6. Небольшой экскурс в историю милосердия в России

 
  ТИХИЙ пятиэтажный центр Петербурга. Улочки, переулки и тупички. Сюиты глубоких дворов с квадратами пыльного неба высоко наверху. Даже в солнечный день осветится разве угол такого двора. Брести по ним и скитаться можно долго, минуя арки, проходя сквозными парадными, пока неожиданно не выйдешь к простору, блеску воды в каменном русле канала или реки, к запаху водорослей, навстречу морскому ветру. Дома лепятся друг к другу, пожилые, усталые, неухоженные. Они сочатся историей. Не той, что в школьных учебниках да умных книжках. А той, невидимой и необозримой историей множества прожитых жизней, что лишь изредка приоткрывается  и то, разве, какому-нибудь любителю мемуарного чтения или исследователю чудом сохранившегося домашнего архива.

    Здесь, совсем рядом с темной махиной Исаакия, чья золотая шапка державно осеняет город, рядом с конными статуями двух императоров, с надменным великолепием дворцов и учреждений протекала когда-то жизнь чиновного люда средней руки, на смену которым пришло потом население советских коммуналок, уравненное в правах, нервное и  заселенное под старинные крыши по принципу максимальной плотности.

   В этом районе была некогда  давно возведена  эта больница. На средства благотворителей. Трехэтажная, но за счет высоких потолков равная по высоте, четырех-пятиэтажным зданиям округи, она  заняла прямоугольник, ограниченный четырьмя перекрещивающимися улицами. И было все здесь тогда устроено по последнему слову санитарии тех времен. Сам государь, говорят, приезжал ознакомиться с особой системой хождения воздуха в здании, не позволяющей воздуху застаиваться и становиться вредным для дыхания, а  также с особыми кроватями для тяжелобольных, механическими, облегчающими труд сиделок

.     Время шло, одни потрясения сменялись другими. Тяжелый опыт жизни в этих потрясениях научил медиков, что больные могут умирать и без сиделок, что дело отхода в мир потусторонний вполне можно провернуть самостоятельно и в одиночестве, что всякую заразу легко может остановить наука химия при помощи дезинфекции (в любом воздухе, даже в самом спертом), что совсем не обязательно долго выхаживать больных, они сами по себе хорошо выздоравливают, коли уж суждено им выздороветь.  Этот своеобразный и жестокий опыт пришел не сразу.

           От древних времен, от зари существования человечества сохранилось милосердие, как качество, проявляемое изредка отдельными людьми. Милосердие есть  свойство, естественным образом заложенное в природу каждого человека. Это почти инстинкт, в основу которого положено чувство сострадания. Это когда с помощью воображения представляешь чужие страдания и тем самым уже как бы разделяешь их со страждущим и как бы часть их в воображении берешь на себя, что побуждает помогать действием,  вот и получается милосердие. Отчасти сострадание известно и животным, ведь и они иногда вылизывают раны друг друга.

        Позднее милосердие было предписано религиозным каноном. Ибо  Священное Писание, положенное в основу трех великих мировых религий, священное для  всех христиан, поставило милующее сердце в основу всех добродетелей человека, как необходимое условие спасения души. Но история милосердия в России требует отдельного рассказа, а может быть даже и научного исследования.  Постепенно, так исторически сложилось в России, акцент религиозного канона сместился в сторону защиты христианского государства от внешних врагов  и далее в сторону защиты самой государственности, сущность которой с веками становилась все более отвлеченной. Это означало, что теперь сплоченное большинство легко жертвует во имя себя слабым меньшинством.
 
        И постепенно все реже уже вспоминалось о личном милосердии. Постепенно  масса народа притерпелась к немилосердному расходованию жизней одних граждан ради других, порой в их плотскую  пользу или просто на потеху. Были такие, кого возмущала эта несправедливость. Таких людей их нетерпение, а также страсть к простым и быстрым переменам привели к  коварно обманчивой мысли о том, что надо законом установить государственное милосердие и вовсе искоренить частное милосердие как обман.
 
         Жертвы угнетения и несправедливости создали новое свое государство, создали его уже огнем и мечом народного гнева. Но государство, созданное жертвами угнетения во имя милосердия и справедливости, стало вскорости таким же идолом и потребовало еще большего немилосердия для своей защиты.

     Постепенно стало определенно стыдно проявлять сострадание и милосердие. Эти чувства были объявлены чуть ли не запретными, относящимися к буржуазному прошлому и к поповским сказкам. Тем не менее, здоровая забота о народном хозяйстве подсказывала, что все-таки рабочую силу надо беречь, как берегут рабочий скот, и здравоохранение было поставлено хозяйственно, с учетом и расчетом.  Показатели хорошей работы учреждения здравоохранения  считались тогда – оборачиваемость койко-мест, а длительность лечения исчислялась койко-днями. Правда, ходил брюзгливый шепоток, что, дескать, есть секретные директивы, предписывающие стариков и безнадежных инвалидов лечить хуже, чем остальных, реже выписывать им дефицитные лекарства и в последнюю очередь посылать к ним «скорую», дескать, от них уже все равно никакой пользы обществу. А общественная польза в то время стала главной добродетелью человека. Но никто этих секретных директив в глаза не видел, и шепоток ходил так, сам по себе.

     Так вот, если вернуть нашу мысль к болезням и больницам, то окажется, что несмотря на тяжелую предопределенность, нависающую над каждым больным в силу неумолимого течения койко-дней, а также в силу подспудного хождения секретных директив, больные очень хотели жить. Человеку вообще от рождения дано это свойство -  жажда жизни. Поэтому человек в этой жажде жить стремится прислониться к любому, кто обещает продлить ему дни на этом свете, будь это врач в белом халате, бабушка-травница в глухой деревне или колдун над хрустальным шариком. И люди верили, вынуждены были верить, в государственную бесплатную медицину, направленную, как говорилось, «на благо человека» и довольно часто выздоравливали, и за счет хозяйственности койко-дней и за счет  удивительной живучести человеческого существа. Но и это еще не все. Под самый конец века революций и потрясений, после того, как провалились многочисленные  попытки улучшить человеческое общество, было решено вернуться к старым буржуазным  правилам, однако без поповских сказок, в усеченном так сказать варианте, и было опять объявлено, что каждый сам за себя, и была придумана еще и страховая медицина, мало  кому понятная система работы учреждений здравоохранения,  суть которой коротко сводилась к совмещению романтического аскетизма периода свободы, равенства и братства с пошлым и жадным индивидуализмом свободного рынка. Рынок опять входил в политическую моду. Таким образом оставшийся в наследство аскетизм с вошедшим  опять в моду индивидуализмом -  оба служили поводом сэкономить на нищих и бесправных и объявить, что жизнь наступила опять свободная и индивидуальная, но денег на лечение отпущено в связи с этим еще меньше, поэтому государство их максимально экономит, и вообще государство никому больше ничего не должно и в связи с данным печальным фактом помощь больным сводится  вовсе на нет, а кто хочет чего, тот пусть платит сам из своего кармана.

       Коснулись все эти перемены и катаклизмы и той больнички, которая расположилась рядом с Исаакиевской площадью, с конными статуями самодержцев и всякими правительственными зданиями. Про милосердие вообще почти перестали вспоминать. Придумали страховые полисы, чтобы несколько унять сильный страх рядового населения перед туманным будущим.

     В связи с новыми веяниями, чтобы отчитаться начальству в приведении больничного хозяйства в соответствие объявленной партиями и правительством новизне, на терапевтическом отделении подумали и решили сделать так: три палаты, некогда предназначенные для особенно тяжелых и беспомощных больных, а потому оснащенные умывальниками и отдельными при палатах туалетами, спешно переделали под палаты «повышенной комфортности», и стали взимать плату за  эту повышенную комфортность с тех, кто желал там лежать и лечиться. Чтобы порядок в больнице стал похож на буржуазный. Из взимаемых за комфорт денег малая толика перепадала и больнице. Остальные деньги по-прежнему уходили государству. Остальных больных, кто лечился по обычным «страховым полисам», размещали в обычных палатах, в условиях пониженной до предела «комфортности», независимо от степени беспомощности данных персон. Медсестер и санитарок не хватало ни на одном отделении, ни на комфортном, ни на некомфортном, ввиду неотступной и повсеместной скудости вознаграждения за этот труд. Те, которые все-таки оставались там работать, трудились кое-как на нескольких ставках и пробавлялись подачками, десятками и сотенными (почти как официанты чаевыми) от обычных страхополисных больных  их родственников.

            Но больные продолжали поступать в больницу, и что самое странное, они рассчитывали на поправку здоровья, и некоторые даже поправлялись. И даже  такие среди них были, кому вовсе нечем было платить, никому ни за что, и, что, казалось, совсем не предусматривалось никакими теориями и никакими практиками. И в том, что таких совершенно несостоятельных принимали в больницу было все-таки определенное милосердие.