Чаша во спасение... 5. Месть

По хутору о Мотьке Щепоткиной пошла гулять дурная слава: «Ведьма! Смерть своему бывшему мужу наколдовала».  И хотя она  сама себя корила  за то, сгоряча высказанное уходящему на войну Павлу  жестокое напутствие, в её душе вспыхнула ненависть к тем, кто ненавистно судил о ней. Она не забыла, в её, Мотькину сторону, змеиный Натальин плевок. Поэтому, если раньше отвергала недвусмысленные приставания к ней Натальиного мужа, бригадира Василия, то  теперь решила строить на них  свою месть. Тем более, что Василий,  без обиняков, был люб Матрёне.

Так или иначе, но ужумчане  всё чаще стали  замечать Василия и Матрёну,  воркующими, чуть ли не в обнимку, на собраниях или в полумраке  кинозала, отходящими  в сторонку, для оживлённых разговоров на работе, или просто - прогуливающими по стёжке-дорожке, вдоль  бурливой  Ужумки. Неизвестно,  сколько бы ещё гуляли они прогуливались, да  грянула беда для обоих. С очередной группой мобилизованных Василия тоже призвали в армию.  Попрощавшись с ним накануне вечером, Мотька на другой день не пошла его провожать.  Лишь с горки долго и печально следила глазами  за едущей по улице, опять в сопровождении толпы хуторян, конной подводой.  Среди призывников и провожающих она сразу выделила взглядом Василия. А рядом  высмотрела и заметную,  полумужицкую  фигуру его Натальи, с двумя сыновьями-дошколятами.

Через какое-то время в хуторе тревожно загутарили-забалакали о том, что немцы приближаются к  самой Кубани.  О том же предупреждали и потянувшиеся  через хутор беженцы. Вперемешку с ними скотники погнали на восход солнца гурты колхозного  скота, а чабаны -  жалостливо блеющие отары овец.  И уже на другой день, в сторону перевалов   пошли  хмурые, измученные жарой, в пропотевших гимнастёрках, бойцы отступающих красных частей.  По хутору покатились  слухи об издевательствах гитлеровцев над гражданскими людьми, в оккупированных  местах. «Да уж если я от своих столько зла натерпелась, - хмыкнула про себя Мотька, -  то глупо ждать добра от чужаков-немцев». Со своими думами пошла к  двоюродной сестре и ровеснице Марии Козубаевой.

- Наслыхана об энтих немцах, - вздохнула сестра-ровесница. - Будто и расстреливають, и баб насилують, и в ихнюю Германию отправляють. А уж нам с тобой, Мотя, молодым да приглядным, хорошего  ждать глупо.  Я  разговаривала уже  об этом с ворожеей Степанидой, – взбросила Мария на  гостью заблестевшие глаза. – Она сказала: немцы у нас долго не будуть. От силы – месяца четыре. А мы, Мотя, можем с тобой скрыться на это время. У меня задумка есть. Одной страшно, а с тобой можно и  решиться на задуманное.

Мотька на  задуманное согласилась.  Получив на то  же согласие  старой Агафьи, она поутру пошла к хуторянину-единоличнику деду Фоме Деркачу. За кусок отменного, свежепосолённого сала наняла у него бричёнку, с впряжённым в неё серым трудягой ишаком.
- Дров привезти надо, а в колхозе  сичас рази выпросишь подводу! – объяснила она старому, трудолюбивому, как и его ишак, деду.

Затем тайком, в своём  дворе, уже с прибежавшей сюда Марией, они загрузили в бричку два мешка картошки, оклунки муки, кукурузной крупы, с четверть пуда сала, караваи хлеба, кое-какую посуду и накрыли поклажу сеном.  После полудня, когда августовское солнце стало менять  нежное тепло на жару,  ведомый ими за узду  серый, ушастый ишак уже покорно волок бричку в сторону гор.  Там,  на заброшенном в лощинке кошу, заботящиеся  о своей бабьем достоинстве женщины и надумали переждать вражью оккупацию.

Вернув поздним вечером деду Деркачу его транспортное тягло, следующим днём они отправились на кош пешком. А через день, по главной хуторской улице,  урча и поблёскивая  траками гусениц, прошла  немецкая разведывательная танкетка. Следом протарахтели трёх-колёсные мотоциклы, с торчащими из колясок стволами пулемётов и сидящими в них экипажами, в чужой, незнакомой хуторянам форме:  с узкими погонами и кепи, с длинными козырьками. В хутор вошло одно из подразделений немецкой, горно-стрелковой   дивизии «Эдельвейс».

*          *            *

На заброшенном кошу, в сухой, уютной землянке, с двумя дощатыми топчанами, столом, печкой и единственным окошком, наши героини-беглянки устроились довольно быстро и основательно. Правда, ночью возникли неудобства из-за темноты.  Однако, подпалив сосновую щепку,  они при её свете отыскали под топчаном запылённый каганец. Очистили его, заправили постным маслом, и теперь  голубоватый язычок пламени сносно, по мере надобности освещал их жилище. Страшнее темноты пугала  погромыхивающая за   крутым, лесистым хребтом артиллерийская канонада. Она часто смешивалась с сорочьей трескотней автоматов и пальбой из винтовок. Хотя это же и радовало. Значит, наши отбиваются. Значит, не уходят за перевалы.

Соблюдая осторожность, хуторянки готовили себе горячую еду над костерками, под высокой, густой и разлапистой елью.  Дым рассеивался понизу и не поднимался  струями в небо. Кроме того, не успокаиваясь тем, что их скит был в стороне от  дорог   и  хоженых троп, женщины скрытно вели разведку. Обходили свою лощину  на ближних и дальних к ней подступах. Основной же заботой была подготовка к зиме. Стаскивали под укрытия елей и сосен дрова. Собирали и сушили на солнце ягоды. Вымыли у хрустально чистого, озорно приплясывающего своими холодными струями ключа деревянную кадушку. Поставив кадушку в углу землянки, до краёв засыпали её собранными в лесу пахучими грушами-дичками. Залили их водой. Через несколько недель вызрел великолепный,  кисловато-сладкий, с сочными грушами квас. Заготавливали  лещинные и чинаревые  орехи. В  трудах-заботах незаметно истаивали  дни и недели. Наступила чарующая глаза и душу ярко-пёстрая, на фоне тёмных хвойных лесов и белоснежных вершин, горная осень. А далеко, где-то у этих поднебесных вершин, по-прежнему шла, то усиливаясь, то слабея, ожесточённая пальба. Эхо разносило раскаты взрывов.

- Кажись, орудия бьють! –  снимая с костра закипевший чайник, кивнула Мария в сторону уже выбеленных  снегами гор.
- Наши али немецкие, бьють? – бегло взглянула на неё Мотька.
- Пойди, сестра, узнай! – улыбнулась Мария.

Чернявая, с затаённым взглядом, из под слегка выгнутых бровей, и собранным на затылке  тяжёлым узлом волос, Мария схожа с Мотькой. Только полнее Мотьки, а потому кажется приземистее и солиднее.  Два месяца жизни в горах заметно  истощали её. Истощали во плоти, но  не в духе. Спавшая с тела, она жила надеждой на окончание войны, на возвращение с фронта мужа Михаила и счастливую семейную жизнь.
- Вот жаль, што мы с ним, до этой распроклятой войны, дитё не народили! – осветившись    кроткой улыбкой,  поделилась она с Матрёной в тот вечер.

А  вечер напоминал её улыбку.  Безветренно. Всё  застыло, как на фотоснимке. И  внезапная тишина.  Светлая, желанная, до сосущей  душу грусти, тишина. Зависшее над  синеющими вершинами солнце всё ещё ласково греет как женщин-беглянок, так и всю окрестную природу. Поселившаяся  между  тёмных пихт, освещённая яркими лучами одинокая берёза  бесшумно роняет  сухие, жёлтые листья.  Сидя на  сколоченной из жердей скамейке,  Мария  прядёт на веретене. Перед нею воткнутая  в землю рогулька, на заострённые  концы которой напялено лёгкое облачко шерстяной кудели.  Пощипывая кудель двумя пальцами, мастерица  наращивает  крутящимся веретеном тугую нить,  а по мере необходимости наматывает  её на стержень нехитрого  инструмента.
- Думаю Михаилу носки и варежки связать! – делится она с задумчиво глядящей на неё Матрёной. – Прямо по фронтовому адресу и пошлю ему.
Она не замечает, как Мотька, чтобы скрыть навернувшиеся  слёзы, ёрзнула, вскочила и, взяв ведро, понуро побрела к  ключу за водой.

В середине ноября выпал снег. На его  белом фоне резче обозначились  тени черных стволов деревьев,  скальных выступов, горных распадков. А в очередной день густо синее небо заволокла вдруг белёсая муть. То приближаясь кругами  к земле, то взмывая опять вверх, завились, запорхали лёгкие снежинки. Светлое время суток убавилось. В ненастье это было особенно заметно. Нашим скиталицам всё больше приходилось коротать время в темноте. Экономили масло для каганца. Лишь гудящее пламя, из-за приоткрытой дверцы печки скудно освещало утробу их жилья. Случалось даже ночью землянка вздрагивала от далёких, громовых раскатов войны.
- Да когда же их, паразитов, угонять отселева! – после одного такого раската возмутилась Матрёна. – А наши, красные, тоже  хвастуны окаянные! –  скривила она губы. -  Помнишь песню красноармейскую в школе пели: «Нам чужой земли не надо, но и своей ничуть не  отдадим»? А сами свою, совецку, земельку, за год по самый  Кавказ германцу отдали… Как там в хуторе? – помолчав,  взглянула говорунья на сестру.
- Вот и я о том мучусь! – встряхнулась, прикорнувшая было у печки Мария.

*             *               *

Думы о хуторе, своих дворах, домах не прошенно лезли в их головы и сердца всё назойливее. Матрёна начала беспокоиться за свою "бабулечку-бабаню" Агафью. Она же первая и предложила тайком навестить свои хаты. Самой ей мешало, правда, одно обстоятельство.  Женщина плохо знала ведущие сюда  тропы и тропинки. А ведь идти  туда и обратно надо будет  ночью.  Марии  эти места ведомы с детства. Понаблюдав теперь за тоскливыми муками своей родственницы-подруги, она решила: вдвоём идти – глупо. Надо за землянкой кому-то следить, чтобы её снегом с трубой не замело. Кроме того, если встретятся  на пути  немцы, то лучше попасть в их лапы одной,  чем сразу двоим.

Надев ватник-«куфайку», обув валенки, обмотав голову вязанным платком, Мария решила пойти в хутор одним слегка морозным, погожим вечером.  Крепко обнявшись, омочив горячими слезами плечи друг дружке, они попрощались. Потом, застыв на расчищенной от снега дорожке,  Мотька  долго ещё глядела вслед торопливо идущей вниз, вдоль леса, сестре-подруге. На спине у той топорщился мешок, в который Мотька сунула два узелка, один с чинаревыми орехами, другой с сушёной малиной – гостинцы для бабани Агафьи.


Мария пообещала:  если её не «сцапают» немцы,  вернётся утром следующего дня. Встав этим утром пораньше, Матрёна разожгла печь. Сварила мамалыгу. Заправила её мелко порезанным, поджаренным салом. Хотела  встретить сестру кушаньем, которое нравилось  им  обоим. Рассвело. Марии - нет.  Вот уже над заснеженным хребтом,  сквозь  мглистые тучи и край  солнца забагровел,  а  Марии всё нет.  Встревоженная Матрёна, без аппетита поела немного мамалыги. Выпила кружку заваренного на ягодах  чая. Затем , чтобы как-то отвлечься  от пугающих её собственных мысленных  фантазий, взялась за расчистку засыпанной снегом  дорожки к дровянику. Толкнула дверь, сунулась наружу и оцепенела:  где-то недалеко,  раскатисто громыхнуло. Затем ещё, будто удар грозы, после чего затрещала частая, ожесточённая стрельба. Перепуганная Мотька тем не менее определила, что взрывы и стрельба - у  края хребта. Там, где плавятся восходящим солнцем рыжие скальные лбы.
- Господи, спаси, сохрани! –   подсознательно закрестилась она  щепотью пальцев,  хотя не помнила, когда это делала последний раз. 

Сообразила: там идёт бой. Его участники в любой момент могут появиться и здесь. Хорошо, если наши. А вдруг – немцы? Перво-наперво они, конечно, устремятся к землянке.  Опалённая этой мыслью, женщина кинулась внутрь жилья. Схватив полотняную сумку, стала бросать  в неё самое нужное - половину зачерствевшего каравая, кусок сала, нож и коробок спичек. На секунду замерла,  сдёрнула с топчана стёганное одеяло, перемахнула его через плечо, схватила сумку и – вон из землянки.  Проваливаясь валенками в снег, интуитивно бежала в противоположную от пальбы сторону.  Забравшись вглубь соснового бора, заметила довольно объёмную пещерку, в серой, поросшей карликовым дубняком круче. Бросив туда сумку с одеялом, принялась  ломать лапник на одиноко росших елях.  Устлала пол пещерки толстым слоем этого лапника и, укутавшись одеялом, села и вся ушла в напряжённое прислушивание. Кажется, тихо. Нет, действительно, тихо! Только верховой ветер приглушённо шумит в кронах  сосен.

Часа через два, по своим же следам, вернулась в землянку. В ней – всё по-прежнему. Приятное тепло манит к отдыху.  Мотька однако сразу порешила, пока не дознается, что творилось неподалёку от скита, покоя ей не будет.  Не исключено:  стрельба-пальба связана и с запаздыванием Марии.

Отдохнув, Матрёна собралась в путь. Для самообороны взяла было нож. Но взгляд её, обежав жилище, остановился на торчавшем из под топчана топоре. Схватила его, оскалилась в злой решимости: «Ну, немчура, подойди, полапай меня!». В том, что повстречавшийся немец-оккупант непременно попытается её «полапать», она не сомневалась. Тут и пригодится топор. Вот только нести его неудобно. Вспомнила о толстой верёвке,  за печной трубой. Обмоталась ею поверх ватника, сунула за неё топорище: теперь, что надо.

Преодолев с четверть километра снежной целины, вошла в лес. Снега в нём меньше, идти легче. А то место, к которому она вышла часа через полтора, заставило женщину остановиться, вытаращить в ужасе свои колдовские, блестяще-черные глаза и едва устоять, чтоб не рухнуть в обмороке. Метрах в десяти от края  леса, на густо окроплённом красным снегу, скорчась, лежал человек, с окровавленной и разорванной в клочья правой половиной лица. Он в серой, с длинным козырьком то ли фуражке, то ли кепке, и белом одеянии, поверх пятнисто-зелёной одежды. В правой, откинутой руке – автомат. «Немец!» – определила Мотька. Солдат, с такими автоматами, она  видела в кино про войну. Придя немного в себя,  недалеко от убитого наткнулась глазами на  чёрный выемок, с разбросанными вокруг комьями земли. Опять,  теперь уже с любопытством, взглянула в кроваво обезображенное лицо и пошатнулась, ощутив запах крови.

Преодолевая сильнейший приступ тошноты,  побрела дальше. За щетиной оледенелого кустарника увидела застывшие в разных местах ещё четыре трупа. Все – немцы. На неё, взявшую себя в руки, особенно подействовал вид  двух мертвецов. Один, молоденький, чернявенький солдатик, покоился, откинувшись  спиной на замшелый каменный выступ. Смерть, видимо, была мучительной.  Тёмные брови  сморщили  переносицу, белые зубы крепко закусили нижнюю розовую губу. Второй, судя по выглядывающему из под маскировочной куртки витому, серебристому погону, был офицер. Рослый,  широкоплечий, с непокрытой белёсой головой, он лежал, вытянувшись во весь рост, с зажатой в кулаке гранатой.  А между белёсых бровей, что особенно поразило Мотьку, кровавая пулевая ранка. «Ага, - со мстительным злорадством, усмехнулась она, - не только вам во лбы наших офицеров стрелять!». Ей вспомнился рассказ Стёпки Лиходея о гибели Павла.
- О-о-о! О-о-ой! – заставил её вздрогнуть, замереть стон из-за серых, каменистых нагромождений.
«Раз стонет -  значит, раненый, - предположила она. – Раз в отдалении  от немцев - значит, наш». Пугливо оглядываясь, стала спускаться на стон.

В шапке-ушанке, в табачного цвета армейском ватнике, таких же брюках и чёрных кирзовых сапогах, раненый лежал на животе. Справа – советский автомат. Россыпь жёлтых, стрелянных гильз. Услышав скрип снега, раненый чуть  приподнял голову и снова ткнулся  лбом в поджатую левую руку. Мотька, напрягшись, перевернула его на спину. Взглянула в лицо и, побелев,  вскрикнула:
- Алёша!

Своего младшего братика она узнала сразу. Узнала, по удивлённо уставленным в неё глазам. По овалу сужающегося к подбородку лица. По вздёрнутому носу. Он тоже узнал её. Заплакал и впал в забытьё. По двум дыркам на ватнике, напротив самого «браткиного» сердца, Матрёна догадалась о серьёзности ранения. Стала было расстёгивать ватник, но очнувшийся Алексей слабым жестом отстранил её руку.

- Не надо. Кровь почти не идёт, - кривясь, сказал он. – Видно, внутрь меня сочится. Там, в кустах, - показал глазами, - Савелий наш, убитый.

Мотька рванулась в кусты: среди колючего терновника, сжимая  закостенелыми пальцами винтовку, лежал их старший брат  Савелий. Упав ему на грудь, Матрёна горько, по-детски завыла. Вскочив, размазывая слёзы, - опять к Алексею.  А вскоре, срубив несколько широких веток карагача, связав их верёвкой,  она тащила уложенного на эту волокушу раненого к землянке.

Он умер, примерно, через час после того, как сестра заволокла его в тепло. Жадно попил горячего ягодного чаю, засыпая, закрыл глаза. Лишь по начинающим желтеть и обостряться скулам Матрёна догадалась: теперь  она, точно, навеки потеряла обоих братьев. Недалеко от высокой, раскидистой сосны, огромным, пылающим костром оттаяла землю. Едва держась от усталости на ногах,  выкопала могилу. Устлала её еловыми ветками. Осторожно, по наклонным жердинам, с плачем опустила туда завёрнутое в брезентовый полог  тело Алексея. Закапывала, и, всхлипывая, вспоминала его предсмертный рассказ. 

Они, оказывается, ходили вниз за харчами. На обратном пути, при подъёме к седловине, на всякий случай сняли с плеч оружие. И, как нутром чуяли.  Из-за белого склона внезапно показалась кучка «эдельвейсов». Братья открыли пальбу первыми. Но и немцы через миг стали отстреливаться. Особенно их снайпер старался. И всё же германцев больше полегло. Лишь один живым убежал.
- Мы с ними с самого их  тутушнего появления воюем, - улыбнулся   брат. – Сволочи, пришли сюда свои порядки наводить!
- Алёшенька-братик, а  эта  вы  милицанера Тимоху тогда порешили? – сама не ожидая от себя этого, спросила  Мотька.
- Я! – вскинулся головой брат. – Собаке собачья смерть.

Забрасывая могилу землёй, вспомнила Матрёна и просьбу брата, сходить на место боя,  принести оттуда  его автомат, а главное –  найти недалеко от  убитого Савелия, в кустах, мешок с харчами. Вымотанная до самой последней  своей  жилочки, Матрёна перенесла поход на завтра. Может, Мария вернётся. Вдвоём сходят. Мария однако не вернулась, чем ещё больше расстроила сестру. 

Для Матрёны важнее всего было пойти к месту боя, чтобы  предать там земле и второго брата.  Пришла. К полудню. А там – чисто. Ни убитых немцев, ни Савелия, ни мешка, ни автомата. Только рубчатые следы от немецких горных ботинок и конских подков.

К вечеру не на шутку запуржило. Белая вихревая позёмка смешалась со снежной верховой  круговертью. Мотька несущая к землянке охапку дров, с гулко забившимся сердцем,  заметила сквозь пургу поднимающуюся  к кошу чью-то чёрную фигуру. Забежав  в землянку и бросив к печке дрова, выскочила наружу. К ней спешила закутанная в  шаль, осыпанная снегом Мария. С радостным визгом бросились  друг  к другу. Оказалось, Мария задерживалась из-за разыгравшейся внизу, в долине Ужумки, многодневной метели.

По рассказу Марии, во дворах у неё и у Мотькиной "бабулечки-бабани" Агафьи всё в порядке.  Немцы никого не расстреливают и не насильничают. Напротив: некоторые наши бабы сами липнут к оккупантам,  пьянствуют и вытанцовывают с ними в хуторском клубе. А Сонька библиотекарша у них вроде заводилы по развлечениям. Порядок в Ужумском блюдёт  выбранный  самими ужумчанами и одобренный комендантом начальник полиции, бывший бригадир второй бригады Матвей Беланов.  Ему  помогают  добровольцы-полицаи. Они и на дорогах к хутору дежурят.
- У нас-то немцы не злобствують, - усмехнулась Мария, - зато в Минводах, ходить слух, будто всех евреев перестреляли и в общий ров зарыли. Но Минводы отсель далеко, - продолжила она, - а вот из хутора нашего немчики, как их называеть бабаня Агафья,  потихоньку драпають. Так што и нам, Мотенька, пора отсюда выбираться.

*                *                *

Война закончилась только через два с половиной года, после ухода немцев из Ужумского. Начали возвращаться фронтовики. Василий Тимченко вернулся в хутор со старшинскими погонами на плечах, орденом Красной звезды и двумя медалями «За отвагу» на груди. Вернулся и его кореш-дружок Аким Ярёменков. Ордена у него не было,  зато заслужил три медали. Василий принял прежнюю свою должность бригадира.  Аким, в прошлом просто скотник, стал, должно быть, благодаря своим медалям, старшим скотником. Словом, жизнь в хуторе возобновилась в своём мирном течении. Возобновился и хуторской роман Василия и Матрёны. Причём, их взаимные симпатии обрели ещё больший накал. Матрёну меньше всего занимало теперь чувство мести Наталье и всем, не любившим её хуторским бабам. В глазах Мотьки Василий выглядел  фронтовым героем. Тем более, что  любивший покрасоваться в гимнастёрке, с поблёскивающими и позванивающими на ней наградами, Василий не прочь был также  красноречиво  потрепаться про личные  боевые подвиги. В свою очередь, он высоко ценил сохранённую ему Матрёной верность, в условиях , как твердили тогда газеты, «ненавистной вражеской оккупации». Однажды Мотька уговорила его навестить то самое,  памятное  для неё и её сестры Марии, горное убежище.

В воскресный день, с запасом еды и выпивки, отправились туда верхом на конях. Мотьку, помимо желания побыть наедине со своим бахарем-ухажором, по-родственному влекла могила брата Алёши.

По приезде на кош, она сразу, крепко схватив Василия за локоть, потащила его к осевшему и заросшему травой холмику.
- Цэ што, могыла? – вытаращился  Василий.
- Могила! - кивнула Мотька и рассказала о всём, что произошло в тот страшный для неё день.
Рассказала, ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Скрыла, лишь, что «партизан Алёша», как она назвала погребённого, - её родной брат.
- Слухай, Мотя, так тэбэ ж за  цэ медалею надо наградыть! –  восхищенно глянул на неё Василий, - А, може, и орденом!  И про безвестного партизана нужно властям обязательно рассказать.

На костре, меж камней, в прихваченном Мотькой из дому котелке, они сварили душистый, заправленный куском бараньего курдюка кулеш. Нажарили выловленных  Василием в ручьевой заводи пескарей. К варёному и жареному - по стаканчику самогона-первача. Потом была бурная, жаркая ночь. Первая их совместная ночь. Обратно по хутору ехали, ни от кого не прячась, кожею чувствуя жгучие, осуждающие взгляды хуторян. Пошла молва: «Мотька с Васькой уже в открытую гуляють».

Гулять с чужим мужем считалось занятием позорным и греховным. За это и  пришлось Матрёне испить свою вторую горькую  чашу.