Доброжелатель. Часть 1. Гл. 5

Глава 5
Ярмарка
С утра в небе зацвели фейерверки. Шутихи лопались прямо перед окнами, взрывались клубни разноцветных ракет и, хотя солнце обесцвечивало буйство и разнообразие праздничной пиротехники, сами звуки разрывов, хлопков, падающие и рассыпающиеся под порывами июльского ветра по земле, запутывающиеся в кустах, складках и тайниках щёлкающих хлопковых платьев, распушённых волосах, замысловатых причёсках, – конфетти, шлеи, ленты уже к середине дня превратили город в сказочное шевелящееся лохматое существо.
На улицах пели, пили, смеялись, танцевали, то и дело начинали кружить хороводы, серпантины танцующих пар извивались по дорогам, двигаясь по улицам, паркам, площадям, везде хохотали, там и тут взвизги сменялись песнями: итальянский, русский, английский, кришнаиты выводили свои мантры, буддисты играли на дудочках, католические проповедники обличали в мегафоны Вавилон, рота потешных солдат устроила бой на прудах, остатки летнего тополиного пуха как парашютные стропила, взметались и вновь оседали на землю.
Карсавин сквозь сон уже с утра слышал всё многоголосие и суету карнавала, но ужасная боль в затылке и висках, и тяжёлый камень в груди мешали окунуться в заоконное веселье. Будто стучали в лоб одни и те же слова, тягуче и однообразно Геня повторял одни и те же фразы, от которых враз колотилось сердце и хотелось плакать, Пётр несколько раз вскакивал, нашаривая непослушными дрожащими ногами тапочки, загнанные под кровать, шёл на кухню, пил лимонную воду из холодильника, глотал очередную таблетку баралгина (местных обезболивающих он не любил), и днём боль ушла вглубь тела, свернулась в клубок, отпустила восвояси голову и грудную клетку.
Карсавин смог приготовить себе крепкий сладкий чай с лимоном, проклиная гнусную встречу и невозможность переиграть судьбу вновь, уже с новым знанием всего, что случилось много лет назад, но так до конца и не отпустило, не освободило его ни от сомнений, ни от покаянных бессониц, ни от гневных тирад в адрес неизвестных доброжелателей, когда–то бросивших его в пасть допросов, глухих звонков, мерзких гэбешных рож, Пётр сидел на кухне, заполняясь сладко-кислой пекучей жидкостью, поглощая её всем телом, затем вновь ложился в измятую нагретую постель, пахнущую потом и одиноким мужским телом, и, наконец, он нырнул под душ, как бы принял обряд омовения, подставляя лицо под тугие тёплые струи, вдыхая запах розового шампуня, влажного мочала, голубого кафеля.
Затем он не спеша оделся, заглянул в зеркало – оттуда в упор томно и загадочно выглядывал молодой человек с красивыми тёмными кругами под глазами, с дымными серыми зрачками, мужественно небритый, с копной неприбранных волос и худощавой стройной шеей, выскальзывающей из распахнутого ворота белой рубашки.
На улице продолжалось веселье. Пётр шёл в сторону нижней части острова, в любимый им запутанный район богемы и непризнанных гениев. Мимо, смеясь, проходили группки людей, в основном, молодых, улица струилась, изгибалась, пересекая прямые длинные авеню, появились первые огни рекламы, фейерверки стали высвечиваться контрастней на затухающем дневном небе, уже висела почти полная луна с ясно различимыми на двойном фоне: бледно-жёлтом, растворяющемся в сине-сиреневом-тёмными, будто выпуклыми пятнами, и всякий раз уходящие вверх каменные столбы домов – делали картину как бы придуманной для шутовских или трагических съёмок, но никак – для обычной жизни, хлопанья дверями, шума воды в ванной, треска поджариваемых яиц; Пётр любил гулять по вечернему каменному лабиринту, всякий раз выходя к новым местам–минотаврам, грозящим убить его – на западе к грязным, замусоренным, похожим на портовые улочкам, на востоке – к более открытой, с обширными пространствами сцене. Остров нравился ему, и бродя по гулким каменным ущельям, он часто играл для себя в города, ища подобья различным частям острова в памяти: здесь встречались и куски Питера, и Москвы, и Киева, и Львова, встречались вдруг уголки провинциальных городков, которых столь много повидал Карсавин в своей прошлой, до перевоплощения в эмигранта, жизни.
– Эй, красавчик, дай погадаю, – услышал он неожиданно, хотя привык здесь к частому русскому, и, тем не менее, внезапно, возможно от перехода из полумечтательного, полубессознательного состояния, отшатнулся – перед ним стояла удивительной красоты испанка, в красно-чёрной шали, наброшенной на прямые гордые плечи, поверх шали кудрявились медные (очень редкого для южанки цвета) волосы, послушно откидываемые длинными нервными пальцами с высокого выпуклого, почти матового лба, девушка была лишь немногим ниже Карсавина, чёрное длинное платье подчёркивало красоту девичьей фигуры – напряжённой, как бы готовой к прыжку, с грацией пантеры совершающей перемещения в пространстве, и в то же время медлительной и величавой. Пока Карсавин с неподдельным изумлением рассматривал удивительную девушку, она подхватила его ладонь, осторожно, как хрупкий сосуд, и увлекла Карсавина вниз, прямо на нагретый за день асфальт, и вот она уже сидела рядом с ним, касаясь его плечом, и бедром, и молодой тугой грудью, и, склонив голову,  так что он мог вдыхать исходящий от волос странный змеиный запах города и леса, поля и реки, чуть жмурясь, когда лёгкий ветер взметал волосы и они ложились на его лицо и щекотали ноздри и лоб, склонив голову и покачивая ею в одном ей известном такте, вглядывалась в ладонь влажную, дрожащую после вчерашней пьянки, а мимо двигались люди, стучали лёгкие каблучки, шаркали тяжёлые подошвы, катились колёса детских колясок, щёлкали подковки собачьих коготков, а они молча сидели, и незнакомка как будто пила из его ладони линии жизни, будто насыщалась чужой тайной, ведомой ей, быть может, больше хозяина.
Затем она внезапно, так же, как и села, почти не напрягая линии тела, вскочила, не отпуская руки Карсавина, и молча устремилась по струящемуся Бродвею в ту же сторону, куда до встречи с ней направлялся вполне интуитивно сам Пётр.
Уже совсем стемнело. Солнце внезапно ушло за громады небоскрёбов: брызгами салюта, факелами, пламенем множества костров, всплесками бенгальских огней, – везде смеялись и танцевали, предлагали выпить; стреляли, взлетая вверх, пробки, запахи шампанских, ликёров, вин перемешивались с запахами жарящегося мяса, острыми иглами восточных соусов и пряностей, у Карсавина кружилась голова, он, почти стремглав, летел за девушкой, не произнося ни слова, уже начался район Сохо: негры, хиппи, панки, голубые, художники перемешались с добропорядочными гражданами, туристами, аборигенами, слова разных языков сливались в один непрерывный шумный многоголосый поток звонких, глухих, щёлкающих, певучих, свистящих звуков.
Внезапно девушка остановилась. Карсавин почти толкнул её, но успел затормозить. Они стояли перед странной высокой дверью, видимо, весьма почтенного возраста, из коричневого густого дуба, оббитой по углам кованым ажурным железом, в правом верхнем углу висело большое медное кольцо, позеленевшее, как пыльная трава после дождя, от времени и влаги. Девушка дважды коснулась кольца и из глубины, из-за двери, раздались мелодичные перезвоны.
Девушка подождала, затем ещё дважды, и, через небольшой промежуток времени, вновь, повторила свои касания. Дверь неожиданно бесшумно открылась, будто за ней уже давно стояли и ждали их, но Карсавин никого не увидел. Лишь в уходящий вправо коридор, полутёмный – пара факелов бросали отблески пламени, метнулась странная кривая тень. Девушка звонко захохотала и крикнула вдогонку:18, ст.22 и, обернувшись к стоящему в изумлении Петру, произнесла, видимо, считая, что Карсавин знаком с греческим (тут по гр.) какую-то фразу, из которой Пётр уловил только слово технике.
Затем она потянула молодого человека за собой и они вошли в громадный зал, причём прихожей не было, и это особенно удивляло, так как снаружи Карсавин видел обычный, европейского типа, пятиэтажный, из красного кирпича, с эркерами дом, уходящее же вглубь пространство заставляло оценивать внешние размеры дома совсем иначе.
Девушка исчезла, успев шепнуть ему перед тем, как растаять в глубине дома: «Не волнуйся. Здесь ты найдёшь свою судьбу». Карсавин помотал головой, но ничего не изменилось. Нью-Йорк, улицы, машины, люди – всё исчезло, будто он попал в средневековье, а в самом зале угадывались вдали силуэты людей, странные предметы, постепенно звуки усиливались, и вот Карсавин различил скрипичные рулады, жалобы тромбона, придыханье гобоя, переливы клавесина.
Кричали зазывалы, видимо, на турецком, и их высокие разноцветные чалмы чем-то напоминали клубки салюта в недавнем небе над городом.
«Купите генерала! Свежего, качественного, всего по рублю за кило!» – завизжал над самым ухом Карсавина  невесть откуда взявшийся узбек в полосатом махровом халате.
«Чего?» – переспросил ошеломлённый Пётр. «Товар отменный, дарагой, Пааслушай, паащупай, паасматры, паальчики Аблыжишь»– запричитал высоким голосом странный продавец. «Где они?» – поинтересовался Карсавин, хотя ещё минуту назад хотел быстренько убраться отсюда. «Вот висят, родимые», – с гордостью сказал узбек и широким жестом, будто отогнал муху, указал на стену.
Стена из непонятного материала, серо-зелёного цвета, была утыкана широкими и плоскими металлическими крюками, и на каждом висело по генералу: в новой, с иголочки, форме, с блестящею кокардою, с отутюженными лампасами. Многие отдавали Карсавину честь.
«А маршалы есть?» – спросил Пётр. «Не держим-с» неожиданно зло ответил узбек – и исчез.
«А может, пойдёшь ко мне» – вдруг жарко и призывно задышал женский страстный голос из скалистой расщелины у ног. Карсавин вгляделся и волосы у него потеряли последнюю опору. В горячей узкой щели что-то извивалось: полузелёное, полубордовое, выбрасывая и быстро вращая ярко-алым раздвоенным язычком, и шептало: «Ну, иди же сюда, мой сладкий, мой тёплый, мой яхонтовый!»
«Так ты ж не баба!» – в ужасе закричал Карсавин, позабыв о правилах хорошего тона. «А ты на себя посмотри, лох, сначала, прежде чем других унижать» – грубо и уже почему-то басом ответило существо, и только хвост его мелькнул в глубине начавшей тут же стягиваться трещины.
Карсавин внял хвосту и бросил взгляд на себя, отчего ему стало совсем плохо. Своего туловища он не увидел, вместо столь знакомых, можно сказать, примелькавшихся ног, живота, груди – шевелились мутно-зелёные водоросли. «Кто же я такое?» – подумал Карсавин и мелко-мелко, навзрыд, заплакал. Но ничего не изменилось. И Карсавин решился. Он собрал всю свою волю в кулак, сосредоточился, напряг то, что подразумевалось под мышцами и закричал: «Лучше умереть стоя, чем жить колеблясь!» – и тут же кошмарная картина растворилась, он уже сидел за столиком, а напротив сидел громадный, мощной кладки мужик со вздутыми, выпирающими из-под тельняшки бицепсами.
– Виктор,– нежно и мелодично пропел он. «Кто?» – переспросил Пётр. «Токарь я, Витёк» – подтвердил мужик и разом заглотнул кружку пива. «Скажите, Витя, здесь далеко до ближайшей станции метро?» – поинтересовался Карсавин. «Чего? Какое метро?– да мы под Муромом, здеся даже автобусов раз в год найдёшь». «Какой Муром? Что же происходит» – оглядываясь, пытался понять Карсавин.
Они сидели в уютном трактире. На дубовых стенах висели плакаты с рекламой Хёлстена, Тьюборга, других известных сортов пива. «А это, Витёк, – вкрадчиво спросил Петя. – Что это – Ну, Тьюборг, брат, а? Вроде же Ячменный колос был? А?» «Эх-ма, брат, куда загнул! – с тоской подхватил токарь. – Давненько, видать, ты в наших краях не был. Всё продано!– заорал он вдруг и стукнул кулаком по столу. Стол треснул. – Всё продали, суки. Нет Ячменного колоса, нет Жигулёвского – один, бля, Тьюборг, куда не ткнёшься!». Витя вскочил, отпихнул рассыпающийся стол, и тот повалился, отбросив Карсавина к стойке.
«Всё, падлы, продали!» – орал Витя и бил кулаком себя в грудь, так что окрест шёл низкий утробный гул. Затем он внезапно остановился и с подозрением уставился на Петю. «А ты кто? Тебе чё тута надыть?» – перешёл на шёпот он. «Может и ты, падла, Родину воровать пришёл?» Мышцы у токаря вздулись как дирижабли. Он слепо прошёл мимо Карсавина и обрушил кулак на стойку. Та вмиг рассыпалась, издав прощальный сиплый звук. Открылись заливные луга, журавли, мельница, одинокий рыбак над рекой.
«Серёга, тля, подлещиков ловит», – вновь доверительно, видно успокоившись, сказал Витя.
«Знаешь, брат, а я действительно чего-нибудь тут прихватил бы, покупатели у меня есть»,– сообщил Карсавин, провоцируя скандал, чтобы хоть таким образом покончит с нелепой ситуацией.
Лицо Витька изменилось. Вначале оно посерело, затем покрылось бордовыми пятнами и на лбу заблистали мелкие капли пива, затем вдруг щёки токаря порозовели, будто окрасились закатом, и он, нервно сглотнув слюну, стал быстро шевелить губами, видно что-то прикидывая в уме. Вдали. У самой кромки леса. Проплывали величаво бурёнки. Соловей щёлкал не умолкая. Ухала сова. Но люди как будто исчезли из этого райского уголка земли. «Заповедник, – подумал Карсавин. – Беловежская пуща».
При последних словах, будто угадав их мысленную сущность, Витя недобро поморщился и тут же спросил: «А сколько дашь?» «Чего?» – не понял Карсавин. «Ну, ваших, тля, зелёненьких тугриков – сколько за всю эту красотищу дашь? Ты гляди, гляди, такого и в Швейкхуарии не увидишь». «Что?! – Карсавин взвился, у него защемило в груди, так вдруг нелепо оказалось, что вся эта целомудренная нетронутая красота может вдруг стать предметом торга,– что? Ты что, дерьмо, сказал?»– и он схватил за грудки токаря.
«А что? А ничего, – вдруг испуганно взвизгнул тот – чё, не то сказал? Да я ж думал, ты свой, ты – к Лохматому?..» – «Ну вот, в мафию попал», – успел подумать Карсавин, как вдруг, хотя он уже привык к мгновенным сменам декораций, Витя вместе с коровами провалился сквозь землю.