Телефонный разговор

Два сына, словно в лодке два весла. А лодка - Отец. А Кормчий - Мать. И вот уже много лет минуло как Кормчего нет. И весла выпали из лодки и плавают сами по себе. А Лодка? А ее носит по воде куда подует ветер. И подули ветры лютые, ветры злые. И много кораблей и лодок потонуло в стихии той войны...
И теперь ходит по пустой квартире, шаркая домашними тапками и волоча больную ногу одинокий, больной старик. Которому в аккурат вчера был день рожденья. И никто не сидел с ним за столом в этот день. В этом доме на линии фронта. Теперь война, и оказался он по другую сторону. И попасть к нему нельзя.
- Пап, слушай, там же больше нет ничего! - говорю я, понимая всю бессмысленность попыток уговорить старого упрямца!
- Та! - кричит он в сотовый. - Здесь мать и все мои. - и вздыхает. И я молчу, и он молчит.  Так тянутся наши "золотые" минуты. И это наше молчание по телефону, оно не нуждается в словах. Потому что нам итак все понятно. Просто ... просто рядом дышит человек, у которого подмышкой ты весь умещался в детстве. И это его огромное тепло, не знаю как, но оно чувствуется даже по телефону. Из тридевятого царства, треклятого государства. И я вспоминаю, что на двух кладбищах там, в том прифронтовом городе, лежат все, кто меня растили. И батя, он последний, кому осталось дело смотреть за семейным этим погостом. Его мать, наша с братом мать, его сестры, тетки, дядьки. Да и как бросить место, где прожил все свои семьдесят три года? И в последний раз, когда мы уезжали из того, еще мирного города, он спешил за нашим вагоном, медленно набирающим ход. И я тогда понял, что вижу его в последний раз. Не знаю почему. Просто понял. И он тоже это понял. И бежал поэтому за вагоном сколько мог. И мы не сказали друг другу ничего тогда: ни прости, ни прощай. Ведь ребенок внутри каждого из нас всегда наивно полагает, что жизнь наша будет бесконечно длинной и бесконечно счастливой, как в детстве.
- Пап, прости. - говорю я ему шепотом то, что должен был сказать еще тогда, девять лет назад, и слышу в трубке вздох.
- И ты меня. - и напоследок наше русское многозначно-смысловое окончание любых разговоров и прощаний.
- Давайте там! - говорит он. - Щоб все нормально было!
И мы разрываем тонкую нитку связи между нами, надеясь на то, что это не в последний раз. Что как-то сама собой рассосется опухоль гражданской войны, что этот пожар потухнет еще до того как "настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли".
Где-то, в одной восточной притче, я читал, что тот, кто не хоронит своих родителей, тот будет хоронить всех остальных. Друзей, близких, семью, всех! Я не знаю, насколько такое проклятие правомерно в мире, в котором Бог - Любовь? Надеюсь, все же, что это не так! И что Любовь выше и могущественнее Справедливости! Просто раньше было все гораздо понятнее, когда в мире была вполне объяснимая война Добра со Злом. А теперь - война Плохого с Худшим. Вполне либеральная, но от этого нисколько не менее лютая. Потому что раньше Добро иссушало зловонное болото Зла. А сейчас мы просто перепрыгиваем с одной кочки на другую, надеясь, что тебя не засосет в этой муторной, вонючей жиже, которой мы позволили быть.