М. М. Кириллов Случайный риск очерк

М.М.КИРИЛЛОВ

СЛУЧАЙНЫЙ РИСК

Очерк

    В жизни все мы встречаемся с трудностями. Преодолевая их, мы приобретаем опыт. Опыт, в сущности, это результат  усвоенных уроков. Но есть и риски. И они тоже учат, хотя случаются в жизни гораздо реже. 
     Риски могут быть преднамеренные и случайные, вынужденные и добровольные, сознательные и бессознательные, небольшие и смертельные, отчаянные (крайние) и обычные. Есть даже люди, про которых говорят «рисковые» («рисковый парень», «тридцать три несчастья», «невезучий» и т.п.). Здесь есть нюансы, но это дела не меняет.
      Примеры разных видов риска  каждому из нас знакомы, если не из жизни, то из литературы, из кинофильмов. Чего одни каскадёры стоят, укротители зверей, акробаты, канатоходцы, парашютисты. Это область сознательного, преднамеренного или вынужденного, часто профессионального,  риска. Читатель может сам припомнить такие примеры. Я же расскажу о случаях в своей жизни, имеющих характер случайного риска (они упоминались ранее в моих рассказах и повестях  «Мальчики войны», «Детки и матери», «Первый год в Саратове»).
     Разной степени опасности, они случаются у каждого из нас, начиная с детства, и в течение всей жизни.  Без них и жизнь становилась бы, наверное, при всей полезности, всего лишь унылой, плоской и  запрограммированной реальностью, завёрнутой в вату благополучия. Заверни, скажем, Александра Сергеевича Пушкина в такую вату, его бы никакой Дантес не смог бы убить.
     Первое воспоминание относится к раннему детству.
      Было это где-то в Тверской области, ранней осенью 1937-го года. Мне было тогда около 5 лет.  А дом наш оставался в Москве, в Лефортово.
      Ехали на телеге. Вскоре показалась деревня: всего-то 3-4 дома. Она стояла на пригорке. Внизу, за кустами, виднелась речка.
       Остановились у высокого крыльца дома.  Передо мной возвышался высокий бревенчатый дом почему-то на сваях. Брёвна были тёмные от дождя. Лошадь с телегой отвели вглубь двора и распрягли. Она пила воду из ведра и жевала сено. Всё это я видел впервые. Вокруг стояла тишина, какой в Москве никогда не было.
      В доме тоже было тихо.  Горела керосиновая лампа. Топилась печка. Смотреть, как огонь лижет и сжигает поленья, было очень интересно. Мне разрешили залезть на печку. Там было тепло и я, утомившись в дороге, быстро заснул.
       Проснувшись, я спустился во двор и отправился гулять. В глубине двора по-прежнему стояла лошадь. У сарая высилась большая поленница дров.  В сарае стояла корова.
       Сразу за воротами шла дорога, ещё мокрая после дождя. Низко весели тёмные облака. Трава была скошена и убрана в стожки. Людей не было. Мне казалось, что я на краю Земли. Всё здесь  как будто умерло.
       Побродив в одиночестве по дороге и вокруг дома, я подошёл к лошади, стоявшей во дворе. Лошадь была большой, сильной и красивой. Белая, а грива и хвост – рыжие.  Прежде я никогда не видел лошадей, да ещё так близко, разве что на картинках в книжках. 
      Лошадь стояла спокойно, понуро опустив голову. Может быть, она спала. Меня привлёк её большой хвост. Я подошёл поближе. Хвост свисал почти до копыт. В волосах его запутались колючки и листья. Когда лошадь переминалась с ноги на ногу, хвост её слегка вздрагивал и раскачивался. Наблюдать за этой картиной было любопытно. Я погладил хвост. Волоски были жёсткие, и схватить их моими маленькими пальчиками не получалось. Тогда я стал дёргать их снизу. Дёрнул несколько раз. Лошадь не реагировала. Видно, ей не было больно.
      В это время я услышал, как на крыльце вскрикнула мама. Вскрикнула и молча побежала по ступенькам вниз. Бегом пересекла двор, схватила меня и оттащила от лошади. Она так испугалась, что поначалу не могла говорить. Я, конечно, не понимал, что случилось.  Лишь когда мы оказались в избе, она, прижимая меня к себе, немного поплакала, но меня не ругала. Она вообще меня никогда не ругала, а только разговаривала. Успокоившись, она объяснила мне, что лошадь могла меня лягнуть копытом и убить.  Я лошадь  дразнил, а она же не знала, кто стоит у неё за хвостом. Лошадь ведь не человек. Долго мы сидели тогда, обнявшись с мамочкой. На улице уже стемнело, а мы всё сидели и сидели.
      Мама неожиданно вспомнила, как, ещё в конце 20-х годов, находясь на студенческой стажировке на Урале, в городе Ирбите, пережила подобное же происшествие в детском доме. Она тогда училась в Педагогическом институте имени А.И.Герцена в Ленинграде на дошкольном факультете.
     Она рассказала мне, что, зайдя как-то в спальную комнату девочек, она увидела в проёме открытого окна (а это был  третий этаж дома) стоявшую безо всякой опоры малышку в одном платьице. Перед подоконником стоял стул, по которому девочка и забралась к окну. Увидев это, мама, по её словам, онемела и не могла голосом остановить ребёнка, перехватило горло. Она пробежала комнату и, поскольку руки её тоже не слушались,  схватила девочку зубами за подол платьица и  стащила её к себе на руки. Она пояснила мне:  за маленькими детьми нужно смотреть, не ухаживать, а буквально ходить рядом. К тому времени прошли уже несколько лет, но мама рассказывала мне об этом с таким волнением, словно это было только вчера.
       Конечно, я проникся её тревогой и заботой обо мне и потом так близко к лошади уже не подходил. И всё-таки,  лошадь была очень красивой. Позже я мечтал иметь своего собственного жеребёнка и даже рисовал его в своём альбоме. 
         В августе 1941-го года нас – маму и трёх мальчиков – отправили в эвакуацию в челябинскую деревню. Шла война. Я перешёл во второй класс, среднему брату Саше было только 6 лет.
          Большую часть времени я и Саша проводили во дворе и в доме. В конце августа было ещё тепло, и мы изредка выбирались на запруду, по которой из одного конца деревни в другой шла дорога. Речка была маленькая, но перед запрудой накапливалась, превращаясь в вертящийся омут, и с противоположной стороны  сливалась вниз в глубокий овраг. Как-то мы с Сашкой улеглись на плотине и, упершись руками о её край, смотрели вглубь воды, наблюдая за рыбешками. Вдруг Сашка  неожиданно опёрся об меня, и я от неожиданности чуть не свалился в омут. Каким-то чудом я сохранил равновесие и не упал. Плавать-то я не умел, а людей поблизости не было. Вот беда была бы. Но обошлось.    
             Второй случай мог оказаться серьёзным. Это было там же в деревне, но зимой. Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего, за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались.
     Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама!
     В 1949-м году я приехал в Крым, в Евпаторию, к моим родителям. Жили в доме, окружённом абрикосовым садом. Рядом было море, на берегу которого мы – братья Саша и Володя и сестра Люся – пропадали целыми днями.
      Пляж здесь был пустынным - окраина города. Был причал. По расписанию приходили теплоходы, на которых можно было доплыть к морскому вокзалу в евпаторийской бухте.
       Море было теплым  и мелким, но дно его чередовали мели и саи, то есть глубокие места, в которых было глубже человеческого роста. Это обманывало слабого пловца, и было опасно. Мы, конечно, контролировали друг друга. Но однажды я, спрыгнув с причала и поплыв к берегу, который казался близким,  оказался над глубоким местом и никак не мог достать дно ногами. Казалось, что берег рядом. Плыл, плыл и всё никак не мог доплыть до мелкого места. Испугался. А это самое страшное. Были волны, и крики мои о помощи братья мои  на пляже, заигравшись, не слышали.
     Наконец, под ногами у меня оказался твёрдый песок, и я уже через полминуты был на мелком месте и в безопасности. Риск был серьёзный, хотя, может показаться, что всё это,  по Чехову, лишь «глубокий трактат на мелком месте».
      Как-то, летом 1951-го года, я поздно вечером возвращался из Ржевки (пригорода Ленинграда) от своих родных в центр города. Мне тогда было 18 лет, и я был младшим лейтенантом м/с. Я быстро подбежал к слабо освещённой остановке  трамвая, когда тот уже отъезжал от неё, но двери ещё не закрыл. Я лихо прыгнул на подножку заднего вагона, успел ухватиться за поручни и повис на них. Освещённый светом окон вагона, я в  момент прыжка не увидел глубокого рва, над которым в этом месте лежало трамвайное полотно. Это было уже за пределами остановки. Я оттолкнулся ногой от края рва, едва не свалившись в эту яму. И уже, оказавшись на подножке, я  только в этот момент увидел, как проплывает внизу её чёрная глубина.  И хоть трамвай двигался медленно, думаю, ещё один миг, и я бы упал в ров со всего размаха рядом с трамваем. Я это понял, уже войдя в вагон. Травмы были бы обеспечены. Риск, который во время даже не был осознан. Прошло уже более 60-ти лет, а я помню эту свою лихость до сих пор.
           Мне пришлось семь лет служить врачом парашютно-десантного полка. Это был знаменитый 137 полк 107 воздушно десантной дивизии в Рязани. Пришлось прыгать с парашютом с различных видов самолётов обычно вместе с личным составом полкового медпункта. Всяко было, но обходилось без травм.
       Прыжки с парашютом дело вынужденное, хотя есть любители. Я всего лишь точно выполнял норму, и прыгнул  40 раз. Но это всегда для меня было делом, сопряжённым с возможным риском и преодолением страха.
            Когда в полк должны были прилетать самолеты для проведения серии парашютных прыжков личным составом, и об этом становилось известно, биоритмы жизни у большинства десантников резко менялись. Прежде всего, нарушался сон. Мне, например, постоянно снились сцены покидания борта самолета. Всплывали кадры кинофильмов военного времени, когда я, будто бы парашютист – разведчик, десантируемый в партизанский отряд, выпадал в круглое отверстие в полу самолета (так действительно было во время войны) и оказывался темной ночью в партизанском лесу. Бывало, просыпался в поту.
       Напряжение несколько уменьшалось, когда самолеты прибывали. Обычно они садились на аэродром под Рязанью. Начиналась суматоха с получением со складов и укладкой парашютов. Людей лечила занятость делом. А потом происходил выезд десантников по графику на аэродром, посадка их в самолеты и, наконец, начинались сами прыжки. Все это делалось коллективно, и человек не оставался один на один с собой, кроме момента самого прыжка. А коллектив – великая вещь. После прыжка наступало успокоение, и можно было запросто совершить и второй, и третий прыжки. Здоровая реальность вытесняла тревожность страхов. Самолеты улетали, и начиналась обычная спокойная работа и жизнь. 
       Бывало, что прыгнешь нормально, но  ветер отнесёт тебя далеко в сторону. Меня самого как-то зимой отнесло далеко от площадки приземления, в лесок на самом краю аэродрома. Это был солнечный январский день.
     Купол парашюта зацепился за ветви берёз, и я, мягко приземлившись, повис над глубоким оврагом, занесенным снегом. Людей рядом не было. Было очень тихо. Провалившись в снег, не доставая ногами дна оврага, я немного полежав в сугробе, «поплыл» по снегу (как «лягушка в молоке») к ближнему краю оврага и через какое-то время нащупал ногами земную твердь. Потихоньку вылез из снега, освободился от парашютных строп,  а тут и гвардейцы, искавшие меня, подоспели и стащили купол с верхушек берёз. Всё и на этот раз закончилось благополучно.
     И последний случай.
            Летом 1966-го года мы как-то всей семьёй (это было в Саратове) прошли пешком по высокой части моста через Волгу и на его середине спустились на остров, на который мост опирался. Саратовцы летом приходили сюда купаться. Песчаный пляж здесь был их излюбленным местом отдыха.
    Волга у Саратова была широченной, как Феодосийский залив. Мост, уходивший дальше к городу Энгельсу, был длиной в 3 километра. Он был в то время самым крупным в  Европе. Баржи с песком и щебнем, теплоходы, тянувшиеся в обе стороны реки, дополняли картину.  Оставшаяся позади, Соколовая гора, со строящимся памятником «Журавли» на её вершине, грузно нависала над малоэтажным Саратовом. Всё это отсюда, с острова, казалось удивительным и даже каким-то нереальным.
      Нам тогда, в трудное время для нашей семьи, особенно важно было увидеть себя со стороны и почувствовать величие окружающей нас природы и жизни. Помогало шире видеть жизнь и надеется на лучшее.
      Обратно в Саратов мы соблазнились вернуться из-под моста на лодке за небольшую плату. А могли бы спокойно доехать оттуда на троллейбусе. Он на мосту  у острова останавливался.
     Дело было уже к вечеру, и в моторную лодку набилось так много возвращавшихся домой пассажиров, что её борта едва не зачёрпывали волны. Лодочник явно пожадничал. А ведь наша семья совсем не умела плавать. Я тогда так и просидел на лодке среди людей, чуть ли не молясь о том, чтобы мы доплыли. Конечно, соседи по лодке – бывалые  саратовцы – были  спокойнее, смеялись и даже пели. А каково в первый-то раз! Потом я, больше пятидесяти  лет прожив в Саратове,  по Волге на лодке  больше никогда не плавал. Риск был.
       Во всех приведенных случаях риск для участников тех или иных событий был в основном случайным, иногда вынужденным и, к счастью, не реализовавшимся. Их анализ учит необходимости большей продуманности и осторожности совершаемых и планируемых действий.
Март 2017-го го
 да, Саратов.