговорить сегодня. Заметно, что многое берешь из своей биографии.
     Голд.        Я это и не скрываю.
    
82


     Лежнева. Твоя честность подкупает. Близка до боли. У тебя реальность правдива, не комфортна. С тобой так   тяжко вспоминать пройденную жизнь… Ты не щадишь   ни правых, ни виноватых. Первым не прощаешь от них исходящие подобострастие и слабость, вторых ты готов осудить без суда и следствия. Забывая, что в тебе самом отпечаток прошлого.
     Голд.        Он в каждом из нас.
     Лежнева. Согласна. Только я вижу в тебе один, для тебя он другой. Я – вижу, ты – чувствуешь. А ведь мы с тобой… с твоей подачи перешли на «Ты».
     Голд.        Заметила?
     Лежнева. Не сложно было. И честно.
     Голд.        О чем ты?
     Лежнева. О твоей прозе. Читать легко. Написано все честно. Многие не согласятся с тобой…
     Голд.        Многие?!
     Лежнева. И это хорошо. Когда все одинаково видят происходящее – скучно.
     Голд.        Верно это. Но хотелось бы знать, что твое видение мира разделяет еще кто-то. Кроме жены.
     Лежнева. Этот кто-то - я. Полегчало? До завтра!
     Лейб не успел попрощаться. Не находил места… Не мог уснуть. А когда сон свалил замертво, подоспело то упрямое и поспешное время вставать.
     - Милый, иди завтракать.
     То ли душ выбелил ему лицо, то ли кровь не смогла пробиться  сквозь уставшее тело, но отражение Лейба в зеркале своим откровением аппетиту не способствовало в это солнечное и многообещающее утро. Старый еврей прошел мимо Лизы в свой кабинет. Компьютер не сразу открыл долгожданную картинку. В «Одноклассниках» с

83


Марфой встретиться не удалось, загадочно помигивал о сообщении конвертик.
     - Выбрала формат сообщения не случайно. Есть, что сказать, даже показать. И тебе не удастся прервать мой монолог… Прощальный! – Лейб обмяк. – Фотоальбом в компьютере обманчив… Там устаревшая информация... Двенадцать лет, как дети вернулись в Петропавловск, а скоро ушел от меня Лежнев – муж, и я в Ангарске одна.
     - Господи! – все-таки Лейб прервал монолог Марфы, - Напиши полностью место жительства, так нет – лишь Иркутская область.
     - Не отвлекайся!.. – Марфа предположила подобную реакцию. – Я видела тебя, когда ты был с писателями у нас в городе. Как не пытались годы тебя подмять, лицо твое им изменить не удалось… Я обещала поговорить о  твоих стихах. Они ведь настолько понятны, словно мне и адресованы изначально. Когда у нас в Ангарске ты их читал, мне казалось, что в зале находилась я одна… Это ощущение возможно при понимании потери близкого и так нужного тебе человека. Мы разные, но твой талант должен был проявляться при мне. Нет-нет, я не о твоем выборе, я о своем решении. Я уезжала на край Союза от тебя, боясь стать пожизненно подручным сотрудником. Хотелось самостоятельности, но получила одиночество. Дети меня навещают. Скоро должны прилететь. Боюсь, не застанут… Не забывай меня и посматривай на фото, которое я высылаю тебе. Марфа я только по паспорту.
     Лейб скачал фото… Он надеялся увидеть Машу той далекой редакции… А компьютер в его памяти откопал родное, памятное – в воздухе детства застыли качели с детской обидой. Лиза звала к завтраку. Лейб поцеловал жену, но пошел в спальню и рухнул в постель.

84



   


 
      
             


















                Часть четвертая         

                НУЛЕВАЯ
               ЧЕРТА ОСЕДЛОСТИ





    



































     Гром сбросил с неба на землю громкие, но так всем знакомые звуки тромбона. Спотыкаясь о звезды, словно о булыжник детства, обходя острые углы, приходилось  бережно прижимать к хилой груди сверкающий златом от близкого солнца милый сердцу тромбон… Облачный нежный занавес театра старого зрителя открыл Лейбику  симфонический оркестр...Тромбонистов не было видно. Впереди сидели музыканты, которые не умолкали и не  давали рассмотреть сидящих за ними, тромбоны и тихо, и громко напоминали о себе. А показывались зрителям  только на поклон. Только по мановению руки, а точнее палочки деда Яши… Его внуку позволительно было во время репетиций подниматься на сцену и из-за кулис рассматривать, как же там выжимали, выдували и выбивали разные звуки. Больше всего удивляла труба с подвижными трубками. Лейбик мечтал иметь вот такую  игрушку. Сейчас она оказалась в его руках. И что самое интересное – он умеет играть на тромбоне. Да  еще как!
Будучи седолысым и рыхлым, старый еврей ощущал в себе силу и дерзость ребенка. Он понимал, что пора ему забыть о тревогах, обидах и похотливой озабоченности в мире, а может быть в антимире детской наивности на стыке беззаботности и блюд познания прошлого. Перед ним распласталось будущее в реалиях настоящего. Шел он узкой тропой с крутыми поворотами, от которых мог легко свалиться в пропасть слева, но присущее ему уже с неимоверно далеких времен чувство самосохранения подталкивало вправо к безразмерной лужайке с холмом в центре. Холм был усеян полупрозрачными фигурами, в которых угадывались люди  Лейбу знакомые и совсем в его прошлом не существовавшие. В случае долгого и пристального взгляда в узнаваемое родное лицо - облик

87


приобретал вполне реальное состояние… Вот же папа – молодой и красивый на самой вершине холма. Конечно, он видел сына, но удивления не проявил и не пытался с
ним заговорить. А никто и не говорил. Холм и лужайка вокруг него поражали мертвой тишиной. Ни пенья птиц скрытых от глаз расцветок, ни шороха в нанизанных на лучи солнца фигурах (какой-либо живности!) не было, но удивления это не вызвало… Совсем рядом проплыло  лицо матери. Постаревшее и уставшее… Безучастно?!. Нет,  реакцию материнского взгляда убрать не удалось. Более того, утомленные глаза неимоверным усилием из небытия вернули молодой красочный образ дорогого и нежно любимого человека. Оказывается, при желании – от силы духа возвращаются и в мир солнечных теней не только звуки, но полнокровная цветовая гамма жизни.
     - Лейбик, ты здесь?! – в материнском голосе Лейб не услышал ни удивления, ни сожаления и, тем более, нот радости.
     - Мама, а почему папа молчит?
     - Сынок… От него ни звука, ни слова. Ведь забрали его от нас без права переписки.
     - Но это было там. Тогда. А здесь?..
     - Родной, разве тогда что-либо святым было. Там мы жили по законам… - Лейб понимал, почему мама не  договорила
       Страхи, от которых не освободились в той жизни,  наложили на всех отпечаток того тяжелого, но в чем-то и прекрасного, незабываемого времени. Белизна скрыла только-только явившийся румянец на лице его матери... Молодая женщина обмякла в полупрозрачную старуху и ушла в пустынное марево. На холме застыл отец в невыносимом для сына одиночестве… Старый еврей не

88


хотел своим болезненным взглядом беспокоить отца, и пошел прочь. Неожиданно для себя оказался у края той самой бездны, от которой пытался спастись.
     - Не находишь себе места? – голос был тихий, но для этих мест до удивления резкий.
     - Я до сих пор не приобрел навыков к решительным,  самостоятельным действиям… А с годами все больше и больше овладевает мной детское ощущение бездны. Но не того недостроенного туалета в большом дворе тыла Большой войны. То была просто яма, не загаженная…
     - Тут об этом можно не думать.
     - А о чем тогда думать…
     - Главное – осознать свой путь. К чему он вывел.
     - Способен ли человек это сделать самостоятельно?
     - И мне порой сложно. Когда добро и зло на равных.
     - Как это?
     - Плохо.
     - А что, быть только злым - лучше?
     - Понятней. Сам выбирай. Прозрачную ясность или очистительный мрак… Загаженной ямы.
     Лейб понял, что на дне обрыва тот самый мрак... Его в плечо попытался толкнуть собеседник. Но та же рука  в последний момент и удержала.
     - Знаешь что… - голос потеплел, предвещая возврат к жаркой солнечной лужайке. – Походи, присмотрись, и сам определи себе место!.. – обладатель теплого голоса, как появился, так неожиданно и исчез.
     Лейб присел на край обрыва. Детская беспечность не пугала. К удивлению, вернула к жизни. Вызвала смех… Четкая граница света и тьмы теряла смысл. Прозвучало двойственное эхо – веселое, ни к чему не обязывающее и горькое, громкое, пугающее в желании познать такое, 

89


ему неведомое – загадочное… Но неведомым оно было не долго. Дно обрыва подавало сигналы… В отличие от бесцветных акварелей полупрозрачных, прожаренных в   солнечном луче человеческих фигур реального времени темень бездны выбрасывала за гранью света громадный экран, на котором вместо обещанного фильма ужасов  в медленном ритме рапида яркие краски восстанавливали по-детски неосознанные события вполне сознательных лет жизни. Стыд тянул в бездну, хотелось провалиться  сквозь пелену экрана, но задерживали красочные, уже с ним расставшиеся эпизоды. Куски прожитой жизни над обрывом расталкивали друг друга. Очень больно били в самые уязвимые места детского мироощущения, но был и нежный трепет повзрослевшей души… От чистилища не местной святой росписи.  От той отставшей в скором беге лет не так уже и плохо прожитой жизни. Да, время гнало в стойло трусливых. Оно же убеждало в идеалах. Приобретало силу и смелость. Оправдываться поздно и в сокровенном, и в мелочном… 
     - Не будем терять время! – потребовала убежденная в своей правоте  тройка тридцатых двадцатого века
     - При этом кто-то терял более существенные годы, - горькие мысли заставили Лейба посмотреть за спину, в выветренной временем прозрачности таял памятником одиночеству его отец.
     …Грехопадение привело в бездну русскую красивую деву с длинной русой, запаха пшеничного поля, косой. С ней его юношеская любовь впервые познала секреты сексуальности. Тогда это слово не знали, но ощущения дожили до словесного обозначения. Грустная женщина была гораздо старше Лейба, и ее одиночество было вне
судебного разбирательства, жизнь без суда и следствия

90


нередко несла на себе печать обреченности. Ее муж не мог быть при ней – офицер секретного соединения был разъединен с любимой, постоянно пропадая по службе в недоступных для врага и жены лесах. Лейбик своим, к нему неожиданно вернувшимся, детским умом не смог в этот миг судьбоносного финала объяснить, как попал к пышущему жаром телу. Взамен снизу прошиб холод...
     - Сколько в мире женских, чистых постелей остались не запятнанными.
     - Лейб, ты о чем? – голос матери удивил, тишина не  поглощала мысли. – Здесь все слышно! Даже снизу все мысли доносятся.
     - Из ямы?
     - Нет. Яма – она и есть яма.
     - Прости, мама! Я не соглашусь с тобой.
     - Мое мнение здесь ничего не значит. Оно и на земле не всегда было значимым. И ты мог ослушаться.
     - Обо мне ли речь?!. Прожил так, что в заблуждении и он…
     - Ты о ком?
     - Кто он - не знаю. Не видел. Только голос слышал.
     - А-а-а…
     - Мысли о постелях девственных…
     - Райских.
     - И в этом счастье?
     - Ты прожил дольше моего. Мне впору задавать тебе вопросы.
     - Я и на свои не в силах ответить.
     - А я считала, что писатели твоего уровня готовы на любые вопросы ответить.
     - О каком уровне речь? – мать не поняла, о чем Лейб ее спросил. – С годами сложнее определить свое место.

91


- А надо бы… - голос матери отлетел к ней невидимой. 
- Возможно… - на горизонте бездны появилась планета, наполовину изумительно яркой голубизны, наполовину прокуренная, где-то впроголодь, а где-то пропитая так, что разум теряющая. И копошатся существа – разумные и не очень, кто в работе, кто в безделье. Кто, того хуже, – в злобе. Одни рожают с гримасой радости, другие на лице с улыбкой, а в душе…
     - Душа – потёмки!
     - Не скажи! - а Лейб ничего вслух и не сказал, но не удивился. Если мама слышит мысли, так этому сам Бог велел, а вдруг он - Сам.
     - Нет. Я – распорядитель, как там, - и выбросил руку в сторону планеты, - по штату у вас.
     - Уже у них.
     У них все продолжалось, как прежде – однообразно, скучно и по-разному непредвиденно, вызывающе смех.
     - Надумал?
     - А что думать! Близкие помнят, друзья тоскуют, но где работал - наверняка забыли.
     - Забывчив народ. Но не об этом я. Нашел ли место у нас для себя?
     - А можно посидеть еще малость на меже?
     - Сиди. Сиди… Куда теперь спешить?!. – и растаял в тишине голос.
     Глобус подпрыгнул и медленно стал отворачиваться от ярких лучей солнца... В материках затерялась родная точка… Вот страна детства - давнего, местами сбросив румянец, продолжала на карте мира чувствовать одну  шестую Земли. Самовлюбленно… Тревожно… Глупо и пошло. Время надежд просвистело суховеем над полем, 
засеянном винтиками без резьбы и шляпок… А металлу

92


не суждено было прорасти. Бурьяном смотрелись злаки в блеске и нищете… Равнодушие не вело к признанию. Ввинчивались идеи. Удобрялись. Приворотным зельем устранялись зловредные темы.
     - Гениально! – кричали все.
     - Гений! – шептали немногие. Хорошо бы услышать от одного, а от одной из детства еще лучше.
     Неужели и рыжий цвет солнца растаял. Ведь не дано мраку совладать с такой силой жизнелюбивой краски.
     - Маша!.. Марфа!..
     - Не кричи! Не положено…
     - Опять ты?! А что тут можно?
     - Созерцать.
     - А внизу.
     - Выражайся яснее. В темноте можно быть битым.
     - Как там?!.
     - Где?
     - За горизонтом.
     - И где же тут ты нашел горизонт?
     - Почему взрослые не замечают то, что видят дети?...      В ответ с полушария глобуса Лейбу подмигнула еле заметная одна шестая точки - родная, в меру шутливая   и безмерно заботливая.
     - Что весомее в мире? – старый еврей пытался уйти в дымку созерцания, освободившись от зримых фантазий дитяти. – Затерянные в громадном пространстве былого могилы близких тебе людей или повседневные заботы в кругу далеких от идеальных людей одной крови?.. Тот, кто знает ответ не по книге, по здравой мысли, - велик! – Но разве нет книг, в основе которых здравые мысли?.. Не твои книги, но мысли каждого живущего и… глобус покинувшего.

93


     - Балбес! – деда Соломона не было на глобусе, он не появился на экране загадочной ямы, только с холма под знакомый металлический скрежет сползал Зингер – тот самый… Нет! Та самая дедова швейная машина. Сама... Без верующего в неё, в слово Божье и в вечность. – Как это, где найти здравую мысль? В книге книг… - Зингер резко остановился за спиной Лейба, чтобы не сбить его в яму. – И что надумал?
     - Вот те на!.. – так это голос его деда. Как же можно было забыть родные интонации? Забылась молитвенная напевность идиша.
     - Не отвлекайся! Я и так по-родственному дал время тебе подумать, позволил самому сделать выбор…
     - Оказывается, и тут можно по блату…
     - Отбрось ребячество. Не богохульствуй! Пора тебе повзрослеть.
     - Пора прошла. Жизнь вымарывает многое из тобой прожитого… Сбрасывает в яму памяти, как нечисть… - Лейбу хотелось именно об этом сказать, но его детское мироощущение противилось - пришлось только об этом  подумать.
     - Вижу, вижу!.. – дед не только слышал не сказанное внуком, но и умел замечать скрытое от других. – Мне б хотелось от тебя услышать объективное решение, тогда бы не пришлось брать грех на душу. Но кому удавалось из личного вытряхнуть неверное и оставить праведное. Ты своим детским умом сможешь?
     - Не знаю!.. – без обиды сказал Лейб и сам удивился этому.
     - Доверься чутью.
     - Хорошо!.. – быстро согласился старый Лейб. Исчез дед, испарился Зингер. Не досталось удивлению места.

94


     Экран провалился от тяжелого и невыносимого… Из глубины загадочной ямы, словно из далекого детства, в  жаркий, спрессованный красочной планетой и блеклым холмом воздух вырвалась до боли знакомая своими не выдуманными, вырванными из вечной души нотами так нужная на все времена мелодия. Мелодия из любимого фильма. Неповторимый оркестр Глена Миллера. Время, отброшенное в прошлый век, и музыка на века. И все из той самой ямы мрака. Что ж тогда свет? Кто там, рядом с музыкантами? Лейб чувствовал, как сползает вниз. Но почему его отталкивает загадочная яма? Таит она зло?..  В кинофильме «Серенада солнечной  долины» пленила  тема тромбонов продолжительным звуком…
     - Па-а-а… - один возглас, но какой! В нем крик, зов в нем… Вдох, выдох и вся жизнь. Все остальное – долгое и предвидимое, бытовое, скучное. Заполненная пустота. Только музыка полнится нами, всех вольно погружает в параллели носителей одиноких нот, в отличие от людей они, находясь рядом, готовы попасть в строй, им по душе предложенный темп… И нотам не тесно в рамках  такта. Бестактность им не знакома.
     Фильм жизни смешно отматывался к самому началу. К многообещающим титрам. Большая жизнь тогда всех обнадеживала, сейчас вызывала много вопросов. То для взрослых. Что детскому уму?.. Даже от боязни темноты ничего не осталось. Яма – и есть яма. Всего-то. Разве от нее бежал маленький Лейб?.. Напротив, к ней тянуло, в ней ощущалось свершение подвига. Созерцание - удел взрослых. Дети решительнее в своих поступках. С ними чутью вольготней. Некогда думать, что хорошо и что на самом деле плохо. Задача – побарахтаться в неведомом. Что интересного в потливости прозрачного?

95


     - Дед! – заорал Лейб во всю глотку.
     - Какой я тебе дед? – Соломон вдруг предстал перед  внуком, совсем не прозрачно. – Одним словом, балбес. Запомни! Всем и для тебя я - распорядитель…
     - Только не злись! Распоря… Это что?
     - Это не что, а кого – куда.
     - Так я о том же. Хочу в яму.
     - В бездну.
     - Мне понятней в яму.
     - Нет, ты не понимаешь, о чем меня просишь.
     - Не понимаю, но хочу! – новой шутливой краской в яме отозвался призыв к действию: Па-а-а!
     - Хочет он. Чего за собой таскаешь эту железяку?
     - Это – тромбон.
     - Вижу, что не свиток.
     - Дед, прошу тебя… - ласково шепнул Лейб.
     - Внучок, внучок… - также ласково и тихо отозвался Соломон. – Старый балбес.
     - Балбес! – с улыбкой согласился Лейб.
     Соломон не решился… Только отступил на шаг. Тем же шагом назад ответил Лейб и полетел в яму.
     …В оркестре лучше других старый еврей выдувал из тромбона: Па-а-а… Не раз в день. Каждый день. Па-а-а! Из недели в неделю. Па-а-а! Месяц за месяцем… Па…
     - Нельзя ли что-нибудь другое сыграть?.. – тоскливо шепнул Лейб сидящему перед ним саксофонисту.
     - Нельзя! Это же ад.
     - Анекдот!..
     - Хватит бубнить под нос!.. Просыпайся!.. Завтрак на столе... - Лиза не впервые заверещала будильничком.   



96











СОДЕРЖАНИЕ


   Часть первая.
   Трижды еврей Советского Союза  ………...  3

   Часть вторая.
   Дважды не гореть ………………………….. 33

   Часть третья.
   Один шаг… в никуда ……………………… 57

   Часть четвертая.
   Нулевая черта оседлости ………………… 85

   























Борис Ефимович Каплан-Кереселидзе

Закон Ребо, роман






Редактор Ольга Кереселидзе













      
 






       
                Желающие прочитать эту книгу,
              или прочитавшие ее, не ищите в
              герое сходство с кем-либо, тем
              более с собой. В собирательный
              образ я внес черты очень многих
              из своего поколения. И не только 
              евреев…
              Талант и смелость, холуйство и
              трусость, приспособленчество и   
              свобода личности – это понятия             
              интернациональные.
                Автор.