Трамвайные бега

                памяти Вячеслава Дёгтева(фамилию набирать с Ё)


Не так много и выпил-то я на этих поминках, но все-таки достаточно для того, чтобы друзья решили отобрать у меня ключи от машины. С меня взяли честное слово, что я не наделаю глупостей, и как все поеду домой на такси. Я выслушал их резоны, послушно кивнул,  и продолжил участие в скорбной церемонии, а когда мы в очередной раз вышли из ресторанного зала на крыльцо покурить, неожиданно для всех и себя самого не прощаясь, покинул безутешное собрание и ушёл.

Пожалуй, друзья были правы, потому что подробностей своей вечерней прогулки под искрящимся в мерцании городских огней снегом, не помню. Не было подробностей. Шел вперёд, в ожесточенном напряжении, отчетливо понимая, что сопротивляться бессмысленно. Неизбежное следует принять. Но не мог, не мог принять я этого неизбежного. Очень хотелось врезать в ухо этому неизбежному или тому, кто попробует за него заступиться. Потому что покойник оставался в моей памяти таким же живым, каким был прежде, как обычно, как неделю назад. Он врывался в мой кабинет, и заполнял его нагромождением несбыточных планов; потом с безапелляционной категоричностью требовал полномочий управления земшаром; или хвастался молодостью, подаренной военно-воздушным силам; он отвергал всё, в чем по идее должен был покоиться здравый смысл; всегда требовал продолжения банкета; раскатисто басил: «слаб ты в коленках, Санька»! И только иногда, «без никого», признавался шёпотом на самое ухо: «мы все дураки, по-русски разговаривать разучились», –   а  в его огромных васильковых глазах,  широко живущих на лице, круглом, смуглом, скуластом, под вихрастой, по-мальчишески вихрастой макушкой стояли слезы.

Слезы привели меня в чувство, когда я истерично расплакался, проходя мимо трамвайной остановки. Вечер. На Ленинградке недалеко от метро в этот час было не многолюдно. Шел снег. Не желая ничьего внимания и участия, я вскочил в трамвай, и оказался в вагоне, где трудящиеся, спешившие в этот час с работы, ехали домой, им было некогда разглядывать тех, кто ехал с ними рядом. Место, на кресле, обращенном в противоположную от хода движения сторону, было свободным. Никто не претендовал на него. Я сел. Во мне весь вечер переругивались и протестовали разные голоса, но здесь вдруг все они затихли и успокоились. Мелодия трамвая, знакомая с детства, убаюкивала, подпевала завываниям ветра, плюющегося во все стороны снежками, бодро звякала звонком на поворотах и гудела, когда вагон набирал ход.

«Я НЕ ЛЮБЛЮ…», – громко закапризничал ребенок, сидевший на коленях заботливой, ласковой женщины. Ребенок выворачивался из-под под ласковой опеки матери и теплой вязаной шапки, он говорил, что не любит и смеялся, его мать тоже улыбалась, но скрыть усталых глаз от меня не смогла.

Потом мое внимание привлек остроумным наблюдением сосед, круглый и кожаный, довольный собой и всем на свете, он прокомментировал происходящее на встречных путях, там один за другим пробирались сквозь снежный вихрь сразу два трамвая, вероятно дорожная обстановка почти уничтожила интервал в их движении: «ТРАМВАЙНЫЕ БЕГА!  ВТОРОЙ НИ РАЗУ НЕ БЫВАЕТ ПЕРВЫМ, И У БОЛЕЛЬЩИКОВ ВСЕГДА В ПОРЯДКЕ НЕРВЫ, ЦЕЛЫ НЕРВЫ!» Да, товарищ, берегите нервы. Еще пригодятся. Земля круглая, маленькая, того и гляди столкнут.

«…ЛИШЬ РАЗ… ТЕМ ПРАВИЛАМ НАЗЛО…», –  бесстыдно продолжал убеждать свою спутницу угреватый кавалер, обутый не по погоде в кроссовки, и засучивший до локтя рукава ветровки тоже не по сезону. Спутница, девушка полная шарма и очарования, в избытке даруемом молодостью, была в меховой курточке с меховой пелериной; одной рукой она держала то, что я отказываюсь называть словом – клатч, поскольку это лишает меня удовольствия произнести фразу: одной рукой она держала маленькую женскую сумочку, а другой сражалась за независимость. Её маленький кулачок  внезапно налетал на утес, в распахнутой ветровке, под которой была лишь майка жёлтого цвета, отвага и горячее сердце. Маленький пальчик грозил парню и дразнился, манил, заманивал, чтобы потом вместе со всей маленькой ладошкой быть прижатым к его губе, в том месте, где на ней уже распластался первый из множества шрамов, которые уже приготовила ему судьба, если я не ошибаюсь. Сейчас он не верит в судьбу, такие как он даже не задумываются о её существовании, они и уходят не поверив. Зато он верит в себя. Порыв. И сопротивление смято.  И вот он первый счастливый размашистый поцелуй. В ответ затрещина маленькой женской сумочкой. Потом они оба смеются и снова целуются. Она прячет глаза от внимания пассажиров к их паре за клатчем. А он торжествующий победитель, лупит себя кулаками в грудь и улыбается жизни.

Сейчас ему лучше всего не мешать. Жизнь умнее нас. Она сама все расставит по местам, если захочет. Но всему свое время. Однако, далеко не все обладают деликатностью времени, не все умеют ждать, и потому спешат с ремарками.

«РАСПРАВИЛ КРЫЛЬЯ И ВЗЛЕТЕЛ!» – засмеявшись, сообщила всем высокая женщина, в приталенной кожаной куртке, темных джинсах и высоких кожаных сапогах. Она развела руками, поднявшись на выход, и начала высматривать в заоконной метели свою остановку. А дома будет ужин. На ужин макароны с сыром. А муж достанет из холодильника «беленькую», она поартачится для вида, потом выпьет с ним, под его одобрительное: «давай-давай, посговорчивее будешь!» Я завидую вам, ребята. Живите долго. Никто вас с земли не столкнет. Она плоская, как блин. Просто к краю не подходите.

«ТРАМВАЙ КОТОРЫЙ», – озадаченно спросил инвалид, поднимающийся в вагон. Старик прикладывал руку к уху, искал голос сопровождающей его старухи. Она была в пуховом платке, делающем её похожей на всех наших бабушек. Старуха сердилась на непогоду, на поздний поход неведомо куда, и по привычке бурчала о своем: «НЕ ХОТЕЛ…», – она подталкивала деда проходить вперед, и более я не мог разобрать ни единого слова в их неспешной беседе, во-первых, потому что старики присели в другом конце вагона, а во-вторых, потому что в их возрасте уже всё сказано и понятно без слов. Все сказано. Рассказано. И забыто.

Тем временем в вагон вошли ещё два джентльмена спортивного вида в спортивных костюмах. Снегопад вероятно внес коррективы и в их планы на вечерний моцион. Однако, они были бодры и продолжали оживленно пересказывать друг другу перипетии недавно прошедших состязаний.

«ВТОРЫМ ПО КРУГУ…»,– проходя мимо меня,  толковал один из них.

«И?» – жаждал подробностей его собеседник.

А я уже не жаждал подробностей, я уже никогда не узнаю подробностей, потому что, во-первых, они тоже исчезли в глубине вагона, а во-вторых, я краем глаза перехватил в зеркале взгляд вагоновожатого, который кивнул в сторону жесткой дорожной аварии. Иномарку, заблудившуюся на путях, протаранил встречный трамвай. Исковерканное железо на месте происшествия дожидалось приезда полиции.

«НА СЛОМ!», – произнесли губы вагоновожатого, а я оглушенный внезапным приговором вышел  на следующей остановке.

Парк дубки.

Подходящее место для новых историй.

Поеживаясь от колючих снежинок, я стоял и провожал свет в окошках наполненного счастьем и болью трамвая. Моим счастьем и моей болью. Я растерянно прикидывал, где же я сейчас оказался, и кто из моих друзей, бывших жен и любовниц живет в этом районе поблизости. Отчаявшись придумывать, как закончить сегодняшний вечер, я долго стоял на остановке один, хотелось к людям, к теплу, к живой и уютной обстановке, а вокруг не было ничего, кроме ветра и снега, огромного города и трамваев,  идущих по расписанию.

                к о н е ц