Пролесок

                Владимиру Пахомовичу
                Цыганенко посвящается.
                Спасибо деду за победу.


     Ледяной ветер безжалостно хлестал по щекам, обжигал холодной влагой близкого моря. До Финского залива было рукой подать, не больше пяти километров, там за поредевшими соснами дальнего бора, открывалась зеркальная панорама весенней Балтики. Было неестественно тихо, такая режущая тишина бывает только на войне, когда после страшной какофонии боя, все звуки утихают и земля замирает, пораженная увиденным кошмаром.


    В самой середке пролеска лежала полностью выбитая рота солдат, пытавшаяся темной мартовской ночью пробраться поближе к окопам противника. Финны заметили разведчиков, осветили небо ракетами и как в тире расстреляли в упор из крупнокалиберных пулеметов.


   После летних боев сорок первого года, фронт стабилизировался на линии старой границы. Заняв перешеек финны дальше не пошли, они развивали успешное наступление севернее Ладоги, в направлении Петрозаводска. Но в этом месте они заняли пограничные укрепления южнее границы тридцать девятого года, уж больно лакомый кусок валялся под ногами, грех было не подобрать.


   Две высоты сливались воедино, и прикрывались с юга небольшим пролеском, где сегодня ночью и погибла рота. На возвышенности финны установили батарею и при надобности крепко долбили советскую оборону на несколько километров вглубь. До войны тут была небольшая погранзастава, два десятка пограничников, три «Максима» и легкая пушченка. После «финской» наряд передвинули севернее Выборга, и ветхие строения приходили в негодность, оставленные людьми на забаву сырому балтийскому ветру.


   В сентябре прошлого года лихой финский капитан нарушил приказ Маннергейма, запрещавшего наступать южнее старой границы и в быстротечном бою занял своим батальоном двойную возвышенность. Обосновались финны на новом месте крепко. Залили бетонные доты, срубили мешающий обзору лес, наставили противопехотных мин, обмотали надолбы колючей проволокой и приготовились так стоять вплоть до страшного суда.


     Выбить бы их оттуда сразу, да куда там! Страшный сорок первый год до сих пор стоял перед глазами тех, кто смог его пережить. Паническое отступление от границы, перерастающее порой в бегство, жестокие бомбежки первых дней войны и массовая сдача в плен. Как только Ленинград удержали?


    После московской победы все изменилось. Медленно, но верно Красная армия теснила супостата, платя за каждый отвоеванный километр кровавую плату. На юге Ленинградского котла страшно дрались 54-я, 55-я и 45-я армии.  На Невский пятачок каждый день отправлялись свежие части, чтобы навечно остаться в изрытой снарядами земле. Со стороны Волховского фронта с трудом прогрызала оборону храбрая 2-я ударная армия, под командованием героя московской битвы генерала Власова.


    Весь огромный фронт от Мурманска до Ростова содрогался в мучительных спазмах наступления, которое уже практически выдохлось. И лишь на участке 23-ой армии все было спокойно, взявшие перед Новым годом Петрозаводск финны, наступать дальше явно не собирались, довольствуясь активной обороной. Советское руководство воспользовалось этим и сняло большую часть боеспособных соединений, для активной деятельности на юге.


   В солдатской среде даже гуляла шутка, что в мировой бойне не участвуют лишь две армии – монгольская и 23-я советская. Обеспечивали ее соответственно тоже по остаточному принципу. В окопах солдаты-доходяги больше гибли от истощения, чем от финских пуль. Траншеи были заплеваны кровавыми сгустками вместе с пожелтевшими от самосада зубами, цинга отнимала последние силы. В городе было еще хуже, лед на Ладоге тронулся, остановив автомобильное сообщение, а судоходство еще не началось.


   Ослабевшие воины справляли нужду прямо в окопах, увеличивая риск возникновения дизентерии. Младший комсостав боролся с этим позорным явлением как мог, но не было никаких сил заставить потерявших человеческий облик солдат выползти из окопа.


    Жидкая каша, в которой одиноко плавали волокна неизвестного мяса и полкилограмма тяжелого блокадного хлеба не спасали от постоянной сосущей пустоты в голодных желудках. Участились самострелы. Самые умные высовывали руки над бруствером, в надежде, что «кукушка» прострелит ее. Если счастливцу везло, то он на какое-то время отправлялся в ленинградский госпиталь. Кормили там не лучше, зато было тепло и под головой лежала подушка, а не смерзшаяся глыба земли.


   От холода солдаты страдали больше всего. К голоду человек постепенно привыкал, смирялся с полуобморочным состоянием и атрофировался к спазмам. Но холод встряхивал, пробирал до самых костей, выводил из полудремотных мечтаний. Мелкое дрожание посиневших рук раздражало, а лязг зубов отдавал мучительной болью в затылке.


   Еще живые люди впадали в состояние крайней апатии, стержень жизни рассыпался от озноба, терялся смысл жизни. Человек забывал про родных и близких, не интересовался тем живы ли они или нет. Зима казалась вечной, а мир заканчивался за пролеском.


   Хуже всего было то, что «наркомовские» сто грамм солдаты не получали. Боевых действий тут давно не велось, поэтому водку не выдавали. Она одна возвращала людей в действительность, заставляла озябшую кровь быстрей бежать по жилам. Помогал и табак, но с каждым лишним днем в окопах свернуть «козью ножку» становилось все сложней, посиневшие руки не слушались.


   Самострельщиков, которых ушлый доктор разоблачал на раз-два, воров и отступивший во время боя, расстреливали перед строем, даже не трудясь вызывать «энкавэдистов». К этому зрелищу все привыкли и перестали реагировать на одинокие винтовочные выстрелы, раздававшиеся почти ежедневно.


  Все изменилось позавчера. На передовую привезли стальные канистры с пищевым спиртом, доппаек хлеба и накормили солдат гречневой сечкой с американской тушенкой. Также прибыл подтянутый командир с тремя «кубарями» и два разведчика.


   Он поговорил с комбатом и последний бросился по окопам собирать людей для разведки боем, командарму-23 шибко понадобился финский «язык». Командир осмотрел выстроенных дистрофиков с осунувшимися лицами и потухшими глазами и громко вздохнул. Рабочие-путиловцы, городская интеллигенция и мобилизованные ленобласти представляли собой тяжелое зрелище. Но приходилось довольствоваться тем, что было, других бойцов взять было просто неоткуда.


  Один из разведчиков, горьковский татарин по имени Венер, был худощавым светловолосым парнем, с раскосыми глазами и выдающимися скулами. В разведку он шел впервые, поэтому стоял молча, уважительно пожирая глазами стройного командира.


  Второй, невысокий украинец, был опытным бойцом. Призвали его в тридцать девятом, но в освобождении Западной Украины участия принять он не успел, уж больно все быстро закончилось. Попал аккурат на финскую. Посидел в «котле» на севере Ладоги, обморозил пальцы ног, но все-же смог вырваться из окружения. Целый год ждал демобилизации, но так и не дождался, началась война. Повоевал под Можайском, где отличился при штурме небольшого разъезда и был переведен во фронтовую разведку.


    Отбросив немца от Москвы у Сталина началось головокружение от успехов, и он решил наступать одновременно на всех направлениях. В своих планах Верховный хотел в сорок втором году выйти на государственную границу, а в сорок третьем и вовсе разгромить Германию.


   Владимира вместе с другими разведчиками перевели в Ленинград, планировалось прорвать блокаду и отбросить противника за Новгород. Обшитый простынями грузовик перевез разведчика в умирающий город. Побыв на Лобненском направление с месяц их вернули в Ленинград, бои шли такие тяжелые, что использовать разведчиков было невозможно.


   Ростом едва метр шестьдесят, с медным лицом индейца, смоляной шевелюрой и дикими глазами абрека, Владимир больше напоминал кавказкого горца, чем жителя надднепрянской Украины. Дома осталась беременная жена, вишневый садок возле белой мазанки и все то, что было ему дорого.


   В бою был он крайне жесток, вымещая таким образом скопившуюся ненависть за порушенную Родину на немцах. Разведчик обошел строй солдат и крепче сжал губы, перед ним стояли живые покойники, которые завтра превратятся в посиневшую мертвую плоть. Разведка боем для простых солдат – верная смерть, редко кто возвращался после нее в свой окоп. Бойцы тоже это чувствовали и взирали на невысокого разведчика тоскливыми собачьими глазами. Высокий и худой, как скелет, младший командир Щербаков нервно теребил штопанные офицерские перчатки и поминутно поправлял перевязь кобуры, умирать ему тоже не хотелось.


  По плану сборная рота должна была пересечь пролесок и завязать контактный бой у подножия высоты. В это же время разведчики пробирались в траншею за «языком». План был невыполним, это понимали и разведчики, и стройный офицер, и мертвенно-бледный младший командир Щербаков.


  За пролеском шла голая, как стол местность, переходящая в сплошной массив укреплений. В чью голову пришла нелепая идея проводить разведку боем именно в этом месте, так и осталось загадкой.


   Солдат плотно накормили, оделили спиртом и выдали «сухпай», который те сразу съели, мертвым еда ни к чему. С погодой повезло, ночь выдалась темной, плотный облачный покров надежно скрывал луну и звезды, со стороны моря пришел туман, окутавший белым маревом истерзанную войной землю. Но финны все-же заметили солдат, уж больно те шумели, и осветив небо ракетами, накрыли минометами. Те бестолково забегали по пролеску, даже не пытаясь укрыться и нашли свою смерть, изуродованная снарядами местность было точно пристреляна.


  Едва заслышав шорох отстреливаемых ракет, Владимир тотчас юркнул в ближайшую воронку, успев ухватить за рукав Венера. Татарин упал в ров на товарища уже мертвым, осколок снаряда начисто снес ему полголовы. Он спас Владимира от крупнокалиберных пуль, вобрав в себя тусклые кусочки свинца. Финны стреляли долго, почти до рассвета. То ли испугались ночного штурма, то ли заряда девать было некуда.


   Потом все затихло и изрубленный осколками пролесок еще больше стал напоминать лунный пейзаж. Перед рассветом Владимир рискнул улечься поудобнее, выпил весь спирт из фляжки и сгрыз припасенный сухарь – впереди был долгий холодный день.


   Девяностошестиградусный алкоголь согревал его до полудня. Лежать на ледяной крошке было неудобно, а сверху еще давил труп татарина, но малейшее шевеление означало верную смерть, он был виден из воронки. С высотки поблескивал прицел снайпера, «кукушка» с рассветом добила двоих раненых солдат и внимательно всматривалась в проклятый пролесок выискивая выживших.


   В иссине-темном небе тяжело плыли тяжелые тучи, разбухшие под весом снега. Из-за бора раздавалась мерная канонада приморской батареи, обстреливающей финские позиции по заранее намеченным целям. Вдалеке прогрохотала четверка «Юнкерсов», вылетевшая из финского аэродрома бомбить многострадальный город.


   Чтобы не сойти с ума от нахлынувшей тоски, разведчик попытался отрешиться от всего окружающего и думать о чем-то хорошем. Это ему удалось. Перед глазами появилась Нина, ее смешливые глаза ярко сияли, а в руках она держала маленький сверток – его сына. То, что у него родился именно мальчик Владимир был уверен, хотя никаких известий от жены не получал. Нина осталась в оккупированном городе, последнее письмо то нее он получил в начале июля. Подходило время рожать, город был забит отступающими и беженцами, а под недалекой Уманью шли тяжелые бои. Это все. После лишь сухое сообщение Совинформбюро о том, что после длительной обороны части Красной Армии оставили город Черкассы.


    Как она там? По слухам, немцы расстреливают коммунистов и их семьи, а он большевик с тридцать девятого года. Захотелось страшно по-звериному завыть и броситься на врага, резать и бить его, он вспомнил декабрьские бои под Можайском, голубоглазого австрийца в смешной, с петушином пером, шапке. Они, разгоряченные боем, влетели в окоп и принялись рубиться штыками, ножами и лопатками с матерыми германскими гренадерами. Те не собирались праздновать труса и яростно отбивались. Немецкие проклятия смешивались с отборным русским матом и уносились к безразличным небесам.


   Владимир заколол штыком толстого баварца и ворвался в уютный блиндаж. Ровно выложенные бревна, три ряда аккуратных двухъярусных кроватей, патефон на столе и сухая фиалка в мутном стакане. В углу тихо стонали. Солдат в два прыжка оказался у кровати и вытащил оттуда молодого австрийца. Кем он был Владимир так и не узнал, возможно радистом или порученцем из соседней части. Австриец мелко дрожал и бил себя в грудь тонкой рукой музыканта: - «Ихь, камрат, ихь, камрат», - без устали повторял он.


   Владимир взялся за винтовку поудобнее и размахнулся. Глухой животный страх мелькнул в бездонных глазах австрийца, и он зажал трясущимися ладонями лицо и открыл рот с прекрасными сахарными зубами. Пехотинец одним ударом загнал штык точно под левый сосок и долго не мог вытащить винтовку из уже мертвого тела, которое еще секунду назад было человеком.


   Ярость отхлынула, и одинокая слеза застыла на щеке Владимира. Ему не вернуться домой. Да, что там домой! Находящиеся в трехстах метрах окопы недостижимы для него, он умрет здесь, в этом пропитанном кровью и человеческими страданиями пролеске.


   Отчаяние длилось долго. Точнее сказать было сложно, левая рука, на которой находились часы, была плотно зажата погибшим товарищем. Пошевелиться означало умереть, снайпер отреагирует на изменившуюся картинку и тотчас пустит пулю, а стрелять он умеет.


- «Нет», - решил разведчик, - «надо дожидаться темноты и пытаться пробраться к своим». – Но тут-же его поразила следующая мысль: - «Это тоже бессмысленно. Приказа то я не выполнил, расстреляют перед строем и вся недолга, надо попытаться выполнить задание. – От этой мысли отчаяние с новой силой обрушилось на Владимира: - «Сейчас финны будут настороже, после ночной атаки. Хотя может и наоборот, до первых окопов не больше пол сотни метров, там не должно быть много солдат.


   Решение созрело само собой, как только стемнеет он попробует добраться до финских окопов и взять «языка». А там будь, что будет. «Двум смертям не бывать – одной не миновать», - так говаривал их ротный Максимов, молоденький командир, мобилизованный свердловчанин. Он погиб на ледяной кромке северной Ладоги, вырываясь из капкана, когда легкие отряды финнов-лыжников, зажали неповоротливую колонну 8-ой армии в стальные тиски окружения.


   Кампания вышла кровавой. На фронт солдаты ехали в приподнятом настроении, недавняя практически бескровная победа над панской Польшей и летний разгром японцев на Халкин-Голе внушали надежду на скорое окончание войны.


   Ленинград встретил их ранними заморозками, подавленными настроениями горожан, и битком набитыми госпиталями с ранеными и обмороженными солдатами. Что-то пошло не так. Основные силы кроваво наступали на перешеек, а в Карелии 8-ая армия мягко проваливалась в гущу кондопогских лесов.


   Из города трех революций они добрались до Петрозаводска, а уже оттуда шли пешком на выручку попавшим в кольцо дивизиям. Карйала – страна тысячи озер, была сказочно красива. Дивные лощины и мягкие перекаты порогов многочисленных речушек сплетались в чудное ожерелье северного края.


   Но полюбоваться пейзажами не удалось. Полуторки грузли в болоте, и вымокшие до нитки солдаты с гулкими матюгами выталкивали их. Потом морозы грянули и здесь. Начались обморожения, солдаты по утру разматывали портянки и с удивлением лицезрели почерневшие пальцы. Летние ботинки с обмотками, бумазейное белье и тощие шинелишки не спасали от стужи. В батальонном лазарете со скрежетом запели пилы и древний край услышал дикие вопли солдат, у которых осатаневший от вида страданий военврач люто отбирал конечности.


  Еще не дойдя до границы их полк потерял двадцать процентов личного состава. В Финляндии их встретили пустые хутора и вымершие поселки, местные покидали жилье, уводя с собой даже собак. Появилась долгожданная возможность ночевать под крышей, а не в обледеневшем болоте. Но радовались измученные красноармейцы недолго, финны перешли в контрнаступление и в довершение к зажатому в клещи авангарду, окружили и спешившие им на выручку части.


  Стало совсем погано. Их полк рассыпался по нескольким приозерным хуторам и сидел в холодных избах, не смея и носа высунуть. Связь между частями прервалась и наступил голод. Финны были кругом, они внезапно выныривали перед самой деревней, яростно обстреливали, приводя в ужас дезорганизованных окруженцев и также неожиданно исчезали в ночи.


   Днем над Ладогой барражировали самолеты, они сбрасывали на небольших парашютах фанерные ящики с пищевыми концентратами, бурой мукой, тусклыми винтовочными патронами и индивидуальными аптечками, но почти весь груз падал в заснеженные леса и доставался противнику. Деморализованные солдаты сдавались в плен, но это не спасало их от гибели, если с ними не расправлялись сразу, то позже красноармейцы гибли от холода и голода в не топленных бараках финских концлагерей. Что-то подобное, только в гораздо больших масштабах, случится через полтора года, когда фашистские орды нападут на СССР.


  Вот тогда-то и сказал эту фразу рябой ротный с Урала. Он понял, что помощи ждать неоткуда, и решил пробиваться к нашим, пока последние силы не оставили людей. Максимов собрал сотню красноармейцев из разрозненных частей и повел их в самоубийственную атаку через неширокий лесок. Финны попрятались в хвое и когда красноармейцы углубились в бор нанесли удар. Пули стрекотали перекатистой дробью, заставляя солдат навечно замирать в снежном плену, старым филином ухал одинокий миномет, а с высотки бил трофейный «БТ-5».


  Владимиру повезло, у него одного из немногих были лыжи, которые он нашел в почерневшей бане и, самое главное, он умел на них ходить. В Петрозаводске маршевые батальоны получили некоторое количество снегоступов и лыж, но почти все они были выброшены по дороге на фронт, некоторые солдаты и снег то видели впервые.


   Он даже не пытался отстреливаться, противник надежно скрывался в пелене льда и веток. Вместо этого солдат налег на лыжи и через несколько часов выбрался из котла.


  Потом был особый отдел, где его долго расспрашивал немолодой «особист». Он был страшно измучен и смотрел на окруженца блеклыми не выспавшимися глазами. Владимир поведал о смерти полка и о том, как последние выжившие погибли в страшном бою. Ему поверили. Дальше госпиталь и долгие зимние дни в блаженной полудреме у жарко пышущей печки.


  Тем временем жизнь не стояла на месте, и война продолжалась. Очнувшись от холодного душа первых неудач, Верховный понял, что финны просто так не сдадутся. Из-за Урала потянулись эшелоны с сибирскими дивизиями, которые умели воевать зимой. К перешейку подогнали тяжелые гаубицы, они принялись разносить линию Маннергейма по камешку. Теперь худо стало уже финнам, маленький народ истекал кровью в борьбе за свою независимость, в армию стали призывать даже женщин. Пора было заканчивать войну.


  В Кремле нашлись горячие головы, требующие покорения Хельсинки и Тампере, но в СССР уже ввели карточки на хлеб, армия потеряла убитыми и ранеными полмиллиона солдат и офицеров, а британцы собирались бомбить бакинские нефтепромыслы. Пора было заканчивать войну.


   Московский мирный договор отодвигал границу от «колыбели революции», передавал никель Петсамо СССР и превращал финнов в злейших врагов советского государства, которые при удобном случае вонзят нож в спину. Так оно и вышло.


   Когда Владимир узнал, что ему вновь придется столкнуться с финнами, он даже не удивился, только перед глазами опять возник молодой ротный Максимов, в теплом полушубке и финским автоматом «суоми» в обмороженных руках. Такая же мозолистая ладонь теперь свисала в воронку. Пальцы посинели, а на желтых от никотина костяшках чернели буквы – «САША». Если бы не изорванная офицерская перчатка, Владимир ни почем бы не догадался, что рядом лежит убитый комроты Щербаков.


   - «Оказывается его звали Александром», - вяло подумал разведчик и с усилием посмотрел на слепящее зимнее солнце. От недоедания у него развилась куриная слепота, окружающие его яркие краски дня били по глазам, заставляя их слезиться и вызывая головокружение. Он немного пошевелил пальцами ног и рук, заставляя делать это упражнение как можно чаще. Конечно морозы отступили, но потерять конечности можно и при нулевой температуре.


   К полудню канонада утихла и из финских блиндажей донесся звук патефона. Хрипнул динамик и картавый голос поздравил красноармейцев с добрым днем, добавил что-то по-фински и над много раз уничтоженным пролеском бодро запела «Катюша». Потом была «Варшавянка», пластинка русских плясовых и даже «Интернационал». Потом запас советских мелодий иссяк и на высотке завыл финский мужской хор.


   О чем пели суровые рыбари и охотники так и осталось загадкой, финский язык с его множеством гласных абсолютно не понятен. Под заунывный мотив разведчик заснул и разбудила его каплющая за шиворот вода. Солнце растопило лед и он, повинуясь закону тяготения, потек в воронку. Владимир стиснул зубы и постарался перелечь чуть выше. Это было смертельно опасно, но холодная вода казалась хуже пули снайпера.


   «Кукушка» никак не отреагировала на шевеление в воронке. Но мертвый татарин одеревенел и намертво придавил Владимира к земле. Немного подвинувшись разведчик решил не рисковать, довольствуясь и тем немногим, чего удалось достичь. Из пролеска потянуло зловонным смрадом и солдата скрутили мучительные судороги. Но рвать было нечем. Огненный спирт дочиста растворил одинокий сухарь, и он ощутил лишь горечь желчи в ссохшемся рту.


   Солдат привыкает к смерти и к запаху мертвых тел. Вчера это были его боевые товарищи или заклятые враги, сейчас это просто трупы. К ним нет ни жалости, ни злобы, завтра и он может присоединится к этому неживому воинству. Но смрад шел не от погибших несколько часов назад солдат. На этом адском пролеске лежали и другие тела. Кто они были? Пытавшиеся отбить высотку пограничники в фуражках с зеленым околышем, бравые краснофлотцы с кораблей Балтийской эскадры, ленинградское ополчение или пехотные части в белых комбинезонах? Этого Владимир не знал.


   Вечерело. Покусывающий холодок заглушил смрад. Разведчик обшарил карманы убитого товарища в надежде найти сухарь, но все было тщетно, он обнаружил лишь несколько крошек табака и размякший коробок спичек. Махорка была и у его, да что толку? Закурить самокрутку?  Дым выдаст его, проще сразу застрелиться. Приходилось терпеть, хотя курить хотелось страшно! Перед глазами стоял табачный ларек на углу улиц Урицкого и Шевченко, старенький дядя Марик за прилавком и ровные ряды папирос. «Беломор-канал», «Москва», «Любительские», «Казбек» и даже любимый табак вождя – «Герцеговина Флор», хотя откуда ему взяться в убогой лавчонке провинциального городка. Владимир не знал, что дядя Марик давно убит и его вздувшееся тело гниет вместе с сотнями других евреев в безымянной могиле.


   С темнотой вновь пришло отчаяние. Наступающая ночь забирала остатки мужества, вжимала в мерзлую землю, холодила льдом мрака и безнадежности. Разведчик крепко зажмурился и попытался взять себя в руки. Казацкая кровь забурлила в нем. Дед рассказывал про своего деда, который пришел со службы на Кавказе. Поселились они на высоком правобережном холме и сразу окрестили его Казбеком, как ту гору, под которой они насмерть резались с черкесами. Со временем последняя буква поменялась на «т», и этот район Черкасс стали называть по-новому – Казбет.


   А еще раньше его предки – чигиринские казаки, бились с ляхами и татарвой. Поляки варили реестровцев в котлах, крымцы попросту садили на кол. – «Разве им было легче»? - Эта мысль взбодрила разведчика, в жилах быстрее побежала кровь, дыхание участилось, а зубы сжались в яростной гримасе. Он осторожно освободил левую руку и при свете умирающего дня взглянул на часы. Шесть вечера. Надо немного подождать и выбираться из этой могилы.


   Он уселся в воронке и принялся разминать онемевшие ноги. Сегодня, как и вчера, ни месяца, ни звезд не было видно, облачный покров наглухо закрыл пролесок от их света. Владимир осторожно выбрался из ямы и медленно пополз в сторону финских траншей. Изредка хлопала ракетница и сумрак ингерманландской ночи разрезал тусклый фосфоресцирующий свет. В такие моменты разведчик замирал, врастая в землю всем телом, ему хотелось слиться со снегом, превратиться в лед, только бы не быть убитым безжалостной пулей зоркого финского снайпера. Но «кукушки» не было. Не блестела оптика винтовки в мерцающем сиянии ракет, финна не было на позиции.


   Поняв это Владимир осмелел и пополз быстрее. Возле противотанкового ежа он заметил небольшой подкоп под низко натянутой колючей проволокой. Очевидно этим путем финские парни отправлялись в пролесок на разведку. Владимир замер. Подкоп манил его и пугал одновременно. А ну как он столкнется там нос к носу с финнами? Безопасней было отползти дальше и разрезать проволоку в другом месте, делать подкоп долго - земля промерзла на метр.


   Но кусачек у него не было, они остались у погибшего Венера. Мысль о том, что придется возвращаться в пролесок привела его в ужас. – «Нет, лучше уж столкнуться с финнами», - решил разведчик и заполз в подкоп.


   Окоп был глубоким – в полный рост. Стены надежно крепились сосновыми балками, а на дне желтел балтийский песок. Кое-где торчали осыпавшиеся еловые веточки с потемневшими бумажными звездами, остатки рождественских украшений. В окопе пахло мышами, прелой листвой, мочой и было очень тихо. Сверху доносилось невнятное бормотание радиоточки, прерывистый смех и легкий стук осыпающейся крошки.


   Владимир переложил удобный «Вальтер» из кармана командирских галифе, которые носил не по уставу, в полушубок. Винтовки у него не было, разведчику она ни к чему, и вытащил длинный финский нож. Лезвие блеснуло в свете одинокой ракеты и придало уверенности солдату. Он поднял голову и рассмотрел хитрую систему обороны. Ровные ряды окопов шли параллельно одна другой и соединялись между собой узкими «колодцами».


   Разведчик осторожно опустился на влажный песок и медленно пополз по окопу. Через четверть часа он уперся в тупик и повернул обратно, левое крыло окопа было пусто. Теперь Владимир полз еще медленнее, подолгу останавливался у «колодцев», вслушиваясь в шорох сквозняков и непонятную разноголосицу. На следующем ярусе было много солдат, а это значило, что подниматься туда смертельно опасно. Когда надежда встретить одинокого противника практически растаяла, впереди мелькнул темный силуэт спины.


   Финн сидел в самом конце окопа и что-то делал, подсвечивая себе небольшим фонариком. Сердце разведчика лихорадочно застучало, Владимир даже испугался, как бы враг не услышал его биение. На секунду он замер, а затем быстро пополз к отблеску желтого огонька. Мышцы разведчика загудели от напряжения, правая рука сжала красную рукоять ножа.


    Незнакомец в последний момент все-же услышал странный шум и попробовал обернуться. Стремительным прыжком Владимир очутился возле финна и четко отмеренным движением ударил его кулаком в висок. Тот сдавленно всхлипнул и ничком рухнул в песок. Разведчик, не теряя времени скрутил бесчувственному противнику руки за спиной, разжал «финкой» зубы и запихнул в рот загодя припасенную тряпку.


   Теперь можно было и передохнуть. Владимир бросил взгляд по сторонам и понял зачем финн забрался в столь уединенное место. На земле валялась планшетка с неоконченным письмом, погасший фонарик, огрызок химического карандаша, фотография и немецкая сигара из эрзац-табака.


   Увидев ее Владимир рывком засунул окурок в рот, щелкнул зажигалкой и сладострастно затянулся. Курил он торопливо и жадно, стараясь не выпустить ни одного табачного клубка, и отбросил сигару только после того, как жар стал жечь губы. Некоторое время Владимир обалдело сидел, облокотившись к стенке окопа и бездумно таращился на финна. Потом медленно поднял фотографическую картинку и зажег фонарь. На разведчика глянула крупная белесая женщина с массивной челюстью и мелкими бисеринками глаз. Она сидела на роскошном стуле и пыталась выдавить из себя улыбку. Рядом стоял мальчик лет семи и доверчиво держал руку на плече матери. Взгляд его плаксивых глаз косил на пол, словно мальчуган высматривал там потерянную игрушку.


   Финн немного дернулся и попытался встать, но сделать это со связанными руками оказалось совсем непросто. Владимир подскочил к нему и глянул на «языка». Ему повезло – пленный оказался офицером. Крупное, как у женщины на фотографии, лицо, короткий ежик русых волос и выдающийся нос, лучше рассмотреть врага мешала темнота. Разведчик попытался поднять финна за портупею, но тут-же понял бессмысленность этого занятия. Враг обладал ростом под два метра и весил больше шести пудов. Он бешено задергался и попытался ударить Владимира ногой в лицо, разведчик мигом оседлал противника и несколько раз крепко приложил его рукоятью ножа в грудь. Финн дергаться перестал, только бешено вращал глазами, да пытался выплюнуть тряпку. Владимир для верности обвязал кляп ремнем, который он срезал с планшетки и решил поговорить с финном.


 - Тебя не убьют, жить будешь, - покривил душей разведчик, обычно после допроса «языка» попросту пристреливали. Тащить его в блокадный город, да еще и кормить там? – Пойдем. Тулле еккие, - в русско-финском разговорнике это выражение означало – «иди быстро». Но, во-первых, в брошюре не было русской транскрипции, поэтому, вряд ли он произнес это правильно, а во-вторых, не стоило особо рассчитывать на то, что вражеский офицер добровольно отправится в плен.

 
   Как бы в подтверждение этих мыслей финн снова задергался и попытался сбросить Владимира с себя. Первобытная ярость крепким вином ударила в голову разведчика, он быстрым движением ударил врага ножом в бок. Тот в горячке не обратил на это внимания, так что пришлось полоснуть «финкой» по лбу. На красивом лице тут-же расцвел красный изгиб. Офицер рассмотрел кровь на ноже и обмяк, вид холодного оружия подействовал на него отрезвляюще.


 - Тулле еккие, идем, ком, - разведчик рванул финна за ворот распахнутой шинели. Офицер с трудом поднялся и неуверенно направился по окопу. Словно вместе с капающей со лба кровью из него вытекло и желание сопротивляться. Подойдя к подкопу Владимир подсадил финна и следом выбрался и сам.


   Свежий мартовский воздух взбодрил «языка» и тот снова забеспокоился. Разведчик, словно коршун на цыпленка, запрыгнул на своего пленника и еще несколько раз кольнул того ножом. Финн обмяк и послушно пополз к пролеску. Едва они достигли воронки, где лежал мертвый татарин, как небо расцвело тремя осветительными ракетами. Офицер мигом встал на колени, намереваясь бежать обратно, но Владимир был на чеку, он толкнул его в бок и выхватил нож. Пару профилактических ударов «финкой» и пленный растянулся на снегу. Разведчик прижался к нему и затих. Если бы Владимир оглянулся назад, то заметил бы кровавый след, тянущийся от самого подкопа. Но полуживой от усталости и голода разведчик не стал оборачиваться.


   Лежали долго. Потерялся счет томительным минутам, а финны выпускали одну ракету за другой в безлунное, омертвевшее от горя небо. Наконец дымные хвосты ракет неслышно растворились в сырой ночи, за ними медленно гас пурпурный свет. Владимир приподнялся и резко толкнул пленного:
 - Ком, тулле еккие, повзы дорогэсэнькый, вже нэдалэко, - просяще прошептал разведчик.


   Финн подозрительно молчал. Разведчик рывком перевернул офицера и припал ухом к его груди, тот не дышал. На безразличном мартовском снегу темнели заледеневшие алые пятна. Владимир до скрежета сжал зубы и чуть слышно всхлипнул, его «язык» умер от потери крови, конвоир явно переусердствовал с ножом.


  Некоторое время разведчик беззвучно стонал, борясь с охватившей его паникой и наконец нечеловеческим усилием воли взял себя в руки. Он посмотрел на невидимые в ночи советские окопы, бросил последний взгляд на мертвого офицера и торопливо пополз к подкопу… за новым «языком».