машина на полвторого

В тот вечер я поняла, что еда – это зло.

 1.
 Я лежу абсолютно голая на каталке, моя голова свисает вниз, рот открыт. Я давлюсь от тошноты, от боли, от жуткого ощущения, что внутри моего желудка сейчас находится огромный шланг, что какая-то бабка с каменным выражением на лице своем призрачно-бледными костяными руками выкачивает и выкачивает то ли жизнь из меня, то ли меня саму.
 В короткие паузы я прошу прекратить, сжалиться. Но слова мои, вместе с каплями белесо-багряной крови летящие и дребезжащие взрывами при столкновении с полом, никто не желает услышать.
 Уже не грязь в организме, уже кровь из него высасывает мой механический противник, проросший корнями внутрь меня. Управляет тобой человек, но кто из вас действительно хочет моей смерти?
- Пожалуйста…
Стон как новая попытка просьбы о спасении. Смесь желания бежать и полного бессилия. Все силы – в этом ведре с дерьмом и прошлым, пульсом и надеждой.
Боль сковывает кончики пальцев на ногах, постепенно распространяясь вверх по голеням, переходя к бедрам, сжимая в тисках ягодицы. Судорога потрясает всю нижнюю часть тела, затягивает невидимыми цепями, причиняя не боль и не страдание, но нечто такое по силе, что описать никак нельзя.
- Господи, ну вы, что, не видите, как мне больно!... – задыхаясь слюнями и кровью, выташнивая шланг вместе со словами, кричу что есть сил.
 Руки женщины обретают материальность, обретают жесткость очертаний и власть над моей душой. Она искривляется от отвращения, и кровь моя прыщет из груди в ведро.
 - Как холодно…
 Отблеск электронных часов в стекле, за которым тьма свежеет пространством, мне не доступным. Цифры горят и гаснут, горят и гаснут пламенем тысяч загубленных мгновений.
 Когда же кончится этот холод?..
 - Как холод…
 Когда же кончится эта боль?..
 - Как хо…
 Когда же кончится эта кровь?..
…закрываю глаза, прячась внутрь пустеющего пространства в…

4.45            только безмолвие скроет

5.20            тебя от преследователей

7.03             твоих и людей

7.56              чья душа черная

9.02              чернее агата в

11.34            самом дальнем углу

14.55            зрачка крепко сжатого

15.35            глаза далеких теней

17.48            самой крайней вселенной

18.10            космического вакуума и…


2.
Они шуршат фразами по полу и языками своими лижут друг дружке барабанные перепонки. Я, закутанная в одеяло, обессиленная, опустошенная, лежу словно бы назади, словно бы где-то вне всего происходящего. Я смотрю кино, рассматриваю, кто и что из себя представляет. Уже за пару минут – знаю каждого.
 Минус их всех в общности – в их общительности и беспомощности.
 Я тоже беспомощна.
 Тоже бессильна.
 У меня катетер в шее.
 У меня зонд из носа через горло прямиком в желудок полутораметровой проволокой, и желтая слизь стекает по ней в валяющийся на полу мешок.
 - Если захочешь в туалет, - говорит Голос. – Я дам тебе судно.
 Звучит как «если захочешь признать себя пепельницей, я потушу о тебя жар своей жизни концом разгоревшейся сигареты со вкусом мечты».

 3.
 Гладь ночи исходит трещинами, сквозь которые прорывается холод несуществующей меня из параллельного ничерта. Губы – мои? – рвутся, как старые, изношенные тряпки. Я пытаюсь смочить их, облизав, но и язык столь же ломок и столь же иссушен. Жажда дикой степени от эпицентра распространяется по всему моему сознанию, блокируя мысли и мешая уснуть. Глаза тяжелеют и проваливаются в череп.
 Прекрасная в своей жестокости песнь треснувших от давления замирающего сердца ребер.
 Я вторю ей, развеивая ошметки губ своих в воздухе надо-подо-вне-во-вокруг мной-меня-мне-меня – меня ли?
 Криком все более громким посылаю просьбу о помощи той, что ее предлагала.
 Голос бежит мне в ответ, распространяя равномерность шипящего звука по кубу отрезанной части пространственного торта.
 Глаза закрытые открываются с трудом, слизь скапливается по лимбу выреза, впившись лукой скованного движения в морщины нежности кожи.
 Питье спасительно.
 Но его столь мало, что пережить возможно не ночь во всей ее пышности, а лишь следующий миг моргания раздраженного органа сломленного хранилища дымчатой души.

 4.
 - Какая сегодня каша вкусная!
- Да, объедение!
- А масло!
- Ну да…
- Ну так, вкусно…
Слова вокруг.
Картинки внутри.
Третий день без пищи убивает не телесно даже, но морально.
 Как странно – быть на краю от смерти по причине веса, в реальной жизни своей еле двигаться, а в больнице буквально чувствовать толчки врачей в спину, слышать их голоса, мол, надо шагать вперед. Освобождать и койку около окна, в которое я стала смотреть не переставая, словно подражая умирающей в этом же месте бабушке. Освобождать и место в мире.
 Это ведь как автобус, нет? Жизнь.
 Я имею в виду: вот ты пришел. Сел – не сел, не столь важно, но главное – ты вошел, ты внутри. Где-то там впереди тебя ждет твоя остановка. Та, именно твоя. И именно чья-то еще. Там выйдешь ты, больше не имея возможности прокатиться на исчезающем за поворотом судьбы транспорте. Он пропадает, а ты остаешься ждать. То ли следующего этапа, то ли абсолютного конца.
 Один.
 Два.
 Три.
Учимся заново считать.
Сколько там человек без пищи тянет? Месяц? Это нормальный человек. Сколько же вытяну я со своими тридцатью и тройкой кило?
Четыре?
Пять?
Где нажимать на «стоп»? Где выпрыгивать на холодный асфальт пропадающей сущности Вселенной? Сколько еще мне трястись в этом мире, то ли от страха, то ли от усталости все более тоскливо скользя опухшим взором по стеклам загрязненных окон?
 - Какая каша!
 - Манка, чтоль?
 - Манка, - сквозь причмокивание в наслаждении.
 Слезы льются сами собой. Я пытаюсь остановить подкатывающее к горлу бессилие, крик изнутри через стоны в никуда ни за чем. Слезы душат. Желание есть расцветает пустотой на глубине желудка, купается лилией в желтой сопливой слизи, через зонд капающей в чертовы пакеты на полу возле койки с человеком в состоянии смерти Present Continuous.
 От сотрясаемых меня рыданий по трубке бурлит целая Амазонка зеленоватой отравы из глубины моего организма.

5.
После трех дней голода садиться за стол вровень со всеми остальными больными – это просто крайняя степень, та самая ступень, взойдя на которую понимаешь: следующая – уже не этап, но цель твоего подъема.
 Я так долго ждала.
 Удивительно, как начинаешь ненавидеть время и его показатели, когда действительно есть, за что. Удивительно, как может раздражать каждый вздох, когда понимаешь, что теперь не можешь дышать без подсчета количества ушедших вместе с дыханием секунд.
 Я сижу напротив тарелки. Японских палочек тут нет (у меня свои определенные заскоки в плане еды и способе ее употребления), но сейчас мне просто все равно. Ситуацию я и мое второе «я» априори признали форс-мажором. Тут нельзя терять возможность: стоит тарелка с кашей, сидишь ты с разыгравшимся аппетитом и стонущим животом. Так или иначе, находятся же и средства связать одно с другим. В крайнем случае можно есть методом кошки или приспособить пальцы под данное мероприятие…
 Я смотрю в тарелку в предвкушении.
 - Мм, - как выражение неопределенности внутри и вне. Поворачиваюсь и смотрю в тарелку своим со-болячникам. – Вам не кажется, что у каши какой-то нездоровый оттенок?
 Геркулес, как бы ты его ни варил (на молоке ли, воде ли, бульоне или иначе), никогда не сможет приобрести тот цвет, который он имел сейчас. Что такое можно было добавить, чтобы испоганить даже первый послеголодовочный прием пищи страдающему организму с расстройством всех возможных систем жизнефункционирования?
 Неужели потенциальный труп (какими являемся мы все, не только я в частности) не имеет прав на кашу адекватной гаммы? Что, в тарелку бетон, что ли, добавили?
 Я ложкой ковыряю размазню на плоскости тарелки. Два сантиметра ничем не пахнущей вязкой непонятности оттенка твоей зимней грусти.
 - Вкус-то какой!
 Восторг.
 Вот оно, верно: привыкание. Человек может ко всему приспособиться. Это я здесь всего только несколько суток, а бабушки эти сидят тут сиднем неделю за неделей. Понятное дело, они уже и забыли напрочь, как там каша вообще должна выглядеть, как – пахнуть, что – из себя представлять.
 Одна только я, будучи еще недостаточно «своей» для безумия окружающего, различаю, что есть то, что надо, а что есть лишь иллюзия, лишь суррогат реального как следствие неимения возможности али простого желания сделать близкому хорошо взамен того же более дешевым аналогом.
 Эрзац пищи прямо передо мной кучкой сереющих крупинок, блестящих от света лампочек на потолке, словно только что выпавший снег отдельными снежинками – на солнце.

6.
 Я слышу, как вдалеке дребезжат колесики по плитке пола, символизируя приближение процедур – таблетки, банки и мешки. Дрянь, описанная разными языками, но не родным. Ты не можешь прочесть, что в тебя льется, узнать, что такое вызывает в твоих венах не боль, не страдание, а катаклизм, по силе сравнимый разве что с апогеем гниения заживо, начиная с души.
 Тррр. Протяжно по плитке. Еще пятерым можно вычеркнуть несколько дней из будущего. Зажать правую клавишу воображаемой компьютерной мыши и выкинуть в корзину какой-то из /сейчас пропавших в несовершенности/ дней уже не твоего «потом».
 Тк-тк. Остановка.
 Со сменой двух звуков и паузой, с усилением дребезжащего слышимого сердце внутри твоей худосочной Вселенной начинает отбивать бесконечное «сос» по ребрам, вызывая тошноту и судороги во всем треклятом и безмерность раз битом этом вот – видишь ли? – тельце. Желтая слизь снова хлынула из носа, я кашляю, я давлюсь, и изо рта у меня капает розовая слюна вперемешку с содержимым желудка.
 Плоть.
 Плоть.
 На кровати. В ожидании.
 Тррр. Тк-тк. И уже закрываешь глаза.
 Не проснуться – сейчас это было бы самым лучшим.
 Я хочу принять таблетку с понятно написанным словом.
 С одним – единственным – словом: «выход».

7.
 Перекусом две банки, мешок с густым без-вести-чем и три таблетки не-положено-знать-название.
 Я сижу и вышиваю края картины – пейзаж с мельницей. Очень успокаивает заниматься любимыми мелочами, когда весь мир вокруг только и делает, что старается тебя извести на нет. Стежок за стежком – прямо как пришивали мне катетер на шею. Зонд в носу мешает дышать, а делать вдохи хочется все чаще чаще чаще. Шея чешется и болит. Место с катетером ноет.
 Я смотрю на капельницу – лишь половина жидкости уже вошла внутрь меня, вылечивая (или заражая? Или отравляя?) кровь.
 Читаю сквозь слезы на банке знаки химических формул: C;;H;;ClN;S. Читаю название: Aminasinum 5%. Надо будет узнать, почитать, найти…
 Вышивка уже не держится в руках – я кладу ее рядом на одеяло, а сама прячусь по подбородок в белоснежной ткани с начинкой из пледа. Такая своеобразная игра в прятки. Смотрите: у меня даже это не получается. Смейтесь же далее над тем, что я стараюсь избежать и не чувствовать внутри себя самой.
 Под одеялом хорошо и спокойно, а вокруг – пустота всемирного эгоизма.
 Вдох, вдох, вдох.
 А выдохнуть не получается. Словно рыба на суше. Не понимая и боясь, цепляясь и цепляясь за… взглядом за… новую надпись на новой банке…
 Veronal. C8H12N2O3. И все расплывается. Почему так всего много в меня вливают? Есть подозрения, что под видом лекарства мне вливают сахар.
 Сахар.
 Смеюсь желтой слизью, струпьями болтающейся на губах.
 Да я бы после первой же капли спала сладким сном веками опосля прекращения биения этого измученного сердечка в моей расковырянной грудной клетке.
 Клетка.
 Так и есть.
 Я заперта.
 Плохо – в себе.
 Хуже – в этом мире.
 Грани своего тела не так болезненно давят на то, что ты зовешь своим именем.
 В отличие от граней
 Окружающего
 Тебя
 Ужаса.
 Усталость (или Преподобная Смерть) опустила мне веки своей костлявой рукой, словно со мной уже все давно ясно, словно я давно уже потеряла векторную стрелку, направленную только вперед.
 И стала просто линией.
 Без начала, без конца.
 А значит – без смысла.
 А значит – без.
Ф Е Н А З Е П А М
 Таблетки и мешок.
 Слизь кровь и ссохшиеся глаза.
 Если это мне поможет хоть чем-то, то только лишь стать сильнее и быть способной дать отпор.

8.
 Сквозь шум и гул в ушах я слышу, как издалека ко мне стремится мое имя. Какофония звуков причудливо сливается в унисон, заставляя затемненный разум, потерянное сознание работать и осознавать. Эти звуки, смешные и грустно-одинокие в своей разобщенности, в целом своим единством, союзом акустических волн кажутся призрачно знакомыми, хоть я и не могу утверждать этого на все сто процентов.
 Я поворачиваю голову, смотрю по сторонам и пытаюсь понять, но – что?
 Если существует некое адекватное состояние, которое человечество всем своим обилием называет «нормальным», - такое, в котором ты пребываешь день ото дня… Если оно существует вне тебя или внутри, и ты все равно в нем ничегошеньки не понимаешь, то как же можно предпринимать эти жалкие попытки познать окружение свое посредством анализа чувств в и событий снаружи?
 Я валяюсь на кровати размазанным комком манной каши, цветом похожей то ли на день сегодняшний, то ли на то, что у меня в сердце.
Чужие руки появляются из ниоткуда. Трясут мое тело, расщепляя на атомы кожу, кости, мясо и все мое естество. Как явилась я в жизнь сгустком космической пылью, так пылью в породившей меня черноте я теперь и стремлюсь раствориться.
 Я чувствую их волнение и их испуг. По какой-то неясной причине скопление людей контурами тел, с пляшущими хороводами в моих глазах, - по какой-то неясной причине им боязно за меня.
 Боятся, как бы не заляпала тут все содержимы своего подыхающего «я»?
 Боятся, как бы не пришлось придумывать объяснения для /несуществующих/ родных?
 Или что придется прятать мой детски весящий трупик?
 Засовывать меня в шкаф, словно я скелет чьего-то секрета?..
 … Быть может, боятся за меня?..

9.
 Вокруг – кровь.
 Она течет Ниагарой из носа и изо рта, из сердца и из души. По ощущениям – словно звезды сыплются с небес и разбиваются обломками, осколками о встретившуюся им препону. Они взрываются светом, и вспышки эти горят изнутри моих век бесконечностью пронзительно острых игл самой королевы Боли.
 Вокруг – кровь.
 Хлыщет оттенками от розоватого до темно-бордового, смешиваясь на полу в лужу, лишь насыщенностью своей не напоминающей запечатленное Ван Гогом звездное небо далекой Голландии, а в прочем всем – похожей во всех малейших деталях.
 Бледнеющая желтизна как артериальная.
 Насыщенность синего как венозная.
 Ярость оранжевого как капиллярная.
 Сердце бьется в горле. Металлический привкус сковывает губы сухими льдинками ничтожности тебя самого. Остатком еле вздыхающего сквозь бульканье в груди лавы представления о том, что есть ты.
Гамма голосов окружающих меня лиц-пятен является шумом на заднем плане жизненного события. Помехой в телевизоре. Я смотрю по сторонам в поисках пульта, время от времени проваливаясь в какое-то чернеющее нигде.
 Где программа на завтра, бабуль?
 Я оборачиваюсь и всматриваюсь в расплывающиеся кружочки цветовой разности, скачущих перед. Казалось, что в этом есть что-то родное, что-то знакомое.
 Бабушка.
 За окном ни черта не видно.
 В тумане, окутавшем мозг беспросветностью пелены, не видать вообще ни черта, – будто Алиса я падаю. Только вот имя мое не Алиса, и никаких чудес со мной не произойдет. Если я и падаю в какой-то колодец, то не выпрыгиваю из него радостной и довольной, мол, все со мной хорошо, где там ваши истории, мистер Кэрролл.
 Вовсе и нет.
 Если я падаю откуда бы и куда бы то ни было – я разбиваю себе все, что только можно.
 Мое существо словно тянет магнитом смерть.
 Темнота за окном.
 Комната в мельтешащих шумливых кружочках бесформенного что-за-чушь.
 Сетчатку жжет изнутри черепа блеск разрываемого сознания.
 Катарсис.
 Очищение кровью.
 Мои ступни окрашены в грязь моего представления о себе и в мою к себе дюжую ненависть.
 Я срываю катетер одним движением, тратя силы на последний крик и усилие встать. Ноги подкашиваются, а хлюпающие шаги вызывают в мозгу картины идущего к своему народу Иисуса.
 В непонимании раскидываю руки вширь. Воздух тут же пронзает мне грудь ледяным клинком, и я падаю, раскрытыми объятиями плескаясь о целое море отрицательного резус-фактора третьей группы.

10.
 С неменяющимся выражением на лице – усталости и скуки в смешении с пренебрежением и призрением пропорционально один к одному – он призывно махнул медсестре в дверях, тыкнул указательным в меня и сложил из пальцев двойку. Значит: двойная доза того, что обычно, - нельзя было не понять. Двойная доза успокоительного, только после приема которого я позволяла им делать их дела: вливать в меня литрами их чертовы баночки, пичкать таблетками феназепама, менять зонды и катетеры с такой частотой, словно мне совершенно не может быть от этого больно.
 В сфере медицины можно встретить лишь людей особенной породы. Людей на другом этапе эволюции. Это уже не homo sapiens по сути своей и по своей внутренне-внешней характеристике, но среднее между понятием человека и машины. Переход от чувств и эмоций до рассуждений и умозаключений как этап продвижения вперед. И в театре образованной нашими мыслями версии реального бытия появляется нововведение – третий актер. Он меняет структуры и уклад, и самые неприспособленные артисты должны навсегда покидать подмостки и право игры ролей.
 … Вещи, собранные глубокой ночью, сложены по пакетам и в рюкзак. Я уже полностью одета в уличное.
 Сердце рвет вены, связывающие его со мной, словно вовсе не хочет чувствовать этот стук, сковывающий страданием после каждого мгновения временного отрезка сейчас, словно бы хочет совсем уже сбросить с себя цепи бесполезного безумия – результата уже как пятидневного заточения плоти одной из в аду таком, как.
 Врач уже потерял ко мне интерес. То ли ему на самом деле стало все равно, то ли он просто уверен в неосуществимости моего побега из сих устрашающих сознание стен.
 Шаги быстрые, торопливые. Пропущенный лифт едет медленно, и я сбегаю по лестнице вниз, стараясь не оступиться и не упасть от слабосилия мышц всего тела ввиду истощения тяжелой степени.
 Встречные люди – как потенциальная угроза.
 Охранник внизу – как враг.
 В груди барабаном стучит убегающее в никуда время.
 Я стремлюсь только вперед, оставляя все ненужное назади.
 Манка серого цвета с примесью ртути, успокоительные и транквилизаторы, рвотное… Садясь в теплоту кресла горящей оранжевой краской такси, я наконец-таки делаю вдох. И лишаюсь последних сил.