Встреча

 “Если мы не верим в Воскресение, то всё остальное -- не более, чем   красивая    история…”
Жан-Мишель ди Фалько, епископ.

 “Их не смутил даже язык, на котором говорил с ними советник; то есть сам по себе его арамейский был, конечно, безупречен, однако имитировать мягкий галилейский выговор он даже и не пытался”.
Кирилл Еськов. “Евангелие от Афрания” .


Узнав меня, Господь расхохотался.

До этого держался серьёзно и с чувством собственного достоинства, сознавал важность момента, а тут не выдержал, явил человеческую часть сущности. Видимо, обрадовался, заметив среди собравшихся. И первыми словами Бога, обращёнными ко мне, были такие:

-- Прикинь, я тебя увидел и заржал! Просто спонтанно как-то, не вытерпел! Вообще-то нельзя, ну да ладно, простят… Привет!

-- Шолом, Равви, -- вежливо поздоровался я, приблизившись, и слегка поклонился. – И тебе, Пётр, тоже шолом.

-- Шолом, -- буркнул Пётр достаточно нейтрально. – Как дела?

-- Да нормально… Сражаемся…

-- А мы вот в город. -- Пётр кивнул в направлении недалёких городских ворот. – На праздник торопимся. Такой день важный – обязательно надо быть. Ну, чего я тебе-то толкую…
 
Бог ехал на ослике. И выглядел именно так, как полагается выглядеть Господу – узкое лицо, русая бородка, волосы по плечам. Сегодня Бог имел вид подчёркнуто нордический, но это ничего не значило. На то он и Бог – сегодня такой, завтра другой какой-нибудь. Захочет – станет чернокожим. Облик Господа непостоянен и зависит от контекста. Одежда соответствовала событию – белый хитон и алая мантия. Ради разговора со мной Бог, Пётр и ослик остановились, и Пётр порылся в складках синего бурнуса и вытащил оттуда морковку. Пётр обтёр морковку о бурнус и сунул ослику, постаравшись сделать это понезаметнее, и тот сразу же её схрупал, видом своим выражая смирение и благодарность.

-- Нет, ну классно, что пришёл! – не унимался Бог, вертясь на ослике. – Гляди, как всё здорово получилось! Здорово, правда? Я знал, знал, что соберутся! Тем более выходной ведь! Видишь, сколько народу! Тьма!
 
Я видел.

Бог был молод и полон планов. Энергия клокотала в Боге, переливаясь через край; ему нравилось, что можно задержаться, поболтать со знакомым, побыть не таким серьёзным и самоуглублённым, как предписывали правила поведения на людях. Находиться в центре внимания Богу тоже нравилось.
 
-- Ты с нами? – поинтересовался Пётр. – Подходи потом.

-- Конечно, -- пообещал я.

-- Да-да, подходи обязательно, -- поддержал Петра Господь. – Тут замечательно, правда? Поговорим как следует!
 
Пётр терпеливо ждал, не препятствуя моему общению с Богом, но выражением лица давал понять – они действительно торопятся.

Я смотрел на Бога и думал – Он ведь знает. Он Бог, и потому знает всё, что неминуемо произойдёт дальше. Должно произойти. Будущее предопределено и уже написано. Тайное ночное бдение вместе с учениками (“один из вас предаст Меня…”), после поспешный арест и тяжкие обвинения, и жуткое, смертное одиночество последних часов, и позорная казнь, и муки на кресте… Потом, конечно, и чудесное Воскресение, и всемирная слава, но сначала Его ждёт арест и позорная казнь, и Он, Бог, обо всём этом знает заранее. Да все знают. Знает и улыбается так беззаботно, будто ничего этого не случится.

Необыкновенно!

Иерусалим лежал перед нами, как на ладони. Волшебный город, город городов, Центр Мира. Словно по команде, солнечные лучи пробились сквозь плотный облачный слой и осветили город весь, подобно прожекторам. Белые квадратики домов, вылизанных зноем, вперемежку одни побольше, другие поменьше, словно сваленные в кучу кусочки разнокалиберного рафинада, сбегали от вершины холма в стороны вдоль изломанных улочек и замирали на городской черте, не смея ступить дальше, туда, где до самого горизонта, насколько хватало глаза, простиралась пустынная изрезанная оврагами белесая равнина. Кое-где на равнине вскипали и опадали, не оставив следа, пылевые смерчи. Людей на улицах видно не было, как будто всех повымело неизвестной, но крайне действенной волей. Освещённый город был подобен праздничному торту, грандиозной декорации, миражу в пустыне. На далёком куполе мигнула золотая искорка, погасла и снова мигнула. Причудливо изгибаясь в воздухе, вверх тянулись дымы очагов и вились в вышине хрупкими иудейскими письменами. С многочисленных колоколен, тонких, как свечки – кампанилл – лился, растекаясь, медовый перезвон. Город был готов принять Господа, город ждал.

Ради встречи с Богом множество народу собралось перед городскими воротами, и люди всё подходили и подходили. Чтобы дать Богу возможность въехать в город во всей Его славе, люди образовали проход к городским воротам и ждали, когда Он проедет мимо них, чтобы приветствовать Бога и прикоснуться к Его одежде. Проход был загодя застелен красной ковровой дорожкой. Некоторые сжимали в руках длинные пальмовые ветви, но на всех пальмовых ветвей не хватило, поэтому другие покупали тут же, возле ворот, сухие ветки с привязанными к ним бумажными искусственными цветами. Ветки с искусственными цветами лежали кучками в стороне, и возле них на корточках в ряд сидели торговки, в основном женщины средних лет. У всех собравшихся был радостный и приподнятый вид, и только у торговок – деловито-озабоченный.

Бог казался не прочь ещё пообщаться, но я понимал, что не в праве больше Его задерживать и отступил обратно в толпу. Меня тут же оттёрли из первого ряда. Пётр дёрнул ослика, и ослик послушно засеменил вперёд, неся на себе Бога к воротам Иерусалима.

Бог въезжал в город не сам по себе, а в составе торжественной процессии. Впереди в лучезарных парадных облачениях, в золотой шапке выступал сам архиепископ, которого в городе знал каждый, и я кивнул архиепископу просто из вежливости, без надежды, что архиепископ меня выделит среди остальных. За архиепископом несли серебряный символ на высоком шесте драгоценного дерева и строем шли служки в белоснежных одеяниях, и несли Книгу на бархатном покрывале, и только после них всех, в сияющем эпицентре взглядов и внимания вместе следовали Пётр, ослик и Бог. Проходя между рядами встречающих, архиепископ то и дело брызгал на народ справа и слева от себя святой водой с помощью специальной метёлочки. Я приподнялся на цыпочки, и на меня святая вода тоже попала. Пальмовые ветви и искусственные цветы колыхались над головами, осеняя процессию и Бога, и сверкали улыбки, и то и дело раздавались возгласы: “Аллилуйя! Аллилуйя!”, а также “Осанна!”, и в окружении любви Бог медленно плыл над толпой по направлению к городским воротам, снова такой же замкнутый и отстранённый, как и прежде.

Народ теснился, каждый стремился оказаться к Богу как можно ближе; счастливцы из первых рядов тянулись кончиками вытянутых пальцев к Его одежде. У кого не получалось коснуться одежды Бога, тот касался ослика. Ослик не пугался и вообще вёл себя исключительно смирно.

“Аллилуйя, брат! Радуйся!” – выкрикнули над самым ухом. Я вздрогнул и скосил взгляд. Все стояли так плотно, что отодвинуться оказалось нереально. Я принялся разглядывать людей. Обычно этого особо откровенно делать не рекомендуется (кому понравится, чтобы его разглядывали? запросто можно нарваться на неприятность!), но теперь все были слишком радостны и слишком заняты, чтобы обращать на меня внимание. Здесь оказались все. По-моему, даже и иностранцы. То есть не в буквальном смысле все, не сто процентов населения, но люди из любых социальных слоёв, групп и вообще кто только можно. Были элегантные дамы, были дядьки в потёртых куртках, были негоцианты, было множество тех, кого с некоторой натяжкой принято называть “средним классом”. В изобилии присутствовали студенты, прорабы, музыканты, художницы, инженеры, домохозяйки, солдаты, булочники, астрономы, таксисты, поэты, кладовщики, стиляги, тусовщицы, официанты, клерки, маляры и милиционеры. Виднелся пожарный в медной каске. Мужчины и женщины, старики и тинейджеры.

И полным-полно детей.

И все они – все мы! – приветствовали Бога. Невзирая на давку, каждый держался с остальными предупредительно, по возможности стараясь не причинить неудобств. Как если бы никто никому не являлся посторонним, а каждый каждому… Ну, вроде как родственник, что ли. Даже если дальний.

А Бог просто ехал на праздник.

Собрать вот так вот вместе весь народ без никаких различий, и не одних только горожан, объединить всех со всеми, поломать барьеры – это оказалось под силу только Богу. Есть, правда, другой способ – развязать войну. Про этот другой способ знают политики и, к сожалению, им пользуются. Наличие внешнего врага тоже ломает барьеры и объединяет народ. Но такое объединение замешано на ненависти, а объединение вокруг Господа – на любви.

Ненависть опустошает души, и после будет стыдно.

До сих пор мне стыдно за свой дурацкий по малолетству вопрос к отцу: “Бать, ты сколько фрицев укокошил?” Отец воевал на Калининском фронте, и стихотворение Твардовского “Я убит подо Ржевом” – это в какой-то мере и про него. Только отец не был убит, он получил тяжёлое ранение и контузию. Среди обугленных остатков сосновой рощи похоронная команда подобрала моего умирающего отца, в ту зиму восемнадцатилетнего солдата, окоченевшим, но живым. После госпиталь, тыл, ампутация, а после его ждала ещё долгая жизнь – с коммуналкой на Кузнецком, с двумя диссертациями, с переводом из головного института сперва в Актюбинск, а после, окончательно, сюда, с турпоходами и командировками, с повышениями по службе и с первой нашей отдельной квартирой в блочной девятиэтажке, с первомайскими демонстрациями и весёлыми застольями, с инфарктом и запоздавшим на десятилетия орденом. Отец отмолчался, он почти никогда не вспоминал войну, только хмурился и переводил на другое, и теперь, вглядываясь сквозь толщу времени, я надеюсь, что правильный ответ был – ни одного.
 
Бог между тем плыл в светящейся ауре любви, всё более и более приближаясь к воротам. Но когда возглавляющему процессию архиепископу оставалось сделать последний шаг, чтобы пересечь невидимую городскую черту, архиепископ не стал делать этого последнего шага, а вдруг свернул от ворот в сторону. Это никого не удивило. Пожалуй, я оказался единственным, кто не понял – с чего бы так? Но продуманно оставил своё непонимание при себе, вслух высказываться воздержался. Неудобно: сочтут чего доброго невеждой. Следом за архиепископом перед воротами свернули служки в белоснежных одеяниях, свернул рослый человек с Распятием на шесте, свернули те, кто нёс Книгу. Последними свернули Пётр, ослик и Бог.

Проследовав чуток вдоль городской стены, процессия остановилась под прикрытием деревьев. Архиепископ, люди со священными предметами, служки – все они сразу куда-то подевались ( позже я разглядел, куда: в стене имелась калитка), а под реденькой сенью смоковничной листвы возле стены остались только Господь с Петром и ослик.

Собравшиеся между тем не собирались расходиться. Наоборот – народ всё прибывал. Но теперь люди расслабились, стояли уже не так плотно и даже двигались, переходя с места на место и обмениваясь впечатлениями, и никто не следил за тем, чтобы проход к воротам оставался по-прежнему свободным. Обстановка напоминала антракт, овеянный предвкушением продолжения чудесного действа, паузу перед следующей частью. Помявшись и не зная, как поступить, я решил снова приблизиться к Богу.

В конце концов, Он меня лично пригласил!

Когда я подошёл, аккуратно проталкиваясь между собравшимися, Бог уже спрыгнул с ослика. Он опять улыбался и весь, от макушки до пяток, излучал истинно божественную благодать.
 
-- Послушай, а зачем это вы?.. – начал было я осторожно, собираясь поинтересоваться, почему процессия с Богом не вошла в город, но Бог меня опередил, прочтя мысли:

-- Рано ещё, не все успели подтянуться. Через полчасика повторим. Ну, или чуть позже, минут через сорок пять. Понимаешь, это ведь важно – чтобы все увидели! Обязательно чтобы все! Поэтому мы так – сейчас подождём, передохнём, а после опять поедем. Прикинь – несколько раз надо!
 
Мы с Богом болтали о пустяках, вспоминали того или другого из общих друзей и различные забавные случаи из жизни, и никаких важных тем в беседе со мной Бог так и не коснулся. Пётр, оставшийся при ослике, не терял времени даром. Пользуясь перерывом, Пётр катал на ослике детей. Дети выстроились к ослику в очередь, самые маленькие с родителями, которые постарше – сами по себе. Просто стоять у детей не получалось, и некоторые теснились возле ослика, галдели и гладили его по серой с белыми кругами вокруг глаз морде, по длинным торчащим врозь ушам и пытались угощать мороженым. Ослик проявлял исключительное терпение. Пётр то и дело подсаживал на ослика очередного ребёнка или, если ребёнок оказывался совсем маленьким, поднимал его на руках с таким видом, как если бы поднимал драгоценную чашу, а после, бессловесный и величественный в своём синем бурнусе, опять вёл ослика по небольшому кругу между деревьями у городской стены.
 
Я стоял возле Бога в сторонке, смотрел на детей и думал, что это очень правильно – с осликом. Просто так дети, особенно самые младшие, могли бы и не запомнить именно сегодняшнего торжества, после оно могло бы слиться в памяти с другими событиями, с другими праздниками, раствориться под лавиной других жизненных впечатлений, но вот вместе с осликом – вместе с осликом дети точно запомнят Господа на всю свою жизнь.

Часы на ратуше пробили одиннадцать раз. Из калитки вновь появился архиепископ с метёлочкой для святой воды, благостный и почтительный к Богу, а следом за архиепископом вышли все остальные, кто составлял процессию: пора было снова начинать. Легко, играючи, Бог вскочил на ослика, в последний раз улыбнулся и даже пошутил, но как именно, я не запомнил, а после опять сделался замкнутым, отстранённым, величественным – таким, каким подобает быть Богу. Вскоре я опять оказался в плотной ликующей толпе перед воротами, и Бог опять плыл мимо меня, возвышаясь над головами, осеняемый пальмовыми ветвями и связками искусственных цветов, и на меня ещё раз попали брызги святой воды, и капли стекали по щеке, холодя кожу, и – японский городовой! – достигнув губ, оказались на вкус солёными, и сердце моё пело, и вместе с моим сердцем пели хвалу Господу хрустальные голоса детской капеллы из близкого храма: “Gloria et honore coronasti eas, Domine…”

За спиной шумели машины, звенел трамвай, играла музыка – из общей мешанины в какой-то момент выплыло ”Broken Down Angel” группы “NAZARET”, а после опять потонуло в накативших поверх многослойных шумах: рядом проходила оживлённая улица. Весна вечно наступает позже, чем её ожидают, и год от года это обыкновение не меняется. С потемневшего неба, из сгустившихся туч, сквозь которые больше не пробивались солнечные лучи, посыпалась твёрдая снежная крупа и бойко запрыгала по асфальту; ветер пробивал до костей, и я вжикнул “молнией” под подбородок. Все мы ликовали, все в ожидании чуда были вместе, заодно.

Бог въезжал в Иерусалим. 
               


            2008