Предчувствие подлинной любви

Вместо предисловия.
Это был небольшой анекдот из практики мое жизни, который я многим рассказывал. Сейчас я сделал из него какое-то подобие прозы или литературы. ОН не имеет отношения к серии рассказов "Как Я.....", которую я сейчас продолжаю прилежно сочинять и, клянусь, обязательно сочиню все 10 из обещанных. Этот рассказик я написал и переработал просто, взяв выходной для отдыха своего и вашего ума...

1.
Возможно философу стоит отказаться от заглавных букв.
Однажды я уже совершал нечто подобное.
Это был истинный речевой подвиг - я отказался от русской грамматики, сочиняя свою "Диалектику Отсутствия"- полугодовой цикл лекций, который я читал параллельно студентам консерватории.
Потом, спустя несколько лет, лекции вышли двухтомником в столичном издательстве "Интербук", очень небольшим тиражом и, не произведя никакого шума или сенсации, благополучно канули в Лету.
Чтения получались абсурдными, но одновременно радостными и, как бы это не выглядело невероятным, понятными. Все произошло видимо от того, что содержательно язык не нуждается в организующей его грамматической структуре.

Иными словами я говорил как чучмек, но студенты меня понимали, хотя зачастую ржали как лошади перед скачками.
Мне читать такие лекции, особенно поначалу, было достаточно сложно, но интересно и, что самое главное - забавно.
Они меня веселили едва ли не больше, чем самих студентов.
На глазах изумленной публики свершилось какое-то дебильное чудо
Семантика заискрилась новыми гранями, существование которых длилось ровно столько, сколько длился речевой период.

Именно в эти мгновения семиотический идиотизм моих учеников достигал наивысшей степени напряжения, после чего они просветлялись. Спустя пару недель студенты начали валом валить на мои лекции, так что из крохотной аудитории на 20 человек мне пришлось к середине семестра перебраться в достаточно большой зал со сценой и действующим органом,
Зал набивался под завязку пытливыми клавишниками, духовиками, струнниками, теоретиками и даже, как это не странно весьма упитанными вокалистами и вокалистками с разных курсов.

Вокалисты должны быть упитанными,так как для того чтобы держать диафрагму надо иметь полный желудок. Поэтому они постоянно жрут. Правда чаще всего именно они смеялись как кони, громкими, хорошо поставленными голосами.
А вот губастенькие и мягкие на ощупь вокалистки наоборот не всегда впопад но зато нежно и призывно хихикали. Я питал надежду что не мне, а своим сокурсникам, поскольку я тогда уже почти пол года жил в целебате - не рукоблудничал, на девушек не заглядывался, о eблe не думал, а сочинял книгу и лекции, что было по сути одним и тем же. И, собственно, сочинительство заменяло мне eблю, девушек, рукоблудие, а также прочие аспекты и пустяки чувственности.

В лекционном зале на сцену мне хватало ума не забираться, и я пересказывал свои мысли шаркая подошвами по янтарному от мастики паркету зала.
Бумажными записями также не пользовался.

Я вообще до недавнего времени почти ничего не записывал.
А все потому, что по моему глубокому убеждению ничего нового придумать, а уж тем более записать невозможно.
В этом мы с Екклесиастом и с Пьером Менаром, автором «Дон Кихота» были вполне солидарны.

Иными словами - и возвращаются ветры.... Потому что человек всегда был тем же. Величайшие тексты мира всегда говорят об одних и тех же неизменных человеческих свойствах. Я много читал... Есть китайская книга, которую считают самой старой, древ-ней-шей - ей почти десять тысяч лет.

Книга очень мала, сохранилось только несколько страниц.
И эти несколько страниц [I]написаны на человеческой коже.[/I]
Кожа без татушек. Что само по себе уже приятно.
Но текст на ней тот же: не завидуй, не воруй, не гневайся.
Десять тысяч лет прошло - учение осталось тем же, потому что человек остался тем же самым.

В Вавилоне находили множество табличек. Но если прочесть, не скажешь, что им пять, семь тысяч лет. Они выглядят, как будто написаны вчера.
"В доброе старое время все было прекрасно; теперь все пришло в упадок.
И новое поколение совершенно безнравственно. Никто не уважает старших.
Больше не уважают отца; больше не уважают мать.
Семья разрушена. Сами основы общества пошатнулись..."

Все записанные тексты говорят про одно и то же. Они говорят про любовь и про смысл жизни.
Поэтому, когда ничего не пишешь, а только говоришь - есть шанс ошибиться и сказать что-нибудь принципиально новенькое. Я довел эту идею до абсурда. И у меня получилось.

Правда существовали особенности акустики зала.
Иногда шарканье моих ног, все же заглушало звук моего же голоса.
А говорил я тогда до неприличия тихо, как впрочем и сейчас, напуская вид, что аудитория меня совершенно не интересует, а диамантов и перлов знаний у меня в бездонном заплечном мешке хоть пруд пруди. И я их не глядя горстями оттуда беру и сыплю направо и налево как сеятель с известного плаката.

Бедных студентов, непривычных к подобным куншдюкам это интриговало и они, затаив дыхания молча следили за манипуляциями, погруженные в некий тембральный транс. Сказался, возможно, еще мой опыт работы в ночном эфире на одной из популярных радиостанций. Чтобы не заснуть в студии самому и не усыпить помощников приходилось такое голосом выделывать....!

2.

Кроме этого существовал еще один немаловажный онтологический фактор.Этим фактором была моя накопленная и нерастраченная сексуальность - она производила в окружающей среде необратимые изменения.Я ее излучал. И она поражала на расстоянии взгляда как меч джедая. По преимуществу особ женского пола.


Жил я тогда в определенном ритме.
Каждое утро из дома я шел в библиотеку, поработать с источниками и возвращался домой поздно вечером. А еще дважды в неделю ездил на троллейбусе в консерваторию читать свою философию.

На третий месяц воздержания ко мне начали приставать девушки.
Это случалось именно в троллейбусе по дороге на работу, а иногда, если особенно везло, то и с работы. В троллейбусе на задней площадке ездит - из личного опыта - больше всего бесстыжих петеушниц и наглых двоечниц. И не скажу, что мне это не нравилось. Поэтому на свои утренние лекции я приезжал, как бы это поделикатнее выразиться - на полувзводе.
Возможно магнитное поле мощных электрических двигателей транспорта добавляло моему чернобылю призывного куражу и эфирной магии, но шальные девушки, чьи щеки пылали тревожным, недевственным румянцем прижимались ко мне в давке, иногда не замечая, что давка отсутствует.

Некоторые, наиболее восприимчивые, осторожно прихватывали пальцами различные части меня самого. От этой хватки освободиться было особенно сложно. Скоро мне стало всерьез казаться, что я сошел с ума или же, что еще хуже - у меня развился параноидальный бред о преследующих меня распутных девицах с хорошо развитыми хватательными рефлексами.

3.

И вот однажды в конце семестра, уже в мае месяце на практически пустой задней площадке, задумавшись о высоком, я был прижат к поручням весьма энергичной особой не слишком юных лет, причем так, что едва мог шевелиться.

Она что-то сказала мне в ухо, но из за шума я сумел разобрать только что-то наподобие "....красивая жопа...", после чего она повела себя не как робкая барышня-курсистка, а как пейзанка, прихватив меня за член крепко по-крестьянски, словно рукоять серпа на сенокосе. Отчего мы в какой-то момент стали как мухинские Рабочий и Колхозница, только в обновленной психоаналитической упаковке.
Я несколько встревожился, если не сказать больше и в пене моего возбуждения, словно генно-модифицированный сомик, в стремительно пустеющей голове плеснула золотым раздвоенным хвостиком мысль " А почему бы нет?"

Но для моей вис-а-ви это был отвлекающий маневр.
Потому что пока я размышлял в позе буриданова осла о том, действительно ли у меня красивая жопа и, у меня ли она красивая, а еще одновременно, о прекращении целебата, я примитивно вспотел от её встречного жара, а она в свою очередь,
вдохнув моих свежеотжатых гормонов, вдруг задрожала крупной неприличной дрожью и, по неясным для меня причинам, мощно сжала то, что перед этим просто крепко, удерживала в своей девичьей рукой.
Получилось нереально сильно. Как будто я попал в столярные тиски.

Дело происходило утром.

Я заорал словно городской сумасшедший на праздничной литургии. От ужаса.
Девушка от этих воплей на миг очнулась, встряхнулась словно мокрая собака, капли пота полетели в стороны, и ослабила хватку, водитель подскочил на своем месте до потолка, троллейбус резко затормозил и остановился, задняя дверь распахнулась, я воспользовавшись моментом её слабости осторожно, но решительно высвободился и соскочил на тротуар, едва не выронив из рук портфель с бутербродом и какими-то нужными тетрадками.
Последнее, что я расслышал было слово "Бешеный".

Оно было произнесено так, что у меня снова защекотало внизу живота.
Тем не менее я облегченно вздохнул.
А потом, чуть позже у входа в консерваторию, неожиданно подумал, что книгу пора заканчивать, да и лекция предстояла уже последняя в семестре. Контракт со мною вряд ли продлят.
Возможно просто потому, что птичий езык на котором я изъяснялся весь учебный процесс, прижился в студенческой среде, приобретя неуловимое сходство с "олбанским" языком будущих айтишников и через какое то время в старых коридорах и аудиториях с высокими потолками можно было услышать такое, от чего у почтенных профессоров философии вставали дыбом волосы на всех местах где они еще у них оставались.

А может были еще какие-то причины, о существовании которых я даже и не догадывался...
Поэтому все cлучилось так как и предполагал.
Проректор по учебной работе Жанна уже у входа, поймав меня за пуговицу, сказала что ей жаль, но на следующий семестр моего курса не предполагает быть. В связи с изменением учебного плана.
Останется только общий курс философии для доцента Стулова.

Жанна относилась к тому типу женщин на которых моя магия не действовала.
Жанна была старая, сухая недолюбившая блондинка с романтическими взглядами в очках и без автомобиля.
Она предпочитала Шопена Моцарту, Рихтера Гульду, стихи прозе.
В тот же день, ближе к финалу сдвоенной пары лекций, я сказал "Прощайте!" своим милым дoлбo**** и дoлбoeбкам, набившимися в органный зал как сельди в бочку. После звонка окруженный участливой толпой пытливых тупиц медленно пробирался к выходу. Я отвечал на их вопросы, а они заглядывали в глаза и ждали откровений,

Я, в свою очередь, глядя на них, мечтал об огромном, сделанном целиком из белого батона, бутерброде с черной икрой, который ждал меня в моем портфеле.
Все время той умной жизни я придерживался икорной диеты.
К ней меня приучили еще в детстве.
И я ее соблюдал практически до недавнего времени, т.е. до тех самых пор, пока осетров не стали разводить искусственно, а в икре не появился какой-то подозрительный мыльный привкус.

Своим бутербодом я обычно обедал на пленэре, примостившись на скамейке у парапета обводного канала.
Сам бутерброд был истинным произведением моего кулинарного гения.
В нем несомненно было что-то раблезианское. Гаргантюанистое и пантагрюэлистое. И, что возможно, даже панургистое.
На такое произведение у меня уходило примерно двести грамм паюсной - самой любимой мною - икры, - чтобы представить такое количество паюса - вам надо представить себе пласт антрацита толщиною в палец длиною и формою как белый батон.
Кроме этого к бутерброду полагалось какое-то количество сливочного масла, и собственно сам батон, любовно разрезанный тонким острым ножом во всю свою длину точно посередине.К бутерброду я покупал бутылку местного, очень недурного пива, которым запивал свое гастрономическое чудо прямо из ее стеклянного горлышка .

4.
А следующим вечером - это была суббота, мои любимые теоретики - двенадцать умниц и красавиц с третьего курса устроили мне прощальную вечеринку со спиртным и гаданиями по ладони.
Причем ладоней была дюжина а гадалка только одна.
Формально я перестал быть профессором и поэтому мои бывшие студентки вновь стали смутными объектами моих желаний

Ближе к двум часам ночи я второй раз за свою жизнь лишился девственности.
А утром наступившего воскресенья я провел уникальный социальный эксперимент.

Я проехался в троллейбусе на задней площадке от рынка до вокзала и обратно.
Ко мне никто не приставал, даже прекрасные пэтэушницы - самые приставучие и самые бесстыжие из всех . Они скользили по моим прелестям равнодушным взглядом, хихикали и болтали между собой.
Никто не замечал меня, словно я умер и меня больше нет. Словно кто-то неведомый дернул ручку и меня смыло закручивающимся против часовой стрелки водоворотом в темные, тревожные и неприятно пахнущие туннели грядущего. Словно Диалектика Отсутствия - моя странная книжка - стала дидактикой моего терперь-здесь-бытия.

И тогда я осмотрелся: и увидел, что рядом стояло теплое утро. Вокруг шумел мой город.
Небо над головой и Земля под ногами по прежнему не имели предела,
и только человек имел свой срок.

Подлинная грусть была по прежнему безгласна,
вызывая в других печаль без единого звука;
И только предчувствие великой будущей любви, словно тихая улыбка порождало безмолвный отклик в глазах прохожих, и потихоньку успокаивала эту странную, невесть откуда возникшую в моей груди боль...