Сансара цивилизаций или тяжесть бытия

1

- Сегодня я научу вас рисовать зверя, - опускаю палец в плошку с красной глиной. – Садитесь ближе ко мне и повторяйте. Пусть на стене пасется целое стадо.
- Зачем нам нарисованные звери? Дай нам живых. Мы хотим есть.
Эхом остальные подхватывают высказывание вожака:
- Мяса! Мяса!
Плошка с глиной вот-вот превратится в пыль – так я сжимаю кулак, чтобы не растоптать бестолковых учеников:
- Замолчите, глупцы. Пока мы рисуем зверей, я буду рассказывать, как их выследить, подойти тихо, куда ударить копьем. Тогда ваша охота будет успешной.
Вожак кидает на землю свой мелок и давит его ногой, а я столько труда вложил и времени, чтобы сделать эти мелки. Ненавижу.
- А ты? Раньше ты кормил нас, так иди на охоту снова. Мы хотим есть. Мы не хотим  идти на охоту – там снег и ветер. Мы не хотим рисовать твоих глупых зверей.
- Хорошо, я уйду. Но не вернусь. Тогда тебе, Голт, - я хочу ткнуть пальцем в грудину вожака, но для этого мне надо низко наклониться. Ну, уж нет, не стоит прогибаться из-за этого ничтожества: - Тебе придется идти на охоту, хочешь или не хочешь. Иначе из вожака превратишься в обед для своих братьев и сестер. Но, скорее ты погибнешь на охоте, потому что глуп.
Остальные молчат. Они еще глупее Голта и просто не понимают, о чем я ему толкую. Сидят, хлопают глазами или дремлют. Порыв ветра врывается в помещение, пламя костра резко взлетает вверх. В этой внезапной волне света я вижу, как кто-то испражняется в кучу мусора. Тут же грязный, еще более дикий, чем его родители, ребенок хватает из этой же кучи кость и начинает выгрызать с нее давно засохшие обрывки сухожилий и гоготать, глядя, как двое совокупляются здесь же, среди фекалий и объедков…  Счастье, что у меня отсутствует обоняние. Только представлю, как все здесь смердит, невольно радуюсь, что обладаю таким врожденным пороком. 
Ветер исчезает в дальних изгибах пещеры. Снова сумрак. Освещена только стенка, где мы будем рисовать. Голт одной рукой вырывает мелок у самки, сидящей рядом. Другой тут же отвешивает ей затрещину. Самка молчит, зная, что если поднимет вой, он ударит сильнее. Тогда достанется не только ей, но и ребенку, присосавшемуся к её тощей груди. Я уже пытался объяснить самцам, что нельзя бить самок, их надо беречь, и детей тоже, но…
 - Сначала рисуем спину. Вот так, - я провожу пальцем по стене пещеры, оставляя горизонтальную полосу, - это будет позвоночник зверя. Он крепок. Чтобы убить ударом по спине, нужно переломить хребет. Но вам не достанет сил для такого удара. Поэтому нужно бить в другое место.
- Я могу кинуть камень. Большой камень!  - Голт рисует над своей линией, означающей спину оленя, корявый круг.
- Нет, Голт. Такого камня тебе не оторвать от земли. Ты должен ударить копьем сюда, - рисую еще одну линию, символизирующую брюхо.
- В зад?
Рисую голову и ноги, чтобы не тратить время на слова.
- Зачем копье? Я просто оторву зверю голову. Я сильный! Я вожак!
- Да! Сильный! Голт - вожак! – вдруг оживляется стая.
- Можно сильно ударить копьем сюда, - обвожу зверю глаз, - тогда он умрет сразу и никого не покалечит. Если ты будешь убивать его медленно, то он поломает тебе и твоим братьям руки и ноги своими сильными ногами и острыми копытами.
- Тогда сначала перебьем ему ноги.
- Ты забыл про рога, - дорисовываю рога. Я и сам про них забыл.
- Значит, Голт не пойдет на охоту один. Мы все пойдем и ударим зверя со всех сторон, - вожак, довольный своей смекалкой, самодовольно смотрит мне в глаза.
- Яма! – вдруг восклицает один из рисовальщиков, обводя снизу свой рисунок подобием скобки. – Яму копать, зверь упал, мы его рвать и есть!
Вожак тут же вскакивает, подбегает, ударом кулака разбивает нос соплеменнику:
- Копать? Там снег. Там лед. Чем копать? Зачем зверю идти в твою яму?
Я палкой стучу по спине Голта. Длинная палка – лучший помощник учителя.
- Скоро станет тепло. Снег растает. Яму можно не копать, а найти. А зверя напугать и загнать в нее.
- Можно, - хмуро сдвинув косматые брови, Голт возвращается на свое место. – Когда тепло. Сейчас не тепло, яму нельзя. Когда на охоту?
- Когда светло. Но если хочешь, то иди сейчас, - пара шагов, и я у входа в пещеру. Отдергиваю полог. Тьма. Черный снег.
- Закрой. Я понял. Всем спать. – Голт кидает куда-то мелок, поднимает на меня глаза: -  Дашь свою одежду.
- Нет. Её надо перешивать под ваш рост. Смотри, ты целиком поместишься в одной моей штанине. Как будешь идти? Как бросать копье?
Молчит. Я смотрю на его одежду, состоящую из обрывков какого-то тряпья и понимаю, что для него охота кончится обморожениями в лучшем случае. Это верная смерть.
- Я буду охотиться для вас до прихода тепла. Но при одном условии. Вы слушаете, рисуете, учитесь всему, что я успею вам рассказать. Придет тепло – я уйду. Навсегда.
Беру в руки осветитель - две спаянных трубки. В одной живет специальная грибница, в другую я заливаю из пузырька немного питательного раствора. Пока грибница ест, трубка светится.  Поворачиваюсь спиной к этому вонючему сборищу и ухожу в боковой коридор. Лучше мерзнуть в верхней пещере, чем спать среди этого зверья. Хотя, я сам уже уподобился зверю, отличаюсь от этих разве тем, что не гажу, где попало. Когда я последний раз мылся? Неделю, месяц, может, год назад. Не помню. Да, я не замотан в тряпки. На мне комбинезон. Я умею пользоваться им, беречь застежки, ставить заплатки. Если надеть такой же на Голта, разве он станет цивилизованным? Нет. Изгадит изнутри, изорвет снаружи и снова завернется в своё тряпье. Или, вот, осветитель у меня в руке. Подсвечиваю себе путь. Считается ли это действо признаком моей цивилизованности? Отчасти. Я знаю принцип  работы фонарика, но сделать еще один такой не смогу. Поэтому берегу. Вывод: признак цивилизованности – умение беречь. Да, этот навык отсутствует у обитателей пещеры. Они – дикари.
Коридор плавно уходит вверх и упирается в лестницу. Когда-то она была мраморной, гладкой. Сейчас это жалкие обломки. Словно осколки зубов они торчат из пещерного зева. Но подняться по ним можно. Мне. Голт и ему подобные малы ростом, им трудно запрыгнуть даже на первую ступень. Строить лестницы под свой рост они еще не умеют. Они вообще мало что умеют, потому что выдрессированы для выполнения конкретных работ: чистки подсобок, вентиляционных шахт и канализационных стоков. Неудивительно, что мои попытки обучить кого-то из стаи грамоте или математике потерпели провал. Они понимают мою речь, но сами пользуются ею с неохотой, заменяя слова выкриками или жестами. Но понимают рисунки, и я рисую. Всё рисую, что могу. Все стены в моих рисунках. Весь этот длинный коридор – как галерея криворукого художника. Мне важна не красота рисунка, а его практический смысл. Вот самец стреляет из лука. Вот он сидит верхом на звере. Я тщательно прорисовываю предметы, которые могут сделать когда-нибудь своими руками мои нынешние подопечные, моя рабочая скотина в прошлом. Седло, упряжь, мотыга, плуг, корзина, лопата, топор… Что-то они запомнят, что-то заново придумают. Живучие. Хитрые. Я верю, что они переживут эту нескончаемую зиму. Верю, потому что иначе не вижу смысла цепляться дальше за свою жизнь.
В верхней пещере холодно. О, все же я одичал. Пещера – природное образование в скальной породе. А это - рукотворное помещение, жилой блок, комната, номер в гостинице…  Я – представитель великой цивилизации. Мой дом – не пещера.
Вместо того чтобы как в прежние времена придя с работы, скинуть одежду и ополоснуться в душе, поднимаю воротник комбинезона, туго затягиваю капюшон, на руки надеваю перчатки. Холод пробирается сквозь разбитые шлюзы входных дверей. Отремонтировать их невозможно. Я не строитель, не инженер, не обладаю знаниями, нужными для починки и инструментами. Моя специальность – медицина, точнее – ветеринария. Через день я спускался в нижние ярусы для профилактического осмотра этих, полуцивилизованных, лечил их от болезней, проводил вакцинацию, принимал роды… Как раз в тот день, когда случилась катастрофа, я был внизу.
О том, что вскоре на северном континенте произойдет извержение большого вулкана,  ученые знали давно. Все население не только южного, но и северного куска суши заблаговременно эвакуировали на другое полушарие Земли. Взрыв вулкана по расчетам должен был вызвать климатическую, экологическую катастрофы и  географические изменения на всей планете, но переселение на дальний континет давало нам надежду уцелеть. Спешно строились убежища, запасались продукты питания…   Но, ни с кем не считаясь, вулкан рванул раньше, в день, который он назначил себе сам, а не предложили мы. Все мои родичи погибли: были смыты взбесившимися океанскими волнами; канули в бездну, распахнутую землетрясениями; от удушья; погребено под завалами когда-то прекрасных зданий. Я уцелел. И стая чистильщиков, явившихся ко мне в медблок  на запланированный осмотр. Возможно, их дикие родичи,  стаи которых во множестве обитают (надеюсь, еще обитают) на континенте сумеют выжить самостоятельно. Они умеют охотиться, знают о съедобных и ядовитых растениях. Но эти, которых мы приручили для собственных нужд, не знают ничего о диком мире. Из поколения в поколение им не нужно было думать о поиске пищи – мы их кормили; не нужно уметь строить убежище – они жили в наших городах на всем готовом. Они не покрыты шерстью, ходят на двух ногах, как мы, и вообще, в процессе адаптации и приручения стали похожи на нас. Только рост мал. Потому что чистильщики не должны быть высокими, иначе не смогут выполнять свою работу. А теперь я несу за них ответственность. Потому что на данный момент являюсь единственным представителем цивилизации. Только мне отвечать за судьбу прирученных. От того, насколько хорошо успею научить их всему необходимому для выживания, зависит их существование после моего ухода.

 Надоело мерзнуть. Хочется развести костер здесь, посреди гостиной. Или в спальне. Прямо в постели. Дремать, глядя на языки огня. Не думать об ответственности. Не думать ни о чем. Вместо этого поверх комбинезона заматываюсь в обрывок шторы, беру в руки журнал, случайно найденный среди руин. С обложки мне улыбается Элая, одна из лучших певиц. Её голос также прекрасен, как и она. Хотелось бы его услышать. Нет, не обязательно голос Элаи, а хотя бы кого-нибудь из соплеменников. Но мертвые молчат. Невыносимая тишина. Только ветер надрывно скулит, застревая в щелях и закутках разбитых зданий. Ну, это я знаю, что нагромождения каменных плит и металлических конструкций когда-то были зданиями, а ветру без разницы. Наверное, умей он мыслить, даже и не подумал бы, что блуждает по прекрасному рукотворному городу. Сейчас это просто горы хлама, руины. Нет ничего, что бы напомнило былое величие, красоту архитектуры и технологические шедевры. Вот и мое нынешнее обиталище – пара этажей когда-то прекрасной высокой башни – перекошенные, растресканные стеновые панели, невесть каким чудом все еще держащие друг друга в первоначальном положении.
Это фрагмент, выбитый откуда-то из середины строения или уцелевшая верхняя часть, ставшая поминальным венком на братской могиле моей расы и первой ступенью в будущее для новой жизни (разумной, я надеюсь).

Знобит. От страха? Нет, от нездоровья скорее всего. Хотя, страха тоже с избытком. Всё страшно. Холод  нескончаемый. Черный снег пепла. Мысли. Страшно думать о том, что я увижу, когда мрак рассеется. Страшно отправляться в очередную вылазку, потому что могу не вернуться. Или вернусь порожним. Тогда дикари сожрут меня. Если навалятся скопом, то я пропал. Страшно от того, что все мои попытки сохранить их жизнь тщетны, и я только продлеваю агонию им и себе. Страшно подумать, что за цивилизацию создадут мои подопечные. От этой мысли стая сомнений крутится в сознании. Сомневаться в правильности принятых решений тоже страшно. Всё тогда теряет смысл. Остается только самоубийство. Но я слаб для такого поступка. Страшно от собственной слабости.
В осветительной трубке заканчивается питательный раствор. Долить? Нельзя. Я должен беречь...  Страшно оставаться во мраке. Лицо Элаи пожирает темнота.


2

Отец нас с Чижом чуть свет разбудил и отправил крышу латать. Спозаранку  — это чтоб до жары. Днем на крыше знойко, толку особо от нас не получишь, потому как все мысли в голове не о деле будут, а о речке. В ней, взрослые говорят, купаться опасно, вода ядовитая вроде, а мы все равно лезем и живы-здоровы. Ну, это мы так думаем. А вот рыбу из реки точно есть нельзя, очень уж на вкус она бензиновая.
Забрались мы, значит, с Чижом на крышу и мыслим, с чего начать. Позавчера гроза над деревней бушевала, так дождя не сказать, чтоб много вылилось, а вот ветра и молний-громов с лихвой было. Листы железные местами подорвало и погнуло, и, взяв в руки молотки, начали мы потихоньку ими постукивать, гвозди обратно в балки загонять, прижимая… ммм… как его? А! Кровельный материал… на место, где он и должен нас от дождя оберегать. Вдруг Чиж молоток отложил и рукой мне на дорогу показывает:
— Ммм… ммм… — братец мой нем, как те рыбы бензиновые.
А по дороге бежит к нашему дому Гриня, пятками босыми лужи тревожит. Увидел, как Чиж ему с крыши руками машет, да как заорет:
— Чиж, Кыш! Слазьте скорей! Деда Максим в Долину пошел!
Такое событие, мы, ну никак пропустить не имеем права. Деда Максим — самый старый человек на всю округу, в школе нас уму-разуму учит, как умеет. Так он и батю нашего учил, и отцова батю... Тем, кто обучению сопротивляется, хоть затрещинами, но все равно нужное всякое в голову вбивает. А с теми, кто с охотой к учебе – ласков. Но случаются у него помутнения, если, к примеру, по случаю праздника какого с вечера брагой нальется, а может и просто захандрит от усталости и «тяжести бытия». (Что это за «тяжесть бытия» такая, никто из нас толком не понимает, но от Деда Максима у всех уже в привычку вошло всё на эту самую «тяжесть» списывать, как плохое, так и хорошее.) Тогда утром рано уходит Дед в Долину, разговаривать с Богами, а мы за ним следуем незаметно подслушивать и ждать: а вдруг ответят ему Боги? Тогда и мы поверим, что в самом деле Они есть.
Поэтому быстренько мы с Чижом с крыши слезли, особо не заботясь о том, что, конечно, влетит от бати, если узнает. Он сейчас уже на кузню ушел до вечера, ну а мы все успеем дочинить, как  вернемся. А не успеем, так на «тяжесть бытия» сошлемся, но тут уж как повезет. Может, повздыхает отец и промолчит, а может…
Само собой, что попутно еще и Тёму с собой захватили. Тот дрова  в поленицу складывал. Как услыхал, куда мы путь держим, сразу это дело скучное оставил, мамке в огород крикнул:
— Слышь, мать? Ушел я по делам! – и к нам присоединился.
Он, хоть мне с Чижом и Гриней ровесник, таким здоровенным вырос, что все диву даются и как ко взрослому относятся, хотя умом-то он такой же «дитя» как мы. Ну а мамка за его решениями и делами не особо следит, потому он и поступает, как ему самому требуется, разрешения не спрашивает.
Маршрут Деда Максима нам хорошо известен, потому и не спешили, шли тропкой запасной, чтоб ему на глаза не попасть. В Долину много народу ходит, потому и тропок разных натоптано множество. А как тут не ходить? Где ж еще железом разжиться, стеклом или пластиком? Только там. Ходи да находи все, что в хозяйстве сгодиться может, ничейное же, вот и бери, если что нужно. Долина не сказать, чтоб далеко от деревни. Так, три-четыре тысячи шагов: три – если ногами Тёмы, четыре – Чижа, ну а походкой Деда Максима — все шесть по нынешнему его здоровью.
В лесу хорошо, не жарко, птицы  всякие поют, ягоды на кустах краснеют. Словом, нету здесь летом «тяжести бытия», которой зимой с избытком, особенно когда за дровами в стужу идти приходится. Идем мы, беседу  ведем, Чиж вроде как тоже в разговоре участвует: то кивнет с умным видом, брови сдвинув, то руками замашет, выражая так несогласие.
— Говорю тебе, за Натахой сваты приходили из длинноухих. Сам видел. Я как раз бочку с водой от колодца мимо на тележке вез, когда эти явились! А отец её так и суетится: «Хороша девка, здоровьем сверх от природы одарена! Вот уж нарожает деток славных!» — тут Тема примолк, набивая рот малиной, а  я возьми да скажи:
— Деток славных! А если у них вдвое больше от избытка здоровья Натахиного уши будут? Что же, длинноухи обратно её вернут?
Тут Чиж как давай руками на меня махать, а мне и не понятно, с чем тот не согласен.
— Наоборот же, Кыш,  – говорит Гриня: — Для того и берут с другой деревни девку, чтоб длинноухость свою разбавить. Верно, Чиж?
Братец сразу руками махать перестал, закивал и эдак на меня смотрит презрительно, мол, зря ты уроки-то Максимовы прогуливаешь иногда, я-то младший тебе, а и то такие вещи знаю. Да, прогуливал, было такое. Так я ж в кузне отцу помогал по его же просьбе, потому как к железу у меня талант. Самые ровные гвозди у меня только получаются, даже у бати так не всегда выходит.
А Гриня решил дальше поумничать:
— Деда Максим даже говорил, что…  эх, забыл слово! Короче, в деревне народу-то ихнего мало, вроде как все поселение от одних мамки с папкой получилось. Вот и перекрестились все друг с другом за долгие годы, потому все с ушами длинными и лицами похожи.
— Выходит, это они сразу после войны перекрещиваться начали, раз такими стали к нашим дням. У нас-то в деревне нет такого.
Тут опять Чиж руками начал махать, да себя в грудь бить кулачком. А ведь прав братец. В деревне нашей у людей с ушами хоть и все в порядке, а вот немых все больше рождается. Так недолго тоже прозвище какое-нибудь обрести, вроде Тихушников. Помолчали мы немного, ногами тропу измеряя. Тема первым молчать устал и снова про Натаху:
— Все же рад я за соседку. Длинноухие хоть и чудные с виду, а все же нормальные люди. Вот если б к Натахе шаркуны свататься пришли…
— То в деревню бы их никто не пустил! – перебил Гриня. И мы все как давай смеяться. Где ж это видано, чтоб шаркуны по деревне ходили? Они хоть и мирные вроде, не злые, но трусливые до безобразия, да и воняет от них всегда жутко. Потому что мыться не приучены, гадят где попало, даже разговаривать не умеют. К тому же видят не дальше носов своих широких. А руки у них по земле волочатся, только не оттого что слишком длинные. Что-то у шаркунов со спиной не так, будто кто хребты им поломал или укоротил, вот и ходят согбенные, руками по земле шаркая, отсюда и прицепилось прозвище. Деда Максим говорит, это оттого, что в подземельях они долго жили под Долиной, все привыкнуть не могут к небу над головой вместо сводов каменных. Потому же дикие совсем и ума как у мухи. В деревню нашу им хода нет, мало ли заразу какую принесут.
Тут как обычно лес — раз! – и завершился обрывом, и встали мы дружно как вкопанные, не в силах от Долины глаза отвести. Хоть тысячу раз приходит кто в Долину, ребенок или взрослый, а все равно, из леса выйдя, так на месте и застревает, словно от морока какого цепенея. Сразу под ногами обрыв крутой вниз тянется шагов на сотню – это начало Долины и есть. Длится она до самого края небес и конца её не видно. Раньше, в давнишние времена, был это город огромный, как его? Мегаполис, вот название-то! Деда Максим говорил, что множество по земле было таких поселений, ну и народу соответственно несчетно в мире жило-поживало, не так, как сейчас: все хутора да деревеньки, многой тысячью шагов друг от друга разделенные. То, что видим мы сейчас – воронка огромная от взрыва, разом Мегаполис убившего, а лес наш – это вроде как гребень той воронки. И не может ум наш одичавший постичь ни взрыва такого, ни каково это – раз, и нет людей миллионов. Всё в Долине перемешано: и домов куски, и механизмы, и кости человеческие, и много всякого нам не понятного и от того бессмысленного...
Гриня первым очнулся, растолкал меня и Тёму, а я уж братца. Чижа пришлось по щекам бить – так его от Долины всегда впечатляет, что, наверное, до смерти может тут простоять. Случалось у нас такое. Пошел человек в Долину за хозяйственными принадлежностями и не вернулся. Через неделю нашли его сидящим на краю обрыва — так и помер, видать, не в силах глаз от пейзажа этого отворотить. Вот и не ходит никто с тех пор сюда в одиночку, исключая Деда Максима, потому что в помутнении он к Долине устойчив.
Правее  накатан спуск вниз, там и ходят все. Но можно еще и веревку к дереву на краю привязать, по ней спуститься — мы так и делаем всегда. А чтоб её не таскать каждый раз с собой, прячем тут же, в дупле каком или под корнями. Веревка эта из железных жил сплетена, трос стальной называется, хоть и слабая с виду, а даже Тёму надежно выдерживает, здесь же в Долине и найдена. Колючая она из-за жил этих, так что пришлось нам руки приложить: узлов накрутили и палки поперечно в них вставили — как бы лесенка получилась. Провозились, правда, с этой работой долго, не один день, так о том и не жалеем в который раз. Привязал Тема её к дереву покрепче, быстренько мы по очереди вниз спустились. Можно, конечно, и обратно по тросу подняться, но это тяжело. Назад-то по общей дороге вернемся, а веревку вытянем, снова запрячем.
Здесь гроза посильней дождем землю накормила. Скользко, лужи кругом. Вроде и прошли не много, а уже вымокли все и перепачкались в грязи. Решили дальше верхом, по плитам бетонным идти, так и быстрее будет, и Деда Максима легко увидеть. Вон он, идет потихоньку к схрону своему в остове кирпичном от дома, в котором електричество раньше обитало. Все провода оттуда давно повытащили в хозяйство. Остались внутри только гнутые железные шкафчики. Их тоже в деревню хотели уволочь, но батя сказал, что для кузни они не годятся, нет у этого железа нужных свойств, вот и остались они на месте. Ящик пластиковый синий Дед Максим здесь и хранит, а в нем штуку такую с антенной, радио называется. Объясняли нам в школе для чего оно придумано – чтоб, значит, голос можно услышать человека, который так далеко, что докричаться невозможно. Ну, на Мегаполис глядя, оно и понятно, что без радио тут людям никак было не обойтись. А нам оно на кой? Вот никто в школе интереса к таким штукам и не проявляет за их бесполезностью. К тому же електричество надо, чтоб радио работало, а педали тугие крутить для его добычи опять же всем нам лень, и так «тяжести бытия» с избытком.
Пока Деда Максим ящик свой из руин извлекал, мы уж подобрались близко, места среди глыб мусорных заняли, чтоб слышать все, ну и подглядывать по обстоятельствам. Вовремя, проще говоря, подоспели, к началу разговора. Вытащил Деда Максим ящик на бетонную плиту, следом машинку. От нее к радио проводок прицепил, взялся за ручку на машинке и давай её крутить, добывать електричество. Радио зашипело, зашуршало как сотня жуков майских. Деда одной рукой машинку крутит, другой — кругляш на радио. Чуть шипение звук свой меняет — Деда кругляш останавливает. Послушает-послушает, и опять что-то там подворачивает. Так он долго может. Бывало, нам и ждать становилось скучно. Подумалось, что и сегодня в ожидании немало придется времени провести — но нет. Хоть и ничего в шипении не поменялось особо, все трескотня какая-то, скоро начал Деда свой разговор, прям в радио это:
— Что же вы, суки, натворили, а ? Как руки-то ваши и головы посмели своих же братиев и сестриев огню предать? Всю красоту человеческую перемешать в это?
Тут он машинку накручивать перестал и вокруг так руками повел. Радио замолчало. Со стыда что ли за своих творцов? Деда слезы вытер и опять давай ручкой наворачивать и кричать:
— Нету вам прощения, твари, и не будет никогда! Люди, они же друг для друга жить должны, а не ради сытости своего личного брюха. Что же вы, гниды, забыли об этом? Как так? Вона, гляньте, во что вы нас превратили! – и рукой в нашу сторону как махнет!
У меня чуть сердце с перепугу не остановилось, а Тёма шепчет мне:
— Это он про деревню, на неё показывает, не на нас.
Я вздохнул свободно и смотрю, что дальше будет. А Деда все громче и громче, уже орёт прямо в радио:
— Так знайте! Ничего-то у вас не вышло! Живы мы и будем жить! Друг для друга вам назло! Вы то сытыми подохли, а мы хоть и впроголодь, но живые! Новый мир у нас будет, пусть и без электричества и удобств, зато человеческий! Поняли …
Дальше Деда такие слова начал кричать, что мы и не знаем. Гриня ухо почесал и шепотом к нам размышляет:
— Это молитва такая наверно древняя, вон он как и про матерь их, и о прочем торжественно. Ё***ый – это Всемогущий наверно значит…
— Ага. Всемогущий Карась – Бог такой речной. Он-то наверное Чижа за ногу и укусил, когда купаться ходили. Наказал так за жадность. Помнишь, Чиж?
Братец закивал. Это он хорошо помнил, и как куском хлеба с Тёмой делиться не захотел, и как ногу себе под водой порезал.
— Значит, есть Боги-то. И Мегаполисы они уничтожили, потому что не может человек сам такие взрывы придумать.
Деда между тем вроде как притомился, замолчал, радио убрал в ящик и вместе с машинкой в руины пошел прятать. А мы в обратный путь поспешили.
Поднялись из Долины, на краю обрыва опустились на колени. Тема – чтоб веревку обратно вытянуть, мы с Чижом так просто, дух перевести, а Гриня еще разок вокруг посмотреть. Тут-то он нас и удивил. Руки так поднял к небу и говорит торжественно:
— Ё***ые Боги! И Ваша Мать! Не надо больше таких взрывов устраивать. Поняли мы, что неправильно человеки раньше жили, за что и были Вами наказаны.
Мы прямо рты пораскрыли. А Тёма веревку под деревом спрятал и говорит:
— Не услышат Они, потому что у тебя радио нету.
— Верно. Видать, помутнение Дедово на меня накатило. Заразно это, наверное.
Поднялись мы и домой со всех ног припустили. Крышу ведь залатать надо до отцова возвращения, иначе хлебнем по полной "тяжести бытия", и никакой Бог, даже Ё**ный, нам её не облегчит.