глава 1

Я слишком много делал, чтобы устать, слишком много думал, творил, хотя это не творения, а так, пустая трата времени. Но я жил этим, я просыпался ради того, чтобы снова сесть за рояль, снова увидеть эти нотные листы, исписанные корявым и быстрым почерком. И как бы порой непонятны были ноты, и как часто были несовершенны эти созвучия, но зато они были мои.
 Это я исписал сотни нотных тетрадей, это я выступал со своими симфониями в большом зале Чайковского, это мне рукоплескали, мне говорили, что я талантлив.А что я?...
Я искал совершенства... Гнался за ним, рвал свои произведения, потому что считал, что они не идеальны. Как жаль, что только сейчас я понял, что высшей точки таланта, высшей точки гениальности не существует. Но уже поздно, слишком поздно...

   Моя жизнь была проста,настолько проста,что порой меня посещало ощущение легкого крыла бабочки. Словно ветерок бежал по моей жизни, забавляясь с легкими тюлевыми занавесками. Так легка была моя жизнь. Но теперь совсем ничего нет из того, что я чувствовал тогда.
   Я не искал славы. Она не привлекала мое девственное сознание. Ведь слава это просто оболочка. Как дерево покрывают лаком для его красоты, так и слава придает лишь внешнюю значимость. Но разве изменится от наличия славы талант? Разве станет он лучше чем был? Хуже, возможно. Потому что нет врага страшнее для человека, чем сам человек, с его пороками и страхами.
 мне просто нравилось музицировать. Это было так легко. Ты сел за фортепиано и начал играть, да, на ту пору, я имел лишь комнатку, в которой стояла старая кровать с вечно грязным постельным бельем, да оно, мой друг, мой верный товарищ,фортепиано. Оно было стареньким, и почти всю свою зарплату я отдавал на то, чтобы оно звучало совершенно. Мне кажется, что уже тогда я начал погоню за идеалами. Сам того не осознавая, я на ментальном уровне был связан со своим инструментом, как бы абсурдно это не звучало...

И так, каждый день я посвящал музыке, каждую свободную минуту я играл. Мне нравилось играть, мне нравились звуки, которые выплывали из-под моих пальцев и окутывали меня своим пьянящим дурманом. Все бы на свете отдал, чтобы вернуться именно в эту комнату, в этот отрезок своей жизни, когда я еще не гнался за великим, а радовался тому, что имел еду, крышу над головой, да возможность посвящать свою жизнь музыке. Но все изменилось в тот миг, когда обо мне узнал музыкальный критик Игушев. Как боялся я сначала, потом радовался его появлению, а теперь,.. теперь я его ненавижу. Ведь не будь его, я бы никогда не узнал о том, что скрывается во мне, какая сила дарит мне эти звуки, какие возможности могут открыться передо мной. Ох, лучше бы и не открывались.

Не знаю я, что забыл этот критик в нашем бедном квартале. Может у него была любовница, может быть внебрачный ребенок, мне было не интересно.Я лишь знал, что он часто искал талантливых людей среди бедноты, и не находил, но он был так одержим своей идеей, что готов спускать все своих доходы на это. Возможно, отчасти он был гениален, так как все гении одержимы. Я рискну теперь и себя причислить к этой касте, к касте параноиков, которые готовы мучать себя и своих родных, всех, лишь бы добиться мнимого совершенства. Такие люди страшны, и как ужасно, что осознал я это только сейчас, когда сам стал таким. Но жизнь не вернуть назад, не изменить, увы, ничего, да и менять бы я не стал...

В день, когда я в очередной раз был под наркотическим воздействием своей музыки, в дверь постучали. Стук был властным и сильным, чего никогда не было. Это жутко меня напугало, я упал со стула, но быстро поднялся и странной походкой, будто меня парализовало, двинулся открывать дверь незнакомцу. Отперев все замки,я был шокирован: передо мной стоял высокий и статный мужчина в костюме, в кармане которого аккуратно был сложен шелковый платок. В руке у него был черный кожаный портфель с двумя ремешками и сверкающими застежками. Он представился:" Критик Игушев Николай Федорович. Музыкальный критик.". Прошла минута, не меньше, прежде чем я опомнился, а он продолжал стоять на пороге и ждать, когда я соизволю его впустить, мельком оглядывая мое обшарпанное убежище. Наконец-то я понял, что пора что-то делать, и выйдя из оцепенения, пригласил гостя внутрь.Да, этот момент решил всю мою жизнь, он сделал из меня больного, зараженного желанием совершенства, но тогда я не знал этого,и продолжал смотреть с нескрываемым удивлением на этого странного критика. Он понял, что если не объяснит цель визита, то ничего от меня не добьется, но говорить со мной было бесполезно, так как я потерял дар речи и продолжал смотреть на Николая Федоровича изумленным взглядом. А что вы хотели от паренька возрастом 19 лет, живущего в одиночестве, не имеющем друзей, и посвящающимусебя музыке. Трудно было начать разговор, а тем более быть на уровне с этим господином.

 Игушев понял, что разговора не получится, он был очень умным человеком, это я понял, после некоторого времени, поэтому подошел к фортепиано, погладил клавиши, что меня жутко разозлило, и начал играть. Он играл элегию Рахманинова, но как играл! Как играл! Его руки мягко касались клавишь, а те послушно отдавали ему свое бархатное звучание, он закрыл глаза и полностью отдался музыке. Много раз я слышал это произведение, но только тогда я был очарован им, я влюбился в эти звуки, хотя не очень любил Рахманинова.

Последняя нота... И мы оба словно вышли из оцепенения. Вздрогнули и почувствовали, что в комнате стало холодно и темно. Я включил обогреватель и зажег лампу. Игушев улыбнулся, посмотрев на меня, и заговорил
- Я вижу, что ты очарован такой игрой. Прости, что начал играть именно это произведение, но я безумно его люблю, да и ты, я вижу, тоже ценишь хорошую музыку.
- да - ответил я, присев на кровать, - вы прекрасно играете, но почему вы критик, а не великий пианист?
- когда-нибудь ты узнаешь об этом, а пока сыграй мне что угодно, сыграй мне свои переживания, - попросил Николай Федорович.Мы поменялись местами и посидев минуты две, подумав, начал играть.

До сих пор не могу вспомнить, что я играл тогда, какие чувства были в моей игре. Я был в забвении, не чувствовал ничего, я играл и играл. Пальцы слушались беспрекословно, они передавали каждой клавише всю информацию, всю мою подноготную, а те, как психологи, понимали меня и выносили нужный вердикт. Я окунулся в мир музыки и очнулся только глубоко за полночь.
 В комнате был только я один, и если бы не бумашка, написанная Игушевым, лежащая на крышке фортепьяно, я бы подумал, что сошел с ума, и мне все это померещилось. На листочке было написано красивым почерком с завитушками о том, что он ждет меня завтра в своей мастерской, которая находилась по адресу, приписанному ниже. Думал ли я тогда, что это изменит всю мою жизнь, что спустя 10 лет я буду сидеть и рассказывать это самому себе в четырех стенах, на которых вдоль и поперек написаны тексты симфоний, опер и прелюдий. Нет... Не думал...