Время когда рождаются сны...

Саша, рос одним из тех типичных подростков, что в такой большой массе бывают на улицах, там, где всё доходит с неким опозданием от центра и в этом состоит большой плюс пригородной жизни. Ведь там, где ещё не так приволирует суета и бизнес, не спешат расставаться с той романтикой ночных костров, и секса в лесу, ещё живёт искорка чистоты и дикости. Здесь, где рядом твёрдая почва и близость леса так легко понять свободу, вдохнуть полной грудью вольный воздух, и упасть в пьяном угаре, как обычно бывает перед выходными, прямо в траву, прикоснуться к Матушке, только вот ничего на утро уже, к сожалению, не вспомнить и не понять.
Саша жил как все, не отличаясь от ряда других юношей его возраста, по крайне мере внешне, в видимом другим мире. Он так же поступил в институт, играл во дворах на гитаре, встречался с девочками, в общем, всё как у обычных людей. Но одна мысль не давала покоя, ему казалось, что это вовсе не он, что не он по утрам ходит в институт, не он спит с Наташкой. Кто-то другой живёт в его голове, заставляя снова и снова делать всё это.
Медленно падал песочек в часах его жизни, но всё же вёл вперёд, изменяя и убивая детство, как у Гегеля: «его взрослость отрицала юность». Его больше не прельщала бывшая компания, и он нашёл себе другую., а вернее просто престал искать встреч с людьми, замкнувшись в своём одиноком, но таком богатом и разнообразном мире духовности , книг и учений, и компании сами от него отвернулись, признав отшельником. На его полках появились книги известных психологов и окультистов, трактаты о «Степном волке» Германа Гессе и «Чайке Джоан Ливингстон» Ричарда Баха, компьютер стал забиваться музыкой рока и классики, полностью вытесняя фальшивый мир популярности.   
Он  часто употреблял горячительные напитки, пытаясь хоть в этом стать похожим на своих сверстников, хоть на краткий миг почувствовать свою связь с этим миром повседневности. Зачастую он считал себя романтиком, в этом находя причину своего одиночества в этом жестоком мире, где романтизм, как охота на мельницы остался лишь эпосом и не более. А жизнь всё выбивала его из замкнутости, жестокими ударами судьбы, делая всё более и более стройным и чётким мир, которым он создавал. Нет, Саша не потерял свою наивность, не утратил свою романтику и любовь, просто всё это стало более строгим и ровным, жизнь всего лишь обтесала те угловатости, как в фигуре взрослеющей девушки, и сделала более зрелым, взрослым мир его грёз.
Конечно, его посещали мысли о самоубийстве, бегства от обыденности, реальности происходящего в  мир свободы и грёз, там, где всегда поймут, пригреют. Как же ему не хватало этого понимания, этого тепла, что порой видел в других, тех ласк, дарившихся другим от рождения. И только после долгих лет он, наконец, понял, что у других всё то же самое, и никто не может понять иного человека, да и не стоит этого делать иначе жизнь станет серой и безвкусной, как гудрон. Знаете, как у Тарковского в его «Ностальгии», никогда нельзя отделять искусство от родины, где оно родилось, и лишь стерев границы, разделяющие расы можно приблизиться к пониманию, так и Саша понял: «Чужая душа, потёмки», и только если стать другим человеком и прожить его жизнь можно понять его душу.
Но пока ещё были стихи и песни, тексты и книги, всё ненаписанное и несказанное, что держало тисками молодое тело, создавая иллюзорность важности жизни, сладости секса и общения, встреч и разлук, всё это было красивым и юным, таким сладким как всё, что окружало молодость, создавало кокон безмятежности и радости. Но мысль, о том, что его самого нет в этом мире всё не давала покоя, давила иллюзией его существования, раздирало красоту нарисованных Судьбою картин, смывая краски с холстов эпизодов жизни, что казались многозначительными и решающими тогда. Это только потом он ещё научится просто смотреть на этот мир, видеть его краски, слушать его чудесные звуки, любить этот самый невероятный, волшебный мир, только ему известной печалью и юмором, который приходит лишь после боли и страданий.
Размышляя о себе, он представлял себя несчастным странником жизни, не имеющим пристанища в родных стенах, забытых друзьями и знакомыми, уставшим от лживости и фарса любви. Встречаясь с девушками, он уже понимал, что не является их единственным, и если бы не он, то кто-либо другой занял его место, да и любовь была лишь к его качествам, к его характеру либо внешности, но далеко не к самой, более глубокой и многогранной личности. Он уже видел окончание отношений при их возникновении, так как понимал, что он любил лишь идеал этого человека, а не того земного индивида из плоти и крови, который мог допускать ошибки, который требовал плотских увлечений, и засыпал, изнемогая от экстаза с ним рядом. Всё это было странно и обычно, а не так божественно красиво, как в его мечтах, в его желаниях наслаждаться чем-то недоступным, тем, что всегда можно потерять и от этого человек приобретал какую то святость, недосягаемость, а вместе с тем желание, безумное желание обладать запретным плодом.
Теперь он, конечно, пытается смириться с потерей идеальности мира, и жить с его ошибками и доступностью слов, наслаждений, распутством эмоций и пошлостью верности. Теперь он смирился с замкнутости в суждениях о жизни, смирился с этой золотой клеткой, в которую загоняют себя люди, приобретая уют и тепло, поддержку, стремясь стать важным, пусть для некоторых людей, ведь пусть для немногих, но он может тешить своё Я, восхвалять его, делать себя великим или опускать в грязь, тем самым, поменяв свободу, на мнимый выбор, а идеальность на пошлость и приземленность.  Со всем этим он уже почти смирился, правда, ещё не превратившись в подобного «Homo sapiens».   
  Пока же он видел ещё ту двоякость и разрозненность себя и окружающих, понимал нелепость его пребывания среди них, видел иллюзорность наших светил, знал, что он не мог быть таким, пока ещё не мог. Это не Саша был с этими девушками, не он пил с друзьями, не он писал музыку, играл на гитаре, слушал Башлачёва и Гребенщикова, всё это был кто-то третий, как пел Гуницкий. И от этой тоски, влив в себя дозу алкоголя, он просто ложился спать, как и все отвергаемые им люди, точно та же вставал, как и все, и шёл на ту же самую работу.
Сотни раз он задавался вопросом, для чего он живёт и не находил ответа. Он брал гитару и начинал петь, о чём? Да обо всём, что думал,  люди не понимали его песни, нет, они, конечно, нравились, но печаль, пронизывающая их, делала иллюзией всю их жизнь и, поэтому отдаляла от себя. Никто не любит, когда кто-либо живёт не так как он, тогда они просто начинали отсекать от себя неприемлемое, убирать раздражителя, хотя и не могут без него жить, так как этот же раздражитель давал импульс для жизни, для радости и беззаботности их мира, заставлял их задуматься и остановится. Часто бывает, когда один ненавистный всем человек, так же и безумно необходим для жизни, как смерть необходима для любви или осень для лета, ведь тоска, даёт толчок веселью, а зло порождает радость добра, и тут рождается самый исток противоположностей, описанный Ценевым в своих « Протоколах колдуна Стоменова».
  Читая других, великолепных писателе и поэтов, он не хотел больше писать, понимая свою бездарность по отношению к более талантливым коллегам. Нет, он не сжигал свои письмена в порыве, как Гоголь, а откладывал в отдельную папку, как хлам, что когда-нибудь может пригодиться в написании чего-либо, хоть отдалённо напоминающее книгу. Он не хотел писать, но мысли требовали выражения и, тогда он выплёскивал свою боль на страницы бумаги. Только белые листы понимали его состояние. Когда ему было плохо, он садился и брал в руки гитару и играл на ней с такой силой, что кровь оставалась на деке. Тогда на миг уходила тоска, тоска о чём-то потерянном, не прожитом, но наступало утро и всё повторялось заново….

И однажды ночью он поднялся на крышу. Вокруг никого не было, только ветер играл в листве деревьев, шепча им сказки о неведомых далях. И только тьма, тьма кругом, тьма в нём самом. И он прыгнул, прыгнул в эту тьму. Он любил её, бесконечно любил и отдался ей полностью душой и телом. Он летел, время замедлило свой бег, и вдруг кто-то в нём засуетился, ему вдруг захотелось жить, этот кто-то потянулся наверх, туда к звёздам, что освещали своим холодным светом его полёт. Потом он упал, упал как обычный человек и не возник никто, что бы поддержать его. Свет на миг померк.
Он увидел сон, незабываемый сон. Вокруг него ходили люди и все смотрели на него, плакала мать, отец укоризненно смотрел на его тело. Тело, которое было для них самое любимое и знакомое, тело, ради которого они жили, тянулись к жизни, радовались, всё это разваливалось у них на глазах, вся их радость, была раздавлена одним прыжком, и внутри него, кто-то съёжился, и заплакал.
 А у всех был один вопрос: «почему?». Они так и не поняли его, а он лежал, лежал и не шевелился. И вдруг он открыл глаза, всё та же тень, только какая-то странная, новые запахи чувствовали в ней. Перед ним стояла девушка вся в белом, просто стояла и смотрела, смотрела с укором, словно говоря: «что же ты делаешь, дурень?».
- Не пришло ещё твоё время – проговорила девушка – опять зря пришла. Вставай, хватит валяться.
И он действительно встал, голова немного кружилась. Он проверил все ли кости целы и был удивлён тому, что ничего не сломано. Он прошёлся, но послушно подчинялись ему. Девушка с интересом наблюдала за ним.
- В кого же превратился – с укором спросила она – а ведь помнишь – но она сама оборвала свои слова – конечно не помнишь.
- Кто я – только и смог выговорить парень.
- С возвращением – улыбнулась девушка – мир изменился, помни об этом.
Потом она развернулась и пошла во тьму, а он всё смотрел ей в след не понимая, что случилось. Саша развернулся и пошёл домой, пред дверью умирал его сосед – Никита, а над ним склонилась девушка в белом. Она приходила не за ним, но жизнь его изменилась, он знал об этом. Ведь всегда, что-то должно умереть, чтобы родилось новое, как писал когда-то Гегель, и был прав.