Золотушка. Ольга Ланская

И как поняла я только, что третья сказочка моя в небытие уплывает, вскочила, кинулась на кухню кофе заваривать. Почему? Да потому, наверное, что уже несколько дней, как дала себе слово, – ни строчки не писать, раз нет того, кто строки эти ждал и любил. И слово держала.
 
Но стало со мной происходить что-то непонятное. Голова, словно и на месте, да тихо так, не спеша пустеет.

Всё реже в ней молитва, без которой четыре месяца я ни шагу не прошагивала, а всё чаще – пустота.

Да странная такая пустота.

Мысль в ней иногда, как крохотная золотушечка, змейкой-ниточкой сверкнёт, укусит скоренько, как иголочкой, да тут же исчезнет. И забудется. А след остаётся.

Ну, как от укола.
 
Мне бы и забыть, а нет, возвращается.
 
И всё странный след. Такой в голову раньше и не зашагивал.

– Вот зачем, – спрашивала Золотушка-то. – Вы на свет-то зачем рождаетесь? Всё равно – в землю или в пепел.


Кольнула и растаяла. А я и забыла.

А ночью просыпаюсь вдруг: – Зачем, мама?

И так она меня всё колола вопросами без ответа, а я всё то Сережу, то маму спрашиваю.

И тут вспомнила, что оба в земле...

И ещё вспомнила: говорила мама, если сможешь, не рожай, деток, Лялюшка!

 – Ты чё, мама, как это не рожать? – кричу задиристо да весело. – Ты, ведь, меня родила, и я рожу! Девчоночку рожу, и смеяться мы с ней будем каждую минутку!

Отвела глаза мама в сторону. Спорить не любила – воспитание не то.
 
А тут Золотушка опять:

– Ты зачем комп включаешь? Небось, опять надумала что?! Полежи да отдохни, дел поделай, квартира-то вразнос. И мужу слово давала – ни строчки!

Права она, думаю.

А тут и комп сдох. Ну, думаю, – всё.
 
А сама всё никну и никну. И забывать стала.
 
Сначала все пароли напрочь сбежали, а потом и мира вокруг не стало.

Ничего, кроме ушедшей осени и Волковского кладбища нет на свете. Одна я.

А через какое-то время – новый сюжет меня из гробовой черной ямы выдергивает, куда я между копателей-то заглядывала, да так вроде бы и застряла как-то, забылась, что ли...

Выдергивает он меня из забытья-то и спрашивает: у тебя, девонька, бумаги мало, что ли? Ручки шариковые пересохли, что муж накупил? А карандаши?

И точно!
 
Хватаюсь за карандаш, а тут чайник заверещал, да вода в стиральной машине чего-то от меня хочет. А пыли-то вокруг! Какие уж тут карандаши! Какие сюжеты! Всё ушло…

Только после этого с собакой моей странное стало твориться.

Она существо непростое – второй родилась, а было их в семье 8 девчонок и один парнишечка.

Родилась второй, самой толстой и весёлой.

Над всеми посмеивалась – а то! На голову выше всех, да глаза, как у Клеопатры. Но главное – характер.
 
Злиться не умела, на пол никогда не сядет и с полу ничего не возьмет. Только всё посмеивается, словно огорчаться некогда да и нечему.
 
Весь круг по Зодчего Росси, Невскому проспекту, да вдоль Фонтанки, по которому я её на плече носила, пока она посапывала, да сил набиралась для будущей великой славы Лучшей В Мире Долматинки, народ глаз от неё не отрывал – так хороша!

Только вот, беда-то всегда за углом.

Около годика ей было, как сбила её машина.
И едва выходили.

Лечили её долго, но ничего не запало ей в душу – ни удар, ни боль, ни два месяца почти неподвижности, операций да уколов. Пришла в себя, ходить стала и улыбаться всем людям, словно не бывает на свете ничего плохого.
И ей все рады.
 
Вернёмся с прогулки, так с её радостью будто вдвое нас больше - звенит и поёт всё.

А тут вдруг пусто в доме-то стало.

Она ждала.

Ляжет носом к порогу и тихо так поскуливает. Едва слышно. Погладила я её по голове и чувствую, глаза-то влажные.

А вчера... Первый раз я решилась вывести ее одна на прогулку. Возвращаемся, а как дошли по лестнице до поворота к квартире, уперлась она лапами в нижнюю ступеньку, и ни шага.

Я так и эдак, и уговариваю, и упрекаю. Ни с места.

– Оставлю здесь! – говорю.

И пошла домой.

А она вниз, к входной железной двери и смотрит на меня: мол, забыли за дверью-то кое-кого…

Села я двумя этажами выше – сил нет. Я ведь поднять её пыталась, да она весит чуть не вдвое больше, чем я теперь. Есть-то я не могу. А на воде много ли сил наберёшь?

Сижу, давят меня слёзы, душат просто.

Зажала лицо, впилась пальцами, а боли не чувствую. Душевные связи-скрепочки руками не рвутся...

Чувствую, тычет меня в руку кожаным своим носом, от лица пальцы отводит и вниз зовет.

– Не могу я, – говорю я псинке своей. – Не могу. Нет папани больше. Нет. Ни Антошки, ни Папани.

Первый раз ей сказала.

Смотрю, почернели глаза, улыбка с морды сбежала. Осунулась.

– Пойдём домой, – говорю. – Там ждать будем.

Она снова вниз. Постояла. Вернулась. Смотрит – не верит.

– Дома ждать проще, – говорю ей. Лампадку Папане с Антошкой зажжем. А то погасла уже, наверное. Ждать там будем.

А Золотушка тут как тут:

– Лжешь, ведь! Грех!

– Господи Иисусе, Сыне Божий, – едва слышно шепчу.

А Малышка моя, будто что поняла, услышала. Пошла со мной рядом. Вошла в дом. Ждёт, когда лапы я ей от уличной грязи отмою. Привычное дело. Ждать-то…

Вот и говорили раньше, когда баркасы кроили: смотри, крепки ли скрепы, а то разнесёт в щепки!


Ночь. Санкт-Петербург спать укладывается. Смотрю я на свою псинку и думаю, а ведь и правда, нет ничего крепче духовных-то скреп. Ни на том свете, ни на этом.

Ой, а про главное-то забыла сказать. Принес мне вчера Владимир Владимирович четыре банки сгущенки:

– У нас в "Пятерочке" хорошая сгущенка появилась, – говорит. И посмеивается. – Давно такой не было! Вот мы с Маринкой решили: может, понадобится?
 
Сварила я сразу три баночки, да с чаем, да с хлебом! И получилось, что двое суток пирожными питаюсь! Наелась досыта и заснула. Да так, что пушкой не разбудишь.

И сгинула Золотушка. Не знаю только, надолго ли, но сгинула!


Ольга Ланская,
Санкт-Петербург

2 марта 2017