Доброжелатель. Часть 1. Гл. 6

Глава 6
У Лохматого
– Здравств(вств)уйте,– сказал он прошу отметить, стык согласных был сразу, да, сразу, до того, как Карсавин догадался, с кем он имеет дело.
– Хай, – ответствовал Пётр Петрович.
– Вам не страшно?– спросил человек, вернее, существо, сидевшее за обыкновенным канцелярским столом.
– В общем-то нет – сказал Карсавин, хотя внутренней уверенности не испытал. Более того, ему действительно становилось страшно, причём чувство это никак не было связано ни с обстановкой: обыкновенный кабинет среднего советского чиновника с портретами вождей, грамотами и почему-то фотографией голой девицы на воздушном шаре – ни с видом того, кто восседал за единственным стволом, простите, столом, в комнате – неким господином весьма лохматой внешности и с дурацки-угодливой физиономией.
– Это хорошо,– подбодрил Лохматый.– А то, бывает, боятся, и тогда всякие гадости делать начинают.
– Какие, простите? – Карсавин сглотнул слюну.
– Ну, например, крестить меня начинают. Или мелом круги вокруг себя чертят (простите, невольно скаламбурил–с).   
– Ну и что?
– А ничего, драгоценный вы наш Пётр Петрович. Крестное знамение только при совершенной вере действительно.
– А у вас как?
– Да вот, увы, всё безбожники попадаются. Работать скучно стало.
– Но простите, при чём тут я?
– А ни при чём. Можете идти,– прошептал Лохматый, и вдруг из его шеи выросло длинное пятнистое тело и кругами стало обвивать Карсавина, так что, в конце концов, оказался он в плотном кольце, а над ним висела, о, ужас! Не удавья рожица, а всё то же почти человечье лицо.
– Что это?– взвизгнул истерично Пётр.
– Сон, драгоценнейший мой,– зашипела голова. Я ведь искренно сочувствую вам. Я ведь знаю, что вы страдаете от несовершенства мира. А я,думаете, не страдаю? Скажу вам по секрету, – и тут голова вновь примкнула к человечьей шее и перед Карсавиным очутился всё тот же лохматый чиновник,– сам Господь страдает, а сделать ничего не может.
– Почему же?
– Свободная воля-с у людей. Бог же эстет, чистой воды эстет. Он человека свободным создал. А для чего, смею вас спросить? –
– Для чего? – Карсавин чувствовал, что попадает под чары этого господина.
– Атомный гриб обладает не только физическим, но и эстетическим совершенством. В его форме нет ничего лишнего. Прекрасное обрамление лишь подтверждает глубину содержания, А сколь прекрасно высокоточное оружие или пуля, разрывающая человеку внутренности, но сохраняющая его внешность нетронутой!
Господь дал вам свободу, чтобы созерцать прекрасное. Скажу даже крамольную мысль: прекрасное может создать только абсолютно свободное существо. Свободное от морали, нравственности, веры, безверия, себя, других, ненависти, любви, ряд продолжите сами...
– То есть, вакуум? – уточнил Карсавин.
– Именно, именно, – воскликнул Лохматый – ведь в вакууме (то бишь – из Ничего) Господь всё и создавал. Но я, с Вашего разрешения, продолжу свою мысль.
– Прекрасное может создать только свободное существо. Но как говорил философ, свобода не сотворена, она онтологична – тут господин презрительно сплюнул себе на ботинок (слово-то, тля, больно иностранное) – и поэтому Господь, чтобы созерцать прекрасное, вынужден был создать условия для свободы, т.е. позволить: а) Адаму послушаться Евы; б) Еве послушать ме... простите, Змия; в) совершиться первородному греху; г) Каину убить Авеля и... т.д. и ... до какого-нибудь теперешнего Аn? где  n  есть то время, которые вы сейчас созерцаете на своих часах,.. Причём, вы же понимаете, что Бог всемогущ, и если Он действительно, подчёркиваю, действительно, тут Лохматый провёл жирную линию углём по жёлто-серым обоям, – действительно всемогущ, Он на любом этапе мог прервать путь человека ко греху: убить Змия, убить Еву, убить Адама, выкорчевать Древо Познания Добра и Зла, – ан нет! не сделал, значит, желал такого исхода!
– Или не всесилен! – закричал Карсавин.
– Всесилен, всесилен, – почти в ужасе запричитал, пригибаясь к столу, Лохматый.– Он всё может,– доверительно, почти плаксиво добавил он. Но по делам, значит, красоту превыше остального ставит и ценит. Вот я и говорю – эстет.
– А что же плохого, что эстет?– неожиданно втягиваясь в беседу, спросил Карсавин.
– Ровным счётом – ни–че–го! – воскликнул Лохматый. – Я полностью и, какгорится, беззаговорочно его поддерживаю. Это только в дешёвых сюжетах мы враги. На самом деле-с я – вернейший соратник, первый ученик, именно я заведую отделом эстетики, главным в Его ведомстве.
– А отдел этики есть?
– Есть, есть, но в нём ужасно скучные люди сидят, вроде членов профсоюза, трактаты пишут, диссертации. Да кто их читать–то будет, если живого дела нет. У меня же, любезный, всё иначе: полёт творческого духа, величие человеческого Я, вечный поиск и всё, что таксказать возвышает человека над толпой, делает личностью: вот, смотрите, – он щёлкнул пальцами и перед глазами Карсавина закрутился фильм, причём стереоскопический, с запахами даже; мелькали, выстраиваясь в узоры необыкновенных сочетаний картины великих мастеров, переплетались и звучали уже неземной мелодией строки лучших поэтов, и все языки вливались в общий поток, в некий единый гибкий и мягкий, и твёрдый, и шипящий, и гневно гортанный и вкрадчиво устный поток, в котором смысл отдельных слов терялся, заслонённый общим величием и лепотой; а музыка – музыка становилась воздухом, её можно было вдыхать, заглатывать, проходить сквозь, заполнять ею воздушные шарики, тут же взлетавшие вверх и становящиеся в воздухе колибри, альбатросами, стрижами, неизвестными Карсавину видами фламинго и цветными попугаями,– в голове у Петра кружилось, его подташнивало – а я–то тут при чём? – спросил он
– Вы, любезнейший, должны у нас работать. Для вас специальная тема есть. Именно вы напишете роман, посвящённый оправданию красоты, в её, таксказать, первозданном виде.
– Той, что мир спасёт?
– Той, той самой, родимой – Лохматый взвился от радости, захлопал в ладоши, будто услышал что–то чрезвычайно приятное – именно-именно: спасёт! Но, заметьте, спасти можно лишь через жертву. И жертвовать надо всерьёз, как там у вас поэт сказал: полной гибелью или разрывом аорты.
– А кто будет жертвой?
– А только самые–самые: вы, милейший, ваши друзья, родные, любимая, помните же её, помните, всё никак не забудете, – Лохматый приблизил растопыренные губы, задышал в шею Карсавину: «любезнейшая Катерина, свет очей моих, огнь чресел моих, кареглазое чудо, чёрные змеиные власы...»
Карсавину показалось, что кто-то, рассекая его кожу и кости рёбер, длинной холодной рукой проникает вовнутрь и тянется к тому месту, которое обычно первым холодеет при воспоминаниях и волнениях: чуть ниже и правее сердца, будто хирург копается в нём, выбрасывая за ненадобностью его органы и заменяя их чьими-то чужими, не ощущающими ни восторга, ни страха, будто голову его заполняют стёклышками из трубы калейдоскопа, и они звенят, меняют узоры, мешают увидеть реальную картину, расположенную за картонной стенкой, ему стало совсем плохо и тут он постарался, чувствуя, что уходит в беспамятство, представить большую сыроватую библиотеку, с высокими под потолок квадратно–овальными оконцами, распахнутыми фортками и прохладным летним вечерним ветром, струящимся с той стороны, где солнце и лето, и листья деревьев, сквозь монастырские толстые стены пробегающим по высоченным стеллажам, касающимся жёстких кожаных переплётов и, тут уж совсем, пряча закатывающиеся зрачки от нависшего над ним и что-то шепчущего Лохматого, он отпустил волю и силу, устремляясь, как в сон, в бесконечные тексты прочитанных книг...   
сотни книг шелестели страницами, языками авторов, их мыслями, умнейшие люди спорили об истине и найдя её, тут же спорили снова, и договорившись о ней, тут же спорили снова, и зная, что истина едина и абсолютна, говорили, как человеку стремиться к ней, и каждый предлагал свой путь, и пути каждого были единым путём к истине, хотя для каждого истина была своя, а люди не слушали их, продолжая шататься по свету, совершая грехи и каясь, каясь и совершая грехи, люди не слышали, как шелестят сердца ищущих истину, люди не хотели знать истину, потому что истина мешала им жить, как они хотели, то есть совершая грехи и каясь, и грехи они не хотели считать грехами, но природой своей называли, чтобы жить, как хотелось телу, тела не шелестели под обложками книг, не пахли пылью и молью, не словом выражались, но делом, а что же было вначале, интересует ли их? помогало ли жизни тел то, что слово видело рождение тел, тела были людьми и люди были телами, тела были делами, они действовали и шум их действий заглушал шелест вечности и истины, книги вздыхали, желтели страницы, люди страдали, рожали блудницы, лица стирались, а слово оставалось, слово было у Бога, люди хотели Бога, а те, кто находил, воплощал это в слове, и слово выражало их веру, слово было истиной, но слово скрывало истину, и люди, услыхав слово, снова спорили, не слышали истину, и снова грешили и каялись, и тут же спорили снова, а шелест услышавшие ужасались миру людскому, и через истину пытались истину открыть, к ним пришедшую, и снова спорили, и видевшие истину в одном убивали нашедших её в другом, и шелест страниц заглушали звуки выстрелов и взрывов, и люди гибли, взывая к небу, и их молитвы искали слов, выражающих их боль и страх, и те, кто слово находил, спасался, но другие, слов не обретшие, гибли в мучениях, вызывая страх у живущих и новые мучения, и стоны, и крики неслышными делали шелест страниц, крыльев, ресниц Божьих взмахи над Всевидящим Оком, люди искали счастья, счастье было словом, вначале было Слово, люди хотели счастья, вначале было Слово, снова сражались за счастье, вначале было слово, гибли всё чаще и чаще, всё больше гибло людей и росла растерянность, и страх, книги шелестели страницами, что же, что же, что же, делать нам Боже, как нам слово услышать, как узнать, есть ли слово услышанное истиной или обманом, не слышали люди, грешили и каялись, каялись и грешили, книги молчат, книги друг друга не убивают, книги убивают слова, без книг слова нет, слово есть вне книг, вне книг нет слова, не словом единым жив человек, человек жив словом, искали и грешили,  каялись и прислушивались, шелестели и звали, истина и слово, всё и ничто, прах и тлен, пыль и моль, моль и боль, вопрос и ответ, вопрос и вопрос, шелестели книги, страницы, души, звёзды шелестели, лазарей лучи шелестели, выжигая страны и народы, Лазарь воскресал, но тысячи новых лазарей гибло, страницы шелестели, спасая народы и страны, и тут же спорили снова, спасая народы и страны, и тут же спорили снова, спасая народы и страны, шелестели книги, пыль и боль, страницы шелестели, день и ночь, души шелестели, свет и тьма, слова шелестели, люди прислушивались, люди, слова, тлен, люди, слова, слова, тлен, люди, прах, слова, слова, слова, люди