Сын

сентиментальное повествование

Ночь выдалась изумительной. С небом, рассыпчатым созвездиями, осененным полной луной и волшебством Млечного Пути, с полным почти набором планет. Я вышел из дома в поразительную тишину этой ночи и прошел на причал. Не было слышно даже прибрежного плеска.
Ничто не спало, спало только небо. Ничто не пело, пело только море.
Ничто не вспоминало, только камни (бледнея в звездном свете, вспоминали)...
Совсем бесшумно пролетали птицы, бесшумно плыли сонные дельфины,
а теплый ветер (памятливый вестник), стихая в волосах, стекал на плечи...
Редкие огни поселка на материке тоже представились мне звездами и ничего в этой картине не нарушали, не давали сполохов, не засоряли небо мусором своего света, как это бывает в больших городах, даже давали какую-то опору, ощущение почвы под ногами. Без этих материковых огней можно было потеряться, исчезнуть в бездонности окружающих глубин. А редкие судовые огни в море еще больше бередили душу.
Многие звезды в эту ночь почему-то срывались и падали. Чаще они падали далеко, в море. Но некоторые падали совсем близко, где-то за деревней, и я подумал нужно будет поутру сходить поискать их.

Великолепие ночи вскоре перешло в великолепие рассвета. Я так и не поспал, только слегка вздремнул и отправился на поиск упавших звезд. Две я нашел довольно быстро. Сразу за деревней, немного в стороне от дороги пристроился небольшой лесок, совсем узкий и сильно вытянутый. Лесок искусственный, он высажен бывшими хозяевами этих мест лет за сто – сто двадцать до наших дней, и с тех пор, как извели хозяев, за ним никто, конечно, не ухаживал, и лес превратился в сплошное буреломье, так что для прогулок он крайне неудобен и сюда даже за грибами никто почти не ходит. Посреди леска сохранился насколько сумел такой же как и сам лес вытянутый пруд. Пруд, конечно, зарос-перезарос, но умирать не собирался. На его берегах даже сохранились скамейки и беседки, правда, сохранились только в моем воображении. А вообще берега представляют собой по большей части брустверы – следы давних землекопных работ. И я знаю на этом пруду одно местечко. Там омут, который никогда не зарастает трясиной, видимо, со дна в этом месте бьет ключ, а на берегу лежит поваленный ствол без коры, всегда влажный и скользкий, и на нем любят собираться улитки.
По какому-то наитию туда я и пошел. И не ошибся.
Посреди омута как ни в чем не бывало, как будто так и было положено с самого сотворения мира, плавали на воде две молодые кувшинки. Три дня назад их не было. Я сразу все понял. Мое сердце забилось так, что его удары спугнули стаю перепелок. Улитки были на месте и их было очень много. Взяв себя в руки, уняв волнение, я отправился домой. Нужно бы, конечно, еще поискать звезды, но я должен был быть дома к пробуждению сына.

Это ведь он так бесхитростно, так просто и естественно открыл мне глаза на то очевидное, чего я сам никогда бы не постиг...
Ему было тогда пять лет. В один мирный погожий день мы проводили Наташу, нашу маму, на дневной пароход. Она решила прокатиться на материк, в город, чтобы пройтись по магазинам и вернуться последним пароходом.
Пароход отчалил. Дети на берегу и на причале махали руками, дети ведь всегда машут руками и проходящим поездам и отходящим пароходам. Некоторые пассажиры отвечали им. Наташа тоже сначала помахала нам рукой, а потом показала на небо. В небе летели гуси-лебеди. Я понял и взял малыша за руку и кивнул ей головой: нет-нет, не беспокойся, я им мальчика не отдам.
Весь день малыша прошел в играх. Меня это радовало. В этих играх мне виделись отблески в его детстве моего счастливого, беззаботного, волшебного и безвозвратно ушедшего детства. Ведь пронзительный мир моего детства исчез. Не только для меня. Он исчез вообще. Не было того, что вот мы выросли, пошли по жизни дальше, а на наше место со звонким криком радости вбежали другие, новые дети...
Я как-то прошел своим бывшим двором из конца в конец и обратно. Лучше бы я этого не делал...
Все мое детство стало с годами представляться мне одной сплошной игрой: в дом, двор, улицу, город, в школу, в голубей, во всех окружающих, а еще игрой в наши бесконечные игры.
Мы ведь не спешили стать взрослыми.
А потом как-то очень уж быстро пришло другое время. Городские дворы перестали быть аренами детской радости. Деревня, однако, еще сопротивлялась. С удивлением и с удовольствием, поселившись на острове в качестве дачника, я увидел, что некоторые забавы моего детства еще живы. Лапта, городки, поп-загоняло, клин-забивало, сыщики-разбойники... Наполнявшие остров в летнюю пору всевозможные родные и двоюродные внуки-племянники деревенских играли и охотно, конечно, принимали в эти игры дачных ребят...
Я иногда рассказываю своему малышу о тех наших играх, которые шли по правилам и в которых мы постигали уроки дружбы, товарищества и справедливости. О чем-то я расскажу ему позднее, когда он подрастет. Может быть расскажу (а может быть нет), как на протянутой под забором нитке мы выкладывали на тротуар крышку от часов или кошелек и, прильнув к щелям в заборе, наблюдали. Прохожий, оглянувшись по сторонам, наклонялся за добычей. Счастье толчками уползало из-под руки, а он машинально продолжал за ним тянуться. Еще, еще, прежде чем до несостоявшегося счастливца доходило...
А о чем-то, наверное, не расскажу никогда. Например о тех шалостях, больше похожих на безобразия, которые мы вытворяли в школе. Как все это выносили прекрасные наши учителя? Мне хочется думать, что они понимали нас. Вызывать в школу отцов они не могли, а матерей жалели. Это ведь было послевоенное время, отцы остались на фронте, а наши детские души были полны военной романтики, жажды подвига. Урок географии. «Иванов, покажи устье Волги». И несколько проволочных пулек в подсказку Иванову летели точно в ни в чем неповинный город Астрахань...
Как-то он спросил: «А зимой вы играли?»...
Еще бы не играть. Все волшебство зимы было нашим. Взрослому этого не понять: взрослый человек в пургу, в самую-то красоту, подняв воротник и съежившись, торопится домой. И вообще, зимой он – ждет лета. Мы – ничего не ждали. Каждый день при любой погоде был праздником. Забав было не меньше...

Я рос в небольшом тогда городе на Волге. Наш большой многолюдный двор отде¬лял от улицы глухой дощатый забор с широкими въездными воротами, которые запирались на замок. Ключ от замка держала дворничиха. К воротам примыкала высокая входная во двор дверь – подворотня...
В тот неранний уже зимний вечер мы – стайка ребят – готовились к назначенному на завтра штурму соседнего (через дорогу) двора. То голыми руками, то надевая насквозь промокшие варежки, мы лепили снежные комья. Не знаю, можно ли их называть снежками. Снежок – это то, что рассыпается едва ли не на лету, а наш снежок сбивал человека с забора. Готовые «снаряды» мы складывали в пирамиды, как на картинках про севастопольскую оборону, около большой снежной крепости.
Заиндевелые провода красиво прочерчивали темное небо, усыпанное звездами. Все было так здорово и так хотелось что-нибудь совершить. Замечательными ребятами были тимуровцы, они бы нам что-нибудь подсказали. Но их дружная компания жила на кино-экране и не претендовала на другие территории. Мы обошлись без них. Сначала мы слепили и поставили около самого входа во двор через подворотню снежную бабу. А потом принялись катать большой снежный ком. После каждого наката мы его хорошо прохло¬пывали руками, уплотняя.
Дальше... Дальше, сооружая какие-то немыслимые пирамиды из наших тел, мы за-катили эту снежную бомбу наверх, где она покоилась теперь между приоткрытой вход-ной дверью и балкой дверной коробки. Как нам это удалось? Да так же, наверное, как египтянам удавались их пирамиды.
Затем мы все в выборе жертвы нашей забавы дружно залезли на забор. Темная до черноты улица была пуста, ни души. На углу ближнего перекрестка на деревянном столбе висела одинокая еще не разбитая шпаной лампочка, а на середине топтался, постукивая друг о дружку валенками, постовой милиционер дядя Гоша. Это был хороший, добрый дядька, мы его и знали, и уважали, но уж больно хотелось радости.
Мы принялись дразнить его разными нехорошими словами, а самый смелый из нас, аккуратно протиснувшись в подворотню, вышел на середину дороги и принялся кидать в сторону милиционера снежные комки. Комки, конечно, не долетали. Постовой сначала грозился надрать нам уши и свести к родителям. Это нас только раззадоривало. Наконец его терпение лопнуло, хватаясь за набитую ватой кобуру, он побежал в нашу сторону. Мы слетели с забора и кинулись врассыпную.
Постовой толкнул дверь... Снежная глыба сбила его с ног. Ругаясь всякими неласковыми словами, он встал, подобрал шапку и, едва сделав шаг, налетел на снежную бабу и рухнул вместе с ней...
По всему двору разносился радостный детский смех, но поймать кого-то из нас у постового не было шансов. Наш двор для посторонних – лабиринт. Дом большой: с заселенным подвалом четыре этажа, семь подъездов, в доме печное отопление и пространство двора застроено сараями. Сараи, засарайки, поленницы, задворки, проломы в заборах, отделяющих от соседей...
Когда при мне говорят что-то нехорошее про милицию, я вспоминаю нашего милого доброго постового. Один простой постовой, а сколько радости доставил он стайке непутевых, конечно, но, ей богу, незлых совсем ребят...

Зимой (поскольку на нас были ватные пальтушки) мы играли «в мушкетеров». Мы не спасали, конечно, сомнительную «честь королевы», мы просто сражались (палками, конечно) команда на команду. Как и в футболе, мы «сговаривались». Двое признанных лидеров назначались капитанами, остальные расходились парами в стороны, затем возвращались к капитанам: «Муха или пчела?», «Камень или кирпич?», «Дурак или сроду так?» Так формировались команды, и битва шла до последнего павшего. Когда одна из команд явно проигрывала, кому-то из «убитых» разрешалось вернуться в игру. Так же было и в футболе: тем, кто проигрывал, разрешалось брать подмогу, либо кто-то из сильной команды прямо по ходу игры переходил в более слабую. Моим любимым футболом была игра в одни ворота. Так мы тренировали вратаря перед матчами «двор на двор» или «улица на улицу».
Наш дом – недалеко от базара, и мимо нас то и дело сновали лошади, запряженные в сани. Сани устилались сеном, и это сено в зимнем воздухе так хорошо пахло. Если в санях было место, мы бежали за ними: «Дяденька, прокати!» и прыгали на ходу в сено. «Дяденька» мог прокатить, а мог и огреть кнутом.
А еще зимой были коньки, у маленьких – «снегурочки», у ребят побольше – «дутыши». Мы прикручивали их веревками прямо к валенкам и выкатывались на улицу. Снег на мостовой был плотно укатан санными полозьями, и мы катались прямо по тротуару и по дороге. Самые удалые из нас, разогнавшись на коньках, цеплялись крючьями за сани, а то и за борта редких тогда на дороге грузовиков, и – вперед. О таких «подвигах» детям, конечно, не рассказывают...
В общем, зимы моего детства были прекрасны до невозможности, но...

Как Пасха среди праздников Церкви среди других времен года праздником праздников была весна.
Снега в моем детстве выпадало много. Он шел всю зиму, а оттепели случались редко. Снег лежал везде: на мостовых, на тротуарах, во дворах, на крышах домов и сараев, и домой мы приходили всякий раз как елки все в снегу. По весне он таял небыстро. Из нашего двора талые воды по прорубленной в снегу канавке убегали на тротуар, и вдоль тротуара по краю мостовой до самого конца квартала, где он впадал в колодец, бежал ручей. Он иногда мне снится.
И еще, мало меняясь от одного сна к другому, снится один волшебный весенний день. В тот день по дороге в школу (занятия проходили во вторую смену) я намеревался провести в ручье «ходовые испытания» моего нового кораблика. Эти корабли мы кто как умел строгали из деревяшек, оснащали мачтами, а парусами служили листки из школьных тетрадок. Потом, когда в старом парке на пруду с лагуной вскроется лед, мы будем пускать наши корабли уже по большой воде.
Солнечные лучи, пронзая прозрачный воздух первых весенних дней, звенели как струны, наполняя этим пронзительным звоном и сам этот воздух, и снег, и деревья, да все вокруг...
Маленькие люди, прыгающие по асфальту, танцующие по лужам и указывающие пальцами на солнце. Они набивают в карманы снег (ведь скоро его не будет). Они целуются просто так. Они про все спрашивают. По ночам они выбегают на улицу, царапают мелом мостовую (записывают свои желания, и это одно из желаний – вот так выбегать по ночам). Они так кричат, что грачи умолкают (их все равно не слышно). Они ищут подснежники, заглядывая под скамейки, и удивляются, когда не находят. Они всему удивляются (поэтому у них такие глаза). Они бегут за кораблями, провожая их до самого колодца, а потом ложатся на решетку и долго смотрят в темноту и ко всему прислушиваются. Поздно вечером, когда их укладывают спать, они очень недовольны, они говорят, что убегут в лес (или еще куда-нибудь). Припав к подушке, они сразу засыпают и во сне улыбаются и встают очень рано, всегда вместе с солнцем.
Водосточные трубы время от времени гремели, и из них на свободный уже от снега тротуар вылетали льдины.
Около въезда в наш двор на краю мостовой рос ветвистый клен. Легкий ветерок перебирал его голые ветки, и если смотреть через эту сетку подрагивающих веток на солн-це, то казалось, что дрожит не дерево, а само солнце.
Накануне ночью были небольшие заморозки, и ручей еще не вполне отошел ото льда, местами его еще покрывали тонкие совсем прозрачные льдинки, образуя заторы для моего кораблика.
Неподалеку впереди меня группа ребят играла «в орлянку» какой-то большой монетой. Монета высоко взлетала, кувыркаясь и при этом ярко блестя на солнце, а падая звонко ударялась о тротуарные плиты, отскакивала, крутилась, а когда успокаивалась, все склонялись над ней и дружно возглашали результат.
Я подумал ребята могут отнять у меня мой кораблик, достал его из ручья и присел на тротуарную тумбу, чтобы переждать ход событий...
Эти старинные тумбы вдоль края тротуара – еще одна моя душевная боль. В том образе родины, детства, мечты, который живет в душе и который только и светит, когда вокруг темно и страшно, в нем раннее прозрачное утро, большое, еще прохладное солнце, поднимающееся над сараями, голуби в высоком и чистом небе и открытая манящая в даль вся такая светлая родная улица. Я вижу ее с этими тумбами...
Я был уже студентом, когда их зачем-то стали выкорчевывать, и я пошел на прием к главе города. Глава посмотрел на меня с сочувствием (молодой человек из хорошей известной в городе семьи и занимается такой ерундой) и честно и твердо ответил гражданину: «Эти клоунские тумбы – из той старой жизни, с которой мы раз и навсегда покончили». Передо мной встала та непробиваемая стена, которая встанет еще не раз. И я подумал тогда, что надо бы жить «без них». Вот только как? Они ведь были везде...
Рано (в три по московскому времени) через город проходят клоуны, а на самых старинных тумбах сидят огромные птицы (похожие на петухов).
Попозднее (примерно в четыре) приезжает старик-собачник – покровитель бездомных собак, претворяющий эти собачьи жизни в мыло (для женщин и для детей).
И тогда печальные лица клоунов становятся просто глупыми, а петухи начинают кричать, будя темперамент кур и уснувший с вечера город.
При очередном розыгрыше монета, отскочив от тротуара, куда-то укатилась. Ребята огляделись, поискали ее, решили, по-видимому, что она закатилась под забор, откуда ее было не достать, и пошли дальше своей дорогой. А когда я дошел до того места, где они играли, и стал убирать очередную льдинку, мешавшую моему кораблику, я увидел на дне ручья монету. Это был серебряный полтинник СССР с молотобойцем. 9 грамм чистого серебра. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Мой среброносный ручей...
Прозрачный. И тонкий как лед. Звенит, принимая монету, и прячет как тайну на дне. И вдруг – исчезает в колодце.
Монета? Монету на кон. И кончилась, кончилась сказка. И смотрят скворцы из оконца и жмурятся, греясь на солнце...
А солнце на небе трясется, на дачи весну волоча, сминает сырые газоны, диктует моды сезона, по веткам лучами стуча.
На этот полтинник я купил себе мороженое, а со сдачей на следующий день пошел к «большим». И в забавах, и вообще в дворовой жизни мы, дети, естественным образом делились на «больших» и «маленьких». «Большие» не принимали нас в свои игры («нечего путаться под ногами»), но если игра шла «в деньги», то, конечно, все ограничения снимались, мы были желанными партнерами.
Ребята играли «в стукана» (по-московски «в расшибаловку») по 20 копеек. Я поста-вил на кон два гривенника и вскоре их проиграл. Оставшимися у меня двумя пятаками я сыграл «об стенку» с тем же результатом. Денег было не жалко, а вот самого полтинника немного жаль, я ведь, как и многие наши ребята, собирал (у нас не говорили «коллекционировал») старые и старинные монеты. Правда, своей коллекцией я не очень-то дорожил. Время от времени я из раскрытого окна (мы жили на верхнем этаже) бросал эти монеты «на драку-собаку». Монеты падали на землю, начиналась «драка-собака», и я опрокидывал на ребят заготовленное ведро с водой. Получаемое удовольствие превышало нумизматическую ценность утраченных монет.
Когда-нибудь я расскажу обо всем этом сыну, он сочувственно вздохнет, и мы вместе погорюем о бездарно потраченном полтиннике с молотобойцем и пролетариями всех стран из волшебного ручья моего детства...

Наташу больше устраивало, когда мальчик был в компании дачных детей, предпочтительно однолеток. Мне же больше по душе были игры деревенских ребят. Здесь было много движения, смекалки, азарта. Наташу смущала бьющая через край удаль деревенских, особенно словесная. Я ее успокаивал: «Не преувеличивай. Почитай Некрасова про крестьянских детей. Они же такие лапоньки». Впрочем, нашего в эти забавы никто особо-то и не привлекал по причине его малолетства. Маленьким оставались «прятки», «ловички», «классы», «двенадцать палочек»...
Днем я уложил было малыша поспать, но тут к нам забежала Дашка, соседская девчонка, большая фантазерка и пересмешница.
С некоторых пор мы с ней (я и она) подружились, и она забегала к нам в дом «без стука».

Между Новым Годом и Рождеством у меня возникла необходимость навестить нашу дачу. Пока я добрался до острова, проваливаясь почти по пояс преодолел снежную целину и вошел в дом, стемнело. Я огляделся, снял с плеч рюкзак и первым делом заложил в печь дрова. И тут на пороге комнаты возник сосед. Он сбивчиво обрисовал мне ситуацию. По каким-то семейным причинам они эту зиму жили на даче. И вот ему нужно было в город, на материк, на похороны. Жена отъехала еще накануне. И раз уж я вдруг появился здесь, он просил меня взять к себе на пару дней девочку и собаку, а еще лучше пожить эти дни у него, поскольку у них в доме все обжито.
Ну, что ж. Едва я зашел к нему в дом, он нас покинул, сказав, мол, все под рукой, разберетесь тут сами.
В одном углу комнаты, хорошо наряженная, стояла пушистая елка. А рядом с елкой на детском диване, натянув до подбородка одеяло, лежало премилое существо. Красивая большеглазая девчонка. Это и была Дашка. Именно так («по-пушкински») называли ее родители. Она то смотрела на меня, то отводила глаза на стену. Она немного стеснялась, отвыкнув, видимо, за время зимовки от посторонних. Старый ламповый приемник из другого угла наполнял комнату джазовыми композициями. Свет от его ламп через отверстия в задней стенке падал на обои, образуя причудливые узоры. Я приглушил звук, и музыка зазвучала мягче, нежнее.
А в противоположном от елки углу потрескивала дровами черная круглая голландская печка. Эти печи здесь почему-то называли каминами. Такие печи – без поддувала, вместо поддувала у них два ряда отверстий в створке. Отблески огня через эти отверстия, отражаясь в развешенных на елке игрушках, как живые метались по всей комнате, по полу, по стенам, по потолку, по занавескам на окнах, сливаясь в волшебном танце с музыкой из приемника. А на коврике у камина лежал щенок. Он как-то тоскливо поскуливал, и я читал в его устремленном на меня взгляде: «Нам так хорошо было без тебя».
Я разобрался со своим ночлегом, поправил дрова в камине, взял с книжной полки «Конька-Горбунка» с яркими картинками и присел на край дивана к девчонке.
– Тебе почитать? – спросил я.
– Читай, – сказала она. Наконец-то улыбнулась, вздохнула, повернулась к стене и... уснула. Я положил книжку ей под подушку.
В тоскливых глазах щенка и в треске березовых дров, в молчаньи двора за окном и в треске коротких волн что-то пугает девочку.
И эта странная музыка, и пляска теней на стенке. Немного, совсем намного, и в бешеный ритм ударных плавно и неспеша, тоскуя мелодией осени, вступают всплески фано.
Ну вот и все, моя крошка, вот и все, моя милая. Ну вот и все, моя девочка, вот и все, моя маленькая.
На следующий день ни Дашка, ни щенок меня уже не стеснялись. К ним зашли две девочки из деревни, обе постарше Дашки, и вся эта компания почти весь день резвилась на просторном довольно участке около дома: и на хорошо зачищенных дорожках, и на снегу, в сугробах.
Наш дачный быт не очень-то благоустроен, тем более зимой, и у меня весь почти день ушел на хозяйственные хлопоты. А вечером все было так же волшебно как накануне. Пока я растапливал камин, девочка лежала на полу, на паласе, обнимая и прижимая к себе щенка, и, водя пальцем по строчкам, читала ему по складам ершовскую сказку. Слушатель из щенка был неважный.
Потом, когда удалось уложить ее в постель, я читал ей Андерсена. Дашка улыбалась при любых поворотах сюжета. А щенок, так и не наигравшись за весь день с моими тапками, все норовил их куда-нибудь забросить.
Волосы маленькой девочки кутают морду щенка, волосы маленькой девочки кутают старый камин. Старый, тревожный и темный трауром смотрит в огонь, ломая дрова в испуге, роняет, роняет блики на платье, на стены, на звуки. Сказка целует в глаза, дарит цветы и грустит. Тени скользят по страницам, шепчут, немножко пугают. Синюю бровь выгибая, ночь заплетает ресницы. Елка, камин, босоножки, тихо смеясь, извиняют...
Не сказав ни слова, Дашка сделала книксен, засмеялась (то ли надо мной, то ли над собой) и хватаясь руками прямо за ступени, влетела по нашей крутой лестнице наверх, в спальню.
– Хватит спать. Хорошие мальчики никогда не спят. Пойдем играть во взрослых.
Уходя и уводя моего сына из дома, она обернулась (улыбка, мне кажется, никогда не сходила с ее лица) и как-то радостно сообщила мне:
– Мой папа строгий, а бабушка добрая, а самый ласковый – щенок.
Изрядно подросший щенок, похоже, все еще казался ей маленьким. Так родители всегда запаздывают с осознанием взросления своих детей.
Они выбежали из сада и побежали на берег, где их ждали другие дети. Я не увидел на берегу никого из взрослых и мне пришлось поспешить туда самому...
Дети остановились на бегу, чинно расселись на скамейках. Они призывают всех к спокойствию. Они вынимают из карманов шарфы и вешают их на шеи. Они вспоминают вехи: водят по воздуху ветками (они думают, что это трости). Они говорят: «Раньше было лучше»...
А где-то уже под вечер к причалу подошла красавица яхта-полутонник под огромными белыми парусами. Это мои хорошие знакомые возвращались с прогулки по морю и зашли именно за нами, чтобы пригласить нас пройтись на яхте вокруг острова.
Я немного засомневался в отношении малыша. Незадолго до этого такая же яхта попала в наших краях в нехорошее штормовое приключение, и мы все были еще под впечатлением от той истории. Но море было спокойным, а малыш смотрел на меня так доверчиво и с таким ожиданием волшебства, что мне оставалось только отбросить со-мнения.
Капитан сразу заявил, что место мальчика – в каюте, но я его уговорил, и мы устроились на палубе. Мы лежали на носу яхты и смотрели на окружающий мир. Он (этот мир) был спокойным, пронзительно-красивым и добрым.
Ветер ловился трудно, и яхта шла галсами, переваливаясь при поворотах с боку на бок. Когда мы прошли вдоль южного берега острова и повернули на север, горизонт просто исчез, никакой границы между небом и водой больше не было, а суда вдали, казалось, висели в воздухе. Солнце поначалу, дробясь, играло в воде, а затем, опускаясь все ниже, так залило все вокруг своим светом, что казалось – оно не уходит ни за какой горизонт, а просто погружается именно в воду, растворяясь в ней по мере погружения.
Закат играл переливами красок так, как не может играть никакое другое время дня. Играло все: и небо, и вода, и редкие облака, и лес по берегам острова, и окна в деревенских избах, и паруса, и чайки в небе и вокруг нас... А потом краски стали понемногу меркнуть, небо постепенно темнело, и на нем начали зажигаться сначала отдельные звезды, затем их становилось все больше, пока они не рассыпались щедрой россыпью по всему небосводу. А молодой месяц был так скромен, застенчив и воспитан, что его даже можно было и не заметить.
К последнему повороту ветер окончательно стих, и дальше яхта шла уже без пару¬сов, под мотором.
Становилось прохладно. Когда я набросил на мальчика курточку, он посмотрел на меня серьезно, по-взрослому, даже немного нахмурил брови и спросил:
– А ты?
Это меня по-хорошему тронуло. Я тоже надел ветровку и застегнулся на молнию.
Малыш во все время путешествия держался вполне воспитанно, но был несколько скован присутствием посторонних взрослых. А на последнем отрезке пути все ушли с палубы, кто на корму, кто в каюту, и мы с ним остались на палубе одни. Он заметно оживился и стал засыпать меня вопросами. Он спрашивал про звезды. Я подумал нужно срочно подковаться в этих вопросах, а пока я показал ему лишь то, что знают все – Полярную и двух Медведиц.
– Папа, эти медведицы, они живут прямо на звездах?
Воображение заиграло, мысли забегали. Я набрал полную грудь воздуха и готов был начать импровизировать, но тут... Где-то почти над нами в бездонности космоса что-то ярко вспыхнуло и стремительно понеслось по косой траектории к земле, рассекая темноту неба светлой полосой и оставляя за собой длинный огненный след. Лес на берегу осветился каким-то бледным неземным светом. Мне показалось, что это нечто упало где-то совсем недалеко, или в море с другой стороны острова, или даже на острове, в лесу.
Вся наша яхтная компания принялась обсуждать происшедшее. Что это было: спутник, ракета, метеорит, астероид, кусок кометы? А мой малыш на удивление спокойно, словно он видел такое каждый день, прошептал мне на ухо:
– Папочка, скажи своим друзьям: это упала звезда. Звездочка. Мы ее завтра найдем.
– Хорошо. Я им так и скажу. – Что еще я мог ответить мальчику пяти лет?..
Яхта шла вдоль берега совсем к нему близко. Подступавший вплотную к береговому обрыву лес казался гигантским черным айсбергом. Кто-то из команды сказал, что ря¬дом с бортом плеснула большая рыбина. Я понял, что это не рыба, и сказал рулевому, что следует отойти от берега, здесь попадаются большие камни. Рулевой заложил руль влево, яхта отошла от берега, и сразу за отступившим лесом предстало дивное виденье. Это был небольшой казавшийся сказочным дом, весь залитый светом. Я его сразу не узнал. Это было так красиво во мраке ночи.
Я не оставил Наташе записку, полагая, что мы вернемся раньше. И она, видимо, решила, что мы застряли где-то или у кого-то в гостях, а чтобы мы не заблудились во мраке ночи, она включила свет по всему дому.
Я сидел на палубе, прислонясь спиной к мачте, а малыш устроился у меня на коленях. Он почти засыпал, и явленное чудо не произвело на него впечатления. Он только спросил:
– Папа, а кто там живет?
– Там живем мы с тобой и с нашей мамой. – Я сказал ему чистую правду, а он, с трудом открывая глаза, посмотрел на меня, по-видимому усомнившись в моих словах, хотел еще что-то спросить, но язык был ему уже непослушен...
Нас «десантировали» на причале, и яхта пошла дальше своим путем, а мы пошли к дому.
Когда я открывал входную дверь, малыш присел на ступеньку крыльца, как-то по-взрослому вздохнул и задал мне вопрос, на который у меня так и нет простого ответа:
– Папа, а взрослые тоже видят звезды?
Я не знал, что ответить, но он уже и не ждал ответа. Он спал. Я отнес его на постель, и он спал хорошо, крепко и долго... А на другой день малыш мне сказал:
– Папа, теперь давай пойдем поищем ту звездочку.
– Ну, что ж. Вперед. Заодно пособираем землянику.
Я знал одно заветное местечко, небольшую земляничную поляну за дальним лесом. Туда я бы шел в обход леса, полевым привольем, через клевер с звенящими над головой жаворонками, через рожь, пестрящую васильками. Эта дорога не ближняя, с ребенком ей не пойдешь: придется потом нести его на себе.
И мы, взяв две небольшие детские корзиночки, пошли прямо через лес. Сначала там идет черничник, но мой малыш ни разу не присел ни у одного кустика, он был явно сосредоточен на поиске, даже комары его, похоже, не очень-то и беспокоили.
Перед самым уже выходом из леса нам предстояло пройти через небольшую болотину. Болото неглубокое, моему ребенку по колено, его вообще-то можно перейти, прыгая с кочки на кочку. Эти кочки прямо усыпаны крупным и сочным гонобоблем. На мне были резиновые сапоги, а на малыше короткие резиновые же сапожки. Он как-то прыгнул разок-другой с одной кочки на другую, а потом, конечно, недопрыгнул, соскочил с кочки в воду, зачерпнув сапожки сполна, что вызвало у него прямо восторг. Дальше он так с удовольствием и шлепал по воде, и улыбка по этому поводу не сходила с его лица. Я против этого не возражал, поскольку вода была не то чтобы не холодной, а именно теп-лой.
Я уже вышел на поляну, а мальчик немного отстал. Я обернулся. Мой малыш, присев прямо в воду, погрузившись в нее почти по пояс, что-то рассматривал и как бы гладил. Я подумал, что он увлекся гонобоблем, но при этом я рассердился и пошел назад, чтобы вытащить-таки его на сушу.
А он... склонился над красавицей-кувшинкой и осторожно, нежно и бережно ее поглаживал. И он сказал:
– Ну вот, папа. Вот она. Вот мы ее и нашли...
Это его «мы» – это было так щедро...
Бывает, многие годы напряженных усилий, а то и целую жизнь тратят и отдельные люди, а то и целые страны и народы, чтобы что-то открыть, понять, объяснить хотя бы себе. А ведь порой достаточно просто спросить об этом ребенка. Известно ведь, что глаголят уста младенца. Хотя, конечно, бывает, что людям (я говорю о взрослых) не так уж и нужна истина, она их чаще все-таки раздражает...
Звезда, остывшая в воде, подружка космоса – кувшинка (и мне перехватило горло)...
Глаза ребенка видят звезды и потому, что он – ребенок, и потому, что звезды – есть...
И там, где выпадет звезда, наутро вырастут цветы (и это могут быть кувшинки)...
Моя жизнь на острове – созерцание. Дом я построил, маленький, но красивый, книгу написал, хорошую книгу, жаль, что никто ее не читал, дерево посадил – сосну, она еще крошечная, но статная. Сына я тоже породил, и вот теперь день и ночь болит за него душа. Ну ничего – растет. А мне осталось – созерцать.
Смотреть на море – это, по моим понятиям, самое великолепное из возможных занятий. Им можно заниматься день за днем, всю жизнь и даже из поколения в поколение. Весь сезон, когда море свободно ото льда, идет изумительная непередаваемая игра воды с ветром и солнцем, с берегами и пароходами, с чайками и парусами, с горизонтом, с волшебством огромного вечно меняющегося неба, а по ночам с береговыми огнями, с луной, звездами, с удивительным Млечным Путем...
Легкие волны набегают на берег, и вместе с ними по песчаному дну бегут светлые тени отраженных в воде солнечных бликов, они добегают до края воды и со звоном рассыпаются, уходя в песок...
Отсюда – и крик, и шепот, и молчание художника...
Море всегда великолепно. А белые красавцы-корабли со стаями чаек за ними. После каждого на берег набегают волны...

Берега нашего острова очень разные. Ближе к причалу берег – это мелкий чистый песок между береговым обрывом и кромкой воды. Песок нежно-золотистого цвета, и в солнечную погоду он слепит глаза как снег в горах, такой пляж тянется изогнутой линией вдоль острова на пару километров. Местами монотонность песка нарушается россыпями камней, иногда эти камни уложены в четком порядке – это остатки, а точнее останки, каких-то былых строений.
Дальше по берегу начинается сосновый лес, и сосны выходят прямо на пляж до самой воды, если брать обычные по уровню моря годы. Ночами со стороны моря этот лес представляется скалами.
В этом году вода низкая, море сильно отступило, обнажив прибрежное дно, местами каменистое, местами илистое, но чаще такое же песчаное, как и берег.
А еще дальше по берегу, уже за лесом, отступившее море обнажило массивные поля, сплошь усеянные разных габаритов валунами. Краеведы говорят, что так смотрелась земля при первотворении. Я им верю. Кому же еще и верить, ведь очевидцев не сохранилось. Современный человек, раб комфорта, ничего здесь не потерял, а потому никто здесь не бывает, даже для кораблекрушений люди выбирают места поудобней. Я-то иногда прихожу сюда помолиться и поразмышлять.
Когда на море шторм, мегатонные глыбы волн, взревев, как хорошая дивизия перед штыковой атакой, заставив вздрогнуть от этого рева помимо Земли еще пару-тройку ближних планет, обрушиваются на эту армаду валунов, вздымая их до неба и выше. Иные из камней, мне думается, навсегда покидают эту землю вместе с ее понятиями и кодексами, в том числе законом всемирного тяготения, и отправляются в пронзительно-одинокий полет через неведомые пространства. Через триллионы лет такой одинокий валун, поседевший и обгоревший, вспорет в ночи атмосферу какой-нибудь планеты и плюхнется в болотный омут, чтобы наутро, остыв, превратиться в кувшинку. Другие камни, взрываясь при столкновениях, рассыпаются в пыль и песок. Иные же, возвращаясь на землю, ударяются с такой силой, что пробивают ее насквозь и вылетают в других полушариях, плюхаясь на тамошние пляжи, а из образовавшихся при ударах дыр и трещин извергается кипящая лава. Налетающие вал за валом громады волн бросаются на эту лаву и мгновенно обращаются в пар. Границы неба, воды и тверди исчезают в бурлящем кипении огня и чудовищных водоворотов. Эта феерическая вакханалия – это уже не первозданность, это репетиция конца света.
А когда шторм стихает, все удивительно возвращается на места, словно всему воздалось, все прошло и все начинается сначала.
Это все происходит далеко, на самой оконечности острова, а там, где стоит наш дом, все гораздо скромнее, и даже в хороший шторм у нас все спокойно.

Со штормом у нас особые отношения. Дело в том, что наш дом стоит совсем близко к береговому обрыву, но рядом причал, и берег здесь укреплен, так что с этой стороны нам ничто не угрожает. А когда в штормовую погоду ветер с моря, брызги от бушующих волн долетают до нашей террасы, но у нас на этот счет к ним нет никаких претензий.
Как-то однажды, пару лет назад, штормило уже неделю, ветер не утихал, и в доме стало холодновато. Я решил истопить печь и пошел в комнаты, а сын остался на террасе. Пока я возился с печью, с террасы доносился какой-то незнакомый ритмичный шум, но мне было поначалу не до него. Печь никак не растапливалась, а дым упорно шел в комнаты. Я поднялся на чердак и заглянул в дымоход. Так и есть. На изгибе трубы в который уже раз было сплетено гнездо, и в гнезде лежали шесть голубых в серую крапинку яиц. Я аккуратно вытащил гнездо и отнес в сад, положив там на видное место на скамейку. Пусть разбираются сами.
Чем я мог им помочь, этим шести птицам, что еще не родились и уже не родятся? Поймут ли их непутевые родители, что это за яйца? А если и поймут, захотят ли и смогут ли что-то предпринять? Вряд ли. Да и скорее всего, едва я отойду, тут же нарисуются вороны...
В нашем саду среди своих инсталляций я вмуровал в бетон большой чугунок, на-полнил его почти до верха камушками, и когда заполняю это сооружение водой, получается дивный птичий бассейн. В жаркую погоду он кишит птичьим племенем. Трясогузки, жаворонки, соловьи, пеночки, еще какие-то неизвестные мне птицы резвятся там, брызгаются, купаются, а мы наблюдаем за их играми с террасы. Иногда прилетает крупный, видно немолодой уже снегирь. Если там нет скворцов, он сразу занимает центральное место и разгоняет мелюзгу, не пуская больше в бассейн никого. Никого, кроме своей подруги...
Прихожане старенькой церкви уверяли, что птица погибла (только ветка под ней не сломалась).
Никогда, никогда я не видел этой серой маленькой птицы. Никогда, никогда не слышал этот голос (пронзительный, странный).
Песня птицы многих смущала. Даже дети, шагая из школы, опускали глаза на дорогу, закрывали ладонями уши.
Эта птица еще не родилась. Эта птица должна родиться. Прилетит и сядет на ветку (только ветка под ней не согнется).
Когда я вернулся в дом, с печью было уже все в порядке, а дым начал рассасываться. Шум с террасы, между тем, продолжался, и я туда и направился.
Вот это было зрелище. Все окна были нараспашку, и с каждым порывом ветра вода с шумом влетала на террасу. Все кругом было залито, как в получившем пробоину корабле: и комод, и все, что на нем, противоположная стена с портретами и картинами, разумеется, весь пол и (увы) мой рабочий стол с книгами и рукописями и с фотографиями моих родителей и братьев, правда, фотографии были в рамках и под стеклом.
А посреди террасы, у самого окна, подставив себя влетающим в дом брызгам, стоял сын, мокрый с головы до ног. Он был счастлив и широко улыбался той улыбкой, какой можно улыбаться, когда тебе восемь лет и когда ты счастлив.
Я очень строг в бытовых вопросах, но, ей богу, у меня ничто не вызвало ни раздражения, ни критики, я думаю, что Господь остановил мой гнев. В эти минуты я был счастлив за него, а, значит, счастлив и сам. У меня перехватило горло, не хватало еще, чтобы я при нем расплакался. А он сначала меня в этом шуме брызг не услышал, а потом повернулся, увидел меня, и его улыбка застыла: он не знал, как я отнесусь к этому безобразию.
Я подошел к нему, поднял его за плечи, и мы прижались друг к другу и какое-то время вот так и постояли вместе. Это, наверное, те редчайшие моменты, когда человек напрямую общается с Богом... Я тоже весь промок.
А потом мы прошли в комнаты, переоделись в сухое и сидели у огня. Изредка мы подбрасывали в огонь поленья, и в их потрескивании мне слышалось столько добра и любви...
В жизни нужно устроиться так, чтоб владеть окном на восток. Свежесть ранней сочной травы, неизменность добрых надежд, беззаботность влажных цветов и упрямство розовых пчел.
Либо нужно устроиться так, чтоб окно выходило на юг. Просыпаясь не слишком рано, убеждаться, что мир – без начала, и, почувствовав в сердце тревогу, уходить (на тихую речку). Или можно устроиться так, чтоб окно выходило на север. Бесконечное, ровное небо, занесенные снегом дороги, одинокие черные птицы и безлюдье (а где же деревья?)... Впрочем можно устроиться так, чтоб окно выходило на запад. Одинокость вечернего леса, старики у садовых калиток, истомленные, томные ивы и тоскливые бледные тени (так сидеть и сидеть у окна и разгадывать краски заката). Можно даже построить жилье совершенно (как башню) без окон. И ночами идти и идти и в дороге (на Млечном Пути), как уже никогда и нигде, прислониться к прохладной звезде.
Так вот мы и живем нашей скромной жизнью среди скромной природы наших скромных мест...