Трудности перевода с матерного на славянский

      
               
Недавно, по случаю то ли интронизации, то ли тезоименитства (разницы меж ними я, право, не знаю) патриарх всея Руси его святейшество Кирилл о своем многотрудном пути рассказывал. И в этой связи поминал одного из наставников своих митрополита Никодима. И напомнил мне нечто из моего пути извилистого, в коем я по сей день разобраться затрудняюсь.


Людмила Григорьевна Жгилёва была старшей из "англичанок" в мореходке. Правда, был еще Громов, Анатолий Иванович, мужчина возраста и цвета неопределенного, которого мы, однако, прозывали тетей Толей. За манеры его и походку и за страсть к сплетням. В общем, он был не в счет.
Людмила Григорьевна, кажется, была единственной из педагогов не членом КПСС, хотя авторитетом могла потягаться с иными замами начальника училища, самого папы Аносова.
Она была классной мамой у нас, во втором взводе второй роты. Именно мамой, а не дамой, потому как всяк, когда ему случалось худо, мог обратиться к ней и поделиться горем и получить в ответ, если не помощь, то хороший совет наверняка. Там у нас множество было преподавателей, начальников и сотрудников разных, и многие из них достойны, наверное, отдельных рассказов, но Людмила Григорьевна,  пожалуй, единственная из всех, перед кем я чувствую себя в неоплатном долгу. Как перед родной матерью своей. Кстати, она, наверное, была ровесницей матушки Валентины Григорьевны. Или близко  к тому.  И до сих пор  я не знаю, как им долги вернуть. И возможно ли. И нужно ли.  Разве только рассказы рассказать? Но я знаю про Жгилеву совсем не много. Да и то, главным образом, с ее слов.  В пору обучения в мореходке узнавать, расспрашивать кого-то о ком-то не было нужды. А теперь... Да не только теперь, давно уже поздно.
Что вообще мне ведомо о ней, помимо ее беспартийности? Все знали, что муж у нее - профессор Таллинского политеха. О детях... Были ли у них дети, не знаю. Она про них никогда не заговаривала. А где и как они с профессором в тесную связь вступили - кому какое дело?
Иняз Людмила Григорьевна успешно закончила в Ленинграде и почти сразу по окончании направлена была в Архангельск, переводчицей при иностранных конвоях - только что накатила Великая война. Там и служила она до самой Победы, после которой удостоилась чести быть переводчицей на Нюрнбергском процессе.
Я несколько раз пытался найти подтверждение тому в разных доступных мне справочниках, но нигде ее фамилии не встретил. Наверное, потому, что в бытность на процессе носила она фамилию другую, девичью, а Жгилёвой стала уже потом, когда профессора (очевидно, будущего) своего нашла. Или он ее. Когда и как она оказалась в мореходке - это нас мало интересовало. Знаю только, что несколько раз направлялась Людмила Григорьевна стажироваться в Англию. И знатоки говорили, что у нее речь и произношение почище, чем у коренного жителя Оксфорда или Саутгемптона. Чему, должно быть, способствовало отсутствие одного зуба на нижней челюсти, который она никак не хотела вставлять. Не думаю, что из-за бедности треклятой. Не вставляла - и все тут. И даже по-русски разговаривала с легким присвистом. И нимало тем не смущалась. Ее вообще мало чем можно было смутить. Мудрая женщина была. Должно быть, под стать своему профессору.
И учила она нас, оболтусов... Я уже к четвертому курсу оперировал словарным запасом числом около пяти тысяч - для бытового общения, чтения карт, лоций и прочих пособий вполне доставало. И на годичной практике нередко выступал за переводчика при капитане Когане, который бойко шпрехал по-немецки, а вот английский осваивать прочему-то не желал. Из какого-то принципа. Теперь я удивляюсь порой: куда же это мое прежнее знание подевалось? Вижу и слышу: слова-то вроде до боли знакомые, а вот что они означают, напрочь забыл. Язык-то, он безусловной практики требует. Иностранный - тем более. А какая у меня практика, если в иностранные порты я с конца шестидесятых не заходил?
Однако я отвлекся слегка. А возвращаясь к "нашим баранам", должен сказать, что никогда не был воинствующим атеистом, хотя по сей день, как говорят, "ни в бога, ни в черта..." Даже когда меня, еще с сеном в волосах, записали кандидатом в КПСС, а "отец наш", который на смену товарищу Сталину заступил, Никита Сергеевич, объявил с "амвона", т.е. по телевизору, что очень скоро всем нам покажут на экране последнего сущего в России попа, я принял это за остроумную такую шутку. На них Первый наш секретарь Н.С. Хрущев шибко был горазд. Жаль, что очень скоро его на пенсию отправили. Но именно тогда будто тумблер какой щелкнул в моей голове, и я начал писать прозу. Стишата, как всякий порядочный человек, кропал и прежде и даже выносил напоказ в стенгазетах - публике нравилось. А вот первый, по-моему, настоящий рассказ под заглавием "Рулевой" написал именно тогда и никому его не показывал. Его опубликовала лет через двадцать пять местная городская газета. Он теперь и здесь выложен, на ПРОЗЕ.РУ.
Я всегда с интересом заходил в церкви во всех городах, где бывать приходилось. А в те поры в Таллине удостоил визитом едва не каждый из тридцати четырех храмов - православные и католические, лютеранские и прочие, разницы в которых  не очень понимал. Не бывал только в синагогах, хотя одна из них расположена была прямо напротив нашего экипажа, на улице Сяде.
Главным православным храмом в Таллине (а может, и во всей Эстонии) был собор Александра Невского, что на Вышгороде. Там, напротив собора было еще здание правительства Эстонии и другие важные строения. Нас тогда тешил слух или байка о том, что вроде бы собор тот снести пытались - согласно политике партии и правительства. Да, говорили, не получилось ничего: так надежно и основательно сложен был храм. На свинце будто бы. И изумительно красивый. По-моему на храм Василия Блаженного, что в Москве, слегка похожий. И мы, когда в карманах у нас гулял ветер, а в головы наносило романтику, вместо пивбара ходили гулять по Вышгороду с непременным посещением замечательного храма. Проповедей мы не слушали, а просто стояли, разинув рты, разглядывая иконостасы, и невдомек нам было, что тот мягкий, с легкой картавинкой голос, завораживающий паству, принадлежит будущему патриарху всея Руси Алексию. Естественно, Второму. А, может, и Никодим когда служил - утверждать не стану. Они оба уже тогда в иерархи были причислены и оба-два, помимо церковных служений, активно проповедовали экуменизм, то бишь связь с другими христианами: один - в западной Европе, а другой - больше на юге, в самом Ватикане. Кстати, митрополит Никодим скончается в 78-м в Ватикане, на приеме у его святейшества Папы Римского.
Обо всем этом, я, конечно, позже узнал (да и вы можете - заглянув в википедию), но тогда мне даже и не смешно было представить, что вот кто-то из них и явится тем самым "последним попом"... 
Четвертым курсом в мореходке была годичная плавательская практика с заочным как бы обучением. И на этот год по всем основным предметам курсанты получали курсовые задания с конкретными сроками сдачи. В том числе и по английскому языку. Каждому - свое. Я получил...  И по сей день не могу понять, почему это мне досталось.
Ну, первое из заданий еще можно было понять, хотя и объемом для курсового малоподъемное.
Еще здравствовал на Кубе Эрнест Хемингуэй - я так думал, напрочь забыв о трагическом его конце в 1961-м. Думал, что кропает он свои нобелевские романы, прихлебывая ром "Баккарди" и попыхивая гаванской сигарой, и в ус себе не дует, а я тут за него "Старика и море" на русский переводи. И как-то не до ума мне, остолопу, было, что повесть давно уже можно найти едва не в любой библиотеке в прекрасном переводе Голышевой и Закова. Стоило только взять да передрать ничтоже сумняшеся. Ведь я в те времена не только завсегдатаем пивбара на Харью был, но еще и едва не самым активным книгочеем в мореходке. На этой ниве даже сблизился было с одной из библиотекарей наших. Увы, невзирая на это, Айна - так ее звали - выскочила однажды замуж за единородца своего толстяка Уммуса - он учился курсом старше меня, в 4-й роте судоводителей. Тогда же она ушла из нашей библиотеки.
В общем, "Старик" меня вполне устраивал: за год как-нибудь разберемся. А вот второе...
Второе задание было объемом всего в четыре машинописных страницы, вроде довеска к первому. И я, чтобы не забыть о нем в пылу последующей многотрудной работы, взялся за перевод его, не откладывая. Погорячился однако. Взявшись за него, я и про старика и про море забыл - в такой пришел восторг. Вернее, в ступор.
Работа называлась "Человек и война" - стенографическая запись выступления митрополита Ленинграда и Ладоги Никодима на каком-то форуме христианских клириков во Флоренции. Собственно, только заголовок и автора я легко преодолел тогда, а вот дальше надолго задумался. Прежде всего, о том, откуда эта ахинея (по-моему) взялась у Жгилевой и почему она мне его подсуропила? Тем более после недавнего заявления Никиты нашего Сергеевича про "последнего попа". 
Кореш мой Витька Иванов...
Тут я небольшое отступление должен сделать.
С годичной практикой нам тогда чертовски повезло. Нас, пять организмов из второй роты направили на один теплоход в Таллинскую базу рефрижераторного. флота. А это давало право засчитывать практику в двойном размере - год за два. При условии, что кто-то из комсостава будет у нас руководителем практики. На что с удовольствием согласился старпом "Боры" (так именовался наш транспортный рефрижератор) Альберт Иванович...  Фамилию забыл напрочь. А двойной зачет давал право на получение сразу по окончании мореходки рабочего диплома штурмана...
Каюты рядового состава на "Боре" были двухместные, и нас по прибытии на судно подселили, не считаясь с нашим желанием, к постоянным членам экипажа. Вскоре у всех нас появились новые друзья и... подруги. Вовка Медведев после вахт и работ не давал скучать радистке Лууле; Витька Перевозчиков, он же Подводник, из всех сил помогал судовой уборщице Сирике, самой красивой барышне на пароходе; Толик Полещук гладил белье с кастеляншей Зоей, а я, заблудившись меж двух сосен, вернее "березок" - буфетчицей и кокшей, скорешился с моряком первого класса Витькой Ивановым, уроженцем Орехова-Зуева. Потому, наверное, что почти земляками оказались.
Витька был невысок и кряжист, очень подвижен и громогласен, с белобрысой челкой на крупной голове и редкими, кривыми зубами. И притом прямолинеен без стеснения и безупречно честен. В ТБРФ он пришел после службы в армии, уже коммунистом, и на "Боре" оказался, можно сказать с первого дня, со дня подъема нашего флага на бывшем шведском банановозе по имени "Брунсхольм". В общем, ветераном был Витёк по всем статьям, хотя и не шибко грамотным. Его даже в боцмана прочили, и я за него аттестацию проходил на пригодность боцманом. Специально из Риги - мы там в доке стояли перед выходом в рейс - в контору, в Таллин мотались. Он за ту аттестацию мне в "Глории" банкет накрыл. Погуляли хорошо, и я между прочим посетовал ему на трудности перевода митрополита Никодима.
- И какой мудозвон тебе такую хрень нагрузил? - спросил Витька с большевистской прямотой. - А слышал ли он, что намедни Никита Сергеич про этих попов сказывал? Ты бы это задание в партком отнес или к замполиту своему - они разберутся.
- Если бы мудозвон, я бы не очень и парился, - ответствовал я. - А то ведь тетка хорошая. Да мне и самому интересно разобраться.
- Тогда давай допьем и пойдем к этим самым... Где тут у нас церковь поблизости?
- Да вон на Ратушной, за углом. Только там не наши эти самые. Там католики или черт их ведает которые.
В церковь мы тогда не попали, но благополучно добрались до вокзала - достало разумения - а наутро очнулись уже в Риге, чтобы через двое суток сняться на Северную Атлантику.
Тогда неведомо нам было, что в Таллин мы вернемся лишь через полгода, а что в том рейсе случалось, и в повесть не уложить. Балтика и Датские проливы, Копенгаген и Галифакс, Джорджес-банка и Западная Африка - от Дакара до Уолфиш-бей, вахты на руле и у трапа и каторжная работа в трюмах на погрузке и выгрузке. Но я себе за правило взял: каждый день два часа после дневной вахты - на курсовые. Ничего, через пень по-матерному, но к Новому году, как раз к приходу в Клайпеду, а потом в Таллин почти все было готово: и астрономия с навигацией, и экономика, и "Старик и море" - может, не так складно, как у записных переводчиков, но мне нравилось. И митрополита Никодима с его "The man and the wore", где что ни фраза, то церковно-славянское в английском варианте, тоже огоревал. Здесь нежданно-негаданно помощь от второго штурмана явилась.
 Лешка Лысенко, за три года до нас закончивший нашу же мореходку, пришел на "Бору" буквально за день до отхода. И нам с Толиком Полещуком довелось вместе с ним вахту стоять. "Собачью" вахту - с 12 до 16 и с 00 до 4-х утра. В последствии, когда я уже по Дальнему Востоку буду чертить, Лешка станет капитаном на "Боре" до самого ее списания "на гвозди". А тогда... Он оказался не только классным штурманом, но и в английском докой. А уж где он этих славянизмов нахватался... Хотя чему и дивиться? Вон племяш мой собинный, помимо четырех европейских языков, еще и хинди выучил, а теперь санскритом увлекся - интересно, говорит. А ему уже к шестидесяти.
Я же с возрастом, кажется, и русский забывать стал. Зато матерные украшения в устной речи так и просятся с сахарных уст. Иногда спохватишься, а то и не успеешь - сорвется невзначай.
Когда в сентябре, после годичной практики и отпуска мы героически отстаивали свои курсовые - это тоже эпопея не для слабонервных - я полагал, что с Людмилой Григорьевной будет основательный разговор - именно о Никодиме. Но она только просмотрела по диагонали мои переводы, поставила пять "шаров" и...
Я до сих пор в толк не возьму, зачем она мне это давала? Может, к вере подвигнуть думала, да сама разуверилась? Во мне. Но я не в обиде. Как можно? Царствие ей небесное.