Незнакомец

Вы смотрите на меня так внимательно. Не смущайтесь, мне это нравится. Люди часто смотрят на меня, как на удавшуюся картину небесного мастера. Вы верите, что даже самая закостеневшая душа способна разглядеть красоту? Но не красота привлекает вас - вас интересует моя история, верно?

Не просите меня называть моего имени, а я не буду спрашивать вас о вашем. Наши имена - лишь этикетка, звучное, но бессмысленное дополнение нашей личности. Имена так прозаичны!

Я предлагаю вам послушать историю, рассказанную очаровательным незнакомцем.
Как вы считаете, сильно ли изменилось наше общество за последние годы? Весьма. Глядя на вас, я отчётливо понимаю, что стал слишком стар для того, чтобы поспевать за такими переменами. Вам смешны эти слова, поскольку, по вашему, я ещё довольно молод. Ненамного старше вас, да? Но, всё же, разница между нами огромна, ведь вы - дитя своего времени, сделавшего своим богом неудержимую скорость и напор энтузиазма. Да, нынешнее время несётся вперёд, подобно нашим машинам и поездам. Я же оставил свою юность в другом времени - в мире отживающей своё Викторианской эпохи.  Эпохи контрастной и неоднозначной, но, без сомнения, неповторимой.

В те блистательные времена я был весел и беззаботен той особенной беззаботностью, присущей в, особенности своей, юным душам. Я был молод, красив и богат, я не знал отказа ни в чём - все двери были открыты для меня, все сердца распахнуты навстречу, неспособные устоять перед моим обаянием. Жизнь вокруг меня била неиссякаемым ключом, будто взболтанное шампанское, и, совершенно очарованный ей, я готов был пить её нектар бесконечно. С какой жадностью я увлекался всевозможными её дарами, с каким жаром  вкушал я их, опьяненный, ослепленный блеском, и сколь же быстро я охладевал к тому, что ещё недавно было столь желанным.

В эти дни меня начинала преследовать скука, хорошо знакомая великосветским повесам, которые густо наполняли всевозможные салоны знатных господ. Таким же беззаботным и пресытившимся бесконечной чередой удовольствий бездельникам, каким был и я. Апатия поселялась в моей душе, и тогда мою тоску не были способны рассеять ни выезды, ни визиты моих друзей, ни даже самые блистательные женщины Лондона. В такие дни я, одержимый томительным поиском впечатлений, часто бродил по улицам, не разбирая дороги, а глаза мои жадно выискивали среди тусклых улиц что-нибудь, способное вновь оживить мою иссохшую душу.
 Я  пытался забыться в книгах, я читал и перечитывал античную поэзию, я слушал любимые фрагменты опер. О, эти мелодии, ещё вчера задевавшие самые потаённые, самые прекрасные струны моей тоскующей души - сегодня они не были способны даже прогнать терзающую меня меланхолию.

Я запомнил в мельчайших подробностях тот поздний февральский вечер. Это была суббота - день, когда торговки в грязных передниках ругались как-то преувеличенно бодро, а их пропахшие копотью и потом мужья шли на работу гораздо энергичнее, чем обычно, и даже сварливые, хмурые разносчики угля иногда улыбались прохожим, избавляя свои мешки от топлива подчеркнуто аккуратно и быстро. За уголь было уплачено, кажется, на три месяца вперед, но, несомненно, они ждали поощрения, которое собирались спустить в этот же вечер, и, не смея отказать почтенному горожанину, сделавшему для нашей цветущей богатством и бедностью эпохи неизмеримо больше, чем я сам, я похлопал себя по карманам в поисках монет. Доставая из кармана все имеющиеся у себя деньги, я высыпал их в чумазую ладонь горстка за горсткой, до тех пор, пока не нащупал в карманах лишь пустоту.
Опешившее лицо работяги позабавило меня и, козырнув ему, я отправился дальше, оставив его позади с внезапно свалившимся счастьем и подсчётами того количества дешёвой браги, которую он сможет себе позволить. Вонючее пойло это подавали в порту во всяческой без исключения таверне, и, поскольку, видимо, смрад её окружал прибрежную зону ещё на подступах, выпивка эта стоила до смешного дёшево, так что, пожалуй, мой друг-разносчик мог бы с чистым сердцем беспробудно пьянствовать с пару недель.

Настроение моё, впрочем, оставалось столь же подавленным, и, едва вернувшись домой и приняв из рук дворецкого несколько приглашений, я отменил все визиты и приглашения на вечера. Большинство моих знакомых, из которых не было никого, кого я хотел бы видеть, разбавлялось теми, кого я и вовсе хотел бы забыть, так что я разослал вежливые отказы  безо всякого сожаления. В ту пору я был словно ветреный ребёнок, в своём бесконечном поиске средств, способных утолять жажду новизны и, подобно ребёнку, я был столь же жестоким с тем, к чему утрачивал свой интерес.
Отослав слугу прочь, я провёл весь день в своём пустом доме один, то принимаясь за какие-то незначительные дела, то вновь бросая их.  Ни одно из них не было в состоянии развлечь меня, изнывающего от изводящей меня скуки, дурное влияние которой отравляло изнутри всего меня.
 В конце концов, не способный больше терпеть её, я бросил все дела и вновь отправился на улицы Лондона.

***

На улицах позади цирка, как обычно бывало под вечер субботы, стоял шум и гам. Темнолицые женщины в пёстрых платьях по утрам продавали здесь леденцы, а по вечерам предлагали благородным горожанам самих себя. Некоторые из них, как показалось мне, знали меня, но без исключения все принялись зазывно прохаживаться вдоль улицы, когда я приблизился, но я прошёл мимо, даже не глядя в их сторону. Их жаждущие ласки тела неспособны были сегодня отвлечь меня  и развеять моей тоски.

Меня всегда забавляли контрасты моего города - стоило свернуть с блестящей, переливающейся огнями улицы, как ты, как будто, попадал в совершенно другой мир задворок и трущоб. В этой оборотной стороне Лондона мне чудилось нечто, похожее на человеческую природу - прекрасное снаружи и уродливое изнутри, это существо напоминало мне самого себя. Да, друг мой, до самой глубины своей души, я был его сыном, блистательным образцом, слепком окружающего меня общества...

Меж тем, я вышел к небольшому скверу. Называть его сквером, пожалуй, было слишком серьезной затеей градостроителей - это был крошечный клочок земли, тесно зажатый между двумя дорогами и жилым кварталом, сейчас его вовсе не сыщешь там. Теперь миру требуются совсем другие скорости, мой друг, и сквер этот давно снесён и погребен под стальными линиями рельсов, покуда грохочущий красавец-трамвай проносится мимо, спеша доставить горожан к следующей остановке. Шумный, брызжущий сверкающим электричеством, он иногда проносится и мимо меня, вашего покорного слуги, когда я, внезапно охваченный чувством странной тоски, вновь прихожу к этому перекрёстку и стою на обочине его, всё ожидая того, чему никогда не суждено будет случиться.

Во времена, о которых я веду речь, мой друг, на этом скудном пятачке росло несколько раскидистых деревьев, в тени которых приютились скамейки, часто занимаемые прогуливавшимися дамами. На самом краю, у дороги стоял памятник кому-то, о ком никто не имел ни малейшего представления, но каждый горожанин был твёрдо уверен в одном - раз он стоит здесь, значит, несомненно, человек этот сотворил нечто важное, но, всё же, никто так и не мог сказать, что именно. У ног этого неизвестного героя, ставшего жертвой бездарного скульптора, летом густо росли цветы - голландские тюльпаны всевозможных расцветок, с чудесными пушистыми кончиками на ярких листьях, так что, если мне доводилось бывать здесь, я любил сворачивать сюда и с удовольствием тратил несколько минут на то, чтобы полюбоваться ими.

В тот день, однако, у ног неизвестного героя сгрудился лишь старый, подтаивающий снег, и невзрачная красота облезлого города могла бы разве что усилить в душе моей чувство и без того гнетущей меня меланхолии, но вовсе не это привлекло моё внимание.

В сквере, несмотря на поздний час, толпились люди и откуда-то, будто бы изнутри этого скопления платьев и пальто,  доносилась музыка.

Она не была прекрасна, мой друг, она не была хороша или очень хороша - она была слишком хороша, непозволительно хороша, казалось, её не мог исполнять человек, разве что пришедший из другого, несравненно лучшего по сравнению с нашим, мира. В ней не было ничего сложного, но, вместе с тем, и не было ничего напускного, казалось, сама душа музыканта звучала в каждой взятой им ноте и ослепляющая красота её, которую я не мог воспринимать без трепета, не мог вынести, делала смешным само определение прекрасного.

Не в состоянии противиться её силе ни секунды, я тут же остановился, присоединившись к толпе, жадно ловившей взглядами каждое движение юного музыканта. Он был совсем ещё мальчишкой - темноволосый, невысокий и худой, похожий на длинного смешного кузнечика в своей простенькой широкой куртке, но смычок в его руках был способен привлечь к себе небеса.

Вместе со всеми, я, покорённый течением его музыки, совершенно ослепший, увлекаемый волнами её вдохновляющей красоты, будто крошечный челн, заплутавший в волнах, отдался во власть этого юного бога. Я почувствовал, что совершенно полюбил его, лишь только услышав первые ноты.

Уличный музыкант всё играл и играл, а я, пробравшись вперёд, не мог отвести глаз от него, как приворожённый, поворачивая голову следом за каждым движением его тонких рук. Его скрипка поблёскивала в свете уличного фонаря, это был обычный лак, но мне казалось, что здесь, в эту минуту, совершается неизвестный магический ритуал. Инструмент в руках юного мастера был идеально послушен, но, в то же время. совершенно как живой - он просто не мог быть неживым, я не мог поверить, не хотел верить в то, что человек может сотворить подобное лишь с крошечным бездушным куском дерева. Я не замечал, как уходит время, я совершенно забыл обо всём, отдавшись во власть этой музыке, я просто шёл за ней, увлекаемый ей.
Поначалу ноты, крадучись, заползали в мою душу, проникая в её отдаленные закоулочки, то интригуя своей неуловимой лёгкостью, то согревая изнутри, как тёплый напиток, дарящий исключительное удовольствие в холодную зимнюю ночь. Прошествовав дальше, я оказался на теплой, пахнущей нагретой смолой деревянной летней веранде. Я даже хотел было лечь на её теплые уютные доски, отдавшись незатейливому блаженству, но сменившаяся мелодия разорвала теплоту на части взорвавшимся громовым снарядом, прошлась ураганом над городом, с невыносимым звоном разбила стёкла домов, выпотрошив их, и бросив ослепшими, щерившимися пустыми глазницами на улицы. Мелодия выворачивала с корнями мою душу, оставляя её нагой, с ободранной осколками кожей, смятенно мечущейся, спасаясь от подступающего безумия, она не давала опомниться, всё меняясь и меняясь, подобно сюрреалистическим картинкам, составленным из разноцветных стекол в трубе калейдоскопа. Она то звенела, как ручеек, то гудела подобно неистовой буре, то превращалась в голос озорной насмешливой девчонки, а затем принималась надрывно рыдать, будто страдалец, потерявший всё. В одно мгновенье звук становился голосом веселого матроса - беспечного и добродушного, а затем начинал говорить языком деспотичного и безжалостного тирана, неустанно молился вместе с благочестивой кротостью, а потом стонал наслаждением самой тёмной страсти...

Мимо меня, несущегося в потоке музыки, проносились залитые солнцем лужайки и неприютные скалы, звуки метали в меня молнии и заливали холодным лондонским дождем, а потом отогревали жарким южным солнцем. Изможденный долгим переходом через пустыни, я погружался в дебри влажных тропических лесов, а затем вдруг попадал на крайний север, где за сотни километров не встретишь даже травинки.
Напоследок музыкант сыграл какую-то неизвестную мне тихую и печальную мелодию, и когда, наконец, музыка смолкла, мне казалось, что мир вокруг онемел. Пустые улицы города - тёмные, пустые, безжизненные - молчали, потому что у них отняли их голос.

Я возвращался домой, шатаясь, будто совершенно пьяный, с трудом разбирая дорогу в покачивающейся перед моими глазами брусчатке. Я чувствовал себя внезапно проснувшимся, ещё не осознающим себя, но я чувствовал, что впервые я начал понимать что-то, но я всё ещё никак не мог уловить хода собственной мысли. Чувствуя, что внутри меня зарождается нечто волнующе новое, нечто настоящее, я напоминал себе внезапно прозревшего слепца. Впервые в жизни я увидел Человека.
Позабыв обо всём, я ходил в сквер каждый вечер и каждый вечер, лишь только смычок стихал, замерев над струнами, я хотел окликнуть юного бога. Мне до невозможности хотелось рассказать ему об этом, но, как только я открывал свой рот, чтобы окликнуть его, ко мне вдруг подступала незнакомая доселе робость. Словно нерадивый студент перед преподавателем, я лишь покорно молчал перед этим знающим нечто несравнимо большее, чем другие, нечто, несравнимое с  тем, чем был я сам, человеком. Иногда я молча провожал его, но, когда он, заметив меня, идущего следом, махал мне рукой, я с трудом находил в себе силы лишь на то, чтобы махнуть ему в ответ, после чего старался свернуть в ближайшую подворотню и скрыться, словно неудачливый преступник, застигнутый врасплох.

Тебе интересно, что случилось потом, мой друг? Тогда слушай: однажды я, как обычно, пришёл в сквер к десяти - я узнал, что мой незнакомец всегда появляется там в это время, и исправно приходил к самому началу выступлений, не желая потерять ни секунды моего безмолвного общения с его прекрасной душой, но музыканта там не было. В смятении я прождал его весь остаток вечера, а затем отправился блуждать по улицам, разбитый и расстроенный. Я гулял до самого рассвета, до тех пор, пока сонные дворники не вышли уже на улицы, и, вооруженные своими жёсткими мётлами, не принялись скоблить камни дорог, а я сам успел совершенно продрогнуть.

Меня вдруг посетила тревожная мысль - вдруг с моим незнакомцем случилось нечто ужасное? Может быть, он болен и ему нужна помощь? Как это было ужасно! Не обременённый подобными заботами, я попросту не думал до этого момента о  чужих страданиях, неприятности всегда казались мне пугающими, будто древние хищные чудовища из страшных историй - я вовсе не хотел даже думать о том, что они существуют. Нет, в моей жизни не могло произойти такого, не должно было произойти!

В этот вечер я вновь отправился в сквер. Я весь трепетал, с затаённой надеждой ожидая того, что мой незнакомец вернётся, и, подходя к скверу, я прислушивался, ожидая услышать прекрасные звуки.

Улица была пуста, как была пуста и во все предыдущие вечера. Полный внезапной и неожиданной даже для самого себя мрачной решимости, я принялся лихорадочно высматривать среди прохожих знакомые лица. Я сам не знал, кого именно я пытался разглядеть в прохожих, но я кружил вдоль квартала, будто коршун, позабыв обо всём.

Наконец, мне повезло встретиться взглядом с какой-то девушкой, лицо которой я запомнил, поскольку часто видел её в сквере, в окружении подруг или обществе матушки. Обернувшись, я схватил девушку за руку, будто уличный хулиган, чем порядком перепугал её. В совсем несвойственной мне спешке я принялся извиняться и сбивчиво рассказывать ей о том, что видел её в сквере, о том, что я ищу неизвестного музыканта, обо всех пережитых злоключениях. Я изливал свои беспокойства, растрепанный, с безумно горящими глазами, и казался ей пугающим и сумасшедшим, но, в конце концов, девушка тоже прониклась моей тревогой. На прощание она оставила мне свой адрес и велела заходить почаще, а сама пообещала расспросить своих знакомых.

Каждый вечер, направляясь в сквер, я теперь попутно стучался в её дверь, в надежде узнать какие-нибудь новости, но всегда получал лишь отрицательный ответ. В конце концов, однажды открыв мне, она покачала головой и сообщила, что совершенно точно ничем не может мне помочь, потому что никто из её многочисленных знакомых так и не сумел ничего рассказать. Казалось, неизвестный музыкант просто испарился с улиц города также внезапно, как и появился там. Я чувствовал, что мне хочется плакать от бессилия. Видимо, лицо моё выражало лишком уж очевидное расстройство, потому что девушка сочувственно покачала головой, а затем протянула мне леденец, как будто ребёнку.

Поблагодарив её, я взял конфету. Я хорошо запомнил её - это был мятный леденец в зелёной обёртке с дурацкой картинкой: она изображала кривовато нарисованного смешного пса с большими ушами, широко улыбающегося вам, раскинув в объятиях свои мохнатые лапы. Пёс этот казался мне сейчас удручающе, совершенно жестоко и неуместно весёлым, так что, порвав обёртку, я тут же выбросил её и, засунув в рот конфету, отправился прочь.

Я был совершенно подавлен и убит, мне казалось, что я неспособен больше радоваться жизни и навеки перестал улыбаться, даже дыхание давалось мне с каким-то трудом, как будто кто-то стискивал мою грудь, не давая воздуху свободно проникать в мои лёгкие. Будущее моё рисовалось мне лишь в чёрных красках, я не мог представить себе ожидающей меня впереди тоскливой жизни. Я был юн и прекрасен снаружи, но чувствовал, что умер внутри. Беспросветная темнота, поселившаяся в моей измученной душе, преследовала меня теперь беспрестанно, а мысли мои сделались столь обречёнными, сколь и пугающими, так что я начинал чувствовать себя совершенно больным и разбитым, лишь только они посещали меня. Я представлял себе беспросветную в своей серости, будто лондонское небо, жизнь, ожидающую меня впереди, и дух мой мгновенно приходил в упадок, а сердце начинало ныть, неспособное справиться с переполнявшим его горем. Мысль о том, что я больше никогда не почувствую на себе исцеляющего прикосновения мистически прекрасной силы моего незнакомца сводила меня с ума, приводя в полнейшее отчаяние.

Я искал музыканта повсюду: на улицах и в театрах, в кофейнях и магазинах, я расспрашивал о нём своих друзей и знакомых, но они лишь качали головами, да удивлялись тому, что я спрашиваю их о таких пустяках, как исчезновение уличного музыканта. В конце концов, некоторые мои друзья в шутку пообещали показать меня доктору, занимающемуся душевными расстройствами, так что я прекратил свои расспросы, но каждый раз, лишь только у меня появлялась возможность, я отправлялся в сквер, в надежде на то, что я вновь встречу незнакомца. Иногда мне - мистику в душе - даже начинало казаться, что он приснился мне, а, может быть, и вовсе явился из иного мира.

Вы уже понимаете, чем закончится моя история, не так ли? Всё верно, мой друг, у моей истории мог быть только один финал. Он был ужасающе прост, как проста и жестока логика нашей жизни. Нелепая, полная лишь случайно пересекающихся совпадений, путаная цепь, эта линия, сплошь пересечённая случайными, стихийно возникающими событиями, никогда не дающая взаймы, и не оставляющая второго шанса...

Я никогда больше не видел его.