В скорлупе

       -   Александр Романович , Вас к телефону !
       - Извините, спасибо – первое обращение к больному, второе к медсестре и стремительный , но не спешащий шаг обрадованного известием человека без  положения, - ещё не старого, но уже не молодого доктора Дронова, -  пропадающего  на опостылевшей ему работе врача-курортника. Пациенты, сидящие у кабинета, смотрят безлико, безучастно. «Ну и пусть смотрят… Что они мне ? Буду спокоен, как и всегда… Кто это звонит? Спросить медсестру? Чёрт , не знаю её имени. Понабрали новых, меняют , как перчатки… Кто же всё таки звонит? Телефон ведь установлен недавно. Даже жена, кажется, не знает. Хотя может и узнать…» Чёрная трубка лежала на стуле, как брошенный перед дуэлью пистолет.
         -   Да , слушаю.
        - Добрый день Александр Романович. Это Борис Маркович беспокоит – вежливый вкрадчивый баритон разрешает неизвестность, ласкает самолюбие «понадобился, наконец» - Вы , кажется , любите Маяковского. Надо прочитать несколько строк из него.
         -  Каких, для чего ?
         -  Монтаж. О героях труда. Из поэмы. Из того , что вы читали в мае.
         - Когда ?
         - В среду, двадцать второго, в половине четвертого.
         - Хм… А в другое время нельзя ?
         - Нет, нельзя – голос в трубке слегка заледенел, обнаруживая давление.
         - Ну хорошо, когда вы будете завтра, чтобы подойти и договориться конкретно ?
          -   Завтра я буду на заседании межкурортной комиссии, а вот послезавтра, в воскресенье, - буду вечером. А можно зайти во вторник днём, сразу на генеральную.
            -    Хорошо, договорились, в воскресенье – сказал Дронов в уже замолчавшую трубку и вернулся к приёму – скучному и однообразному, как и вся курортная система. Вопрос, писанина. Измерение, выстукивание, опять писанина. Примитив, схема. Надоевшая, отжившая. Пятнадцать минут – новый больной; пять ,а то  всего лишь три – повторный. Думать ничего не надо – всё отмечено в санаторно-курортной карте. Нет простора мыслям, творчеству, активности. Пятилетний врачебный опыт работы на Крайнем Севере, в глухоте, заставляли Александра Романовича искать выход его неспокойной душе. Поэтому год назад он начал, только появившись в санатории, создавать самодеятельный театр. Студентом он занимался в народном, в глухомани заочно выучился на режиссёра и вот решил тут , под Ленинградом, продолжить культурную деятельность. После проб, ошибок, прикидок, отбрасывания случайного , наносного ; после тщательного отбора собрал, наскрёб, коллектив, - человек в пять –шесть. Начал репетировать современную интересную пьесу, но быстро дело, как этого хотелось , - не пошло. Бывший тогда сумасбродный, тщедушный и холерический директор клуба, наобещав горы благ, - декораций, костюмов, - оказался пьяницей и нечистым на руку. Распродав инструменты, пропив деньги, разогнав своим отношением подчинённых, в том числе и преданных театру людей, он в конце концов был  с треском уволен. Но в самодеятельном движении образовалась глубокая трещина , брешь, которую уже нечем ,и некем , - было заполнить. И тут , как на грех, появились заказанные Дроновым декорации : большие толстые фанерные щиты, для комнат, павильонов, повернёшь их по - другому, будет уже улица , или остановка. Очень удобные , универсальные декорации, но играть  в них уже было некому. Всё же Александр Романович попытался спасти положение, взялся за постановку одноактного водевиля, поставленного им когда то раньше, но и этого не получилось. Актеров не было ,а диплом режиссёра оказался простым куском картонка. Да и главная причина стала проявляться – люди устраивались в санаторий только по расчёту : лимитная прописка, дешёвое питание, бесплатное лечение и заниматься ещё и самодеятельным творчеством просто не умели – тут требовались бескорыстие и жертва. Легче и удобнее было потреблять искусство из близлежащего большого города, откуда скопом валили артисты филармоний, театров, кино. Они то и дополняли безрадостную картину полной бесперспективности самодеятельного искусства.
      Приём закончился. Дронов выгнулся через спинку стула так, что хрустнули позвонки, подумал, что делать, - встал, оправил сбившийся  сзади халат, вышел и медленно, развалисто, стал прохаживаться по коридору, продолжая обдумывать происшедший телефонный разговор. Больные разбежались на процедуры, в город, магазины, на почту, телеграф. Привычно шумела где то пылесосная машина уборщицы, звучало откуда то из номера радио. Дронов совершал свой привычный ритуальный маршрут : на нижний этаж через переход, потом , с другого конца, обратно , снова наверх – «кругосветка». Уже у своих дверей он решил, что выступать придётся, хотя время крайне неудобное, жена работает с15–ти и некуда девать маленького сына. Нужно было договариваться, чтобы жена отпросилась как-нибудь или ещё как то,- оставить с соседкой ? Но тут Дронов поймал себя на спасительной мысли, что он ведь может и отказаться. Но как ? Это значит – рвать  с клубом навсегда ? «Да,  настал вроде бы удобный момент. Кажется , пришёл…»
       Борис Маркович появился через месяц после увольнения предыдущего директора. Новый начальник вид имел благообразный, с пикантной сединой на висках, с крупным волевым подбородком, с животом среднего размера, и с обходительными учтивыми манерами. Он понравился всем, кто уцелел после «погрома» - молодой смазливой художнице, троим  пожилым вахтёршам, которым всё нипочем, выпивохе-рабочему здания и даже Дронову. Подошло тут время майских праздников и Александр Романович, отчаявшись что либо сделать с театром, решился выступить единолично, втереться в программу общей художественной самодеятельности, - читать стихи, объявлять номера. Когда то он занял одно из призовых мест на всероссийском  конкурсе чтецов , ещё  во время учебы на режиссёра, и потому с удовольствием читал со сцены, - упивался умением расставлять акценты, выдерживать паузы, делать логические ударения. В назначенное время в начале мая пришёл как то Дронов на репетицию и застал Бориса Марковича и ещё троих незнакомых ему людей  в весьма  удручённом состоянии,  - они метались на сцене при закрытом занавесе и не знали , что предпринимать. Получилось вдруг так, что  нужно было выступать и прямо сейчас, потому что ошибочно было написано объявление, собрались люди на концерт ,а никаких кадров самодеятельности  и тем более готовых номеров ещё не было. На Бориса Марковича лучше было не смотреть,- закатывалась, кажется,  так  и не начавшаяся его  здесь карьера , и Александр Романович хотя и видел директора всего второй раз, но  как то сразу  тогда и теперь , - вошел в доверительный контакт ,в тоне даже панибратства,  коллегиальности и взаимоподдержки по общему цеху искусства. Дронову захотелось выручить  приглянувшегося ему человека и он предложил вариант  – свою программу из стихов, каркас, а между  ними вставить те немногие , что были, номера;  это бы и спасло положение. Время ожидания в зале затягивалось уже, за двадцать минут, там  шелестел  моментами  гул , даже раздавались отдельные хлопки. Борис Маркович сделал движение ещё подождать , как то застыл в неестественной позе созерцания окружающих и десять минут ждал секундами  должных появиться  артистов ,но тряхнув головой, вынул всё таки наспех написанный листок программки , пометил точками выступления Дронова, взял в руки микрофон.  И тут на сцену выскочили из кулис ещё двое  запоздавших артистов ,  но однако танцор, с номерами кубинского и народного кабардинского танцев, всё ещё не появлялся , хотя звонил и говорил, что вот-вот прибудет. Делать было нечего , дальше откладывать было нельзя и танцы пришлось отставлять на конец, а концерт - начинать немедленно ,    - в зале  уже гремели стульями и вспыхивали овации. Борис Маркович  в отчаянии потёр свои седоватые виски, снова нерешительно поднёс к  своему рту микрофон ,но тут хлопнула дверь – это влетел танцор. Музыкальная руководительница , аккомпаниатор, новая , -  Дронов её не знал, - с глазами навыкате и  с цыганской  пышной прической , - засияла и чуть не подпрыгнула от радости. «Витя, ёлки – палки, переодевайся скорее, начинаем…» - зашипел Борис Маркович и опять обхватил своими толстыми пальцами огуречного вида микрофон, щелкнул тумблером и, наконец, произнёс, вкрадчиво–слащавым голосом, - начало «скромного небольшого концерта коллектива самодеятельности санатория имярек» и просил «судить не очень строго за этот первый опыт собирания талантов». Дронов усмехнулся про себя, вспомнив, что настоящий коллектив был разогнан ещё два месяца назад. Начальник тогдашний, в клубе которого собрался смотр района, пытался найти хоть кого то выступить, но все местные разбежались и напрасно тот горе-руководитель бегал, искал их, с «кинжалом» на животе (он был  военный моряк, и так называли вахтёрки , острые на язык, - его кортик) – ничего не помогало. То стало последней каплей для руководства санатория – сумасбродного директора убрали…
      Дронов появился на сцене первым ,громыхнул началом поэмы Маяковского, потом сыграла пианистка-цыганка, потом снова вышел Дронов, за ним пустили незнакомых опоздавших парней, спевших дуэтом, и перед концом , «гвоздём» программы, заплясал тот самый, Витя, который, кроме кубинского и кабардинского, исполнил ещё и вариации на тему «Барышня и хулиган», бросив перед этим «согласование»  с Дроновым, связав это с поэтом-трибуном, и весьма натурально изображая подвыпившего уличного приставалу, даже с характерным запахом. Борис Маркович ,глядя на экспромт, сперва побледнел, через минуту сильно задумался, а потом чуть-чуть , слегка, качнул, будто взбрыкнув, головой, затаив ,по-видимому, на  экспериментатора,- какую то злобу. Концерт закончился лирическим вокалом ещё одной незнакомой Дронову женщины и после – чётким маршем пианистки под голос Бориса Марковича из микрофона с благодарностями за внимание и с   «предчувствиями новых встреч». И лишь к этому финалу Дронов, наконец-то, понял, - кого напоминает ему Борис Маркович. Он был поразительно похож внешностью и манерами на руководителя народного театра в институте, где учился Дронов. Работая на одной из кафедр, тот решил создать театр, имея лишь дешевый опыт из драматического кружка Дома пионеров, ни буквы не смысля в режиссуре и системе Станиславского. Студенческий энтузиазм, однако, создал ему шумный успех, но ни он сам ,ни ребята не поняли, зачем они выходят на сцену, ради чего проговаривают слова, таращат глаза партнёрам. Руководитель пошёл дальше в гору -  вступил в партию, сделал себе звание народного, стал ездить за границу. Студенты младших курсов валили к нему валом, старшие уходили, разочаровываясь, но конвейер  этот неудержимый продолжался, а дилетантство - процветало. Сам Дронов понял это уже гораздо позже, когда сам стал учиться на режиссёрских курсах и делал свои первые самостоятельные шаги в провинции. С того концерта, сделанного на бегу, и осталась  у Дронова ассоциация с институтским руководителем и он  стал равнодушнее относиться к новому директору, который тоже стремительно шёл в «гору», и не без участия того же Дронова, - поставил концерты к Девятому мая, к Дню города в конце месяца ,а в начале июня – к Пушкинским дням, Дронов читал  специально выученную, не без труда , за пару недель, -«Полтаву». Причем задействовали и декорации, с нарисованными  художницей макетами Исаакия и клодтовских коней, те  щиты, которые с таким трудом пробил когда то Дронов.
      Пронеслось лето, зачастила неровной дождливой погодой осень. Дронов решил ещё попытать счастья в местном пригородном Доме культуры, - маленьком одноэтажном зданьице на окраине курортного местечка, в глубине дворов и палисадников. Там лишь крутили кино, и то преимущественно летом, а зимой кроили и шили на платных курсах. Но Дронов верил в свою удачу, потому что за летний сезон он подобрал и наметил для себя неплохие кадры. Один был в прошлом ТЮЗовцем из подмосковного города, бывший его пациент, устроившийся работать в санаторий по лимиту, другой -  интересный молодой художник, собиравшийся учиться  в  городе, тоже из дроновских больных. Ещё был парень из разгромленного  театрального коллектива санатория, в котором он работал поваром. Тот был предан искусству начисто, даже слыл чудаком. Дронов верил в своё ядро, в свой костяк. За женскую половину он не беспокоился, потому  что всегда находились дамы, грезившие славой и успехами. Подступило чувство и время в исстрадавшейся душе Дронова , когда нужно было делать «всё или ничего». Нужен был успех, в противном случае деморализованная неудачами творческая личность Дронова должна была заглохнуть. И вот здесь,  сразу же за организационными сборами и с первыми репетициями захватывающего классического сюжета понадобились до зарезу те самые декорации, которые Дронов несколько месяцев тому назад пробивал и которые теперь мокли, эти большие фанерные щиты, на внутреннем дворе санаторского клуба, под дождём. Нужно было идти к Борису Марковичу и просить эти щиты, получить   их хотя бы на месяц-другой, для премьеры, -  в конце концов, он сам их добывал. Потом можно будет сделать своё оформление, другое, тем более, что руководитель Дома культуры внушал доверие. А декорации бы создали престиж вновь созданной труппе, заставили бы поверить в события на сцене, закрепили бы веру в начатое дело… Время, выбранное для визита к Борису Марковичу, подошло. Говорили, что новый директор завёл часы приёма по личным вопросам, принимал так даже врачей, задействованных для лекций в зале клуба санатория по линии общества «Знание». Но Дронов решил зайти запросто, как раньше. Появился Александр Романович в клубе в один из хмурых осенних дней,  во время своей работы, прямо в белом халате. Борис Маркович сидел в кабинете, один , перед ворохом бумаг на столе, что-то быстро и нервно писал, кивнул на появление Дронова, буркнув «счас , минуточку»,потом отложив ручку, поставил локти перед собой, обхватил руками лоб, вздохнул, пробормотал что-то про загруженность, и отрывисто произнёс :
    - Слушаю.
    - Щиты мне не отдадите ?
    - Зачем?
    - В местном Доме культуры решил организовать кое-что.
    - У Ивана Матвеевича ?
    - У Иван Матвеича…
    - А вы знаете, во сколько обошлись эти щиты ?
    - Около двухсот рублей – не сразу отозвался Дронов первой пришедшей на ум цифрой, лихорадочно соображая, за одну или сразу за три части возможна такая стоимость .
    - Так вот. Каждый щит стоит 250 рублей, все вместе 750 и  они  стоят на балансе санатория и я не могу  их отдать , да и пользуемся мы уже ими, - закончил Борис Маркович свои оглушающие цифры и выводы…
     «Загнул он, конечно, загнул он тогда»  - вспоминая разговор тот, думал Дронов, когда на следующий  после звонка день, в субботу вечером , решил он зайти по пути в блистающий огнями кино- концертный комплекс, надеясь застать там Бориса Марковича. Отказывать позднее или накануне было бы нечестно, неприлично. Пускай, пока будет время, отыщет Борис Маркович себе кого-нибудь из филармонии , или из театров, и платит им. По дороге приходили на ум давно уже сделанные подсчёты. Каждый фанерный лист по рыночной цене стоил четыре рубля, это Дронов узнал от соседа- столяра. На каждом щите по полтора листа, значит щит стоит 6 рублей. Всего три щита -18 рублей, да брусья стоят около двадцати рублей и работа пусть 50 рублей. Всё равно , все вместе , эти декорации больше ста рублей не тянут ,никак не тянут. Загнул Борис Маркович ,ох загнул, и причём очень круто. Дронов вспомнил и то, как он решительно, с нахрапом и спесью, выбивал эти щиты сначала у главного врача санатория, потом – у начальника по снабжению, дальше – у директора строительного треста. В последних двух случаях  его выручала и магически действовала бородка клинышком «а, ля Немирович-Данченко», блестящий кожаный «дипломат» и чёрная « Волга» с нулями, водителем которой был приятель Дронова. Ни разбираясь в искусстве ни на грош, начальники принимали Дронова за деятеля культуры никак не меньше областного масштаба, тем более, что проситель и не старался признаваться , что он всего-навсего то  ординарный врач санатория…
    В раздумьях Дронов постучался в дверь с надписью: « Зам.главного врача по культурно-массовой работе». Такого раньше не было. Борис Маркович сидел на том же месте, словно не вставал с него последние три недели, когда Дронов просил у него щиты. Ворох бумаг на столе не уменьшился, но только теперь директор был в кабинете не один. Рядом сидела какая то примадонна, сиявшая всеми возможными красками, которыми только может сиять женщина. Борис Маркович подал руку, пригласил сесть , спросил о делах в несколько вопросительном тоне. Дронов понял его и тут же сказал, что выступить не сможет.
     - Почему? – голос Бориса Марковича закаменел.
     - Не смогу , времени нет.
     - Может ,сможете всё таки, ведь время всегда можно изменить , - в голосе стали обнаруживаться властные нотки.
      По-видимому, хорошо, что рядом сидела та сверкающая дама, потому что заметно было,  как сдерживается Борис Маркович и как играют его желваки. Время для аудиенции закончилось, нужно было спешить на автобус, подходящий, по расписанию. Дронов встал, повернулся, чтобы не видеть пухлые руки, гривастые, с проседью , волосы ; ярко-оранжевую рубашку, вызывающий, с крупными завитушками галстук,  дорогие запонки ; ровным голосом произнёс  «до свидания»  и вышел. Ответа не было, или , возможно, Дронов его не услышал, потому что слишком быстро он спускался со второго этажа по лестнице вниз и очень сильно звенели его уши. Когда он задержался в туалетной комнате, звон этот исчез и на память пришёл случай из врачебной практики на Севере. Он тогда  не внял просьбе одной женщине сделать процедуру вне очереди, потому что она когда то  отказалась сдать для умирающего  новорожденного   свою кровь. Ребёнка спасти не удалось, другие люди, приехавшие из далёкой деревни, уже помочь не успели … Обида и горечь на ту женщину, пышущую здоровьем, сотрудницу больницы, осталась в душе Дронова надолго. Такую злую штуку сыграла  эта дефицитная кровь, - четвёртой группы, резус-отрицательная…
       Когда Дронов вышел наружу, падал крупный лохматый снег, первый за эту осень. Он покрывал всё вокруг – людей, дома, деревья, машины, тропинки из песка, траву. Приближалась зима. Дронов поёжился, поднял воротник куртки и поспешил к остановке.
 
 1981 г. Ленинград.