По следам волчицы

               
      Начало повести   http://www.proza.ru/2009/08/28/766               
               
                Глава 2
               
                По следам волчицы
               

               
А ведь назови кто-нибудь Юрку Сыча романтиком, он бы обиделся. Интуитивно почувствовал бы крестьянской душой в этом красивом, но не совсем понятном слове, какую-то скрытую червоточину, красивую, но совершенно бессмысленную мишуру, типично интеллигентские сопли с сиропом. Романтизм для него был синонимом ветрености, а, следовательно, никчемности. Нет, он – Юрка – мужик, охотник, крестьянин, добытчик и он, как дуб, крепко врос корнями в землю, и никакая буря его оттуда не выковырнет. А романтиков он за свою жизнь повидал немало. Самый наглядный пример – студенты, что каждое лето по реке на лодках сплавляются. Самые что ни на есть неприспособленные для этой жизни люди: ни сеть поставить не умеют, ни грибов себе на ужин набрать. Сиживал Сыч у их костров ночами и песни слыхивал под гитару:

 «Мне звезда упала на ладошку,
 Я её спросил: «Откуда ты?»…»

 Хорошие ребята, и девочки у них умницы и скромницы, а главное, все к Юрке на «Вы» обращаются и всё норовят отчество узнать, а он уже и сам забыл своё отчество – картавый дурачок Сыч, который Карку-шалаву пригрел в своем доме на смех всей деревне. Нравились ему студенты – веяло от них чистотой и молодостью, и этой самой, будь она неладна, романтикой. А уж Юрка для них рад был расстараться: и сома поймает, и картошки молодой из дома принесет с парным молоком (когда ещё своя корова была), и кур зарубит, чтобы не выглядеть халявщиком на чужом пиру. Летом он не охотился, чтил дедовский обычай – всякий зверь и птица летом детей выхаживает. Хорошо принимали его студенты, хотя тоже, небось, за спиной посмеивались над доверчивым аборигеном. Да и пусть смеются, мало над ним смеялись? Эти ребята и девчонки как с другой планеты, на которой не было мирской грязи и повседневной пошлости. С ними Юрка душой отдыхал. Думается, пой они у костра свои песни неделю, так и сидел бы, слушал, глаз не сомкнул. Дивно хороши были песни, и какие нежные девичьи голоса выводили эти незамысловатые мелодии.

 Особенно нравились Сычу их «старшины», как он их величал про себя: Вера Павловна и Сергей Иванович – оба уже в годах, далеко за сорок. Думал вначале – муж с женой, ан нет, оказалось – коллеги по работе. У каждого своя семья. Как так бабу свою отпустить в экспедицию с чужим мужиком, да и бабу-то нормальную, приличную, не его Карку – вот, что никак не укладывалось в голове у Юрки. Но ничего плохого за ними Сыч так и не заметил. И вот ещё что подкупало: люди ученые, со званиями, с какими-то изобретениями, заслугами, а беседовали с ним на равных, коньяк ему в кофе подливали, расспрашивали о предках, о местных достопримечательностях, об истории его деревни.

 А вокруг ночь, месяц серпом над речкой повис, и дрожит в быстрине Татарской переправы его серебряная рябь. Тишина, темень, и только свет костра освещает одухотворённые лица студентов-туристов. Юрка, выдерживая театральные паузы, рассказывает им, как некогда через это самое место переправлялся с войском хан Батый, единственное место на десятки верст вокруг, где реку можно перейти вброд, оттого и место это называется Татарская переправа. Вера Павловна и Сергей Иванович поддакивают Юрке. И никто не смеялся над его картавостью, когда он красочно описывал им сгруппировавшееся на противоположном берегу войско Батыя, с многочисленными кибитками, катапультами, таранами. Как боязливо фыркали татарские малорослые лошадки, вступая в незнакомую им воду, а вот за этим лесом уже строилась в боевой порядок первая русская дружина, готовясь к неравному бою. Сыч, конечно, привирал, приукрашая и без того былинный народный эпос, но глаза студентов восторженно горели, слушая его.

Потом опять пели песни, читали умные и пронзительные стихи, иногда и заумные, непонятные, спорили о чем-то возвышенном, а в небо летели искры костра, дым ходил кругами, наполняя глаза слезами. Думается, позови они его с собой – Юрку Сыча – и бросил бы он все здесь, и ушел бы на край света с этими романтиками, как уходит бездомная собачонка со своего прикормленного, обжитого места за первым встречным, почувствовав в нем хорошего человека. Но нет, не позвали, а лишь долго махали ему руками, уплывая вниз по течению. Правда, Вера Павловна, прощаясь, обняла его и зачем-то поцеловала в щеку:
 – Хороший вы, Юрий, человек. Берегите себя. Храни Вас Господь…
 Потом бегло перекрестила и села в лодку, а он и не знал, как на это ответить. И вновь пришлось убедить себя, что никакой он не романтик, а вольный суровый охотник, добытчик.

 Добытчик! Добыл себе, дурак, от родного дома старый амбар и теперь живет в нём. Амбар, правда, добротный, кирпичный, с двухскатной крышей, с потолком, с полом. Стены в три кирпича. У иных в деревне дома хуже, но все одно – постройка для хозяйственных нужд, а не для жилья. Деревенские жители рассудили это так, что Юрке вожжа под хвост попала, и зачудил он пуще прежнего, уйдя из дома после трагикомической истории с волком. Затем и вовсе стал резать и распродавать скотину: кого мясом, кого живьем. Вот не дурак ли, отдать за бесценок корову, которая со дня на день должна отелиться, прокормив её почти всю зиму? Сцена, конечно, была не для слабонервных зрителей.

 Корова жалобно мычала и вырывалась из чужих рук, не понимая, в чем она виновата, за что её выгнали на мороз из родного хлева? Разве не она давала по ведру жирного молока,  приходила домой сама из стада, исправно телилась и даже тот бычок, из-за которого начался весь сыр-бор был её сыном. А что не уберегли его, так разве это её вина? Сыч же, стараясь придать своему лицу самое грозное выражение, пряча от народа слезы, сек её кнутом и гнал с глаз долой, как прокаженную.

 Корову Сыч продал в другую деревню, но весь май она убегала из чужого стада и приходила на свой старый двор, и Юрка вновь лупил её кнутом, но делал это с таким видом, как будто сёк самого себя, чувствовал, как у него на душе рикошетом вздуваются кровавые рубцы от тех ударов. Вырученные деньги за скотину Сыч поделил с Каркой поровну,  свои положил на сберкнижку, а что со своей половиной станет делать его беспутная сожительница – его уже не касалось. Но верилось втайне, что подастся она куда-нибудь с деньгами, приживется ещё у кого-нибудь или вовсе сгинет, развязав ему руки.

 Карка же верила, что Юрка, в конце концов, перебесится и остепенится и вновь станет тихим и покладистым, тем самым незлобивым мужичком, к которому она привыкла. Ведь жили же тихо, мирно, и на` тебе: принесли черти  ту волчью парочку, из-за них вся жизнь наперекосяк пошла. Как вновь вернуть Юрку в дом, Карка не знала, и никто не знал, а хоть бы и знали, не сказали – чужая она тут всем была, приблудная. Никто её больше, кроме Юрки, не пожалеет, никому она не нужна. Это ж надо так опостылеть человеку, что из-за неё он среди зимы перебрался из дома жить в амбар. Перенёс туда ржавую буржуйку из сарая, обложил её кирпичом, чтобы не так быстро остывала, сколотил деревянный щиток под кровать, что-то там стряпал на электрической плитке, утеплял входную дверь, выводил в единственное в амбаре маленькое оконце печную трубу. Что и кому он хотел доказать – непонятно. Чудак человек.

 Вот и сейчас Юрка лежал на своей импровизированной кровати и смотрел в маленькое окошко под потолком, а там был виден лишь квадрат неба с пышным кучевым облаком. На дворе уже стоял июль месяц, и труба буржуйки была снесена обратно в сарай.

 Странно, вот если смотреть на небо целиком, то такого не увидишь, рассеется взгляд и выхватит массу ненужного, а это окошко с куском неба – как капля воды под микроскопом. Если приподнять голову чуть повыше, то виден будет электрический провод и парящий в небе ястреб. Ястреб отчего-то стремился застыть именно в этой точке, на мгновение замирал, но порыв ветра сносил его в сторону. Хищник на несколько минут пропадал из вида, потом возвращался и вновь замирал в заветной точке, расправив крылья, чувствовалось, что птица во что бы то ни стало пытается схватиться именно за этот кусок неба, но ветер опять сдувал её. «Что же такое он увидел?» – недоумевал Юрка. Страсть как было любопытно, но вставать с лежака не хотелось, он только к обеду вернулся с рыбалки и очень устал, но это открытие с окном взбодрило его, и дремота улетучилась.

 Тут ветер затеял с Юркой игру и стал лепить из облака всякие фигуры, только успевай угадывать. Вот огромный медведь, а в передних лапах у него бочонок меда. Легкое дуновение – и морда медведя вдруг расплющилась, скулы расширились, уши оттопырились, косолапые лапы удлинились, и появился длинный гибкий хвост, а вместо бочонка с медом – кувшин. Ба! Да это же мартышка за водой пришла! Обезьяна поставила свой кувшин под небесный родник, и через секунду вода из него потекла через край. Ветер скомкал облако и растянул его в разные стороны, и вот уже появилась скачущая лошадь с разметанной гривой. Потом, словно ножницами, он остриг лошади гриву и пятерней вертикально стал наносить полосы на бока – зебра. Сделал зебру более приземистой, убрал полосы, видоизменил морду, приделал рог – и вот уже грозный атакующий врага носорог.

 Юрка, как ребенок, хохотал над своим открытием, и жаль было, что никто, кроме него, этого не видел. И ведь расскажи кому – на смех поднимут. Скажут, мужику тридцать пять лет, баба у него – шалава, сам живет в амбаре и всё в игрушки играет, облака разгадывает. А вот студенты-романтики, те бы, наверное, Юрку поняли. Были студенты, да уплыли на днях на своих лодках. Теперь до следующего года.

 А этот год для Сыча выдался хуже не придумаешь, чуть было с ума не сошел. Всюду ему стала мерещиться уцелевшая волчица. Сам себя накрутил разными глупыми фантазиями. На следующий после охоты на волков день Сыч зачем-то поехал на речку, чтобы посмотреть следы волчицы. Перебраться на ту сторону реки долго не удавалось – лёд уже начал отходить от берега, вот и пришлось с лесиной (с четырехметровой березовой жердью) в руках сделать крюк километров в пять вверх по течению. Шел по льду на лыжах с опаской, держа наперевес лесину на случай, если провалится под лёд. Можно было, конечно, для страховки использовать и «кошку», была у его отца такая, специально сваренная из арматуры, она надежней и легче, но «умная мысля приходит опосля». Ничего, перебрался и с лесиной.

 В поле снег уже подтаял и немного осел, следы волчицы можно было разглядеть только в тех местах, где она прыгала, уворачиваясь от пуль, и массой своего тела пробивала наст. Черт, мистика какая-то, как такое вообще возможно? Но, тем не менее, так оно и было. Сыч рассматривал срезанные пулями стебли сухого осота и чернобыльника. Казалось, что волчица видела, как в неё летят пули, и опережала их на мгновение, и так, наверное, в течение получаса, пока самим охотникам не надоело переводить на неё патроны. Крови на снегу не было – значит, не зацепило, не ранило. Юрка пошёл за ней. Следы волчицы то пропадали, то снова появлялись, по мере того как наст сменялся рыхлым снегом, он скорее угадывал их, чем читал. Волчица куда-то шла, куда – Сыч не мог понять, явно всё дальше и дальше от деревни. Зашла в заросший кустарником овраг, полежала под кустом черемухи, наверное, пару часов, за которые под её животом успел подтаять снег и подернуться затем ледяной коркой, в которую вмерзли несколько волоском серой шерсти, и вновь двинулась в путь. Казалась, что она и сама не знала, куда идет, лишь бы куда-нибудь подальше от этого проклятого места, где она потеряла своего единственного друга, свою любовь. Преследовать её было бессмысленно.

 Сыч вернулся домой, но не успокоился. Никак он не мог поверить, что волчица спустит ему свою обиду. Для неё он теперь – кровный враг, и один из них должен умереть. Самое ужасное в волчьей истории было то, что Юрка не знал, какую месть готовит ему волчица, где и когда она призовет его к ответу. Каждый день он обходил дом, сад, забирался на возвышенности, разные пригорки, осматривал кусты, откуда за ним могла наблюдать овдовевшая по его вине волчица, но ничего не находил, что пугало горе-охотника ещё больше. Лежа в своем амбаре, завывание ветра в трубе буржуйки он уже воспринимал как надрывный вой-плач несчастного зверя, и только собака, спокойно спавшая возле двери на старой телогрейке, немного успокаивала его.

 Прошла неделя, другая, и однажды ночью Юрку вдруг осенила мысль, почему волки не хотели уходить из этого места: они где-то присмотрели себе надежное логово, куда не сможет забраться человек и где они вырастят своё потомство. Черт! Юрка же знал это место – это Барсучьи норы. Километров пять с каждой стороны лесного оврага – непролазные джунгли сорного леса, преимущественно орешника, через который нет хода ни конному, ни пешему. Он был ещё пацаном, когда отец показывал ему это место и водил его туда по кабаньей тропе. Сохранилась ли эта тропа и где она – Юрка не помнил.

Из деревни Юрка вышел на лыжах затемно. Кабанью тропу не нашел – возможно, зверье туда ходит только летом и то в самую сильную засуху – в овраге речной родник. Попробовал было пробраться так, но куда там – через сто метров выбился из сил: деревья, как щупальца гигантского спрута, хватали его за ноги, за лыжи, за ружье, за шиворот, брали за грудки, ветки секли по лицу, словно специально пытались унизить, обессилить, обезоружить. Прыгни сейчас на него из кустов орешника волчица – он бы ничего не смог с ней сделать. Еле-еле выбрался на лесную поляну. Но Сыч был упертым малым – он все равно бы попал на место, пусть даже для этого ему пришлось бы вырубить просеку в несколько километров. Стал вновь кружить по лесу, и ему повезло: нашел старые лосиные следы. Но лось забрался в дебри недалеко и ненадолго, поел веточек молоденькой осинки и, сделав полукруг, вышел. Глупый лось – будь здесь волки, его песенка была бы спета. Тут достаточно и парочки волков, чтобы его завалить. Волки, то и дело имитирующие атаку, загнали бы его в самые дебри, где он, зацепившись рогами, сам бы подставил им своё горло. Кстати, не при таких ли обстоятельствах волку и сломали челюсть? Копыто лося – страшное оружие.

 Однако «глупый лось» вывел Юрку на кабанью тропу. Оказывается, в этих ореховых и осиново-березовых джунглях были свои пути-дорожки, сокрытые от постороннего глаза. Так, перескакивая с тропы на тропу, уже ближе к вечеру усталый и голодный Юрка вышел к лесному оврагу. Его догадка подтвердилась: одна из барсучьих нор была заметно расширена, и на мерзлой глине остался чёткий отпечаток волчьей лапы. А вот и ещё, возле родника, волки так близко стояли друг к другу, словно разговаривали или целовались. Следы, конечно, были старые, но Юрка бы их узнал из тысячи. Вот и разгадка: волки не хотели «засветить» своё заветное место – потому и бегали кругами по округе. Хотя, останься они здесь, никто бы их не взял, даже с вертолетов. Место и впрямь было уникальное – лучше и придумать нельзя. Все под боком: и вода, и кормовая база. Одними барсуками можно кормиться, не говоря уже о кабанах и лосях. Это волчий рай, вот почему парочка так берегла его и сделала всё возможное, чтобы люди о нём не узнали, и эта тайна стоила волку жизни. Чем больше Сыч узнавал этих зверей, тем большим уважением он к ним проникался и тем тяжелее ложилась на сердце вина перед ними. А впереди предстояло провести целую ночь – ночь, полную страхов, сомнений, раскаянья.

 Типичный охотничий костер из трех сосновых или еловых брёвен – Юрка сооружать не стал: ни пилы, ни топора у него не было, да и прогорел бы он до утра. Нашёл в овраге два заметенных снегом поваленных бурей дерева, сырых, неподъёмных, с полуистлевшими сучьями и еле дотащил волоком их до своей стоянки. «Ничего, – успокаивал себя Сыч, – переночую как-нибудь и, если волчица здесь, она обязательно придёт со мной повидаться. Должен же в этой истории хоть какой-то конец быть».

 Он сел с подветренной стороны оврага на кусок овчины, который постоянно носил с собой в рюкзаке, спиной к глиняной стене, чтобы волчица не подкралась сзади, а впереди его защищал от неё костёр. Набрал про запас сухого хвороста, вдруг понадобиться усилить пламя или бросаться в зверя головешками. У Юркиного костра был один недостаток – нельзя спать, нужно постоянно потихоньку подвигать к центру сложенные крест-накрест бревна, иначе потухнет, зато гореть он будет долго. Пламя будет как бы потихоньку слизывать древесину, до утра должно хватить.

 Сколько таких ночей провел Юрка в лесу не считано, но именно среди деревьев и зверья он чувствовал себя человеком. Читая иногда в журналах про какую-нибудь Агафью Лыкову, он завидовал таким людям, ведь это же прекрасно, когда нет над тобой никого, кроме Господа Бога: ни суеты, ни беготни, ни мирской власти, ни поповской. Он устал быть деревенским Иванушкой-дурачком из сказок, того хоть, в конце концов, после всех мытарств и насмешек ждала награда – царская дочь и полцарства в придачу, а что ждало его – Сыча? Ничего хорошего – несчастная Карка, как камень, тянула его на дно. Жалко её было, дуру, искренне жаль, ведь, если разобраться, то человек она неплохой: и добрая, и ласковая, из дома последний кусок хлеба вынесет, отдаст первому встречному бродяге, нужно будет – и своей грудью закроет Сыча от пули, но как исправить её нравственное уродство – Юрка не знал.

 Карка была первой и единственной женщиной, которая подарила Юрке физическую близость. Наверное, просто хотела его отблагодарить за то, что он дал ей приют и отнесся к ней по-человечески: кормил, лечил, прикладывая к синякам на разбитом лице компрессы бодяги, даже купил ей одежду, а её старую, греховную, брезгливо сжег в печке. Вот если бы можно было так же вот сжечь в огне её прежнюю жизнь, как эти пропитанные насквозь развратом тряпки, а взамен получить новую жизнь – чистенькую, с этикеточкой, пахнущую целомудренной свежестью! Но ужас-то состоял именно в том, что не видела себя Карка в той другой, правильной жизни.

 Информацию о себе Карка выдавала Юрке порционно, и то всегда спьяну. Странно, но Сыч был единственным человеком, кого она стыдилась. Она и соблазнила его, робко, неуверенно, боясь, что он оттолкнёт, но Юрка поплыл от одного её прикосновения. Как будто хмель ударил ему в голову, и в нем произошла подмена сознания, он перестал соображать, и понесло его сладкое и теплое течение в такие дали, о которых он и мечтать не смел. Карка стыдилась продемонстрировать все свое мастерство и умение дать наслаждение мужчине. Нечто вроде строгого ошейника сдерживало её, боялась, что Юрка поймет это не так или не поймет вовсе. Скучно ей было с Юркой делить постель, не к тому она привыкла. Первое время крепилась, терпела и больше всего боялась, что и её захлестнёт страсть и в порыве этой страсти потеряет она над собой контроль и начнет вытворять такое, что Сыч сойдет с ума от её развращенности.



               

Продолжение  http://www.proza.ru/2017/03/06/2315
Следующая глава "Карка" http://www.proza.ru/2017/03/06/2315
Фото из интернета.