Ведьма

Она пришла в селение задолго до того, как нынешние его обитатели появились на свет. Был темный, беспросветный, холодный и ветреный весенний вечер, и староста, коренастый старик Тит, сидел у свечи в своей вдовьей избе и вырезал ложки из крепкого березового полена. Уже два года деревню разоряли неурожаи, и мелкое ремесло было единственным, что могло помочь крестьянам хоть как-то свести концы с концами. Люди в черных балахонах, пришедшие с юго-запада и называвшие себя посланниками бога и его церкви, говорили, что засуха и палящий зной – божья кара, ведь большинство крестьян продолжало поклоняться старым богам и после их проповедей. Что ж, может, так оно и есть, кто знает. Он, Тит, уже отжил свой век, и весь этот век его боги были довольны им – оберегали его семью, выращивали здоровую и крупную пшеницу на полях деревни, а после того, как прогневались и забрали его жену, милостиво принимали жертвы и подношения и помогали снова. Быть может, боги решили объединиться теперь в одного Бога – кто их разберет, что им вздумается – и теперь бранят Тита за то, что он, старый пень, до сих пор не уверует в Него. Но он, кажется, не сделал ничего оплошного – по всем вопросам с крестьянами своими советовался, в деревню принимал на поселение хороших людей и, кажется, даже плохим не отказывал в помощи, никого не убил и не покалечил, любил всех и готов был руку протянуть – кажется, так заповедовал жить новый бог? Да и крестьяне, поставившие его старшим над собой, никогда не жаловались и всегда были им довольны. Уже седьмой десяток ему пошел, а нового старосту все не хотят выбирать. Знать, приглянулся им Тит, не хотят другого, а он и рад стараться. Детишки его совсем взрослые, свои семьи имеют, а жену годков тридцать как схоронил; силенок земледельничать уже маловато, а ум светлый – почему бы и не посидеть старостой на печи, не помочь советом?
Размышления старика прервал стук в дверь. Он оторвался от своего занятия и, кряхтя, поднялся со стула.
- Кого там принесло на ночь глядючи?
- Кажется, здесь живет староста, - отвечал ему женский голос. Голос этот не похож был на голоса женщин из деревни – он был чист и ласков, мелодичен и богат интонациями, негромок, но отчетливо слышен сквозь свист ветра – да, он совсем не был похож на грубые и сильные голоса женщин из деревни.
- Ну, здесь, - ответил озадаченный Тит. Таких голосов он еще не встречал – такими голосами, в его разумении, могли обладать только богини да, может быть, дочери князей с юга.
- Я пришла спросить позволения поселиться рядом с вашей деревенькой, - ласково и даже весело ответил голос. – Очень уж она мне понравилась.
Тит почесал затылок, взял свечу и открыл дверь. На пороге его дома стояла небольшого роста девушка, прекрасная, совсем юная, с волосами цвета пшеничного колоса, выглядывающими из капюшона черного балахона, который рвал ветер. Свеча заморгала и чудом не погасла, пока старик впускал гостью и затворял дверь.
- Новым поселенцам мы всегда рады, - сказал он, снова усаживаясь на свой стул и принимаясь за работу. – Расскажи, откуда ты, такая юная, пришла, и как тебя, девочку, степные волки не пожрали.
Девушка рассмеялась.
- Откуда я пришла, то пусть лишь мне известно, - ответила она. – Ну а животные мне все друзья.
Старик с недоверием взглянул на нее, но открытая улыбка, ласковые глаза и юность девушки не позволяли ему подозревать ее в недобрых делах.
- Ну что ж, я думаю, ты молода слишком, чтобы плохим человеком быть. Посоветоваться с селянами я должен, они и домик, где ты до лета поживешь, тебе найдут, а летом мы тебе свою избу справим, завидной невестой будешь, - последние слова старик произнес, усмехаясь в усы.
- Спасибо, добрый человек, да не нужно мне ни временного крова, ни избы, а только разрешение жить на холме рядом с вашей деревней, – отвечала девушка.
- Что же ты не хочешь с людьми жить, девочка? – удивленно спросил Тит.
Она опустила глаза.
- Не очень жалуют меня люди-то, да и мне рядом с ними неуютно. Ведьма я, дедушка.
Недорезанная ложка упала на пол. Старик, кряхтя, стал наклоняться поднимать ее, но проворная девушка – а девушка ли? – подскочила, вмиг наклонилась и подала деду ложку.
- Вот оно что. Ведьма, значит.
- Да, дедушка, - печально сказала она. – Элиной меня кличут.
- Разное я о ведьмах слышал, и не знаю, что поделать с тобой. Многим помогал я, и плохим, и хорошим, и добрым, и разбойным, но ведьм встречать-привечать не приходилось доныне, - после долгой паузы наконец сказал старик. – С селянами говорить надо. Да и не знаю я, зачем ты пришла, добрая ты али злая, помогать нам станешь или погубишь.
- Что вы, дедушка, никого я за свою жизнь еще не погубила, - личико ведьмы стало серьезным. – Я врачеванием занимаюсь, травы всякие ведаю, помогать вам буду в горе и радости, только покличьте. А чтобы спокойнее было вам, поселюсь поодаль на холме. 
- Добрые речи ведешь ты, - задумчиво сказал Тит. – Я человек незлой, по моему разумению, селись ты где хочешь, но надо сперва людей спросить. Что же, завтра и спрошу, и тебя с ними познакомлю, ежели они согласны будут. Ну а сегодня у меня можешь остаться, я человек не семейный, места в избе много.
- Спасибо, добрый дедушка, да мне под небом приятнее, - весело сказала ведьма, и Тит проводил ее в ночь, где давно начался и крепчал дождь.

***

Что мы знаем о ведьмах? Злые, черноволосые, приносящие болезни, проклинающие всех на своем пути….
В этом селении жила ведьма. Христианство, с такими трудностями пуская корни в сознаниях язычников, так медленно и тяжело продвигаясь на север, долго не могло утвердиться здесь. Дьячок, столько лет служивший мостом между богом и селянами, наконец был вознагражден за постоянные труды – церковь была построена. Она была мала, всего лишь один зал и несколько задних комнат для ее обитателей, она стояла на отшибе, на пригорке, где когда-то был сожжен последний языческий идол…. Но она стояла. А церковь не может стоять пустой. Особенно если рядом живет ведьма.
А ведьма жила здесь давно. Она пришла в селение, когда прадеды сегодняшнего поколения крестьян едва родились на свет. Церковь еще только начинала робко входить в жизнь селян, и никто не воспротивился тому, что она поселилась рядом. Вопреки легендам, она не была зла и никогда не отказывала в помощи своим соседям. Она была сведуща в травах и врачевании, и тропка к ее дому не успевала зарастать травой.
Деревня, довольно большая, находилась в ложбинке, на левом берегу реки, круто поворачивающей обратно на юг в этом месте. На правом, южном, берегу простиралась бескрайняя равнина, а на левом, северном, вокруг деревни, полукругом вздымался пологий холм, упиравшийся двумя концами в берег реки, поросший травой, порождавший за собой еще целую цепь холмов, уходящих вдаль. Если стоять лицом на север, отвернувшись от равнины, то справа на склоне холма стояла церковь, возвышаясь над деревней. А прямо, если взобраться чуть выше, можно было увидеть домик ведьмы, окруженный садом и огородом.
Все это рассказал Роману, молодому священнику,  тот самый дьячок, уставший от своей долгой священной работы. Он долго выполнял обязанности всех служителей один, долго добивался постройки церкви, долго добивался, чтобы кого-то прислали ему в замену – обязательно опытного в вопросе с ведьмами – и, наконец, был вознагражден. Он оставался при церкви писарем и уборщиком, а остальные свои обязанности передавал новоприбывшему.
Роману не минуло еще и четверть века. Он был сыном нищего крестьянина с юга, отдавшего сына проезжавшему мимо миссионеру, с которым мальчик исколесил весь север, повидав много чего – и шаманов, и жестокие, но приветливые северные племена, темные и дикие, и жертвоприношения, и животных, готовых разорвать каждого путника… Священником он стал рано – впечатления детства толкали вперед, заставляли нести людям просвещение.
Повидал он и ведьм. Дикие северные ведьмы, сродни шаманам, жили в полушалашах-полуземлянках, все, как одна, были стары и страшны и не желали даже разговаривать со священниками, суля своим соплеменникам страдания и смерть, если они и дальше будут привечать чужаков. Поэтому, узнав, что в далекое селение требуется молодой священник, способный справиться с ведьмой, духовный отец и наставник Романа сразу решил отправить туда именно его.
Дорога, идущая вдоль реки, наконец привела в село, показавшееся Роману вполне благополучным. Лето заканчивалось, крестьяне убирали урожай, ни разу не подводивший их с тех пор, как в село пришла ведьма – даже в годы засухи крестьяне худо-бедно могли прокормиться своим хлебом – а за деревней возвышалась церковь, новая, чистая, белая, устремленная ввысь, с блестящим куполом и золотым крестом.
«Что за чудный край», - подумал Роман, вдыхая запах подсыхающих трав и речной воды. – «Даже и не верится, что в этом раю земном может жить порождение дьявола. Какая же красота вокруг!»
И вот он уже стоит на краю деревни и смотрит вдаль, туда, где вьется тропка к кучке деревьев, скрывающих дом ведьмы. Тропка хорошо заметна – даже теперь, когда церковь вступила в свои права, местные, часто под покровом ночи, пробираются к этому дому. Что ж, он здесь, чтобы прекратить это.
Пойти к ней сегодня или подождать утра? Уже вечереет, пожалуй, не стоит. Интересно, эта ведьма такая же старая и страшная, как те, северные?

***

Отслужив первую свою утреннюю службу, на которую из любопытства собралось почти все село, молодой священник вернулся в маленькую заднюю комнатку, служившую ему одновременно спальней и кабинетом. Это был узкий продолговатый каменный чулан, справа от двери которого стояла жесткая кровать, а у маленького окошка, больше похожего на бойницу, были столик и стул. Несмотря на то, что комнатка была выбелена, света из окна не хватало, чтобы осветить ее всю, и она была вечно окутана плотным сумраком.
Роман взял свою любимую библию в черном кожаном переплете, пару молитвенников и вышел из церкви через задний ход. Солнышко вовсю припекало, с юга дул теплый ласковый ветерок, и священник, карабкаясь вверх по склону холма, чувствовал огромное желание сбросить свой жаркий черный балахон. Но он даже не ослабил широкого ремня, которым был туго подпоясан, чтобы не показать никому своей слабости.
Он уже почти дошел до забора, когда навстречу ему выскользнула толстая крестьянка. Увидев священника, она густо покраснела и что-то быстро сунула в карман своего платья. Поспешно раскланявшись и не переставая краснеть, она со всей скоростью, которую позволяла ее полнота, бросилась к деревне.
Священник покачал головой и повернулся к дому. Он ожидал увидеть темное логово, но, к его удивлению, и дом, и невысокий забор были выкрашены светло-зеленой краской, кое-где уже облупившейся. Впрочем, это, видимо, не беспокоило обитательницу дома.
На калитке не было засова. Он открыл ее и вошел. Огибая с двух сторон маленький колодец, дорожка вела к крыльцу, которое, как и весь дом, утопало в зелени. Роман насчитал около пяти яблонь, пару груш, несколько слив и вишен, не говоря уж о зарослях малины, ежевики и еще десятков неизвестных ему кустарников. И все это было усыпано плодами – ни разу не приходилось ему видеть такого обильного урожая, ветки просто ломились, отягощенные бесчисленными фруктами и ягодами. И ни одно яблочко, ни одна вишенка, падая на землю, не получали отбитого пятнышка – ведь вся земля была устлана травами и цветами, словно ковром, которые, казалось, буйствовали тем сильнее, чем ближе была осень.
В первую секунду у Романа даже закружилась голова от запахов, и он вынужден был постоять немного, чтобы прийти в себя – должно быть, при этом он выглядел довольно глупо, потому что откуда-то донесся легкий девичий смешок. Священник покачал головой и продолжил свой путь вперед, к крыльцу, по усыпанной песком дорожке.
У крыльца было ровно три ступеньки. Это смутило Романа – число три считалось благим, и неожиданно было видеть его в доме ведьмы. Ступеньки вели внутрь большой остекленной веранды – только у южных князей видел Роман столько стекла! – и дальше в дом. Дверь была распахнута вовнутрь, а проем был завешен тонкой непрозрачной тканью сероватого цвета.
Роман услышал смешок позади себя и резко обернулся. Сердце его подскочило и забилось, как у испуганного зайца, и он мысленно выругал себя за то, что позволил себе расслабиться и поглазеть.
Чуть поодаль на дорожке стояла юная девушка. Маленького роста, стройная, с тонкими изящными руками, она была одета в зеленое платье, доходившее ей до щиколоток, подпоясанное длинным белым передником. Босые ее ноги были слегка запачканы песком. Она держала в обнимку огромную деревянную кадку, полную румяных яблок.
Роман невольно покраснел, заглянув ей в глаза. Большие и зеленые, они светились теплом и лаской – словно само летнее солнышко взглядывало на землю. Личико в форме сердечка, но с довольно широкими скулами, обрамленное светлыми волосами, спускавшимися ниже талии, располагало к себе. Ничего злого или отталкивающего не было в ее облике – наоборот, открытая улыбка и внешняя беспомощность девушки привлекали.
В некоторые пряди девушки были вплетены крупные зеленые бусины. «Нет, точно ведьма», - подумал Роман, стряхивая с себя наваждение и крестясь. – «Ишь, какой красавицей прикинулась!»
Слова девушки окончательно вернули его в реальность.
- А я вас, священник, вчера ждала, - весело сказала она. – Думала, как приедете, сразу знакомиться прибежите. Даже пряников напекла, угощать думала, как порядочной хозяйке следует. Ан не пришли вы, забоялись, что ли? Так и пришлось мне пряники детишкам раздать. То-то они рады были!
Она прошла мимо него, с видимым трудом неся свою кадку, и поставила ее на верхнюю ступеньку. Когда она наклонилась, густые волосы рассыпались, закрыв ей лицо и коснувшись ступенек. Роман даже на миг пожалел такую красоту – и тут же она распрямилась и вновь откинула их за спину. Роман перекрестился вновь – они были так же чисты, словно и не касались пола.
А девушка вновь рассмеялась.
- Знаю я, зачем вы пришли, - сообщила она, глядя ему в лицо. Священник старательно не встречался с нею глазами, боясь быть околдованным, и эта игра, видимо, смешила ведьму. Она ступила на порог дома и откинула занавеску. – Да не черед разговору идти, черед в дом зайти. Уж ублажьте, будьте моим гостем, - игриво сказала она.
«В конце концов, что мне грозит?» - подумал священник, покрепче перехватив книги. – «Надо знать, с чем я имею дело. Да и крест, и священное писание при мне».
- Отчего же не войти, - сказал он и шагнул внутрь вслед за девушкой.
Он оказался на веранде три шага шириной и шагов пять длиной. Справа, впритык к двери, была сплошная стена, а слева шли остекленные окна, и все пространство было занято цветами. Цветы, посаженные в бочки и кадки, подвешенные к потолку и стенам и заставившие весь пол, были залиты ярким солнечным светом. Это была поистине волшебная картина – комната, полная света и зелени.
Роман шагнул дальше, сквозь такой же занавешенный проем в сам дом, и оказался в кухне. Это была маленькая светлая комнатка, стены которой под потолком были увешаны сохнущими травами, пьянящий аромат которых пронизывал весь дом. Вдоль двух стен, параллельных веранде, тянулись столики и навесные шкафчики с множеством полочек и дверец, а у окна стоял дивной тонкой резьбы столик из белого дерева, накрытый белой скатертью, расшитой бледными зелеными и желтыми цветами и листьями.
Позади столика, чуть ближе к проему во вторую комнату, который был расположен напротив двери и завешен такой же тканью, как и при входе, располагался очень странный столик. Точнее, это был даже и не столик, а, скорее всего, маленькая каменная печурка, выложенная прямо здесь, в деревянном доме. Однако в ней не было отверстия, в которое обычно закладываются дрова, и Роман предположил, что это делается через верх. Верхняя часть печурки, впрочем, тоже была удивительна – она представляла собой железный лист, к которому были приклепаны четыре толстых круга из другого металла, более темного и грубого на вид. На одном из этих кругов стоял довольно большой железный горшок с носиком, в южных землях называемый чайником, а рядом гнездилось несколько пустых кастрюль.
- Что же вы, священник, стоите, как неродной? – в обычной своей шутливо-игривой манере поинтересовалась ведьма, наливая воду в чайник из большого ведра, стоявшего у окна. – Садитесь, гостем будете. Чаю заварю вот сейчас… Уж ублажьте, испейте со мной чаю.
Роман сел, мысленно напомнив себе, что принимать любую пищу и питье из рук ведьмы строго запрещено. Пока он придумывал, как завязать с ведьмой разговор и наставить ее на путь истинный, она поставила на стол две большие чашки из тонкого фарфора и положила рядом целый пучок дикой ромашки. Тем временем чайник как-то сам собой закипел – Роман так и не смог увидеть разгадки тайны чудо-печки, только чувствовал исходящий от нее жар. Ведьма же взяла чайник и поставила его на стол.
- Знаю я, что вам, священникам, не положено нашей воды испить. Но вода эта обычная, колодезная – из того колодца, что у меня во дворе. А чтоб вы знали, что я вас не обманываю и не околдовываю, соизвольте сами чай заварить. Воду я вскипятила вам, а вот и ромашка – уж простите меня, да лучше ромашкового чаю я до сих пор ничего не пила. Очень уж люблю я его, господин священник, да и вам попробовать предлагаю.
И она, сняв крышку чайника, позволила священнику заглянуть внутрь и убедиться, что там, кроме прозрачной чистой воды, ничего нет. Роман перекрестил себе глаза, потом чайник и воду, но ничего не произошло. Тогда он снял с пояса маленькую кожаную флягу со святой водой и плеснул в чайник. И снова ничего не произошло – вода не забурлила, не изменила цвета. Ведьма, глядя на его возню с чайником, так смеялась, что вынуждена была ухватиться за край стола, чтобы не упасть.
- Ой, священник, уморили вы меня, - сказала она, вытирая слезы. – Уж давно я так не смеялась. Нешто вы думаете, что я вас отравить али околдовать хочу? Сдались вы мне! Хозяйка радушная не станет наперед гостя травить, а потом привечать.
Тут ее снова пробрал смех, и она рухнула на стул, закрыв лицо руками и сотрясаясь от неудержимого хохота. Священник снова покачал головой. Она и правда вела себя ненормально – еще одно доказательство, что дух ее нечист.
- Да вы, священник, ромашку в кипяток-то положите, пусть заварится, - сквозь смех посоветовала ведьма, убирая упавшие на лицо волосы. – А то нескоро нам с вашей наукой чаю испить придется.
Роман послушно кинул несколько веточек ромашки в чайник и накрыл его крышкой. Ведьма взяла его и поставила обратно на плиту, чтобы настоялся в тепле. Потом стала шарить по ящичкам.
- Вот и правда, нечем мне вас угостить, священник. Ни пряников, ни леденцов, ни хоть хлеба нету. Уж застали вы меня врасплох, - пожаловалась она. – Фруктов только и могу предложить вам.
- Не нужно, - ответил Роман. – Да и вовсе не обедать я к вам пришел.
- А зачем же? – спросила ведьма. По ее глазам священник видел, что ответ она знает, но, видимо, хочет, чтобы он сказал сам.
- А пришел я душу твою из лап дьявола вырвать да на путь истинный тебя наставить, - поучительно сказал он.
Ведьма снова рассмеялась.
 - А ты видел-то его, дьявола?
- Нет, конечно, - удивился Роман, крестясь. – Сохрани меня Господь от такой встречи.
Ведьма смотрела на него ласково и с укором, как мать смотрит на нашалившего сына.
- И как же ты меня наставлять вздумал? – спросила она.
- Читала ли ты когда священное писание, ведьма?
- Не приходилось, - ответила она, улыбаясь.
- Что же, с него и начнем. Приходи завтра в церковь на утреннюю службу, а после, как все уйдут, прочтешь.
- Я с утра не могу, господин священник, - сказала ведьма. – Травы надо с утра собрать да росу, да грядки прополоть, пока не слишком жарко. А приходите-ка вы лучше сами после службы, у меня здесь и стол у окна, светло и хорошо, чем не место для чтения? И я на месте всегда, если кому из селян помощь понадобится. А они, священник, заглядывают часто – то руку оглоблей ушибло, то дите упало и исцарапалось, то ягоду или гриб нехороший съел, то корова во время дойки лягнула, то трава по ногам нахлестала, и все – ко мне, и всем я помочь должна, а иначе зачем жить на земле, как не за помощью добрым людям, - рассуждая так, ведьма взяла чайник и разлила по кружкам напиток. Священник невольно оценил его насыщенный цвет и аромат.
- Мысли ты верные говоришь, людям помогать хорошо. Может, и будет толк с тебя. А вот ведьмовения ты свои брось, не дело это, когда девица к дьявольским наущениям оборачивается.
Ведьма снова рассмеялась.
- Да вы пейте, священник, пока не остыло. Ежели боитесь, так я первая выпью. Я людям помогать должна, и все мои старания – им на благо. И уж не знаю, о каком вы там все зле говорите, а я людям добро несу, и отказываться от этого не собираюсь.
- Ну-ну, - сказал священник, глядя, как она пьет из своей кружки. «Странно, неужели святая вода силу потеряла?» - тут же подумал он, глядя на ее блаженную улыбку.
- Вкусно, - сообщила она. – Попробуйте же. Не доверяете, можете еще туда водицы своей плеснуть.
Роман перекрестил чашку и вгляделся в ее содержимое. И пахло, и выглядело довольно аппетитно и безопасно, и он рискнул взять ее и сделать глоток. Настой был так крепок, что его передернуло, но, отхлебнув второй раз, он вынужден был признать, что на вкус он неплох.
- Ну вот, - довольно сказала ведьма. – Хоть чем-то, а угостила вас. Что же, буду ждать вас завтра после службы с вашей книжицей.
- Ты читать-то умеешь? – спросил Роман, допивая свою ромашку.
- Умею, да на разных языках. Столько лет прожить – грех читать не выучиться, как вы говорите, - весело ответила ведьма. – Да мы, кстати, так и не познакомились с вами. Меня Элиной кличут.
- Меня Романом, - ответил он. – Да для вас я господин священник.
- А зря вы так, имя у вас хорошее, - сказала Элина. – Да и молоды вы еще.
- А ты, значит, Элина. Это ж Елена по-нашему? – спросил Роман, игнорируя ее слова.
Ведьма усмехнулась.
- Все может быть, Элина и Елена – слова похожие.
- Крещена ли ты?
- Полно вам, господин священник, я время зазря тратить не люблю, особенно на такие бессмысленные вещи. Уж книгу вашу прочту, вас ублажу, да и то из интереса да и из уважения.
- Вовсе и не бессмысленные, - начал было Роман, но его прервал стук в дверь – а точнее, в ее косяк. Ведьма звонко крикнула: «Войдите же!», и встала со стула.
Шторка, закрывавшая дверной проём, отодвинулась, и в дом заглянула молодая женщина, укутанная в легкий вышитый платок. «Местная красавица», - подумал Роман. – «И дочь любимая, вон какие руки белые, словно работы и не касались. Да и ест за двоих небось, эк бока как платье распирают».
Заглянувшая девушка, увидев священника, вспыхнула, как маков цвет, и попятилась назад.
- Да не бойся ты, милая, - с обычным своим смешком сказала ведьма. – Не кусается наш священник. Что хотела ты?
- Я, Элиночка, хотела у тебя ту мазь целебную попросить, что ты моему соседу давала зимой, когда тот спину застудил, - стесняясь и не переставая краснеть, прощебетала девушка. – Батюшка мой сено сгребал, да на земле в поле заночевал, да и мается теперь спиной.
- Нету у меня мази готовой, Алёна. Да ежели ты вечером до захода солнца забежишь, я уже ее сготовлю, да и как использовать,  научу.
- Ах, спасибо, милая, непременно забегу. Что бы мы все делали-то без твоей помощи, красавица, давно б уж все передохли, наверно, - и, продолжая бормотать слова благодарности, девушка попятилась назад, безостановочно кланяясь почему-то в сторону священника.
Как только под толстыми пятками Алёны заскрипели ступеньки крыльца, ведьма повернулась к Роману.
- Что же, священник, пора и вам честь знать. А то уж полдень скоро, а у меня все обед не сготовлен. Да и батюшке алёниному мазь сделать надо, а мазь эта сложная.
- Что же, спасибо за чай да за привет, Элина, - ответил Роман, вставая. – Надеюсь, вскоре ты образумишься, и я именем тебя христианским нареку, а не варварским. Жди же меня завтра после утренней службы.
- Как скажете, господин священник, - игриво сказала ведьма, провожая его в сад. По дороге она взяла стоящую на крыльце кадку, из которой каким-то мистическим образом уже успели исчезнуть яблоки, и пошла к дальним деревьям, приминая маленькими изящными ножками ароматный ковер буйствующих трав.

***

Когда на следующий день священник пришел к ней, она занималась травами. Целая гора какой-то пряно пахнущей травы лежала перед ней на столе, а она стоя отбирала с десяток веточек, связывала их за стебельки и откладывала пучки в сторону. В отличие от крестьян, она не напевала за работой, а просто слегка улыбалась, погруженная в свои мысли. Когда Роман вошел, она даже не подняла на него глаз.
- Здравствуйте, господин священник, - сказала она, откидывая упавшие на лицо пряди. – Вы присаживайтесь, я траву сейчас посвязываю и начнем.
Роман послушно сел, разглядывая ее жилище. Слишком светлое оно было, слишком приятно пахло травами, вселяло слишком много уюта и покоя, чтобы не заразиться его неспешной мирной жизнью – точнее, тихим сном, ибо казалось, что этот маленький домик, окруженный садиком, затерялся где-то во времени, и в нем всегда тепло, всегда он залит ласковым солнышком и медленно дремлет. Века, тысячелетия пролетают мимо, как сон – а он все тот же, все так же хранит покой и тихую радость.
И ведьма вписывалась в этот домик как нельзя лучше. Светлые воздушные волосы и зеленое платье словно превращали саму ее в один из лучиков света, согревающих и наполняющих особой гармонией домик. Ее ласковые глаза проникали в самую душу и согревали ее, как согревает обнаженное тело ласковое весеннее солнышко.
И сейчас ее неспешные методичные движения, исполненные какой-то особой грации и изящества, присущими одной только ей, так вписывались в спокойную атмосферу домика, что Роман, словно загипнотизированный ими, стал забывать, зачем пришел. Было что-то настолько прекрасное здесь, в этом месте, что он мог бы века просидеть вот так, наполовину прикрыв глаза и наслаждаясь тем непонятным спокойным чувством, что нельзя описать.
Роман потряс головой, стряхивая наваждение. Он поймал себя на том, что любуется ведьмой. Ее тонкие запястья, удивительно белая кожа, густые волнистые волосы, взлетающие от малейшего ветерка, мягкие очертания ее фигуры…Роман снова потряс головой, браня себя. Он здесь по делу. Он дал обет, что не коснется женщины, пока весь мир не познает мудрость истинного Бога. И она – ведьма. Наверняка она пытается соблазнить его, чтобы сбить с пути истинного. Но он спасет ее.
Наконец ведьма отложила в сторону последний пучок травы и потянулась, разведя назад распрямленные руки. Потом она повернулась, достала из нижнего ящичка шкафа огромный медный таз и смахнула в него пучки травы. Таз она вынесла на веранду, а ошметки травы, оставшиеся на столе, стряхнула в маленькую кастрюльку, долила туда воды и поставила на свою чудо-печурку.
- Готово,  -  сообщила она, повернувшись к Роману. – Приступим, господин священник?
- Пожалуй, - согласился Роман, кладя перед ней библию. Он чувствовал себя так, будто только что проснулся и не совсем еще вернулся в реальность – уютная атмосфера домика и впрямь усыпляла. – Читай с начала до конца, сколько сможешь, пока твое внимание не ослабнет.
- Хорошо, - послушно сказала ведьма, бережно беря книгу. Открыв первую страницу, она сделала глубокий вдох, словно готовясь нырнуть под воду, и начала.
Она читала не так, как читали священники на проповедях. В ее голосе не было монотонности и торжественности, не было возвышенных ноток. Она читала библию, как интересную историю, как легенду, с выражением, выдерживая паузы, то повышая, то понижая тон. Роман никогда не слышал такого чтения. История, в которой раньше он видел лишь божий промысел, которую читал по знакам, отраженным в мельчайших деталях, теперь вдруг открылась ему с другой стороны – со стороны поэтически сложенной легенды. Оказалось, что ее сюжет может интересовать, затягивать с головой не меньше, чем рассказы и отчеты путешественников и купцов, вернувшихся из дальних стран.
Ведьма читала до самой обедни. Он не прерывал ее.

***

Так их встречи продолжались до самой осени, до того дня, когда последний колосок был убран с поля. Ведьма прочла всю библию, все евангелия, жития и молитвенники, что были у Романа. Она читала запоем, с головой погружаясь в любую книгу; мягкие интонации ее выразительного голоса менялись с каждым поворотом сюжета, с каждой строчкой молитвы, с каждым словом, несущим маломальский смысл. Роману, хоть он и не признавался себе в этом, доставляло невыразимое удовольствие слушать ее чтение, и все утро он сидел напротив, путешествуя вместе с ней по далеким странам, радуясь и переживая, страдая и получая удовольствие. Она даже выучила несколько особенно понравившихся ей молитв и гимнов. Правда, пела она их вовсе не так, как положено – ее молитвы и гимны превращались в плавные напевные или даже веселые песни. Роман и не предполагал, что молитва может звучать, как крестьянская песня. Голос ведьмы творил чудеса.
А вот священные книги ожидаемого чуда не сотворили. Единственное, что могло оторвать ведьму от чтения, были заглянувшие крестьяне, и тогда она без сожаления откладывала книгу и немедленно бросалась на помощь – готовила мази и настои, снимала боль, накладывая руки на беспокоящее место, бежала в село или даже отправлялась в соседнюю деревню, откуда за ней пришли или приехали родственники или друзья больного. Все это вызывало невероятную досаду и даже растерянность. Книги не помогали, как и святая вода, которую он все время подливал ей, куда только мог. Неужели он не справится?
Тем временем приближался праздник урожая. Пожалуй, это был единственный праздник, не вытесненный церковью и оставшийся с языческих времен. Только если раньше крестьяне благодарили за урожай землю-мать и идолов, то теперь – Бога. Это было даже на руку церкви.
Впрочем, в этом селении Бога как-то обделяли благодарностью – в центре праздника всегда была ведьма, с приходом которой закончились неурожаи и бедствия, разорявшие деревню. В обычное время ее уважали и любили, но обходили стороной; на празднике же она была среди крестьян своей, и, хотя никто такого не говорил, в глубине души ее почитали чуть ли не богиней.
К празднику Роман готовился со всем старанием. Он украсил церковь колосками пшеницы и овса, заранее выпросил целую телегу свечей и благовоний, вымыл и вычистил иконы, вымел весь сор, прячущийся в углах, протер окна, и праздничным солнечным утром церковь была залита светлым сиянием. Благостная радость распирала Романа, когда он смотрел на этот свет, и он чувствовал себя почти как в раю. Одно лишь портило ему эту радость – то же самое радостное умиротворение испытывал он, находясь в доме ведьмы.
Но никто не пришел увидеть эту свежую утреннюю красоту. Ни одна крестьянка, даже самая верующая, не появилась на утренней службе. Роман пропел пару коротких молитв в пустоту, закрыв глаза, чтобы не видеть этого безобразия, а потом, мельком окинув взглядом зал и убедившись, что он пуст, спустился на пару ступенек со своего возвышения и сел на нижнюю, опустив голову. Впервые более чем за месяц, что он провел тут, зала пустовала во время службы.
- Не огорчайся, сын мой, - вдруг услышал он знакомый, но уже начавший забываться голос и тут же вскочил. Около входа стоял епископ – тот самый миссионер, второй его отец, ближайший его наставник и советник, оставшийся далеко на юге, когда Роман уехал сюда. Его белое одеяние сливалось со светом и стенами, поэтому Роман и не приметил его, когда читал молитву и оглядывал залу.
- Отец…
Епископ еще больше располнел за то время, что они не виделись. Видимо, давали о себе знать и богатое происхождение, и давняя болезнь.
- Я приехал проведать тебя и, кажется, совершенно правильно выбрал время, - сказал епископ, подходя к нему. – Не огорчайся и не обижайся на них. Они все лето вставали до зари, работали до заката и ложились спать в сумерках. Сегодня – первый день, когда они могут отдохнуть. К тому же хозяйкам нужно к обеду наготовить угощений столько, чтобы в каждом доме хватило на всю деревню. Пойми их и не огорчайся. Они заслужили хоть одно утро долгого сна.
- Наверное, вы правы, - сказал Роман.
- Ты работаешь в своем огородике немного по вечерам, так ведь? Выращиваешь немного овощей для себя. А жена твоего дьяка готовит для тебя соления на зиму, кормит твоих кур. Тебе нет нужды сажать пшеницу – крестьяне приносят ее тебе в дар. А представь их огромные семьи, которые надо прокормить! Воистину чудесны их трудолюбие и упорство. Если бы у меня был выбор – склонить колени перед князем или перед крестьянином – я бы выбрал крестьянина. Потому что без крестьянина не было бы и князя.
- И правда, - согласился Роман, чувствуя, как легчает у него на душе.
- Не беспокойся, они придут к обедне, и придет их столько, что церковь всех не вместит. Наверняка и из соседних деревень заглянет кто-то, ведь твоя церковь одна на большую округу.
Роман кивнул и улыбнулся.
- Я смотрю, ты тут подготовился. Церквушка маленькая, а красота, красота-то какая!  - сказал епископ, поворачиваясь вокруг себя и медленно осматривая помещения. – Дьяк-то, Иосиф, помогает тебе?
- Последнее время он совсем сдал, сил уж нет, глаза слабые и спиной мается - с сожалением сказал Роман. – Помогает он мне, как может. Подметает, подсвечники чистит, за курами ходит. Жена его стиркой да готовкой занимается. А все остальное я делаю. Да мне любая работа в радость – хоть церковь чистить и украшать, хоть дрова колоть.
- Молод  ты, - улыбаясь, сказал епископ. – Знаешь, я даже соскучился по тебе. Столько мы с тобой исколесили вместе, и тут тебя нет рядом. Нет рядом свежей трезвой головы, в которых чем дальше, чем больше недостаток.
Епископ усмехнулся и тут же стал серьезным.
- Ну а как дела с ведьмой? Я полагался на тебя.
Роман снова сел и опустил голову.
- Уж и не знаю я, что поделать с ней. Сильна, как черт.
- Рассказывай, - сказал епископ, протирая рукой ступеньку и медленно и грузно садясь рядом с младшим своим товарищем.
- Да и рассказывать-то нечего. Прочла она и библию, и все книги, что у меня с собой были, и водой святой я ее поил каждый день, а все одно – и травы сушит, и зелья варит, и крестьяне к ней бегают, почитай,  каждый день.
- Вот же бестия, - покачал головой епископ. – Посмотреть бы на нее.
- Да сегодня вечером на гулянии и посмотрите, - сказал Роман. – Местные ее чуть ли не за богиню почитают, в праздник урожая она тут заправляет. Они говорят, уж лет триста, как она тут живет, ни одного неурожая не было, и считают это ее заслугой. А ведь в это время как раз сюда начали добираться первые наши проповедники. Но почему-то об этом никто не помнит.
- Беда, - согласился епископ. – Что же, посмотрим сегодня на твою ведьму. Да и в обедню я сам буду служить. Покажи мне, что за гимны и молитвы ты приготовил?
И они встали и прошли в заднюю часть церкви через маленькую дверцу сбоку, чтобы уединиться в каменном мешке – кабинете Романа и отобрать еще раз подходящие для обедни тексты. А в открытые двери церкви залетели две последние бабочки этого лета, крупные и яркие, и закружились в солнечных лучах под потолком, бросая своими крыльями причудливые мечущиеся тени.

***

Обедня и правда удалась на славу. Крестьяне, принаряженные, в обновках с последней ярмарки, заполонили церковь. Яблоку негде было упасть. Даже на паперти было не протолкнуться, многие заглядывали в окна. Стоя поодаль епископа и слушая размеренную службу, Роман оглядывал переполненный притихший зал и испытывал радость и гордость.
Служба закончилась. Селяне быстро покинули церковь и веселой толпой повалили праздновать в домах своих родных и знакомых. Уже сейчас доносились их радостные окрики и обрывки песен, хотя основное празднество должно было начаться вечером.
Епископ вытер пот и повернулся к Роману.
- Ну, что я тебе говорил? Эк сколько их привалило. Правда, на вечерню их тоже ждать не приходится. Но что поделать. Ведьмы твоей, конечно, не было?
- Не было.
Роман взял книги, по которым читал епископ, отвернулся и добавил:
- Она будет среди них вечером.

***

Вечером на полянке у заброшенного садика за деревней зажгли факелы. Многие из людей постарше уже отправились спать, а на поляне с факелами собралась молодежь да самые стойкие из стариков. Кое-где вокруг сновали дети, еще не уведенные родителями или удравшие из дому.
Когда село солнце и на землю быстро стала опускаться тьма последней теплой ночи, епископ и Роман вышли из церкви в сопровождении старенького скрюченного дьячка и здорового парня-охранника, приехавшего вместе с бывшим миссионером. Они направлялись к полянке.
А веселье там уже бурлило вовсю. Народа было много, и общая чарка с вином уже успела не раз обойти круг. Все веселились и плясали, а из центра веселья, из-под самых деревьев, лилась чудная музыка. Когда Роман протолкался вперед, то увидел, что под корнями огромного каштана, росшего на краю полянки, сидела ведьма и играла на тонкой изящной дудочке с локоть длиной. Она тоже приоделась ради праздника. Будничное ее зеленое платье сменилось темно-фиолетовым в пол, с расклешёнными рукавами, спускавшимися  чуть ниже локтя, вышитым золотыми звездами и письменами, а на плечи был накинут большой черный платок с зеленой блестящей вышивкой. Зеленые бусины из ее волос исчезли, да и сами волосы казались продолжением золотых нитей, которыми был расшит наряд. На ее коленях лежал странный инструмент грушевидной формы с пятью или шестью струнами и длинным грифом. Струны сами собой колыхались, издавая приятную мелодию, причудливо сочетавшуюся с веселыми переливами дудочки.
Она была прекрасна.
- Вот она, господин епископ, - прошептал Роман, хотя в этом не было никакой необходимости. Не узнать ведьму среди крестьян мог только слепой.
Совсем стемнело. Они стояли, очарованные музыкой. Пару раз им предлагали вино, но они отказывались. Ведьму, как заметил Роман, тоже каждый раз обносили чаркой. «Знать, не признает она винного дурмана», - подумал молодой священник.
Внезапно музыка прекратилась. Роман поднял глаза и понял, что ведьма смотрит прямо на него -  в упор своими огромными, очаровывающими ласковыми глазами. Роман залился краской и отшатнулся. Ведьма встала и перевела взгляд.
- Что же  у нас сегодня гости дорогие, а не танцуют? – игриво сказала она, обращаясь к епископу.
Крестьяне, кажется, только заметили их присутствие. Все сразу перестали танцевать, затихли и замерли. Только свет факелов колебался от легкого ветерка.
Епископ не дрогнул.
- А пришли мы на тебя поглядеть да твои ведьмовения прекратить. Брось же ты народ смущать, окаянная!
Ведьма же громко рассмеялась и крикнула:
- Праздник здесь! Танцуйте же!
Грушевидный инструмент взлетел в воздух над ее головой. Ведьма шагнула вперед, в круг расступившихся перед ней крестьян, и запела. Первые дикие, непонятные, варварские звуки ее сильного прекрасного голоса заставили встать дыбом волосы, а тело – покрыться мурашками. Однако секунду спустя дрогнули струны грушевидного инструмента, откуда-то из-под каштана отозвалась оставленная флейта, и голос ведьмы с плавного темпа перешел на быстрый. Она пела на неизвестном языке, едва успевая произносить слова, и музыка вторила ее голосу, и под эту неудержимо веселую песню ноги сами стали пританцовывать. Не прошло и минуты, как вся поляна превратилась в мельтешение танцующих пятен, которые то высвечивались факелами, то исчезали во тьме.
Ведьма вытащила за руку епископа в центр беснующейся в танце поляны. Толстяк задыхался от быстрого темпа, но магическая мелодия не отпускала его, заставляя поспевать в ритм. Он весь покрылся испариной и хрипел, крича, чтобы остановили это мракобесие. Но, казалось, никто не слышал его – все танцевали под заливающую поляну музыку, даже его охранник растворился среди насыщенной цветным мельтешением ночи.
Был только один человек, который не танцевал. Роман стоял в самой гуще народа, но для него все они были лишь проносящимися мимо призраками, пятнами света.
Он смотрел на ведьму.
Она тоже танцевала. Ее безумно грациозные движения, плавные и простые, развевающиеся платье и волосы, веселая улыбка и песня… Он не мог оторвать глаз. Время останавливалось вокруг, когда он смотрел на нее, а все звуки умолкали. Ему даже казалось, что он слышит шелест ее платья.
Тут епископ наступил на край своего одеяния и, хрипя, упал. Танцующие остановились, со всех сторон слышался хохот, и громче и звонче всех, заглушая музыку, хохотала ведьма, возвышаясь над несчастным своим кавалером.
Роман и вынырнувший из толпы охранник подхватили под руки епископа и понесли прочь. Ноги бедняги тащились по земле, он все еще хрипел, выкатив глаза, и никак не мог отдышаться. Тащить его было делом нелегким, но все же, уходя сквозь расступившуюся толпу под нескончаемые хохот и музыку, Роман обернулся и в последний раз посмотрел на ведьму. Она все еще смеялась им вслед, стоя посреди народа и уперев руки в боки. Потом крутнулась на месте и исчезла. Вместе с ней исчезла и музыка, и только ее задорный смех еще долго затихал над поляной. 

***

Несмотря на плохо проведенную ночь, Роман проснулся как обычно рано – видимо, сказывалась привычка. Приведя несчастного епископа и поручив его дьячку, он сразу отправился в свою комнатку и лег, но заснул только под утро, когда уже начало светать. Он чувствовал ужасную усталость и сонливость, подъем с кровати казался ему невозможным подвигом.
Всю ночь его преследовала ведьма. Видения приходили одно за другим – вот она стоит в залитом солнцем саду и улыбается ему, вот легким движением откидывает за спину волосы, вот бережно открывает его библию в кожаном переплете – выражение ее лица каждый раз меняется, когда она, склонившись над книгой, переживает новые чувства. Вот она несет кадку с яблоками. Вот развешивает травы под потолком, встав на табурет. Вот она кружится в танце посреди застывшего безмолвного мира, и он слышит шелест ее развевающегося платья.
Наверное, так и происходит, когда дьявол пытается смутить человека? Мучает его запретными видениями, искушает желаниями, прогоняет сон и заставляет жаркое от бессонницы и мыслей тело всю ночь ворочаться на жестком ложе. Наутро просыпаешься совершенно разбитым, с одним лишь желанием – чтобы следующая ночь принесла покой.
Роман потряс головой и наконец-то заставил себя сесть на кровати.

***

Утренней службы не было. Вместо нее маленькая делегация служителей отправилась к домику ведьмы, сопровождаемая толпой крестьян, державшихся поодаль, и мальчишек, крутившихся рядом. Чем-то недобрым веяло от этой процессии – слишком тиха была толпа, слишком серьезны и даже мрачны лица крестьян. Серое хмурое небо давило на землю.
Ведьма была в саду. Услышав топот приближающейся толпы, она оторвалась от сбора яблок, подошла к ограде и облокотилась на нее, подперев голову рукой и как обычно улыбаясь.
- Что же, ведьма, здравствуй, – мрачно начал епископ, с помятым лицом и мешками под глазами. – Сыграла ты вчера с нами злую шутку. Да Господь все видит и все прощает. Господь наш милостив. Представим мы сегодня тебя к его милости, очистим и тебя, и грехи твои искупим. Пойдешь ли ты с нами по добру, ведьма?
- Некогда мне гулять с вами, господин священник. Урожай мой не убран еще, да и другие дела не ждут. Однако ж, если не пойду, неужто силой меня возьмете?
В её голосе прозвучала насмешка.
- И силой возьмем, если понадобится, благо даровал Господь нам силу.
- Не Господь вам ее даровал, а мать-природа, - сказала ведьма. – Что ж, отчего бы и не прогуляться с вами. Кадку с яблоками отнесу на крыльцо только.
С этими словами ведьма отвернулась и, шагнув к деревьям, наклонилась за кадкой. В это время здоровые охранники епископа вломились в ее садик через калитку без засова с веревкой наготове. Ропот прошелся по толпе крестьян, но ни один из них не сдвинулся с места.
Роман ушел раньше. Он почему-то не мог смотреть, как заламывают и вяжут грубой веревкой нежные тонкие руки ведьмы.

***

Когда ее привели, в церкви все уже было готово – и священная вода, и священные масла, и молитвенники, и маленький железный крест.
Ведьма шла впереди всех, со связанными за спиной руками, слегка помятая, без улыбки, но с вполне доброжелательным выражением лица. Казалось, она действительно прогуливается. За ней шли священники, поодаль плелись крестьяне, мрачные, печальные и молчаливые. Когда процессия вошла в церковь, они остались снаружи и лишь теснились у двери, заглядывая внутрь.
Ведьма остановилась посреди церкви напротив купели, оглядывая чистое белое помещение восхищенными глазами.
- Как чисто, бело и красиво! – воскликнула она, переводя взгляд на Романа, словно обращаясь к нему.
Священники переместились на свои места у купели, готовясь начать ритуал. Роман чувствовал себя паршиво – сказывался и недосып, и странное чувство, будто он предавал человека. Единственное, чего он хотел – чтобы этот день поскорее кончился.
- Какой прекрасный белый дом, но что-то не хватает в нём! – в рифму сказала ведьма, вновь улыбаясь. Она медленно развела связанные за спиной руки, и все увидели, как веревки, словно живые змеи, сами собой расползаются из узла. Мгновение спустя они, снова неподвижные, уже лежали на полу.
Ведьма подняла голову к потолку и прикрыла глаза. От нее словно подуло ласковым теплым ветром. Через открытые двери в церковь залетело несколько быстрых веселых птичек, и они громко защебетали, кружась под потолком.
В тот же миг выглянуло солнце. Оно мгновенно осветило церковь, заполнило золотистым теплым светом все холодное торжественное пространство белого зала. Ветер, идущий от ведьмы, усилился, волосы и одеяния священников затрепетали.
Голос ведьмы, словно усиленный стократ, разнесся по церкви.
- Вы все верите в чудо и ждете его. Так узрите же!
И в тот же момент произошло чудо. Рамы икон, сухие и старые, ожили. Дерево, словно откликнувшись на зов природы, дало ростки. Из старых рам вырастали ветви, тонкие и изящные, покрытые веселыми зелеными листочками, по-весеннему мягкими и молодыми. Ветви стремились ввысь, ветви, подобно иве, спадали на пол, вились по стенам, подобно лозе, цепляясь за мельчайшие выступы и неровности. И на каждой распускались цветы – крупные и мелкие, красивые и незаметные, и все благоухали так, что вся церковь наполнилась их ароматом.
Все стояли безмолвные и недвижимые, пораженные в миг возникшим перед их глазами восхитительным садом. Ведьма опустила руки и голову и глубоко вздохнула, наслаждаясь запахом. Потом она улыбнулась вросшему в пол Роману и, обернувшись, вышла из церкви. Крестьяне безмолвно расступились перед ней, сняв шапки.

***

Епископ уехал на следующий день. Он долго прощался с Романом и просил его продержаться до весны, обещая прислать отряд инквизиции для расправы над ведьмой.
 
***

С того самого дня Роман и вовсе лишился сна. Тёмными ночами ворочался он в своей жесткой холодной постели, тщетно пытаясь забыться. Видения преследовали его, и во всех его видениях была она. Даже если он не видел ее саму, он знал, что она рядом – чувствовал исходящий от нее теплый ветер, слышал шелест платья или чудесный запах трав и цветов. Он сделался бледен и растерян, иногда засыпал по нескольку раз на дню в самых неподходящих местах – на стуле после обеда, за столом при чтении книги, отдыхая на пеньке во время хозяйственной работы. Каждый вечер он чувствовал себя непомерно слабым и уставшим, и все равно не могу уснуть. К тому же он начал бояться ложиться спать – слишком плотно его обступали видения. Пока он занимался каким-нибудь делом, они отступали, но, стоило расслабиться, как снова возвращались и брали верх над его рассудком.
Роман полюбил сидеть ночью на выступе фундамента сбоку церкви. Этот выступ был сделан вместо ступени у парадного входа и заодно вместо паперти и тянулся вдоль всех стен, пока подъем холма не упирался в него. С этого места открывался отличный вид на реку и на равнину за ней, и отсюда было очень удобно смотреть на звезды.
Роман любил смотреть на звезды, хотя это и не очень одобрялось среди священников. Крохотные мерцающие точки помогали ему расслабиться и собраться с мыслями; смотря на них, он ощущал себя крохотной частью огромного целого, частью чего-то непонятного и великого.
Теперь, вместо того, чтобы спать в постели, он закутывался в теплый бушлат и приходил смотреть на звезды. Иногда он даже засыпал там, и утром его будил дьячок Иосиф, заботившийся, чтобы крестьяне не увидели священника в таком виде, когда придут на утреннюю службу.
Видения и здесь преследовали его, но бодрящий воздух с легким ветерком, тишина и таинственная атмосфера позволяли до некоторой степени их контролировать, и Роману было немного легче. Единственное, что беспокоило его – становилось все холоднее, и скоро он мог потерять возможность проводить ночь на улице.

***

Тем временем все холодало и холодало. Зима обещала быть суровой. Крестьяне спешно утепляли сараи с зерном и скотиной, запасались дровами, шили тулупы, вязали теплые шерстяные обновы. Деревья у домика ведьмы потеряли листву. Впрочем, Роман старался не смотреть в ту сторону.
Они ни разу не виделись с того дня, как она заставила прорасти рамы икон. У Романа и Иосифа было много дел – все свободное время они приводили церковь в порядок: снимали иконы, спиливали ветки и сучья, стараясь придать им более или менее приличную форму и вид. Приходилось над каждой иконой читать молитвы и окроплять их святой водой, чтобы снять с них возможные последствия ведьмовского проклятия.
У ведьмы, видимо, тоже было много дел. Надвигались сильные холода, и она делала все, чтобы сохранить свой садик и свои припасы. Крестьяне, в глазах которых после происшествия в церкви она приобрела еще больший вес, помогали ей, чем могли – привозили и кололи дрова, дарили варенья и соленья. Она же заготавливала для них мази и настои. Народа, приходящего в церковь, заметно поубавилось, и дела Романа день ото дня шли все хуже. Внезапно оказалось, что единственным человеком, с которым он мог нормально поговорить обо всем на свете и обсудить свои проблемы, была ведьма, но он избегал ее, как мог, чтобы не поддаваться соблазну видеть ее снова и снова. Несколько раз он видел ее в деревне и пару раз неподалеку от церкви – она собирала травы – но каждый раз старался не показываться ей на глаза. Первое время он даже пытался следить за ней, но каждый раз уходил, замечая рубцы на ее запястьях там, где была веревка, чувствуя себя невыносимо виноватым перед ней. Впрочем, он и за это чувство вины винил себя – она была ведьмой, и не нужно было жалеть ее. Чтобы оградить себя от этих смущающих дух переживаний, он просто запер себя в церкви, покидая ее только по нужде. 

***

Белым саваном укрылась земля. Бесконечная равнина за рекою упиралась в бесконечные серые небеса, тяжелые, давящие, несущие снег и лютый холод. Ледяной ветер с равнины закручивал снег в воронки, вздымал вверх целые снежные облака, и невозможно было определить,  где кончается земля и начинается небо.
Лютые морозы не пускали крестьян из дому, и в редкие дни детишкам удавалось покататься с холма на снежной горке. Люди выходили из домов, только чтобы пробежать по улице в гости к соседям, задать корму скотине да набрать воды из реки. Порой поднимались они и вверх по крутой тропке до домика ведьмы, чтобы спросить ее совета или позвать на помощь.
Церковь пустовала. В деньки потеплей к священнику забегала лишь пара крестьянок, да и то не столько за молитвой и советом, сколько занести гостинцев и убедиться, что с ним все в порядке. Дьяк Иосиф сидел дома на печи в окружении жены, детей и внуков и грел свои старые кости. Роман был один-одинешенек в своей холодной белой церкви посреди бескрайнего снежного океана, и не с кем ему было говорить, кроме Бога. Но и Бог не отвечал ему.

***

Одним особенно морозным и ненастным зимним вечером, когда уже почти стемнело, в парадные двери церкви постучали. Стук был громок и настойчив, и Роман, сидевший в своей маленькой комнатке, медленно поднялся, накинул бушлат поверх двух уже одетых и пошел открывать.
Его комнатка была самым теплым местом в церкви, так как он почти не покидал ее. Каменные стены не прогревались, и не было смысла топить камин в зале, ибо никто не приходил помолиться. Да и его тепла все равно бы не хватило, как не хватало тепла маленького камина, чтобы согреть каморку Романа. Серые каменные стены темного коридора, ведущего в залу, покрылись белым инеем; иконы в зале заледенели и казались совершенно неживыми. Громкий стук в дверь подхватывало эхо, и он неестественно разносился по пустому залу, делая еще более жутким это белое царство холода и тишины.
Роман с трудом отодвинул примерзший засов. Паперть завалило снегом, и едва можно было приоткрыть дверь и сделать щелочку, чтобы протиснуться внутрь.
На пороге церкви стоял укутанный крестьянин.
- Беда, священник! Волки.
Волки, степные волки. Ложбинка у подножья холма была отделена от них рекою, и лишь зимой они могли попасть в селение. В обычные зимы еды в лугах было достаточно, и только изредка какой-нибудь одинокий волк пробирался в деревню. Видимо, холод лишил животных пропитания, и они явились за крестьянской скотиной.
- Мы отогнали их за реку, но их все больше и больше, – крестьянин выглядел напуганным. – Ежели они в деревню зайдут, всю скотину перережут, да и нас вместе с ней, да и без скотины помрем.
- Да пребудет с нами сила Божья! – воскликнул священник, выдыхая огромное облако мерзлого пара. – Ступай ко всем, я сейчас буду.
Бормоча молитвы, он метнулся в свою комнатку, напялил меховую шапку поверх вязаной, схватил свою библию и молитвенник и выбежал из церкви в метель и лютый мороз.

***

Когда уже совсем стемнело, в дверь домика ведьмы постучали. Ведьма, попивавшая ромашковый чай в теплой кухоньке, согретой чудо-печкой и освещенной множеством маленьких свечей, расставленных всюду, крикнула:
- Входите, не заперто!
На ее двери никогда не было засова, но из уважения крестьяне все равно стучали прежде, чем войти.
В комнату шагнул засыпанный снегом и укутанный в тысячу одежек мужик.
- Беда, Элина! Волки пришли, огромная стая за рекой собирается. Мы их хотели оттеснить подальше, да их видимо-невидимо. А священник наш тот еще дурак, он один с книгою в руках молитвами их пошел увещивать!
- Да что же вы сразу не позвали! – воскликнула ведьма, и крестьянин впервые увидел, что она злится. Между тонких светлых бровей ее милого личика залегла глубокая, темная, нехорошая морщина. Схватив черный плащ, висевший у двери, и на ходу застегивая его у шеи, босиком, в одном своем обычном зеленом платье выбежала она из домика в метель и лютый мороз.

***

Роман покинул толпу мужиков, стоявших на краю деревни, пересек речку и на четвереньках взобрался на противоположный берег. Ветер нес облака, порой приоткрывая краешек луны, и тогда сквозь снежную бурю в ее бледном неясном свете можно было увидеть поблескивающие глаза волков, заполонивших, казалось, всю бесконечную равнину за рекой.
Роман двинулся вперед. Волки были еще далеко, и он хотел подобраться поближе и призвать на их головы божью кару. Ветер усиливался, дул ему в лицо, швырял холодные острые комья снега, словно силясь остановить его, пытался распахнуть одёжу, доносил вой и рычание стаи. «Не бояться, я не должен бояться», - говорил себе Роман. – «Бог со мной. Он защитит меня, а я защищу деревню и верну себе и церкви уважение ее людей».
Спустя несколько шагов Роман остановился. Расстояние сметал ветер, но до волков, казалось, оставался десяток-другой саженей. Перехватив поудобнее библию подмышкой, он взял в руки молитвенник и так громко, как только мог, начал читать. Он не прихватил то и дело гаснущий факел у мужиков, да и темнота не позволяла различать слова, но он знал всю книгу наизусть и почти не нуждался в ней. Знакомый переплет в руках лишь придавал сил и уверенности.
Не прошло и минуты, как они пришли. Матерый волк вынырнул словно из ниоткуда, сокрытый метелью, и сбил священника с ног. За первым волком последовали его собратья, вцепляясь в руки, разрывая бушлаты, в которые был укутан Роман. Священные книги, порванные и затаптываемые, упали в снег.

***

Роман плохо помнил, что случилось потом. Волки навалились на него. Их было так много, что они могли просто раздавить его своими телами – визжащими, храпящими, волосатыми телами, зубы которых смыкались на его теле, порванном и истекающем застывающей на морозе кровью.
Потом он услышал топот ног и заметил блеск металла. Крестьяне с вилами и лопатами ринулись в неравный бой, пытаясь оттеснить от него волков. Но боевые крики быстро сменились стонами и хрустом снега, приминаемого бегущими ногами. Волков было слишком много.
Роман помнил момент, когда ветер и снег резко сменили направление и задули со спины. Снег словно засасывало обратно на равнину. Выглянула луна и освятила скулящую, пятящуюся стаю.
Гаснущее сознание Романа помнило еще кое-что. Кто-то в черном развевающемся плаще переступил через его тело. Это была ведьма. Казалось, она выросла, ее тело непропорционально, уродливо увеличилось, заслоняя собой пол горизонта. Она стояла к нему спиной, ветер рвал плащ, словно силясь унести его вместе со снегом. 
Потом она подняла голову и издала гортанный, леденящий душу вой, слившийся с воем ветра. От этого воя кровь застыла в жилах, все тело заполнил животный, неконтролируемый страх – даже умирающий священник дернулся в попытке бежать, укрыться от беды. Быть может, то же ощущает животное в лесном пожаре, инстинктивно зная, в какую сторону бежать. Снег хрустел под ногами удирающих, кричащих, падающих на бегу крестьян, объятых иррациональным ужасом.
Однако чувствовал Роман и то, что страх этот был направлен не на него. Он был направлен на стаю. Сложно представить, что испытали несчастные голодные волки. Ломая лапы, затаптывая товарищей, падая и умирая от испуга, они бросились бежать вглубь равнины, сквозь словно ставший густым свет луны, сквозь метель, толкавшую их вперед, смешавшую небо и землю.
Ведьма медленно повернула голову к Роману. Теряя сознание, он не смог разглядеть выражение ее скрытого мраком лица, когда она отвернулась от лунного света. Все, что он помнил – расплывчатые, горящие алым яростным огнем точки глаз темного силуэта. Его последней, неожиданно ясной и четкой мыслью было – если бы он разглядел ее лицо, он бы умер.

***

Вторая комнатка домика ведьмы была немногим больше кухоньки. Большую часть занимала большая, широкая кровать, покрытая несколькими теплыми одеялами и тонкими льняными покрывалами. Оставалось только два узких прохода в два-три локтя шириной прямо и влево от загороженного занавеской входа. У дальней стены прохода прямо стоял небольшой резной сундук красного дерева с выпуклой округлой крышкой. У стены прохода слева, у изголовья кровати с плоскими небольшими подушками, стоял маленький низкий столик с лучиной и невысокий табурет.
Лучина горела сама собой, без присмотра, и не потухла, когда поток ветра из открытой двери выхолодил комнату. Толпа крестьян внесла в комнатку изорванное, окровавленное тело священника и уложила его на кровать. Крестьяне толпились в проходе у сундука, давая ведьме пройти к изголовью.
- Есть еще раненные? – в ее голосе не было ни света, ни ласки. Он был негромок, четок и лишен эмоций, как голос опытного полководца, отдающего приказы. Она возложила руку на рассеченный лоб Романа.
- Двоих порвали, разнесли их по домам. Ну а покусанных не счесть, – раздалось из перешептывающейся толпы.
- По домам. Приготовить кипяченую воду и чистые тряпицы для перевязки. Один здоровый, останься здесь, со священником, да следи, чтоб не перестал дышать. Я вернусь, как помогу другим.
Ведьма вышла, потирая испачканные руки. Крестьяне зашептались.
- Со священником, да что там, то уже труп…
- Эк измордовали его, бедолагу…
- Тот еще дурак, с книгами да на волков…
- А вроде не дурак был, поговаривали, путешествовал и не от такого отбивался…
- Остаться в доме ведьмы… Не, мужики, а ну как она вернется, да семья моя мне дороже…
- Твоя правда…
- Такого страху натерпелся, мужики…
- Эк ты бежал без оглядки, Архип! Ажно шапку потерял!
- А сам-то, сам-то! У, бестия…такой страх, такой страх!
Оставаться в доме ведьмы никто не хотел. Крестьян до сих пор колотило после пережитого ужаса. Тут дверь в домик скрипнула, внутрь заглянул еще один мужик.
- О, Хорь! – раздались голоса. – Не посидишь со священником? Проследить, чтоб он душу Богу не отдал, пока ведьма не вернется.
- Хэй, посижу, что бы и нет, – весело отозвался новопришедший. – Идите по домам с Богом.
Бормоча благодарности и пряча от стыда глаза, мужики потянулись к выходу. Человек, которого назвали Хорь, прикрыл за ними поплотнее дверь, снял верхнюю одёжу и разместился на табурете у изголовья кровати.

***

Роман почувствовал на лице теплый след солнца и открыл глаза. Неправда, что зимнее солнце не греет. Лучик, пробивавшийся сквозь мутноватое стекло окошка и пляшущий по его щеке, был почти таким же теплым, как летом.
Роман посмотрел налево, потом вперед и вверх. Он лежал в одной чистой исподней рубахе в незнакомой темноватой комнатке. Несомненно, это была комнатка в доме ведьмы – под потолком у противоположной стены висели пряно пахнущие связки трав. «Наверное, это та вторая комната, в которой я не был, » - подумал священник. Все его тело было словно налито свинцом, он почти не чувствовал его, даже крутить головой было тяжело. Ужасная слабость владела им.
Роман повернул голову вправо и увидел ведьму. Она полусидела на табурете, склонившись набок в неловкой позе. Ее голова с подложенными под висок скрещенными руками покоилась на низком столике с потухшей лучиной. Выглядела она плохо – бледная, как смерть, с синими кругами под глазами, потускневшими и спутанными волосами. Роман вспомнил снежную равнину и испытал жгучий стыд. Она спасла его.
Позади ведьмы, ближе ко входу в комнату, на стуле сидел незнакомый ему крестьянин. Он был сух, худ, высок и нескладен. Было ему на вид лет под 40. Его отличала очень смуглая кожа, вьющиеся черные волосы, горбатый нос и прищуренные темные глаза. Жутковатые это были глаза – с хитринкой, острые, жестокие, все замечающие.
Заметив Романа, крестьянин улыбнулся крупными ровными зубами и придвинулся поближе.
- Очухался? – негромко, чтобы не разбудить ведьму, спросил он.
Роман отвернулся.
- Да.
- Я Хорь. Приятно встретить тебя, священник.
- Я не видел тебя раньше в деревне.
- Меня в деревне редко увидишь, я или в доме всегда, или по своим делам шастаю, - подмигнув, сказал мужичок. – Да ты наверняка наслышан обо мне, вспоминай.
И тут Роман вспомнил, где слышал это прозвище. Хорем крестьяне называли бывшего разбойника, человека с темным и жестоким прошлым. Был он то ли цыганом, то ли выходцем с юга. Он пришел в деревню лет 10 назад, чтобы поселиться здесь насовсем. Таинственным он был человеком. О прошлом своем никогда не говорил, а если спрашивали, лишь горько усмехался. Ничего он не крал и не портил, лишь зачастую пропадал подолгу из деревни. Хорь был доверенным лицом крестьян – никто лучше него не умел вести торговлю, и ни одна поездка на ярмарку не обходилась без Хоря. Умел он договориться с людьми так, чтобы и свою выгоду справить, и не обидеть никого. Сильно уважали его за это в деревне, порой даже просили съездить за них на продажу, и ни разу он не подводил. Казалось, он разбирался решительно во всем – и в скотине, и в зерне, и в посуде, и в платье, и в подарках девкам да ребятишкам. Хороший был человек, да больно жуткий. Прочили ему место старосты, да так и не пригласили, не решились. Любили его и боялись, как ведьму.
- А, так значит, ты и есть тот самый Хорь? – спросил Роман, поворачиваясь к собеседнику. – Теперь я вспомнил. Я наслышан о тебе.
- То-то же, - улыбнулся Хорь. – Давно хотел тебя видеть, священник, да что-то все никак не было случая. Эк тебя покусали-то, дурака. Ну кто ж с книгами на волков лезет, ежли от них и вилами-то не отобьешься?
Роман отвернулся, чувствуя, как краснеет и полыхает жаром его лицо.
- Стыдно? То-то же. Элине скажи спасибо. Ежли б не она, ты бы уж в земле покоился. Ведь неделя прошла с той ночи, священник. А она за это время, окромя тебя, еще и двух людей с того света успела вытащить, и всех покусанных залечить. Ни дня, ни ночи не спала, все то с тобой сидела, то к ним бежала. Умаялась совсем, бедная. А ведь и волков она разогнала, я хоть стоял поодаль, да все видел. Сильна она, священник. А сильнее нее желание людям помогать. Людям, которые, слышь-ко, боятся ее, как огня, да и из страха уважают, и не услышит она от них никогда искренней благодарности, без лести, без заискиваний. И зачем-то она тогда все делает, все бегает, все помогает.… Словно и не нужно ей людской благодарности и любви.
- Всем нужна любовь Господа, - негромко, без уверенности сказал Роман.
- Всем, говоришь ты? – усмехнулся Хорь. – Ну дак послушай. Послушай, священник. Не нужен мне ни твой Бог, ни любовь его. Знаешь, я б его убил, Бога-то, если б он был. Да нет его, и ничем не помочь.
- Есть Бог над нами, ты просто не чувствуешь мудрости его, - возразил Роман.
- Мудрости его? А зачем она мне нужна, его мудрость? Слушай, священник. У вас ведь это исповедью зовется? Ну так слушай. С малых лет был я разбойным человеком. И воровать мне приходилось, и убивать. Шайка у нас была молодая, небольшая, но проворная и крепкая, все друг другу как братья, друг за друга глотки рвать готовы были. А потом я встретил ее. Это было на юге, она была цыганкой, бросившей табор и оставшейся жить у клочка земли. Как я любил ее! Я полностью переменился. Научился торговать, научился пахать землю, бросил, порвал все, что было до нее… Где же был тогда твой Бог? Ведь и я верил в него. Где он был, когда она угасала, когда неведомая болезнь косила ее, как нежный колос? Где, священник? И зачем мне бог, ежели не в силах он вернуть моего ангела на землю?
Голос Хоря был все также тих, но горечь его разъедала душу.
- Я не мог оставаться там, в том доме, где мы были так счастливы. Где я ее похоронил. Я похоронил ее своими руками.… И я бежал. Я бежал на север, я спасался, как мог, и здесь, в этом селе, мои силы иссякли. Я устал. Погас, как уголья в печи, за которыми не присмотрела неразумная девка. Я живу здесь и жду своей смерти, чтобы, когда стану совсем плох, вернуться туда, в тот край, в тот дом, где мы были так счастливы, и испустить дух на ее могиле. Где же твой Бог, священник? Почему не спас он ее? Почему не внемлет он моим молитвам и не заберет меня к ней? Хоть в рай, хоть в ад. Знаешь, священник, я буду счастливо гореть в адском пламени, ежли она будет улыбаться мне с небес. Но Бог не заберет меня. Как и не спас ее тогда. Бога нет.
- Бог испытывает тебя, не пойдешь ли ты по старой дорожке…
- Испытывает? – голос Хоря стал жутким и вкрадчивым. – Мало ли он испытывал меня, когда она умирала на моих руках? Зачем спасал он меня тогда, посылая ее, как ангела с небес? Почему он все испытывает меня, хотя я никогда уж не смогу вернуться на старую дорожку после того, как впервые взглянул в ее глаза? Признай, парень, ты и сам не веришь в то, что говоришь, но даже себе не можешь признаться в этом. Ты заковал себя в кандалы из книг и обетов, но это все пустое, ты лишь лишаешь себя счастья в жизни. А жизнь, парень, она мимолетна, она пролетит – и ты даже не заметишь, как утекло твое время, как потерял ты все, что так стремился найти, чем так дорожил. Живи, парень, слышишь? Живи, чтобы не жалеть.
Хорь сделал паузу, взглянул на отвернувшегося Романа и перевел взгляд на ведьму.
- А она другая, священник. Она может жить веками и не стареть. Сколько добра нужно ей внутри, чтобы сквозь страх, мучения и злобу помогать своим же мучителям. Воистину она прекрасна. Нет никого прекраснее нее.
Хорь повернулся обратно. «Мучителям. Это он про меня,» - подумал Роман, поймав безжалостный взгляд своего непрошенного собеседника.
- Тебе не победить ее, священник. Она сильнее, но не чарами своими, а светом. И нет сомнения и мук в ее душе. И пока есть они в твоей, все не по силам тебе будет с ней тягаться.
- Замолчи, - негромко сказал Роман. – Моя вера тверда, как и прежде.
- Ой ли, даже после стаи волков? Смешон ты, - презрительно сказал Хорь. – Ну да уж замолчу, раз неприятны тебе мои речи. Спрашивай уж сам, ежли хочешь.
- В селе…все хорошо? Все целы? Не приходило ли больше волков?
- Милостию нашей ведьмы, все целы. Кого немного покусали, те уж почти здоровы. Два мужика, которых порвали, тоже уже на ноги становятся. Впрочем, раны их и в сравнение с твоими не идут. Их бы, слышь-ко, и так, без Элины, могли выходить. А вот ты…ты уже, почитай, отдал свою душу, когда она за реку поспела. Глупый парнишка… А волки и не приходили больше. Из тех, кто околел от страха, молодухам уж волчьи шубы шить собираются.
- Хорошо, - негромко сказал Роман. – А мои книги?...
- Взгляни на сундук, священник. На третий день, не сомкнувши глаз за все время, ходила ведьма за реку, долго ходила, да собрала и принесла твою книгу. Говорила, что она очень дорога тебе, священник. Видать, и вправду так, ежели она, еле ноги передвигая, по морозам таким босиком за твоей книгой шла. Лежит она на сундуке, порванная вся, правда, да чернила все размытые, да сушится. В неоплатном долгу ты перед ведьмой, священник. Дважды в неоплатном долгу – и за то, что волки тебя не утащили с собой, и за жизнь свою, здесь, в этой комнате, сохраненную.
Роман не ответил. Он лежал, и под его прикрытыми глазами проносились видения: вот они с ведьмой пьют ромашковый чай; вот она читает ту самую библию, которую так трудилась собрать и принести обратно всю, до последнего клочка; вот выслушивает его обычные, житейские жалобы и рассуждения; вот улыбается ему, стоя на празднике среди крестьян; вот танцует; вот ее ведут в церковь с веревками на руках, от которых потом останутся рубцы на долгое время, – быть может, она специально, в укор, не исцеляла их? – и вот она уже в церкви, теплый ветер, аромат цветов, дивный сад, в который превратились иконы… Вот она переступает босыми ногами через его тело, одетая только в плащ и тонкое платье, защищая его, прогоняя волков одной лишь силой своего гнева.
Роман почувствовал, как из глаз потекла непрошенная слеза. Он предавал ее, раз за разом, пытался сломать, заставить покориться, а она лишь улыбалась и нянчилась с ним, как с неразумным дитя. И потом спасла ему жизнь.

***

Зима обернулась мучительным временем для Романа, ведь до самых первых оттепелей жил он в той маленькой сумрачной комнатке в доме ведьмы. Благодаря ее стараниям, раны его затягивались, сломанные и раздробленные кости срастались, а мышцы постепенно обретали былую силу. Но вовсе не телесные страдания мучили Романа. Его душу раздирали сомнения.
Ведьма словно и позабыла и о том, как ее приводили в церковь, и о том, что произошло на заснеженной равнине. Она была все также внимательна к нему. Ее глаза горели все тем же ровным, спокойным, теплым светом, а руки аккуратно и нежно наносили мази на его тело, разминали мышцы, помогали выбраться из постели, чтобы пройти и размять ноги. Голос ее, все такой же ласковый, рассказывал Роману последние новости деревни, рассказывал, зачем нужны травы, висящие под потолком; рассказывал старинные легенды и сказания, что запомнила ведьма за годы своей жизни и странствий, негромко пел песни и шептал ласковые слова, помогая перетерпеть боль.
Она рассказывала ему о своих странствиях. Когда-то давно, когда прошла всего пара десятков лет с тех пор, как ведьма появилась на свет в далекой солнечной стране у моря, она отправилась странствовать по свету, набираясь новых премудростей да собирая семена иных лечебных трав. Где только ни удалось ей побывать. Помнила она и морские берега, и восточных людей со странными традициями, и жутковатых чернокожих людей с берегов южнее, чем ее родной край. Бывала она и на севере, видела и северных ведьм, тех самых, что встречал и Роман в своих странствиях с епископом-миссионером. А много лет назад полюбился ей этот край, и решила она тут задержаться. Выстроила домик, развела огород с садиком и установила доброе соседство с крестьянами.
Она заботилась не только о нем. Однажды, спустя многие дни после того, как Роман очнулся, она привела его в кухоньку, усадила пить лечебный чай, а сама взяла бережно рассохшийся переплет его библии и высохшие обрывки страниц, достала странную, желтоватую вязкую жидкость, которую назвала клеем, и принялась чинить книгу. Порой ей приходилось использовать прозрачные полоски тончайшей ткани, чтобы собрать страницы воедино. Краски и чернила расплылись, и нельзя было прочитать ни слова; многие мелкие кусочки были утеряны. Но книга снова становилась книгой, потрепанной, нечитаемой, но все той же книгой, все той же библией, что однажды вручил Роману миссионер перед отъездом в самое большое их северное путешествие, обещая, что книга эта священна и защитит его от любой напасти.
Не защитила. От волков – не защитила. Или это потому, что ослабла его вера, что сомнения поглотили его душу?
Спокойное, ласковое, понимающее, заботливое поведение ведьмы только больше растравливало его рану. Ее близость, когда она лечила его, помогала со всеми людскими нуждами, порождала отвратительное желание близости иного толка, близости духовной и телесной. Отвратительное желание отказаться от любви Божьей, променяв ее на ведьмину любовь. Роман гнал от себя эти мысли. Он мучительно пытался удержать себя от греха, и чем дальше, тем сложнее ему приходилось. Нет, ведьма ни коим случаем не пыталась завлечь его – она выполняла работу, обычную для врачевателя. А он скрывал свои страдания, стараясь как можно меньше пользоваться ее помощью. Единственное, о чем он мечтал – поскорее выздороветь и снова уединиться в церкви. Единственное, на что он надеялся – что ему станет легче от того, что он перестанет ее видеть. Где-то в глубине души он понимал, что обманывает себя, и легче ему не станет, но он гнал эти мысли прочь. А еще он старался не думать об инквизиции, что должна была вскоре прибыть весной, иначе чувства вины и собственного ничтожества становились абсолютно невыносимыми.
 
***

Зима начинала сходить на нет, когда священник окреп настолько, чтобы перебраться обратно в свою темную каморку. Несмотря на оттепели, что случались все чаще, комнатка его была вся покрыта инеем, как он впервые спустя много дней открыл в нее дверь. Тяжелый, спертый, влажный воздух и темнота ее напомнили ему подвал после светлого, теплого и сухого домика ведьмы. Первое, что захотелось сделать Роману при взгляде на этот каменный мешок - поскорее выбраться наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха да взглянуть сощуренными глазами на становящееся все более ярким светом солнышко, уже ожидающее весны.
Но вместо этого тяжело опустил он свое ослабленное тело на край ледяного своего жесткого ложа. Холод и темнота были вечными его спутниками, закаляли его тело, заставляли бороться. Где теперь были все его силы? Долгая болезнь и собственная беспомощность словно надломили что-то в нем. Вместо уверенности и уюта чувствовал теперь он желание закрыть глаза, уйти, забыть эту каморку, и этот затхлый воздух, согреться от этого холода. Но также и знал он, что то был холод в душе его, ведь с холодом телесным давно уж научился он справляться. Видать, совсем расслабился он в доме ведьмы, хоть и чувствовал постоянное напряжение. Чертова ведьма!... Почему, почему же дом ее был для него вторым храмом?
Роман тяжело вздохнул, встал и решительно вышел. Нашел свою лопату и, то и дело останавливаясь, чтобы дать отдыху ослабленному телу, расчистил паперть и задний дворик церкви. Работа согревала и прогоняла непрошенные мысли, дарила приятное теплое напряжение телу, разминала застоявшиеся мышцы. Покончив со снегом, священник помахал рукой ребятишкам, с любопытством наблюдавшим за ним, стоя поодаль, и направился в сарай, набрал побольше дров и проследовал в зал. Церковь больше не должна была простаивать в холоде и запустении, не за тем он сюда приехал. Теперь следовало навестить дьячка, спросить у него углей для камина да жира, чтобы смазать засовы и петли церковных дверей, чтобы всегда можно было просто войти в храм, как в ласковое теплое место, где всегда можно найти покой и приют. Сюда, в храм, а вовсе не в домик ведьмы.

***

Изба дьячка, большая и корявая, стояла на окраине неподалеку от церкви. Когда-то это была небольшая чистенькая светёлочка, поставленная на высокие крепкие пеньки. Но со временем она осела и подгнила, с боков к ней то там, то здесь прилепились неказистые пристроечки, появлявшиеся, когда растущая семья переставала умещаться в старом доме. Сейчас внутри нее было тепло, сыро и даже уже немного пусто, ведь самые взрослые дети выстроили уже свои хаты и покинули отчий дом.
Иосиф спал на печи в дальней комнате. Жена его, толстая изможденная женщина, с трудом переваливающаяся на больных ногах, выгребла Роману несколько тлеющих угольков из печи в ведро и дала небольшой горшок с остатками свиного жира на донышке. Уже подросшие младшие детишки, трое сорванцов-погодков лет тринадцати, с любопытством выглядывали из другой комнатушки, проход в которую был завешен темной и грязной тяжелой домотканой занавесью.
Хозяйка была немногословна. Несколько лет назад упала она в поле на жатве да больной сделалась. С тех пор едва ходили ее ноги, и с языком случилось что-то, даже самые простые слова давались ей медленно и с трудом и были столь невнятны, что порой и непонятны непривычному человеку.
Слушая неторопливую, обрывистую речь, Роман узнавал о последних новостях деревни. Пострадавшие от волчьей стаи уже давным-давно встали на ноги, и о том дне напоминали им лишь новые шрамы на их мощных крестьянских телах. Ведьма с тех пор почти не появлялась в деревне, так мало было хворых и занемогших, да и главной ее заботой долгое время был он, Роман. С нетерпением все ждали уже теплых весенних дней, чтобы наконец-то выйти из домов да обогреться в лучах жаркого солнышка.
Но было и иное.
 - Кыгда...ы..ынкызытеры прыихать дылжны, а? - спрашивала хозяйка, провожая священника до двери. - Ытец наш...спрашевыл...кыгда ужы.
 - Скоро, скоро, матушка, - покрываясь испариной, как можно спокойнее отвечал ей Роман. - Как снега сойдут, так и обещались. Уж передайте отцу Иосифу, чтобы он не беспокоился да поджидал их ко вешнему времени.
Кажется, не один он ждал прибытия палачей. Он - ждал и боялся, а они - ждали и верили… Почему же не верил он?
Выходя из деревни, Роман краем глаза заметил вышедшего из избы неподалеку Хоря. Хорь недобро прищурился, кивнул ему и закурил. Он единственный из крестьян мог позволить себе курить большую набивную трубку с настоящим табаком из далеких южных земель.
Роман нехотя кивнул ему в ответ.

***

Весна, как водится, пришла внезапно. Выглянуло однажды солнышко да по-весеннему взглянуло на землю, да от теплого его взгляда побежали ручьи повсюду, вскрылась с грохотом река на быстрине и понеслась ломать лед о берега, унося с собой целые островки вырванного камыша да деревянные крестьянские мостки. На проплешинах холма уж начинала пробиваться смешная мелкая травка, яркая, мягкая и нежная.
Выбеленная церковь, сверкающая и улыбающаяся навстречу солнцу, не устояла перед влажностью тающего снега и пустила мох и плесень на выбеленную поверхность своих стен и потолка. Стоило это Роману многих забот. Сколотил он несколько длинных лестниц да подмостей, и нужен был лишь другой человек, дабы присмотреть, чтобы не подвели они да он, Роман, не свалился на твердый пол иль землю. Дьячок был уж слишком стар и слаб, чтобы помочь, а к мужикам священник робел обращаться. Ну, а как они откажут? То-то посмешище с него сделают, дурака немощного. Не мог он и ведьму попросить, да и разве можно было решиться посмотреть ей в глаза после той заснеженной равнины? Хотя она, ведьма, могла бы. Как же она сильна!
Помощник в нелегком деле нашелся неожиданно. Одним утром, когда Роман заканчивал пристраивать мостки к стене церкви, к нему подошел Хорь.
 - Слышь-ко, священник, ты церковку перестраивать собрался, што ли? - спросил он, по-своему недобро усмехаясь.
 - Да пребудет с вами милосердие Божие. Видишь ли, как зазеленели стены с этих вешних вод? Надобно их поотчистить да, как подсохнут, заново выбелить, дабы не касалась хворь священных стен.
- Ой ли, священник, да сдюжишь ли один? Оскользнется да поедет с холма лесенка, и все, собирать тебя потом Элине по частям снова. Может, подсобить тебе? Пока распутица не сойдет, все равно делать мне нече.
 - С Божьей помощью бы и сам управился, да все же прав ты , неловкое это дело, ежели в одних руках, - рассудительно отвечал Роман. Не признаваться же, правда, в своей слабости? Впрочем, Хорь - человек не тот, он любого другого насквозь видит. Эк как усмехается обидно, все-то он уже понял да отгадал. Специально, небось, из деревни Романа увидел да подошел, чтобы поехидничать.
 - Да ты нос не задирай, не задирай, священник, - хмыкнул бывший разбойник. - Полно, вижу же, что одному тяжко будет, а я - свободные руки, вот и пришел подмогнуть. Гордость ни к чему твоя, погубить тебя однажды может, ежли не сдюжишь.
 - То не гордость, а смиренное помощи принятие во славу Господу нашему, - возразил Роман, оставляя мостки. - С умелыми руками и работа быстрее заспорится, а работа - дело богоугодное.
 - Ты речи свои брось, не к селу они здесь. Скажи лучше, что делать надо, - поводя жилистыми плечами, проворчал Хорь.
В один день покончили они оттирать наружнюю побелку церковки и уж в сумерках затаскивали лестницы и подмости в длинный узкий коридор в задней части церкви. Роман не знал, как и благодарить внезапного своего помощника. И тут закралась одна мысль в его голову.
- Хорь, как зовут тебя?
Разбойник, прилаживавший к стенке длинную доску, выпрямился и повернулся к священнику. Сощуренные глаза его словно изучали Романа, оценивали, стоит ли отвечать ему.
 - Тимуром звать меня, - наконец сказал он. - Мать моя была то ли татарского, то ли еще какого схожего народу, да и дала мне имя, какое было у них в почете, означало сильного да крепкого мужа. Знать, больно хотела, чтоб я выжил, ведь родила она меня в неволе, да из неволи в разбойничью шайку отдала, решила, видимо, что там мне и то, слышь-ко, лучше будет, чем с нею.
 - Некрещеное твое имя.
 - Что же, и крестить меня было некому, - усмехнулся Хорь. - Любимая моя, та крещена была, Марией, как и многие, а в миру совсем другое имя имела и любила его более, чем церковное.
 - Как же звали ее?
 - Баваль, с ее языка значило это - ветерок. Весела она была и своевольна, а любопытна - страсть. Бывало, вечером, после тяжкой работы, выбежит за калитку да пляшет, да смеется, да цветочку какому удивляются, и откуда силы взялись, - взгляд Хоря затуманился, как произносил он эти слова, и словно сам он весь переменился - исчезли и горечь, и озлобленность, и сам он из Хоря превратился в Тимура, который когда-то тепло умел улыбаться, собирая две заметных добродушных морщины дугой у уголков сухих губ.
С удивлением наблюдал Роман за такой переменой. Кажется, вот то, о чем говорил Господь в книгах своих, чему учил он людей - той самой любви, способной превратить жестокого разбойника в ласкового мужа, любви, спустя столько лет, сквозь всю боль и горечь, заставляющей улыбаться с такой неподдельной нежностью. Любви, способной причинить такую боль. Любви как дара и наказания Господня.
 - Хоть и не благословляется такое, да я поставлю за вас обоих свечку, да молебен отслужу, чтобы Бог простил вас да на небесах свел после Страшного суда.
 - Не стоит, священник, - сухо, с прежней горечью отозвался Хорь и, развернувшись и помахивая на прощанье рукой, вышел из церкви.
Роман чуть задержался, обескураженный безысходностью, веявшей от его ответа, а затем вышел тоже и долго стоял, глядя, как Тимур медленно, ссутулившись, бредет вниз по склону к деревне.

***

Они прибыли ранним утром. Четыре понурых, грязных, истощенных лошади, бредущих спереди и сзади от повозки, которую тащил такой же усталый их собрат, мохноногий тяжеловоз, забрызганный дорожной хлябью по самую спину. На повозке сидел крупный возница, закутанный в темные одежды, и такими же были и всадники, широкоплечие, мощные, ссутулившиеся в потертых седлах. Под их темными плащами виднелись легкие доспехи, давно не чищенные и потускневшие.
Селяне высыпали из домов посмотреть на гостей да так и остались стоять, замерев у порога. Матери прижали к себе детей, мужчины, словно невзначай, стали к ним ближе, кто-то покрепче перехватил вилы. В гробовой тишине путники прошли сквозь всю деревню к церкви, лишь поскрипывала повозка, да пофыркивали измученные, едва переставляющие ноги лошади, да по непросохшей, вязкой грязи хлюпали тяжелые, со стертыми подковами копыта.
Все село замерло, нехорошее, напряженное молчание витало в воздухе. Не были слышны песни, крики и смех. Люди боялись лишний раз выйти из дому, словно не церковники то прибыли, а сам диавол.
Путники, меж тем, расположились у церкви. Высвободив от седел и повозки лошадей и пустивши их на вольный выпас, они разворачивали палатки и навесы, с болью на лицах разминая затекшие от долгой езды тела, стаскивая с себя доспехи. Стайки детишек молчаливо ютились поодаль, наблюдая за их работой, не решаясь подойти ближе.
Первый день они отдыхали. Начищали до блеска и смазывали броню и сбрую, точили мечи, стирали задубевшую от пота и грязи одежу, чистили и переподковывали лошадей, выставив из повозки маленькую походную кузницу. Пронесся слух, что, не задерживаясь, следующим же днем будет произведен обряд, и после, не дожидаясь вечера, страшные гости сразу покинут селение. Волнение да некрепкий сон были друзьями сельских жителей в ту ночь.

***

Роман не спал вовсе. После того, как на утреню к нему заявились пятеро крепких суровых молодцев, крепко пахнущих долгой дорогой, он вообще не мог усидеть на одном месте. Старший из приезжих, мощный и уже немолодой южанин с резкими морщинами на загорелом лице, не поинтересовался ни делами, ни высказал другого вежливого слова. Он просто распахнул дверь в церковь с десятком прихожан, уже разместившихся в зале, пронесся широкими шагами мимо них, задевая полами развевающегося черного плаща не успевших расступиться селян, сопровождаемый не менее грозными, но более моложавыми своими спутниками, и остановился прямо против Романа.
- Так вы здешний священник? - спросил он, хмуря брови.
- Так и есть, с Божьей помощью.
- Где ведьма?
Роман побелел. Только в этот момент он понял, кто перед ним.
Она живет чуть поодаль на холме, в зеленом домишке.
Сегодня мы отдыхаем. Костер будет завтра. Нам нужно скорее на север. Сделаем все сами, но вы должны прийти и наблюдать. Соберите дров. Также нужно припасов на три дня. Я Алкид, старший, спросите меня, как все будет.
Сказал, как отрезал, словно солдату откомандовал, развернулся да также и вылетел из церкви. Младшие поклонились один за другим и друг за другом последовали за ним. На минуту повисла в зале тишина, потом какая-то крестьянка заплакала и запричитала, и ее причитания молитвами подхватили другие.

***

К утру на небольшом пригорке чуть поодаль домика ведьмы сложили большой костер. Крестьяне, носившие дерево для горения, пожалели добрых ладных дров из поленниц и притащили неказистые, кривые коряги из своих садов и окрестных рощиц, то там, то здесь растущих у тракта, что шел вдоль реки. Коряги сложили кругом, а в центре вбили в землю высокий крепкий шест. Пара коряг еще лежала в стороне, оставляя открытым узкий проход - приведут ведьму, привяжут к шесту, потом сломают ветхое увечное древо о колено и замкнут круг, чтобы зло не вырвалось из огня, покуда не сгорит. Крестьян пришло мало, они держались подальше, не пуская ребятишек ближе.
Привели и ведьму. Со связанными заломанными руками, со слегка встрепанными со сна и от этого необычно пышными волосами. Рядом с могучими инквизиторами, затянутыми в броню и плащи, она казалась маленькой беззащитной девочкой. Впрочем, ей хватало мужества как обычно улыбаться, пока грубые руки почти тащили ее вперед, ибо на каждый широченный шаг церковников приходилось несколько обычных, легких шажков ведьмы.
У прохода между дровами стоял другой церковник и звучным голосом нараспев читал молитву. Роман стоял напротив него, у другого края прохода, но молчал. Его пошатывало от недосыпа, как ни пытался он стоять прямо, и темные мешки под его глазами набухли и грозились совсем уползти на щеки.
Когда ведьму проводили мимо, она замешкалась, повернула голову, засыпанную волосами, и улыбнулась ему, но на дне ее глаз он увидел страх. Ему стало совсем паршиво. Ожидала ли она, что он заступится за нее? Знала ли, что он бессилен против этих молодцов? Могла ли что-то сделать сама, не допустить смерти и спастись? Он поймал себя на мысли, что надеется на чудо вроде того, что она сотворила в церкви. Или с волками.
Страх, сказал себе Роман. Я видел страх в ее глазах. Она боялась, значит, не могла. Почему?
Ведьму грубо толкнули вперед, подвели и приставили спиной к шесту и как следует привязали за запястья.
Голос, читающий молитву, стал громче и крепче. Роман напрягся. Почему-то он не мог заставить себя отвести взгляд. Они с читавшим отступили к ближней кучке селян.
Последние ветки прикрыли проход к шесту, церковники осенили их крестным знамением и прошли кругом, бормоча молитвы, брызгая припасенной святой водой да рассовывая в щели кусочки бересты. Ведьма стояла как могла прямо. Она больше не улыбалась, словно смотрела вдаль, туда, куда не может достать обычный человек. Потом перевела взгляд на священника и крестьян.
Она напомнила Роману волка, старого, седого, лежащего где-нибудь в осиннике, не в состоянии уже как следует подняться. Когда собаки приводят охотников к такому волку, с которого уж ни шерсти, ни наказания за растерзанных овец не взять, он смотрит на них именно так - со спокойствием и мудростью, зная, что ему все равно уж не долго, словно сознавая, что он уже не здесь, что он уже ВЫШЕ - и этих людей, и этого мира.
Костер подожгли. Медленно занимались коряги, старые не давали пламени, а просто тлели, недавно выкорчеванные шипели, поджимая еще сочные молодые отростки; сухие вспыхивали ярче и давали сильного жару всему вокруг.
Нужно больше дров. Снесите, - разнесся поверх молитвы голос Алкида. Крестьяне не тронулись с места. - Ну! Божьего суда напугались?
Несколько мужчин медленно отделились от толпы и, покачиваясь на внезапно ватных ногах, пошли исполнять приказ.
Роман впился глазами в ведьму. Когда языки пламени дошли до нее и ухватились за платье, она не стала ни кричать, ни извиваться. Просто прикрыла глаза. Позже, когда огонь уже начал проникать в ее тело, из-под ресниц скользнули и исчезли две слезинки, на след от которых тут же осела копоть. В костер кидали все - и коряги, и полена, и дымно чадившие охапки старых листьев и сена.
Он не мог долее смотреть на это и ушел. Проходя мимо жилища ведьмы к церкви, он увидел, как пара инквизиторов помладше закидывают и домик, и сад подожженными связками просмоленной соломы.

***

Закатное солнце коснулось краем горизонта, освещая уже горячими, ласковыми, золотистыми лучами землю. Роман поднимался по холму от деревни к месту казни, топча свежую траву.
Вверху только и было, что два пепелища. Над тем, что побольше, еще вился тонкий жидкий дымок. И домик, и сад - все сгорело дотла. Огонь едва не пошел пожирать все вокруг, и только влажная земля да малая травка удержали его там, где была раскидана просмоленная солома. Горка плохо прогоревших, потрескивающих поленьев, оставшихся от дома, еще тлела.
Роман остановился ниже, оставив между местом казни и собой несколько саженей. Тут не было дыма, но он знал, что зола еще теплится, хоть углей уже и не было видно.
Ведьма...умерла?
Ветерок пошевелил золу, поднял в небо серые частички и унес от холма в сторону реки.
Умерла.
Он должен был прочитать несколько молитв, чтобы очистить и успокоить душу усопшей, но не мог вспомнить ни слова, и в горле встал противный огромный комок. Он убил ее. Он позволил этому случится. Он не смог помочь ей...да и надо ли было ей помогать? Кажется, это ему нужна была помощь. С тех самых пор, как он родился, он был один. Самый младший и слабый из детей - потому его и продали миссионеру. Потом обман - миссионер, епископ, второй отец, только и делал, что наставлял его. Никто не объяснял ему, как дружить, как любить, как жить вне церковных обрядов, не объяснял, откуда берутся мысли и чувства. Божий промысел, Бог дал, бес смущает, испытание тебе послано - вот и все. Никто не говорил, что делать, если молитвы и посты не помогали. Точнее, никто не говорил об этом вслух. Никто не говорил, почему при храме всегда состоят бледные молчаливые женщины, справляющие быт священников, не монахини и не миряне. Никто не говорил, как плохо и как забыться. Просто приходила инквизиция, просто уходили в паломничество, и кто знает, что случалось по пути - немногие возвращались. Из церкви нельзя было уйти. Она держала до последнего вздоха.
Роман выронил книги и опустился на колени. Он уже здесь, времени не повернуть вспять, не воротить сделанного. Он поднял растрепанную библию и сжал ее в руке. “Ее библия,” - подумал он. - “Больше не моя”.
Ее руки касались этих страниц. Она создала ее, когда заново скрепляла оборванные клочки. Другая библия. Нечитаемая, но ее и не надо читать. То, чем она жила, не нужно записывать в книги. Это видно и так. Когда человек чинит то, что может убить его, лишь бы ближний его жил и был доволен - это...это и есть жертва.
Роман понял, что плачет. Как глупо, плакать над ведьмой. Наверно, ему стоило сжечь эту книгу в том же костре. Впрочем, он и сейчас не смог бы избавиться от нее. Эта книга несла теперь другую правду, которой он все еще пытался противиться, но которая захватывала все больше места в его сердце. “Не нужно богов и молитв, чтобы помогать людям, тебе на это руки даны да светлая голова на плечах”. Или еще, “Если нет в тебе желания и доброты, ни одна вера тут не поможет, ибо будет идти все из разума, а не сердца, и не будет человек искренен, не примирит душу с своими мыслями да на деле в трудное время и провалится”. Он - провалился. Он познал другой жизни и захотел туда, за стены храма, где можно кружиться в танце в праздник урожая, можно трудиться в меру, чувствуя силу в своем теле, а не просиживать дни за книгами да не простаивать в службах. Можно сдружиться с безбожником Хорём, не пытаясь наставить его на путь истинный, а просто выезжая с ним на ярмарку да работая вместе. Можно говорить о чем-то кроме быта и церковных вещей - о траве и о небе, о мирских деревенских новостях, о травах, что помогут при недуге, о легендах народов, что никогда не знали Бога… Можно чувствовать себя как дома, сидя в домике у ведьмы, и ощущение вины не отравит твоего уюта.
Он поднял голову, переведя взор на пепелище, и у него перехватило дыхание.
Ветер шевелил пепел, сдувая его в маленький вихрь. Все больше золы поднималось в воздух, вихрь плотнел и крутился все быстрее, стоя столбом на том самом месте, где был столб с привязанной ведьмой.
Потом пепел, поднятый в воздух, начал обретать цвет. Зеленый, желтый, бледно-розовый… Все меньше частичек кружило вокруг, все больше оставалось на месте.
Ведьма открыла глаза. Ее тело поддерживал в воздухе ветерок, остатки пепла все еще витали вокруг, медленно опускаясь обратно на пепелище.
Она шагнула и очутилась на земле. Наполовину скрывшееся солнце освещало ее, и казалось, будто это она сама светится.
Она ласково улыбнулась застывшему Роману и легкой походкой прошла мимо него. Обернувшись ей вслед, он увидел, как дом с садом бесшумно восстают, словно вырастая заново из земли, окутанные облаком беспорядочно кружащегося пепла.

***

Роман сидел на краю выступа паперти сбоку от церкви и смотрел на звезды, опираясь плечами о мажущуюся побелкой стену. Было уже за полночь, вокруг царила тишина, лишь в селе изредка поскрипывала дверь да тявкали собаки. Роман мерз и плотнее кутался в тулуп, но это не помогало.
Звезды тоже не помогали. Маленькие мерцающие точки, прежде манившие своим непостижимым светом, ничуть не утратили своей красоты; просто теперь он не чувствовал ее. В те несколько дней, прошедших с ее возрождения, он почти не ел и не спал, и, когда он запрокидывал голову, она кружилась, и его начинало тошнить. Тело, едва оправившееся после стычки с волками, быстро ослабело, и даже дров наколоть казалось ему непосильной работой.
Он не понимал самого себя. Его мысли и чувства путались и метались, он словно блуждал в бесконечном темном лабиринте, полном тускло-разноцветных призраков.
Он не знал, как и ради чего жить дальше.
Его церковь учила, что жертва всегда угодна богу, если нет в ней крови и ненависти. Жертва прежде всего духовная, а уже потом физическая. Мысленная готовность умереть или быть убитым за правое дело. Но кто решал, кто здесь правый, кто виноватый? Он пытался мерить ведьму церковными заветами, но не мог. Само ее существование, то, что она была сильнее любого человека, шло вразрез с великим учением. Но эта сила ее, эта исключительность были лишь на пользу людям. Как могло существо с превосходящим всех правом сильного этого мира не пользоваться этим правом себе в угоду? Как могло оно сгореть в костре и возродиться, позволив так издеваться над собой?
Он не понимал и метался. Они, церковь, сильные духом и телом, брали на себя обязательство перед богом делить людей на правых и виноватых, кому-то помогать, кого-то отправлять на суд божий, и за исполнение его получали сытую жизнь, хотя и в оковах обетов и предписаний.
С каких пор он стал мыслить обеты и церковные законы как оковы?
Он сильнее вгляделся в небо пустыми невидящими глазами. Правда церкви больше не могла быть его правдой. Она перестала быть всевышней и идеальной в тот момент, как он попытался померять ей ведьму.
— Звезды прекрасны, но еще прекраснее людские сердца, которые не очерствели и не забыли о том, что такое боль и сострадание.
Роман вздрогнул и обернулся. Ведьма сидела рядом, подняв голову и всматриваясь в ночное небо.
— Я давно заметила, что ты любишь здесь сидеть. Звезды... Ты словно песчинка рядом с ними, такая малая, но такая важная. Ведь ты все равно часть этого неведомого нам миропорядка.
Она повернулась к нему и ласково улыбнулась, слегка прищурив глаза. Романа била дрожь, ему не хватало воздуха. Она просто так сидела рядом, хотя он…
— Почему...почему ты позволила им сделать это?
Лицо ведьмы стало серьезнее, она снова перевела взгляд на небеса.
— Если бы я этого не сделала, они бы сожгли всю деревню.
— Что?!
— Да. А ты не знал? Ты так наивен, священник. Они ж нарочно прибыли заранее, заранее и выяснили, сколь дороги мне жизни людей вокруг. И знали уже, как сыскать на меня управу. И они действительно сожгли бы ее, вздумай я сбежать или воспротивиться, а тем, кто выжил, сказали бы, что ведьма спряталась среди людей, прикинувшись селянкой. Или — что это я, ведьма, разозлилась да подняла пожар...
Роман едва мог поверить в это. Ни в чем не повинных людей…
— Гореть больно, - голос ведьмы звучал с горечью, ее взгляд стал твердым и жутким. Сейчас она вызывала страх, ужас волнами расходился вокруг нее. Собаки в деревне затихли. — Все твое тело в горячей агонии, но и воспротивиться ты не можешь...Если бы ваш ад существовал, господин священник, то я, считай, уж побывала в нем.
Ее слова колоколом отзывались в его разуме. Теперь все встало на свои места. Она, спасающая жизни, не могла позволить другим погибнуть по ее вине. Его церковь учила, что жертва всегда угодна богу, если нет в ней крови и ненависти. Жертва прежде всего духовная, а уже потом физическая. Мысленная готовность умереть или быть убитым за правое дело. И она умерла. Ее жертва...была ли она первой? За столь долгий ведьминский век, когда ведьм во все времена боялись и не любили…. Как знать. Она наверняка знала, что вернется. Но и знала, через какую боль, через какие страдания придется пройти перед этим. Но она все равно пошла, предпочтя страдать самой, но спасти остальных. Теперь все это слишком… Слишком соответствует церковным законам. И тут в его голову скользнула мысль… Что, если церковники боятся ведьм и убивают их, чтобы не лишиться своей сытой жизни? Чтобы люди шли за ними, а не за ведьмами? Что, если….
— Взгляни на небо, господин священник. Оно прекрасно и вечно, и ему нет дела до мирских проблем. Для него нас словно и не существует вовсе, и, глядя на него, мы чувствуем, сколь незначительны все наши беды. Человек живет, человек умрет, но звезды все также будут светить, будут всходить солнце и луна. Если бы можно было оставлять послания людям, которые придут многие века после нас, то небеса были бы лучшим местом для таких посланий. Но мы не в силах менять его, нам дано лишь мгновение, чтобы узреть эту красоту, это величие, не сравнимое с любым земным, и поэтому люди во все века любили смотреть на небо. Звезды они складывали в созвездия, а про созвездия придумывали истории, рассказывая о своих царях и богах или наставляя друг друга. Конечно, пройдут века, и эти истории позабудутся, но ведь взамен про них сложат новые - и это ли не прекрасно?
Роман не ответил. Звездочетство каралось инквизицией - что ему было разрешено знать о небе, кроме того, что оно - обиталище Бога?
— Взгляни вот туда. Видишь, несколько звезд образуют цепочку, а ниже - будто полукруг? Скопление мелких звезд сверху казалось людям с юга парусом, и называли они созвездие кораблем Периарха. Есть легенда, что в древние времена, когда люди едва научились строить прочные корабли, выдерживавшие плеск морских волн, смелый муж Периарх решил отправится в дальнее плавание, чтобы найти край земли. Много лет трудился он и выстроил большой да ладный корабль с белым парусом, столь крепкий, что и сотня быков, привязанных к его краям, не смогли разорвать его на кусочки. Периарх кликнул мужей да женщин, но никто не пожелал оставить свой уютный берег. Люди обходили Периарха стороной, считая, что ищет он лишь смерти, раз хочет так далеко уплыть, что потеряет берег из виду. Периарх подумал, поогорчался, да и отправился один в дальнее плавание. Много лет минуло с тех пор, люди и думать забыли о Периархе. Сгинул, поди, в морской пучине, чего и жалеть о дураке. Лишь мать Периарха, что шила для него белый парус, исколов со слепых глаз все пальцы суровой иглой, продолжала глядеть в море. Говорили про нее, что скоро она и ума лишится, так ожидая сына, но не смели в лицо насмехаться над ее горем.
И однажды светлым летним утром там, где сходятся небо и море, замаячил белый парус. Все селение высыпало смотреть, а мать Периарха весь день не сходила с места, следя за тем, как росло белое пятно. Это и впрямь был корабль Периарха, и к вечеру быстрые воды принесли его в гавань. Но не было Периарха на корабле. Взамен него с судна сошла прекрасная дева с волосами цвета воронова крыла, одетая в невиданной красоты белое платье, расшитое жемчугом. Голос ее звучал, словно звонкий ручеек. Жив и здоров был Периарх, нашел он себе новый дом в стенах ее родного племени с дальних берегов, стал ей добрым мужем и умным советником для вождя, да так и не смог позабыть своей старой матери, что осталась там, по другую сторону океана. Но не хотел вождь отпускать Периарха, боялся, что не вернется он домой, оставшись на родине, поэтому она, жена его, вызвалась сама пойти морем и привезти ему любимую старуху.
Тут дева протянула руки, и все увидели, что они покрыты глубокими рубцами от канатов, что стягивали паруса. И взяла дева за руки мать-старушку, и возвела ее на корабль. В полной тишине отплыл корабль, и ни о Периархе, ни о его матери, ни о прекрасной деве не слышали люди больше. Только одно люди знали, что не могла женщина с тонкими нежными руками сдерживать паруса да следить за правилом, а значит, была та женщина ведьмой.
— А теперь взгляни туда, священник. Видишь, словно две полосы из звезд перекрестились меж собой? То созвездие на юге зовут Перекрестком Злой Судьбы. Однажды, в стародавние времена, в глухой пустоши одного далекого края на перекрестке дорог стояла хижина. Жила в той хижине девушка, то ли безмолвная, то ли немая с рождения. Всякий путник мог войти в ту хижину и воспользоваться ею, как ему заблагорассудится, и была девушка всегда больна, избита и бледна, словно призрак. Однако ж, что бы ни случалось с нею, не покидала она хижины и не пыталась искать лучшей жизни, как не пыталась и закончить свой век. Время шло, дорожный тракт обрастал трактирами да деревнями, и пустошь уж не казалось такой пустой. Пустота словно перекочевала к ней в дом, и не было больше у нее ни гостей, ни обидчиков. Дом ветшал, девушка стала старухой, и на старости лет повредилась она умом, и стала часто выходить в середину перекрестка да смотреть в небо. Напуганные путники рассказывали, что она еще и бормотала что-то, да все звала кого-то, прося матушку Судьбу вновь свести их на этом перекрестке.
И одним днем проезжал по дороге знатный купец. Был он в летах и не мог уже даже держаться на ногах без поддержки верных своих слуг. Та старуха как раз стояла на перекрестке, преграждая путь его обозу. Грубо окликнул ее возница, да не стронулась она с места, лишь обернулась да забормотала громко, повторяя одно и тоже имя.
Тогда велел богач вывести его из кареты да подвести к той умалишенной. Вгляделись они друг в друга, и все страшнее и отчаяннее становилось лицо женщины, дрожь проходила по ее телу. И старик произнес: “Тебе, милая Елена, следовало бы сразу забыть обо мне. Не люблю я тебя, и хотел я лишь тогда потешить свою молодость да разойтись на все четыре стороны, не имея ни обиды, ни ненависти. Все слова мои тебе о любви были ложью. Я вспомнил твое имя лишь потому, что жену мою, уже почившую, звали, как тебя. А теперь уйди с моего пути да упокой свою душу.”
Ужасный крик издала женщина и упала на дорогу. Содрогнулось ее тело и умерло, и в тот же момент сердце старика также перестало биться. И бросили слуги его тело в пыль, ибо пожалели они, что служили такому господину. Похоронили их порознь, старуху - со всеми почестями, подарив ей сокровищ из тех, что везли на продажу. А старика закопали у хижины на перекрестке, не записав даже имени его на надгробии.
Жизнь всегда идет дальше, чтобы ни случилось. Она неумолима и неостановима, и не нам быть ее хозяевами, как не можем мы быть хозяевами звездам, что светят над тобой. На месте оставаясь да не стремясь достичь нового да неизведанного, да слепо доверяя людям, что кажутся сильнее, не достичь человеку счастья...
Конца этой истории Роман уже и не расслышал. Он наконец-то смог забыться, провалившись в крепкий и глубокий сон.

***

Он открыл глаза, когда только начало светать. Несмотря на ранний час, тело его было удивительно свежим и бодрым, а ум - небывало ясным. Глядя, как дьячок медленно ползет в гору, чтобы разбудить его, он думал о ночном разговоре. Ведьма...мог ли он верить ей? И был ли смысл искать ложь в ее словах, когда она пришла утешить его после всего, что он сделал?
Он вздохнул, медленно поднялся, разминая затекшее тело, и помахал дьячку, чтобы тот не торопился.

***

На следующую ночь она пришла снова - снова возникла рядом, как привидение, бесшумно ступая по щедро смоченной росой траве, и встала подле него. Он подскочил от внезапного звука её голоса, что вырвал его из своих мыслей.
 — Здравствуй, священник. Спал ли ты прошлую ночь сладше, чем раньше?
— Здравствуй, Элина. Спасибо тебе, - виноватым голосом ответил Роман, опустив глаза. Ему было стыдно за свою беспомощность, своё смятение, за то, что снова воспользовался её помощью…
— Всё же тяжко тебе до сих пор, смотрю я.
— Я… прости меня, Элина, — Роман поднял глаза и посмотрел на неё. — Я не смог защитить тебя.
Ведьма тихо рассмеялась, шагнула и оказалась прямо напротив него. Он почувствовал запах трав, исходивший от её платья. Склонившись, она прижала свои нежные белые руки к его щеками. Её лицо приблизилось вплотную к его.
Напуганный и смущенный, Роман застыл, чувствуя, как внутри него поднимается неведомое волнение.
— Я не гневаюсь ни на тебя, ни на селян, ни тех людей, что сотворили со мной такое. Я люблю вас всех, а тех, кто причинил мне боль, прощаю. Не прожить ведьме много веков, ежели научится она лишь злобе. Злоба истощает душу и тело, не дает слышать голоса матушки природы, что окутывают всё на земле, её живительные токи, идущие через всё вокруг. Оттого и старятся и умирают ведьмы, хотя и могли бы заставить свои тела цвести вечно — но не слышат они больше жизни в своём теле, боль душевная, ненависть и обида закрывают им глаза, притупляют слух. Потому и ты, священник, не дай обиде и боли захватить твой разум.
Её глаза стали жуткими, всепоглощающими, словно две бездонные темные дыры, и Роман отшатнулся. Её руки упали с его щёк, она выпрямилась, стоя перед ним и улыбаясь, как всегда.
— Ты, священник, прости меня, ежели напугала. Только больно мне смотреть, как ты страдаешь.
Роман опустил и отвёл взгляд. Пыталась ли она сейчас околдовать его? Вряд ли — хотела бы, давно уже сделала. И, раз он уж решил принять её в свой мир не как зло…
— Это ты прости меня, Элина. Я совсем заплутал, ослаб, и чиню боль всем, кто меня окружает…
Ведьма усмехнулась и присела рядом.
— Ну, тогда, может, рассказать тебе еще пару историй?
— Расскажи.
Это прозвучало почти как мольба. Как бы ни был он свеж днём, под вечер все равно обессилел, и сейчас так нуждался в живительной силе, исходившей от этой девушки, что больше не мог держаться.
Элина усмехнулась снова, мягко и быстро выпростала руки и за плечи притянула Романа к себе, упокоив его голову на своих коленях. Сердце несчастного священника совершило немыслимый переворот. Элина улыбнулась, поглаживая его по волосам, затем подняла голову, и в ночной тишине зазвучал её волшебный голос:
— Давным-давно на краю земли, там, где горы сходятся с морем, родилась девочка, и одарила её матушка-природа прекрасным даром — волосами, что были мягче любого шелка, гуще, чем рожь в плодородном поле, что сияли ярче любого золота, словно лучик солнца спустился с небес, да так на земле и остался, освещая благодатным светом всё вокруг. Девочка росла, и чем старше, тем прекраснее становилась. Но, вместе с красотою, обладала она и другим даром — стоило ей коснуться человека, как она уж знала, что у него болит, а тепло, расходящееся от её ладоней, способно было заживить любую рану. Мать её, ведьма, что пустила скорбь в свое сердце и отказалась от сил своих, заметив это, решила научить её тому, что знала об искусстве врачевания, и отправила на опушку леса собрать свежей зелени, дабы показать, как делать лечебные снадобья. Пришла девочка на опушку, полную благоухающих цветов и тихих трав, что прячутся за своими высокими собратьями, клонясь к земле. Прутик за прутиком, стебелёк за стебельком, оказалась она на середине полянки. Присев за очередной былинкой, прикрыла она глаза, вдохнула аромат, витающий вокруг, и вдруг открылся ей язык трав и всего живого — знала она теперь, какая трава кислая, какая — горькая, какая — вредная, какая — добрая; знала, какую заварить, какую растереть, чтобы худая болезнь ушла из тела; знала, где в земле копошится червь, на какой цветок присел пушистый шмель, где пробежала землеройка и где дальше, в чаще, таились другие, большие звери, занятые звериными своими делами.
Ведьма замолчала, чтобы немного отдышаться.
— Эта сказка…она ведь про тебя, Элина?
Ведьма опустила голову, заглянув в глаза Роману, что до сих пор лежал на её коленях.
— Да. Эту легенду сложили обо мне на моей далёкой родине.
— Тогда...расскажи мне её всю.
Ведьма кивнула, снова подняла глаза к небу и продолжила:
— Шли годы, девочка росла и становилась юной девушкой, и вместе с ней росла и её слава. Славилась она и за красоту свою, и за исцеляющий дар, а более всего — за доброту, что она дарила людям. Но, как не бывает худа без добра, так не бывает и добра без худа. Приехали однажды люди в дорогих одеждах и сказали, да не сказали, а повелели — поедет девушка с ними во ублажение человека знатного и богатого, и взамен мать её уж не будет жить в маленькой хижине у гор, а будет у неё собственный дом со своими слугами.
Но не сладки были девушке такие речи, ведь не мыслила она свою жизнь без свободы, да без трав, что росли прямо за порогом их жилища, да без людей, что отовсюду приходили спросить её помощи. Знатный муж отказ её не принял и хотел, чтобы увезли её силою. Да только сила людская по сравнению с той, что ведала девушка, была не только слаба, но и вовсе бесполезна, и почувствовали слуги знатного вельможи на себе эту силу, да и бежали обратно к господину.
И тут поняла девушка, что силу её можно как во благо, так во зло использовать, и поклялась не нести людям боль и страдания во веки веков. А знатный господин, видя, что не покорилась она ему, велел перебить и перерезать всех вокруг, да и мать её, в знак отмщения, тоже лишить жизни…
Не могла девушка допустить такого. Простившись навеки с матерью своей, отправилась она к знатному господину, и уж никто не знает, что с ним сталось, да только велел он не рушить людских жизней из мести, а девушку ту отпустил на все четыре стороны.
С тех пор бродит она по миру, как душа неприкаянная, новые травы да врачевания познаёт, а вслед за ней бредёт зло и сеется вокруг, всё пытаясь принести ей погибель...

***

Роман проснулся на рассвете от щебета птиц. Ведьма исчезла, а под его головой вместо её коленей лежала охапка подмокшего от росы прошлогоднего сена.

***

Мысли и метания до сих пор волновали его, но теперь, зная, что ведьма не таит обиды, он успокоился и почувствовал себя лучше. Правда, каждый раз он теперь не мог дождаться ночи, чтобы выйти посидеть на паперти. Она всегда приходила и садилась рядом. Иногда они сидели молча, иногда заводили негромкий разговор. Это было его маленьким тайным наслаждением - сидеть с нею рядом, высказывать свои сомнения вслух и получать теплую поддержку в ответ. Она не спорила с ним и не перебивала, лишь говорила, что думает, и чаще всего ему нечем было ей возразить. Тогда она просто улыбалась и говорила о другом.
В тот день Роман рассказал ей, как подружился с Хорем.
— Хорь - тяжелый человек, и несчастный очень, - сказала она. - Я в самом деле так жалею, что не была в то время в его краях. Ведь я знаю, что это за болезнь, и могла бы спасти его любимую. Всех не спасешь, конечно, - тут она грустно улыбнулась.
— С тех пор, как я увидел, что ты делаешь для людей, для меня не было ни дня без сомнений и стыда перед тобой. Не представляю, что чувствует Хорь, имея в руках ключ к спасению тогда, когда спасать уже некого…
— Хорь очень сильный, не беспокойся о нем. Если хочешь помочь ему, лучше перемолвись с ним словечком или попроси помочь. Ладное дело всегда ум в порядок приводит.
— Вот-вот начнется сев, и, думаю, я поговорю с ним, чтобы мы, два одиночки, помогли друг другу.
— Он тебе не откажет, священник. Хорь, он такой, пусть ругается, да все равно тебя любит, - ведьма рассмеялась. - Да и я буду занята. Мне ведь, кроме сада с огородиком, нужно и трав молодых искать. В вешних травах столько силы жить, что людям она тем более пригодится.
— Ты больше не будешь навещать меня? - внутри Романа словно что-то оборвалось. Он чувствовал вину за то, что виделся с нею, но вместе с тем встречи эти были для него невообразимо дороги.
— Ты огорчен, священник? Не ты ли, как мог, гнал меня от себя? Ну, что ты глаза так отводишь, словно люба я тебе. Ты же знаешь, что всегда можешь прийти навестить меня. А в тяжелую посевную пору отдых мне надобен, как любому человеку. Да и ты вроде чувствуешь себя лучше, так что остаться одному да подумать для тебя сейчас лишь во благо.
— Если селяне прознают, что я просто так, без умыслу, хожу к тебе в дом…
— Все-то ты о них печешься, священник. Да ведь помысли сам, они уж и так обо всем давно догадались. Не впору ли и о своем благополучии подумать?
— То же и о тебе сказать можно.
Ведьма усмехнулась.
— Верно, да только я не страдаю и ночами сплю, как следует.
— На костре-то ты несильно страдала… Не обманывай меня, Элина. Мы одного поля ягоды, только ты - во благо, а я….
— И ты во благо, да не тем путем, вот и лучше не становится. Разве ты не хочешь также добра людям? Только вот врачевания мои помогают им больше, чем душеспасительные твои беседы… Спаси свою душу сначала, священник, чтобы не надо было ждать, пока ведьма сядет рядом смотреть с тобой на звезды.
Да, мы определенно друг друга стоим, подумалось Роману. Только за ее словами сила, а за моими - слабость.
— Ну что ж, - сказал он, скрепя сердце, и поднялся на ноги. - Тогда теперь мы расстаемся. Все лучше расстаться добрыми друзьями и пойти каждый своей дорогой.
— Как пожелаешь, священник. Буду надеяться, что еще свидимся да поговорим.
Так они и расстались. Роман еще долго сидел и смотрел, как она не спеша идет в гору к своему домику.

***

Роман разжег огонь в печурке и поставил в него горшок с водой. Руки нещадно саднили, их следовало как можно быстрее промыть теплой водой, смазать и перевязать. У Хоря, впрочем, дела обстояли еще хуже — когда Роман вернулся, он не только в кровь изодрал ладони, да еще и прикипел к черенку. Огородик так и остался разделен неширокой, в пару шагов, полосой невскопаной земли.
“Да и Бог с ней,” — подумал про себя Роман. — “Попрошу каких-нибудь саженцев у селян, голубики да смородины, посажу туда и пусть растут. А на том, что вскопано, частью овощами засею, частью рожью или пшеницей. И будет у меня и огород, и маленький садик.”
Морщась, он ножом исполосовал старую рубаху на перевязи и, пока вода грелась, отслужил короткую обедню. Селяне были заняты своими посевами, и молитва неслась над пустой залой.
Закончив, Роман решил пустить внутрь свежего воздуха, прошел к дверям и отворил их. На краю залитой солнцем паперти стояла маленькая глиняная крынка. Он снял тряпицу и понюхал содержимое. Кажется, какая-то травяная мазь, в запахе которой явно присутствовала ромашка. Роман с благодарностью глянул в сторону домика ведьмы и вернулся в церковь. забрав крынку с собой.

***

Роман вышел из крестьянской избы и наконец-то смог встать в полный рост и размять спину. В избе жила старуха с дочерью и парой малых внучат. Отец их несколько лет назад пропал на охоте, и с тех пор никто не чинил и не приподнимал потолок их низенького жилища. Один из малышей приболел, и священника позвали прочесть с семьей молитву на выздоровление.
Краем глаза Роман заметил ведьму. Она поднималась вверх по склону, едва различимая среди высокой травы. Чуть выше и много левее ее домика на склоне росло раскидистое дерево, и она, видимо, направлялась туда. Роман вспомнил, что прошел уже не не один десяток дней с тех пор, как она дала ему крынку с мазью для заживления ран на руках, а он все не вернул ее. Он почесал в затылке и направился к церкви.
Сложив молитвенники и оставив только библию, которую он все время таскал с собой, Роман отыскал крынку и снова вышел на улицу. Солнце было еще высоко и жарило вовсю, хоть обедня уже прошла, и Роман, взбираясь в гору, вспоминал, как он, истекая потом, в первый раз после приезда пробирался к домику ведьмы. Уже много больше полугода прошло с тех пор, как они свели знакомство - а казалось, что полные полвека. Он много понял и узнал за это время, научился прощать себя за то, что иногда сменял жаркую рясу на легкую рубаху, и продолжал жить бок о бок с ведьмой вместо того, чтобы изгонять ее. Вдруг новая волна вины за это накрыла его, и Роман помотал головой, чтобы избавиться от таящихся внутри него сомнений. Голова немного закружилась. “Да мне напекло, пожалуй”.
Ведьмы у дерева не оказалось - видимо, она уже успела закончить здесь свои ведьминские дела. Роман обошел дерево слева и опустился на мягкую от травяной подушки землю в его тени, прислонившись спиной к стволу. “Надо передохнуть”.

***

Роман медленно открыл глаза. Солнце заметно приспустилось от зенита — видимо, послеполуденный зной совсем сморил его, и он успел немного вздремнуть. Вокруг носились бабочки и стрекозы, в траве стрекотали цикады и пели сверчки.
Роман провел рукой по лицу, окончательно возвращаясь в реальность. Следовало найти ведьму и вернуть ей крынку. Он оперся на правую руку, собираясь подняться на ноги, и вдруг замер.
По другую сторону дерева, опершись спиной о ствол, прямо как он, сидела ведьма. Она, кажется, тоже дремала. На ее лице застыли блики солнца, пробивавшиеся сквозь листву. Романа посетило внезапное желание провести рукой по ее щеке, чтобы узнать, какова на ощупь ее бледная кожа. Он нервно сглотнул. Он научился сохранять самообладание, пока ее не было рядом, но при случайных встречах все его тайные страхи и желания вырывались наружу и обрушивались на него, как снежный ком.
Отчаявшись восстановить сбившееся дыхание, Роман как можно тише поднялся и обошел дерево, приблизившись к ведьме. У ее правой руки стояла пустая корзинка, прикрытая белой тряпицей. Роман присел на корточки, чтобы положить в нее крынку. Из-за склона холма его лицо оказалось недалеко от лица ведьмы.  Роман затаил дыхание.
Ведьма медленно открыла глаза.
От неожиданности Роман резко отстранился, крынка укатилась вправо, а он упал на спину, слегка приложившись об землю.
Ведьма рассмеялась, подошла к нему и опустилась на колени, склонив голову над его лицом. Светлые пряди волос с вплетенными бусинами, просвеченные солнцем, окружили его, словно ажурные шторы.
— Эй, священник, ты чего хулиганишь? Иду я, смотрю - ты под деревом прикорнул, думаю, посижу рядом, подожду словечком с тобой перемолвиться, да меня тоже жара сморила. Только глаза открыла, а ты, — ведьма издала смешок. — А ты будто целовать меня лезешь, священник!
Целовать. Это слово эхом отдалось в голове Романа. Хотела бы она?...
Наверное, именно в этот момент он сорвался — когда допустил, что ответом могло быть “да”. Его накрыло ощущением нереальности происходящего, и он совершенно перестал отдавать себе отчет. Он медленно поднял руку, отодвинул ее волосы и коснулся ее щеки. Удивительно мягкая, гладкая, теплая кожа. С лица ведьмы исчезла насмешка, но она все еще слегка улыбалась, и Роман потерял себя в бесконечной зеленой ласке, что плескалась в ее глазах.

***

Солнечный зайчик проник сквозь ажурное кружево занавески и, немного поплясав по лицу, приземлился прямо на Романов правый глаз. Он поморщился, но все-таки проснулся. Чувство было весьма незнакомое - обычно в его каморку в церкви солнечный свет почти не проникал, и он вставал больше по привычке, чем из-за зари. Впрочем, этот лучик явно не принадлежал рассвету - слишком уж ярок и горяч он был.
Внезапно он понял и резко раскрыл глаза. Солнечный зайчик, прыгавший по его веку, тут же засветил ему в самый глаз, и Роман мысленно чертыхнулся. Впрочем, высоко стоящее солнце - еще полбеды….
Роман медленно повернул голову.
Рядом с ним на кровати, свернувшись, словно котенок, спала ведьма. Маленькие кулачки прикрывали от яркого света ее умиротворенное, без единой морщинки личико. Золотые волосы с вплетенными бусинами рассыпались по тонко вытканной простыни.
Спустя пару мгновений до Романа дошло, что ведьма была совершенно нага, и только одно на двоих плотное покрывало укрывало ее до пояса. Опомнившись, он спешно отвел глаза. Его бросило в пот от воспоминаний о прошлом вечере. Боже правый, он нарушил обет, и ладно бы с кем - с нею!
К его удивлению, стыд не перерос в чувство вины и самобичевание. Наоборот, ему хотелось еще раз, хоть одним глазком, взглянуть на спящую ведьму. Быть может, даже провести рукой по ее шелковистым волосам…
Порты, рубаха и ряса обнаружились на стульчике рядом с кроватью. Медленно, очень медленно, чтобы не разбудить Элину, Роман выполз из-под покрывала и быстро и тихо оделся. Она не проснулась - или сделала вид, что не проснулась, давая ему ускользнуть. Сколько же уже времени?
Роман вышел на крыльцо и посмотрел вверх, прикрыв ладонью глаза от солнца. Оно стояло высоко - почти вровень над его головой.
И только в этот момент ужас содеянного настиг его. Роман дрогнул и обхватил себя за плечи - ему вдруг стало жутко холодно и одиноко, словно то был не белый день у оживленного села, а самое дно ада, где вовсе и нет ничего и никого, где ты один в кромешной ледяной тьме.
Он пустился бегом с холма, под чуждую сень его церкви, особенно безмолвной и строгой в этот весенний полдень.

***

Дьяк Иосиф, как назло, был в церкви. Он расставлял свечи в большом подсвечнике у алтаря. Роман, словно вор, скользнул вдоль стены в заднюю часть здания. Иосиф не обернулся к нему и не поздоровался, лишь краем взгляда проследил за его тенью, и взгляд тот был холоден и остр. Роман почувствовал, будто в тот момент между ними выросла каменная стена необозримой ширины и высоты, и странным морозцем веяло от этой стены. Ниточка, соединявшая его с единственным во всей округе братом по великой вере, была оборвана.

***

“Все это зашло слишком далеко,” - кажется, уже не в первый раз подумал Роман, глядя в знакомый полутемный потолок своей каморки. Возможно, до этого он просто старательно игнорировал эту мысль. Все это время он шел на уступки и торговался с собственной совестью - ну. право слово, не убудет с нее, если попить чаю с ведьмой или послушать ее рассказы. И вот к чему это привело.
Это было уже далеко не первое утро с тех пор, как он провел ночь в доме ведьмы, но каждое утро с тех пор начиналось с мыслей о ней. Кажется, он снова утратил всякий контроль над своими снами и мыслями. Она снилась ему почти каждый день - то отстраненная, то манящая, то жуткая, то веселая. Хуже того, в течение дня он точно также не мог позабыть о ней. Он забывал и путал молитвы на службе, забывал о самых, казалось бы, очевидных вещах - пообедать, лечь спать с закатом или запереть церковь на ночь. Селяне стали поговаривать, что священник, вестимо, лишился рассудка.
А может, и вправду лишился? Роман и сам понимал, что ведет себя странно, но ничего не мог поделать со своей рассеянностью. Ему было настолько холодно и одиноко в стенах церквушки, что он днями и ночами бродил по холму, гряде, что начиналась за холмом, переплывал реку и бродил по бескрайнему лугу, забыв о промокшей одежде. Выглядел он, должно быть, и правда дико - волосы, которые он забывал расчесывать и умащивать маслом, путались и пушились во все стороны, одежа быстро покрывалась пылью и дорожной грязью, на подол рясы то и дело цеплялись репьи, да так там и оставались, плотно засев в шерсти. На усы и редкую бороду было жалко смотреть - столько кусочков еды запуталось в них.
Все это зашло слишком далеко. Пожалуй, сегодня - отличный день, чтобы признать свое поражение. Можно сколько угодно давать обеты, читать молитвы, воздерживаться самому да учить праведной жизни других - и все равно однажды на твоем пути возникнет такая Элина, которая будет гораздо ближе к Богу, чем ты. Да что там - для всех вокруг она сама и являлась Богом. Богом, который действительно мог вершить чудеса.
Чудеса…. Те десятки чудес, описанных в священных писаниях - а были ли они вовсе? Ведь никто из ныне живущих никогда не видел и не знал чудес своего Бога. Быть может, это и правда все - глупая сказка, придуманная, чтобы заставить богобоязненный люд идти вслед за тем, кто обещает им прощение? Прощение, которое они в своей жизни никогда не увидят - ведь для того, чтобы его познать, нужно умереть. Элина говорит, что после смерти душа умирает вместе с телом, и человек становится бессмертен через мириады маленьких существ, что пожрут его гниющую плоть, мириады трав, что вырастут там, где обратится в землю его тело. Слово-то какое - мириады…. Он никогда не слышал таких слов. Должно быть, это много, много больше, чем то прощение, что, быть может, подарит тебе Бог. Умом не постичь, что каждая травинка - это частички тысяч человек, собранные воедино. Пусть, умирая, ты и не увидишь больше этот мир, но твое тело однажды станет частичкой того, кто сможет видеть вместо тебя. Мириад тех, кто увидит. Невероятно. Непостижимо. Абсолютно непостижимо. И что еще более непостижимо - как широко может мыслить человек, раз способен понять такую истину.



01.03.2017
Продолжение следует...