Деревенька моя

      Она мне снится до сих пор. Окаймленная с двух сторон Камжаром, больше похожим на протоку, с  другой  стороны – старицей и, наконец, полноводным Чулымом, моя Прокопьевка напоминала благоухающий зеленью  островок.  Среди белоствольных кудрявых красавиц берез, земляничных полян  и заливных лугов ей было не тесно и не скучно. Длинная вереница изб, далеко отстоящих друг от друга,  тянулась вдоль берега  старицы от Камжара  почти до Чулыма. Но в какой-то  момент, словно испугавшись чего-то,   она вдруг свернула  к лесу.  Деревенскую улицу пересекали три лога, в которые каждую весну заливалась вода из переполненной до краев старицы. Во сне я часто вижу эти преграды на моем пути, стараюсь их как-то обойти, но просыпаюсь, так и не найдя выхода.
 
ДЕЛА ДЕРЕВЕНСКИЕ

В Прокопьевке  действовала промартель «Дружба».  Сразу после войны ее председателем был назначен мой отец. В 1950 году он, бывший фронтовик,  тяжело заболел, и  его место занял дядя Митя Ожеред.  Дмитрий Федорович был очень рьяным руководителем. Сам работал  24 часа в сутки и другим спуску не давал. Помню, как каждое лето он метался верхом на коне по деревне, щелкал длинным кнутом и созывал людей трехэтажным матом на покос, не щадя ни подростков, ни беременных женщин, ни кормящих матерей.  Михаил Ульянов – председатель из одноименного фильма – полная его копия.
Зимой все занимались лесоповалом, чтобы отвоевать место для покосов и пастбищ. Весной и летом корчевали пни, взрывая  аммоналом, и потом увозили их на смолокуренный завод, который стоял  на берегу старицы ближе к Чулыму. Там из этих пней выгоняли смолу, скипидар и керосин.  На этом заводе работала наша мама. Работала она и на лесоповале, собирая пихтолапку для завода, и пни корчевала, и сено заготавливала для артельных лошадей. 
Артель  была крепкая.   Вдоль старицы размещались ее хозяйственные постройки: кузница, бондарка и еще какое-то помещение. В бондарке я любила бывать. Там работал тятя, и там всегда было светло, тепло и пахло свежей стружкой и древесной смолой. Здесь делали бочки, сани, грабли и другой инвентарь  для деревенских  нужд.  Тятя  рассказывал мне обо всех столярных инструментах и премудростях, мастерил   игрушки из дерева. У меня были игрушечные молоток, пила, лопатка и грабли, как у мальчишки. Я была тятиной дочкой-сыночком.

 ДОРОГИЕ МОИ ЗЕМЛЯКИ

 Сестра Валя, родившаяся в  самом начале войны, говорит, что в  нашей деревне был и клуб.  А   я помню, что культурным и общественным центром нашей деревни была контора промартели.  Там показывали кино, проводили собрания и выборы.  Летом там каждый вечер после работы  собиралась вся молодежь.  Поскольку в избе, где жила наша многодетная семья, было тесно и душно, летом  мы, кто постарше, спали в пологах под крышей и слушали, как резвятся  парни и девчата. Песни под  гармошку, смех, визг до полуночи… Водили хороводы, играли в лапту, ручеек  и другие  коллективные игры, а мы  завидовали им и мечтали поскорее стать взрослыми.
Еще одним центром отдыха молодежи и зимой, и летом была, пожалуй, самая бедная в деревне изба тети Гали Бояркиной. Она потеряла на войне мужа, одна воспитывала троих детей, но была большой оптимисткой. В ее избе молодежь собиралась на вечерки. Тетя Галя угощала всех жареной картошкой, что в голодное послевоенное время считалось верхом щедрости, принимала активное участие во всех увеселительных мероприятиях своих детей и их друзей. Засиживались мы у нее допоздна, домой возвращались затемно  довольные и счастливые, про себя приговаривая: хоть бы не попало, хоть бы не попало. Это был своеобразный  оберег  от родительского нагоняя.
Любили мы  бывать у нашей бабушки – Анны Елисеевны, или бабки Ожередихи, как ее звали во всей округе.  У деда Федора, который слыл большим тружеником,  были пчелы, и нас  здесь всегда  ждал сладкий гостинец в виде меда.  А бабушка  была женщиной крутого нрава, резкая, но справедливая, всегда резала правду матку в глаза. Ее побаивались даже мужчины, но все уважали за  прямоту.  К ней всегда шли люди даже из окрестных деревень. Она лечила  и детей, и взрослых с помощью молитвы.  Правила животы и спины, избавляла от испуга, выливая на воске, от зубной боли и от ангины, принимала роды.  Когда бабушка уехала из Прокопьевки, приходилось приглашать  к роженицам  повитуху из соседней деревни.  Мы с тятей тоже ездили по Камжару на обласке, когда приходила пора появиться  моей очередной сестренке.
Хорошо помню семью Лисицких.  Дядя Осип – охотник и  балагур.  Все знали, что  он мастерски  сочинял свои истории, но с удовольствием  слушали его  басни. А тетя Оля была тихая, очень скромная женщина. Помню ее белый платочек, завязанный под подбородком.  Говорила она только по -хохлатски.  На Рождество мы всегда старались попасть в ее избу первыми. Чистенькая, аккуратненькая старушка сидела у жарко натопленной печки и ждала ребятишек, которые рано утром ходили по избам славить.  Для нас у нее всегда был припасен щедрый подарок. Своих детей у тети Оли не было. 
 Тетя Тая Макаренко осталась в памяти тем, что  была заядлым грибником.  За старицей в зарослях ивняка она каким-то особым чутьем находила места, где росли грузди,  и заготавливала их бочками, но никому этих мест не выдавала.  Женщина отменно крупной комплекции, она,  бывало, возьмет кого-нибудь с собой, но ужом проползет под завалами деревьев и убежит от своих попутчиков, чтобы никто не смог узнать ее грибных мест. 
 Надо сказать, что  прокопьевская земля была щедра не только грибами, но и рыбой, и ягодой разной!  Мама рассказывала: возвращаясь с сенокоса, мужчины мимоходом на заливных лугах майками могли  наловить на ужин рыбы, а женщины нарвать для своих детей смородины или  черемухи.  На заливных же лугах мы собирали первую весеннюю и очень сочную светло-зеленую травку, именуемую нами полевым луком.  А сразу за деревней нас встречали  земляничные поляны! То-то было раздолье!
Помню, как всей деревней провожали в армию Витю Ожеред , Ивана Ковалева и Володю Захарова, а потом опять же всей деревней читали их письма и ждали их возвращения.  И  вот после демобилизации  они  идут по улице стройные,  по-солдатски подтянутые, с армейской выправкой.  Все гордились ими, а девчонки были даже чуточку влюблены в каждого. Служба в то время была по-настоящему почетной обязанностью.
Появились как-то в Прокопьевке  ссыльные латыши и литовцы. Наша деревня и раньше состояла из  бывших кулаков с Алтая, потомков переселенцев с  Украины.  А эти прибыли издалека, разговаривали на непонятном языке, вели себя тихо.  Местные относились к ним по-доброму, потому что сами прошли этот тяжкий путь лишенцев. Помогали осваиваться на новом месте, делились, кто чем мог.  Но самое интересное для нас было в том, что латышские и литовские дети очень быстро освоили чуждый им язык,  и в школе по русскому  у них были пятерки, в отличие от  большинства  тех,  для кого он был родным. Особое прилежание и способность к языкам были замечены  у Альгиса – очень скромного и интеллигентного мальчика, который учился в моем классе. Через несколько лет эти семьи были реабилитированы и вернулись на родину.   


БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО МОЕ

Перед моим мысленным взором  проходят такие  картины  радостных и приятных впечатлений детства.  Лето. Просыпаюсь  рано утром, выбегаю на поляну за нашим огородом  и невольно зажмуриваюсь от тысячи маленьких  солнышек:  расцвели  яркие одуванчики! Их так много, что вся поляна кажется большим солнцем, а над нею  кружатся бабочки, жужжат шмели и пчелы.  На душе светло  и  от этой солнечной поляны, и  от  ощущения  праздника, который обязательно должен  подарить зародившийся день.  Через несколько дней эта же поляна встречает  белым пухом, и ты ступаешь  по нему босыми  ногами, поднимая вверх легкое облако.
Вся деревенская  детвора любила  проводить время около  старицы. В жаркий день  приятно ласкал тело прохладный ветерок.  Мы очень любили месить ногами  и руками голубоватую глину около  кромки воды, такую мягкую,  теплую, ласковую, даже не подозревая о ее целебных свойствах.  Тут же, на глину садились кучками разноцветные бабочки, и весь берег был усыпан  живыми, трепещущими  букетами.
 Врезался в память и высокий яр берега, зияющий   многочисленными круглыми отверстиями.  Их обживали  стрижи. Они стремительно проносились над водой и так же стремительно ныряли в  эти отверстия, которые служили им  гнездами.  Эти норы-гнезда манили  к себе любопытных мальчишек и девчонок, желавших узнать, что   в них скрывается, но было страшновато сунуть   руку в узкое отверстие, полное таинственной  неизвестности.
Немало  радости  и удовольствия доставляли нам наши находки: осколки тарелок, стаканов и чашек. Это же целое состояние! Отмывали их в речной воде, приносили во двор, раскладывали на завалинке блестящие стекляшки,   и они  заменяли нам игрушки.
Близкой подружкой моего детства была Зина Ожеред.  В раннем возрасте мы с ней почти не расставались.  Их дом стоял на краю деревни, рядом с Камжаром,  и от центра улицы, где жила наша семья, его отделяло два оврага.  Заигравшись допоздна, мы расходились по домам. Сначала я провожала Зину, потом она меня, и так ходили по улице  туда-сюда, пока кому-нибудь не надоест. На следующий день история повторялась. Только весеннее половодье, заливавшее овраги, разлучало нас на некоторое время.

МАНИЛА НЕИЗВЕСТНОСТЬ

В  раннем детстве меня почему-то тянуло на приключения. Помню, как однажды, не дождавшись родителей с покоса, я собрала младших сестер и повела по дороге в  сторону лугов. Придя домой и, узнав от соседей, куда мы направились, мама догнала нас уже далеко за деревней, и мы возвращались домой, подгоняемые прутиком.
В другой раз ранним летним утром, когда еще не сошла вода с полян за деревней, я разбудила младшую сестренку Машу и, вооружившись топором, повела ее в березняк  за деревней строить шалаш. Солнце только-только вставало над лесом, пели птички, под босыми ногами хлюпала теплая вода, а под ней мокрым ковром   расстилалась  шелковистая трава. И опять узрела нас бдительная соседка и сказала об этом маме. 
Мне так нравилась окрестная природа, что в детстве я всегда мечтала построить  в березовой роще дом и жить там.  В лесу за деревней у меня была любимая полянка и  любимая березка. Эта любовь к природе передалась, видимо, от отца.  Он наслаждался красотой нашей деревни. Когда приезжали  в гости  родственники, отец  знакомил их с окрестностями Прокопьевки, рассказывал обо всем с таким восторгом, что просто невозможно было не влюбиться в эту красоту.   
А еще я любила рыбачить. На удочку - в Чулыме, корчагами – в озерах. Корчаги из тальниковых прутьев плел отец, он же объяснял, как завлечь в них  карасей, когда и где лучше поставить эту ловушку.  Делать это нужно было рано утром, когда рыба просыпается и ищет корм.  Самый удачный период  лова  -  во время цветения шиповника. Каждое утро, смазав жерло корчаги тестом,  я отправлялась за деревню на озеро, преодолевая страх поймать ногой или рукой  пиявку, забродила по колено в воду и закрепляла корчагу палкой, а вечером приходила, чтобы забрать улов.  Сколько же было радости, если из корчаги падали на траву  и били хвостами золотистые караси и гольяны.  Гольянов ловила и в банку, горло которой  обвязывалось тряпочкой с отверстием посередине.  Но  не всегда на озере ждала меня удача. Может, поэтому со временем к рыбалке я охладела.    
С возрастом, живя в столь замкнутом пространстве деревни, появилось ощущение тоски по чему-то новому, желание вырваться на простор. Мы, группа деревенских девчонок, уходили на берег Чулыма и наблюдали за проплывающими мимо катерами и пароходами, завидуя тем, кто находился  на их борту.  Однажды причалил к берегу катер, и мы попросили капитана покатать нас по Чулыму. Он согласился, перевез через реку и высадил в Устье-Юле. Только оказавшись в другой деревне, мы поняли, что домой добраться нам не на чем.  Кто-то посоветовал ждать бакенщика, который поздно вечером зажигает на Чулыме бакены.  Другого выхода не было. Мы с нетерпением ждали, когда раздастся характерный стук его  моторной лодки. И вот этот момент наступил. Мы прыгали, кричали, махали платками так отчаянно, что бакенщик не смог проплыть мимо и согласился перевезти нас  на другой берег.  Домой  к перепуганным на смерть родителям мы вернулись  уже затемно. Но, как помню,  они так обрадовались, что забыли нас наказать. Может, поняли, что мы уже наказали себя сами. 

ВСЕ ПРЕХОДЯЩЕ

Многое стерло время  из памяти, как ластиком с тетрадного листа. Исчезла и сама Прокопьевка, как будто ее никогда и не было. Последний раз я была здесь в 1963 году, когда наша семья навсегда покидала эту деревню одной из последних. Несколькими годами раньше местные власти организовали переселение жителей из Прокопьевки в другие населенные пункты Асиновского района.  В нашей семье  тоже готовились к переезду, но в тот день, когда пришел  паузок и все стали грузить на него свои пожитки, отец категорично отказался переезжать куда-либо.  Прокопьевка стала для него родной, и вырвать его из этих мест оказалось невозможно.  Здесь  оставались  дорогие  могилы  его родителей, брата  Егора  и  первого долгожданного  сынишки, малолетнего Сережи. Здесь оставалось его сердце. Но покинуть эти места  все же пришлось.  Деревня погибала. 
На том месте, где когда-то жили и работали мои земляки,  все заросло лесом. Как будто здесь  никогда ничего  и не было. Только  сердце  хранит память  о деревне, где прошло мое  далекое детство.  И только в редких  снах я возвращаюсь  в родные места.