От четвертого лица

       Сколько себя помню, в нашем доме всегда было шумно. Фамильный особняк семьи Леннер в восточной части Холборна почти никогда не пустовал. Многочисленные родственники, близкие друзья семьи, давние знакомые, сослуживцы отца и его бывшие коллеги из Демили-Инн день ото дня пронизывали дом своими голосами.

       Я различал их все. Непохожие, врезавшиеся в память густотой тембра, резкостью, остротой, а порой и отталкивающе булькающими, жидкими звуками, словно их обладатели неустанно полоскали глотки. Со временем я приноровился определять всякого, кто появлялся в стенах особняка, только лишь по звуку шагов или же по силе, с которой гость считал уместным закрыть дверь. Ни с кем нельзя было спутать пожилую гувернантку малышки Аббигейл, миссис Грэшем, страдавшую артритом и оттого по чьему-то «здравому» совету носившую туфли на пробковой подошве. Ее присутствие в доме непременно сопровождал мягкий стук каблуков, что всего лишь мгновение разносился по первому этажу и тут же поглощался полувековыми стенами. Шаги старой миссис всегда раздавались внезапно - только невежа, по ее глубочайшему убеждению, стал бы оповещать обитателей дома о своем визите, а также напоминать о нем всякий раз, как представится возможность, шумно хлопая дверьми и нарушая тем самым устоявшуюся атмосферу дома. Иного мнения был знакомый отца по службе, мистер Блэмхотт. Он-то в смачно захлопнутой двери не видел ровным счетом ничего, что ставило бы под сомнение его следование этикету и искреннее уважение к чужому быту. Больше, чем кто-либо из гостей и домочадцев, создавали многозвучную суету малышки Аббигейл и Рози. По производимому шуму мои младшие кузины не уступили бы и парочке обезьян в зоопарке. Тут и там вечно слышались топанье крошечных лодочек, шелест батистовых платьев и раз за разом повторявшиеся раскаты их пронзительного хохота. Как-то очень по-своему шаркал дядя Милтон, по-своему перемещались по дому и отец с матерью, и бабушка Ерания; шуршала по комнатам редкая прислуга. Все это вкупе с необычайным разноголосьем жильцов и посетителей Плам-хаус (так прозвали особняк из-за обилия сливовых деревьев в саду) рождало неповторимое звучание дома семьи Леннер. Он буквально бурлил звуками.

       Среди нескончаемого домашнего гвалта с некоторых пор не различим был только один голос. Не слышны были и шаги его обладателя. А если кому-то все же удавалось их уловить, этот кто-то вряд ли бы смог догадаться, кто или что является их действительным источником.

       Ныне звуки дома не знали лишь меня.

       Прошло не меньше месяца, как с последней вылазки на озеро Иле я слег с воспалением легких. На дворе тогда стоял не по-зимнему теплый февраль, у берегов большой воды местами уже начал трогаться лед, однако более скромные по размерам водоемы по-прежнему оставались недвижимы. Озеро, где летом мы с кузинами частенько пускали маленькие игрушечные фрегаты, еще не очнулось от зимнего оцепенения. Во всяком случае, так мы сочли, прибыв на место. И когда Рози непременно захотелось узнать, что за вещица сверкает футах в тридцати от берега, и хватит ли мне смелости сходить и проверить, я решил не упускать возможность блеснуть своей отвагой. Если хорошенько напрячь память, мне думается, я до мельчайших подробностей смогу припомнить тот момент... Как медленно трескается лед, и я, парализованный страхом - не в силах сделать шага к спасительному берегу - с противным хрустом проваливаюсь в воду, настолько холодную, что в первые секунды кажется, будто тысячи иголок разом протыкают тело. Как сквозь толщу ледяной воды глухо доносятся испуганные крики Розалин...

       С того самого дня Хартли Леннер, невероятно смелый и невероятно безрассудный мальчишка, был вынужден беспрестанно находиться в своей тесной комнате на втором этаже большого фамильного особняка.

       С того самого дня Хартли Леннер, невероятно отчаянный и невероятно неудачливый мальчишка, стал заложником крошечной комнатушки на втором этаже необъятного Плам-хаус.

       Настоящая жизнь дома, насыщенная событиями, встречами, обсуждениями и вечерними посиделками у камина, проходила мимо меня. Все, что мне оставалось – это пробовать на вкус звуки, день за днем наполнявшие особняк, звуки, являвшие собой лишь эфемерные призраки подлинной жизни дома Леннеров.

       Строгий постельный режим, постоянные визиты доктора и всяческие лекарства (препротивнейшие, надо сказать) стали неотъемлемой частью моего унылого времяпрепровождения. Помнится, я как-то заметил матери, что так скорее умру от скуки, чем от пневмонии, за что схлопотал тогда неплохой подзатыльник. Провалявшись в кровати почти с полмесяца и убедившись в бессмысленности надежд на скорое возвращение в домашнюю обыденность, я твердо решил приобщаться к реальности Плам-хаус собственными силами. Поскольку путь на первый этаж мне был заказан - как, по правде говоря, и во все остальные помещения дома, ведь я обязан был неукоснительно соблюдать настояния доктора и не покидать свою постель - в качестве полигона для пробы своих сил и в целом для смены наскучившей обстановки был выбран чердак. На удачу лестница, ведущая к нему, находилась совсем рядом с моей комнатой, так что я без труда мог перемещаться в этой части дома, не создавая лишнего шума (о, миссис Грэшем бы мною гордилась).

       Чердак был куда просторнее моего вынужденного лазарета. Его большое веерообразное окно наполняло помещение светом, выхватывая из темноты самые дальние, самые захламленные уголки и обнажая витавшую в воздухе пыль. Сюда стягивалось все нужное и ненужное добро, когда-либо бывшее в использовании семьи Леннер.
 
       Левая стена чердака была плотно заставлена мебелью. Выцветшая от избытка света, но все же сохранившая дорогой вид - ее присутствие в домах староанглийского типа наподобие Плам-хаус рассматривалось предками не иначе как дань неплохому чувству вкуса или же просто беспрекословное следование моде. В углу сдержанно пестрели искусной резьбой небольшой письменной стол и пара стульев из красного дерева, которые успели обрасти за годы длительного использования обширной сеткой царапин. Здесь же громоздилась и куча ветхих тряпок вперемежку с предметами одежды – потертые, не единожды штопанные перчатки, галстуки, порванные банты и проеденные грызунами шляпки, как и, в свое время, их владельцы всем своим видом создавали диссонанс на фоне грязно-серой массы. Центр стены занимали здоровенный шкаф из ореха и вплотную придвинутый к нему невысокий дубовый комод с тремя отсеками для ящиков. На этажерках ближе к окну стояли вещицы, за часть из которых, будь они целее, коллекционеры и любители диковинной старины не раздумывая отдали бы круглую сумму. Отдали бы, но вряд ли теперь. Ныне превосходные изделия из меди, стекла и хэвилендского фарфора, некогда вызывавшие зависть гостей, цепляли взгляд уродливыми трещинами и многочисленными зазубринами сколов (к чьему появлению, к слову сказать, и я когда-то приложил руку). В старинном ноевом ковчеге - «воскресной игрушке» из далекого детства бабушки Ерании зияла нешуточных размеров пробоина. А отряд оловянных игрушечных солдатиков, волей судьбы оказавшихся на его борту, определенно был небоеспособен из-за отсутствия конечностей и должной амуниции. Не лучше выглядели и кукольный домик с прохудившейся крышей в треть меня высотой, и дряхлый складной фотоаппарат «Сонет» фирмы «Контесса Неттел», доживавшие свой век в противоположном углу чердака. Радовал взгляд, пожалуй, только новенький велосипед дяди Милтона.

       Несмотря на неясную тяжесть, которая поначалу сдавливала грудь при виде старого чердака, я все же остался доволен осмотром своих новых владений. Возможность выбраться из опостылевших стен комнаты, оккупированной за долгие недели душным запахом лекарств и болезни, в момент вскружила мне голову. Но скорее недостаток сил. Так что в первый свой визит наверх я вынужден был опираться о дверной косяк, чтобы совсем не сползать на пол.

       Так я стал пробираться сюда каждый день в промежутках между приемами лекарств и пищи, а все чаще ближе к ночи, когда дом засыпал, и уже никому не было дела до шорохов под крышей особняка. Я подолгу возился с «Сонетом», разбирал и собирал заново, что мог, представлял себя командиром отряда оловянных солдат, отправляя их в неравный бой с оставшимися обитателями кукольного домика (те явно превосходили по размерам крошечных бойцов) или на завоевания далеких стран, куда добраться можно было только лишь обогнув по периметру чердак на древнем ноевом ковчеге.

       Как-то после тщательного обследования содержимого комода я отыскал пазл с полустершейся картой Евразии. Находка - незамысловатое по сути, однако требующее немалого умственного труда изобретение Спилсбери, сделавшегося когда-то кумиром учеников - определенно стала моим фаворитом и занимала отныне все мое внимание. Жаль, правда, карта была настолько плоха, что в результате неоднократных попыток собрать хотя бы Европу, Дортмунд по-прежнему оказывался рядом с Лионом, Сарагоса соседствовала с Брно, а Эльба пересекала Францию и благополучно впадала в Ла-Манш.

       Находиться в комнате с каждым днем становилось все невыносимее. Я уже не мог спокойно лежать в своей постели и с постной миной заглатывать таблетки, зная, какие чудеса откроет мне чердак несколько минут спустя, как только моя комната снова опустеет.

       Проскользнув в очередной раз наверх после вечернего приема лекарств, я как обычно первым делом потянулся к дубовому комоду за пазлом. Картонная коробочка знакомо зашуршала содержимым, когда я достал ее из нижнего ящика. Вот только с прошлого моего визита на чердак она неприятно изменилась. Угол ее был проеден. Похоже, за ночь мыши неплохо поработали, прогрызли дыру размером никак не меньше дюйма. Я поспешил открыть коробку, чтобы проверить, цел ли пазл.

       Мышь сидела в углу и объедала край одной из картинок. Заметив меня, она резко кинулась в одну, потом в другую сторону, а затем и вовсе пустилась мне навстречу, на бегу разметая части старого пазла. От неожиданности я слегка взвизгнул и выпустил коробку из рук. Та вместе с мышью полетела вниз и с шумом ударилась о пол. Пазл зашелестел, покрывая пол частями материка. А среди них, лавируя между Эр-Риядом, Вильнюсом и Москвой, через Пиренеи (а, может, Альпы?) неслась мышь. Как ни странно, снова на меня. Дура! Я отпрянул назад, чтобы освободить ей путь к отступлению, и вдруг случайно задел одну из этажерок. Стоявшая на полочках утварь обиженно откликнулась негромким звоном. Испещренная трещинами ваза, что до сего момента и без того опасно балансировала на краю своей полки, слегка качнулась и грохнулась на пол. «Вот и все, - пронеслось в голове, - Вот и все». Я почувствовал, как от лица отхлынула кровь и направилась, видно, к ногам, потому что те будто налились свинцом, не давая возможности двинуться с места. Только звук приближающихся шагов вывел меня из ступора. На чердак поднималась Вивитт, престарелая домработница, прибиравшая в доме еще со времен молодости бабушки Ерании. Это без сомнения была она – только Вивитт ступала по лестнице медленно, словно нарочито растягивала каждый свой шаг (возраст с каждым годом все чаще давал о себе знать). Судорожно соображая куда бы спрятаться, я шарил глазами по чердаку. Лучшего укрытия чем ореховый шкаф не нашлось, и я спешно метнулся к нему, уже не обращая внимания на разбросанный по полу пазл и разбитую вазу. Забравшись внутрь, я аккуратно прикрыл дверцы шкафа и притих. На чердак зашла Вивитт.

       — Проклятые твари! Совсем распоясались, — изумленно выдохнула домработница.

       Рядом со шкафом я расслышал тоненький писк и шорох пазла. Не иначе как в насмешку над праведными негодованиями старой женщины по полу проследовала моя недавняя знакомая.

       — Ах, ты! Стерва! - зашипела Вивитт и топнула на мышь. - Мо, неси из подвала отраву для крыс, скорее! Она должна была остаться с прошлого раза. И не забудь тряпку, - обратилась Вивитт к подоспевшей Мо. Послышались удаляющиеся шаги. Через несколько минут Мо вернулась наверх, тяжело и прерывисто дыша.

       — Нету… Видать, все израсходовали, когда травили гадов на кухне.

       — Тогда неси ту вонючую дрянь, что на днях притащил твой мистер Кернсби,- при упоминании мужчины Вивитт ехидно хмыкнула. - Проверим, как от нее мыши «десятками мрут».

       Мо снова засеменила вниз, а Вивитт принялась собирать пазл и осколки вазы.

       Все это время пока устранялись последствия погрома, раскладывалась отрава (и впрямь страшно вонючая!) я, скрючившись, сидел в шкафу и старался не издавать ни звука.

       — Пусть полежит пару часов. Потом надо будет убрать. Откроешь окно и оставишь проветриваться на ночь. Не хватало, чтоб эта мерзость распространилась по дому! Упаси господь, нюхать эту дрянь господам, - наставляла Мо Вивитт. - Утром сбегаешь на рынок, возьмешь пригодной отравы и разложишь здесь всюду.

       Шумно выпуская ноздрями воздух и тихо выругиваясь, женщины вышли с чердака и закрыли за собой дверь.

       — Подоткни, чтобы запах не шел, - велела Вивитт, проворачивая ключ в замочной скважине.

       Внутри разом похолодело. Да я попросту задохнусь здесь! Я натянул до самых глаз рубашку и приоткрыл дверцу шкафа, чтобы выглянуть наружу. Вонь резанула глаза. Недолго думая, я пулей подлетел к окну, дернул пару раз за ручку – окно не поддавалось. Слабо взвыв от собственного бессилия, я забрался обратно в шкаф.

       Спустя время в двери чердака заскрипел ключ. Вернулась Мо. Как и планировалось, домработница собрала смердящую смесь и распахнула окно, впуская в помещение свежий мартовский воздух. Она похлопотала на чердаке еще немного и вот-вот должна была уходить. В какой-то момент у меня промелькнула мысль взять да и вылезти из злосчастного шкафа, выпросить у Мо обещание, что та никому не расскажет, будто видела меня на чердаке, и тихонько вернуться к себе в комнату как ни в чем не бывало. Я почти решился, но сомнения взяли верх. А что, если Мо все-таки доложит матери? О, тогда мне никак не избежать ее гнева, да и чердак она непременно распорядится закрыть. Или пусть даже Мо не раскроет меня, а возьмет и сама запрет чердак.

       Мысль снова оказаться в ненавистных стенах своего «лазарета» заставила тягостно заныть живот.

       Негромко хлопнула дверь. Снова послышался скрежет проворачивающегося в замке ключа. Мо ушла. И почему мне сразу не пришло в голову спрятаться за дверью – всяко бы успел проскользнуть, пока она открывала окно. Расстроенный своей несообразительностью, я горько вздохнул и вылез из шкафа. Помещение чердака постепенно начинали заполнять запахи весенней сырости, мокрой земли и прелой растительности, разбавлявшие зловонный дух. Прикрыв створки так, чтобы осталась небольшая щель, я присел к окну и с облегчением вдохнул прохладный свежий воздух. Как давно я не выходил из дома…

       Погруженный в безрадостные раздумья я уснул.

       Этой ночью мне снилось, как мы с кузинами прогуливались в парке, куда в теплое время выбирались всей семьей, чтобы провести на озере Иле традиционную импровизированную регату. Мы шли по тенистой аллее, скрытой от других посетителей парка невысокой стеной из буйно разросшейся аронии и вереска. В живой «тоннель» проникали редкие солнечные нити. Рози припрыгивала чуть впереди, поминутно оглядывалась на нас и лукаво щурилась, глядя на малышку Аббигейл, не отходившую от меня ни на шаг. Маленькой ручкой девочка придерживала меня за правый отворот рубашки и украдкой, я чувствовал, кидала в мою сторону отрывистые печальные взгляды. Словно боялась, что я вот-вот исчезну. Почему-то от этого становилось не по себе. В груди все мучительнее щемило. Мы вышли к озеру. Боковым зрением я заметил, что теперь Аббигейл не отрываясь смотрит на меня. Я повернулся к ней, чтобы спросить, что ее так беспокоит, и увидел бледное вытянувшееся лицо своей кузины. На нем отсутствовали глаза. Вместо них темнели бездонные круги опустевших глазниц. Они все увеличивались и увеличивались, затягивая меня внутрь, в обволакивающую черноту. Я закричал, хотел было дернуться назад, но не смог – я уже падал в никуда, беспомощно барахтаясь в пустоте и не различая собственного голоса. Я надрывал в истошном крике горло, однако в ответ слышал лишь тишину. Или, может, я оглох? В рот и уши залилась чернота, наполнила меня изнутри, лишив разом всех органов чувств? Нет, я все еще ощущал. Я чувствовал, как темнота вокруг уплотнялась, с каждым новым взмахом конечности встречали упругое сопротивление. Становилось холодно. Я понял, что нахожусь под водой. Ледяной толщей меня сдавливало любимое озеро Иле. И снова раздался глухой девичий визг, только в этот раз он почему-то не принадлежал Рози. Кричала Аббигейл. Меня должны были вытащить, я помнил. Однако на выкрики о помощи никто не откликался, никто не спасал меня, и я медленно начал опускаться все ниже под воду, обессиленный бесполезной борьбой.

       Меня разбудили чьи-то шаги. Вверх по лестнице поднималась (я прислушался)…Мо. Было еще очень рано, часов пять или шесть утра, поэтому домработница шла тихо, аккуратно, боясь ненароком кого-нибудь разбудить. Мышцы резкой болью пронзило от холода - окно было распахнуто настежь, и за ночь приглашенный март основательно проморозил помещение чердака. Поеживаясь и воровато поглядывая вокруг, я просеменил к двери и спрятался в углу. Мо отперла чердак. Как я и думал, распахнутая дверь надежно скрывала меня от посторонних глаз. Пока домработница была занята своим делом, я легонечко подтолкнул дверь, на мгновение рассекретив свое убежище, и юркнул на лестницу.

       Оказавшись, наконец, в своей комнате, я тут же забрался в постель. С головой накрылся одеялом, чтобы скорее согреться, и, вымотанный событиями и переживаниями ночи, вновь провалился в сон…

       После какое-то время я не выбирался на чердак. Дни перед тем, как снова вернуться туда, были до краев заполнены беспокойным, прерывавшимся сном или полусонной дремотой, в которую я впадал, если так и не удавалось заснуть. Сквозь тягучую туманную атаму до меня доносились голоса. Отчего-то я почти не разбирал их, они казались незнакомыми, чужими, лишенными внешности. Только лишь голос матери по-прежнему вызывал в памяти смутные черты ее лица. Потом мне и вовсе стало грезится, что пока я спал, прошли года, десятки лет, сменились эпохи, стерев с лица земли весь многочисленный род Леннеров. И нет больше фамильного особняка и сливового сада, давшего ему название.

       ***

       Когда я пришел в себя, мне почудилось, что болезнь отступила. Мне будто бы стало легче. В комнате было чисто прибрано, тяжелые портьеры больше не скрывали мой «лазарет» от солнца, и на столе у кровати не стоял поднос с графином и лекарствами. Я лежал на новенькой постели, тупо уставившись в потолок, размышлял, как долго меня держало забытье. Постепенно пелена затягивающих раздумий начинала спадать. Я возвращался к реальности, так и не сумев определить, сколько же времени провел в своей комнате.

       В доме было непривычно тихо. Словно я остался в нем совсем один наедине со своими мыслями. Я неспешно спустил ноги с кровати, встал босыми ступнями на кленовый паркет и на мгновение замер, не ощутив привычную прохладу старого дерева. Видно, ноги занемели. Я сжал и разжал пару раз пальцы, качнулся вперед-назад, стал медленно подкрадываться к двери. Озираясь, вышел из комнаты на лестничный пролет, ведущий на первый этаж, чтобы проверить свои догадки – неужто и впрямь никого больше не было в особняке (домработницы во всяком случае могли хлопотать в подвальной кухне).

       Я прислушался. Из гостиной доносилось еле различимое пение. Кажется, напевала молодая женщина. Голоса я не узнал, но вот старательно выдерживаемый мотив… Похожую мелодию порой повторяла маленькая Аббигейл. Я тенью миновал пару ступенек и, опираясь на перила, нагнулся вперед, чтобы рассмотреть гостью. Худенькая и миниатюрная, женщина стояла ко мне спиной, рассматривала фотоальбом и тихонько вытягивала постепенно вспоминавшиеся ноты. Я не мог отвести от нее взгляд. Не видя лица женщины, я необъяснимо чувствовал, что она должна, просто обязана быть мне знакомой. Но я не помнил. Не узнавал. Гостья положила альбом на столик и направилась в холл, исчезая из моего поля зрения. Остальные, вероятно, тоже были там. Или, скорее, в столовой, раз здесь не раздавались голоса Аббигейл и Рози.

       Я не стал спускаться вниз, решив пока проведать чердак, оставшийся на неопределенное время без своего негласного сеньора, и двинулся к закутку рядом с моей комнатой.

       Дверь чердака была приоткрыта. Я неуверенно заглянул внутрь, боясь от чего-то увидеть царящие в помещении грязь и разруху или голые стены – все, что угодно, только не привычную обстановку. Но я ошибся. На чердаке почти все было по-прежнему. По-прежнему ютились в углу письменный стол и стулья, занимали пол стены ореховый шкаф и комод из темного дуба, стояли этажерки, заполненные всякой домашней утварью и предметами интерьера. Даже складной полуразобранный фотоаппарат «Сонет» продолжал ждать меня в противоположном углу. Не было разве что части посуды и некоторых из старых игрушек: ноева ковчега с отрядом оловянных солдат, блеклого кукольного домика да еще какой-то мелочевки. Не обнаружил я и велосипеда дяди Милтона. Жаль, мне нравилось поглядывать на него время от времени. Двухколесный конь напоминал о жизни, кипевшей за стенами дома. По всему видно, вещи куда-то вынесли с чердака за то время, что я провалялся в комнате.

       Я обходил свои владения, заглядывал в каждый угол, в каждый закуток, проверяя, все ли осталось на месте или так же, как старые игрушки с посудой и велосипедом, подверглось выдворению за пределы чердака. По завершению устроенного обследования я недосчитался также пазла. Однако нашел не мало новых вещиц и агрегатов, определенно появившихся на чердаке после моей последней вылазки сюда. Сколько дней меня не было? Четыре или пять? Неделю? Быт дома в мое отсутствие явно не закисал, он бурлил, втягивая в свой круговорот и перемалывая в нем чердачное имущество. Мое имущество! Я сдвинул брови от недовольства, осознавая, как все же прирос душою к этому помещению с его вещами, с их судьбой и историей, как проникся теплотой к атмосфере старины, укоренившейся в стенах чердака.

       И снова меня отвлекли шаги. Наверх кто-то поднимался, их было двое, и я не распознал, кто именно. Скорее по привычке нежели от испуга я устремился в уголок за дверь, чтобы в который раз избежать чужого внимания. Через щель я успел разглядеть, как на чердак зашла женщина из гостиной. За ней проследовал высокий мужчина в сером костюме – его я тоже не знал. Гостья сжимала в правой руке потрепанный фотоальбом. Возможно, тот же, что рассматривала сегодня на первом этаже.

       — Нужно будет здесь обязательно все разобрать, когда закончим, - устало обратилась она к мужчине, обводя рукой, в которой удерживала альбом, помещение чердака – в щели на секунду мелькнул краешек потертого переплета.

       Я должен был узнать ее голос, но все никак не мог. К двери бесшумно подлетела фотокарточка и приземлилась прямо напротив моего укрытия. Наверное, выскользнула из альбома. Я опустил глаза и невольно засмотрелся. На черно-белом снимке были двое. Немолодая женщина прижимала к себе мальчика примерно моего возраста – от силы лет тринадцати-четырнадцати, не больше. Лицом она очень напоминала мать, только казалась намного старше. В ее висках уже начинали проглядывать тончайшие нити седины, в уголках носа и губ наметились возрастные складки, да и руки, которыми она обвивала голову парнишки, выглядели старчески сухими, тощими. Выгоревшими глазами женщина смотрела точно в объектив, но словно ничего не видела, настолько пустым и отсутствующим был ее взгляд. Малец же, создавалось впечатление, категорически не желал фотографироваться. В знак протеста он полулежал на коленях женщины, чуть съехав телом вниз так, что рубашка задиралась на поясе, оголяя сорочку. Смотреть в кадр он также наотрез отказывался. Я решил, что на снимке запечатлели бабушку Еранию и маленького дядю Милтона, учитывая, каким он был в детстве своенравным, по рассказам матери. Я ведь почти не видел его детских фотографий этих лет. Не исключено, именно потому, что он так не любил фотографироваться.

       Упавший снимок заметили. К двери направился мужчина в сером костюме. Я как мог вжался в угол, чтобы не обнаружить себя, и зачем-то зажмурился (все же, скрываясь, я не успел как следует прикрыть дверь). Мужчина остановился, чиркнул о пол поднятой фотокарточкой.

       — Кто это здесь?

       Вопрос заставил нервно поджать губы. Меня наверняка рассекретили. Не видя смысла больше прятаться, я хотел было выйти из-за двери, извиниться, что сразу не дал о себе знать. Но меня опередили.

       — Тетя Августина со своим сыном Хартли, - ответила женщина.

       — Ты рассказывала о кузене? Не помню, чтобы нас представляли на свадьбе,– мужчина, похоже, был в замешательстве.

       Как и я.

       — Не представляли. Хартли умер почти сразу после того, как сделали этот снимок. Как-то так вышло, что со времени его ухода мы мало говорим о нем. Да и столько лет уже прошло. - Женщина помолчала. - Когда ему было тринадцать, он заболел пневмонией. Провалился под лед на местном озере. Розалин тогда так кричала. А я не смогла выдавить ни звука, увидев, как он уходит под воду. Его вытащили достаточно скоро. Доктор говорил, что ему очень повезло, и если он будет соблюдать режим, то должен через неделю-другую оправиться. И Хартли действительно медленно, но шел на поправку … Поэтому мы совершенно не понимали, отчего ему резко стало хуже. У него внезапно подскочила температура, началась горячка. Несколько дней он лежал в бреду, никого не узнавал, разве что пару раз слабо реагировал на голос матери. Тетя Августина сама не своя была в те дни, не отходила от постели кузена, грешила на домработниц. Якобы они слишком надолго оставляли окно открытым, когда проветривали его комнату. Так жутко было наблюдать, как она на глазах старела и высыхала.

       — А фотография? - не понимал мужчина.

       — Доктор сказал, что Хартли не выйдет из горячки… Тетя настаивала, чтобы ей дали возможность сделать последний снимок с сыном. Ей говорили, что это не самая здравая идея, и лучше не беспокоить умирающего, но она никого не желала слушать. Знаешь, как будто они вдвоем стали заложниками бреда. Потому и фотография вышла такая… - Женщина подбирала слова. - Такая болезненная что ли. Не люблю ее. Здесь нет настоящего Хартли.

       На чердаке стало совсем тихо.

       — Пожалуй, пойдем, да? - мужчина был заботливо настойчив в своем предложении покинуть чердак. - Оставим Хартли тут.

       — Да. Да, верно, - женщина засуетилась, убирая фотоальбом и перекладывая какие-то вещи. - Идем.

       Они вышли, закрыв за собой дверь.

       Я стоял в углу и смотрел в большое веерообразное окно чердака. За ним, не обращая внимания на чьи-то утраты, продолжал свою размеренную жизнь Холборн. Я ведь должен был узнать твой голос, верно, Аббигейл? А вот лица своей кузины я так и не разглядел. Хотя у меня еще определенно будет возможность.

       Я подошел к письменному столу, где Аббигейл оставила старенький потертый альбом. Сверху на нем лежала та самая фотография. Я нежно провел пальцами по лицу матери.

       «Мне так не хотелось умереть от скуки», - прошептал я и не услышал своего голоса. Он смешался с шелестом ветра, что когда-то давно стал свидетелем шалости маленького мальчика, прятавшегося в этом доме. Слился с новыми, наполненными жизнью звуками особняка, который отныне принадлежал другому поколению семьи Леннер.

       Я буду ждать их на чердаке.