глава 3

Я устал... Даже самому себе рассказывать свою жизнь очень трудно. Будто все заново проживаешь, все взлеты и падения, все эмоции и чувства.Но я дал себе слово, что снова проживу свою жизнь через рассказ, что найду тот момент, когда совершил ошибку, когда погнался за тем, чего нет и сошел с ума. А пока я могу лишь бродить по комнате с белыми стенами, да выть от беспомощности и рассказывать себе о своем прошлом. Глупо как-то, а что делать...

Спустя месяц я уже жил на квартире у Николая Федоровича. У него были большие апартаменты: три комнаты, в одной из которых проживал он, второй была гостиная, а третья пустовала, большая кухня и столовая и просторный коридор. Несмотря на то, что в последней комнате никто не жил, выглядела она так, словно из нее недавно выехали. Но тогда меня это мало интересовало, я был рад переехать в эту квартиру, в эту комнату, которая кардинально отличалась от моей бывшей халупы. Она была просторной и уютной. Напротив окна стояла большая кровать, застеленная зеленым покрывалом. Рядом с окном стоял письменный стол и кресло. Фортепиано не поместилось сюда, да это и ненужно было, потому что в гостиной стоял черный величественный рояль. Он сразу привлек мое внимание, и я в первый же день потратил за ним не менее 5 или 6 часов. Удивительно, что Игушев не был против, а лишь радовался тому, что я проявляю такой интерес к музыке. А я все играл и играл, наслаждался этими счастливыми часами, когда я мог остановиться тем, кем хотел, когда мог играть то, что было у меня внутри, тем самым освобождая свою душу от лишних переживаний и эмоций.

Ровно неделю не трогал меня Игушев после переезда, он давал мне освоиться, давал возможность почувствовать себя здесь равноправным хозяином, параллельно закупаясь новой одеждой и прочими нужными вещами, чтобы вывести меня в свет. А что я... я только играл, только жил для себя и влюблялся в свое нынешнее состояние. Меня все устраивало, и даже ни одной мысли не пришло в голову о том, что за все равно или поздно придётся платить. А жаль, потому что плата оказалась слишком высока, да еще и с процентами, запредельно большими процентами. Но об этом я узнал только полгода назад, когда в одночасье лишился совершенно всего, даже того, что у меня было до прихода Игушева. А пока, критик относился ко мне очень тепло и принимал радушно.

После того, как я уже свободно разгуливал по квартире и мог часами музицировать, Николай Федорович позвал меня к себе в комнату. Что-то мне подсказывало, что разговор предстоял серьезный. Я зашел и присел на кресло, точно такое же, на котором сидел Игушев, и вопросительно взглянул на него. Тот долго думал, а потом осторожно заговорил -
- Знаешь ли, дорогой друг, я бы хотел представить тебя своему знакомому, но немного опасаюсь.
- Чего же вы боитесь, Николай Федорович? Чем он так опасен?
- Я думаю, что тебе знакома история юноши Дориана Грея, который продал свою душу дьяволу, творя ужасные поступки, которые ужасали многих.
- Конечно помню. У него был друг, который научил его такой развратной жизни.
- Именно. Поэтому я и боюсь, потому что я не хочу, чтобы ты стал подобием Дориана.
Дааа, Игушев был не только прекрасным пианистом, он был еще и замечательным психоаналитиком. Он показал мне весь ужас общения с его знакомым, в то время, как большую опасность представлял он сам. Ведь не будь его речей и его самого, я бы возможно и не опустился до такого состояния, которое так мучает меня и не дает мне шанса на победу над самим собой. Хитро было придумано, господин Игушев, ой как хитро...

В тот же день я познакомился с его знакомым, который тоже прекрасно играл на фортепиано, но ко всему прочему, он еще владел импровизацией. Ему не составляло труда изменить ход любой симфонии, оперетты или этюда. Это был по истине замечательный человек, но из-за дневного разговора с Игушевым я сторонился его, и тем самым сам вырыл яму для своей могилы, потому что только он мог меня спасти. Но тогда я не понимал этого, а лишь обходил стороной Мазерцкого и восхищался всем происходящим. Это и было моей главной ошибкой, ошибкой, что отправила меня сюда, в этот приют для душевнобольных, где из-за каждой двери можно услышать стенания и вой, причитания и песни, которые пробирались до мурашек. Само нахождение здесь всего час, может свести с ума, а что уж говорить о жизни в этом месте...

Я отвлекся, а тем временем меня попросили сыграть что-нибудь. Я очень боялся, и тогда Мазарецкий дал мне бокал шампанского, что немного вскружило мне голову и прибавило смелости. Я подошел к фортепиано, сел, потрогал клавиши и начал играть. Оно было настроено просто идеально, пальцы без труда бегали по клавишам и извлекали изумительные созвучия, которые заставляли забыть о внешнем мире и погрузиться в другой, совершенно неизведанный. Я играл не долго, поэтому что после бокала шампанского чувствовал себя не очень. Это был мой первый алкогольный напиток, и подействовал он на меня крайне своеобразно. Именно поэтому я, получив свою дозу аплодисментов, удалился домой.

Как сказал потом Игушев, успех был головокружительный, меня заметили, меня хотели видеть и слышать снова и снова. И мне это льстило, я постепенно начал погружаться в этот развратный мир славы, который, как болото, затягивал все сильнее и сильнее, не давая шансов выбраться. Я и потонул там, а потом сгинул навечно, оставив лишь обрывки воспоминаний, да и те вскоре исчезли... Но пока, я не знал об этом и жил настоящим, радуясь этим поклонникам,светясь от счастья и блаженства.