Роман Доброжелатель. Вступление и часть 1. гл. 1-2

Вниде же сатана во Iуду нарицаемаго Iскарiwтъ...
Евангелие от Луки. XXII, 3.               
               
               
The blood of innocence has left no stain.
W.B. Yeats. Blood and the moon.


“Русь слиняла в два дня”.
В.В.Розанов.


Вступление


И прежде бывшемь намъ яко зверемь и скотомъ, не разумеющемь десницу и шюию; и земленыих прилежащем, и ни мала о небесныих попекущемся…
Митрополит Илларион. Слово о законе и благодати.


По ночному небу летел самолет. Сам самолет виден не был, но фиолетовую набухшую темень прокалывали буковки механического света: то вспыхивали через равные промежутки времени бортовые огни, и по их расположению угадывалось легкое тело рукотворного ангела.
Снизу, с земли, равномерно помаргивающие светляки куда-то настойчиво перемещающиеся по горизонтали могли приковать взоры загулявшихся пешеходов, пьяниц, постовых, влюбленных. Вероятность того, что уже привычная для глаза горожанина картина вызовет к себе интерес, и была той призрачной свободой, которую мы можем себе позволить. В равной мере наш взгляд мог остановиться на совсем другом: видимых отчетливо созвездиях, трубах депрессивного завода, вершинах ночных деревьев, бегущих фарах автомобилей. Но все свободные взоры разнятся направлениями, все же плененные устремлены в одну сторону. И взгляд, брошенный случайным пешеходом в небо, мог упереться в другой взгляд – из окошка самолета вниз, на землю, взгляд одного из бодрствующих пассажиров, в равной степени не знающего о том, что прямо ему в глаза смотрит кто-то, все ведающий о нем. Но мы бы могли предположить и обратное: случай мог свести в столь странной бесплотной встрече тех, кто когда-то был близок друг другу, дружен. Но расстался на многие годы и вот сейчас вновь имел возможность хотя бы и на расстоянии, и в неведении, но бросить запоздалый взор давней любви на когда-то родного человека.
Начиная жизнеописание героя нашего, Петра Петровича Карсавина, автор находится в некотором затруднении. Он еще не выбрал, на каком месте и в какое мгновение жизни представит любезному читателю Петра Петровича: то ли сидящим в самолете, то ли созерцающим ночное небо и двигающиеся по небу огоньки праздным соглядатаем жизни. Но время оставляет свои следы позади себя и выбор следует делать хотя бы в силу терапевтических соображений, чтобы, обернувшись, не повторить судьбу Лота, памятуя, впрочем, о том, что именно момент между еще не решенным и уже названным только и следует именовать счастьем.
И хотя все говорят: нет счастья на земле, - оно, тем не менее, сохраняется в полом промежутке духовной нашей «невесомости», так что и мы секунду еще помедлим, прежде чем примем решение.
А пока взглянем из круглого оконца шевелящегося самолета вниз, в бездну уже сгустившейся ночи, и замрем, увидав незабываемое, незыблемое зрелище. Залитое огнями пространство, насквозь яркое, без единого темного провала, переливающееся, движущееся, пульсирующие, то вдруг высвечивающее красным, зеленым, то неестественно люминесцентным, то вспыхивающее желтым, оранжевым, синим – все это живое, беспрерывно яркое, было уже Нью-Йорком и, обрываясь тьмой к воде, и особенно безудержно и насыщенно разгораясь к центру, окруженному реками – концентрировалось вокруг Манхеттена.
Нет ничего лучше Бродвея, по крайней мере, на Манхеттене; для него он составляет все. А там, на одной из пересекающих Бродвей улиц, ближе к западному концу острова – там, где громада костела св. Петра и корпуса Колумбийского Университета, где-то там, в своей квартире, лежал, и то ли спал, то ли бодрствовал наш герой – Петр Карсавин.
– Что, Петр? Не видать еще? – спрашивал в это же время, выходя без шапки на улицу некто лет сорока с небольшим, черный, лохматый, посверкивающий красивыми цыганскими глазками – или это только снилось Петру, казалось, всплывало из памяти, точно не скажем.
А в самолете летел бывший друг и одноклассник Петра – Гена Шиховец.
За годы разлуки он превратился в Охлопкова, закончил медицинский институт и успел поработать на «Скорой помощи» (ему намекнули, что не нуждаются в услугах врача-предателя, узнав, что он подал документы на выезд в США), окончательно расстался со своей невестой, Катей, которая ушла от него к Карсавину и уехала вслед за ним, чтобы в Америке потерять Петра из вида, и сошелся с бывшей невестой Карсавина – Ксюшей, но и у них ничего не сложилось, а потом Катя неожиданно вызвала Гену в гости, и вот он летел, вернее, уже прилетал, подлетал к Нью-Йорку, и теперь любовался из окна на фантастический вид ночного монстра, одного из самых загадочных и неповторимых городов мира. И он не знал, что Петр знает о его прилете, и что вскоре они встретятся, и не знал, что из всего этого получится, да и мы пока еще не знаем всего, мы всего лишь описываем одну из бессмысленного множества ночей, случившихся в этом мире с тех пор, как Господь создал тьму. 


Первая книга
К земле обетованной

Вы из далеких стран? А впрочем, ваши лица
Напоминают мне знакомые черты,
Как будто я встречал, имен еще не зная,
Вас где-то, там, давно...
А. Н. Апухтин

Kolorowych jarmarkуw,
 Blaszanych zegarkуw
 Pierzastych kogucikуw,
 Balonikуw na druciku
 Motyli drewnianych,
 Konikуw bujanych
 Cukrowej waty
 I z piernika chatty
R.Ulicki



Его мучает бессонница. И объяснить это, кажется, легко. Первое, что приходит на язык – душевное недомогание. Но он думает, что дело в соматике. Начинает болеть бок, ноет шея, молоточки стучат по вискам и затылку. То ли давление, то ли самовнушение. Его зовут так же, как одного моего знакомого дерматолога – Петром Петровичем.
Пётр Петрович лежит в постели, затем тянется к лампе. Щёлкает выключатель, загорается свет. Петру не хочется вставать утром, он ненавидит в эти мгновения свою работу – студенты приобретают вид вампиров.  «Я устал» – говорит Пётр, как будто оправдывается перед ревтрибуналом. Затем ловит вражьи «голоса» и под чужую воркотню пытается заснуть. Он чувствует, что незнакомые дикторы не любят его. Им глубоко плевать на него, на страну, на его соотечественников – они работают и зарабатывают валюту, впрочем, он их жалеет – у него нет идеи, ради которой можно жить. Затем он продолжает перебирать возможные варианты:
кто же тогда сделал это? – его мучает одна методологическая загвоздка в данной постановке вопроса и требует хотя бы формальной устремлённости к решению проблемы: что придётся делать, если ответ найдётся?
Обычно в этот момент он и засыпает – очевидная бесплодность поиска – лучшее снотворное.
Пока он спит, он идёт по длинному коридору, и главное, что удивляет Петра – это пустота, почти метафизическое ощущение отсутствия чего бы то ни было. Белые стены и бордовая  ковровая дорожка с зелёными узкими линиями по краям. Тот, пониже, седой, идёт чуть сзади, вроде бы медленно, но второй – в тёмном синем костюме и с красным галстуком – потом Петру станет смешно – все они ходят в красных галстуках – пионерская инфантильность отзывается на штатском фасоне? – эстетика однообразия – тот, повыше и помоложе, отстаёт от седого. «Наверняка, меньше чином»,- думает Пётр.
Тут ему становится особенно неприятно. Первую встречу и полудопрос-полубеседу он в большей степени чувствует, чем вспоминает. Что он действительно думал от момента их появления до того как седой, назвавшийся Юрием Борисовичем, сказал: «Можешь идти, в дальнейшем я буду звонить, когда понадобишься, так что пока размышляй», – он восстановить в памяти не может.
Он очень хорошо помнит всё последующее, как Юрий Борисович пошёл вслед за ним, пропустил его, захлопнул дверь, они остановились у белой «Волги» – в ней Петра привезли, и Юрий Борисович, по-дружески подмигнув, сказал: «Видишь, здесь два этажа. Так вот знай, столько же ещё под землёй. И там с тобой разговаривать будут по-другому».
Особый смысл этих слов ясен сразу же, но декорации: старые особняки по обеим сторонам улицы, пышущая самодовольством зелень, лающая моська саму семантику слова подвал (а разве оно произносилось?) одомашнивают – вместо орудий пыток мешок картошки или плохо сбитые ящики с ароматными яблоками.
Почему же страшно?

Глава 1
Самолёт летит

Видимо, в этот момент самолет должен был лететь над Нью-Йорком, и если уже достаточно темно (Карсавин потянулся было с кушетки раздернуть занавески, но голову вновь сдавила боль, он лишь хлебнул из откупоренной бутылки пива, и вновь умостился – затылок на свернутый свитер), так вот это будет для Гены незабываемым зрелищем: море огней, причем не в переносном смысле, а в прямом – без провалов в черные бесформенные глубины, огни, как гимн цивилизации, свободе и т.п. – как бы боль снять?
Карсавин снял трубку и вновь набрал телефонистку, затем выслушал сообщение о том, что с Советским Союзом соединиться невозможно: I’l try again, бросил трубку на рычажок, допил пиво и двинулся в ванную. Там он долго созерцал заполненный водой унитаз, тоскуя о раздельных (р/х) советских удобствах (хотя он уже привык за пять лет к местной сантехнике), затем включил воду, присел на край утопленной в пол ванны и так же сосредоточенно стал смотреть на ревущий поток воды: широкий металлический кран с резными ручками напоминал ему теплые детские полусны-полумечты: ласковую, пахнущую свежей хвоей мочалу, кораблик с игрушечной трубой и горелым запахом от чуть тлеющей пластмассы – имитация дыма, столь же игрушечного, как и сам кораблик, (так же, как от тлеющих белых палочек-спичек в уголках губ игрушечных курильщиков капитанов, старых волков со шкиперскими бородками – он все хотел найти такую же игрушку здесь – на 14-ой street, или на 28-ой, или в районе Green Vellege, или у негров-воришек на Astor plazza), а после нежнее, очарованнее текли его воспоминания, когда уже он лежал сам в воде, пахнущей морским прибоем, и пил свежее холодное пиво, и орал: Эх, дороги, пыль да туман, а затем снова пытался, предварительно высушив лохматую голову, дозвониться до Москвы – уточнить рейс Гени (в день приземлялись два самолета), поскольку о прилете одноклассника он узнал случайно, от общих знакомых, не сообщивших Петру каких-либо точных данных.
Впереди была ночь, а затем – день, в котором его ждет, если он угадает рейс, встреча с когда-то самым близким человеком, с дражайщим Геной Шиховцем: напарником всех прозрений и споров о смысле жизни, и самой жизни, в конце концов.
А в это же время в аэропорту Кеннеди, у одного из многочисленных выходов одного из многочисленных рейсов стояла и нервно курила высокая черноволосая девушка с милым славянским лицом. Нежный овал, бледные, но легко покрывающиеся румянцем щеки, курносый симпатичный носик, густые черные брови делали выражение ее лица полудетским и чуть простоватым, но привлекательным той русской провинциальной красотой, что таинственно мерцает на старых, слегка пожелтевших наивных открытках, изображающих уездных барышень. И лишь темнокарие, наливные глаза и странный, скорее семитский их разрез могли подсказать внимательному наблюдателю, что в девушке течет иудейская кровь.
Девушка курила и то и дело поглядывала на часы. Самолет опаздывал уже на два часа. Ее машина осталась на стоянке, – беспокоиться было нечего, но до сих пор она не могла оценить верность своего отчаянного поступка.
Тогда, пять лет назад, когда уехал Карсавин, она в первую же неделю разлуки чуть не сошла с ума от одиночества, от нехватки лишь недавно обретенного мужа (а Карсавина она только так и могла воспринимать – как мужа, раз и навсегда данного свыше, а все прошлое, и долгий роман с Геней, и ее клятвы ему, и его – отраженным в шептаньях лучем – ей: все испарилось тогда, исчезло), и внезапного счастья от потери мира, будто сознательно дарованного на короткий срок судьбой блаженства, и поэтому, когда Карсавин внезапно (хотя подобный шаг долго и мучительно ожидался ею – хоть какой-то шаг с его стороны, или хотя бы знак, как подтверждение того, что и он нуждается в ней) позвонил из Штатов и сказал, что может прислать ей вызов, она тотчас же согласилась, хотя никогда не готовилась к отъезду и не думала о нём. Её провожал Геня. На прощанье, а она была уверена, что им уже никогда не встретиться, и она чувствовала перед ним вину за то, что так и не смогла его полюбить до конца, за, что их юношеское чувство оказалось (во всяком случае, с её стороны) больше любопытством, потребностью ощущать кого-то рядом, в общем, идеей любви, но не самой любовью, и ещё за то, что, в отличие от её Генино чувство успело-таки созреть, превратиться в тяжёлую, с ревностью и упрёками связь, мучительную и всё же единственно возможную, – она слушала Генины обещания, похожие, скорее, на крик отчаяния.
Геня понимал, что после того, как Карсавин и Ксюша по непонятным причинам разошлись, Катя только и ждала, чтобы Пётр её позвал, даже без гарантий ответного чувства, может, от тоски, из желания отомстить Ксении, из каких угодно соображений, – и тут же, когда этот зов прозвучал, почти сама, почти бесстыдно, ушла от Гени и бросилась в мутную, непонятную к тому времени жизнь Карсавина. А затем он уехал, и Катя осталась одна, без общений, без надежд, но вернуться к нему уже не захотела, и вот сейчас Геня провожал Катю к своему бывшему другу и, возможно, ее будущему мужу, хотя он вряд ли верил, что Карсавин способен любить, слишком уж он был погружён в самого себя, чтобы принять и признать чужое, как часть своего, и Геня на прощание сказал Кате, что всегда, в любой момент, когда он только понадобится – он возникнет, доберётся до неё – и поможет.
Катя была тронута и на миг ей показалось, что она совершает ошибку, потому что рядом стоял надёжный, по-настоящему любящий мужчина, а там, в чужой и совершенно ей не нужной стране её ждал хотя и любимый, но всё же и далёкий и не совсем понятный человек, но она тут же отогнала от себя эту мысль, потому что знала – ей нужен Пётр, и его неистовство, и его жаркие руки и дикие губы, и сумасшествие в глазах, а потом вдруг холод и молчание, как будто ничего только что не произошло, и ему нет до неё никакого дела, словно он удивлён и не совсем понимает, что она делает рядом с ним, а он – с ней; и всё же она поблагодарила Геню, и сразу же забыла о его словах, вбежав легко и безнадежно в распахнутые ворота, быстро и без осложнений пройдя таможню, и лишь после пограничного контроля, уже за прозрачной пластмассовой стеной она, щурясь и приподнявшись на цыпочки, попыталась увидеть Геню, и обнаружила его тот же час, он стоял и махал ей рукой, и она тоже замахала, и в этот миг вновь подумала, что, возможно, совершает ошибку, но было уже поздно, объявили посадку на её рейс и она, в последний раз взмахнув рукой, растрепав длинные волосы, бросилась к проходу в салон самолёта, как в омут, как в темень.
Но уже через два месяца бурных и страстных ночей и насыщенных дней она почувствовала, что Карсавин тяготится её присутствием, и ещё она поняла, что он понемногу от одного ему ведомого – жгучего и самоубийственного внутреннего вопроса – всё более дичает, отпадает от жизни, ссорится со всеми на работе, в Университете, где он читает по приглашению лекции, расходится с друзьями, но выведать у него нельзя было ничего, он лишь ещё более злился, и вот в какой-то момент он исчез, его не было неделю, и Катя бросилась по всем друзьям, но никто не знал, где Петя, и на работе ей смогли лишь сказать, что Карсавин закончил свой семинар по русской поэзии ХIХ века, а новый пока брать отказался (hi has some problems, may be) и на две каникулярных недели уехал неизвестно куда.
А ещё через неделю Петя позвонил и сказал чужим, холодным и деловым тоном, что квартиру он оставляет Кате, что за неё уплачено на пол года вперёд, а он не может жить ни с ней, ни с кем-либо ещё, поскольку чувствует, что сходит с ума, он просит, если возможно, простить его, в конце концов, он ничего не обещал, и затем внезапно повесил трубку.
Катя решила, что Карсавин просто попытался отомстить самой любви, любой из женщин, всем женщинам в лице Кате, а может, ему даже не важно было, кому конкретно отомстить за неудачу с Ксенией, но затем она изменила мнение и решила, что Карсавин, возможно, русский разведчик, но это было слишком нелепо и ей ничего не оставалось делать, как смириться с его версией – о надвигающемся сумасшествии.


Глава 2
Навсикая за рулём
Пуля пролетела совсем рядом. Геня упал лицом в грязь, мимо, разбрасывая тяжёлую влажную глину, бежали солдаты. Некоторые падали, как Геня, пытаясь спрятаться в землю от огня противника, но большинство как будто спотыкались, наткнувшись на свинцовых пчёл, и на потных грязных гимнастёрках появлялись алые пятна. Геня лежал и слышал, как матерился командир, поднимая солдат в атаку, как взвизгнула какая-то дамочка, видимо, медсестра, а голос командира растворился в воздухе, остались только звуки выстрелов, визг летящих снарядов, затем рядом с ним ухнул гулко разрыв и глаза Гене залепила грязь...
«Вставай, вставай, – тот же женский голос, который только недавно сопровождал смерть командира, звенел и звенел над ухом, – Геня, родной, ну, вставай же!»
«Откуда она меня знает? Вдруг это смерть?» – Гене стало страшно, но он заставил себя открыть глаза. Перед ним на коленях стояла Катя и в её взгляде он читал и страх, и мольбу, и любовь.
– Катя, милая, откуда ты здесь, в этой мясорубке? Катя, родная, где это мы? Что это за война?
– Не время, Геночка, нужно собирать оружие! Нужно срочно собирать оружие. Скоро они начнут наступление, а наших всех покосило. Никого не осталось, только мы с тобой.
– Кто они, Катя? – Геня привстал. Кости были целы, видимо, его просто оглушило. Катя подставила плечо, Геня, тяжело опираясь, стал подниматься. Он ещё цепко подержался за Катино плечо, потом головокружение  прошло. Повсюду, во всю длину и ширину чёрного перепаханного снарядами поля лежали трупы солдат, слышались стоны, крики о помощи. Некоторые раненные пытались ползти самостоятельно. Всё это сопровождалось бесконечным матом, слезами, плачем, проклятиями.
Геня и Катя тащились по полю, и Геня толкал перед собой тележку, такую, какую обычно использовали на стройках тридцатых годов – с одним колесом. Иногда он останавливался и бросал в тачку автомат или пулемёт или связку гранат.
Катя безучастно шла рядом и даже не пыталась помогать раненым. «Сестричка, дай водицы... Сестрёнка, капни спирту. Что ж, твою мать, мимо проходишь?» – слышалось по всему их с Геней адскому пути.
«Катя, послушай, – Геня прекратил шаги. Он стоял, тяжело дыша, и оттирал расстёгнутым рукавом гимнастёрки пот и грязь со лба. – Скажи мне, ради Бога, с кем мы воюем? Где мы находимся. Почему ты здесь?»
– Не всё сразу, солдат, – сурово отвечала Катя. – Могу сказать лишь одно. С той стороны – и она кивнула в неизвестном направлении – враг, жестокий и коварный враг. Он напал на нашу Родину – хочет погубить всё, что мы построили, мы и наши предки, и предки предков наших. Но тебе это не важно, Геня. Там, на их стороне, человек, предатель, трус, подлец, тот, кто открыл ночью ворота неприятелю. И наш замок пал!
– Кто же это, Катя?
– Это Петя. Твой бывший друг Петя
– И твой, Катя.
– Не говори об этом, Геня. Мне стыдно и позорно вспоминать такое. Но ты, Геня, должен отомстить. Ты должен убить его.
– Как?
– Пробраться ночью в их стан со всем оружием, которое насобирал, и выстрелить в него в упор...
Но почему же по коридору бегут крысы. Почему их острые рахитичные морды выражают не злость, но брезгливость, будто бы я для них – крыса, будто я из породы низших крыс, существ, которых сторонятся, которых бегут, вот одна упала в проём лестницы, но топот остальных стал ещё сплочённей, страшней, извивающийся коридор, я бегу за толпой этих злых отчуждённых существ, я слышу топот впереди и слышу топот сзади: я преследую их, чтобы истоптать, поджечь, завизжать наперекор их визгу, а те, кто бегут за мной, хотят услышать, как трещат мои кости, как лопаются почки и скрипят выворачиваемые суставы, как отвратительно рьяно и безвольно я молю их о пощаде, предлагая любые услуги, лишь бы они перестали меня бить ломать кости сжигать кожу кожу кожу серые обтянутые пергаментом тела и ты можешь оставлять свою летопись ты можешь острым костяным стилетом писать письмена судьбы на их ребристых страницах жилдабыл в царстве-государстве некто царь роста великан великий тайный проникновенный и кто-то бледный-бедный дурак три сына три дочери инцест сандалиями по каменистой растрескавшейся охряной почве Египта Эллады (молчи, не касайся слов о священной земле), фламинго обтекающий кожу (ах! Коридор бегущий лапами из-под крыс – преследователь моего вечного ночного сумасшествия) вспыхивающие на фоне нежного рассвета полного света
                Стреляй, сука, стреляй! Кричала Катя, она чуть отставала, выбрасывая круглые колени из-под расплескивающейся юбки, смешно, по-женски разбрасывая в беге ноги, отчего как бы падала вперёд, рассекая воздух красивой напряжённой грудью, и тут же выравнивалась, а он, толкая перед собой тачку, юля и уходя от встречных выстрелов, бежал упорно и сосредоточенно, опять свистели пули, он поймал одну, горячую и злую (лисья с оскалом металлических зубчиков и глазками буравчиком червячья мордочка), но пристально рассматривать её времени не было, его лишь удивило, что вдоль её злого продолговато-свинцового тела шла надпись, скорее всего, на греческом, возможно, из Евангелий, перед собой он уже видел лица неприятельских солдат с раскрытыми в крике ртами, лица беспомощные, как бы заранее обречённые на поражение, стреляй, стреляй же – уже навзрыд, захлёбываясь, кричала Катя и он, злясь на ненужную ему, даже в чём-то противную, но всё же важную в смысле проверки его человеческих и мужских качеств роль – нажал нажал нажал на гашетки
Геню толкали в плечо, он с трудом выходил из безумного сна, даже, когда он открыл глаза, пытаясь вернуться в реальность, в ушах ещё раздавались звуки выстрелов, куда-то бежала Катя, хотя (а до Гени стало доходить, что Катя всё же ждёт его внизу, в аэропорту) вокруг суетились люди, вставая со своих кресел – полёт завершился, но видение внелогичного мира никак не хотело отстать от проснувшегося пассажира, тревожило, пугало предсказанием. "Ладно, увижу Катю – само пройдёт", – подумал, спускаясь по трапу, Геня.
Теперь он шёл к пропускнику, очередь до кабинки таможенника (или пограничника?) была длинной: "вот так, начинаю жизнь на земле обетованной с тех же очередей, – волнуясь, подумал Геня, – впрочем, я здесь гость, то есть человек второго сорта", – Геня испытывал раздражение, будто подсознательно хотел уйти от более мучительного чувства: сейчас он увидит Катю и вновь его заполонит уже многие годы непроходящая боль. Он любил Катю со школьной поры, любил постоянно, мучался, тосковал, даже завоевав её, не был уверен в постоянстве их связи – её могли отбить, похитить, вариант оказался и более простым, и более ранящим – она ушла сама, как водится, к лучшему Гениному другу, впрочем, это было вполне ожидаемым – Геня знал, что ей нравится Карсавин, но пока тот был связан с Ксюшей, его счастье могло продолжаться многие годы.
И вот прошлое захотело восстановить самое себя: Антей возвращается к своим корням, чтобы с новой силой продолжить жизнь. Впрочем, землица американская, Антей же прямиком из Азии-матушки.
Очередь приблизилась к пластмассовой будке, в которой восседал американский церберочек. Он внимательно вглядывался в фотографию на паспорте, переводил взгляд на Охлопкова, заглядывал периодически в компьютер, мерцавший из угла сизоватым экраном – Гене захотелось сдаться, рассказать о своём детстве и о том, как он однажды украл в школьной раздевалке десять копеек из чьего-то кармана – он был уверен, что Компьютер с приданным ему в услужение шварценегером знает о факте воровства и в оплот демократию он допущен не будет. Но внимательный глаз цеэрушника не заметил особых признаков вырождения: балалайки, медведя и ядерной боеголовки гражданин из России не вёз, наркотиками не торговал, негров любил – Геню пропустили легко.
Он оказался в огромном шумном зале, заполненном беспорядочно и даже нервно передвигающимися потоками людей, понять, где может стоять Катя, было немыслимо. Кроме того, Геня вдруг испугался чужой речи, из его головы как-то сразу вылетели все слова столь долго изучаемого языка – разве что сообщить о своём имени он смог бы сразу – но это, видимо, мало интересовало окружающих.
Задрав голову, Геня стал читать надписи на указателях, но там сообщалось о номерах секций и ворот, узок путь в рай, решил он, у каких же дубовых (или чугунных, или жестяных) ждёт его Катерина? – он двинулся вперёд, лишь бы вырваться из бесконечной толпы, а там можно найти справочную или какого-нибудь служку – правда, они по-русски не бум-бум,  Гена! – услышал он несколько вибрирующий на низких тонах голос. Голос исходил от турникетов, стоящих в конце зала, возле них как раз выстраивалась вереница брошенных тележек, Гена бросился туда, но тележка никак не хотела приклеиваться к стоящим перед ней сестричкам, Гена метнулся к автомату, в который выходящие через турникет всовывали доллары, там стояла цифра 1 – Геня дрожащей рукой придвинул к самой щели мятую  бумажку, но автомат  выплюнул её с неприязненным звуком, словно старый служивый пёс, которому бросили хлеб вместо мяса.
"Будем прорываться бесплатно", – решился Охлопков Он уже видел высокую Катину фигуру, уже волнение охватило всё его существо, будто не было раньше ни их совместной жизни, ни встреч и объятий, ни долгих сцен, ни мгновенного блаженного забытья после прерывистого шёпота – казалось, он вновь отпросился из прошлого, где ждала её снисходительная ответливая ласка, едва ли ей необходимая, словно милость, думал тогда он: всё оказалось забыто, как и чужой язык, и нужные движения рук, уймись, беспокойное сердце, две в резиновых перчатках ладони щёлкнули ему по бёдрам, пока он проскакивал турникет, ласковые объятия техники сменились неожиданно горячими Катиными, её губы исследовали его лицо, вторя слепому, вникающему в суть преградившего дорогу предмета, оба задыхались, исчезли не только гости из чужой речи – родные слова оказались не нужны.
Катя вывела Охлопкова из стеклянного здания, рядом с выходом была стоянка – там она припарковала свою машину. Гене это было и вновь, и странно – его любимая как-то сразу перешагнула несколько ступеней социальной лестницы, машина в СССР была уделом немногих, здесь же Катя владела большой, умопомрачительной для Гени маркой, понять, что она вышла из моды, отчего Катя её и приобрела по дешёвке, он был не в состоянии: так и унижение испытывать начнёшь, стесняясь своей нищеты, – сказал он ей, ныряя сквозь распахнувшуюся дверцу в плюшевый салон.
В дороге разговор был сумбурным, перескакивали с темы на тему, перебивая друг друга, делились всем, что случилось за время разлуки, но самое главное как бы исчезало в цепи слов, будто центральное звено выпало, а заменили его наскоро склёпанной подделкой. Геня боялся начинать разговор о причинах, побудивших Катю вызвать его в Америку, боялся разрушить иллюзию своей надобности для неё вне зависимости от внешних воздействий – Катя же не хотела оскорблять Геню, он вновь поступил, как самый преданный и надёжный человек – а ей сейчас нужен был именно такой – так что разговор их напоминал вкрадчивые выпады рапиристов, разминку перед в любую секунду могущей вспыхнуть схваткой.
Но круги всё же съёживались, сжимались радиусы, скрипели обода, центр призывал к себе и разговор сужался – и Катя, и Геня хотели прояснения тот час же и мешала им не боязнь, а невозможность сразу сформулировать вопрос, волнение, предшествующее находке – за окнами машины возникали необычные пейзажи, Геня ощущал себя участником киносъёмки: красные кирпичные дома, пролёты давно известного по американским лентам моста, вдруг засверкавший целлулоидной гладью Гудзон, выпроставшиеся прямо из материкового фундамента дома-циклопы, будто новый вид флоры, скалистой структуры, нарост на чёрноземной кожице земли.
Знаешь, когда Пётр исчез, я поняла, что мне просто больше не к кому обращаться – Катя говорила всё так же, несколько тормозя в конце слов, вкусно выделяя шипящие, интеллигентский говорок из атмосферы её дома, с ароматным чаем и вареньем – вечным спутником радужного безразличия родителей – вновь было тоскливо, хотелось вместе с Катей домой, подальше от этого твёрдого мира, но дома его, хищно и плотоядно приглядываясь,  ждало то самое прошлое, в котором ему было суждено оказываться вновь и вновь покинутым и преданным, разве что Катина семья по-прежнему, после её бегства в Нью-Йорк, продолжала обхаживать Геню на уютной языческой кухоньке, в доме, расположившемся в двух шагах от той же реки – воды всех рек выносят на берег, где бродит босая Навсикая – единственная обладательница ласковых рук для обессиленных путников – гад он, твой Петенька, – не говори так – Катя, Катя, как я тебя люблю, – он всё-таки странный человек, наверное, с ним что-то произошло – я знаю, что, – Геня вздохнул, он понял, что придётся говорить сейчас, даже до того, как они войдут в дом, Катя сразу же напряглась, руки её нервно сжали костистый овал – машина ускорила ход, перейдя в правый ряд, будто Геня снова взлетал в самолёте.