Не закрывай

Мне было тогда шесть лет, я не ходила в школу, папа работал в санатории "Харакс", и мы с мамой и сестричкой жили при нём.
Однажды папа по каким-то делам собрался в Алушту, а я упросила его взять меня с собой.
Машина была смешная, вроде жучка-долгоносика, тряслась и тарахтела. Она оставалась в санатории ещё с царских времён, советских машин тогда ещё не начали делать.
Когда мы ехали обратно, над Партенитом, с трепетом в душе я разглядывала Аю-Даг, воображая себя той девушкой, за которой медведь бросился в воду, намереваясь выпить море. Мне стало страшно – вдруг он догадается, что я здесь, совсем близко, сзади от него, развернётся – и набросится на нас, круша Гурзуф и детский лагерь Артек, который как раз открылся прошлым летом.
Внезапно папа обратился к шофёру, который был из местных:
– Глядите! А что это вон там?
Я тоже поглядела в ту сторону, но ничего не увидела, кроме верхушек деревьев.
– Не знаю, – ответил шофёр. – Первый раз вижу.
– Что, что, что там? – спрашивала я, подскакивая на сиденьи.
– Пена, – ответил папа.
Потом, уже в Саратове, он рассказывал друзьям, что это была длинная полоска пены поодаль от берега, которая исчезла, когда мы подъехали поближе к Аю-Дагу.

Папа вообще-то мало занимался нами. Мог бы и побольше, ведь у него было всего две дочери, не то что у бабушкиного кузена, инженера-путейца, который печатался под фамилией Гарин, и потому его всегда путали с Гаршиным, хотя последний к началу литературной карьеры Гарина давно покончил с собой, бросившись в лестничный пролёт.
Наверно, она и сына своего воспитала по его образцу и подобию, – такая странная мысль у меня появилась, когда я, взрослой, прочла биографию знаменитого родственника и узнала так много знакомых черт характера.
Ещё её огорчало папино высказывание о том, что не надо строить железную дорогу вдоль южного берега Крыма. Эту дорогу, разработанную Гариным, не построили из-за русско-японской войны. И хорошо, думала я, представляя, как рушится насыпь и в воду летят вагоны, полные людей. Вообще бабушка считала, что писатели завидовали её кузену, особенно за то, что он, будучи автором известных книг, не избрал писательскую карьеру, а продолжал жить прежней жизнью. Казалось, намекая на то, что культурному человеку и книгу написать нетрудно, оставаясь инженером. А вы вот попробуйте спроектировать железную дорогу через всю Сибирь.
Особенно она возмущалась Алексеем Николаевичем Толстым, и даже показывала мне недавно вышедший номер журнала «Красная новь», где был напечатан его «Гарин-диктатор» с подзаголовком «Новый вариант конца романа „Гиперболоид инженера Гарина“». Другое имя этого отрицательного  героя – Пётр Петрович Пьянков-Питкевич – она считала намёком на художника Петрова-Водкина, который уж не знаю чем Толстому досадил.
Когда мы вернулись домой, то собирались обедать, и я уже помыла руки и села за стол, как вдруг посуда начала дребезжать. Мама держала мою сестричку на руках. Глянув на потолок, она бросилась вместе с ней к двери.  Папа схватил меня за руку и вслед. Я по дороге сгребла с тумбочки ключи, и на бегу, уже в коридоре, пыталась всунуть их в дверной замок, но папа крикнул "Нельзя!" и вытащил меня наружу.
Потом он объяснил мне и маме, что во время землетрясения двери запирать и даже просто закрывать – нельзя. И не потому. что тебе может не хватить этих пяти секунд для спасения.  Кто-то может остаться внутри, пусть даже кошка, но после толчка дверь может заклинить, и спастись тому, кто внутри, тогда будет невозможно. Да и вернуться внутрь, когда всё кончится, тоже окажется непросто.

Толчки продолжались. Я видела, как отдыхающие выбегают из корпуса. Некоторые, когда поутихло, потом возвращались внутрь и выходили уже с чемоданами. В тот день уехали очень многие, не хватало лошадей, кто на чём. Но папа не мог уехать. Ведь он был на работе. И он был врачом.
Это было 26 июня. Силу землетрясения потом сообщили - 6 баллов. Все эти числа, и то, что мне было именно 6 лет, и шок от происходящего – ввели меня в некоторое сомнение по поводу даты, о которой мы много лет спустя спорили с моим младшим сыном. Я считала, что это был двадцать шестой год, а он пытался меня убедить, что двадцать седьмой.
Если сын прав, то семь лет мне исполнилось вскоре после второго землетрясения. Из этого вы можете заключить, что я перенесла его и осталась жива.
После сентябрьского июньское можно было вспоминать только как забавное приключение. Кажется, мы тогда жили в Симеизе. Одно время мы жили всей семьёй в западной башне Воронцовского дворца, который в сентябре сильно пострадал, но тогда нас там не было.
Я знала, что-то будет. Я мечтала о прочной металлической капсуле, в которой можно было бы жить. Чтобы не испытать такую жуть. Когда рушатся стены, раздаются душераздирающие крики раненых, вой животных, когда нет ничего надёжного вокруг, нет никакой опоры, кроме человека, которого любишь, но и он бессилен. Да, в специальной капсуле можно перенести землетрясение, куда бы её ни унесло. Но ведь и капсулу, после того как всё закончится, могут вовремя и не откопать.
Не забуду ту ночь, когда мы выбежали из дома, осколки трубы летели нам вслед, а горизонт на западе полыхал чем-то, что не было цветом ни восхода, ни заката. Время словно остановилось, потому что в пространстве нельзя было найти места, где не происходило ЭТОГО.
Море горело, будто бы тысячи гиперболоидов инженера Гарина жгли его, вздымая полукилометровые языки пламени к небу. Мне потом говорили, что я не могла этого видеть, потому что мы были далеко от Севастополя и Евпатории, где воспламенились подводные или подземные газы. Не знаю.
Я думаю, та полоса пены, тогда, возле Аю-Дага, это была дверь в бездну, которая приоткрылась маленькой щёлочкой на несколько минут, чтобы сообщить нам о себе.
А горящее море – это когда бездна разверзлась до самого дна, чтобы поглотить и нас, и всё человеческое в этом мире вместе с нами.
Я знаю, что папа всю жизнь старался делать людям добро, так же как и Гарин-Михайловский, который то пытался возродить сельскую общину, то отдавал заработанные деньги марксистам.  Но не знаю, всегда ли это папе удавалось.
Душа его во многом была для меня закрыта.
Я не видела той пены, которую видел он в этой жизни.
Иногда он представлялся мне Зевсом-быком, выходящим из разомкнувшейся морской пены с похищенной Европой на спине.
Я не выбрала ту профессию, которую выбрал он. Его пациенты большей частью содержались взаперти, потому что такова специфика душевных болезней. Иногда, в случае удачного лечения, он отпускал их.
А я шла по жизни, я работала преподавателем, оставляя за собой как можно больше открытых дверей, и старалась, чтобы люди могли видеть их.
И не только в миг землетрясения.
Потому что открытые двери нужны нам всегда.