Детство на окраине

 
ISBN 978-5-8452-0397-7
Санкт-Петербург 2007
               

                Детство на окраине
Содержание
Рубленый поселок
О нас
Дерябиха
Рыбалка
Уличные забавы
Такое тоже было
Осенние мотивы
Зима (Взятие зимнего городка)
Животные и мы
Борька и остальные квартиранты
Дамка и другие
Аркашка
Дружок
Фофотя
Вареный
И еще немного о нас
Он хотел стать дьявольским моряком

                Рубленый поселок
 Детство на окраине. Где-то я такое слышал, вернее читал. И вот поднапрягши память, вспомнил, что была такая книжка Любови Воронковой. Так и называлась «Детство на окраине». Она, то есть Любовь Воронкова, рассказывала о детях окраинной Москвы. Дореволюционной, разумеется. Читал я книгу в детстве. Но своей незамысловатостью она мне запомнилась. Автору нечего было придумывать, нужно было описать действие. Вот я и подумал, я же участник таких действий. Только своих.…Рискну.
Судите сами: я вырос на рабочей окраине небольшого волжского городка Кинешма. Что мы принадлежим к городскому населению, никто из нас  не знал. Поселковые и поселковые.  Наши поселки потом  станут поселками городского типа, а еще позже их сольют с городом. Появятся даже улицы. И какие! Улица Менделеева,  Минина и Пожарского, Сакко и Ванцетти, Добролюбова. Наверное, хватит.
  Представьте себе ряд деревянных двухэтажных домов без каких –либо удобств, кроме, пардон, теплого туалета (уборной в просторечьи), соединенной напрямую с выгребной ямой.
Напротив этих домов стояли многочисленные сараи, балаганы, как их мы называли. В них хранились дрова для отопления, были погреба. Нужно сказать, что застройка этих домов проводилась в чистом поле. Как я теперь понимаю, по какому-то грандиозному градостроительному плану, который должен был вывести нашу Кинешму в разряд первостатейных городов.
Дома в поселке стояли прямоугольником.  Десять штук, по три с одной стороны, по четыре с другой. Посередине размещались вышеупомянутые балаганы, таким же каре. По единице на квартиру. Ну ерничать особо здесь не приходилось, так как строительство этих домов, как их теперь обидно в городских документах называют «бараки», шло с 1950 года и народ мечтал получить в таких новостройках хотя бы комнату в квартире. Квартир в доме было двенадцать. По логике и семей должно было заселиться  двенадцать. Фигушки. А по семье в каждую комнату не хотите? Сейчас вспомню и подсчитаю, сколько же будет комнат в доме. Счас. Четыре двухкомнатных и восемь трехкомнатных квартир, итого тридцать две комнаты, считай тридцать две семьи.  Представляете себе семью из пяти-шести человек, как норма, в одной комнате. Человек десять- пятнадцать в квартире на один, извините, туалет и одну кухню. Муравейник! Поэтому если закончить архитектурное описание нашего поселка остается добавить, что вокруг стройных балаганов казенного типа выстроилось масса неуправляемых с точки зрения архитектуры шедевров в виде сарайчиков, клетушек, котухов (это сарай где держали скотину), голубятен.
Так что облик рабочего поселка, где жили пролетарии, потомки ивановских ткачей, это самостийное строительство вовсе не красило, и от своих цепей текстильщики избавляться  не собирались.
Вообщем улицы с такими громкими названиями имели вид несколько растрепанный. В довершении всего эти дома обросли огородами, палисадниками, загородками для скота и облик у наших поселков «городского» типа был совсем даже не городской. А если добавить, что дороги, ведущие от нашего, выстроенного на окраине поселка  к местам культурного, так сказать, пользования: магазину, бане, школе, были не только не заасфальтированные, а даже не обозначены, то легко представить во что этот городской, с неизвестно чьего позволения так названный населенный пункт, превращался зимой и осенью. Валенки и резиновые сапоги были самой расхожей обувью. Доходило до серьезных проблем: зимой, случись чего, «Скорая помощь» могла к нам не добраться из-за заносов. Уличного освещения у нас отродясь не было, телефон был только в ближайшем детском саду, до остановки на автобус лучше было доехать на велосипеде. Такова была наша, с позволения сказать, инфраструктура. Нужно добавить, справедливости ради, что нам позже протянули уличное освещение. Народ обрыдался от смеха, дороги были незаасфальтированы, а тут на тебе, фонари понаставили. Ну, как водится когда это никому не нужно, то все быстро перестает работать. Лампочки мы перебили из рогаток, а столбы, когда они покосились, как-то незаметно убрали. С уличным освещением было покончено.
  Следить за стройностью улиц никто  не собирался, так как наши дома по ведомственной принадлежности относились к прядильно-ткацкой фабрике №2, а там и без нас проблем хватало. Таких проблем хватало и у прядильной фабрики №1, фабрики «Красная ветка», Красноволжского комбината» и все эти текстильные центры обрастали вот такими жилыми районами, разделенными друг от друга картофельными полями. Картошка с полей была существенным подспорьем в рационе  пролетариата текстильного края. А если добавить, что в котухах, курятниках, клетушках хрюкало, кудахтало, пищало, гавкало, то картина никакого светлого будущего не гарантировала, и рабочий класс надеялся только на самого себя. Вы, думаете, были недовольные? Да Господь с вами. Жили, как жили в своих деревнях отцы и деды, да и сами прядильщики и ткачи, на другое не претендовали. Работали на наших фабриках выходцы из заволжских деревень, и со своими традициями расставаться не спешили.
Вот приблизительный распорядок дня прядильщицы или ткачихи. С утра ей в утреннюю смену, то бишь к шести утра нужно быть на пересменке, то есть передаче станков. Производство прядильно-ткацкое непрерывное, все на ходу. В туалет отбежать и то соседку по бригаде просят последить за своим рядом станков. А станки они безжалостные, хлопают и хлопают. Челнок скользит и скользит. До этого работнице нужно скотине что-то задать, что с вечера приготовлено, курям засыпать в корыта. Кроме скотины наше поголовье, которое в это время кверху попами разметалось на неприхотливых постелях по паре штук на кровать! Им тоже нужно что-то оставить. А гудок фабричный он поет, уже половина шестого. На будильник не смотрели, гудок слушали. И вот  наши бабоньки, сбиваясь на краю поселка в стаи, летели по полям, в зависимости от сезона по грязи или по снегу, до родных кирпично-красных фабричных корпусов. Раскрывались ворота, и фабричная прожорливая пасть поглощала очередную порцию тружеников текстиля, а минут через пятнадцать выплевывала ночную смену, которая разлеталась по своим весям до следующей смены. Восемь часов  пролетали на одном дыхании, вернее дух перевести некогда и вот уже гудок (опять гудок!) обозначивший конец смены. Четырнадцать часов показывает  цеховой хронометр. А бабоньки наши и не приседали. Разве что на обеде присядут перекусить.  Какая столовая, какая столовая! Вернее столовая есть и неплохая, да кто же время на нее терять станет. Работа сдельная, вот он результат от метра к метру из станка выползает и на рулон наматывается, или на бабину  пряжа накручивается. Все отработанное веками, да  я не оговорился, именно веками, так как станки стояли дореволюционные, «платовские», их называли. По имени производителя. Не верите? Зря. Сам отливку фундаментную видел, кто когда изготовил этот станок, клеймо, все честь по чести.
Только  в семидесятых эти станки на пневморапирные стали заменять. Так до семидесятых еще дожить нужно будет. Вообщем день в самом разгаре, когда наши матушки, как настеганные, летят обратным порядком домой. Думаете, отдыхать будут? Конечно, разбежались.  А стирать, убирать, скотине готовить кто будет? Нас, мелкотни, несчитано. Нужно учесть, что вода в колонке, дрова в сарае, картошка в поле. Одним словом, наши мамы после работы не скучали.
 Хотите стиральную процедуру расскажу с разделением на летнюю  и зимнюю. Вот есть стихи у Некрасова: «Доля ты русская, доля ты женская…» так спроектируйте эту крестьянскую долю на жизнь городской работницы и разницы особой не почувствуете. Справедливости ради скажу, что стали появляться стиральные машин. Мы купили такую машину году в 1962. Мать за ней в Москву ездила. Это была первая машина в доме, и нашей матери все стали откровенно завидовать, дескать, она руки не ломает на стирке. А ломать было что. Но до стирки еще дело не дошло. Нужно  воды принести. Вода, вода… Как в пустыне у нас ценилась вода, так как ходить на нее нужно было на колонку. Хорошо, если это летом, а зимой наша водопроводная система промерзала. Вот где наступали ягодки. Ходили за водой на колодец. От мала до велика. С той лишь разницей, что по малолетству тебе полагалось трехлитровое ведро, а кто постарше тот и с большим справлялся. Льгот не было никому.
Придешь к колодцу, а ходили кумпанством, чтобы веселее было, а там очередь. Вокруг колодца наледь, хоть на коньках катайся. Ну покатаешься на картонке, потом взрослые тебе помогут ведро налить. К колодцу нас не допускали. Боже упаси! Хоть нас и много было, но свои же, не котята чать…
Вот ты идешь от колодца обратно, а вода непослушная все норовит из ведерка выплеснуться  тебе на валенок, а то и на штанину.  Придешь домой, а воды полведра осталось, и штаны можно сушить.
Чтобы было понятнее наше бытие, я рассказываю про свою, как у нас говорилось, «подрощу». Это была мелочь, начиная с 1950 года рождения где-то по 1954, наиболее многочисленный пласт нашего поголовья. А так как на дворе стоял год 1959-1960, то легко представить, что мы из себя представляли. Хотя затрагиваются и наши старшие братья, как Стас, например, это уже 1948 год. От них нам доставалось больше всего, так как более ранние ребята, начиная с 1945 года были более взрослыми, и мы в их ауру не попадали. Хотя получить  от них мы могли по полной схеме, за вредность, например. Но шла преемственность поколений. От них мы перенимали игры, подчас жестокие, осваивали уличную этику, науку выживать в тамошних условиях. Потом не нужно  забывать, что они были чьими-то старшими братьями и сестрами. Так что все существовали рядом, как в лесу ярусами: трава, кустарник, подлесок…
Так продолжу про стирку. Конечно, многие наши мамы  ездили на фабричную прачечную. Нет, не сдавать белье, что вы, что вы, а там его стирать, полоскать, а сушить, извините, обратно домой и- на вешала или чердак. На чем отвозить? На велосипеде или саночках, вестимо. Вот здесь мы и пригождались в качестве тягловой рабочей силы. Девчонки так те и в прачечную гремели в помощницы. Прачечная просто так называлась, на самом деле это были те же корыта и стиральные доски, только вода рядом, горячая и холодная. В стиральном отделении духота, испарения от мыла, соды (порошков не было). Ну и студились наши мамы там!  После всего этого мероприятия не успев остынуть, суют ноги в валенки, на плечи телогрейку или полушубок, корзины с бельем на санки, сама впереди, мы подталкиваем сзади и вперед «Саврасушка, трогай». Смешно? Честное слово, было не до смеха. Помогали друг другу, соседям. Без разницы, если видишь, что чья-то матушка тащит груженые санки или возится с велосипедом, впрягаешься и тащишь до дома. Причем это было всегда, не нами придумано.
Когда у нас появилась стиральная машина, то матери стало легче, все не езди в прачечную. Но зато воды нужно было наносить немного не мало ведер пятнадцать, а то и больше, если постельное белье стиралось. Принести это одно, но ведь воду, уже использованную, вынести нужно. Канализации не было. Вот обратным порядком ты ее и таскаешь. Был еще один вариант, это выстиранное белье грузилось на саночки, если зимой, на велосипед- летом и ехали полоскать на Волгу. Там, на Волге, как высшее проявление заботы о трудящихся фабричными коммунальными службами была вырублена большая полынья, обитая досками, в целях техники безопасности или купальница летом все в тех же целях.
Не пробовали полоскать белье в ледяной воде, на пронизывающем волжском  ветру? И слава Богу, а я пробовал. Волга замерзала, а ниже двадцати градусов мороза я зим не помню, выше были, сколько хочешь. Бревна в избах от мороза трещали. Высшим шиком считались резиновые перчатки. Их можно было надевать на шерстяные. Но это был, как сейчас говорят, дефицит. Пользовались перчатками для электриков.  Они были тяжелые, грубые, можно было и белье утопить. Поэтому полоскали голыми руками. После всей этой многочасовой кампании, замерзшие вдребезги, пускались мы обратно в путь домой. Наступал черед развешивания белья.
 Впечатляющую картину я нарисовал? Вот этим занимались наши мамы в свободное от работы время. Нужно было сказать, что мы, как только становились  взрослее, брали на себя полную обязанность обеспечивать водой стирку и полоскание. Даже развешивали белье.
 Белье развешивалось на улице или чердаке. И вымерзало. После чего, это была тоже  наша обязанность, собрали  белье.  Оно мороженное, колом стоит, а ты ростом еще не отличаешься особо. Вот и воюешь с этими непослушными простынями. Таскаешь   полотнища простыней, а они как деревянные. Затем нужно было собрать веревки и скрепки. Забудешь, твоя проблема, наши родители на расправу были скорые. Зачем собирать? Так украдут, тебе же потом и продадут.
 Воровали все, что плохо лежит. Даже если и хорошо лежит, то украдут, если проворонишь. Правда, сами были не лучше. До своих дело не доходило, но у фабрики…А чего, чай государственное. К этому все спокойно относились.  Таскали  доски со строек, дрова с лесного склада уголь от котельных. Мужики выносили с фабрики бязь(сотканная, но еще не отбеленная ткань). Она продавалась на поселках задешево нашим мамам. Где же денег было взять на все. Есть деньги- хорошо, продадут за деньги, нет тоже ничего- не расстраиваться же сделке. Плати самогонкой. Тоже ходовой денежный эквивалент. Расходились довольные. Принцип: «тащи с работы каждый гвоздь, ты хозяин, а не гость» у нас работал в полную меру. Сторожа, говорите? Так сторожа были наши же мамы и папы, еще подскажут, где уголь покрупнее, и дрова посуше.
 Электроэнергию и ту воровали. Поначалу электросчетчиков не было. Приходил Юра-счетчик, так называли мужичка, который с амбарной книжкой ходил по квартирам. Книжка была предметом моей зависти. Толстые корки, жесткие листья. Для гербария наипервейшая вещь!. Юра в эту книжку усредненное число лампочек записывал и рассчитывал потребляемую электроэнергию. Чего было больше записывать. Холодильников не было, о телевизорах не слышали. Только если еще электроплитку, так ее прятали, а лампочки половину выкручивали. Получались копейки. А если поднесут Юре стопарик, да с капусткой или с соленым огурчиком, так вообще государство  в должниках останется.
Правда, когда счетчики поставили, то вначале все растерялись, но шок быстро прошел. На арену вышли такие специалисты как наш дядя Петя, дядя Андрей Григорьев. Это были специалисты -электрики. Монтеры экстра класса. Пара нехитрых манипуляций и счетчик крутится в другую сторону. Сколько тебе нужно, то и зафиксирует. Как,говорите, реагировал надзор в лице Юры-счетчика? Да никак не реагировал. Ему наш дядя Петя такую же систему отлаживал. А стопочку ему все равно подносили, подносили. На всякий случай.
Предвижу вопрос о наших папах. Не именно о нашем, а о папах вообще. С папами была проблема. Большинство из нас папов не помнит в хозяйствующей деятельности. Нет, упаси Бог они были живы и здоровы, но чтобы особенно помогать по домашнему хозяйству… Извините, как-то не принято было мужику таскаться с бельем в прачечную или на прорубь. Вот дрова пилить-колоть, это пожалуйста, печь протопить, если напомнить-смогут. Ну огород полить еще напрягутся, а больше…  Как-то я не помню. Все домашнее хозяйство было на наших мамах и старших братьях. А какой старший брат допустит, чтобы младший прохлаждался. Ни за что. Нагрузки шли, не взирая на вопли отчаяния.
Мы старались сделать все, что нам поручалось с утра. А это поход в магазин за хлебом и молоком. Хлеба брали много по четыре –пять буханок, так как кормили им скотину и кур. Затем нужно успеть нарезать ботвы и лебеды для запарки свиньям. Эти лохани, которые день-деньской пыхтели  на керогазах,  в кухне, нас сводили с ума. Во-первых, мы  боялись керогазов, так как они вспыхивали как факелы. Представляете вспыхнувший керогаз в деревянном доме. Я до сих пор боюсь пожаров, так много на  них  насмотрелся в детстве. Правда, основными зачинщиками пожаров были все-таки взрослые с их любовью к дешевому портвейну или водочке. Выпить предпочитали в сарайчике, балаганчике, чтобы жены не увидели. А потом покурить…
И вот уже с жутким воем несутся пожарные машины, раскатываются шланги и пожарные застывают на месте. Перед ними горят сараи, сплошная стена ревущего неистового огня. Что поливать, что спасать. Сараи стоят в нескольких метрах от деревянного дома, который начинает подозрительно дымиться. Вот тут тебя охватывает страх. Мы часто видели погорельцев, ходящих по поселкам и просящих милостыню. Пожарные начинают поливать дом, чтобы спасти его. А в это время: рев пламени, треск рвущегося шифера, визг скотины, которая заживо сгорала в этом огненном смерче.
Все происходило чаще всего вечером, после рабочего дня и в сумерках пожары выглядели впечатляюще. Из проваливающихся крыш вылетали очумевшие от страха голуби. Как праща вырывались они из огненного содома и тут же, вспыхнув, падали вниз. Зрелище не для слобонервных. Заканчивалось все быстро. Сараи были сухие, как порох, и горели быстро. Пожарные скатывали рукава и уезжали, а хозяева оставались со своими головешками. Хорошо, если обходилось без жертв, а если кто-то из спавших… Не буду про это, так как такое тоже было.
Поэтому к огню у нас, у всей поселковой ребятни было взрослое трепетное отношение. Никому не хотелось выпрыгивать со второго этажа. ломая ноги или выбрасывать из окон нехитрый скарб. Контролировали эти керогазные чудовища только старшие.
Затем нужно было наносить домой воды на текущие нужды, огородная вода это другое, это не в счет. Нужно чтобы вода дома в двух-трех ведрах стояла на кухне.
 В перечне домашних дел могла оказаться такая операция как «вытрясти половики». Это была дополнительная и совсем нежелательная нагрузка. У наших мам была просто фатальная страсть к половикам. Если еще в комнатах были покупные фабричные дорожки (да нет, не ковровые, вы что, что ни на есть нитяные), то на кухне и в коридоре лежало, что бог на душу положит. У кого какая фантазия. Наш народ был выходцами из деревень, поэтому мамы умели вязать из тряпок связанных в длинную веревку круглые половики. Или нашивать очень плотно на тканевую основу множество мелких лоскутков, получался пружинистый под ногами тканевый ковер.
 Конечно, все это подбиралось по цвету и смотрелась вся эта кустарщина очень ярко и радужно. И вот все это разнотряпье нужно было периодически трясти, вытряхивать из него мусор и песок. А того и другого хватало. Поэтому вытрясание половиков было тоже нашей нагрузкой. Но справлялись мы с этим пыльным делом сообща. Если всякую мелочевку коридорную можешь вытрясти сам, отворачиваясь от пыли и грязи, то длинные дорожки мы трясли вдвоем. На улице  обязательно был кто-нибудь шляющийся, или такой же кореш-горемыка, как и ты.
 Дальше- проще. Брались за два конца и начинали трясти иногда с весельем и дурью. Как результат такого мероприятия был порванный половик. Возмездие приходило позже.
  Если на этом заканчивались наши обязанности, то мы тут же уходили на Волгу. Всей командой и до вечера.
Волга.
Помните, как в песне Утесова:«Кто рожден был у моря тот полюбил навсегда  белые мачты на рейде в дымке морской города». Так и те, кто родился на Волге, не забывают ее все жизнь. И это не красивые слова. Волга привечала нас всегда. В любое время года.
Кто сможет усидеть за партой, когда из окон нашей старой школы мы видели, что пошел ледоход. Учителя только головой качали, когда мы с гиканьем наперегонки мчались на берег и замирали перед величием ледохода. Это потом, когда понастроили гидроузлов ледоход свели на нет, разбивая его ледоколами, а пока мы стояли, затаив дыхание, и слушали шуршанье льдин, которые почерневшие, тащили на себе всю прошлогоднюю грязь, мусор.
 Половодье, слово-то какое! Очищенье мира от всего старого заскорузлого. Все невзгоды уходят прочь, смываются вешними водами. Мы, пацаны, были готовы взлететь от охватившего нас восторга . Не отсюда ли, не от этой ли ситуации воскликнула Екатерина у Островского: «Отчего люди не летают!». А ведь Островский был на Волге, любил эту реку. Как он красиво сказал «Некрасивых городов на Волге не бывает, а какие там люди!». Это он про Кинешму сказал. Наши учителя стояли кучкой, задумавшись о чем-то своем, и не спешили уходить с берега. Обратно все шли притихшие, как будто повзрослели еще на один год.
С трудом дожидались выходных, чтобы приступить к подготовке малой навигации, то есть наших лодок. Редкая семья не имела лодку. Конечно, это были не дюралевые «казанки» и «прогрессы», которые заполонили берега позже. Нет, это были, в основном, самодельные, сделанные дедами Иванами по их собственному разумению, судовые единицы.
Дел было невпроворот. Нужно было  осмолить, а то и проконопатить лодку. После чего следовала покраска и вот миг, когда, попросив помощи, у соседних корабелов, натужно кряхтя, сталкиваем лодку на воду. Вначале словно нехотя наш транспорт цепляется за оттаявшую землю, затем, поняв, что от него требуется, легко скользит. И, взорвав еще студеную волжскую воду, наша ладья уже качается у прибрежья. Мужики, возбужденно переговариваясь, еще какое-то время обсуждают судоходные качества  спущенного плавсредства, потом расходятся к своим пакле и краске. Но вот заколыхался на воде еще один борт, другой…Весна, навигация началась.
Уже пошли неторопливые волжские самоходки. Идут вольно, пока бояться нечего, вода высокая. В это время пассажирские теплоходы еще редкость, рано, нет пассажиров. Это уже к июню пойдут двух, а то и трехдечные пассажиры, обдавая тебя непонятной тревогой дальних дорог, далеких странствий. И ты долго стоишь  на берегу, закрывшись от солнца ладонью, и смотришь уходящему вдаль. После этого не хочется уходить с откоса и возвращаться домой, где тебя все почему-то давит, наполняет сердце тревогой. А всему причина- весна на Волге.
В мае успеваемость в классе резко шла на убыль. Учителя волновались, примерные отличники и хорошисты  сгорели бы от стыда за такие ответы в середине года. А сейчас хоть бы хны. Лишь бы уроки отсидеть. И вот уже заветный  дневник у тебя в руках, позади еще один класс, а впереди три месяца лета и ты бежишь…  да нет, не домой, счас, как же, что там делать раньше времени. Раньше придешь, раньше припашут. Нет, нас искать нужно было в старом парке, привольно раскинувшемся над Волгой.
 Вот уже березы готовы взорваться созревшими почками, воздух приобрел ощущаемый для глаз зеленоватый оттенок. Это березовые почки всему виной, почки, готовые выстрелить нежно-зеленым листком. Оттого в парке стоит зеленоватое марево и невольно приходит на ум киплинговский Маугли: «Отчего так стучится сердце?».
А тут еще  пароходы будоражат тебя свои видом, проходят, оставляя только туманную дымку.  Волю, дайте нам волю!
Летом и говорить нечего. Даже не ходили на обед, до позднего вечера торчали на берегу. Волга приветит, Волга  накормит. А если в карманах находилось несколько копеек, то проблема питания спадала сама собой. В любом магазине тебе отрежут черного хлеба на эту сумму и все спасены. Хлеб стоил 14 копеек буханка. На две копейки и то горбушку отрежут.
Затем моську под колонку, попил водицы, локтем утерся и готов к дальнейшим свершениям. Закупывались, заныривались до кругов в глазах.
Незаметно, ведь никто не учил, начинали плавать. Со страхом, сначала по- собачьи, поминутно оглядываясь на берег, молотишь руками и ногами лишь бы удержаться на воде, не нахлебаться волжской водицы. Известно, хлебнул воды, закашлялся и пошел к дну ближе.
Здесь и вспомнишь наших старших братьев и товарищей по рубленской вольнице. Их вроде  с нами не было, но они были рядом.  Когда ты, отчаянно трепыхаясь, все же шел ко дну, не рассчитав своих силенок, но боже упаси закричать: «Тону, помогите!», вдруг чувствовал сильный толчок снизу и  ты снова на поверхности. Сопли текут, вода изо рта, но ты видишь солнце, можешь глотнуть спасительного воздуха.
 В это время будет еще один толчок и ты лягушонком летишь к берегу. Это  старшие не очень-то  церемонясь, а точнее вовсе тебя ни за что не считая, подтолкнут тебя к берегу. И ты, спотыкаясь и падая, оскальзываясь на камнях, а потом чуть ли не на корточках выбираешься на спасительный берег и растягиваешься на песке или траве. Счастлив от ощущения тверди под собой.
 Начинаешь осознавать, что ты  тонул, в глазах у тебя стояла зеленоватая вода, которая почему-то не выталкивала тебя на поверхность, а наоборот, ты в ней вязнул. Ты еще судорожно молотишь руками и ногами, а дно притягивает.
Со страхом переводишь дыхание, переворачиваешься на спину и с удовольствием, с наслаждением смотришь сквозь зеленое кружево ветвей на небо. Затем садишься, поджимаешь колени к подбородку и, стуча зубами от переохлаждения, смотришь как старшие товарищи красиво разрезая воду саженками устремляются навстречу волнам, которую развел проходящий колесный пароход. Мелкотня с визгом кувыркается в набежавшей волне. Ты тут же забываешь о пережитом и летишь с берега, чтобы успеть, почувствовать, как тугие волны поднимают тебя, переворачивают, и если поддашься, то выбросят  на отмель.
Один раз я тонул по настоящему и если бы не вовремя подбежавшие, этих бы строк не печатал. Кто подбежал я уже не помню, кто кидал мне ремень, как я его хватал, тоже не помню. Но до сих пор, если представить ситуацию, в глазах встают вертящиеся бревна, обросшие зеленой тиной, косматые, страшные и ужасно скользкие. Ты пытаешься их ухватить и удержаться на плаву, а они предательски переворачиваются и бьют тебя по голове, смыкаясь над ней.
Закричал я или нет, сейчас уже не вспомню. Да, наверное, закричал, а может шум подняли твои товарищи и вызвали внимание взрослых. Не помню. Очнулся я и первое, что услышал: «все, отошел, жить будет». И все, все разошлись по своим делам, то бишь к удочкам. Эка невидаль. пацана спасли.
 Да, я не сказал, что тонул  на плотах. Летом берега на Волге были сплошь заставлены плотами, десятки метров деревянной мостовой. Это плотоводы тащили огромные плоты, которые потом вытаскивали на лесных причалах на берег и складировали.  Бревна шли на дрова. Их было так много, что волжским грузчикам хватало работы до осени.
 Для нас было раздолье. Во-первых, мы с них ловили рыбу, которая брала не в пример лучше, чем с берега. Во-вторых, можно было нырять в глубину и чувствовать себя под водой гораздо уютнее, увереннее, чем у берега. А сколько удовлетворения! Ты же нырнул и вынырнул, как ни удивительно. И вода тебя действительно выталкивает. Ты вместе со всеми по команде ныряешь и плывешь наперегонки.
Вот  миг, когда постыдное, «по собачьи», превращается пусть еще в примитивные, но саженки. А как лестно услышать от кого-то из старших: « Ты, Сивый, молодец, лихо плавал.»  Все, жизнь состоялась.
Но сидеть с удочкой надоедало, купаться тоже весь день не будешь, и мы начинали бегать по плотам. Но они не все были связаны пучками. Среди плотных, стянутых проволокой пучков,  были так называемые «ковши». То есть было сформировано кольцо из звеньев, а внутри него, как крупные ленивые рыбины, плавали стволы. Деваться им из ковша было некуда, разве, что утонут. И тащились эти бревна в ковше вместе с основным плотом.
То было время, когда по Волге разрешался такой вид буксировки леса. Сколько топляка было на реке в результате такой транспортировки. Сколько судов ломало себе днища при встрече с таким вот сюрпризом. Опасность топляка была в том, что он не тонул равномерно. Он тонет одним концом, а второй еще только собирается утонуть. Представляете себе судно, которое встречает такое шестиметровое бревнышко с приподнятым концом, на которое оно неминуемо напорется, а река не море, на ней нет глубины, чтобы просто оттолкнуть эту древесину форштевнем и пропустить под днищем, перекрестившись, что не задело винты и рулевое. Одним словом, нижний конец бревна просто упрется в дно и позволит верхнему протаранить корпус того, кто на него напорется. Жуткое дело, я вам скажу.
Так вот нашим развлечением было побегать по этим вертким скользким  от водорослей бревнам.
Я вообще-то пацан был не храброго десятка.  Часто думал, прежде чем идти на авантюрное мероприятие, но тут что-то подвело. И ведь сходило. Пробегал, балансируя на вертких бревнах, с одного края ковша на другой не один раз, а тут вот осечка. И слава всевышнему, что упал недалеко от края, а то бы и ремень некому было подать.
Да, Волга могла быть жестокой. Она наказывала, кто ее игнорировал, кто забывался. Каждое лето периодически наши поселки охватывал панический страх, что кто-то утонул. Это были трагедии, наши родители вспоминали, что есть мы и о нас нужно помнить. Помнили ли? Конечно, помнили. Дня два-три пока в ночную смену работали.  А потом, хи-хи-хи, снова дневная смена.
Конечно, родитель тебе утром скажет, чтобы без него на Волгу ни-ни, как же говоришь ты с закрытыми глазами, нечто мы не понимаем,  бубнишь ты засыпая.
 И все начиналось сначала. А эти случаи повторялись и достаточно часто. Так что Волга была нам как мать, но могла быть  и мачехой. Но что могло остановить десятилетних пацанов от обследования плавкрана, который поставили на угольный склад, чтобы разгрузить баржу с углем, или земснаряда, поставленного для углубления подхода к причалу. Да ничего. Даже суровые вахтенные, которые гоняли нас, размахивая короткими «линьками»( кто не знает-кусок каната), который пребольно припечатывается к спине.
Ты прибегаешь утром к плотам, а носом в берег уткнулся плотовод, колесный пароход. Это были старые, заслуженные транспорты, еще с паровой машиной и огромными колесами, их и называли «колесники».
Названия у них были самые прозаические «Плотник», «Столяр», «Кузнец». Пути-дороги тоже проще не придумать: от реки Унжи, притока Волги, и обратно.
 Для нас, пацанов, это были представители другого мира, овеянного романтикой странствий. Хотя какая романтика, какие странствия могли быть у этого плотовода!
 Но представьте себе ребятишек, не выезжающих никуда за пределы своего города, не бывавшие даже в областном центре и еще не ездившие в поезде.
 Поэтому, если кто-то из команды, а это были добродушные пожилые дядьки, покажут тебе рубку и, о счастье, дадут подержаться за огромное, отполированное ладонями рулевых штурвальное колесо, то ты чувствовал себя капитаном Грантом и вопрос о выборе профессии уже не стоял. Ты начинал ходить враскачку, засунув руки в карманы коротких штанишек, пытался цыкнуть зубом и пустить длинный плевок как это делал вахтенный матрос этого речного исполина. Мы с удовольствием хватались за ветошь, густо смазанную пастой, которую давали тебе эти  хитрые речные  волки и рьяно драили медяшку, которой на таком пароходе было полно.
Эти пароходы родились на верфях Нижнего Новгорода еще до революции и принадлежали известным пароходным обществам «Меркурий» или «Самолет». Надстройки были деревянные, построенные из прочных пород дерева и покрытые лаком. Краску эти дядьки не признавали. Они любили своего труженика-плотовода, как любит крестьянин свое лошадь, на которой он пашет землю, холили и лелеяли его старый изношенный корпус.
 На палубе была стерильная чистота, медяшка горела под солнцем, а дерево ласкало взор своей отполированной поверхностью. Плотовод стоял, уткнувшись носом в берег, этот речной труженик, и отдыхал, пользуясь небольшой передышкой, пока экипаж разберется со своим хлопотным грузом. Затем наступал волнующий миг, запускали машину. Паровую машину. Это было блестящее, никелировано-медное чудище, притаившееся в чреве корпуса. Редким счастливчикам удавалось проникнуть туда и посмотреть на это творение техники.
 Уже давно шумела топка парохода,  котел трещал от избыточного давления и вот миг, когда на мостике появлялся вахтенный со старым, но ярко начищенным медным рупором.
Матросы-дядьки в миг забывали знакомства   и безжалостно гнали нас с палубы. Все подчинялось командам вахтенного начальника.
 Сначала нехотя, с усилием шевельнулись огромные плицы, лопасти гребного колеса, дающего движение корпусу. Но пар идущий из котла неумолим, он давил поршни в двух цилиндрах машины и те аккуратно, словно извиняясь, напрягали старые колеса.
Рулевой резво крутил огромный штурвал, который множеством ярко горящих под солнцем медных накладок рассыпал десятки солнечных зайчиков по переборкам рубки.
И вот уже отойдя от берега, развернувшись, пароход на мгновение застывал, Это хитрые механики переводили машину с «Заднего хода». Машина громко шипела, чавкала, но вот разразившись шумным сиплым гудком, выпустив облако белого пара из высоченной трубы, начинала частить плицами колес.
Раздавался искореженный медным рупором голос вахтенного «Полный вперед!» и буксир, словно послушная лошадка резво пошел, куда было приказано. Без плотов он шел легко, красиво резал форштевнем водную гладь. Чудо была картина. Но вот от парохода только оставалась одна точка, мы заворожено вздыхали и начинали шевелиться, разминая затекшие руки-ноги. Мы же стояли, не двигаясь, стараясь не пропустить ни одной команды, ни одного действия.
Потом начинали наперебой говорить, перебивая друг друга. У каждого были впечатления, каждому нужно было выговориться, добавить к ведущему рассказчику еще более полные детали, которые, как тебе казалось, невнимательно пропущены. Мы были уже бывалые. Мы драили медяшку, палубу, чувствовали себя моряками. Нет не речниками, не водниками, только моряками.
И вот дома, за ужином, ты пытаешься  высказать свои впечатления от увиденного, размахивая ложкой или вилкой, и вдруг видишь, что тебя никто не слушает или больше того, тебя обрывает резкий вопрос, кто тебе разрешил лазать по пароходам, а если чего случится и так далее так далее.
Ты, опустив голову, затихаешь, давишься жареной картошкой, незаметно выбираешься  из-за стола и на улицу. На свой родной, понимающий тебя двор, где уже сидят рядком твои единомышленники. Вновь переживаются события дня.
Затем наступает время вечерних игр и все отодвигается. Только поздно вечером, лежа в постели, перед твоими глазами пробегут кадры увиденного днем. Разворачивающийся пароход, брызги, летящие из-под плиц, команды, звучащие из медного начищенного рупора. Вот она подготовка к профессии, пусть на неосознанном, но уже на определенном уровне. Разве сравнишь мальчишеским оком профессию текстильщика и этого бравого вахтенного, стоявшего в кителе с золотыми шевронами и старой видавшей виды флотской фуражке, лихо надвинутой на лоб. Эххх!
Вот теперь сами посудите, какой резон было возвращаться на поселок, где тебя встретит раздраженная мать. Отчего раздраженная? Да от всего, от жизни такой, от усталости, что хочется отдохнуть, а нужно готовить, стирать, ухаживать за скотиной. Есть от чего, есть. Вот мы и не спешили. Чего спешить? Получать так за все разом. За все упущенное, забытое, недоделанное.
 Вечером наступала пора поливки огородов. Нужно было включаться в это мероприятие. И снова вода. Воды требовалось  много. Сказать, что у нас были очень большие огороды, не скажешь, но  воду брали  только из колонок, а это уже очереди. Да что там из колонок, у колодцев было полно народа. В огородах росло самое необходимое для рабочего стола. Капуста, лук, редиска, у наиболее трудолюбивых- помидоры и огурцы. Пожалуй, и все. Ну несколько кустов смородины и малины. Капусту нужно было поливать два раза в день, иначе она не завяжется в кочан, а вырастет только листьями. Конечно, тоже не пропадет, пойдет на щи. Лук без полива будет горький и злой. Вообщем вода, опять вода. Снова таскать ведра и не один десяток.
Вот картошки высаживалось очень много, соток десять как минимум. Земля была плохая, удобрения были только химические. Поэтому урожаем наши плантации  блеснуть не могли, хотя времени и сил  этот «второй хлеб» отбирал много.
Весной поля нужно было вспахать или вскопать. Если участок был сотку-две ( кто не знает сотка- это участок десять на десять метров), то его вскапывали лопатой. Кто вскапывал? Да мы, родимые, все мы. Родитель на работе, а ты до школы много чего должен сделать.
Все на вскопку! В воскресенье на полях народа было как на праздничном гулянии (не забывайте, в то время суббота была рабочей). Большие поля, ну так соток десять, пахали. Подряжали пахарей. На фабрике был свой конный двор, и возчики подрабатывали, вспахивая наши участки. Если память не изменяет, то за сотку платили рубль. Это было дорого, поэтому по возможности трудились сами.
. Весной на наших поселках появлялись цыгане. Откуда они брались- я не помню, говорили, что у них был свой поселок под Вичугой (это небольшой, такой же текстильный городок, как и наш). У цыган были лошади, красавцы, огромные, золотистые. Они были не похожи на фабричных захудалых кляч.
Чем запомнились цыгане, так тем, что они были шумные и веселые. Разбивали где-нибудь в лесочке табор, недалеко от поселка. Ставились драные палатки, разводились костры.
Начинало пропадать все. Толпы цыганок и грязных полуголых детишек с ними шныряли по поселкам, выискивая все, что  плохо лежит. Вспахав  землю, они исчезали так же внезапно, как и появлялись.
 Начинали сажать картошку. Эта операция много времени не отнимала и была не трудоемкой. После чего  работа на полях затихала.
 Но вот показывались зеленые картофельные ушки. Они были маленькие и жалкие на фоне разросшегося сорняка. Все, опять работа, сначала прополка, затем тяпкой легкое подкапывание земли вокруг. « Пошевелить», как говорили взрослые. Вот и шевелишь эти сотки.
 Затем снова пауза, и по мере роста  картошки - второе основное окучивание. Это уже мероприятие. Нужно накапывать большие боровки, чтобы развилась боковая корневая система. Это на нашем-то нищем неплодородном суглинке, Нет, удобрение было, зря что ли скотину держали, но  скотина не в силах была обеспечить своим конечным результатом  наши картофельные плантации.
 После такого массированного окучивания работы снова затихали. Картофель начинал буйно идти в рост и цвести. Вот бьюсь об заклад, но большинство из нас не знает, как цветет картошка. Красивые были цветы, вам скажу. Поля на время становились бело-розовыми. Этими цветами как-то закрывалась  наша бедность и убогость. Даже  огороды с их серыми заборами из всяких дровяных отходов выглядели экзотичнее.
Потом наступало благословенное время для нас, мальчишек. На смену цветам вырастали бубенцы. Не знаете, что это такое! Ну дали, ну насмешили! Как же вы жизнь прожили, если не получали по заднице, а то и по лбу метко запущенный бубенец. Обьясняю тем, кто не получал.  Это семена картошки в виде плотного шарика диаметром сантиметр- полтора.
В это время мы забывали все, мы воевали, делились на две команды и расстреливали друг друга. Как? Очень просто. Какой-то безымянный гений придумал уникальную конструкцию из проволоки, отдаленно напоминающий пистолет. Проволока должна быть сталистой и очень тугой. От этого зависела дальность стрельбы и точность, естественно и сила прицельного удара. Конструкция была проста, изготовить пистолет могли и девчонки, что они, кстати, и делали. Бились наши подруги с нами на равных. Синяки у всех были одинаковые. «В голову не стрелять»-таково жесткое правило.
 Но картошка отцветала, осыпались бубенцы, они становились мягкими, сухими. Оружие складывалось на полку до следующего сезона. Сходили шишки и синяки, полученные в результате сшибок таким грозным оружием.
 Наступала осень, сентябрь. Помимо таких неприятностей как школа, которая была совершенно некстати, приходила пора выкапывания картошки.  Это было медленно, нудно. Судите сами. Придерживая засохшую ветку,  выкапываешь куст лопатой и выворачиваешь ком земли с клубнями. Обираешь немногочисленные картофелины, собираешь все, даже мелочь. Она тоже пригодится, скотину кормить. Потом переходишь к другому кусту. И так весь участок, а он, как я упоминал, десять соток. 
В воскресенье все семьи выбирались на свои поля, делянки как их называли. Целый день трудились, не разгибаясь, и выкапывали свой урожай. Затем грузили мешки на велосипеды, тачки, телеги и, напрягшись, волокли  все это богатство в  сараи в погреба. Картошка была основная пища на столе, ей же кормили скотину, поэтому запасали десятки мешков. Все равно не хватало. Поэтому, по возможности, старались украсть картошку на овощехранилищах, которые были недалеко от нас.
Вот когда убиралась картошка, для нас наступала великолепная пора. Поля были убраны, никто не будет шуметь, что мы урожай вытаптываем. Хвороста было много. Мы жгли костры и пекли картошку.
 Как нам мешала школа! С трудом отсидев пять уроков, а учились во вторую смену, мы бежали домой, переодевались в удобную для себя одежду. Лучше всего подходили кирзовые или резиновые сапоги, латанные-перелатанные  брюки, пиджак или вытянувшийся свитер, ну что найдешь, лишь бы мать не заругала: «ну-ка новое одел шататься!».
 На голову натягивалась кепка или такие как я, счастливчики, пилотку, и ты готов. Домой с полей нас было загнать проблематично- есть же мы не хотели. Наступала темнота. Ярко горел костер, мы в вольных позах располагались вокруг. Разговоров, вранья…Но тут раздавалось, к примеру: « Стас, Сивый, ваш батя!». Это, стало быть, наш папенька, потеряв терпение  увидеть нас воочию шел на поиски. Что делать, скажите? Никаких проблем. Ты перекатываешься в темноту (вот она непритязательность одежды!) и прячешься за кучей хвороста.
На вопрос родителя о нашем местопребывании,  вся шарага начинала дружно вопить, что мы давно уже ушли и очень странно, что он нас не встретил. Впрочем, этой блажи мы уже не слышали, летя в темноте домой. Пока родитель домой вернется уже отойдет.
Эти строгости  были не только в нашей семье. Всех подобным образом домой загоняли. Такие массовки были вообще-то небезобидные, с точки зрения родителей. Там, у костров, возрастной ценз не соблюдался.  Собирались в кучу все возраста всего дома. Мы,  мелкотень, «гаша», как нас называли, нужны были в качестве обслуживающего персонала. Хворост собирать, картошку на чужом поле выкопать. Не из дома же ее нести. Теперь понятно, почему картошку старались выкопать во-время и сразу? Если хвороста не хватало, то мы же шли на соседний поселок таскать дрова из полениц. Зато сколько было у нас гордости, когда старшие ребята тебя отметят за героизм и находчивость и …дадут затянуться окурком, «хабариком», как его называли. От меня  как-то отстали сразу, так как я  начинал кашлять, слезы из глаз. А вот Стас покуривал. Так что не зря родитель выходил на контрольную проверку.
 Зато сколько наслушаешься от взрослых ребят, когда с картошкой  все покончено, костер догорает, и ты лежишь в ленивой истоме от волн тепла исходящих от углей. Так и открывалась нам,  малолеткам, суровая проза жизни.
Но такую идиллию мог прервать резкий клич: «Атас!» или «Шухер». Это приближался кто-то из незнакомых взрослых, скорее всего хозяин пострадавшей поленицы. Раздавалось легкое шуршанье и вот уже тлеет только одинокая теплинка. А нас быстрые ноги несли к поселку.
 «Все, на сегодня хватит, по домам!» командовал кто-то из старших, и на улице воцарялась тишина.
Стоило ли говорить, что учились мы неважно и нас пугали: «Будешь плохо учиться, пойдешь в институт с красной трубой». Стало быть, на фабрику. И  шли. Многие сразу после восьмилетки.
 Для подготовки фабричных кадров у нас существовала школа ФЗО. Если расшифровать, то - школа «Фабрично-заводского обучения». Там готовили,  специалистов массовых профессий для прядильно-ткацкого производства: прядильщиц, ткачих, мотальщиц, чесальщиц и помощников мастеров. Помощники мастеров -это профессия для мужчин.  Помощники мастера или «поммастера», как их называли - была основная и наиболее почетная мужская профессия во всех областях, где только было прядильно-ткацкое производство. Это, считай, были бригадиры прядильно-ткацких бригад и ремонтники в одном лице.
 Представьте себе бригаду прядильщиц, человек десять до двенадцати станков на каждой или ткачих человек шесть со своими шестью станками. И все это стоит одной стеной в цехе и работает. И вдруг останов. Почему, еще никто не знает, но красный семафор ткачиха или прядильщица уже подняла. Ей этим станком заниматься некогда, дай бог за другими уследить. Вот и полетел поммастера к этому станку, дабы быстренько найти и устранить причину. А это все время и время. Простой станка дорого обходится бригаде. Не выполнят план. Причины останова самые различные, начиная от плохого хлопка, заканчивая изношенностью самого станка. Но «виноват» всегда поммастера. Поэтому хорошие поммастера на фабриках очень ценились. Маминого брата, дядю Мишу Баскакова,  даже на срочную службу не призвали, хотя время было послевоенное, и мужчины в армии требовались.
 Как я уже отметил, готовила эти трудовые ресурсы для фабрики школа « ФЗО». Как только  ее учащихся  не называли: «фабзайцы», «фзушники».Нужно отметить, что ходили они в форме, как ремесленные училища и обеспечивались общежитием и питанием.
Кузница кадров была еще та, и «ковали» эти кадры мои папа и мама, Гришин Алексей Иванович и Баскакова Нина Георгиевна. Почему пишу  разные фамилии, так они поначалу были неженатые, когда начинали работать с 1947 года в школе. Отец старшим мастером, а мать-мастером производственного обучения. До сих пор в старом альбоме хранятся фотографии, где они запечатлены со своими группами. Потом мать с рождением братца Стасика в 1948 году ушла работать в телефонистки, а отец остался в школе заведующим учебной частью, завучем, проще говоря. И пробыл он в этой должности до 1974 года. Уважением  пользовался огромным. Да и то сказать, сколько выпусков прошло за это время. Когда он умер, то в день похорон  вся улица была заполнена народом.
 Казалось бы вот он пример для подражания, что же мы не текстильщики? Могли стать третьим поколением, династия, как в советские времена говаривали. Но не стали. Не желали нам наши мамы и папы этого тяжелейшего труда в так называемой легкой промышленности.  Когда в доме начались перспективные разговоры о выборе профессии, а это началось в году 1964, так как Стас заканчивал восемь классов, отец катал хлебный мякиш по столу и задумчиво говорил, что только не в текстильщики. Да не идти туда, нас и уговаривать не нужно было, живые примеры были перед глазами. Не каждая вторая семья, а каждая первая на нашем поселке трудилась на фабрике.  Не смотря на заботу правительства о  текстильщицах, которые работали до пятидесяти лет, изнашивались наши мамы очень быстро. Так и говорили: «Фабрика доконала».
 Поэтому наиболее популярным при выборе профессии у нас был химико-технологический техникум. Он готовил специалистов для  химических заводов. Текстильной промышленности требовалось много химических компонентов при обработки бязи для придания ей  плотности, ее побелка или наоборот покраске. Химическая промышленность в Ивановской области была на втором месте после текстильной. На другом берегу Волги стоял огромный анилиновый завод «Анилзавод». Как он отравлял нам наше существование! У него периодически происходили какие-то производственные выбросы, и тогда воздух наполнялся удушливым сероводородом, народ плевался и матерился: «опять анилзавод хлопок сделал». Но химия ребят привлекала больше, чем прядильно-текстильная романтика, наверное, еще из-за того, что у техникума было распределение. Народ разьезжался в другие края и как-то не возвращался в родные пенаты. Стас еще задумывался о химическом техникуме, меня же это абсолютно не интересовало. Ну обо мне речь тогда и не шла. Мелок был.
Так что хоть мы и жили у фабрики и кормились фабрикой, но делами и жизнью фабрики  не жили. И вечерами, когда мужички после трудового дня хватанув стаканчик-другой дешевого портвейна, садились поиграть в домино, а наши матушки просто могли посидеть на лавочке, положив натруженные руки на колени, часто раздавалось: «Сил нет, ноги отваливаются, хоть как-то бы дотянуть до пенсии». А большинству было, страшно сказать, слегка за сорок.
Дальше шло профессиональное перечисление всех невзгод: ругали плохой египетский хлопок, его высокую обрывность, что не терпит влажности, из-за этого духота в цехах…и так далее и так далее.
Ты тут же крутишься рядом и своим умишком догоняешь о тех непрятностях, которые ждут родителей на производстве. Что тот хлопок, который горами лежит на волжском  складе не что иное, как г…о, на котором нельзя работать, что  Никита (это я так понимаю Никита Сергеевич Хрущев) у Гамеля (Президент Египта) купил эту дрянь, чтобы вытащить Египет из ж..ы. Кто такой Никита, кто такой Гамель?  Причем здесь ж..а? Это было единственное, что, мы понимали.
Но если какой-нибудь умник из нашей среды осмеливался задать вопрос взрослым по интересующему нас направлению, то есть куда они послали Никиту  и  Гамеля, то чаще всего получал окрик, чтобы не совался не в свое дело и не крутился возле взрослых. Это в лучшем случае, а могли подзатыльник получить. За что? А кто его знает, воспитывали, наверное. Но, тем не менее, далеко мы не убегали, тем более, что песочница наша была рядом с играющими в домино. Каких мы только там слов не нахватывались! Что стоил один такой возглас: « А б….!» и тут же самодельная, сделанная из дюралюминия доминина  раза в полтора больше чем стандартная с грохотом клалась на положенный на стол алюминиевый лист! Это был класс! Звук был ошеломляющий. Тут же с лавочки, где разместились женщины, раздавалось вроде: «Вы, такая-то мать, потише можете!». В ответ раздавалось веселое, ухарское: «Да идите вы…!». Как мы потом копировали наших дядей и тетей, когда тоже садились играть в домино!
Нет, не получалось из нас текстильщиков. Из нашего наиболее широкого и многочисленного пласта на фабрику не пошел никто. Да и нужно было сказать, что в Кинешме стали строить филиал Московского автозавода. Это выравнивали демографическую проблему, так как мужское население в Кинешме  было относительно свободным, а на конвейер автозавода  требовались мужчины. На строительство набиралось полно народа, многих сразу отправляли в Москву на обучение. Представляете, из Кинешмы в Москву! Немыслимо.!
Был еще одна причина, когда профессионалы со стажем, именитые поммастера шли на строительство конвейера, чтобы встать к нему в последствии сборщиком. Это причина была жилье. Да, именно благоустроенное жилье. Эти многочисленные безликие пяти, а потом девятиэтажки, вырастающие где-то за нашими поселками, просто возбуждали народ.
 «Отдельная квартира, горячая вода, ванная»- врывались  новые слова  в наш обиход. К счастливчикам, получившим  квартиры, народ ходил как на экскурсию. Люди хотели жить цивилизованно. И не только мужчины, но вот уже и женщины потянулись на  «Автоагрегат».
 Конечно, фабрика тоже строила дома и расселяла людей с поселков.  Лет через пятнадцать-двадцать самоотверженного труда в фабричных цехах можно было получить заветную квартиру. Даже на наших поселках почувствовалось улучшение жилищных условий. Семьи стали занимать отдельные квартиры, народа на поселках поубавилось.
Очень скоро  прядильно-ткацкое производство стала испытывать дефицит в людских ресурсах. Эмиссары с прядильно-ткацких фабрик бросились в веси, в основном Поволжье, за новыми кадрами. Мы услышали такие национальности как чуваши, мордва, потом появились белоруски и украинки. Мужчин пока хватало своих. Правда, приезжие барышни, вкусив текстильного хлеба разворачивались и уезжали, но привозили новых. Для этого у нас на поселке стояли два женских общежития: «Шанхай» и «Курятники». Здесь жили подопечные нашего папеньки, предмет повышенного внимания окружающего мужского населения. Даже с противоположного конца города приезжали к нам солдатики расквартированной там химической бригады, чтобы пообщаться с женским контингентом. Наши бабы ворчали: «Понаехали черн…е» и загоняли девчонок домой.
 Действительно,  солдатики в основном были черноваты. Ну а где солдатики там и драка. Особенно в праздники. Кто с кем разобраться было сложно, только вопли «Наших бьют!» звучали довольно часто и парни, а то и мужики помоложе, расхватав колья и подходящие дрыны спешили на помощь «нашим». Ну а мы, мелкотня- смотреть. Страшно и весело. Визга возле общежития! Дело шло с переменным успехом, то солдаты начинали гнать гражданскую толпу, то толпа, получив подкрепление с соседних поселков, выжимала солдат  ближе к автобусным остановкам.
 Все заканчивалось приездом милицейских машин, армейского патруля. И, странное дело. Как только раздавался визг тормозов милицейских машин, а это были «черные воронки», (их так прозвали за темно-синий цвет и красную полосу посередине) как недавние противники улепетывали со всех ног по поселку и отсиживались рядом в огородах, сараях. Солдатиков прятали от патрулей. Расспросы милиции ничего не давали. Кто дрался, зачем, отчего возникла потасовка, от нашего населения добиться было невозможно. С тем и уезжала  милиция. А наш участковый, дядя Ваня, долго еще ходил по поселку, щедро раздавая затрещины и пинки подгулявшим воякам, обещая, что «завтрема» разберется со всеми. А завтра, завтра будет завтра. Наш поселок затихал до следующего солдатского нашествия или праздника.
Почему я это рассказываю так подробно? Да потому, что все эти общежития находились в ведении школы ФЗО, и папенька был вроде как причастным к  спокойствию их насельников.  Вахтерам было гораздо проще добежать до дома завуча, чем дозвониться до милиции, которая была не больно охоча до общежитских разборок. Вот  собирался наш родитель, шел к блокированному молодыми людьми ( а это были его же  «студенты», будущие поммастера) общежитию и наводил порядок. Нужно отдать должное, что народ его слушал…до очередного раза. И все повторялось сначала.
Шли годы. Мы взрослели, уходили в прошлое лихие забавы с участием нескольких поколений. Призывались служить, а потом  женились старшие ребята, уже звучали «дядя Коля, «дядя Витя».
Некоторые из армии домой не возвращались, уезжали на целину, на всесоюзные ударные стройки.
 С трудом узнавались в этих,   начинающих степенеть мужиках, поммастерах, прежние  Кольки, Витьки, Славки, за  которыми ты увязывался на Волгу или сиживал с ними у осенних костров.   К ним уже почтительно обращались бабы, по отчеству. Но, иногда, когда мы уж очень разыгрывались в наши уличные игры вроде «попа поганяло» или традиционного «мордобоя» ( это название игры, не путать с банальной дракой), то забывалась взрослость наших недавних компаньонов и снова звучало на площадке или на улице: «Шиш, бей! Ну мазила! Маляр…» и так далее. Проходящие мимо их мамы для проформы ворчали, что «Жениться женились, а ума…» и шли дальше, задумчиво улыбаясь. Мы росли, а они старели.
Окончательно поселок затих с уходом с уличной сцены нашего, самого многочисленного поколения. Порядка двадцати человек покинуло улицу, закончив восемь классов. Кто-то поступили  в ивановские техникумы  или ГПТУ и уехали, кто учился в городе, и возвращался домой поздно вечером.
Только в праздники, когда даже мы, кто учился дальше областного центра, и те спешили домой, вновь оживали наш затихший поселок. Особенно на первых курсах в  зимние и летние  каникулы. Затем расстояние и время делали свое дело, мы все реже и реже приезжали домой, и только при встрече через несколько лет  вспоминалось, что мы с  Рубленого поселка.

                О нас
  Периодически на нашем подворье  происходили весьма занятные события. С моей точки зрения, так и вовсе пустяки. Правда, ничего особенного, но реагировали на происшедшее все почему-то очень бурно. «Все», это в основном взрослые. Конечно, их точка зрения была несколько ограниченнее, чем мировоззрение восьми-девятилетнего пацана, находящегося на заслуженных летних каникулах и ведущего первобытный и натуральный образ жизни, да еще всерьез увлекающегося основами естествознания. Ну, чего особенного, скажем, произошло, если бабка находила   дохлую птицу, которую я положил в ледник в расчете сделать из нее чучело. Холодильников, куда я мог ради сохранения уникального экземпляра положить тушку, во времена моего детства еще не было. Этого не понимал никто, как я ни пытался обьяснить. А торопиться в таком деле как выделка чучела нельзя. Поспешишь и все насмарку.
 Как с дятлом, например. Он и так мне попался, скажем откровенно, не первой свежести, да обработка прошла несколько в ускоренном варианте. Вот  дом и заполнился не совсем свежим запахом, источником которого было только что сделанное чучело дятла, размещенного на сучке и любовно поставленное на буфет. Сразу не сообразили откуда этот запашец, и первым пострадал кот Василий. Васька от таких наговоров рванул из дома и не появлялся несколько суток.
 Но голову кулика, которую специально для меня прихватил в лесу  мой друг сапожник дядя Ля (Илья в миру) я обработал неплохо. С крыльями вообще проблем не возникло. Жаль, нельзя было тушку принести. Дядя Ля сказал, что птицу изрешетили крупной дробью и не нашли, или выбросили.
Одним словом экспозицию он одобрил, а дядя Ля был человек искусства. Он рисовал картины в свободное от сапожного мастерства время и пытался их продавать. А так как он  всегда был выпивши, то, наверное, продавал.
Вообщем, таксидермист я был еще тот, хорошо, что не дошел до животных… Этого бы мои ближние не перенесли,  точно.
Раздражение вызывала лягушачья икра, которую я приносил из пруда, чтобы проследить таинство эволюции превращения зародышей в головастиков. Или банка тритонов, удачно выловленных  по случаю в придорожной канаве и поставленная на подоконник для наблюдения, но по забывчивости натуралиста не убранная вовремя. Тритоны жить в неволе не хотели и от отчаяния быстро умирали. И когда я вспоминал о них, то было поздно. Приходил с работы папенька, а он отличался у нас повышенной брезгливостью и видел разогревшуюся на солнцепеке банку, в которой плавали кверху брюхом уже вздувающиеся тритоны, то аппетит у родителя не повышался.
 И все это почему-то,  мягко говоря, пахло и воздух не озонировало. Тогда вспоминался я. «Опять Сивый что-то в дом притащил»-говаривали домашние и подозрительно оглядывались вокруг. «Сивый, Сивый клок, Сивотье»- это далеко не весь лестный перечень прозвищ, которыми награждали меня домочадцы. А награждать,  равно, как и подозрительно осматриваться, поводы были ничего здесь в свое оправдание сказать не могу, были.
Кроме этого, в виду повышенной любознательности я мог влепить не совсем удобный в ситуации вопрос или того хуже вставить в беседу взрослых свое высокопросвященное мнение, которым ставил в тупик общающихся. «Язва, короста»-дополняли мой харизматический список.
 «И что из него получится»-задумчиво повторяли мои тетушки, которые летом скапливалось на подворье у деда на улице Дерябинской, глядя на меня, деловито проходящего с сачком и банками, босого, с ногами в цыпках и разбитыми коленями. Сопровождала меня всегда верная собака Дамка и позже появившийся, а вернее приблудившийся пес Дружок. Он был не совсем наш, так как я не получал согласие от родителей расширять псарню, которую два раза в год обновляла наша любвеобильная Дамка.  Это была гордая дворняга, которой важно было иметь друзей. А поесть, бог подаст. Но я думаю, что первопричиной привязанности Дружка была не наша дружная кампания, а…конечно!  Именно наша Дамка, поэтому источник ее повышенной плодовитости постоянно находился рядом.
 И стоило ли удивляться, когда за ужином я мог проконстатировать сидящим за вечерним столом взрослым свои наблюдения за взаимоотношениями животных. Чем мог вогнать в краску присутствующих дам и искренний смех мужчин. «Ну Сивый, ну Сивый, опять сморозил»-раздавалось вокруг.
«Поел, и будет, нечего за столом рассиживаться»-стимулировала меня к действию в таких случаях бабка Маня. Я покидал стол, выходил на террасу.  Так что комплиментов по своей осведомленности я услышать не успевал, но смеялись за столом долго. 
Летняя ночь в средней полосе наваливается быстро, сначала мутнеют от вечерних сумерек кусты, деревья, потом размываются соседние дома. Все вокруг становится в пастельных тонах. Работы на огородах прекращаются, люди садятся ужинать. Вот и я глядел на четко освещенный четырехугольник окна, в котором были видны ужинающие и разговаривающие взрослые. Боже мой, как их было много, а если  еще собирались гости! Родители, дедушка с бабушкой, дядья, тетушки. Казалось, такому роду нет перевода…
В  квадрат света от окна попадали всякие ночные насекомые. Глупые мотыльки летели разом в окно и кружили вокруг электрических лампочек. Мошки те нагло садились на лампочки и, обожженные, валились вниз.
 Иногда на свет врывался запоздавший июньский жук, вроде майского, но помельче и серее. Он растерянно начинал кружиться по периметру освещеного квадрата, басовито жужжа, пока случайно не заваливался в темноту и не пропадал. Я рассеянно следил за этой насекомьей чехардой. Особей, которые могли бы меня заинтересовать не было, жуки же июньские шли вслед за майскими и заниматься с ними было неохота. Они были не такие крупные и выразительные.
Но иногда я присматривался тщательнее в сияющий квадрат. Мне казалось, что в темноте июньской ночи проносился изумрудный уголек. Да, я не ошибался. Это была случайно залетевшая бронзовка золотистая. Красивый изумрудно-зеленый жучок, сантиметр длиной. Заполучить его было бы неплохо. Но сейчас его не поймать. Я проследил за его полетом и наметил план действия. С начала нужно было поговорить с нашим дедом Иваном о возможности получения нескольких стекол, которые я заприметил в сарае. Стекла битые, явно не нужные. Но спросить нужно, так уж положено, а повезет так дед задаст вопрос, зачем мне это нужно и можно будет попросить эти стекла порезать по заранее определенному размеру.
Мысль была проста: сделать стеклянный ящик для насекомых. Я уже видел, как в этом ящике ползают бронзовки золотистые, божьи коровки, солдатики. Может даже приживется и бабочка.
 Вот ведь совсем забыл. Сегодня Нинка Григорьева поймала крупную бабочку-капустницу, посадила ее банку, а бабочка возьми и отложи яица на листок. Мне бы эта бабочка сто лет не нужна, их полно летает, но яица…
Нинка, кикимора болотная, слышать не хотела о научных изысканиях и выпендривалась как могла. В обычной ситуации дело бы закончилось каким-нибудь пенделем по тощей Нинкиной заднице, чтобы не задавалась особенно, но здесь случай нетипичный, все же бабочка снесла яица. Над этим стоило было подумать, и я вступил в длительные затяжные, унизительные для каждого уважающего себя пацана,  переговоры. Нинка, чувствуя ситуацию, выламывалась. Не помогла даже новая жестяная баночка из-под монмонпасье, которую я предложил ей взамен. Задумалась, но потом отвергла и пустой тюбик из-под помады.
Напрасно я ей доказывал нужность этого механизма, что можно вставить карандаш, и он будет как автоматический. Не помогло. Был пущен последний резерв. Я достал пузырек из-под одеколона в виде виноградной грозди. Я его час из помойки вытаскивал. А как отмыл на колонке, так и обмер. Ценность была непомерная. Темно-зеленый пузырек да в виде виноградной грозди. Я чувствовал, что богатею на глазах. У Нинки глаза полыхнули зеленым блеском, но вот ведь, жила, совсем зарвалась. Потребовала все. Вы представляете все разом! Коробочку жестяную из под монпасье. Да это для червей первое дело. Футляр от губной помады. Там внизу остатки красной помады сохранились. Можно будет дорисовать что-нибудь на заборе или стене. Если сейчас не нужно, то когда в школу пойдем, там  пригодится.
 Нинка все это понимала, чай не дура. А пузырек! Кто мог додуматься выбросить на помойку такой пузырек! Ума не приложу. Вот хорошо, что на мне обязанность помойное ведро выносить каждое утро, и я сподобился пораньше на помойку заявиться.
Бабушка не зря говорит: « Кто рано встает тому бог дает». Вот я и разжился пузыречком. Нинка уперлась, вредина, чувствует, что мне бабочка и яица нужны. Но все отдать я тоже не мог, ну не мог и все тут, сами понимаете. Бабочка бабочкой, но и такие вещи на дороге тоже не валяются.
Я уже подумывал вломить Нинке по первое число чисто в воспитательных целях и забыть свое унижение, но на мою беду и ее счастье вышел из подьезда ее брат Коля по кличке Шиш. Он взрослый парень, ему лет пятнадцать и вступать с ним в конфликт мне не резон.
 Нинка поняла ситуацию, что ей за наглость ничего не будет пока брат рядом, прыгает на скакалке и все на меня из под косм своих поглядывает, не передумаю ли я. А у меня уже созрел план. Женька Григорьев, Нинкин брат, мой ровесник, вчера у меня попросил ножик, что-то ему заточить потребовалось. Ну и что скажете, подумаешь невидаль, ножик попросил. Нет, не невидаль.
Где это видано, что уважающий себя пацан ножичка не имеет. У нас так не принято. Без ножичка никуда. Удилище вырезать, кусок коры обработать, чижик выстрогать. А игра в зубарики, в землю?
 Да представить невозможно, как жить без ножика. Это предмет твоей гордости.  Женька свой утопил, на плотах рыбачил, а руки после ершей скользкие вот он и не удержал. Расстроился, конечно. Деньги невелики, чтобы купить, а где их взять. Когда в школу ходим так можно на завтраках сэкономить, да и то в последнее время деньги в школу редко перепадали, так как во вторую смену с взрослыми ребятами ходили. Матушка говорила, чтобы ели в обед поплотнее.
Вообщем Женька сейчас без ножа как без рук. А меня в запасе ножичек есть, правда, он сломан на половину, то есть только половина лезвия сохранилась, но открывается и закрывается нормально. На время вполне сойдет. Вот предложу- ка я Женьке завтра утром обмен. Сегодня уже поздно, не успею. Я ему ножичек, а он мне бабочку с яицами. Говорите бабочка Нинкина? А кто ее спрашивать будет! Женька ее брат, причем старше на год. Возьмет и все. Если Нинка развыступается, то ей быстро перепадет, кто с ней церемониться будет, чай сестра.
 От простоты решения я заерзал на ступеньках террасы. Верная Дамка, которая валялась рядом на траве, лениво подняла голову: «Дескать пойдем куда или а ну его». Она слопала половину ужина у Дика, дедова пса, и теперь отдыхала.  Вторую половину Дружок умял. Дедов Дик приходится сыном Дамке, а Дружок сильнее, вот теперь Дик без ужина тоскует. Он хоть и на цепи сидит, но не храброго десятка.
 Я посмотрел на окно, ужин был в полном разгаре.  Такое  столпотворение у нас раз в год бывает, летом, когда Владик с родителями из Черновиц приезжают. Они к нам заезжают с моря или когда едут на море. Для меня лучше, когда они с моря едут. Крестная обязательно пару шишек привезет, камушков разноцветных. Семена привозит, но не для меня, для тети Тони. Та большой любитель экзотических растений, так их в литературе называют. Впрочем, могу ошибаться. Почитать о них негде, в библиотеке школьной ничего нет, остается только журнал «Работница».
 А какое оно море? Конечно, все Чернокозовы как лягушки-путешественницы наперебой о своем отдыхе рассказывают, а вся наша родня кинешемская сидит и слушает, никто из них за свою жизнь моря не видел. Да и в отпуска никуда не ездят.  Жаль. Я как-то поинтересовался у мамы, почему мы отпуск дома проводим, а не ездим на море. Она как раз с соседкой тетей Гриппой из магазина пришла. Они сначала меня не поняли, а потом долго смеялись. Чего я такого сказал?
А бабочка должна до утра дожить. Я все же сказал Нинке, чтобы она сахарного сиропа и воды брызнула на листок, чтобы влажность создать, жалко же насекомое. Может до утра не погибнет.
Вообще, Нинка,   не вредная девчонка, чего на нее нашло. Она все время с нами, бегает быстро. Если в коронячки тебя заваживают, то постарается отвадить. Потребуется, и на воротах на футболе заменить сможет. Мы ее  «Лыской» зовем за скорость.
Так я и сидел  задумавшись о бренном, как вдруг: тресь, тресь-   раздались щелчки по моей стриженной под челку сивой голове. « Ну что Сивый, чем сегодня порадовал народ?»-вопрошал меня старший Владислав, который вместе со Стасом вышел из крытой терраски и направлялся ужинать.  Пропустить эту сивую голову, находящуюся в глубоком размышлении они, конечно, не могли. Я обиженно взвыл. «Хосподи, опять мальчонку мушкарят. Вот аспиды»-охала бабушка, и высунувшись в окно кричала: «Оставьте Виташку в покое, ироды».
 Но дело было сделано и мои мучители пересмеиваясь садились за стол. Я, всхлипнув для приличия пару раз, уходил с терраски проведать корову Дочку. На душе было отвратительно. «Ну что они меня так мушкарят. Чего я им сделал»-вопрошал я корову. Дочка смотрела на меня равнодушными коровьими глазами и вздыхала: «Что поделаешшшььь».
Между тем стемнело окончательно, из сада, куда я зашел, было видно освещенное окно. Взрослые начали шевелиться и вставать. Ну и то дело, пора  честь знать. Домой нужно идти. Вообще я обычно оставался ночевать у деда, но сейчас у них гостей полно, да и Владик со Стасом житья не дадут.
 Конечно, они могут утром уболтать деда и пойти на Волгу опробовать мотор лодочный. Дед его у кого-то с рук купил. «ЗИФ-3»-называется. Так вот они трое его вчера весь день в бочке с водой запустить пытались и ни в какую. Я потолкался  рядом, но они все были нервные, а я виноват. А  всего-то сказал, что если не знают, как запустить, то попросите того, кто знает. Тут даже дед психанул: «Пошел на тур, советчик выискался». Было у деда одно достоинство, он никогда не ругался матом. И если уж он так меня послал, то достал я его крепко.
Дед меня не любит. Говорят я не из его породы. Смешно как у собак. Дед у нас красивый. Ему седьмой десяток идет, а он высокий, черноволосый, седины почти нет. Волосы волнистые. Стас в него пошел. А я ? Как шутит дед Митя, брат деда: «Ты, Виташа, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». На что бабка Маня всегда отвечает, что в тебя он, Дмитрий, в тебя, такая же язва растет. Стаська тот все молчит, копия деда Ивана, а этот (стало быть я) как колоколец. Ну, копия тебя, Митя».
Дед Митя сидел на лавке нога на ногу, прищуривался левым глазом и курил «козью ножку». «Ладно, Марья, все они наши. Вон смотри, какое племя, так еще не все пришли». Здесь дед Митя был прав, если бы пришли мои троюродные братья и сестры, дети дядьев и тетушек, места в избе было бы мало.
А мотор запустили. Пришел вечером дядя Гена, муж тети Тамары, он шофером работает, дунул- плюнул и мотор заработал. Боюсь, что завтра на лодке с мотором поедут кататься.
 Мне еще у деда стекла нужно выпросить, ну к утру отойдет, забудет про мои замечания.  Если подумать, я все правильно сказал. Вон на нашем поселке если кто-нибудь мотоцикл или мопед заводит, то полпоселка собирается. Советов надают, что если все выполнить, то точно ничего не заведешь. Зато толкать будут столько, сколько нужно, пока не запустят.
И чего взрослые замечания не любят? Вон наш папенька, намедни, фуражку себе купил. Принес домой, стал примерять перед зеркалом. И так повернется и эдак. Я возьми ему и скажи: «Ну, пап, у тебя и пачка!». Опять на неприятности напоролся. Или за обедом недавно, родитель стал косточку обгладывать. Долго он ее, косточку, терзал. Дамка уже вся слезами изошла, видя, как косточка становится все блестящее и блестящее. А папенька во вкус вошел, грызет ее так отчаянно. Я ему и заметь, что у него «хватка собачья». Опять конфликт.  Что я сказал?
 Странные люди, эти взрослые. Как-то на все неправильно реагируют. Да если на все обижаться…Вон у нас Вовка Тихомиров,  из соседнего подьезда, так его зовут «Бык»,  сестра его, Танька- «Бычка».Почему «Бык» и «Бычка», спрашиваете? А кто его знает.  Ничего живут, откликаются.
Соседки наши, Галька и Нинка Феопентовы, так те «Клуша» и «Утка», тоже терпят. Соседки –тетки смеются, что девкам скоро замуж выходить, а они все утки да клуши. Самые безобидные, пожалуй, я, да Колька Соловьев. Нас по цвету определили. «Сивый» и «Рыжий». А так быки, бычки, скула, трещина, Иван, маляр, Костя… Всего и не упомнишь
Да если на все обижаться! Вон, намедни, выхожу я во двор, а из соседнего подьезда Танька Нечаева выскакивает. Тоже, кстати, «Бычка». Почему-почему, откуда я знаю. По наследству, наверное. У нее старший брат, Вовка,  был «Бык». Он теперь взрослый парень, его уже так не зовут, а кличка осталась.
Так она с ходу: «Витя-титя, сорок лет, а у Вити титек нет». Вот и на те вам, здрастье. И понеслась за дом, в огород прятаться. Ну что скажете с ней делать?
 По делу нужно было бы догнать да по шее надавать за такую дразнилку. Что в огороде спряталась, так нам это не проблема, через забор перемахнуть пара пустяков. Но ведь Танька разорется, а ее окна напротив, хорошо, если Сережка, ее брат, выскочит. Он мой ровесник, разберется, так Таньке еще добавит, а если Вовка. Тот точно мне накостыляет.
Бог с ней, с Танькой. Или тоже, совсем недавно, иду я в сарай голубей кормить. А навстречу мне Наташка Чубынина, в чистом платье, вся расфуфыренная и при банте. Я аж остолбенел, а она мне и говорит: «Витя, а тебя есть интересные книжки?». Какой Витя, какие книжки! Да меня во дворе как звать не знают! « Сивый и Сивый». Да еще этот бант. Наши девчонки банты только на утренники надевают, да и то если заставят. А по окончанию праздника тут же сами стаскивают, чего дожидаться, когда вместе с волосами оторвут. А тут летом при банте! Я дара речи лишился. А она мне опять: «А ты какие, Витя, книжки любишь читать?». У меня от отчаяния даже в животе заурчало. Ну-ка мои кореша такое увидят, что я с Наташкой разговариваю. Вот эти точно задразнят. «Жених и невеста»  припишут. Наташка тоже хороша. Ходит все время чистенькая, с нами не бегает, ее мать куда-то в парк, в городской лагерь отводит.
Они, Чубынины, вообще не наши. Их на время подселили, пока им квартиру дадут. Эти бабы  так у колонки судачили.  Уж они знают, что  говорят.
Интересно, как это «квартиры дают»? Вон наша мама, как настирается белья, да съездит на Волгу его прополоскать, так всегда папеньке заявляет: «Господи, когда ты у Гвоздева (это директор нашей фабрики№2, его каждая собака в нашей округе знает) квартиру попросишь. Тебе же могут дать!». Отец сразу сердитый становится, разговаривать перестает. Ну не он же белье стирает и полощет.
Так вот про Наташку. Я глазами в разные стороны как кот на настенных ходиках «туда-сюда», нужно же линять, пока никого нет, а то позора не оберешься. Пробубнил я что-то насчет того, что книжек у меня нет, да и в сарай ходу. Да и то сказать, какие у меня книжки. Где их взять? Если только Владик свои привезет и подарит.  Они все про войну  или про животных. Наташка же их читать не будет.
 Вообще у нас во дворе восемьдесят с чем-то детей было, когда дом заселили. Очень даже может быть. Сейчас, конечно, поменьше, так как много народа выросло. Да и вообще разьехались. Но еще осталось, хватает. Вон Соловьевых, что под нами живут десять человек было, сейчас меньше. Григорьевых-пять. Чего я считаю, двое в семье только у нас, да у Казьминых, Тамарка с Венькой.  У всех по пять-шесть. Дом  двенадцатиквартирный, а отдельная квартира, по-моему, только у нас. И то недавно. А так в каждой комнате по семье. Так что народа хватает. А уж нас, мелкотни, тем более.
 …«Витюша, ты жив!» прервал зов матери мои размышления -наконец, родители про ребенка вспомнили. Значит, сейчас домой пойдем.
Вместе с отцом и матерью вышли мои мучители, Стас и Владик, брательнички. Нет уж дудки, выйду я к вам, счас. Я поудобнее уселся в кустах, чтобы в случае опасности отпрыгнуть в сторону.
 «Виктор! (Ударение- на последнем слоге. Вот она, с каких времен моя кликуха тянется, через все жизненные университеты пройдет. «Сивый» быстро сойдет, а «Виктор» так и потянется). Выходи,  не тронем».-раздался голос Владислава. «Как же поверили вам!, Мы уж лучше в кустах отсидимся» -решил я.
 « Слушайте, вы, недоросли, совсем мальчишку загоняли, домой боится зайти»-это вступилась за меня моя крестная, тетя Капа, мать Владика.
 «Действительно, чего Виташу тираните, умный мальчик, биологией интересуется»-раздался неторопливый голос дяди Леши, отца Владика. Я его боготворю. Он военный, подполковник и у него есть форма. Я все мечтаю с ним по поселку пройтись, но чтобы он в своей офицерской форме был. Все бы от зависти попадали. Только дядя Леша ходит в трико и в майке и очень даже не воинственный. «Сивый, вылезай!»-это уже Стас проявился. Всем сразу стал нужен. А что если не откликаться? Вот переполошатся! Я как-то года два назад, а может больше, не помню точно, в деревне Быковке  потерялся.
Быковка это наша родовая деревня по материнской родне. Она  за Волгой. Мы туда с матерью за ягодами ездим, на несколько дней. Отец с нами не ездит, я вообще-то тоже не любитель. Если бы просто приехать в деревню, это совсем другое дело. А так на целый день по малину или чернику ходить. Веселенькое дельце.
Так вот приехали мы под вечер, все родственники собрались, а их там полно, одних только братьев и сестер у меня, оказывается десять человек. Правда, троюродных, но по деревенским меркам- родня.
Это дядя Витя и тетя Оля Цветковы такие плодовитые. Тетя Оля, мамина двоюродная сестра. Моя  бабушка Таня,  родная сестра деду Васе, который живет в Быковке  Он небольшого роста, тихий и очень добрый. И фамилия у него под стать –Мухин. Он  мне сразу понравился.
 « Батюшки, какой же светлый, Нина, ты вот в детстве такая же была(это он моей маме)»-и погладил меня по голове. Я как жеребенок задрожал всем туловищем. Меня дед погладил по голове. До этого я знал только одного деда, Ивана, но чтобы он меня по голове…Брррр. Чего-то я не хочу. Да и не сможет он, по крайней мере, меня. Стаса, он конечно, любит. 
У меня с дедом Васей сразу контакт установился.  Когда я ему рассказал, что мне много приходится травы серпом резать он пообещал меня косой научить косить. Вот это человек.
 У матери там  вся округа знакомая. Вообщем шум, гам. Мне все это надоело, я из-за стола, а вернее под стол и был таков из избы. Меня никто и не хватился.
 Быковка- деревня интересная. Кто ее поставил, я бы тому руки оторвал.  Деревня на косогоре, красиво, конечно, а вода внизу. Речка Шарница, называется.
Она вокруг косогора извивается, красивая речка, но сноровистая и очень опасная. Ключей бьет в ней невидимо, оттого она очень студеная, в ней даже не купаются. Скотину тоже не гоняют к ней на водопой: подход очень плохой, берег без песка, как ножом луг разрезает эта своенравность. Ну и опять же очень холодная вода. Скотина такую пить не станет. В Шарнице бабы молоко как в холодильнике хранят.
Ну, про речку я на тот момент не знал ничего и вышел на большак. Это, вообще, Костромской тракт. Дорога старая, выложенная булыжником. У нас такие дороги «каменкой» называют.
Мне потом дед Вася про эту дорогу рассказывал много. Я про нее как-нибудь потом вспомню, а сейчас расскажу о том, как  потерялся.
Вообщем, стою я на краю дороги и по сторонам глазею. Посмотреть есть на что: этот большак то есть тракт Костромской, извилистой серой лентой идет вдоль косогора,  плавно переходит на ровную часть местности и теряется в вечерней дымке. Наверное, чтобы весомее выглядел, его по краям елями засадили. Ели, наверняка, ровесники этой дороге.  Дед Вася мне потом рассказал, что дороге далеко за сто лет, вот и считайте, что это за гиганты вымахали. Мы потом в эти ели по грибы бегали. Там белых грибов полно, «коровок» по местному.
Но это я отвлекся. Так  вот стою и продолжаю головой крутить. Сразу видно не местный.  Во –первых, кто из местных будет стоять на ровном месте столько времени и головой крутить. Где же такого дурака в любой местности найдешь? Вот и я говорю, нигде не найдешь.
 Второе: меня почему-то принарядили, даже сандалии с носками одеть заставили. Я их все лето не надевал, а тут «на тебе» одевайся, дескать, почище, в гости едем. Это же надо в деревню «в гости» и «почище»!  Рубашку чистую выдали. Да я летом окромя майки ничего не носил и не ношу.
Вот и сейчас в майке, нормальная майка, только пройма с плеча слезает все время. Но я привык ничего, пусть свисает. Вот только штаны сваливаются. Они у меня помочах. Чего не знаете, что это такое? Темнота. Это две полоски, крест накрест на спине через плечи штаны твои поддерживают. У меня одна давно уже оторвалась, да и вторая, честно сказать, на соплях держится.
Мне бы ремень, и еще лучше солдатский. Где же его взять? Вон повезло Вовке Крылову: его сосед Володя Сироткин из армии пришел, так ему ремень отвалил. Вы представляете: настоящий с бляхой, кожаный. Вовка от счастья никого не замечал. Правда, на плотах его у него чуть не отобрали взрослые парни, так он по поселку теперь ходит. Вовка обещал дать поносить. Я все дядю Лешу хочу попросить насчет ремня. Он в армии служит у него много, наверное, этих ремней.
  Когда мы собирались  в деревню, я особенно не возникал по одежде, а то ведь и не возьмут, не ровен час. Но бубнил,  я всегда под нос бубню, чего громко кричать, все равно никто тебя не слушает. Это даже иногда и помогает. Если уж очень долго сопишь, то могут и спросить, дескать, чего мне не нравится. А мне многое чего не нравится, вот и выскажешься. Ну, а потом уже как повезет. Или на рвань нарвешься или и впрямь поймут. Но это редко бывало, когда понимали, чаще всего первое. И сандалии жмут, я их летом  не одевал, ссохлись, наверное.
 Нет, не зря про нас наши родственники шептались: «Городские приехали». Так вырядиться! Вон мама даже платье крепдешиновое одела. Почему крепдешиновое, говорите? А у нее другого нет. Я все время помню, если родители куда собираются, то на вопрос отца, чего мать оденет, она все время говорила: «А чего одевать, у меня только одно платье крепдешиновое». Вот я его и запомнил.
  Это мы-то городские! Да все различие с деревней в том, что живем мы в двухэтажном деревянном доме, но без каких либо удобств. Хотя нет, вру, это я потом узнал, вечером, что в деревне электричества нет. Вообщем, разница невелика. И дома нас называют поселковые. Придешь к фабрике, где родители работают, а там говорят: «Вон шпана с Рубленого поселка привалила». Можно подумать, что сами лучше, в казарме живут.
Пока я на дорогу любовался и подумывал о возврате обратно, все же темнело на глазах, ко мне какой-то парень подьехал на велосипеде. Взрослый парень. Он спросил, к кому я приехал и чего  болтаюсь на дороге один, поздно уже. Фамилию деда Васи я еще не знал.
 Откуда мне знать, что в деревне  фамилию спрашивают. Я сказал, кто я такой, а он головой покрутил, что не знает, дескать. В деревне разберемся, а сейчас садись на велосипед, и поехали. Кто же откажется на велосипеде прокатиться! Я сел, мы и поехали. Мне сначала показалось, что мы куда-то свернули не в ту сторону, но потом подумал, что парень лучше знает. Вообщем, привез он меня, остановился у избы. Изба не деда Васи. Парень мать крикнул, а никто не отзывается. Он мне сказал, чтобы я не расстраивался, что сейчас кого-нибудь спросим, чей я, а пока поужинаем. Это так называется ужинать: взял крынку налил мне кружку молока, а сам из крынки. По куску хлеба черного, вязкого взяли. Так вот и поужинали. 
Потом мимо дома ребята с девчонками пробежали и сказали, что передвижку привезли. Потом я узнал, что передвижка это передвижное кино. Электричества нет, вот мотор с кинобудкой по деревням и возят. Парень заторопился, сказал, чтобы я здесь сидел, мать с дойки придет и разберется, к кому меня отвести и ушел.
Я посидел на крыльце, окончательно понял, что деревня эта не наша и …ну, конечно, заревел. Чего  мне лет-то было. Наверно, семь. Ну да семь. Я еще в школу не ходил, я  в нее в восемь лет пошел.
Слез я с крыльца, иду по дороге и реву. Темно уже, собаки лают, никого нет. Страшно. Вдруг голоса слышу: «Бабы, смотрите, мальчонка, плачет. Это не наш, не деревенский. Какой же светлый, чей это!».
Это женщины с фермы шли, с вечерней дойки, и на меня наткнулись. Мне  еще повезло, так как я в другую сторону от деревни пошел. Там  уж точно, если бы  не доярки, никого не встретил.
Стали они меня расспрашивать, тормошат, а я от слез выговорить ничего не могу. Единственное сказал, что меня с дороги на велосипеде привез парень. Бабы сообразили, что я не из их деревни.
Вдруг одну осенило, которая постарше. « Бабы»-говорит: «Да он из Быковки, Нинки Баскаковой сын. Она вроде приехала». Спросили про фамилию, опять проблема, я Гришиным назвался.
 Но до них все же дошло: «Так это Нинкина мужняя фамилия! Баскаков он, точно!». Они меня в охапку и в клуб, где кинопередвижка кино показывает. Нашли того парня, он отпираться не стал, расстроился даже по этому поводу. Тут же на велосипед и со мной на раме, напрямки, через овраг. Там езды десять минут. Но темень! Как мы по тропинке ехали, ума не приложу.
Я потом сколько раз по этой тропинке бегал, как с нее слетишь так до самой Шарницы катиться будешь.
 Голоса мы издалека услышали. Затем фонари показались. Такие неяркие, все метались, почему-то вдоль реки. Потом отдельные слова стали различаться, вроде: «Багром пробовали! Посветите, здесь, может, под корягу затянуло…».
 Вообщем,  во- время мы приехали. Я сразу в центре внимания оказался. Никто уж не знает, что со мной делать. То ли драть как сидорову козу, то ли Бога молить, что живой.
Мать, помню, вся растрепанная, мокрая меня схватила и трясет. Не верит, что я живой. Ну, а я молчу.
Женька Цветков, старший троюродный братец, подбегает: «Во»-говорит: «Нашелся, а мы всю Шарницу баграми проскоблили, тебя искавши, думали ты утоп.». Вот тут-то до меня дошло, что все решили, что я утонул и все это мероприятие в мою честь. На всякий случай я заревел. И вовремя, нужно сказать. В руках у маменьки ремень появился (откуда он взялся!), да дед Вася вступился: «Отстаньте от мальчишки. Нашелся, слава Богу. Жив-здоров, пошли спать».
Утром, когда все отошли мне сказали, что меня вместо деревни Быковки увезли в село Коровино. Чем они с крупным рогатым скотом связаны мне ответить никто не смог. Дед Вася сказал, когда просмеялся, что со мной не соскучишься, и посоветовал быть при нем. Кто бы возражал.
Ну ладно, надо выбираться. Поздно уже, спать пора. А взрослые все наговориться не могут.
 «Да вот он. Харошшш. А что босиком?». Это мой родитель меня заметил. И все сразу разговаривать перестали, и давай меня рассматривать. А я стою и черной пяткой землю ковыряю. Да эта майка еще сползает постоянно. И штаны на помоче, только одна осталась, тоже сьезжают. Поправь- ка все тут, успей!
Дамка подбежала, потягивается, зевает, аж скулы трещат. Дружок блохастый задней ногой ухо, остервенело, расчесывает. Все в сборе. Мы готовы!
 «Песка в голове сколько!»- это маменька по моей голове рукой провела. Интересно, а что она там найти рассчитывала? Чай ныряем на Волге, на песочке опять же покувыркаешься. Вот если бы мазут я не заметил, другое дело.
 «Чего сандалии не носишь?». Это папенька опять за свое. Да что я тебе Наташка Чубынина, что ли! Летом в обуви ходить.
Ведь просил же: « купите мне кеды». Это обувь такая появилась в магазинах, говорят, китайская. Подошва резиновая, по верху брезент синий. Очень легкие, в футбол играть незаменимая вещь, да если намокнет то тоже не беда, высохнет быстро. Так ведь нет. Купили сандалии. Куда я в них пойду?
 И вообще, что за привычка у взрослых детям одежду, обувь покупать. Я вон в школу с трудом от костюма отбился. Слава Богу, короток, оказался, ковбойку купили. Так что терпите, папенька, мою босую внешность.
Вообще, в мою жизнь все время как-то бесцеремонно влезали. Взять хотя бы школу. Мой день рождения -19 сентября. То есть по всем школьным правилам я в этом году в школу не иду. Но девятнадцать дней не норма. Это я в садике слышал.
 Но родитель решил, что я мал и бестолков, и мне лучше годик в садике пересидеть. Легко сказать-пересидеть. Если бы я родился в октябре- ноябре, то все понятно. А тут девятнадцать дней. В садике очень удивились папенькиному решению, так как, по мнению, воспитателей я в  своем развитии отнюдь не задержался,  а уж что до общей эрудиции, так дай бог каждому.
Но так решили дома, не спрашивая меня, и в результате, в 1959 году, вместе со своим годом, в школу я не попал.
 В принципе, бог с ней школой, чего в нее торопиться, успею, но дело в том, что выпускали из садика очень торжественно. Покупали форму. Мальчикам- полевые сумки, а девочкам -портфели. Полевые сумки были как у военных, с ремнем и через плечо. Шик!  А форма! Вы думаете  это была та форма, в которой школьники сейчас ходят? Серый пиджак и серые брюки. Тьфу, позор один, уж лучше в ковбойке.(спасибо родителю, снизошел- таки).
Нет, была школьная форма на манер военной, гимнастерка, брюки. Гимнастерка перетягивалась ремнем на военный манер. Даже бляха была, а на ней буква «Ш» в дубовых веточках. Мало этого. Ко всему этому великолепию полагалась фуражка, тоже как у военных и с кокардой.  Буковка «Ш» и веточки дубовые. Чудо, а не форма. Сразу видно, школьник, и сумка полевая через плечо. И вся беда была в том, что меня мало в школу не записали, так не купили эту дивную форму и полевую сумку. Всех построили в общую шеренгу, подарили форму и сумки, а я стоял у забора и плакал. Меня на торжество даже не пустили.
 Было так обидно, что меня, как сказали, на второй год в детском саду оставили. Даже дразнить начали. Обидно было, не передать.
Правда, родители поняли, что перегнули, что второй год в детском саду не есть хорошо и дали мне вольную.
 Вот тут-то мои кореша стали мне завидовать. А чего: сентябрь, золотая осень. Столько дел в лесу, на Волге, на полях картошку убирают, раздолье. Хочешь- из лука стреляй, хочешь- из рогатки, никто слова не скажет.  Мои сотоварищи с утра и в школу, а я собак свисну, только меня и видели. Я и успокоился. Скажете скучно было? Ничуть!
 Я посмотрел домашние задания у сотоварищей, так даже не понял зачем они в школу ходят. Я это и так знаю. Ну, к чести корешей, они тоже быстро перестали понимать, зачем они со школой связались. Стали занятия прогуливать.
Я их понимал, дел-то вокруг столько, а тут школа. Год пролетел мигом. Родители стали поговаривать, что  скоро в школу, а мне вроде бы уже и ни к чему. Тем более, что летние каникулы наступили, наш народ отмучался с первым классом. Снова наша вольница была в полном сборе.
 Но ближе к первому сентября я попался. Никто меня торжественно не встречал и не провожал, а самая проблема была в том, что школьную форму на военный манер отменили, и папенька купил мне какой-то пестрый костюм. Он ему, видите ли, понравился. Когда я родителям устроил скандал по такому поводу, то мне было заявлено, что я совсем от рук отбился, что моим воспитанием он (родитель, то есть) очень скоро займется, что я буду носить то, что купят. И окончательно растоптали мое достоинство, купив…портфель. Да, девчоночный портфель. Я просто онемел и не сказал ни слова. Просто не подошел к родительскому приобретению и очень долго молчал. Даже не сопел по обыкновению.
Вот в школе несколько перекос получился. Мои сотоварищи уже во втором классе, вроде уже старожилы, а мы первоклашки. Но, слава Богу, я не один такой переросток оказался, несколько стычек на перемене, и права были восстановлены. Потом новые знакомые, кругозор расширялся. Да чего это я про школу вспомнил? Тоже мне забота.
А с портфелем я справился. Нашел ремень, прикрепил его к ручке и стал носить  как сумку. К тому времени никто никого не дразнил я и привык.
Вот фуражку было жаль. Но родитель был очень категоричен. Он вообще военную форму не любил. Но нужно сказать, что эти фуражки быстро у сотоварищей сошли на нет, так как головы росли ( не из-за того, что умнели), а просто в размерах увеличивались и все перешли на обычные кепки.
 И тут мне подфартило. Так свезло, что как сейчас помню. Было это в конце первого класса. Вернулся из армии Володя Сироткин, сосед Вовки Крылова. Ну, я о нем рассказывал, помните? Вовке еще ремень перепал.
Так этот Сироткин стал в сарае мастерскую налаживать, а мы все там крутились, интересно же.  У него чего-то с электричеством не заладилось, каких-то деталей не хватало. У меня же был целый склад этого добра.
 Дядя Петя, мамин брат, меня очень ценил как крупного специалиста во всех сферах деятельности, так как мне до всего дело было. У дяди Пети три дочери, Галя, Нина и Света, мои сестрицы двоюродные. Какой с них толк! Вот дядя Петя со мной и занимался. Ну, я о нем потом расскажу.
 Одним словом ,у меня этот выключатель оказался. Володя Сироткин обмер от счастья, но толку-то что. Обмирай, не обмирай. Меняться нужно. Он наши уличные законы знает, хоть и в армии отслужил. Он понимал, что меня просто так не проведешь, сходил домой и принес…, ну ни за что не догадаетесь. Пилотку. Настоящую армейскую пилотку.
 «Держи»-сказал Володя и надел мне ее на голову. Народ вокруг вздохнул, а выдохнуть забыл. Авторитет мой на глазах, нет, не вырос, взлетел. 
Она, правда, великовата была, на уши все налезала, но все равно выглядела великолепно. Очень я таким результатом гордился, даже в школу в ней ходил…пока родитель не увидел. Что там было! С чего он так взъерепенился? Я думал, он ее у меня отберет.
 «До каких пор я его буду позорить, как мне не стыдно…», вообщем, ничего хорошего  из встречи с папенькой не получилось. Я просто стал обходить его пути-дороги за версту. А пилотку носил, носил. Она и сейчас у меня цела, своего часа дожидается. Мало ли в войну будем играть или в лес пойдем, и я в полном порядке.
Чтобы не вызывать на себя повышенного внимания я боком-боком и через калитку на улицу, пока там родители дораспрощаются.
Темно уже, Дерябиха засыпает. Где-где окна светятся, светлячками через кусты проглядываются. Месяц на небе во всей красе нарисовался, лунную дорожку нам проложил.
Наконец-то, распрощались, пошли. Идти нам недалеко, с полчаса хорошего хода, но с родительским шагом все растянется. Отец с матерью идут, не спеша, о чем-то своем беседуют, а я ногами пыль загребаю, чтобы скорость не развивать.
Дамка с Дружком хитрые, поняли, что мы домой идем, как лыскнули только мы их и видели.
 Сейчас мы выйдем на железную дорогу и пойдем по ней. Сначала до Старого Рубленого, потом наш будет, Новый Рубленый. Это все поселки. Как говорят, теперь поселки городского типа. Еще дальше будут поселки сельского типа: Буденный, Затенки (вообще-то он Первомайский, но так уж назвали), Вандышки. Все эти поселки между собой полями с картошкой разъединены.
Вот еще одна напасть у нас есть. Это картошка посаженная. Хорошо, что сейчас ничего на поле делать не нужно, но скоро пойдем окучивать. Там все, прощай свобода. Копку в зубы и на плантацию. Как в «Хижине дяди Тома», с той лишь разницей, что они хлопком занимались, а мы  картошкой.
 « Витюшка, я завтра в утреннюю»-это материнский голос меня из забытья вывел. Может кому и не понятно, а мне это предельно ясно. Матери до обеда не будет. Все на мне.
Завтра на столе я найду записку с подробным расписанием моих дел. Их будет полно, минимум до обеда. Стасу сейчас легче, пока Владик здесь он в Дерябихе будет прохлаждаться. Так что на меня двойная нагрузка.
Но это будет завтра, а сейчас мы незаметно пришли к нашему дому. У крыльца нас ждали Дамка, Дружок и кот Васька нарисовался. Тоже пора на шесток спать.  Дружку ничего не светило насчет ночлега, его дом –улица, или конура Дамкина на случай плохой погоды. Дамка собралась с нами идти.  «Нет уж, милая, шуруй в конуру, шерсти от тебя полно, да и блох от своего ухажера нахватала»-это ее маменька так урезонила. Дамка сразу погрустнела, поняла, каналья, что спать ей нынче  в конуре. Один кот Васька сгорал от нетерпения и голода. Он был еще не ужинавши, а никто не торопится его харчевать.
 Вот мы и дома. Сейчас главное кота накормить. Васька выжрал чашку с молоком и накрошенным хлебом удивительно быстро, и в знак благодарности потерся своей молочной рожей о мою голую ногу. Очень приятно, ничего не скажешь!
 Все, спать, скорее. «А ноги кто мыть будет!»-это опять про меня вспомнили. С ногами морока полная. Это у кого водопровод есть, так ноги помыть не проблема. Сунул ногу под кран и все смоет. А у нас? У нас нужно воды из ведра налить в таз, хорошо, если мать не заметит, что не нагрел и без мыла с мочалкой так поплескал.
 А если номер не пройдет, то все - целая процедура. Чего их отмывать, завтра снова день. Но сегодня прошло. Вот я и в кровати. Одному удобно. Это когда Стас дома, то мы на пару спим. Там пока растолкаешься.
 «Виташа»-окликнула меня маменька. Поздно, маменька, поздно, все вопросы на бумажку. Я  спал мертвецким сном.

                Дерябиха

Каждое лето Владислав, который жил с родителями  в Черновцах, приезжал  в Кинешму. Но жил не у нас, а на улице Дерябинской,  у деда, проще в «Дерябихе», как в общем-то испокон веков называлась эта деревня, впоследствии ставшая улицей.
 Со Стасом они росли вместе сызмальства, этот дом для них был родной и Стас, естественно, перекочевывал туда на проживание. Жили они у деда в терраске и прекрасно себя чувствовали. Я по малолетству туда не приглашался, да и не особенно  стремился так как мушкарили они меня, как вспомнишь –вздрогнешь. Учитывая, что Владислав парень был не компанейский, мальчишеских сообществ избегал, то целые дни они маялись в терраске, играя в карты, или удалялись на Волгу на плоты вроде бы как порыбачить, на самом же деле покурить. Изредка  дед дозволял им покататься на лодке, но так как мотор появился не сразу, то охота выгребать против течения пропадала быстро.
Душеньку они отводили еще  тем, что не упускали случая довести меня если не до истерики, то до слез точно. Паренек я был доверчивый и за это страдал. Когда я попадал им в руки то вопли мои раздавались по всей Дерябихе, заставляя богобоязненных старушек креститься, а бабку Маню, понявшую в чем дело, резво спешить вызволять меня. Откуда она меня только не вызволяла! Меня могли загнать в клеть под домом и периодически открывая продухи то с одной стороны дома, то с другой укатать  до изнеможения, так как двигался я там на четвереньках и пыли было достаточно. Потом  вентиляционные окна закрывались и меня оставляли в темноте. Иногда даже забывали, причем надолго Конечно, когда меня вызволяли, я трясся от слез и сказать ничего не мог. Дело заканчивалось скандалом. Моя крестная, тетя Капа, мать Владислава, женщина была категоричная и жесткая  выписывала двум оболдуям, что мало им не казалось.
 Я разобиженный уходил на поселок и в Дерябихе не показывался. У меня  без этого забот хватало. Дело заканчивалось прозаически: в итоге эта пара гнедых, оставшись вдвоем, ссорилась, и Стас благополучно прибывал на поселок. Ему тоже было неплохо дома.
Но Владиславу быстро наскучивало бездеятельное пребывание на усадьбе деда и он приходил на поселок к Стасу, они мирились и братцы снова пропадали в Дерябихе. Как я уже сказал, что заниматься этим орлам особенно было нечем, то они очень скоро вспоминали обо мне – кому-то нужно же быть козлом отпущения во всех их игрищах.
Ключик они ко мне подбирали очень быстро. Всему виной был чердак. Он для меня был что-то вроде как в опере «Садко»: «не счесть алмазов в каменных пещерах».Сейчас обьясню, чтобы было понятнее.
 Дом был куплен в двадцатых годах, когда дед Иван дал ходу из деревни Пылайкино Сокольского района Нижегородской губернии. Там у него был хороший дом и крепкое хозяйство, но комитеты бедноты не стали с ним церемониться и дом отобрали, хозяйство тоже. Осваивать бы деду Ивану места, в которые мы через пятьдесят лет сами по распределению поехали, но он вовремя, как я уже сказал, уехал. Как его не нашли и искали ли, этого я уже не знаю, но дом в Дерябихе был куплен и семейство Гришиных туда перебралось, чему Советская власть нимало поспособствовала. Там рос мой отец, Алексей Иванович, Антонина Ивановна, его старшая сестрица, и моя крестная, Капиталина Ивановна, младшая сестра отца. Все они одной ветви Ивана Ивановича Гришина из Сокольского района.
Почему подчеркиваю ветвь деда. Потому, что у нашего прадеда Ивана Лукояновича Гришина было порядка десяти детей, или где-то около этого. И все это племя после революции разлетелось кто куда. А вот куда я не знаю. Раньше по причине малолетства не интересовался, а сейчас и рад бы спросить да некого. Знаю, что часть родни, причем большая, осела в Юрьевце, маленьком древнем городке недалеко от Кинешмы. Потом, когда построили Горьковскую ГЭС, этот городок подтопили немного, и он раскинулся на берегу Горьковского водохранилища.
Дед наш со своим братцем Дмитрием Ивановичем осели в Кинешме и промышляли строительным бизнесом. Да, во времена НЭПа Гришин И.И. держал строительную артель и брал неплохие подряды.
Недалеко от фабрики № 2 есть поселок «Жилкооперация», назывется. Так вот старые люди помнили, что ее построил Гришин И.И.
Потом опять неудача. НЭП канул в лету, и дед довольствовался местом десятника в плотницкой бригаде фабрики «Красная ветка». То бишь стал пролетарием. Строил безликие наши деревянные поселки якобы городского типа, а душу отводил в столярном деле, производя на свет великолепные комоды. Кстати, очень неплохо на них зарабатывал, так как такая мебель как комоды пользовались спросом.
Отец наш, Алексей Иванович Гришин, по словам старшей сестрицы тети Тони очень тяжело переживал переезд из деревни, так как там вдоволь гонял собак и гонял голубей.(прошу обратить на это занятие внимание, так как это будет ключик к нашему семейному увлечению). Но его, естественно, в то время никто не спрашивал, впрочем как и мою крестную, младшую сестру отца тетю Капу и все они стали кинешемцами. Хотя дед всегда подчеркивал, что мы сокольские. Так вот в этом доме отец закончил школу, текстильно-технологический техникум, затем уехал в Шую в учительский институт, откуда прямехонько на фронт в 1941 году. Крестная тоже закончила техникум, только медицинский, работала во время войны в госпитале, который размещался в здании Кинешемского текстильно-технологического техникума и вместе с госпиталем двигалась вслед за уходящей на запад войной.
Дом на Дерябихе на время войны опустел. Во время войны в нем жили только дед и бабушка. Тетя Тоня была в нем редкой гостью, так как ее гоняли на трудовые повинности. Так вот, казалось бы, и заглох Дерябинский дом, но время всегда расставляет свои коррективы.
 Вернулся в 1947 году отец. Почему вернулся, непонятно. Кинешму он не любил. Даже, когда закончилась война,  напросился учительствовать в Среднюю Азию, в Ферганскую долину. Это в конце войны был приказ Сталина об отзыве с фронтов учителей. Хорошая акция. Жизни она спасла многим. Так вот отец неожиданно вернулся из Ферганской долины. О своем проживании там он никогда ничего никому не рассказывал, но если верить семейному историографу тете Тоне, то его в Средней Азии трепала малярия.
 В это время, причем день в день, час  в час он встречает на Кинешемском вокзале свою сестрицу тетю Капу, будучи беременной на последнем месяце Владиславом.
История достойная пера. Они сели в один поезд в Москве, идущий на Кинешму, только в разных вагонах. Когда отец вышел на перрон с вещмешком и чемоданом, то он увидел(как рассказывала крестная) молодую беременную бабу на последнем месяце в распахнутом пальто, так как кушаком она привязала огромный чемодан и волоком тащила его. Отец, увидев эту картину, весело рассмеялся, тетя Капа подняла голову, чтобы обматерить его, и увидела…брата. Не виделись, да чего греха таить и не переписывались они с 1941 года. Когда они открыли калитку в Дерябихе, то бабка от неожиданности села на крылечко.
Нужно добавить, что крестная в конце войны вышла замуж за молодого красивого офицера, который, как нетрудно догадаться, стал моим авторитетом дядей Лешей. Так вот и заполнился снова дерябинский дом. Вскоре женился отец на моей маме, Нине Георгиевне Баскаковой. С ней он познакомился в школе ФЗУ. Так что с небольшим перерывам в полтора года по подворью ползали два братца Владислав и Станислав.
Вы  думаете почему я так все подробно рассказываю.  Да к тому, что на чердаке было столько сундуков и сундучечков, коробок и коробочек, узлов и узелочков, что не было у меня большей мечты проникнуть туда. Там складывались вещи поколений. Народа в доме добавлялось, казавшиеся с позиции взрослых ненужными вещи,выносились на чердак и складывались  и постепенно забывались. Но меня туда не пускали. Вообще туда никого не пускали, дед запрещал попусту бродить и беспокоить потолок. Но для Владислава делалось исключение и эти два деятеля имели доступ ко всему этому богатству. Я же был не в счет и на этом, повторяюсь,  попадался. Вследствии такого привилегированного положения  у братьев в терраске были журналы «Советский воин». Причем старые послевоенные. Или подшивки журналов «Огонек», там было столько разноцветных картинок. Мне, конечно, изредка давали их посмотреть. Но если бы на совсем! Представьте себе, на перемене в школе я разворачиваю журнал «Советский воин»…Как были бы высоки мои ставки. Но, повторяюсь, все эти богатства находились на чердаке, крышка которого всегда захлапывалась перед моим курносым носом.
И вот, после особенных изуверств, которые допустили эти недоросли, я в очередной раз ушел домой на поселок и отходил душой от всяческих измывательств, вдруг появляются два братца. Моей естественной реакцией было прошмыгнуть мимо и дать ходу на улицу. Здесь вам, братцы, не дерябинская усадьба, здесь мой двор родной, меня найти как иголку в сене, каждая поленица приветит, любая клетушка укроет. Но Владик, наступая на меня своей массивностью, а он и в детстве был очень дюжий, солидно так пробубнил: «Ладно, Виктор (ударение опять на последнем слоге), не боись, ты ,посмотри, чего мы тебе принесли» и клал на стол…Что вы думаете? Что может заставить трепыхаться сердце у десятилетнего пацана! Ни за что не отгадаете? Кобуру. Да, настоящую, кожаную офицерскую кобуру. Причем военного образца. Это была чудо-кобура. У меня все плыло перед глазами, но я, сцепив за спиной внезапно ставшие потными ладошки, только дернул в сторону призрачного сокровища остреньким подбородком и спросил вдруг осипшим голосом: «Это мне!».
 « А кому же еще, бери, Виктор!»-прозвучал над моей сивой забубенной головушкой голос Владислава. Я не верил своим глазам, не верил своим ушам. Это вот просто так, мне? Неужели сейчас не раздастся привычное: « Посмотрел и будет, перебьешься!». Нет, этого не может быть, руки стали тяжелыми и опустились  вдоль туловища, нельзя брать, слишком жестоким будет разочарование. Но  братья, словно почувствовав, что творится в моей душонке, как-то неловко, непривычно для них самих, подтолкнули меня к своему подарку: «Бери, бери, тебе…». И, словно устыдившись своей сентиментальности, прикрикнули: «Бери, а то передумаем!». Фигушки! В воздухе еще висела последняя фраза, а меня и кобуры в комнате уже не было. Я был счастлив! Я любил своих оболтусов-братьев, благодаря которым  совсем недавно провисел битый час на сучке черемухи, завязанный в одеяло над бочкой с водой. Черемуха была в конце огорода, и мой ор никому не был слышен. И неизвестно чем бы все это закончилось, если бы соседка не обратила внимание на качающийся на черемухе узел, и не сказала бабке. Я забыл и это. Какая все суета вокруг, когда у тебя в руках такое богатство.
Я немедленно приступил к ревизии своего вооружения. У меня была кобура, детская, сделанная из дерматина, приобретенная на сэкономленные деньги. Как она жалко выглядела рядом с подарком. Я отложил ее в сторону, будет резервом для обмена, у кого-то и такой нет. К моему великому удовлетворению пистолет, который стрелял пистонами, точнехонько пришелся по размеру.  Ценность пистолета резко поползла вверх. Оставшиеся пистоны я разместил в гнезде для обоймы. Эх! Жаль ремня нет.
Ремень вообще-то у меня был, но он был брезентовый,  с алюминиевой пряжкой. Женька Баскаков сказал, что этот ремень не военный, а стройбатовский. Я даже с ним поссорился. Но, наверное, Женька прав, на такой ремень такую кобуру не оденешь. Конечно, можно на время у Вовки Крылова попросить его настоящий солдатский ремень с медной бляхой. Он пацан не жадный, но ведь и кобуру тоже может поносить попросить. Как я об этом не подумал.
Нет, Вовке я верю, он не сопрет. Но вокруг столько всего. Забудется, пойдет на соседний поселок, а там…Подумать страшно, отберут разом.
Кстати, где-то я читал, что кобуру можно через плечо носить на ремне. Очень хорошо. Стоп, а чего хорошего, если у тебя  брючного ремня нет. Только помочи, да и то, одна, вторая оборвалась.
 Ну, проблема.   Я размышлял , сидя перед своим арсеналом, тщательно хранящемся в нижнем ящике платяного шкафа, огромного солидного, сделанного еще Егором Тихоновичем Баскаковым, отцом Нины Георгиевны.
Он, как и наш дед Иван, тоже в свободное от работы время баловался изготовлением мебели. Мастер был, чувствуется, непревзойденный. У нас стояла горка, выполненная его руками. Это было произведение искусства. Нужно будет про него рассказать поподробнее.
 Что ни говори парень я был состоятельный, в случае боевых действий мог выйти на улицу в полной экипировке. Вот лежит детское охотничье ружье, мне его бабка Таня на семилетие подарила. Бабка Таня, это мать Нины Георгиевны, то есть бабушка по материнской линии, Баскакова, значит.
Чудное ружье, как настоящее, только маленькое и стреляет пистонами. Кстати, а где мои пистоны? Я занырнул в ящик и стал перекладывать свое имущество. Есть! Жаль только одна пачечка. Задумавшись о оскудевших боезапасах я вспомнил, что давненько к нам не приезжала подвода утильщика или старьевщика, называйте как угодно. У него можно было купить всякий дефицит, например: пистоны, рыболовные крючки, лампочки для карманных фонариков.
Ну, всякую мутотень, как шары воздушные или китайские фонарики я в счет не беру. Это девчоночье дело. А в последний раз он привез новый товар, от которого нас, пацанов, столбняк хватил. Автоматические пистолеты. Стреляют пистонами, но очередями. Закладываешь целую ленту в барабан, и палишь, пока лента не закончится. Чудо, а не оружие. Даже дух сейчас перехватило от воспоминаний.
Спрашиваете, почему не купил? Да вот и проблема в том, что все необходимейшие для нас вещи обменивались только на макулатуру или тряпье. Он и назывался, этот дядька, утильщиком. Приезжал всегда на подводе, запряженной такой же, как и он, дряхлой  старой лошадью. Такой старой, что она головы никогда не поднимала и, казалось, постоянно нюхала землю. Под стать ей была и телега, деревянные колеса которой  не досчитывались спиц, вихлялись из стороны в сторону. Дуга у лошадки постоянно заваливалась набок.
 Но дело было не в этом. Как говорит моя бабка Маня: «Не красна изба углами, а красна пирогами». Вот и здесь. Бог с ней, с лошадью, да и телегой тоже. Все богатство было сосредоточено в сундуке, стоявшем за спиной у этого дядьки. Чего там только не было! Этот сундук нас сводил с ума, заставлял встречать  повозку еще до поселка и в почтительном эскорте сопровождать этот рыдван, пока он не остановится. Бабы тут же зажимали носы от запашца, который исходил от его поклажи. Но для нас этот запашец был как валерьянка для кота, мы от него пьянели. Ведь источавшие этот дых вещи служили пропуском к богатствам, таящимся в этом сундуке.  Дядька не спеша, очень значимо, открывал крышку, развешивал образцы товара. Такого в магазине не купишь. Мы, опьяненные увиденным, бросались по сараям искать всякую ветошь. Можно было подумать, что ее  завались. Где там! Каждая захудалая телогрейка была на учете: « Это не трожь, по грибы ходить сгодится»-охлаждала мой пыл маменька, когда я в отчаянии хватался за какую-нибудь пиджачную ветошь, настолько ветхую, что собаке на подстилку не бросишь.
 «Это оставь, картошку нужно будет зимой укрывать, чтобы не померзла» -опять не слава Богу. Причем эти проблемы были не только у меня. Все так страдали. А нарушишь табу на эти вещи, бит будешь нещадно.
Вон Тамарка Казьмина, обалдела от «тещиного языка» и отдала телогрейку своего отца, дяди Лени. Как ее драли вечером! Мы, обычно хладнокровные от воплей сотоварищей, и то как-то себя неуютно чувствовали. Даже наш папаня не выдержал и пошел за Тамарку заступаться. Жалко Тамарку. Досталось ее крепко.
 Потом наша мама ее к нам привела и как могла успокаивала. Я даже не в претензии был, что ей на батон варенья намазали. И было бы за что страдать. Я понимаю, если тебе попу отлупцевали за автоматический пистолет с пистонами очередями, а то за «тещин язык». Да осенью бродячие китайцы их за гривенник будут отдавать. Не пообедал в школе разок и вот на тебе, растягивай эту блажь. Принцип смешней не придумаешь: гофрированная папиросная бумага, правда, раскрашенная ярко, на палочке, дунешь в краешек, это все распрямится с противным звуком. Вот и все.
Почему «тещин язык»,  я как-то  не задумывался. Только мужики почему-то смеялись, глядя на эту игрушку, и подначивали друг друга приобрести, чтобы подарить какой-то «теще». Странный народ, эти взрослые, нет бы  на автоматический пистолет ветошь обменять, ан нет, они «тещины языки» рассматривают.
Бумагу, которую принимал дядька, у нас тоже не было. Ее вообще не было. Газет почти никто не выписывал, да они на обертки нужны были. А журналы. Боже упаси, прибрать материнскую «Работницу»! Если хочешь сделать  злодейское дело, то сдай годовую подборку в макулатуру. Да их, эти журналы, весь дом читал. Все мамы в очередь записывались.
Нет, макулатура отпадала. Дядька  хитрый был. Он не принимал пачки квитанций и бланков, которыми мы разживались на свалке. Периодически на свалку, которая была недалеко от нашего поселка, привозили всякий хлам с фабрики. Мы это дело контролировали четко, так как там можно было найти массу полезных вещиц. Но я о свалке потом расскажу.
 Мы запасались всем этим сырьем заранее. Воровали ветошь с заборов и полениц, когда ее просушивали  после длительной зимы. Тащили все, что попадалось под руку, и прятали по своим укромным клетушкам, чтобы никто не видел и не узнал. Друзей в этом деле не было.
Шли на все. Намачивали пачки газет в воде, чтобы они были тяжелее. В узлы с ветошью заворачивали кирпичи, опять же для веса. Утильщик был стар и мудр как черепаха Тортилла. Он без труда обнаруживал  нарушения в обмене товара и с безразличием отбрасывал мокрые пачки газет, узлы с кирпичами.
 Его старое, испещренное морщинами лицо, ничего не выражало. Наиболее отчаянные клиенты пытались во время процесса торговли стащить узел тряпья с телеги, но их тут же обжигал удар кнутом, с которым старик не расставался. Как он умудрялся за всем следить, оставалось только удивляться.
Хитрый старьевщик сделал конкурентами  наших мам. Для них он привозил иглы для швейных машинок. Здесь даже наша мама не выдерживала. Недолго думая, она обменяла весь теплоизоляционный материал наших погребов ради заветной пачки иголок. У меня  дух перехватило, когда она отдала нам распоряжение подтащить все это обилие хлама к повозке.  Иголки для машинки были нужны и на возмущенный вопрос папеньки, который запоздало пытался объяснить нам кто в доме хозяин, она довольно резко ему ответила, что не будет возражать, если все из одежды мы будем покупать в магазине. Очередной финансовый конфликт был загашен без полемики. Мать  обшивала нас на стареньком «Зингере», который просто спасал ее от бесконечной штопки, перешивки отцовских брюк и рубашек для нас, неимоверно тянувшихся как сорная трава через асфальт.
Такие вот мы были, дети окраин, длинные, тощие. Я попытался отхватить у старика под шумок кое-какие вещицы за такой мощный макулатурный вброс, но старик, впервые разжав сухие губы, хрипло сказал матери, что и так уступает со скидкой.
Здесь, как говорится, комментарии были излишние. Мы, мелкая ребятня, с сожалением смотрели как старик ,не спеша закрывает сундук, запирает его на замок, неторопливо увязывает весь свой хлам. Все он делал основательно, и можно было быть уверенным, что ни одна пачка, ни один узел не упадет по дороге. Так он и ехал по нашему поселку, нескладный возок, древний как, дерьмо мамонта, поскрипывая своими несуразными колесами, с бряцающим ведром, болтающимся на задней оси. Согбенная фигура старьевщика долго была видна, пока экипаж не скрывался за последним поворотом.
 Мы обреченно вздыхали, словно чувствуя, что с каждым отьездом этого старого утильщика от нас уходит что-то дорогое, близкое, но становящееся уже ненужным.
Также канули в прошлое шумные китайцы, которые заполоняли наши поселки со своим барахлом. Только они свой товар не обменивали, а продавали. Они шли веселой гурьбой, обвешанные веерами, волшебными фонариками, несли в руках стеклянные рамки для фотографий, разрисованные черно-красными цветами.
 «Тетка, покупай, моя продавай!»- весело галдели они в наших дворах. Тетки называли их «харями косоглазыми», на что китайцы совершенно не обижались,и охотно скидывали цены. Считай, в каждой нашей квартире можно было увидеть на комоде развернутый китайский веер или фонарь, качающийся под потолком. Со стен смотрели фотографии в ярких китайских рамках.
Дольше всех продержался старый китаец, который держал прилавок на базаре у фабрики. Каждый выходной он сидел неподвижно, как богдыхан, среди своего цветного товара, но не кричал и никого не зазывал. Он был стар, желт и морщинист, этот китаец.
Уже на пустырях строились пятиэтажки, которые в то время не звали презрительно «хрущобами». Получить квартиру в таком доме считалось  удачей.
Когда наши мамы обсуждали на колонке очередную счастливую семью, покидавшую наш поселок, то в итоге всегда говорили, как правило, сами себе: «А ты поработай с ее. Считай, без малого, двадцать годочков за станками отбегала. Да муж поммастера столько же». Это были самые весомые аргументы.
Старик-китаец сидел. Только его товар становился все более выцветшим и непризентабельным.
 В нашу жизнь ворвались такие слова как «Новостройки», «Универмаг». Родители поездку в него планировали в выходные. Это было мероприятие. Нас заставляли переодеваться для его посещения.
Пропал старый китаец тихо и незаметно.
Так я сидел и рассуждал возле шкафа, пока меня не окликнули братья, чтобы я собирался в Дерябиху, так как отец и мать  туда пройдут после работы. Очнувшись от одолевших меня мыслей, я резво, в припрыжку, помчался за своими родственниками. Рядом тяжело переваливаясь с бока на бок, семенила в очередной раз беременная Дамка.


               
                Рыбалка
Летние дни пролетают быстро, как облака на небосводе. Кажется, захмарило все небо и быть дождю. Обыватели глядя на небо вздыхают : « Слава Богу, пройдет дождичек,  можно будет не обрывать руки ведрами с водой».
 Как же, сейчас! Подул незаметный ветерок,  от облаков не осталось и следа. Какие-то жалкие перистые разводья. К обеду и вовсе устанавливается такое пекло, что уползаешь куда-нибудь в тень. С облегчением передыхаешь, когда наступают сумерки. Их  незаметно, за хлопотами, как-то вкрадчиво, заменяет ночь, темная, густая. Она быстро обволакивает деревья, кусты, вползает в открытые окна домов.  И вот уже то в одной избе, то в другой  засветились окна, значит, действительно темно стало. Народец на Дерябихе жил прижимистый, кондовый, просто так свет не палили. Дед мосластыми ручищами включает лампочку. Именно лампочку, так как выключатель встроен в ее патрон. Уникальное приспособление, заря электротехники. Сверху этот шедевр венчает металлический отражатель.
  Наше, по-летнему  многочисленное семейство, собирается ужинать. «Вечерять»-как бы сказала бабка Маня. Уникальная была старушка. Неграмотная, ее дед при мне расписываться учил. Но сколько она знала присказок, поговорок! Оборонит одно слово, вроде как невзначай, мимоходом, и все, можно больше не продолжать беседу, предмет спора иссяк. Небольшого росточка, опрятная, в беленьком платочке она постоянно сновала по дому, по огороду. Ее никогда не видели сидячей или, боже упаси, бабка прилегла.
Вот и сейчас, вроде как неторопливо, но сноровисто, она накрывает на стол. Пока все собираются помогать, стол уже накрыт. «Мама, ну что же ты не сказала, я бы помогла»-воскликнет крестная.
 «А и делов-то»-раздастся эхом в ответ.  Она была нам неродная.
Родную бабку Анну мы никто не знаем, она рано умерла, говорят, что крестная ее копия. Потом была мачеха Екатерина, ее никто из детей вспоминать не любил, уж очень жесткая была женщина, ну  ее Бог и прибрал, как бы сказала наша бабка.
 И вот последний брак деда вроде бы как оказался удачным. Мы даже не чувствовали, что она не родная.
Не зря говорят старые люди про жен: «Первая от Бога, вторая от черта, третья от человека». Своих родных у бабки Мани не было. Детьми тоже обзавестись не успела, ее мужа Андрея, как сказывала тетя Тоня (что бы мы без нее делали, так бы и жили в неведении) призвали на первую мировую, затем- гражданская война.  Когда навоевался  Андрей и пришел в свою деревню, соседнюю с Пылайкиным, то застрелил его красноармеец прямо у колодца, недалеко от родного дома. Смутила, как сказала тетя Тоня, красного бойца якобы белогвардейская форма. «Погоны, наверное, не спорол»-заметил Владик. «Наверное»-вздохнула тетка. Вот такой сюрприз ждал нашу бабку Маню. Но бабушка сама никогда ничего не рассказывала. Она больше молчала.
Мы ее частенько сопровождали на пастбище на дневную дойку. Корову Дочку доить. Путь был неблизкий, так как пастух гнал коров с каждым днем все дальше от Дерябихи. Потом на этих пастбищах микрорайон завода «Автоагрегат» вырос. А пока паслось там, правда, с каждым годом все убывающее, стадо коров. Потом наступил момент, когда не стало Дочки, этой огромной серой коровы, любимицы всего семейства. Затем, как-то незаметно, сошло на нет все дерябинское стадо.
Ужин, когда взрослых немного, прошел быстро. Чего рассиживаться!  Крестная унесла посуду на кухню, а мы все выкатились посидеть на терраску.
Было темно, душно. Ветерок, который тянул с Волги, прохлады не приносил. Кроны тополей шумели вверху, но свежести не давали. Сверху нас разглядывал ковш Большой медведицы. Я задрал голову и стал разыскивать Полярную звезду. Ее меня  научил распознавать Владислав. Ему как-то было скучно или настроение соответствующее, вот он и сподобился.
 «Так, что дед, завтра едем на рыбалку»-вдруг заговорил Владислав. «А мне что, пошли»-буркнул дед.
Я так и застыл с завернутой кверху шеей. Ну, когда эта несправедливость закончится, опять я мимо, как рыбалка так без меня. Это ведь не на плотах рыбачить, на них я и сам схожу. Здесь дело серьезнее, на лодке.
«Я уже и червей накопал»-отозвался Стас. Ну братец! Ну, погоди. Меня распирало от возмущения, но я понимал, что ором тут не поможешь. И я блистательно вывернулся.
 «Дедушка»-повернул я свою курносую моську к сидящему на лавке деду (обращение нестандартное, на «дедушку» наш дед походил меньше всего): «Я пойду с Вами».
  «Без сопливых обойдемся»-ввернул Стас. Я мужественно проглотил обиду и промолчал.
«Да мне-то что, пойдем»-немного помолчав, буркнул дед. «Сивого, на рыбалку, в лодку?»-вступил в разговор Владик: «Ну не знаю».
 « Чего не знаю, дедушка разрешил, а лодка его»-затараторил я. Дед как-то криво, из-под бороды, усмехнулся. Не зря же я его «дедушкой» назвал.
 «Пойдешь, пойдешь, сказал же»-буркнул дед. Старшие внуки обиженно промолчали, их мнение было проигнорировано начисто. Я мысленно каждому из них показал язык и тихонько сполз со ступеньки в темноту двора. Это была большая победа над братьями. Тем более, что союзником я безошибочно выбрал деда.
 У деда я нелюбимый внук. Во-первых, я не в его породу уродился. Стас уже в детстве был его точнехонькой копией, я же был белобрыс и курнос. Стас был молчалив и нелюбопытен, я же…господи об этом лучше  и не вспоминать. Если на Дерябихе было какое-нибудь мало мальски значимое происшествие, то в воздухе стояло фоном: «Опять Сивыыый». Ну что поделаешь, если любознательность из меня так и перла.
Но  за эту любознательность я сполна и получал. Затем я  родом был не из Дерябихи. Стас и Владик, у них разница в возрасте не больше полутора лет, жили в дедовом доме огромной семьей. Их не разделяли, и они с голыми попами, ползали по подворью.  Деду Ивану приходилось за ними досматривать, когда все были на работе. Как он за ними присматривал  уже не воспроизвести, только штанов он им за день не менял и доставали братьев пришедшие с работы мамки из всяких непотребных мест, вплоть до коровника или хлева.
На возмущенные стенания родителей дед из мастерской коротко отвечал: «Ребенок как поросенок, без грязи не вырастет». Такое воспитание только шло на пользу молодому поголовью.  Как говорила мать братья в детстве, да и потом, не болели ни одной болезнью.
 Я другое дело. Родился, когда мать с отцом уехали жить на только что отстроенный Рубленый поселок. Им дали комнату в двухкомнатной квартире. Метров двенадцать на четверых, если меня считать, конечно. Убежали с огромной радостью, забрав Стаса и самовар, который тайком  от деда купили. Дед умел всех строить. Дисциплина была железная: сказал ехать в воскресенье пни корчевать, все, никакие аргументы в оправдание не принимались.
Деньги требовал, чтобы сдавали только ему. Сбежали родители на наш поселок и были там самыми первыми поселенцами.
 Дед, говорят, был возмущен и говорил, что «Лексея» эта «казармешная» с толку сбила. Дед, как истый домостроевец, не любил мать и называл ее не иначе как «фабричная» или «казармешная». Мать, действительно, родилась на фабрике, на которой работали мои дед и бабка, Егор Тихонович  и Татьяна Петровна  Баскаковы.
 Прошло много лет после этого отъезда, прежде чем он попросил у матери прощения. Так что я коммунальный ребенок.
Почему мы и жили своим годом очень дружно, так как нас в доме было полно, мамы только успевали рожать. С нами не церемонились, сваливали в квартиру кому-нибудь из свободных мам присмотреть,  в то время как остальные  разлетались по хозяйству, потом один детский сад, затем одна школа.
 Для деда Стас был свой, я же-  рубленский, поселковый, что означало то же что и «казармешный».
 И последнее, что определяло отчуждение деда ко мне, это то, что я был левша. Для русских деревень, особенно в такой глубинке как Сокольский район, быть левшой, это несчастье для семьи. По степени тяжести- второй после деревенского дурачка. Сами посудите: деревня была жива общиной. Покос был общим, ставили дома всей деревней. Сокольский район был лесным и имел выход на Волгу, поэтому там развились такие виды промысла как пиление бревен на доски, рубка срубов домов для продажи, валка леса, его обработка. Все это везлось к Волге и грузилось на волжские баржи: «расшивы», «беляны». При необходимости, артель плотников грузилась на эти баржи, и спускались вниз по Волге в степные безлесные районы. Там они продавали доски, срубы для изб, ставили их.
 Плотники они были превосходные. Заодно продавали на лес и баржи. Как понимаете, дело было артельное. Ну и можно представить себе леворукого косаря на лугу, пильщика досок на пилораме или плотника, обтесывающего бревно вместе с другими. Ничего не получится, я вам скажу. Конечно, были индивидуумы, которых это не особенно касалось. Кузнецы, на пример, бондари. Но дед был плотник, причем хороший организатор, артельщик. Он такой дефект внука перенести не мог. Мало того, что не в его породу уродился пацан,  колор не тот, так тут еще такое. Были подняты на ноги все летописцы и историографы рода Гришиных, прошерстили всю юрьевецкую родню, чтобы как-то присупонить к племени этого выродка, но тщетно. Не нашли.
Как мне позже стало известно даже мать и та тихонько провела опрос Баскаковско-мухинской родни по такому чрезвычайному случаю. Никто не признался.  Поначалу, как бы сказал дед, в титешнем возрасте, я особенных притеснений не чувствовал, пока не подрос. Все началось с еды, если схватиться левой рукой за ложку во время обеда, то это был великий грех. «У, лекша»-раздавался возглас деда и его ложка больно припечатывалась ко лбу или к руке, куда достанет. Я естественно, в слезы. Конечно, все ближние за меня заступались, и дед прекратил мое воспитание. Он просто меня не видел. Да и чего там было смотреть: белобрысое плаксивое создание. В добавок, я постоянно болел, подхватывая одну болезнь моднее другой. Где я успевал подцепить все это великолепие коклюшей, дифтеритов и бронхитов остается загадкой, яслей еще не было.  Хотя какая загадка: если нас был такой косяк в доме.
Ладно бы только  дед притеснял меня за такой, с его точки зрения, дефект. Так основным иезуитом по моему возвращению в лоно нормальных людей стал детский сад, в который меня отдали ровно в три года. Вот там все и началось. Я очень смутно помню себя с привязанной левой рукой к туловищу. Помню, что верещу, сбрасываю этот крепеж, а меня бьют по попе и привязывают снова. Конечно, я в такой ситуации ни играть, ни бегать не мог. Дать сдачи забиякам и то не мог, поэтому, как рассказывала мать я, в основном, стоял у забора, вцепившись одной рукой в доски, и плакал.
Но все были глухи, считалось, что это дефект и его нужно немедленно исправлять. Похоже, если бы я был одноруким, всем было бы легче. По своей методе  воспитатели и учили меня стать одноруким.
 Спас меня случай. Я упал с детской качалки-доски (ну кто может одной рукой  удержаться, когда доска качается вверх-вниз) и сломал руку, причем левую, которая была, как всегда, привязанная. Вот тут переполошились все. Теперь я уже ходил не с привязанной рукой, а с рукой в гипсе. Тут вмешался папенька. Он заявил, что хватит издеваться над ребенком. На его действия возмутилось руководство детского сада, которое не понимало папенькиного легкомыслии в вопросах воспитания подрастающего поколения.
«Кому он будет нужен с таким дефектом?»-вопрошали родителя строгие специалисты из области дошкольного образования. Здесь нужно было отдать должное отцу: он, несмотря на всю свою интеллигентность, послал куда-то заведующего детским садом. Та немедленно сняла с себя ответственность  по воспитанию отщепенца и за судьбу, которая ждет меня с левой рукой в будущем.
Меня развязали, вернее не связывали снова, когда сняли гипс. Но вред нанесли, конечно, ощутимый. Разрегулировали меня крепко. Я до сих пор руки путаю, а представьте пятилетнего ребенка, который не знает, что какой рукой делать и закрывает глаза от страха, что сделает не так и получит наказание.
Школа меня добила. Конечно, левую руку уже не привязывали, но писать, рисовать, лепить запрещали. У доски мел нужно было держать только в правой руке, а мне и сейчас  удобнее писать на доске левой. Почему не знаю.  Думаю, что где-то на рефлексорном уровне возникают ассоциации с забором, на которых я рисовал, что угодно и учителя меня не контролировали. Если в сарае или дома меня не заставляли ничего делать правой рукой, так до сих пор я пилю, строгаю, режу левой, как мне Всевышним определено,  и ничуть от этого не страдаю.
Такие вот мысли меня одолевали пока толкался по темному двору, дожидаясь когда  братья уйдут спать. А они чего-то разговорились. « Кашу, варить, масло»-доносились обрывки фраз с террасы. Это, стало быть, к серьезной рыбалке готовимся, если дело к каше подошло. Каша нужна для подкормки, масло- для пахучести.
 Здесь авторитетным специалистом считается Стас, даже дед его слушает. Вот и сейчас хлопнула дверь, это Стас пошел на кухню договариваться  с бабкой насчет варки  каши. Масло выпросит у тети Тони.
На время на террасе воцарилось молчание, я уже подумал, что дед и Владик пошли спать и настроился тоже залечь, но опять появился братец и между ними завязался разговор. Мельтешить мне на их глазах не хотелось, и я решил подождать. Пошел к сараю проведать Дамку, которая, несмотря на то, что в гостях, спала  на стружках самым бессовестным образом.
Когда я зашел в сарай, то барбос приподняла голову, и у нее в глазах воцарилось беспокойство, что, дескать, хозяин, неужели куда пойдем, ночь на дворе. Я погладил ее, сказав «Спи». Дамка благодарно лизнула мне руку и вытянулась на стружках, устраивая поудобнее свой беременный живот. Скоро щениться будет. Как  ее занятие надоело. Хоть бы щенилась кем -нибудь порядочным, а то все такое…Придется опять брать грех на душу. Правда, бабка Маня всегда говорит, что в первый день не грех. Гораздо хуже, если потом подросших щенят гнать со двора.
Под воротами в темноте блеснули два изумруда и  я почувствовал мягкую кошачью шерсть на своих голых ногах. Раздалось мурлыкание. Это пришел с гулянки кот Мурчик. Он у нас ветеран, по возрасту  ровесник братьев и старше меня. Старый умный кот. Он давно уже  не ходит гулять за ворота. Я даже удивился его резвости, погладил старого ловеласа. Мурчик мурлыкнул в знак признательности и заспешил на кухню к бабке, испить молочка на ночь.
 Послышался голос бабушки, которая журила его за позднее шатание. Одновременно раздался шумок наливаемого молока. Мурчик, лакая парное молоко,  готов был слушать любые бабушкины изыски по поводу его беспутного поведения. Видно, что задержаться на улице его заставили крайне экстренные дела, иначе он бы не опоздал на вечернюю дойку. У них с бабушкой выработался многолетний ритуал, каждое утро и вечер кот с бабушкой ходит в хлев доить корову и тут же получает свою порцию парного молока. А тут вот, извините: «бес попутал».
 Вскоре погас свет на кухне, бабка легла спать. Кот Мурчик, удовлетворенный проделанными за вечер делами, отправился спать тоже. Его место на печке. Причем независимо от времени года, так как бабка по старой привычке топит русскую печь утром и готовит на весь день. Для старых костей Мурчика теплая овчина в самый раз. Вот хлопнула дверь терраски, это братья пошли спать. Пока дед ходил в уборную, я прошмыгнул в горницу и упал на кушетку.
Вошел дед, долго стоял и молился перед иконами, шепча молитвы. «Отче наш…иже еси на небеси…»-переливались совершенно непонятные для меня слова, и, странное дело, они действовали так убаюкивающе, что веки становились все тяжелее, тяжелее и я уснул
Разбудил меня тихий мелодичный звон настенных часов. Уникальные были часы, их откуда-то из-за рубежа привез дядя Леша, большие красивые. Ответственным за них был дед,  только он заводил часовой механизм и поправлял точность хода. Звон часов не будил своими ударами, они били аккуратно не назойливо, совершенно не предлагая вскакивать с постели и делать физическую зарядку. Нет, они только напоминали о ходе времени и сообщали конкретные часы.
 В полудреме я насчитал пять ударов. Именно то, что нам нужно. На терраске затарахтел будильник, это Стас, не надеясь на наше кумпанство, поставил контрольное время. Хотя кого проверять, бабку! Хи-хи,с -да вон дверь входная хлопнула. Бабка уже встала, привела в себя в порядок, сейчас нас будить будет. Ей никакой будильник не нужен.
Зашлепали босые ноги, это Стас  помчался править утренние дела. Вот неугомонный,  в обычные дни их с Владиком не добудишься, но если дело касается рыбалки,  да  на лодке, то все, сон по боку. Судя по утихнувшему движению на террасе, Владислав еще не поднимался, я, собственно говоря, носа из-под дерюжки тоже  не высовывал.
Так было уютно в эти предутренние часы, когда ночь медленно отступает, оставляя после себя тихие дымчатые сумерки. Солнце еще не настроилось вставать и легкий обволакивающий сумрак не торопится уползать под шкаф и другие теневые места.
Ночь дала кратковременную прохладу кустам, цветам и они благодарные пустили утренние слезы, росу. Перед моими полуоткрытыми глазами возник туманный силуэт красного цветка. Он сверкал и переливался как драгоценный камень и в такт переливам медленно покачивался. Это был цветок шиповника, ветви которого заглядывали в открытое окно. Я  заворожено следил за меняющейся игрой цвета. А цветок, как кокетливая манекенщица, чувствуя, что им восхищаются, игриво покачивался, отягощенный капельками росы.
 Медленно, но настойчиво в голову полезла подлая мысль: «А ну ее, рыбалку. И без нее столько задумано, столько надо успеть!». Но тут же трезвый внутренний голос возник: «Ты что, полудурок! С братьями ладно, их мнение тебя не особенно интересует, а дед. Если бы не он, ты бы сейчас дрых без задних ног и никуда не собирался». Здесь голос был прав, падать  в глазах деда в мои планы не входило.  Чтобы прекратить мои сомнения раздался скрип лесенки, ведущей на печку, это слезал дед. Он, как и кот Мурчик, спал все время там, зимой и летом, и в промежутках между ними.
Все, сомнения в сторону, пора вставать. Гладкие, покрашенные темно-вишневой краской половицы, приятно холодили ноги. Забрасываю майку на голову, с первого раза не попадаю, бестолковка влетела в пройму для руки, долго кручу, перевертываю, чтобы было правильно. Бросок, снова неудача. И чего я эту майку вечером снял, лег бы в ней и не мучался сейчас.
Вон деду как хорошо, он вообще не раздевается, когда спать ложится. Встал и готов. Чтобы больше не маяться, растягиваю, как могу пройму от майки, и продираюсь головой туда, где ей быть положено. После такой экзекуции пройма категорически отказывается находиться на моем плече и скатывается вниз. Я поправил ее пару раз, потом махнул   рукой. Штаны было одеть гораздо проще, так как они у меня короткие и на одной пройме. Давеча мать хотела пришить вторую, так  я ее не нашел. Запропастилась куда-то. Тоже невелика беда. Штаны –то держатся.
Я вышел на крыльцо. У косо подвешенного, прямо на поленицу умывальника, стоял Владик и, прямо скажу, без всякого энтузиазма, умывался. Знамо дело, кому охота подниматься в такую рань. А посередине двора начинала вырастать куча из всяких вещей. Это гоношился Стас. К сараю прислонились весла, появился мотор, наша гордость «ЗИФ-3». Дед его по случаю купил у кого-то с рук.
Чего я стою, пора и мне умыться. Хотя формальности все это. Я подошел к бочке, стоявшей возле водостока с крыши. Она было полна дождевой водой. Правда, на поверхности скопился всякий мелкий мусор, но это не беда. Я отгреб его в сторону, набрал горстки воды и  протер глаза. Аккуратно так, точнехонько, по глазам провел. Остального лица, как и положено, даже не замочил. Нам это ни к чему. Подолом майки протер увлажненные места и все, готов.
Чего это Владислав решил? Никак зубы чистит! Ну совсем сдурел парень с недосыпу. В школу идти не нужно, чего их зря тереть.
Я в лучшем случае в субботу их в бане почищу, если зубной порошок не забуду. А так вар пожевал маленько и все. У меня и сейчас кусочек где-то завалялся. Я засунул руки в карманы, словно у меня там склад вара, но они, карманы, были пусты. Выпал, наверное. Ведь говорил матушке, что мне карманы делать нужно побольше и поглубже, нет ведь, не слушает.
Вот и пройму от штанов я, наверное, так потерял. Засунул в карман, а она и вывалилась. Да ладно, далась мне эта пройма.  Я наклонился  над бочкой и широко улыбнулся. Вот они, все тут, зубы.  Чего их чистить, итак блестят в дождевой водице. Я ими даже клацнул для убедительности. Ну и зубехи  у меня, наградил же Господь! Как штакетник с выломанными досками. Широкие и редкие. И эта щель посередине. Будто зуб планировался, а потом вырасти забыл. Ужас, а не зубы.
Что-то мне не везет с внешностью, вон братец, вполне симпатичный парень, а я... Как-то матушка воскликнула по какому-то случаю, в котором я был повинен: «И в кого ты такой уродился!» то я снисходительно обьяснил ей, что я «поскребышек», то есть последний, на меня мощи у родителей  не хватило. Это мне бабка Маня обьяснила, я и запомнил. Взрослые потом долго хохотали над моим логическим обьяснением.
 Хватит себя  разглядывать! Не возвращаться же обратно, как говорят взрослые ребята, да и бабка завтракать зовет. Едим быстро и молча, яичница, хлеб, молоко-такое раннее меню. 
Сборы закончились. Дед взял тележку, сделанную из весел, положил на нее мотор. Все, с него хватит. Стас обвешался сумками, в руках огромный клеенчатый пакет с удочками.  Мне досталась хозяйственная сумка со вторым завтраком.
«Не разлей»-сказала бабка Маня. Она уже открыла ворота и стояла, с улыбкой глядя на нас. Ворота она не для нас, конечно, открыла, ей корову Дочку выпускать нужно. Да вот и она, кормилица, вышла из хлева. Вальяжная, спокойная, пусть пройдет, мы подождем. Бабка на прощание погладила ей шею, что-то теплое прошептала. Дочка ей в руку благодарно ткнулась и вышла на улицу. Остановилась и стала ее рассматривать, словно в первый раз видит. В это время показалось дерябинское стадо. Собственно оно не только дерябинское. Коров и телят собирали не только с нашей улицы, но и с Матвеинской слободы, и с Алексеевской. Отовсюду стекались коровушки и вливались в общее стадо. Одни буренки  шли сами, бестолковых подгоняли хозяйки. Они почтительно здоровались с пастухом, старым дядькой, в брезентовом плаще и вытертой кепке. Вот он увидел деда Ивана и приподнял кепку, дед в ответ -свою старую фетровую шляпу.
Коровы явно не спешили,  чего им торопиться, впереди целый день. Только бестолковым телятам не стоялось. Они взбрыкивали задними ногами или, задрав хвост, мчались, куда глаза глядят. Тогда раздавался, короткий как выстрел, щелчок кнута. Это пастух пускал в ход свое грозное оружие, кнут, который обычно висел у него на плече. Кнут был великолепен. Короткая рукоять,  годами отполированная руками, с ее конца свисает черный плетеный жгутовый ремень, переходящий в косу из сыромятной кожи, затем тонкий конец, увенчанный волосяной  кисточкой.
 Конечно, пастух не бил теленка. Таким кнутом можно было запросто кожу рассечь. Да теленку и этого предостережения хватало. Как нашкодившее дите, он бросался к своей мамаше и тыкался взволнованной мордахой ей в бок. Матушка скашивала на проказника лиловый глаз, потом поворачивала шею и лизала моську несмышленыша, дескать, успокойся и не отходи. Теленок какое-то время семенил послушно рядом, потом все начиналось сначала.
 Дочка слилась со своим коровьим товариществом и бабка, выпустив нас, закрывала ворота.
На скамейке у ворот появился кот Мурчик. Этому-то чего не спалось! Вон барбосы, даже носы не высунули из конуры. Рады радешеньки, что их не вызвали. А так им вставать с ранья  нет никакого резона. В хлев, когда идет дойка, у них нет права заходить, это только Мурчик приблатненный. Подадут на завтрак миску молока с накрошенным   хлебом и на том спасибо.
Мурчик явно выспался, умял чашку парного молока и теперь занимался своими делами. Какие дела могут быть у сытого выспавшегося кота?  Задрал заднюю ногу и старательно надраивал свое хозяйство. Так увлекся, что не заметил, как бабка закрыла ворота, и совсем было ушла, но ее остановила беспечная поза Мурчика.
Она полюбовалась на него, но котяра вошел в раж по начищению своего потенциала и не заметил ее ожидания. «Будет тебе, греховодник»-сказала бабка и столкнула Мурчика со скамейки. Тот от неожиданности опешил, но на то и кот, чтобы упасть на четыре лапы. Высоко поднимая задние ноги, чтобы сохранить в неприкосновенной чистоте свой инструментарий кот прошествовал на подворье. Всем своим видом он показывал, что и не собирается болтаться днем на улице, сохранит силы для ночных вылазок.
Вот наш эскорт приготовился к торжественному маршу. Посмотреть было на что. Впереди выдвигался дед с тачкой, сделанной хитроумно из весел и колеса. Собиралась и разбиралась эта штука быстро, и места в лодке не занимала. Дед в старой фетровой шляпе, низко надвинутой на глаза, черный, заросший бородой и волосами, был колоритен. В старом суконном пиджаке и таких же брюках, спавшими вместе с ним на печке, он был  находкой для режиссера, решившего снимать фильм о цыганах. На шаг сзади шел Стас с огромным свертком  из клеенки. Там было самое святое, удочки-кольцовки. На нем были навешаны еще какие-то сумки  и свертки. Стасу было тяжело, но он мужественно волок всю эту поклажу и бубнил, что опаздываем к первому клеву.
 Рядом с ним брел Владик. Вот уж кому-кому первый клев был по барабану, так это ему. Похоже, что он так еще и не проснулся и не понял, правильно ли сделал, встав в такую рань.  Поклажей он обременен не был.
Процессию замыкал я, таща сумку с харчем, тоже, вообщем-то, не особенно глазастый в такую рань.
Мы, как люди скромные, не жаждали никакой публичности. Дед был уже старым человеком, авторитет его на улице был достаточно высок, и рыбалкой он никогда не занимался. А тут на тебе, сбрендило.
Пересудов он своим новым хобби вызвал много, особенно когда его несколько тетушек увидели на свалке, копающего со Стасом червей. Было о чем посудачить бабам у колодца, было. Дед это мужественно пропускал мимо, но старался свои действия не афишировать.
 Вот и сейчас он планировал проскочить опасную зону, где стояла колонка (колодец был в другой стороне улицы) незамеченным. Сейчас. Как же!
Это нужно же было встать в такую рань, чтобы напороться на известнейшего информатора улицы, без которой не обходилось ни одно мало-мальское событие в Дерябихе и ее окрестностях. На колонке набирала воду лучшая товарка нашей тети Тони и непререкаемый ее авторитет, соседка по улице Нюрка Громова. На что наша тетя Тоня была ни с чем пирожок, но она уступала друганке Нюрке по эрудиции и осведомленности. « А вот Нюрка Громова  сказывала…»-это был последний аргумент тетушки в споре с любым оппонентом, когда все аргументы  исчерпывались. Здесь даже наш отец разводил руками и говорил: «Ну, уж если Нюрка Громова сказывала, то о чем можно говорить» и уходил от греха подальше.
Но я буду не справедлив, если затрону только Нюрку Громову. У нашей тетки была еще одна подружонка, только она не жила на Дерябихе, а обитала в какой-то  слободе. Звалась она Анютка Басманова. Такой же немеряной эрудиции и страсти к получению информации, что и вышеупомянутая Нюрка.  Поскольку она обитала вне Дерябихи, то и информационное поле ее было несколько шире, чем у  деревенских подруг.
 Нюрка Громова жила на пару домов ближе к большой дороге, чем наша тетя Тоня. Поэтому она всегда перехватывала Анютку, спешащую сообщить нечто экстренное, затаскивала ее к себе и все выведывала горящую информацию. После чего  Нюрка оставляла  товарку и спешила сама выполнять информационную функцию. Как правило, первой ее жертвой становилась тетя Тоня. Она принимала на себя весь блок новостей и Нюрка наслаждалась произведенным эффектом.
 Но иногда новости носили настолько весомый характер, чтоАнютка Басманова  могла усомниться в способности Нюрки Громовой донести правдивость и точность услышанного. Тогда она спешила сама. Так что был у тетки еще один информационный канал. И если в полемике не срабатывал авторитет Нюрки Громовой, то тетушка вытаскивала последний аргумент, начинавшийся примерно так : «А вот Анютка Басманова говаривала…».
Вот надо же такому случиться, что именно она, Нюрка Громова, стояла на колонке и набирала воду в ведра. Когда она нас увидела, то ее луноподобное лицо засияло, и глаза заискрились лучезарным блеском. Вот он миг пленительного счастья! А если бы поленилась и не встала в пять часов! Это ничего, что коровы нет и незачем тащиться в такую рань по воду. Зато такая информация!  И знает ее только она одна, Нюрка.
 Соседка опасливо стрельнула глазами по окнам ближних домов, чтобы убедиться не видит ли кто кроме ее, как Иван Иванович Гришин окончательно выживает из ума. Нет, вроде тихо, окна закрыты занавесочками.  Дерябинский народ еще спит. Нюрка, окрыленная такой неслыханной удачей, окончательно зарвалась и решила поговорить с дедом. Она, конечно, многим рисковала. Дед и в обычное время тетушкиных товарок не особенно жаловал, а тут еще такая пикантная встреча, когда он идет на рыбалку.
Но стремление получить информацию, возобладало над осторожностью и Нюрка Громова  решилась взять интервью.
Для начала сделала, насколько смогла, умиленным  лицо. Для этого ей пришлось основательно сморщить свою шайбу и заузить глаза. Она елейно поздоровалась. «Доброго вам утречку, Иван Иванович». «Доброго, доброго»-буркнул дед не поднимая глаз от тачечного колеса. «На рыбалку собрались?»-почти пропела Нюрка. «На нее, рыбалку»-почти огрызнулся дед, добавляя шагу. « А уж погода сегодня, самый клев, самый клев»-пела Нюрка, наслаждаясь завязанным диалогом.
Дед крякнул и поднатужился, чтобы вызволить из грязи возле колонки завязшее колесо. Нюрка немедленно использовала паузу: « И внучков своих приучаете к рыбалке, хорошее дело, хорошее»-заливалась Нюрка.
 Нюрку Громову несло. Неслыханное дело она почти разговаривала с Гришиным Иван Ивановичем, который только при ее появлении на подворье сразу же уходил в сарай. Дед на злостях, тихо чего-то произнося в бороду, почти поднял эту неуклюжую тачку и вбросил ее на булыжник дороги. Разговаривать ему явно не хотелось. «Удачного вам клева, Иван Иванович»-щебетала подружонка тети Тони.
 Но дед ее не слышал, налегая все корпусом на весла, он отчаянно таранил булыжную мостовую и вскоре скрылся в кустах с другой стороны дороги. Мы молчаливой процессией двигались следом. На нас Нюрка Громова не обратила ни малейшего внимания, мала рыбешка, и так на сегодня эмоций предостаточно. Теперь бы дождаться начала дня. Нюрка подхватила ведра и, расплескивая воду, почти побежала к своей калитке.
Мы же миновали корпуса казарм фабрики «Красная Ветка», оставили фабрику справа.  Для экономии времени прошли наискосок по территории фабричного клуба, и вышли на волжский обрыв.
Теперь нужно аккуратно спуститься с откоса к переправе, возле которой столпились наши плавсредства. Сверху лодки удивительно напоминали стаю грязных взъерошенных уток, такие они были непризентабельные и неуклюжие. Что тут скажешь! Самоделки.
Мы сложили свои пожитки и на минутку замерли, глядя на Волгу. Река еще только просыпалась. Молчала переправа. Старый паромчик отдыхал последние часы. Скоро появится длинная череда машин, желающих перебраться на другой берег. И будет он челноком мотаться от одного берега к другому, пока не иссякнут все желающие путешествовать.
Над затихшим паромом планировали и печально кричали чайки.
 Тихо на Волге, глядя на нее, останавливается ход времени, не хочется суетиться, спешить. Какая может быть суета, глядя на ее величие. Медленно накатываются волны на песчаный берег, со вздохом откатываются назад, обнажая часть песчаного заплеска. Лодки лениво переваливаются с бока на бок, в такт волнам, покачивая носом.
Потом, когда я буду работать на Волге, то замечал степенность и неторопливость волгарей. Особенно это было заметно в экипажах старых колесных пароходов. В них, казалось, сосредоточилась вечность, и команды были под стать
. На них не было сопливых рулевых –мотористов, которые, как правило, были практикантами и все им было по барабану. Закончат училища, проходят навигацию, затем в армию и все. Редко кто возвращается  после службы работать на реку. Да чего за примером ходить…
 Эти мужики были другие. Они работали на колесниках смолоду и старились вместе со своим пароходом –ветераном. Говорили  неторопливо, с растяжечкой, густо окая.
 Получив задание на погрузку, они  устанавливали сходни, одевали баланки. Все делалось не спеша, основательно.
 Баланка-это уникальное приспособление для переноски груза на спине.  Такой шедевр  рационализации труда я встречал только на Волге. Прост был предмет до уникальности. На манер рюкзака одевалась широкая доска, обшитая кожей или брезентом. Перпендикулярно доске была закреплена уступом другая доска, получался  прямой угол. Оставалась только отрегулировать ремни, чтобы баланка удобно «сидела» на спине. Слегка пригибаешься, и коллеги по ремеслу грузят на тебя мешок или ящик. И все! Охнув, опустив руки и пригнув голову, матрос ретиво движется по трапу в  прожорливый трюм. Там слегка распрямится и груз сваливается куда ему положено.
 Матросы,  где таская на баланке, где катая по сходням,   оперативно загружали свое пассажирско-грузовое судно. Затем, вытирая рукавом испарину со лба, подходили к старшому и напоминали про закрытие наряда. «Все сделаю, мужики, все сделаю»-отвечал их старшой. «Да ты уж, батюшка, постарайся»-говорили они и, садясь на причале, закуривали.
Таким мужикам все равно было, где трудиться. Они с одинаковым успехом могли работать на поле, пахать землю. Но у них была своя нива, речная. Ты стоял в сторонке, наблюдая за ними, и в голове всплывали картины из рассказов Гиляровского о волжских грузчиках.
 После них подходил к причалу другой теплоход, современная «Шестая пятилетка»,  и вот уже кран быстро, клювом забрасывал контейнера на палубу. Даже отсоединять стропы не нужно, так отлетали. Малая механизация,  можно сказать. Вот уже установлены контейнера, оформлены документы, теплоход отработал назад, вывернул нос и пошел по своим делам. И все по деловому, без трудового пота на лбу.
«Ну, передохнули»-это голос деда побудил нас к действию. Оторвавшись от волжской картины, мы аккуратно, осыпая  берег, перенесли нашу поклажу к лодке. Быстро перекидали пожитки. И вот  дед, ухватившись ручищами за нос лодки,  навалившись грудью, сдвинул ее. Лодка только удивленно чавкнула, отрываясь от песчаной колыбели, и закачалась как утица.
Дед неожиданно быстро и сильно перебросил свое мосластое туловище в лодку и встал посередине, раздвигая веслом скопившиеся у берега судовые единицы. «Крепите мотор»-обронил он. Мотор, конечно, закрепили и Стас с Владиком стали попеременно дергать за пусковой шнур, чтобы запустить это чудо-техники.
 Насколько легко и послушно взрывался шумом и грохотом это моторный фигляр в руках дяди Юры Кошкина, шофера и автослесаря, настолько упорно он молчал у нас.
Дед вывел наш карбас на большую воду, вставил весла в уключины. «Ну, скоро вы там?»- спросил он братьев, которые, похоже, уже надергались. Посыпались мудреные слова: « свеча, жиклер, карбюратор». Дед также молча, широко перешагивая лодочные банки (скамейки, то бишь), перешел к ним на корму и стал рвать пусковик. Но мотору было начхать на авторитетный возраст деда.
 Между тем, лодка, поняв, что ею никто не управляет, развернулась кормой по течению и поплыла сама по себе, выписывая незамысловатый вальс. Весла обессилено поникли и только в такт волнам приподнимались и опускались, негромко булькая. Под носом лодки журчала вода.
Мне делать было совершенно нечего, команды я не получил. Учитывая, что страсти у мотора накалялись, я от греха подальше убрался на нос, захватив какую-то дерюжку. Подоткнув ее себе под попу, я уютно уселся, обхватив колени руками, уткнув в них подбородок.
Сидел и наблюдал, как по борту    медленно проплыли красно-коричневые корпуса фабрики. Вот  пошли дровяные склады лесозавода.
«Да ну его на тур»- вдруг вывел меня из оцепенения возглас деда. Надо понимать, это он мотор послал в своем любимом направлении. Грузно перешагнув через кормовую банку, он тяжело сел за весла,  развернул обленившуюся лодку и резкими короткими гребками погнал ее вверх по течению. «Пока будем с ним валандаться, к Решме уплывем»- пробурчал он.
Владик, которому, чувствуется, в усмерть наскучила эта моторная канитель, тут же сел на кормовую баночку и затих. Только Стас остервенело терзал двигатель внутреннего сгорания.
Между тем дед пригнал лодку к  только ему понятному месту напротив фабрики, встал из-за весел, взял кошку. Нет не кота Мурчика, боже упаси. Это так называется маленький якорь, прошел на нос, бросил ее в воду, забрызгав меня.
Затем, также, не видя внука, только буркнув: «Ну-ко подвиньсь», закрепил канат за кольцо в носу. Забрызгав Стаса, он все это проделал с кормовым якорем.
 « Брось его, готовь удочки»-это он- Стасу. Не нам же с Владиславом! Тот  встал на колени и принялся копошиться, разворачивая клеенку. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Даже дед сидел тихо. Тут не дай бог вмешаться и сделать чего-нибудь не так! Тут же будешь обвинен во всех смертных грехах, вплоть до не запустившегося мотора. Поэтому лучше сидеть и не шевелиться, пока про тебя не вспомнят, а если не вспомнят, то тоже неплохо, продолжай сидеть.
 Тем временем Стас аккуратно разложил удочки по бортам, после чего открыл сумку и вытащил мешки, сшитые из тюли. В них была каша, какая не знаю, думаю что не гречневая. Скорее всего, пшенная, или перловая.
Стас достал заветный, темного стекла флакончик, в котором было анисовое масло. Его добавляют в кормушку для пахучести. Не зря Стас вчера крутился возле тети Тони, выпросил таки. Аккуратно, буквально несколько капель, покапал братец на тюлевые тушки. Все, кормушки готовы. Сейчас дело за наживкой. Чем сегодня решит совет во главе с дедом кормить рыб?
 Это, обычно, предмет ожесточенного спора деда с внуком. Причем без учета на возраст. Меня и Владика там рядом не стояло!
Вот Стас достает банку с притертой крышкой. Наверное, опарыши. Точно, они. Где он их надыбал! Намедни сидели на плотах и ловили на червя, так как опарыши закончились, а сразу ими не разживешься. Для зтого нужно найти перегнившую помойку, переворошить ее, чтобы попасть на ценный продукт.
 Вообще всегда прятали подгнившую рыбину куда-нибудь в тенек и дожидались, пока она дойдет. Ферма, можно сказать, опарышевая. Значит Стас где-то заныкал опарышей. Ладно, лишь бы не забыл куда спрятал. А то как-то поставил банку в сарае и забыл, наверняка, а мне банка позарез потребовалось. Я возьми ее и окрой. Так банку от неожиданности уронил. Целый рой мух вылетел. Хорошо, что в сарае открыл, а если бы дома!
 Аккуратно насаживает, тщательно. Вообще Стас красиво с удочками работает, как музыкант инструмент настраивает, так и он чудодействует.
 Дед хочет чего-то сказать, поучить, стало быть, но молчит. Со Стасом такие шутки не пройдут, бросит крючки и скажет: « Насаживайте сами», а у деда руки как крюки, самому ему не справится. Уж лучше не мешать.  Стас закидывает кормушки, спускает по натянутой леске  кольцо удочки с тремя крючками.
 Все, леска натянулась, колокольчики застыли в напряжении. Мы ощетинились удочками с бортов. Ждем удачи.
Между тем на Волге появилось движение: то тут то там вставали лодки, бросались якоря. Это рабочие фабрики, отработав ночную смену, выходили на лодках порыбачить, а заодно и выспаться в прохладе, без мух.
 Забросит такой рыбак удочки,  сам уляжется на днище лодки и спит себе на здоровье. Проснется, подергает удилища, если есть добыча- снимет с крючка и обратно в сон.
Мы сидим, оцепенев. Владик умудрился прилечь на корме и рассеянно смотрел на плес. Я свернулся калачиком на носу и сопел в две дырочки. Стас читал инструкцию по мотору. Дед сидел на средней баночке, нахохлившись, как старая большая птица. Посидев немного, он потянул ближайшее удилище. «Дед, рано еще, ничего нет»-обронил Стас, не поднимая глаз от инструкции. «Будешь ты мне говорить»-огрызнулся дед, перехватывая леску. Вытащил грузила, убедился, что опарыши даже «не обсосаны», как бы сказали рыбаки.
Лещ-рыба хитрая, и очень осторожная. Он никогда не схватит наживку, как бы ни был голоден. Будет ходить вокруг и тихонько обкусывать червячков. Так может обьесть всю наживку, но на крючок не сядет. Рвануть за крючок может только сопливый ерш, с палец величиной. Да так, что крючок из брюха нужно будет вырезать ножом, чтобы не выворачивать внутренности.
Дед выругался про себя и выбросил грузило с крючками, леска заскользила вслед. Но он не сподобился поддержать леску и она, конечно, запуталась. Стас дернулся было помогать, но поздно, на леске образовалась внушительная борода. Все, одна удочка вышла из употребления, по крайней мере, на сегодня.
Всем стало тягомотно. Дед снова застыл на банке. Он сидел сгорбившись, лопатки остро выпирали на его спине. У меня кольнуло что-то, я почувствовал, что дед стар.
Что мы, в сущности, о нем знаем? Ровным счетом ничего. Даже те краткие эпизоды из его жизни мы получали от тети Тони.
Правда, один раз, когда у него с отцом и дядей Лешей возник ожесточенный спор, на какую тему не помню. Разговор становился громкий, и заговорил дед, который, как правило, за столом молчал. Ему что-то достаточно резко сказал отец. Вот тут-то я и услышал, а вернее увидел реального деда, почувствовал его силу.
Сила таилась в нем, как сжатая пружина, а возможности ее использовать не было. Дед,  сидел, облокотившись локтями о стол, и спокойно слушал  сына и зятя. Вдруг напрягся, распрямился и тихо, можно сказать очень тихо, почти шипяще  спросил: «Да что вы обо мне знаете?».
За столом наступила тишина. Бабушка заметно заволновалась, отделилась от притолоки и сделала шаг к нему с предостерегающим возгласом: «Ваня, ты что!». «Молчи!»-рыкнул дед и грохнул кулаком по столу. Я в страхе прижмурился.
 «Что вы про меня знаете»- рокочуще повторил дед. Ему стало  душно, и он потянулся правой рукой расстегнуть пуговки косоворотки. Дед поискал их своей ручищей и, не найдя, в досаде рванул воротник. Пуговки радостно поскакали по столу, спотыкаясь о тарелки и лафитники.
«Папа! Успокойся!»-подскочила крестная. Но дед тяжело встал, оперся о стол и выдохнул: «Да если бы не Советы я был бы купцом второй гильдии!». После чего  ссутулился, перешагнул через скамейку и пошел из горницы. Над столом нависла тишина.
 Я своим умишком понимал, что произошло что-то из ряда вон выходящее, понимал это и дядя Леша, который немного погодя поднялся и пошел за дедом. Задумчиво крутил вилку в руках отец. С терраски фоном слышались обрывки слов дяди Леши, к которому дед питал уважение: « Ну что, ты, отец,…что ты мог сделать….время не то….вон и моих….».
Только много лет спустя,  от тети Тони, которая, пригубив самогоночки,  становилась разговорчивее, я понял трагедию деда. Ему революция не дала развернуться, он не смог дать применение своей мощной энергии, которая таилась в нем. Мало этого, он потерял все, что имел.
Отца уже не было в живых, чтобы расспросить обо всем. Да я, думаю, он и не сказал бы. А спор тогдашний тетушка запомнила.  И мне, потом, она прокомментировала ситуацию: дед советовал отцу судиться по поводу отнятого дома.
Я слышал  историю об этом доме. Даже будучи на практике хотел добраться до деревни Пылайкино Сокольского района, так как был почти рядом.  Мы с нашим дноугубителем забрались в Сокольские лесозаготовительные запони и мне обьяснили, что тут до деревни рукой подать. Не помню почему, но не я смог.
Как сказала тетушка,  дом был очень богатый, двухэтажный. Первый этаж каменный, второй- деревянный. Первый этаж планировался под лавку, второй- жилой. У деда отняли не только дом, у него отняли душу. Он воспрял, когда в стране был принят НЭП. Тут  дед проявил кипучую деятельность, организовав строительную артель, которая строила жилые дома.  До сих пор стоит поселок возле фабрики, который так и зовут «Жилкооперацией», построенный артелью деда.
Потом опять разочарование, и дальнейшие годы окончательно сломали деда,  он замкнулся в своем столярном производстве. 
В конце 80-х, когда шла перестройка,  не стало Дерябихи. Я  сидел у тети Тони в малогабаритной квартирке, которую ей дали взамен снесенной усадьбы. Было печально смотреть, как угасает тетушка, как плохо ей, прожившей все жизнь на собственном подворье, жить в этом пятиэтажном муравейнике.
 Для тетушки все было в прошлом, но она слушала радио и прекрасно понимала, что происходит в стране. И вот как-то за ужином тетя Тоня, помолчав, сказала, что жаль, не дожил дед, так как наступило его время .
Потом  встала, прошлепала к сундуку, который стоял  у двери ее маленькой комнатки, сгребла всякий хлам, лежавший на нем и открыла  крышку. Я с интересом следил за ней. Тетушка нырнула в сундук, долго там шебуршила и вытащила сверток. Она аккуратно положила его на стол, развернула и в свертке оказалась библия. Старая дедовская библия, которую дед читал всю жизнь и которую я любил слушать, лежа на печи. «Ты уж извини меня, племянник» торжественно-тихо произнесла тетушка: « грех на мне». Я вопросительно поднял на нее глаза. «Эту библию дед завещал тебе»- продолжала она. «Не думала я, что тебе он ее оставит, все-таки любимый внук у него был Стасик»-продолжала тетя Тоня.
 У меня ком встал в горле, но тетушка продолжала дальше: «Тогда я решила ее тебе не отдавать, молод ты был, да и характерец у тебя еще тот». Тут мы оба вздохнули, чего же поделаешь, не уродишься в пень колоду… « Но вижу, что упорства в тебе заложено, что к цели ты идешь…»- тетушка замолчала, подбирая слова. Но было все понятно и без них. Встал, обнял ее, маленькую сухую, когда-то очень вредную. Я понял, что мне она передала родовую эстафету. Скоро не стало  тети Тони…
Чтобы как-то развеять обстановку, Владик потянулся и преувеличенно громко сказал: «А не перекусить ли нам!». Сказано было вовремя и принято с пониманием. Я без дополнительных предложений  скатился с носа лодки и сунулся доставать провизию из сумки. Спасибо бабке Мане. Кастрюля намятой картошки(бабка и дед никогда не говорили- картофельное пюре, только намятая картошка), залитая молоком и протомленная ночь в русской печи.  Я вам скажу, дивное едево, сейчас даже нет аналога с чем это кушанье можно сравнить. Затем  извлек из сумки зеленый лук, черную жженую соль(бабушка считала ее полезной для организма и кормила нас), завернутую в бумажку. Затем аккуратно вытащил бидончик с топленым молоком и черный хлеб.
Все, приятного аппетита. Мы  самозабвенно ели,  как вдруг Стас воскликнул: «Гляньте, клюет!». Мы в испуге воззрились на наши удочки-тишина мертвая, колокольчики висят как поникшие лютики. «Да не у нас!»-досадливо воскликнул Стас: «У дядьки, на соседней лодке!» и показал для убедительности куда-то ложкой.
 Ну, глазастый, тут свои удочки того и гляди проспишь! А чего, лодку уютно покачивает, ветерок обдувает, солнышко греет, да тут еще поели. Невольно головешка начинает клониться к сну. Да и время к полудню.
На соседней лодке, действительно, клюнуло. С днища подскочил заспанный дядька и воззрился на свою батарею удочек. Он въехал   сразу, на которой клюет. Тут же, внатяг, стал подтягивать добычу к борту. Тянул уверенно, слабины не делал.
 Мы сразу же стали за него волноваться, но рыбак свое дело знал. Он подвел рыбу к поверхности, дал глотнуть ей воздуха, отчего крупный подлещик сразу лег на бок, подцепил его аккуратно подведенным подсачником. Быстро заменил наживку и лег спать.
Мы вздохнули, доели  обед и занялись своими делами. Я не стал дожидаться приглашения помыть посуду и стал мутить воду за бортом, на что получил замечание от Стаса, что распугаю рыбу. Хихикнуть я, конечно, не решился, но тихонько булькнул.
 Для успокоения нервного экипажа вытащил ведро воды из-за борта и домыл посуду. Клева не было.
 Дед, похоже, забыл про нас и сидел, уставясь вдаль. Стас периодически потягивал удилища, но  рыбацкий опыт говорил ему, что все безнадежно.
Рыбалка, вообще, вещь хитрая. Можно ночь просидеть без клева, потом за пятнадцать минут только успевать брать поклевки.
 Мы встали по плану деда напротив фабричного водосброса, канализации так сказать. Ну не в чистом виде канализации. Такой канализации, которая сейчас существует в нашем понимании, еще не было.  Здесь другое дело.
 Обработка хлопка  очень водозатратна . Не зря прядильно-ткацкие производства фабриканты ставили на воде. Для промывки, чеса хлопка требуется много воды.  С водой уходят очес, то есть всякие  хлопковые лохмошки и костеря. Рыба ими кормится в свое полное удовольствие. Поэтому места у сбросов рыбные, но рыба не торопится  хватать, что попало. Вот и приходится кормушки сдабривать различными маслами, которые, по мнению рыбаков, привлекают рыбу.
 Но судя по затихшим лодкам бума в рыбной ловле не наблюдалось. Мы по-прежнему молчали.  Ситуацию разрядил идущий с низу реки непонятный предмет, появившийся на самом центре судового хода и быстро приближающийся к нам. Пока я разглядывал эту сверкающую подкову  с разноцветными усами радуги по краям, Стас, мельком глянув, обронил: «Ракета идет».
 Мы напряглись в ожидании. Да, это действительно была «Ракета», то есть судно на подводных крыльях. Нам это было в диковинку.
 Суда на Волге менялась на глазах. Только мы привыкли к огромным речным баржам типа «Волго-Дон», которые казались настоящими монстрами, а тут такие скоростные суда.
Они совсем не походили на корабли в общепринятом смысле. Их корпуса были закрыты и  напоминали по своим формам гигантскую лягушку. Как только они появились, нас начали кормить ужасными слухами, что из-за больших скоростей вахтенные  ничего не видят и могут срезать лодку ни за здорово живешь.
Конечно, наш народ пока на себе не проверит, ни за что не поверит. Как и раньше вставали на якоря там, где было удобнее, а не там,  как того требовали правила по судоходству.
Очень скоро мы убедились, что  в рубке все видят, и  сбрасывают скорость, если обнаружат препятствие. Мало этого, наша Волга оказалась настолько забита всякой дрянью, начиная топляками и заканчивая повалившимися стволами прибрежных деревьев, что ракетчики резко посбрасывали скорости.
Смотрелись эти суда красиво. Мы проводили, как будто застывшую в воздухе «Ракету», которая только качнула нашу посудину и исчезла в лучах полуденного солнца. Стас с Владиславом заговорили о конструкции этого судна, и я превратился в слух. Владик, вообще много знал. Читал  все.
Малоподвижный, замкнутый, он мало гулял, не выходил на улицу даже в Дерябихе, в основном, читал. Он шел на медаль, как говорила со скрытой гордостью моя крестная. Что это за медаль, на которую выходил Владик, для меня было непонятно и я, не любивший оставлять вопросы без ответа,  заинтересовался этим.
 На свою беду я спросил о медализме во время большого ужина в Дерябихе, когда все неторопливо сидели и наслаждались обществом друг друга. Все-таки такое семейство было в сборе!
Дедушка по такому случаю открыл тщательно хранимый бочонок вина: чистого, сухого, вишневого(это я сейчас понимаю, что они пили, а в ту пору мне еще не наливали) и народ, размякнув, говорил обо всем и ни о чем. Вот тут я и подвернулся. Все как-то затихли после моего вопроса, вероятно, ждали от меня  подвоха (действительно, чего от меня еще ждать), но крестная  очень серьезно принялась обьяснять тонкости получения этой самой медали.
 Особенно ей  очень нравилось, обьяснять способности получающих эту медаль. Я слушал  внимательно и дядя Леша, который ко мне относился  серьезно, глянув на меня, сказал: «Виташа, а кто тебе мешает получить медаль? Только работать нужно начинать сейчас». Дядя Леша был очень серьезный человек и что он вспомнил про меня, было лестно, и я запунцовел от удовольствия. Меня отметили!
Но тут раздался голос маменьки: «Да куда ему, хоть бы восемь классов закончил». Все! Звон в голове. Может, действительно все из-за того, что я левша? Вон родителей  стыдили на собраниях, что я снова, несмотря на запреты, пишу левой рукой. Может прав  дед, что левши юродивые. С такими мыслями я убрался из-за стола.
 Это я вспомнил, слушая, как Владислав рассказывал про конструктора Алексеева,  разработчика теории судов на подводных крыльях.
 Хотелось спросить про эту теорию, так опять нарвусь: «Не твое дело, Сивый». Эх, скорее бы вырасти!
Незаметно мы подошли к  месту стоянки. Лодок к полудню поубавилось,  мы, без проблем, закрепились и бодренько перетаскали вещички на берег. На берегу никого не было и мы с облегчением, что не нужно отшучиваться, отнекиваться по поводу отсутствия рыбы, двинулись домой.
 Дерябиха была пуста и мы  без остановок прошли улицу и зашли на подворье. Мудрая бабка, только глянув с терраски на наши постные лица, все поняла и тут же принялась накрывать на стол. Обедали молча и сосредоточенно. Дед не любил болтовню за столом. После обеда Стас и Владик ушли в терраску, дед полез на печь, а я себе без всяких философий завалился на кушетку в тихой прохладной горнице.

                Уличные  забавы
Игры и уличные забавы сопровождали нас до солидного возраста -лет до пятнадцати-шестнадцати, а начинались с пеленок. Вернее не с пеленок, а с того момента, когда ты поднимался на ноги и мог есть сам. Затем тебя передавали старшим братьям и сестрам, и вопрос о воспитании  был решен. Конечно, были фабричные детские сады и детей отдавали туда, но не всех, и не всегда. А потом за детский сад нужно было платить, и большим семьям было выгоднее поручить заботу о подрастающем поколении старшим детям. И еще, в детские сады принимали чад с трех лет, а до этого, извините, яслей не помню. Я чисто детсадовский ребенок, который «оттрубил» там четыре года. Ясельный возраст, вспомнить не могу, но, судя по тому, как воспитывали своих младших наши старшие сотоварищи, думаю, что разница в методах воспитания была невелика.
Итак, едва дитенок мог усидеть в деревянной, самодельной коляске, зажатый передней стенкой, чтобы не выпасть, он становился невольным участником путешествий и игрищ. Куда же его было девать. Причем воспитатели были ненамного больше самого воспитуемого, так как старшие  сваливали творческий процесс формирования личности подрастающего поколения на младших. Вот и гремела уникальная тележка своими деревянными колесами с какими-нибудь Танькой или Пашкой по буеракам наших поселковых дорог. Тележку все таскали по очереди. Не бросишь же коллегу по играм, если его напрягли на наблюдение за младшим. Нужно сказать в оправдание подрастающим, что досаждали они немного, вели себя тихо, пищали мало. Какой толк от писка, все равно не услышат. Разве когда на повороте клиент выпадет из коляски, а везущие так увлечены каким-то диалогом, что не чувствуют подозрительной легкости, то нервы у выпавшего не выдерживали и раздавался ор.
 Ну а когда приходили на Волгу или на поляну в парке, то будьте любезны: бесцеремонно вываливали засидевшегося всадника и предоставляли его самому себе. Так вот и росли. Зачем я все это обьясняю? А для того, что бы было понятно, что играм нас никто не учил, и мы никогда ничего не разучивали. Мы их просто знали. Откуда? Могу только развести руками. Наверное, в генах сидели наши чижики, лапты, попы погонялы, ярки. Это далеко не весь перечень наших забав.  Так, разминка, можно сказать. Игры были этапные, возрастные. Но если разворачивались массовые мероприятия с участием всех поколений, тогда оживал весь поселок.
Начну по порядку, с весны. Весна на нашем, богом забытом поселке, проявлялась позже, чем в городе. Там уже бежали ручьи, расчищались дороги от старого свалявшегося снега. У нас же только проседали сугробы, становились рыхлыми, ноздрястыми. Тропинки, которые были проложены к местам общего пользования: помойкам, водопроводным колонкам, начинали выпирать из сугробов как хребет у тощей кошки, а снег вокруг западал вниз. Заснеженные крыши сараев низко надвинутыми бровями нависали над дверями. Но дневное солнце все настойчивее напоминало о себе, и с нахмуренных сарайных ликов начинала скатываться капель, а к вечеру застывала прозрачными тонкими сосульками. Не сгрысть такую сосульку! Никто не мог отказать себе в таком удовольствии. С крыши дома, днем, когда особенно прогревало, могла  сьехать плита слежавшегося снега и с шумом упасть перед подъездом, расшугав безмятежно сидящих кошек. Наши мамы начинали ворчать на нас, откровенно маявшихся от безделья в такой переходный период, чтобы мы занялись уборкой снега с крыш сараев (того и гляди проломит) и набили погреба снегом (о холодильниках в ту пору не слышали). Мужики планировали в выходной день сбросить снег с крыши дома. Снег в течение зимы с улицы не убирался, и немудрено, что подъезды и окна первого этажа были притоплены в сугробах. К подъезду  пробивались ступеньки, чтобы было удобнее спускаться. Зимой, конечно, никто не роптал, так как даже было теплее, но весной сугробы подтаивали,  становились влажными и стены домов начинали отсыревать. Одним словом подходило время мобилизоваться на уборку снега. Делалось все это коллективно. Как правило, в единственный выходной, в воскресенье. С утра, вооружившись лопатами, мы сбрасывали снег с сараев. Они и без того приземистые совсем терялись в выросших сугробах. Сразу же снег закидывался в погреба, утрамбовывался и закрывался плотнее, чтобы не испарялся. Затем этот снег начинали гнать от сараев, котухов, балаганов за пределы двора, оставив эти кучи посередине дороги, которая вела на соседний поселок, и по ней иногда ездили машины. Машины после нашей уборки проехать уже не могли и коммунальным службам (оказывается они существовали, только о них никто не знал) ничего не оставалось делать как пригнать худосочный трактор «Беларусь», который, надрывно взвывая, пытался сгрести эти залежи на обочину. Но нас это уже мало интересовало.
 Мы расчищали стены, подъезды и, казалось, что  старый дом благодарно вздыхал, распрямляясь от надоевшего ему за зиму снегового покрова. Одновременно мужики сбрасывали снег с крыши. Она была металлическая, и снег с нее летел легко. В этот день мы безбоязненно, не опасаясь окрика взрослых, могли забраться на чердак дома, а кто постарше  и на крышу. Я по причине малолетства на крышу не попадал и довольствовался созерцанием поселкового пейзажа из слухового окна. Ну и вид я вам скажу открывался с высоты двухэтажного деревянного дома! Напротив стоял другой поселок, старый Рубленый, точь- в- точь повторяющий наш. Близнецы-братья и только. Те же разбросанные в беспорядке многочисленные сараи, балаганы, котухи, клетушки, покрытые толью, кусками железа, шифером. Те же оскаленные проломами заборы огородов, палисадников. Извилистые тропинки четкими ниточками вышивались от подьездов к сараям и котухам. От только что вычищенных крыш валил пар. Наши, так сказать, вспомогательные помещения задышали. Далее были видны кроны старых могучих берез парка раскинувшегося над Волгой. Конечно, если  посмотреть  с такой высоты на окрестности летом, то картина была бы не такой скудной. Тополя, которые сейчас стояли, вытянув руки в еще серое небо, были голые, они не могли закрыть наше убожество своей листвой. Не зеленели палисадники, огороды. Весна обнажила ту нищету, которую так тщательно скрыла под снегом заботливая зима. Но это была наша жизнь, мы другой не знали, как не знали чего нам хотеть. Поэтому, вдоволь наглядевшись на окрестности, мы скатывались по крутой чердачной лестнице и выбегали на улицу.      
Долго жители дома стояли на расчищенном  от снега дворе, который становился светлее, просторнее. Мужики, сняв шапки, закуривали, опирались на лопаты и ударялись в воспоминания. Они были деревенские, у всех была ностальгия по своим Быковкам, Порозовым, Солдогам, но голодное послевоенье выгнало их из своих пенат и вот они на рабочих окраинах. Затем наступало молчание, дядьки докуривали свои папиросы, тушили окурки о подошвы галош и расходились. Двор затихал. Но еще каждый дядя Ваня, дядя Коля топтался на своем маленьком подворье, дочищал под метелку остатки снега, а то и ломом разбивал наледь, чтобы показалась земля еще спящая, неживая. Но в этом был свой интерес. На такой выбитый пятачок выпускали кур, засидевшихся в темном сарае. Они настолько отвыкали от света и свежего воздуха, что их приходилось через птичье окно проталкивать руками, пока они не придут в себя. Долго эти растрепанные, хилые, так сказать птицы, будут нахохлившись сидеть, прижавшись друг к другу на холодной, стылой земле. Затем полуденное  солнце, свет сделают свое дело. Они поднимутся и начнут неторопливо расклевывать ледяную землю, хватать клювами снег и апогеем всего будет момент, когда потрепанный зимой петух замашет крыльями и заорет. Хрипло так, бездарно, но заорет. Это будет еще не то заливистое, нахальное петушиное пение, от которого всполошатся все припоздавшие поселковые собратья. Нет. До этого еще нужно время. Но то, что сейчас выдавил из себя этот  доходяга, говорило о многом. Весна идет. Течение жизни не остановить.
У меня   с братцем была своя задача. Мы освобождали от снега крышу сарая и пригул. Пригул, это для тех кто не знает, надстройка на крыше сарая для выгула голубей. Для этого крыша  делается почти плоской, чтобы птицы себя чувствовали удобно, а пригул выступает над ней двускатной избушкой. Тщательно, под метелку, мы вычищали крышу, обметали стекла пригула, который одновременно был  световым фонарем сарая, опробовали открывание и закрывание дверок. Расчистив от снега крышу можно было выпускать голубей. Наша птица-радость за долгую зиму немногим отличалась от куриц. Взьерошенные, грязные они не походили на тех птиц, которые зимовали в специальных, отдельно поставленных голубятнях. Там голуби выходили на прогулку, их разминали, заставляя летать даже зимой. Но мы были голубятники другого пошиба и сейчас у нас была задача вернуть наших голубей к жизни. Нечего было думать, что птицы сами выберутся на крышу. Их брали из клетки  и аккуратно просовывали  в дверцу пригула. Думаете, что они сейчас взмоют ввысь. Счас, как бы не упали  с крыши. Пока отец таким образом выпускает голубей ты   тщательно следишь, чтобы не появилась кошка. Более легкой добычи, чем такие птицы ей не найти. Они не делают никаких попыток двигаться, сидят нахохлившись. Потом, через какое-то время тихо-тихо начинают распрямлять крылья, распускать оперение. Наиболее отчаянные пробуют купаться в снегу. Затем через леток возвращаются домой в теплый темный сарай. Ну и то хорошо, на сегодня хватит. Пройдет неделя и наши птицы начнут перелетать с крыши сарая на дом и обратно. Раздастся воркованье и можно будет увидеть как голубь раздувши радужный зоб обхаживает свою пассию, которая застенчиво, мелкими шашками уклоняется от его натиска, дескать, извините, мы еще не в форме. Но прогулки, усиленное питание пшеницей делают свое дело. Вскоре ты, привычно осматривающий крыши сарая и дома, чтобы увидеть своих питомцев изумленный не находишь их и только свист крыльев возвращает тебя к реальности. Ты задираешь голову и видишь как наша немногочисленная стая набирает высоту. Радости, возникшей в этот миг, я передать не смогу. Да что я, взрослые, прикрыв глаза от весеннего солнца, поднимают голову и долго следят за парящей стаей в  пронзительно-голубом весеннем небе. Потом, отнявши руку от глаз, постоит мужичок какое-то время,  задумавшись, махнет сам себе рукой и пойдет  дальше. А голуби долго еще будут планировать в небесном куполе, неся ощущение счастья и радости.
Я так долго и длинно рассказывал о переходном этапе зимы к весне  потому, что после такого массированного воскресника появлялось пространство для маневра. Для резвостей так сказать. Подсыхала земля вокруг дома, просыхали крыши сараев. И вот уже, несмотря на окрики взрослых, что проломим крыши, мы сидели рядком на коньке  сарая и держали в руках увеличительные стекла. На всех нападал зуд выжигания. Жгли, показывая мощность своих увеличительных стекол, все, вплоть до рукава телогрейки. Бывало и хуже, забудешься, пригревшись на солнце, увлечешься выжиганием эфеса самодельной сабли или рукоятки деревянного пистолета и не почувствуешь как тебе кто-нибудь задушевно прожжет спину. Дело доходило до драки. Увеличительные стекла были нашей гордостью и нашим состоянием. Брались они от карманных фонариков, которые с осени лежали без дела. Брались…а ведь не помню откуда они только не брались. Но забивал всех Колька Григорьев, который, без ведома своего папаши, вытаскивал увеличительное стекло из фотоувеличителя и растаптывал  всех. Такой мощи ни у кого не было, как не было ни фотоувеличителей и фотоаппаратов. Только у дяди Андрея Григорьева, отца Кольки, было такое богатство. Отвлекаясь скажу, что   благодаря ему у меня в архиве сохранилась уникальная фотография из детства. Но и попало же этому зарвавшемуся, привыкшему купаться в лучах славы, Шишу. Он спутал отцовские смены и попался с поличным. Ремень по Колькиной заднице, чувствовался, гулял крепко, это мы слышали, так как дядя Андрей не стал готовить специально место казни, а надрал Шишу вышеупомянутую часть тела  прямо в сарае.
Летели весенние дни. Нам надоедало сидеть на крышах, тем более родители  гоняли оттуда нещадно, не стесняясь в выражениях. Как только просыхала земля,  мы слетались на просохшие пятачки. На них разворачивались «царицы», «попадляшки», «кассы».
Если кто понимает, то в  глазах возникнут разрисованные щепкой  квадраты «царицы». Ничего подобного, никакая это не девчоночья игра. У нас вообще не было разделения на мальчишеские и девчоночьи игры. Я даже не помню играли ли наши сверстницы в «дочки-матери». Вот «медсестрами» в  «войнах» были. Да и сами посудите, могла ли «царица» быть девчоночьей, если каждый квадрат был длиной около метра (как  решат играющие), а их в ряду три.  Попробуйте прыгнуть в третий, не наступив на черту, после чего без разворота перепрыгнуть на первый квадрат в другой полосе. Это удавалось не каждому. Или не попадешь, или  наступишь на черту. А «попадляшки»! Это те же самые «классы», в которые, действительно, играли причесанные девочки на сухих асфальтах. У нас же были в качестве «попадляшки» банки из-под гуталина, набитые песком, и бросить этот снаряд в последний седьмой квадрат  было нелегко, как и допрыгать на одной ноге, подталкивая носком кирзового или резинового сапога  эту банку. Мастерство требовалось, это я вам честно заявляю.  Девчонки по меткости и ловкости нам не уступали.  Опыт, приобретенный в бросках «попадляшек» пригождался в более серьезных играх. Таких как «фантики» и «противешки». Объясняю тем, кто не знает.
 Игра «фантики» основана на выигрыше конфетных оберток. Для этого рисовался квадрат (размеры оговаривались), но, как правило, метр на метр, перекрещивался крест накрест. Ставились буквы на первом квадрате: « Д-добавь»,на втором: «Н-не трожь». Второй ряд: «К-касса», «П-половина». На кон ставились конфетные обертки-«фантики». Сколько, это зависело от благополучия играющих. Причем, если попадался фантик вроде «Мишки на Севере» или «Красной шапочки», то возникали сложные соотношения в расчетах. Решения  принимались коллегиально. Затем отсчитывались шагами расстояние (опять же по договоренности), с какого бросать (правильно!) биту. Это уже вам не банка с гуталином. Здесь нужна своя персональная прикиданная бита. О том, как она изготовлялась это отдельно. Это, я вам скажу мастерство, искусство, можно сказать. Забегая вперед скажу, только одно, мы их лили, по формам с дальнейшей, тщательной обработкой.
Вот где пригождался опыт «попадляшек». Правда, опять же через решение большинства, можно было кидать свою биту, или только одну, выбранную, тем же большинством.  Когда правила утрясены, начиналась игра.
Как вы поняли, она была проста: попал в квадрат: «Добавь»-добавляй ставку на кон. Попал в «Кассу»- забирай все. И так далее. Нужно отметить, что наши девочки  не уступали нам и были случаи, когда мы оставались с пустыми карманами. Но не прекращаться же игре. Тут же занимали у тех, кому выпал «фарт» и снова ставили на кон. Игра продолжалась.
 Конфетными фантиками дело не ограничивалось. Нельзя было останавливаться на достигнутом, нужно  расти дальше. Возможности для роста были гарантированы. Тут же рядом, на просохшем пятачке, разворачивалась не менее увлекательная и азартная игра в «противешки». «Противешок»-это сплюснутая жестяная пробка от лимонада. Кто сказал от пива? Да бутылочное пиво в то время в глаза не видели. Только разливное. Мне ли не знать. Я с ведерком для родителя побегал в пивной ларек «Голубой Дунай», а если там не было, то  к остановке «Школа», где в магазине был отдельчик. Такое романтичное название ларек по розливу получил за  небесно-голубой цвет. Очень популярное место было, я вам скажу, очень.
 Нечасто, но родителю хотелось пивка. Но не мог наш папа подойти к ларьку «Голубой Дунай», купить кружку пива и выпить ее. Должен сказать, что ларек не был  таким грязным,  как, допустим, сталкивался я с московскими павильонами во времена учебы в МГУ. Никакого сравнения. Московские пивнушки были просто помойки по отношению к «Голубому Дунаю». Их так и называли «конюшнями».
 Ну не мог родитель пить пиво у ларька и все тут. Мне-то что до родительских странностей. Эффект от этого мероприятия был в том, что мне за поход за пивом папенька платил.  Не платил, правильнее, а не требовал сдачи. Доходы были невелики, так как родитель давал полтинник, а кружка пива стоила 22 копейки. Не густо, шесть копеек, но тоже деньги. Где других возьмешь. Сразу оговариваюсь, что для простоты счета я оперирую ценами и денежными знаками после реформы 1961 года. Какая разница? Да вы что, а соотношение, один к десяти! Ничего себе, нашли разницу. Я как-нибудь, когда дело коснется финансовых расчетов, расскажу про трагедийность денежной реформы 1961 года, как она больно ударила по моим сбережениям. Лишь только удачное вложение средств в последние часы уходящего,  1960 года, спасли меня от обесценивания  припрятанных мною денежных знаков. Долго родители на всех своих массовках со смехом вспоминали, как я рванул в магазин отовариваться еще не доминированными рублями, когда до меня дошло, что судьба сбережений в опасности. Напрасно отец доказывал мне, что бронзовые монетки, «медяшки», останутся в обороте, их менять не нужно. Откуда ему было знать, сколько у меня денег  в заначке и, что в целях сохранности и удобства хранения я совсем недавно опустошил свою копилку и обменял всю « мелочь» на достойную, очень весомую пятирублевую бумажку.
Это для вьюноша семи лет была неслыханная сумма и я готовился потратить ее достойно, а вернее прикопить еще немного и тогда… От этого «тогда» у меня начинала сладко кружиться голова. В туманных грезах мелькали, ножики, карманные фонарики, заводные машины, конструкторы... Уф! И вдруг это все коту под хвост!
 Я отвлекся, обьясняя, что жестяные пробки можно было собрать только у бани, и то в банный день, когда мы  раскалывали родителей на стаканчик лимонада. Но лучше было сбегать туда одному, ну не одному, а с подобными тебе банкротами и выгрести из урн заветные жестянки.
Иначе как ты докажешь родителю свое пристрастие к мусорным бачкам. Причем делать все это нужно было оперативно, не у одного же нашего дома разыгрывались трагедии по проигрышам. Конечно, можно было занять у более везучих,  или запасливых.
Но сами посудите. Конфетные фантики-занять, противешки-занять, а отдавать кто будет? Так можно докатиться, что тебе руки уважающая публика не подаст,  и от игры отворот-поворот наладят. До такого дойти! Ни за что. Уж лучше по мусорным бакам пробежаться. У бани повытряхивать, у магазинов тоже можно было посмотреть, заодно и конфетных фантиков поднабрать.
Хотя с фантиками дело обстояло еще сложнее. Где их взять? Лимонад хоть после бани пьют Конфетки, которыми угощались наши мамы во время чаепития, чаще всего были «подушечками» или голыми карамельками. Какие там фантики. А уж такие обертки как «Красная шапочка», «Три медведя»-это  из заоблачных богатств. Это были иллюзии. Да я не про саму конфету, такие конфеты нам и не снились. Они просто не могли присниться, предмета грез не было. Только на Новый год, в качестве гостинцев в школе, на фабрике промелькнут конфеты «Ласточка», «Буревестник». И на том спасибо. А вы, «Красная шапочка», скажите тоже, нам бы только фантик и ты ухватил бога за бороду. Приходилось заказывать всем родным и знакомым, чтобы внимательнее ели конфетки, фантики не выбрасывали, по возможности, не мяли. Большое подспорье оказывала тетя Тоня. Ей моя крестная, тетя Капа частенько посылки присылала, ну не без конфет, конечно. Так что и фантики тетя Тоня поставляла, да и конфетки перепадали, чего уж тут говорить. А красивый фантик долго еще на кон не ставишь, жалко. Ну-ка, «Три медведя» или «Мишка на севере», сначала он в книжке отлежится, расправится. Только в силу обстоятельств под общее ликование, достанешь заветный фантик и положишь на кон. Народ понимал, что все это от крайней нужды и особенно в соотношении к простым фантикам « не глотничал» (сурдоперевод-доказывать что-то криком). Правда игра принимала более жесткий характер, да и то сказать, стоила свеч.
Но вот ты правдами-неправдами наскреб жестяных пробок, загнул их края и превратил в аккуратный кругляшок. Все, «противешок» готов и ты можешь бежать на игровое поле. Как, наверное, догадались наиболее продвинутые читатели игра в «противешки» была прообразом игру в биту на деньги. Правильно, я вам скажу. Тот же кон, те же десять-пятнадцать шагов, та же бита, только уже персональная, не общая. Принцип прост, как кусок хозяйственного мыла. Кидаешь биту  как можно ближе к кону. Уразумели? Как для чего, как для чего! Да если твоя бита, отмеченная строгими контролерами, окажется ближе всех к кону, а это фиксируется черточкой,  то первый удар твой. Что значит «ну и что»,  как это «ну и что»! Во –первых, удовлетворение от такого броска. Вокруг игры стоят специалисты своего дела, и они знают цену хорошему броску. Во-вторых, у тебя возникает право ударить битой по кону и разбить его. Если хорошим тренированным ударом вмазать по нему, то до половины, а может и больше противешков перевернется с одной стороны на другую. Поняли! То же самое, что орел или решка у денег. Дошло? То-то же, деревня! Это шла серьезнейшая подготовка к игре в деньги, которая шла тут же, рядом. Только ребята были постарше и тебя еще туда не принимали. Правила были «джентльменские»: «сначала сопли подотри, потом придешь»-таков будет отказ зарвавшемуся юнцу, взалкавшему и ослепленному блеском золотого тельца.
 Действительно, малолеток не принимали, обыграть его считалось бесчестным. Да и не безопасным, проиграется пацаненок, а деньги, оказывается, на хлеб были дадены. И вот уже разьяренная мамаша, подбирая на ходу подходящий дрын, спешила возвратить свои трудовые. Сзади маменьки всхлипывая и растирая сопли,  тащился незадачливый игрок.
Нет, не брали нас в такие игры старшие товарищи. Когда я смотрел  фильмы «Друг мой, Колька», «Летите голуби», где показывают,  как жестоко обыгрывают малолеток и они попадают в кабалу к преступникам, меня овладевало неверие к режиссеру.
Не было такого, не могло быть. Это же был твой двор, твоя родная стихия и чтобы тебя, сопляка, обыграть. Ведь обыграет тебя старший по возрасту подросток, который сидит в одном классе с твоим братом, а может и сосед по лестничной клетке. Нет, скорее тебя не примут, чем обираться такого позору.  К чужой группе играющих,  сам не подойдешь,  там могут  по шее дать, и деньги отобрать.
Начинали сами, своим кругом, «понарошке». И это не знаете что такое? Ну не знаю, хоть словарь создавай, глоссарий, так сказать.
 «Понарошка»-это вроде игра  по-настоящему, по ее жестким правилам. Выигрываешь, проигрываешь, но в конце каждому возвращаются свои деньги. То же необходимая вещь. Выбить противешок с орла на решку или наоборот - это одно, а монетки -  совершенно другое. Умения нужно больше, сноровки.  Иногда копейку так вобьют в землю, что ее  никаким ударом биты не достать. Выковывался опыт и еще раз опыт.
 Но это была азартная игра, я вам скажу. Когда стоял погожий день, да еще воскресенье, то наши взрослые парни, или недавно женившиеся мужики не выдерживали сидеть на лавочке и подходили к играющим. Это были не наши папы и мамы, их бояться было нечего.
 Мы бились со своими «противешками» или «понарошку», не боясь быть схваченными и отодранными за уши (что за привычка была у взрослых, чуть, что и за уши!).  Ребята постарше те  сражались по настоящему, не обращая внимания на подошедших.
Они сначала стояли молча, вероятно, примериваясь, соразмеряя удары, броски. Затем раздавались комментарии, сначала редко потом все чаще.
Дело заканчивалось, а вернее начиналось тем, что, поставив свои копеечки «женатик» (так мы называли эту публику) мчался к линии броска, примеривая на вес биту. И начиналось! Шумели, «галашились»(аналог- громко кричали) они больше чем мы все вместе взятые. Ставки, естественно, росли. Люди они были рабочие, могли себе позволить и гривенник на кон поставить. Да что там гривенник, до полтинника доходило! А если их было человек пять-шесть,  от серебристого кона дух захватывало. Игра заканчивалась внезапно. В круг заходила чья-то   жена и бесцеремонно била по  поставленному кону ногой в галоше. Крик, шум, возгласы недовольных, причем, не стесняясь в выражениях и не особенно их подбирая. Ейный муж,  хорохорясь,  показывал, что он никакой-нибудь там подкаблучник, а вполне сформировавшаяся личность,  аккуратно выдавливал супружницу за пределы игрового поля. Но сдвинуть супругу ему не удавалось. Больше того, дражайшая половина начинала сгибать свой стан с явным намерением снять галошу. Дожидаться во что превратится эта невинная, на первый взгляд, обувь никому не хотелось и женатики разбредались, опустив головы. Но их настигал кроткий  окрик любимой: «А деньги? Кто будет забирать!». Униженные и растоптанные женатики пытались было отмахнуться от своих благоверных, дескать, какие там деньги, но снова стебли любимых рук тянулись к выше названной обуви. Сгорая от стыда  бывшие кумиры уличных игрищ под нашими, нет, не осуждающими, что вы, наоборот,  сочувствующими взорами забирали свои двухгривенные и расходились. Игра прерывалась. Мы, впечатленные таким поворотом,  садились на забор и обсуждали бесперспективность и порочность  женитьбы. «И зачем им это было нужно?»-вопрошали мы друг друга.
Быстро пролетал март. Ему на пятки наступал  апрель. Если март заявлял свои права на серые, ставшими такими жалкими сугробы,  то апрель проявлял  себя половодьем.  Наши поля напоминали огромное озеро с торчащей сухой полынью. Да что полынь, кусты смородины, малины в огородах стояли в воде. Тропинки с опаской оглядывались на подступающую воду. Если вода смыкалась, то исчезала тропинка и прохожие палкой вымеряли глубину и только после этого шагали. Но тропинка под водой могла раскиснуть, стать скользкой и тогда …и тогда как анекдоте. Рассказать? Слушайте: «Прогулял Вовочка два дня  школы, и его классный руководитель Марья Ивановна интересуется пропусками. «Марья Ивановна»- говорит Вовочка- «шел я в школу, и свалился с мостика через ручей, пришлось возвращаться домой сушиться. Переодеться, сами знаете, не во что. Штаны единственные». «Хорошо»- говорит Марья Ивановна « А второй день, почему прогулял?» «Марья Ивановна»- оправдывается Вовочка - « Иду я в школу мимо вашего дома , а на веревке ваши штаны висят, сушатся. Ну, я и подумал, что вы тоже в ручей провалились и занятия отменили». Актуальный анекдот для того времени?
 Без сапог нельзя было выйти. На работу, в школу, даже в кино, куда без них, родимых, резиновых  или кирзачей.
Напрасно школа взывала на родительских собраниях о сменной обуви. Родители согласно кивали головами и смущенно прятали под парты свои ноги обутые…в резиновые или кирзовые сапоги.
Верхняя одежда была соответствующей под обувной асамбль Больше всего для такого сезона подходила телогрейка, выверенная временем, опробованная многими поколениями советских людей. Она была незаменима для всех. Конечно, такие поселковые интеллигенты как наш папа,  ходили в пальто и на ботинки одевали калоши.
 Страдали таким делом и  школьные учителя. Не представишь же директора нашей восьмилетней школы №2 Ликуева А.О. в телогрейке и в резиновых сапогах с отворотами. Зачем отвороты? А для шарму. Вроде кота в сапогах.
На учительские пальто было страшно смотреть, низ мокрый, спина забрызгана грязью. Ходили они теми же тропами, что и мы. Грязь она не выбирает куда летит, на тебя или на учительницу. Но что сделаешь, интеллигенция.
 Все бы, конечно, ничего, но папенька почему- то решил, что негоже и нам, детям поселкового интеллигента, фланировать в телогрейке и в резиновых сапогах.
 Вот здесь была война поколений. Даже мать и та вставала на нашу защиту, мотивируя, что у нее руки отваливаются отстирывать всю грязь с нашей одежды. Папенька был непреклонен и кризис был налицо.
 Стас начинал откровенно показывать зубы и демонстрировать неподчинение. Сами посудите, вся стая в униформе, а ты в долгополом пальто, да еще в ботинках с галошами. Я был тише, осмотрительнее. «Шиплю и шиплю»-говорила тетя Тоня, а делаю по -своему. Что и говорить, неконфликтный был ребенок. Сделал-молчу, не сделал-тоже молчу. Так и в этой ситуации. Сначала я утопил галоши в ближайшем ручье, с интересом наблюдая, как они борются за живучесть. Но человеческий гений победил: я ускорил  кончину, расстреляв их из рогатки. Пустив пузыри, блеснув на прощание глянцевыми черными бортами, они погрузились в мутную пучину ручья.
Эта идея пришлась по вкусу таким же бедолагам, как я и вот уже несколько пар галош  торжественно, как английские «Фармопилы», были расстреляны камнями и почили в бозе.  По малолетству мы не сообразили, что потерять сразу две галоши сложно, но на назойливые вопросы родителей о судьбе второй ты бодро отвечал, что выбросил. Действительно, зачем одна галоша. Для очистки совести ты наглядно, демонстративно укладывал в мешок какую-нибудь обувку для смены в школу.
 Откуда было знать родителям, что эта сменка благополучно дожидалась нас в какой-нибудь клетке у сарая, а после школы  перекочевывала в коридор. Вопрос о второй паре галош как-то затихал, так как проблеме была разрешена. Папенька грозился, что в следующий выходной поедем в город покупать новые галоши. Он в данный момент почему-то вспоминал, что у меня ноги мокрые!  Мать устало возражала: «На что, Алексей! До дачки (то бишь получки-сленг) остался рубль, как дотянуть не знаю». Папенька был интеллигент, его денежные вопросы тяготили, он утыкался в газету и ужин проходил бесконфликтно.
Но мне свезло. Так свезло, что  думаю, за что же мне  такое свалилось. Дед подарил мне сапоги. Это дед Иван мне сапоги подарил! Невиданное дело. Кожаные, почти новые. Почему так случилось, не знаю. Ему они оказались  малы. Кожа вообще здорово садится, если ее не разнашивать.
Скорее всего, он их проберег. Берег, берег, они и сели, да так, что никому кроме меня налезть на ногу не могли. Конечно, мне они были великоваты, если так можно было сказать. Но мне надеть лишнюю пару ровничных носок не проблема, зато сапог с ноги не сваливается и все в порядке. Это же не галоши.
Спрашиваете что такое носки из ровницы? О, это продукт эпохи!  Мы какие носки сейчас в холод носим? Правильно, шерстяные. В детстве  для нас это было дорогое удовольствие, так как овец мы не держали, а на базаре шерсть, как говорила мать, «кусается».
Ровницы на фабрике были тонны. Чтобы было понятно, поясняю: ровница это полуфабрикат, промежуточный продукт между хлопком и пряжей.  Вычесанный чесальными машинами хлопок  вытянут в толстую ватную нить. Затем ее  намотают на большую катушку. Это и есть ровница.
 Катушки передадут в прядильный цех и там из ровницы  спрядут нить, которая пойдет к ткачам. Понятно? Вот из такой толстой ровничной нити мать вязала крючком пару носок за ночную смену. Она работала телефонисткой на фабрике и в отличие от ткачих, прядильщиц   могла позволить себе что-то  поделать во время дежурства. Связать она связала, а нужно еще через проходную пронести. Конечно, носки из ровницы это не целая  бобина, но вопрос все же пикантный. Но он решался  просто. Клала мама свое творчество в сумку и шла смело через проходную. Вообще полагалось сумки проверять, но кто же заслуженную работницу, можно сказать, выросшую на фабрике проверять будет.
Если даже и увидят носочки, то состоится разговор приблизительно такого толка: «Георгиевна, это ты сама связала?»-скажет товарка-охранница. « Кто же еще»-зардеется от удовольствия маманя. « Связала бы ты моему (моей) носочки, а то уже старые все в дырках, а мне бог таланта не дал, других просить неудобно»-блажит старинная подружонка. « Связать можно.  Это не долго, (это действительно недолго)»- говорит матушка: «только проблема взять ровницу (знамо дело, это же готовая продукция)  Ровничницы за нее денежки получают». «Ты, Георгиевна, не беспокойся, я за сегодня схожу в цех (товарка- охранница, ей можно зайти и в цех), возьму пару катушек на складе(в переводе- украду) и принесу тебе в телефонную». Вот и договорились.
 Таким образом, в ровничных носках и варежках у нас ходили дети всего поселка. Кто-то воровал ровницу, кто-то вязал, кто-то пропускал через проходную.
Про носки я упомянул вскользь, в связи с тем, что у меня теперь была отличная обувка, в которой не стыдно и на люди показаться.
Знающий народ мне подсказал, что такие сапоги нужно тщательно чистить и надраивать их суконкой, тогда они будут блестеть и станут совсем как у солдат. Сказано-сделано. Я поразмыслил своей светлой головой (в прямом и натуральном смысле). Мать мне всегда говорила, если я чего-то сделал: « Ну и ума у тебя Сивый!».  Одни словом, я  отпахнул от подола отцовской, черной, ФЗУшной шинели достойный  для моих сапог кусок. Все одно, эту шинель родитель не носил. Форму в школе ФЗУ давно отменили.  Шинель была добротная, сукно отличное, сапоги блестели как глянцевые.  А вечером ему эта шинель потребовалась. Видите ли, сбрендило папеньке посмотреть, как потом выяснилось, нельзя ли ее перелицевать. Странный народ эти взрослые, лежит вещь годами, никому не нужна. Только ты ее на дело пустишь - на тебе, хватились. Опять шум, скандал.
Потирая ушибленное родителем место, ты обиженно убирался в какую-нибудь клетку, где тебя захочешь, не найдешь, и высказывался верной собаке Дамке, что ничего, пусть погодят, потерпят немного. Вот вырасту и уеду, будут знать. Дамка вылизывала твою замурзанную физиономию и виляла хвостом в знак согласия.
Потом все вставало на свои места, шинель забывалась, галоши тоже. В жизни было столько интересного, помимо взрослых странностей.
 В парке, состоящем сплошь из старых берез, стоял  грачиный гай. Для меня всегда было загадкой, когда прилетали эти большие шумные птицы. Ждешь их, ждешь, бегаешь каждый день после школы  в парк, посмотреть, прилетели или нет грачи.
 «Нет, еще рано»- скажешь себе, а утром  в парке глохнешь от их крика. Можно было часами наблюдать, как эти работящие птицы ремонтируют гнезда, подбирая подходящие веточки. Грачи  не вороны, которые тащат на строительство гнезда всякий мусор. Грачи - изумительные плотники, они не терпели халтуры, и гнезда  у них получались прочными и аккуратными. Но это не спасало их от того,  чтобы летом беспокойный выводок не вываливался из гнезда.  Тогда  под березами можно было  найти взъерошенного граченка.
 Я их перетаскал домой кучу, под возмущенные крики родителей (да не своих, а грачиных), но неудачно. Они у меня погибали. Скорее всего, грачата сильно расшибались, когда падали с большой высоты. Иначе  их смерть было не обьяснить, так как я их выкармливал  также как птенцов  голубей.
  Жаль было несчастных птиц,  расстраивался я крепко. Очень мне хотелось вырастить грача, который бы важно сидел у меня на плече.
 Неудачи постигали меня и при попытках разжиться вороненком или галчонком. Как я ни расставлял петли,  не мог поймать молодого вороненка или галчонка, хотя их клубилось на полях, а особенно на свалках, тучи.
 Гнезда этих птиц, я также не мог найти, несмотря на выслеживание. Было  интересно наблюдать, как  ворона тащила крупную ветку, настолько большую, что птица перегибалась в полете и, кажется, кряхтела от непосильной нагрузки.
Ты бежал за ней в твердой уверенности, что все, гнездо будет найдено. Не тут – то было птица, как чувствовала слежку, она пропадала на глазах. Просто растворялась в воздухе. Обидно было, но делать нечего. Но я не опускал руки.
Поскольку в школе училась вся округа, и были ребята из дальних поселков, которые стояли рядом с лесом, то я заказывал им предметы своей мечты. Был готов выставить для обмена пару (представляете пару голубей!). Но тщетно. Все разводили руками, так как тоже не могли выследить.
Для таких наблюдений, конечно, нужен был бинокль. Но я о нем только мечтал, даже не озвучивал. Понимал, что такую блажь не поймет никто, даже Дамка.
Кто-то из одноклассников принес в школу старый журнал «Юный техник», в котором рассказывалось как сделать подзорную трубу из увеличительных стекол. Я променял все свои сбережения на добычу увеличительных стекол, но, тщетно. Труба не давала положительных результатов. Сложилось такое впечатление, что сами конструкторы никогда ничего своими руками не делали. Труба не хотела приближать обьекты поиска.
 В это время в воздухе появлялись соколы-сапсаны, или как мы их называли «копчики». Это был настоящий бич для голубей, которые еще не окрепли от долгого сидения в сарае зимой.
Причем никогда не угадаешь, когда нападет этот маленький хищник. Он сам был величиной не больше голубя, но силы  немеряной.
Определить его появление  можно было только по падающим, подобно камням, голубям, в страхе залетающим под крыши, а то и в форточки домов.
В воздухе  слышался хлесткий удар, и на  землю опускалось легкое облачко из голубиных перьев, а хищник уже скрылся со своей жертвой. Последствия потери голубя или голубки были очень печальные, так как весной голуби торопились сесть на высиживание кладки, и жертвой мог быть один из перспективных родителей. Оставшийся родитель сколько мог сидел на гнезде, но был вынужден слетать хотя бы поесть. Тяжело смотреть на отчаяние птицы, которая терпеливо сидела на яйцах и непонимающе крутила головой в надежде увидеть свою половину.
 Отец поступал мудро: если кладка была недавней, то он просто ее убирал. Если  вот-вот должны были вылупиться птенцы, то пытался подложить яйца в чужое гнездо. Иногда эксперимент получался, и в гнезде перед глазами изумленных родителей появлялось четыре птенца. Но были и срывы, особенно если пара молодая, и вместо желаемого потомства  нас ожидали четыре холодных яица.
Птицы слетели с гнезда и не хотели высиживать кладку.
 Причины были непонятные, так как мы подкладывали яйца домашних голубей. По этим вопросам разворачивались острые дискуссии на переменах в школе. Причем закоренелые двоечники (среди голубятников редко попадались нормально учащиеся) высказывали такие познания, что по зоологии им можно было смело ставить пять баллов. Но нас никто не слышал.
Я, как неутомимый исследователь,  провел эксперимент: как-то в лесу нашел пару яиц в гнезде. Птица, вероятно, слетела.  Как мог,  я быстренько добрался до дома и подложил находку в кладку старых голубей. Что вы думаете! Приняли голуби и сидели ровно на кладке. Я ликовал, но, увы. Был, наверное, сбой по срокам высиживания. Голуби высидели своих птенцов, но не досидели на чужих. 
 В апреле  бурно таял снег, вода с полей шла потоками и  могла хлынуть в наши сараи, затопить погреба, где хранился  картофель на еду и семена. Снова собирался народ и долбил старый почерневший лед, чтобы отвести потоки в сторону.
Поселок быстро просыхал.
 На полях показывались заросшие сухой полынью межи, земля быстро обветривалась, покрываясь сухой коркой. Но вступать на поля нечего было и думать. Если не грязи, то воды в сапоги наберешь.
Только неуемные голуби и куры, наголодавшиеся за зиму, паслись на просохших местах. Что они там находили, не знаю.
 Нам  надоедали  игры в фантики, в «противешки» возле дома,  душа просила простора.
Не дожидаясь пока обсохнут дороги,  мы, сбиваясь в огромные стаи, мигрировали в леса. Они еще тоже не отошли от зимы. В лесу было тихо, только журчание ручьев, выбивающихся из-под слежавшегося в оврагах снега, оживляло тишину. Весеннее солнце нагревало сосны, расплавляло смолу, и капли ее медленно текли по стволу. Воздух был густой и терпкий. Хотелось стоять, закрыв глаза, и дышать, дышать.
В лесу можно было бродить долго. Глаза цеплялись за оттаявшие кочки, подмечали свежие, уже не прошлогодние листья брусники.
Ольха стояла над оврагами ,набухнув почками, которые вот-вот взорвутся желтыми сережками. Березы стояли скромно, опустив ветви, у них еще не пришло время гона. Сережки украсят этих красавиц только в мае.
Было большой неожиданностью найти мотылька, который еще толком не отошел от спячки и сидел, опустив крылья. Его даже ловить не нужно, достаточно было подставить коробок и слегка подтолкнуть добычу. Окрыленный, ты уже готов идти обратно домой, но  не тут-то было. Закон стаи суров: пришли все, уйти тоже нужно всем. Иначе возникнет перспектива быть не взятым в следующий раз.
 Здесь возникала еще одна проблема, с которой нужно было считаться. Взрослые ребята, которые так великодушно брали нас с собой, не ловили мотыльков в лесу, а разводили костер, садились и, покуривая, играли в карты. Младшие, затаив дыхание, учились хитрым манипуляциям из-за плеча играющих.
 Вот здесь меня перекосило. Меня карты не заинтересовали. То есть по своим тактическим данным я мог быть вполне допущен к обучению.  Пацан я был надежный,  в ябедничестве не замечен. Хоть у меня и был понижающий коэффициент- «батя- учитель», но с кем не бывает. Это мне великодушно прощалось.
Я, несмотря на то, что был далеко не храброго десятка, тем не менее, в своем прайде держался золотой середины.  Не без слез, но доводил любую игру до конца, то есть «отваживался» в любой игре ( «вадить», «водить»- это когда ты водишь игру) Например,  игра в «коронячки», нужно найти всех спрятавшихся.
Пусть не в первых рядах, но ходил на добычу капусты или картошки для посиделок у вечернего костра. Мог украсть дрова из чужой поленицы. До дрожи в коленях, но стоял на «шухере», когда тебе подобные очищали огороды на чужом поселке.
 Все мог, хотя было страшно. Ужасно страшно, особенно, когда слышишь хлопанье двери и крик хозяина потрошащегося огорода. Здесь мало убежать, нужно подать сигнал остальным, чтобы те смогли успеть перемахнуть через забор и только после этого делать ноги. Они (ноги) не хотят бежать,  предательски дрожат, у тебя во рту сухо, в животе противно холодно. А сзади слышится хриплое дыхание бегущего человека,  может быть и не одного. Ты, задыхаясь, с трудом передвигаешь ватные ноги, хочется упасть ничком, сделаться незаметным.
Потом происходит невероятное, ноги, несмотря на сапоги, делаются легкими, грудь наполняется воздухом и вот ты уже летишь, причем не к дому,  а круто в сторону, чтобы сбить следы.
Вообще в таких случаях была отработана своя тактика. Никогда нельзя бежать кучей. Мы  разбегались в разные стороны и сбивали с толку преследующего
. Но иногда преследующий был настойчив и неплохо бегал. Тогда он выбирал группу и упрямо ее преследовал.  Нужно было рассыпаться окончательно и спрятаться. Вот где требовалась выдержка, когда мимо тебя, тяжело дыша, пробегал взрослый человек.
Затем с низкого старта ты берешь в сторону, делаешь солидный крюк и прибегаешь вовремя, когда поредевшая стая подбивала итоги. Были случаи, когда нас ловили.
Тогда конец всему, утром  шли разборки взрослых. Родители таскали нас за уши, извинялись перед пострадавшими. Но не это было страшным, страшным было другое: поселок поселку обьявлял войну и война была справедливой. Ты мог быть битым в любой ситуации и не имел права пожаловаться никому. Дело доходило до того, что не знали в какой магазин пойти, везде тебя поджидали оскорбленные «охотники за скальпами».
 Это я кратко рассказал, для показа, что карты были единственным моим недостатком в глазах нашего славного кумпанства.  С моей блажью быстро все смирились, ну не хочешь играть и не надо, в семье не без урода, 
Но пока народ наиграется и соберется домой,  нужно было ждать. Можно, конечно, собраться и двинуться домой. Но, во-первых, игнорируешь сотоварищей, это нехорошо, а второе, не менее важно, небезопасно.
Дорога в лес проходила через поселки, которые  не всегда проявляли к нам  лояльность. Почему? А кто его знает. Положено так, не нами придумано.
Утром, когда мы проходили внушительной толпой, было еще терпимо, несмотря на то, что нас сопровождали настороженные глаза поселковых. Но мы шли резвой походкой, не высказывая никаких враждебных намерений, и без инцидентов проходили транзитом соседний поселок.
Массовых столкновений не происходило, так как этим ребятам завтра нужно будет идти в школу, а это уже не минуешь наши территории. Так что все проходило в порядке поселковой дипломатии. А вот одному идти? Это уже непредсказуемо. Можно было просочиться незаметным, а можно было услышать свистящий камень, пролетающий над твоей головой или визг Дамки, по которой прицельно попал камень. Если в первом случае ты прижимаешь от страха уши, но идешь, понимая, что тебя ведут, то во-втором,  ты просто обязан остановиться и спросить в пустоту: «кто тянет». Пустота была кажущейся. От забора или из переулка могли отделиться пара или тройка фигур в низко надвинутых фуражках. Их намерения ничего хорошего не предвещали. Но нужно стоять и ничем не выдавать своего страха. На страх все и рассчитано. Горе будет, если нервы не выдержат, и ты побежишь. Тебя будет преследовать свист, улюлюканье, смех.
 Что касается убежать, то у меня с этим проблем не возникало, бегал я резво. Но как жить дальше? 
Тогда ты заявлял: «Выходи один на один». Если  поселок хотел инцидента, то это пара или тройка могла напасть на тебя, нарушая всю джентльменскую этику, избегая почетной схватки «один на один». Тебя побьют, хотя ты драться будешь отчаянно, все-таки трое, но это будет вызов обществу.  У меня возникало полное право подкараулить своих недругов у школы, у своего дома, естественно, не одному. Возмездие не стало бы долго ждать, оно наступило бы завтра,  эти ребята не успели бы дойти до школы, так как дорога пролегала через наш поселок. Поэтому более благородно было со стороны агрессоров выйти «один на один».
 Но перед тем как бойцы обменяются первыми ударами, предшествовала перепалка, то есть кто-то на меня «тянул». Обычно это была тягомотина: «Дать закурить», «А ты чего?».
Иногда в тройке не находилось охотника вступить в схватку. Все же «один на один», это не трое на одного, где успех гарантирован и повреждения не так ощутимы. А «один на один»- дело серьезное, будешь драться с отчаянием обреченного. «На психе»- как бы коротко прокомментировали уличные знатоки кулачного боя. «Потянув» для приличия  провоцирующая сторона  могла отвязаться от тебя, пригрозив, чтобы я больше не шлялся на их поселке и  все бы закончилось.
 Но если намерения у нападающих были серьезными, то драка становилась неизбежной. И вот уже два пацана, барахтаясь в грязи, молотят друг друга с нескрываемой ненавистью, и чаще всего потасовщиков разнимали взрослые. Какой-нибудь дядька, увидев схватку, бросал свои дела и шел разнимать противников. Пригрозив нарвать уши своему поселковому, обычно говорили тебе, что нечего бродить одному и отпускали с миром. Ты отряхивался, нарочито медленно, не спеша, так как знал, что все, больше  нападений не будет, и шел  дальше. Тебя никто не трогал. Свободное прохождение ты завоевал в честной борьбе.
Поэтому, проанализировав возможные последствия,  ты решал, что нарываться на неприятности совершенно ни к чему и  терпеливо поджидал всех. Привалившись спиной к сосновому стволу, ты лениво смотришь на пробегающие в небе облака, пытаясь найти в их причудливых очертаниях контуры животных, птиц. Затем вся ватага снималась с места, тушила костер «пионерским способом» и шла домой. Так же аккуратно проходила поселок, мобилизовано, готовые ко всякой непредвиденной ситуации, но вот уже показалось  поле, а за ним наш поселок. Мы, не сговариваясь, прибавляли шаг.               
 Иногда  в нашей, вообщем-то размеренной жизни, происходили события, которые нарушали  повседневный режим дня. Это приезд машин на свалку. Событие вам скажу неординарное, второе после приезда старьевщика. Но все по порядку.
 Сразу  за нашим поселком пролегала дорога, по прозванию «Черная». Такое название она получила за свой черный цвет, так как была засыпана шлаком. Зачем нужна была эта дорога, никто не помнил, да и не стремился знать. Для нас эта черная дорога означала определенный рубеж. Если в играх упоминалось, что за «Черную дорогу» не прятаться, то каждому было ясен ореол обитания данного игрища.
 И вот администрация фабрики решила, а, может, и не решила,  у нее где-нибудь было записано, что за данной дорогой,   можно хрюнить, как душе будет угодно.  Их административной душе было угодно соорудить там свалку. Ну не помойку в прямом смысле слова, этого добра у нас и без них было навалом, а как бы сейчас умно сказали организовать «полигон твердых отходов». Совсем проще:  свалку фабричного мусора. Взрослые пытались прекратить этот произвол путем жалоб и депеш, но как-то все эти бумажки были директору фабрики № 2 до одного места и машины регулярно приезжали и ссыпали всякий фабричный хлам нам на радость. «Нам» я, конечно, имею в виду не наших пап и мам, а  восьми-двенадцатилетнюю поросль, которой так изобиловали наши поселки.
Главное было не пропустить приезд машины. От ее своевременного перехвата зависело многое. Успеешь попасть к первому разбору или придется копаться и выбирать, что осталось.
 Нужно отметить, что линия наших домов стояла первой к полю, за которым была эта свалка. Окна у ряда квартир выходили прямо на эти просторы и были под непрерывным наблюдением. Даже если кто-то делал уроки (случалось в нашей жизни такое), то  одним глазом просматривал горизонт. И если показывалась заветная машина то все, хоть двойка завтра, но туда бегом. Конечно, будет верхом непорядочности, если Вовка Синцов, первый узревший этот вожделенный транспорт, не предупредит меня, окна которого выходили на другую сторону. Да ни за что, мы были людьми чести. Сигнал обязательно будет подан, чаще всего ударом ноги в перегородку между квартирами, а так как перегородки были фанерными, то от удара валились тазы, корыта, висевшие на них. Их грохот не оставлял равнодушными жильцов первого этажа.
 Слышимость в доме была великолепная. И вот, перепрыгивая через распластавшие на полу скобяные изделия, мы летим из квартир, предупреждая соседей с нижних этажей, которые привлеченные внезапным грохотом, высовывали стриженые головы из дверей.
Добежать до черной дороги было делом времени и вот ты уже стоишь плотным кольцом вокруг пришедшей машины и с нетерпением ждешь, когда опорожнится  кузов, который медленно, словно нехотя, начинает подниматься. Одновременно замечаешь, что корешей с соседних домов пока нет, значит, проглядели машинку пацаны, проглядели.
Не все сидят днем дома и уроки учат. Заигрались во дворе хлопцы, а с дворов какой вид, одни сараи. Ну что он так долго поднимается, этот кузов! Из окна кабины весело выглядывает шофер: «Ну что, шпана, рубленская, набежали!».
Конечно, набежали, давай дядя быстрее, время не ждет. Медленно, потом быстрее, с шумом, пополз вожделенный мусор с кузова под наши радостные вопли. Машина отъезжает в сторону,  и мы приступаем к делу. Опытным взором,  когда мусор еще  в кузове, определяем: откуда, с какого производства товар.
 Если со стройки, то будем выбирать оконные переплеты, если повезет, найдем целые куски стекла. Огромной удачей будет попавшийся кусок проволочной сетки. Все пригодится на строительство голубятен, цыплячьих клеток. Здесь можно было заслужить благосклонность от родителя, который не одобрял наших поползновений на свалку. Но стекла, сетку использовал.
Попадались доски, тоже  была неплохая добыча, сгодится. Каждый аккуратно складывал найденный им строительный материал в свои кучки. Кучки были неприкосновенны.  Вновь прибывшие, могли только с сожалением окинуть  богатство, которое проплыло мимо. Здесь ни возраст, ни сила роли не играло. Царило незыблемое, можно сказать святое правило: из-под рук не выхватывать,  «не глотничать»( сурдо перевод-не спорить). Одним словом вести себя  на свалке по-джентельменски.
 Эти машины со стройки, были, конечно, ценны с практической стороны. Можно было натаскать досок, стекла, сетки, но они не приносили той радости и не вызывали того ажиотажа, если материал привозили с прядильно-ткацких цехов. Вот там сыплющийся из самосвала мусор заставлял сильнее биться сердце, и ряды вокруг машины смыкались плотнее.
Только бы не пропустить, только бы успеть. Не пропускали и успевали. Нам в руки попадали ткацкие челноки. Символ ткацкого производства, так сказать.
 Это деревянный брусок, с обеих сторон  заканчивающийся конусными металлическими наконечниками. Внутри он полый, с двух сторон открытый, чтобы в него можно было поставить катушку с нитью. Техника уникальна и одновременно проста, как кусок хозяйственного мыла.
 Снует этот челнок поперек ткацкого станка и тянет нить, которая тут же захлапывается  основами, состоящими из прядильных ниток.  Отец говорил, что на таких челноках они до войны как на коньках катались. На валенки прикручивали и катались.
 Мы хотя на них не катались, но охотно верю, так как форма для скольжения у ткацкого челнока была само совершенство. Они нам нужны были для игр и моделизма. Из них,  если ты человек с фантазией, могли получиться неплохие корабли и самолеты.  Не менее интересными для нас являлись различные катушки: ровничные, прядильные. Они были разной формы, величины, окраски. Это был великолепный игровой материал, заодно и топливный. Челноки, кстати, то же в печках жгли. Но прежде чем все это угодит в топку, мы наигрывались сполна. Особенно в ходу  были разноцветные катушки для пряжи, они легко вдевались одна в другую.  Делались  длиннющие копья и устраивались метания.
Большой удачей была такая находка как ламельки. Откуда такое название, кто их так назвал, я не знаю. Да и вряд ли кто сможет сказать. Ламельки и ламельки.  Эта была небольшая сталистая пластинка с отверстием посередине и пазом в одной из половин. Она была необходима в прядильных машинах для направления прядильной нити.
Ламельки попадались целыми пачками и служили прекрасным материалом для умелых рук. Мы из них делали вертолеты, самолеты, человечков. Эти находки пользовались повышенным спросом, как у ребят, так и у девочек. Сам не умеешь с ними работать, бог фантазией обделил, не беда, кладешь в сумку и в школе на перемене на что-нибудь нужное тебе выменяешь. Не всем же так крупно повезло как нам, у свалки жить.
 Правда, ребята, которые жили ближе к фабрике, могли  разжиться бамбуковыми палками с товарного склада. Они нам для луков и сабель были нужны. Вот, достойный товар для обмена. Мы, конечно,  сами лазали на этот склад ( понимаю, что осуждаете, а что делать?), но можно было сходить вхолостую, нет палок и все. Ты уже забор перемахнул, сидишь под кипами с хлопком, а бамбука не видать. Собак перебаламутишь, а они  на складе злющие и на каждом углу по блокам рвутся. Невелико удовольствие между хрипящими от злобы немецкими овчарками пробегать. Она как встанет на дыбы, так мама родная, выше тебя. Такая  задницу до костей обдерет. А там сторожа из сторожки выскочат. Нет, они собак спускать не будут, видят, что шпана малолетняя, но если поймают, то уши надерут.
В милицию, скорее всего не отправят, но уши надерут, это точно. Поэтому иногда лучше поменяться миролюбиво на перемене с удачливым коллегой. И он доволен, где их, ламелек, ему достать. А если   отношения совсем дружеские, то целое копье из катушек принесешь. А чего! Знай наших, мы не жадные. Если есть, то чего не поделиться.
 Меньше всего эмоций вызывали машины с макулатурой. Почему бумагу не жгли в котельных, было непонятно, но привозили ее много.  Мужской контингент бумагой не интересовался.
Я, рискуя стать обьектом насмешек, копался вместе с подругами в куче бланков, квитанций. Мечта была у всех одна- найти чистую амбарную книгу.
Это была великолепная находка: корки жесткие, как фанерные, толстые разлинованные листья. Они служили великолепными альбомами для гербариев, открыток.
Я собирал открытки голубей, собак, растений, но хранил свои коллекции в тайне.  Конечно, сотоварищи  бы меня не поняли, но свою страстишку к амбарным книгам я обьяснял необходимостью хранения рисунков для выжигания.
Но  чистые амбарные книги попадались очень редко, если и попадались, то они  кем-то  были исписанные. Но все одно, под гербарий, для хранения заготовок могли вполне сойти.
 Опять же -обменный материал, со счетов не сбросишь. Если уж совсем исписанная книга попадется, то отрываешь жесткие корки:  на поделки пойдут.
 Неожиданно может и повезти: найдешь забытую в книге каким-то неизвестным тружеником линейку или треугольник. А если линейка металлическая или ручка пластмассовая! Бывало и такое.
Скажу вам откровенно: ради этого можно и машину переворошить. Как-то Женьке Григорьеву неслыханно подфартило: он в бумаге (чего он туда полез, никогда не копался, а тут сбрендило ему!) нашел арифмометр. Ну, машинка такая, счетчик, она все действия арифметические выполняет. Я у отца в школьной  бухгалтерии видел. Бухгалтер школы, солидный был такой дядя,  старый, седой, в больших черных очках. Его вся школа побаивалась. Так он мне даже показал, как ей пользоваться. Нужнейшая вещь в хозяйстве, так я ему и сказал. Нужно отметить, что он со мной согласился. Я даже поинтересовался у Иван Ивановича Безверхнева(это так  бухгалтера величали) когда он ее выбрасывать собирается. Уж очень старая машинка была.
Он  долго смеялся и сказал, что сообщит обязательно. Хороший дядька, правда, глухой, ничего не слышал. Я когда с ним разговаривал, так вся школа уши зажимала. А чего? Его  все интересовало про мою жизнь, я ему даже про свалку рассказал. После этого он мне всегда ручку или  пару карандашей подбрасывал.
Ну, я тоже в долгу не остался, сказал, что если ему что нужно будет, пусть обращается. Он  долго и громко хохотал, потом просмеялся и сказал, что обязательно обратится. Хороший был человек.
Так вот,  Женька неожиданно для всех эту штуку вытащил. Как она в макулатуру попала, ума не приложу. И Женька, этот, не вовремя в раскопки влез. Ведь никогда не копался. Он больше техникой интересовался.
 Если бы не он, то или я бы нашел, или девчонки. Ну у них-то бы я в тихаря обменял на что-нибудь. Они люди глупые, не понимают ничего, железка и железка. Сторговался бы на открытках.
 Но делать нечего. Как положено приличным людям, мы позавидовали ему. Восхитились, конечно, найденным. Я даже не стал утаивать информацию, рассказал про этот аппарат и показал, как им пользоваться. Кореша меня резко зауважали.
Это ничего, что ручка была сломана, и колесиков не хватало. Но оставшиеся крутились, другие рычажки шевелились. Одним словом, Женька ошалел от счастья, и убежал с находкой от греха подальше. Мы потом каждый листик перебрали, но где   такого богатства на всех наберешься.
 В итоге, устав найти в куче бумажной макулатуры что-нибудь путное, мы просто ее поджигали и разбегались. Почему-то всегда в этих случаях ветер дул в сторону поселка, и вонючий дым свалки заволакивал дома. Взрослые костерили нас на чем свет стоит, но  вся эта ругань было оставлена без внимания. Нас постоянно за что-то ругали.
Жажда деятельности и странствий уводила нас от домов все дальше и дальше. Чтобы разжиться нужной нам кинопленкой, мы уходили на другой конец города, на завод «Электроконтакт». Это было серьезнейшее мероприятие. Зачем туда пленку привозили? Скажу честно, не знаю, но пленки там были целые бабины, многометровые. Ее на этом заводе на что-то перерабатывали.
 Да, настоящая кинопленка, на которых фильмы показывают. Я из интереса кусок через диапроектор рассматривал, но там все было непонятно, метр крутишь, а  кадр -  все один и тот же.
Позднее, уже  в фотокружке, кинотехнику изучал и все техника показа стало ясной. Но это было потом, а пока пленка нам нужна было для дымофилок.
 Знаю, что не понимаете, сейчас обьясню. Берешь эту пленку и начинаешь ее скручивать, постепенно вытягивая. Сложное это дело скажу, сложное. Пленка может сорваться и готовая пленочная пика разовьется. Все, начинай сначала. Но когда ты сделаешь тугую тонкую пику, длиной этак метра два, и закрепишь ее, чтобы не распускалась, вот тут-то все и начинается. Ее нужно снизу поджечь. Горит она великолепно. Черно-красным пламенем с густым едучим дымом. Вони! Глаза ест, но терпишь ради дела. И вот, когда нижний конец хорошо разгорится, ты ее метаешь как копье. Представляете эффект. А если в темноте! Это же зрелище! Ведь ты же не один такой дур…, ну да он самый, нас же много и дымофилок столько же. На поле сплошной салют.
 Представляете, летит горящий шлейф, потом пленка развивается и падает на землю этакой горящей извивающейся спиралью. Взрослым эта затея почему-то не нравилась. Совершенно.  Криком исходили, что все пожжем, и запасы пленки нещадно конфисковывали. А жаль, достать ее было делом нешуточным. Ну-ка сходи в другой конец города, да по нелояльным тебе поселкам, преодолей забор (а там охрана) и обратно тем же путем. Очень затратное было дело, хотя зрелищем все компенсировалось.
 Но прогресс на месте не стоял. Очень скоро мы поняли силу газа, выделяемого от горения пленки  (все же в школу ходили) и устроили себе новую забаву. Пленку мелкими кусочками настригали в бутылку и утрамбовывали. Потом все содержимое поджигали и, правильно, бросали эту бутылку вверх. Она должна была в воздухе разорваться. Как граната, с грохотом, с дымом. Люди на поселке пугались, бабки даже крестились, я видел. Как-то бежал домой и услышал в поле канонаду. Я-то сразу понял, в чем дело, а взрослые дергались и обещали конструкторам уши нарвать.
Но здесь таилась одна тонкость. Эффект был только в том случае, если бутылка в воздухе взрывалась, а для этого нужно было ее в руке подержать, убедиться, что пленка хорошо разгорелась и газ скапливается. Иначе все насмарку: упадет на землю, ну и чего, взрыв и без толку. Никакого эстетического наслаждения. Конечно, были конфузии, как же без них. Взрывались бутылки, но не в руках, слава богу, а над головой. Соседу моему, Вовке Синцову, осколком бутылки по голове скользнуло. Кровищи! И домой не пойдешь, рвань дадут. Забинтовали ему кое-как бестолковку тряпкой, что с веревки у дома украли. Ничего, посидел немного, оклемался. Чего уж дома он сказал неизвестно, но повязку из тряпки ему на бинт заменили, он долго как, Щорс в песне, ходил.
Потом все эти фейерверки разом прекратилось, так как пленка, которую мы принесли в очередной раз, бракованная  оказалась. Она не горела. Ну не горела и все тут. Даже не шипела, только плавилась. Много было разочарования. Куда девать все это богатство, скажите? Выход был найден. Как-то вечером взяли и всю улицу перемотали поперек в нескольких местах, пленки же много.
Конечно, утром пострадали наши мамы, кто же раньше их встает. А тут на тебе, не нагнуться, ни перешагнуть. Выход был найден быстро. Мамани вернулись домой, и взашей нас из постелей повыталкивали и заставили пленку убирать. Труд, он воспитывает.
Но мы, конечно, из положения вышли. Все же в школу ходили, кто постарше тот химию учил. На уроке химии и выяснили, что карбид, который складируется недалеко от нашего поселка на анилплощадке, взрывным свойством обладает. Всего-то водичкой на него нужно полить. Даже удобнее было, чем с пленкой заниматься. Сразу видно как реакция протекает.
 Только была одна проблема. Бутылка взрывалась, слов нет. Причем с большей мощностью, чем с пленкой. Но не было цветового эффекта. Только взрыв слышался, осколки в разные стороны разлетались. Причем далеко, до поселка иногда долетали. А цвета не было. Это нас огорчало, но придумать ничего не могли. Пока.
 Наверное, мы бы доэкспериментировывались с бутылками, и добром бы  это не закончилась. Хотя голова у Вовки зажила, и он получил почетное прозвище «Трещина», но мы балансировали на грани выживания. Вскоре произошел случай, который тряхнул всех и  отвлек нас от пиротехнических изысков.
 Паралельно этому бабаханью мы увлеклись изготовлением поджигов. Изобретение это было не наше,  штука древняя, как мир. Но пришло время перехватить это направление и нам, подрастающему поколению.
 Все же передавалось по эстафете. От старших к младшим. Не мы же бутылки  с пленкой взрывать придумали.  Нет, конечно, все от старшеньких перенимали. Только развивали и обогащали процессы.
Вот кто бы думал, что кинопленка бракованная пойдет и не захочет загораться. Казалось  все, пропало увлечение пиротехнические зрелища устраивать. Нет, сообразительность, помноженная на знания по химии, вывела нас на новые, более современные технологии.  Лучшие умы задумывались о красителях, чтобы повысить эстетическое восприятие разлетающейся в воздухе поллитровки.
Но случай произошедший на фабрике, тряхнул нас. Всему виной оказался поджиг. Да обычная банальная поджигуха. Устройство примитивнейшее. Берется металлическая трубка, лучше медная, зажимается с одной стороны и в ней делается надрез. Затем насыпается соскобленная со спичек сера и заталкивается в этот импровизированный ствол. Затем засыпается горсть мелко нарубленных гвоздей, забивается пыж и все, устройство готово к бою. Подносишь спичку к пробитому отверстию и …как шандарахнет! Лист фанеры, да что там фанеры, жести, пробивало. Если заменить нарубленные гвозди на несколько кусочков покрупнее, то кастрюля, украденная у кого-то с забора, дырявилась с двух сторон. Это так сказать принцип работы.
Но не будешь же ходить с трубкой в сапоге и «прикуривать» от спички. Никакого изящества и эстетства. Поэтому тщательно делались модели пистолетов, к ним прилаживались медные трубки.
Особенно отрабатывалась курковая система, то есть, чтобы запал шел не от  чиркнутой спички, а от удара. Какие были экземпляры!
В полях, в лесу устраивались стрельбища, чтобы выяснить тактико-технические данные и убойную способность той или иной модели.
Из дома пропадали запасы спичек. Ребята постарше задумывались о порохе. Техническое мастерство росло.
 Уже ни один и не два доморощенных конструктора ходили оглохшими от разорвавшихся в руках трубок, но проходило пару дней и все начиналось сначала.
 Не раз ты, пригнувшись, слышал противное вжиньканье разлетающихся гвоздей, но, преодолевая страх, лез на огневой рубеж, целился… Раздавался грохот, тебя обволокивало облако горелой селитры, но доска, в которую ты метил, изрешечена. Тебя переполняло чувство гордости за произведенный собственными руками шедевр стрелкового оружия.
Не все проходило  гладко. Наше оружие заедало, курки давали осечки. Конструктор начинал, чертыхаясь, устранять неполадки в системе. Бывало, что происходил непроизвольный выстрел. Правила техники безопасности соблюдались строго, старшие за этим делом следили, но…
Ну да обо всем по порядку. Был у нас двоюродный братец Женька Баскаков, про которого я все никак не могу рассказать, хотя часто вспоминаю. Так он, со своим приятелем, Сережей  Кузьминым, соорудили такой поджиг.
Парни они были рукастые, занимались в фабричном клубе в кружке  судомоделизма и, конечно, поджиг смастерили на кружковом оборудовании всем на заглядение.
Естественно, нужно было опробовать оружие. Два друга отправились к Волге в овраг. Мишеней было там, хоть завались, не они одни там работали.
 Прицел, спуск крючка, осечка, опять спуск-снова осечка. Непорядок. Да у таких специалистов! Женька берет агрегат, осматривает его. Его интересуют неполадки в спусковом механизме.
Нет, вроде все в порядке, Кузьмин высказывает предположение о том, что виновата спичечная масса, отсырела, скорее всего. Садится  и начинает выковыривать пыж, чтобы высыпать гвозди и селитру. Выстрел. Как! Отчего? Скорее всего, задел коленями спусковой крючок,  и он его наказал, так как ствол смотрел вверх.
 Взрослый парень, лет четырнадцати, а такой промах. Женька обомлел от этой напасти. Шутка ли, парень свалился ничком, голова в крови. Женька- бегом из оврага. Думаете за помощью? Как же!
У нас в головах не было вмешивать в эти дела взрослых. Все сами. Сами пробьем, сами замотаем. Вот и Женька рванул за тряпкой, чтобы перевязать другу голову. Стащил чье-то полотенце, сушившееся на веревке, и бегом обратно.
 Хорошо, бабка, соседка, засекла воришку, пошла за ним и увидела ситуацию. Бабка, конечно, кому-то крикнула насчет «скорой», а сама вниз, к раненому. Только тому уже ничего не требовалось: ни полотенце, ни «скорая».
Как потом сказали, убил себя наповал. Вот вам и поджиг.
Что потом началась! Родители вспомнили, что мы у них есть. Естественно, пошли перегибы на местах. Есть у тебя поджиг или нет, все одно: сначала задницу надерут, а потом спросят.
 Ты же понимаешь, что если отдашь поджиг-опять  надерут, не отдашь-вроде уже надрали, может, обойдется.
Наш родитель к крайним мерам не прибегал, но допрос учинил жесткий. Я уже был готов  к худшему: шутка ли целый день вопли обиженных и оскорбленных по дому слышатся, и, естественно, пошел в отказ. Нет и все тут.
Медведь сдохнет, родитель в мой ящик полез, ревизию делать. Мне тут уже весело стало. Хотелось сказать: « Папаня, не делайте нам смешно, кто же такое оружие с детским кортиком и сабелькой хранить будет». Но смолчал, смолчал, понимал, что себе дороже обойдется такая помпезность. Да и осторожность не мешала. Поджиг мой как раз над головой родителя разместился, на этажерке. Не в открытую, конечно, не именное же оружие, а в книжечке, в которой паз был вырезан.  В аккурат под поджиг. И все. Никакого прятания, прилично, пристойно. Так что все обошлось. У Стаса родитель почему-то такой обыск не делал. Даже странно. Его чаще проверяли на предмет покуривания. Я же много рукоделием занимался, вот подозрение на себя и навел.
После смерти ровесника и всех последующих  репрессий мы как-то потеряли к производству оружия всякий интерес. Не то, что бы было страшно. Нет.
Не подумайте только, что напугались. Еще чего не хватало! К родительскому гневу мы спокойно относились. Чего родитель, прокричался и все, забыл. У них без нас дел хватало. Здесь было что-то  другое.
Смерть была всему причиной. Причем такого же, как ты, мальчишки. Казалось,  ее крыло скользнуло по тебе и обдало леденящим холодом…
 Еще  вчера ты с ним общался, а сегодня- только еловые лапы от крыльца. Вот это по нам садануло, и огнестрельные забавы, а вместе с ними и пиротехника, отошли сами собой.
Но поджиг я не выбросил. Точнее, я про него забыл. Книга была не нужной, незаметно сложилась в сторону в шифоньере. Причем складывал  не я, а мать. Она даже внимания не обратила на подпорченный источник знаний.
Вообщем, нашел я свое табельное оружие, когда был на училищной практике. И то случайно. Не поверите, но так было приятно подержать в руках боевое оружие детства.
 У соседей, Женьки и Сережки Соколовых, братьев близнецов, моих ровесников, было еще хлеще. Они, так же, как все, получили заслуженную дрань ради профилактики.  Естественно, родитель их поджиг  не нашел.
 Холики, братьев Соколовых  звали как чешских хоккеистов- близнецов, спрятали  его под кучей  хлама в сарае.
 Особенностью оружия было то, что он был заплавлен в свинец. Это был шедевр литейного искусства. Мы этим тоже крепко увлекались.
Так вот братьям Холикам удалось сделать отливку и запечатать поджиг в свинец. Мощная скажу вам, была конструкция, причем безопасная, так как ее не разорвет. Конечно, им старший брат, Олег, помог. Он уже слесарем на фабрике работал. Одним словом удачный был аппарат, ничего не скажешь, хоть и тяжеловат. Так  Женька с Серегой про него забыли. И забыли так крепко, что ушли в армию без именного оружия. Поскольку им там выдали другое, то про поджиг они не вспомнили. В армии без этого есть чем заняться.
Я в это время учился в Горьком и передаю развернувшиеся события, как слышал.
Их папа, дядя Сережа, копался в сарае и наткнулся на свинцовую модель пистолета. История со смертью Кузьмина давно канула в лету, и дяде Сереже в голову не пришло, что это бомба замедленного действия. Ну, модель и модель, да еще столько свинца потрачено.
Не знаю, зачем мужику свинец потребовался, не  биту же отливать, но он решил этот пистолет переплавить. Скорее всего, ему кольца для рыбалки потребовались. Это я так думаю.
Дядя Сережа мужик обстоятельный, пожилой уже, разжег у себя в огороде теплинку, положил в банку пистолетик, сел на перевернутое ведро, закурил и стал ждать результата. Результат себя ждать долго не заставил: как жахнуло!
Дядя Сережа человек бывалый, фронтовик, на пиджаке награды не размещались, и то растерялся. Вернее, оцепенел. Из окон народ стал высовываться, интересоваться, в чем дело.
Раньше поселковые были ко всему привычные: то грохнет, то рванет. Даже внимания не обращали.   В это время на улице было уже тихо.
 Мы разьехались, детей новых почти нет, а тут как сигнал из прошлого. Дядя Сережа маленько отошел от испуга и стал осматриваться. Результат был впечатляющий: полурасплавленный поджиг пробил напоследок банку, в которой он лежал и плавился, а  заодно- навылет и ведро, на котором мирно сидел, покуривая, наш сосед. Заряд прошел как раз под ним.
 Братья- близнецы в это время отдавали долг Родине, так что гнев папаши их достать не мог.
Дядя Сережа, придерживая папироску подрагивающей рукой, все блажил, стоя у подьезда, что он хотел сесть на  деревянный обрубок. А он по высоте гораздо ниже ведра.
 Представляете реакцию мужиков и баб, когда до них дошло, без чего мог остаться уважаемый Сергей Васильевич. Конечно, поохали,  похохотали. Нас вспомнили, самое многочисленное поголовье Рубленого поселка.
Потом разошлись, и каждый родитель задумался о своем, вернее о своих чадах, которых  им так сейчас не хватало в опустевших квартирах.

                Такое тоже было
Между тем жизнь шла своим чередом. Уехал Владислав, опустела Дерябиха.
 К нашим занятиям добавились походы по грибы.  Во всем начиналось чувствоваться приближение осени.
 Волга стала не такой приветливой, какой была в середине лета. Вода ее посинела, все чаще вспенивалась  колючими барашками.
« Олень рога в воду опустил»- говорили взрослые. Это означало по народному календарю, что купание закончилось. Но мы все одно отчаянно лезли в воду, вылезая из нее посиневшими и покрытые «гусиной кожей».
Под окнами расцвели поздние цветы: «золотые шары». Все, это уже были предвесники школы.
Прошел «Ильин день», по всем народным приметам начиналась ранняя осень. «Петр и Павел час убавил, а Илья пророк два уволок»- говорила бабка Маня.
Мы догуливали последние денечки перед школой. Для нас  наступило некоторое затишье, так как картошка не требовала за собой ухода, скоро ее нужно будет копать. Капуста давно завилась в плотные кочни,  ей хватало воды от дождей. Одним словом, сельхознагрузки временно с нас спали, и мы больше толкались во дворе, предаваясь играм. Наступление ранней темноты было в радость, так как обострялись игры.
 Самой популярной игрой в это время становились коронячки, проще, прятки. Но с отличием на то, что коронячки   носили спортивно-прикладной характер.
Судите сами. Число участников игры не менее пятнадцати-двадцати человек. Возрастной ценз значения не имел. Лишь бы ты мог бегать и обладал силой воли отвадиться.
  «Водило»- это тот несчастный, на которого падал жребий «вадить». Он определялся пересчетом старой, неизвестно откуда взятой считалочки. Вот она: «Дядя толстый Робинзон покупал на рынке зонт, зонт дешевый трех рублевый, но он был такой здоровый, что спрятаться под ним можно было всем троим. Говори, поскорей не задерживай добрых людей и товарищей». Счастливчик отпрыгивал в сторону. Остальные напрягались и внимательно следили за считалочкой. Как правило,  считалочку вел какой-нибудь дворовый авторитет, и он мог позволить себе шельмовать, вытаскивая кого-то из круга обреченных.
Делалось это просто; передергивались или недоговаривались слова. Например: не договорил слова «и товарищей». Все, вышел другой. Правила требовали, чтобы прошли по кругу  предлог «и», остановившись на  игроке, и «товарищей» -на другом. Если авторитет был замечен в жульничестве, то начиналось «глотничание». Это криком доказывалась правота пострадавшего.
 Заканчивалось все справедливо: скомпрометировавшего себя считальщика безжалостно ставили в круг  и нового   выбирали зтим же счетом,  без скидки на дворовые заслуги. Бывало, что считал самый маленький и незаметный.
Пока просчитают всех и оставят одного –«водилу», время уходило много. Но  спешить было некуда, зато все как положено: обиженных нет. Следовали последние вводные как играть: три прятки-выкупных, четвертая, кого найдут первым,  будет вадить Суть жесткая. Выкупные, это когда последним, кто отбился, выкупаются все заваженные и ты, как водило, обреченно начинаешь все сначала. Четвертый-кого первого застукал, тот и будет вадить дальше.
Но, как правило, все настолько уматывались на четырех играх, что, опять же, после активного «глотничания» решали перенести игру на завтра. Договаривались  не считаться, но с условием, что не будет добавочных игроков.   И так далее, и так далее. Представляете сколько шума было, пока не родится истина! Затем начиналась сама игра. Место застукивания  было традиционным и вопросов не вызывало. Это была стена сарая, отмеченная мелом.  Мел давно уже стерся, но границы у всех стояли в глазах, так как каждый был в роли «вады». И уткнувшись в отмеченные доски бубнил: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не скоронился (вот отсюда и коронячки) я не виноват. Кто за мной стоит, то в огне горит».
 Пока это все произносится, народ резко разбегается по заветным местам. В правилах было оговорено, что дома не прятаться, в подьездах- тоже, сараи исключались. Сзади стоять нельзя, без разговоров будешь вадить. Игроки все знали и разбегались кто-куда. Наступало время выживания. Здесь была у каждого своя метода. Кто-то из водил в страхе не уходил от места застукивания, затягивая тем самым игру. Кто-то робко отбегал в разные стороны, но не терял из вида заветную стенку. Время шло, искать нужно. Вот водило хоть и осторожно, но отходит все дальше и дальше. И вот они, первые жертвы!
  Если это сильные противники, ты их отпускаешь с миром, так как  не обогнать. Но если есть особь послабее, то ты, называя в первую очередь ее, бежишь, пропуская остальных. Все, застукал!
 Но к твоему великому сожалению паузой отсутствия не все воспользовались. Кто-то еще сидит и их нужно искать. У обреченной жертвы появляется надежда, что ее «выкупят». Страсти накаляются.
 Если участвуют признанные беговые лидеры, то гонка будет захватывающей. Но не меньше ценилась и хитрость, когда водило несколько раз прошел мимо спрятавшегося, и тот давно уже делает рожицы ему в след, и потом, чуть ли не пешком, выкупает всех.
 На три кона настраиваются все. Как бы ты ни был вымотан, но отвадить добросовестно, твоя наипервейшая задача. Здесь не помогут ни родительский шум из окна, что пора ужинать, ни окрики взрослых, что надоели со своей беготней.
Давно уже от усталости и отчаяния слезы застилают  глаза, но ты снова обреченно считаешь проклятую бубнилку: «…я иду искать…» и идешь искать спрятавшегося.
Четвертый кон, не выкупной, был самый напряженный. Каждый понимал, что спасение утопающего дело рук самого утопающего. Напрасно никто не рисковал и предпочитал отсидеться, пока кого-то не застукивают.
 А застукивать некого, все так запрятались, что с собаками не найдешь. И вот счастье! Кого-то нашел, или у кого-то нервы не выдержали, и он выскочил, надеясь на расстояние, что  сможет добежать и застучаться. Вот здесь и начинается!
Я не зря коронячки назвал спортивно-прикладной игрой.
 Это уже не игра. Это бег с препятствиями, когда ты перелетаешь через заборы, чтобы срезать расстояние. Стайерская гонка, если ты кого-то нашел чуть ли не на соседнем поселке. И, наконец, бешеный спринт, если заветная стена  рядом.
 От утомления разрывает грудь, слезы летят из глаз, ты ничего не видишь, но выжимаешь из себя все.  Нет даже возможности посмотреть, где твоя жертва. Только крики невольных болельщиков, которые, впрочем, ни за кого не болеют. Важен сам процесс. Они подстегивают тебя и твою жертву: «Сивый нажми, Бык, еще немного поддай!»  Сивый и Бык нажимают и поддают.
Какое великое облегчение сваливается на тебя, когда ты все-таки уходишь вперед и застукиваешь противника. Это особенно ценно, так как  уже три кона отбегал. Все, тебе не до игры. Садишься на лавочку и безучастно наблюдаешь, как Бык начинает бубнить « Раз, два…я иду искать». К тебе  даже вопросов нет. Человек достойно отыграл свою партию.
Незаметно, но тебе начинают поручать просчитать все играющую «кодлу». В зашедшем в тупик «глотничании» можешь сказать свое веское слово, и оно будет принято большинством.
Растет авторитет, но какой ценой!
Были инциденты, когда   заваженный «водило» расплакивался посреди двора и отказывался вести игру. Народ терял терпение сидеть в коронячке и выходил узнавать, в чем дело, предварительно прокричав: « Я в не игры» и разочарованно узнавал о сбое. Все, презрение коллектива тебе обеспечено и не знаю, что нужно было сделать, чтобы вырасти в глазах сотоварищей.
Апогея игра достигала осенью, в темноте, когда включались в игру фонарики. Маленькие карманные фонарики.
Представьте себе, когда ты в полной темноте ищешь скоронившихся, и вдруг по тебе бьет десятка полтора таких вот лампочек. Что может сделать один твой светильник!
Ты никого не видишь, а толпа ровным рядом двигается к стенке сарая, ослепляя тебя. Расчет прост, за несколько метров все рванут и застукаются. Здесь может помочь только опыт и опять же ноги. Ты влетаешь в этот  ряд, сминаешь его и умудряешься высветить кого-нибудь. Дальше, дальше идет отработанная схема.
Теперь понимаете, почему мы всегда ждали утильщика, чтобы купить заветную лампочку на осень, а если повезет с тряпьем так и отхватить новый фонарик с круглыми батарейками, прозванными в народе «китайскими».
Они действительно шли из Китая вместе с тушенкой, полотенцами,  термосами.  Эти игры шли до осенних дождей, которые размочаливали наши поселки в серую неприглядную массу.
Незаметно, в порядке вещей, прошли уборочные работы.
Мы не замечали, но среди взрослых пошли слухи, что в магазинах стало плохо с продуктами. Что такое плохо с продуктами, что такое хорошо, я, честное слово, не понимал.
По прежнему ходил за хлебом, таскал его буханками. Сложнее стало с молоком. Ничего удивительного, осень на дворе. Скоро его в магазинах совсем не будет. Что до остального, так вроде все на месте. Ржавая килька за тридцать копеек килограмм как лежала в металлическом корыте на витрине, так и лежит, на вас глаза таращит. Она пользовалась успехом у покупающих: ее чистили, смешивали с репчатым луком и ели за милую душу. Вот только пропало подсолнечное масло, постное, как его называли. Взамен возник новый продукт «комбижир». Удивительное было масло. Оно не хотело расплавляться на сковороде, только трещало и стреляло в окружающих горячими водяными брызгами. Жарить на нем что -либо было бесполезно. Мужики говорили, что лучше готовить на солидоле.
Затем исчез наш любимый маргарин. Мы  сливочное масло не покупали и то, что оно пропало и давно, прошло незамеченным.
Вот маргарин, это да, он задел наши жизненные интересы. Батон с маргарином нам, школьникам, заменял обед, так как если родителей дома нет, то обедать ты не станешь.
 Разогревать на плитке всякие супы это не выдержать никаким мальчишеским нервам. Вот кружку чаю вскипятить и сделать бутерброд- это  куда ни шло. Если совсем некогда, так бутерброд в сумку и был таков. На перемене дожуем.
 Вот вместо нашей благодати появилось «масло бутербродное». Что это за масло, какое у него было право называться маслом, я не знаю.  Оно не только не хотело на хлеб намазываться, оно еще и падало с куска, а когда его пытались отрезать,  крошилось. Так и ели, придерживая маслице пальцем.
Прослужившие войну родители сразу  вспомнили американский ленд-лиз, когда ели американскую тушенку и масло. Они были как парафиновые. Вот  про это бутербродное масло решили, что оно  сделано из нефти.
Затем ушла с прилавков мука. Это народ насторожило. У магазинов выстроились очереди, закупая сухари, печенье, макароны-все, что могло храниться. Пропал сахарный песок.
Народ сразу стал подозрительный, бросился раньше времени копать картошку, срезать капусту. И не зря: пошло воровство. Невиданное доселе дело, чтобы срезали чужую капусту. Это уже не ребятня хулиганила, кто-то резал целенаправленно.
Дошло до того, что за ночь выкапывали  чужие участки картошки. Обвинили в грабежах новостройки, куда заехал народ, в основном из казарм, которые на радостях от благоустроенного жилья перестали вообще что-либо сажать и заготавливать. А тут такая голодная перспектива.
Все было в темпе выкопано, срезано, убрано. В  овощных магазинах сразу возникли толпы по ожиданию капусты, а ее не привезли. Картошки тоже в продаже не оказалось. Народ хлынул на рынок.
Чего греха таить в последнее время наши текстильщики перестали заниматься подсобным хозяйством. Многие участки заросли бурьяном. Зато частники ликовали. Все заволжские деревни повалили на Кинешемский рынок и заломили цены. Как ответная мера рыночному хозяйству, пошли грабежи сараев и котухов, уводили живую скотину, причем так умело, что никто не взмыкивал и не всхрюкивал. Собаки и те не лаяли.
Все обрастало легендами, домыслами.  Народ срочно стал резать скотину и прятать мясо.
Расправились с поросенком и мы. Зарезали нашу надежду и быстренько, в эту же ночь, перевезли  заветный бочонок с свежезасоленным мясом в Дерябиху. И во время. Наш сарай взломали. Взломали также тихо, как и все другие, но ничего не нашли и унесли голубей. Или воров кто-то спугнул, но они не нашли даже куриц, которые сидели в поросячьем хлеву, прячась от ранних холодов.
 Было какое-то ожесточение в сознании, что я даже привычно не заскулил от жалости и обиды. Мы  разом повзрослели. И когда отец на мой вопрос, что может, голуби еще придут, покачал головой и ответил тихо, серьезно: « Нет, Витюша, в этот раз не придут», я понял, что украли не голубятники и участь наших питомцев предрешена.
 Отец даже потуже закрыл голубиный пригул, чтобы всем было понятно, пригул закрыт, птиц нет. Нет и вопросов.
Настоящий голубятник никогда не задаст вопрос, увидев закрытую голубятню или пригул. Зачем рвать душу хозяевам.
Но мы ошиблись. Пришел наш Седой. Мощный красивый голубь. Он был самый старый в нашей стае и был безусловным лидером. Он прилетел без хвоста. Покружив над закрытым пригулом,  он, не долго думая, сунулся в  форточку, прямо в гости к Нине Георгиевне.
Радости нашей не было предела. Седого накормили, напоили и оставили жить в уборной, где он уютно устроился на хозяйственной полке.
Мы сразу поняли, что украли не голубятники. Голубятник никогда не будет рвать голубю хвост, незачем. Вот вырвать маховые перья, чтобы не летал, это другое дело.  И то, кто же под зиму будет лишать птицу красоты, если и так можно не выпускать.
 Много было всяких причин. Мы поняли одно: Седой вырвался, причем вырвался из рук неопытных людей. Голубятник берет птицу, зажимая ей лапки между своих пальцев, и охватывает грудь, а не окончания хвоста и крыльев.
 В противном случае сильная птица раскроет руку, особенно неопытную, и улетит.
Седого, скорее всего, схватили абы как, но он голубь мощный, сразу рванулся, оставив в руках варваров только хвост. Отец и я были очень довольны, что голубятня не порушилась. Пусть будет хоть один голубь в голубятне, но ты уже можешь сказать, что у нас есть голуби. Никто не осудит тебя за это, никто не скажет, что ты врешь. Через пару дней вечером, после работы, зашел радостный отец. В руках он держал…голубя. Присмотревшись, я узнал нашу рябую голубку. Это был далеко не ходовой товар, так как к зиме мы старались распродать голубиное поголовье, оставив максимум пары три. Эту птицу никто не купил. Угловатая, рябая, с большим клювом и голыми красными  лапами  она не представляла никакой ценности в селекции. Мы даже не могли понять, откуда такой произвол со стороны природы. Что за сбой в генетическом коде. Но факт остается фактом, такой голубенок проявился. Что интересно, почувствовав свою беспородность среди блистательного окружения, эта голубка  не претендовала на внимание. Была замкнута, стеснительна, за лето не нашла себе пару. Она и на зиму осталась одна, так как, повторяю, ее никто не купил, а отдавать каким-нибудь пацанам на растерзание, это уж извините.  «Не обьест»- было принято волевое решение родителем.
 Сейчас эта Золушка показалась нам красавицей. Отец заметил одинокую голубку, которая сидела, нахохлившись на коньке  закрытого пригула. Отец быстро открыл пригул, мгновение, и голубка сидела у него на плече. Была она  тощая и грязная. Все маховые перья у нее были переломаны.
Мы удивились, что она смогла долететь до родного дома. Скорее всего передвигалась, перелетая с сарая на сарай. Как она вырвалась из рук каннибалов неизвестно, но другие голуби не пришли.
 Не пришли красавцы турманы, красные сильные голуби, которые могли по нескольку часов находиться в воздухе. Жалко было чаек, изящных нежных голубей с бантами на груди и клювами величиной со спичечную головку.
Но мы были рады возвращенцам. Я сбегал в сарай, принес клетку и мы разместили нашу пару со всеми удобствами.
Общаясь с товарищами по увлечению, я выяснил, что мы не одиноки в своем несчастье,  что у большинства ни один голубь не пришел на родную голубятню. Так что наши худшие опасения подтвердились.
Позднее мы переведем и куриц, так как не будет хлеба, чтобы их кормить, но эту пару  оставили. Голубятня возродилась.
 Так начиналась голодные осень и зима 1963-1964 годов. Пошли слухи, что  Никита (Никита Сергеевич Хрущев, кто не знает, тогдашний Председатель Совета Министров) продал всю пшеницу. Что все продовольствие гонят на Кубу.
 В октябре ввели талоны, которые сразу же окрестили «карточками». Народ  стал злой и веселый. А чего?  Шла осень 1963 года, в стране карточки отменили в 1947 году. Их  большинство населения не забыло. «Дожили»- матерились мужики.  Действительно, дожили. Придя в один прекрасный день в магазин,  увидели пустые прилавки. Тут все и началось.
Напрасно продавцы говорили, что произошел сбой в пекарне, что вечером хлеб привезут. Все. Как волна по затихшим поселкам прошел слух, что хлеба не будет, и вечером у наших магазинчиков стояла гудящая толпа. Масло в огонь подлила информация, что будут давать только по буханке в руки. Очередь мгновенно увеличилась в несколько раз. И пошло. Хлеб привозили только вечером, часиков этак в шесть или семь. Поэтому мы, придя их школы, переодевались во что похуже и шли отираться в магазинах, чтобы принести домой пару буханок  серого, непонятно с какими примесями, «черного» хлеба. Белый хлеб пропал вовсе.
 «Белым» назывался пшеничный хлеб, немногим отличающийся от серого, но его привозили не всегда и очередь за ним была особенно ожесточенной. В основном у прилавков шла борьба по принципу «кто сильнее тот и прав». Доходило до того, что вызывали дружинников, но они, постояв для приличия у дверей,  через задний вход получали свои буханочки и уходили довольные. Стоит ли говорить, что мы приходили в, основном, с так называемым черным хлебом.
В школах были развернуты буфеты, даже во вторую смену, так как старшеклассники (хотя какие это были старшеклассники-с пятого по восьмой классы!) могли выпить чая с маленькой булочкой. Так ведь и то, не все ребята эти булки с маслом (бутербродным, конечно), ели. Несли домой младшим.
Я как сейчас помню. Мне что-то нужно было взять у своего одноклассника Женьки Григорьева, и мы вместе зашли к нему. В это время его мать, тетя Шура, пыталась накормить какой-то там кашей, младшую Женькину сестренку, Гальку, года четыре от роду. Галька отплевывалась кашей, отталкивала кусок серого невзрачного хлеба и ныла: «Бууулочку хочуууу!».
Тетя Шура, измотанная работой и семьей, кричала на нее: «Где же я тебе булочку найду, горе ты мое». Но «Ее горе» размазывало кашу себе по моське и тянуло свое: «Бууулочки хочуууу». Конечно, все бы закончилось  банально. Галька бы получила по попе за саботаж и вылетела из-за стола не солоно хлебавши.
 Вот здесь я был ошарашен тем, что Женька, которому и было в то время одиннадцать лет, вытащил из сумки заветную булочку ( я  ее сьел прямо в буфете) и сурово нахмурясь, протянул ее сестренке: «На лопай!». Замурзанная от слез и каши Галькина рожица осветилась счастливейшей улыбкой. Слопала она булочку мигом. Так что нельзя сказать, что нас бросили на произвол судьбы, нет, но было все одно плохо.
В памяти остался случай, когда прошел слух, что перед праздником седьмое ноября, будут давать сайки (забытое название небольших батончиков)  по три штучки и пачку печения в одни руки в магазине при фабрике.
Мы  туда не ходили, так как там правила казарма, и мы этих ребят побаивались. Они запросто могли  по шее накостылять, и деньги отобрать. Лихие были ребята. Но наш двоюродный братец Женька Баскаков жил недалеко от казармы и эту округу знал. Он гарантировал нам неприкосновенность и место в очереди.
Он с сестренкой Танькой пришли пораньше и заняли нам очередь. Я и Стас  подошли, встали в длиннющую очередь и стали терпеливо дожидаться деликатесов. По мере приближения заветного времени очередь спрессовывалась и  превращалась в толпу. Мы, четверо, из всех сил держались у входа в магазин. Когда приехали фургоны и начали выгружать сайки, толпа поняла, что слухи подтвердились, и пошел накал страстей.
Стояла бурлящая толпа, началось выяснение отношений по принципу « Кто стоял, кто не стоял».  Это была народ из казармы, у них чувство локтя было развито с детства. К стоящим в очереди стали подходить еще и еще, Становилось ясно, что саек нам не видать.
Мы еще как-то держались на плаву, Танюшка где-то всхлипывала внизу. Потом произошло непредвиденное. Подошедшая группа казармешных парней, гораздо старше нас, мелкотени, поддала своей массой по толпе и начала давить всех. Просто пошла по стоявшим, работая локтями. Противостоять этой зарвавшейся скотине было некому. Стояли в основном дети.  Женька оттащил Таньку к окну, и ее не сбили. Я же  попал в самый центр дверного проема. Меня  сбили с ног и по мне прошли  как по полу. Я как мог, прикрывал лицо руками, так как обувка в осеннее время состояла из кирзовых и резиновых сапог. Стояли крики женщин, детей. Кто-то стал вызывать милицию.
Но казармешные коблы сделали свое дело: они, раскидав всех, купили себе этих саек с печеньем, не забыли свое окружение и довольные ушли. Появившиеся дружинники для приличия поразбирались в очереди, которая и без них восстанавливалась, потом получили дефицит и тоже удалились. Саек нам не хватило, печенья тоже.
 Я стоял в истоптанной телогрейке, со сбитыми в кровь, отдавленными руками и уже не ныл. Это нытье уходило куда-то внутрь. Только чувство бессильной злобы клокотало против этой организованной толпы, которая, хохоча, шла к своему оплоту, мрачным красным казармам. Делать было нечего, мы купили оставшегося серого хлеба и таким вот истоптанным сюрпризом прибыли домой.
Стас сдержанно, без эмоций, рассказал про случившееся. Мать, пододвинув меня поближе к свету, разукрашивала мне руки и лицо йодом. Отец, ссутулившись, сидел на стуле, опустив руки между колен. Потом, как-то распрямившись, резко вобрал воздух в грудь и как выдохнул: «Господи, за что же мы воевали!».
 Будь бы я постарше, то  именно сейчас  бы понял, почему он нелюдимый, почему у него нет друзей. Почему он не вступал в партию, хотя ему несколько раз предлагали. Из-за отсутствия партийного билета  не назначали директором школы ФЗУ. Он, как и дед Иван, не любил власть, не любил партию и закрывшись в скорлупу жил своей жизнью.
Но что-то в нем произошло, после моей растоптанности. На другой день в хлебнице лежали  эти проклятые сайки и пара пачек печенья.
Произошло невероятное, отец спустился в буфет школы ФЗУ, где уж ему, как завучу, продали это богатство. Раньше отец в этот буфет даже не заходил. Он ходил обедать домой, а покупать белый хлеб в столовой для учеников  не мог. Совесть ему не позволяла, так сказать. Хотя его школьные тетушки, мастера и прочий менеджмент, вообщем-то, не бедствовали. У них с совестью все было в порядке.  Понемногу, но регулярно таскали они домой белые булочки или еще чего бог послал.
Наверное, мои сбитые в кровь руки что-то в нем пробили. Потом, мать как-то сказала, что даже директор школы Валентина Алексеевна Маслова, узнав про эту историю с магазином, зашла к нему в кабинет и о чем-то с ним поговорила. Попросту она его пристыдила и напомнила, что бороться с казармой дело бездарное, а детей у него не так уж много.
Вечером, глядя куда-то в сторону, он нехотя сказал, что мы, то бишь я и Стас, можем забегать в школу пообедать. Мы остолбенели от такой новости. Что случилось с нашим папаней! Но что-то случилось. Правда, сам он так есть туда и не ходил. Не ходил туда и Стас, ему шел шестнадцатый год и он бы умер, но не пошел  к фзушным похихешницам. Это был высокий привлекательный подросток, и его появление в школьной столовой было бы воспринято с интересом. Хотя это были нормальные хорошие девчонки, игривые, правда.
 А я ходил. Сначала стеснялся и долго стоял в уголке, пока не освободится раздача. Затем, отчаянно краснея и заикаясь, просил, в основном, блинчиков. Тетка, стоявшая за раздачей мне строго говорила: «Сьешь второе, потом получишь блинчики. У кассового аппарата мне передавали небольшой пакетик с белыми булочками. Аккуратно так передавали, говорили, чтобы не показывал никому.
  Я остолбеневал от такой роскоши теток, стоявших на службе общепита. Но дело было гораздо проще. Тетки просто выполняли распоряжение директора школы ФЗУ, которая проявила неслыханную доселе волю и твердость. Она договорилась с заведующей столовой, чтобы та изыскала возможность попитать детей преподавателей. Более взрослые дети туда не ходили, как Стас, например, а, мелочь, вроде меня,  могли  погнушаться принципиальностью и перед школой забежать и зачавкать что-то вкусненькое.
Перед праздником происшествие стряслось с нашей матерью. Ее пытались ограбить. Как заведено, перед праздником выдали зарплату и она, после вечерней смены, в десять часов пошла домой.  Вот ее на железнодорожном переезде  мужик и прижал. Поблескивая чем-то в руке, он потребовал от Нины Георгиевны получку. «Дачку», как бы сказали на поселке.
 Отдавать деньги у мамы в планы не входило, и она наотмашь бьет грабителя промежду ног коленом. Дядька, охнув, осел на дорогу.
Мамане этого хватило, чтобы добежать до ближайшего дома и замолотить в окно. Там жили знакомые. Хозяин дома, мигом поняв в чем дело, схватил безмен (ручные весы, тяжелый, кстати, инструмент), висевший на стене в сенях и выскочил на улицу. Грабитель, отошедший от удара, уже бежал в сторону соседнего поселка. Нужно отдать должное маминому приятелю он не отстал от вора и выследил, куда он забежал.  На другой день незадачливый грабитель извинялся перед Ниной Георгиевной, что бес попутал и упрашивал простить его. Он оказался чуть ли не сыном ее знакомой мотористки в цехе. Что сделаешь с нашими поселковыми традициями! Конечно, мама его  простила. Отец попробовал возразить, что нужно грабителя было сдать в милицию, на что мать ему ответила, что разберется сама. Вообще, добавила она, жен с работы поздно вечером встречают. 
Маму мы свою уважали крепко.  Фабричное довоенное детство без отца, служба в армии с 1942 года по 1945 сделали свое дело, и живучести у этой женщины хватало на всех нас.
Незаметно пролетела очередная годовщина Великого Октября. Сдержанно, без всяких эмоций. Хотя торговля изгалялась  как могла, и «отоваривала» нас по талонам и без всякими необходимостями. Мы метались от одного магазина к другому, пропуская даже уроки, но талоны реализовывали. А чего, каждый понимал, что, просрочив, этот талон превращался в обычную бумажку. Так что математика или география подождет. Да чего там говорить! Когда с тобой в очереди простаивало полкласса с детьми наших учителей в том числе.
К чести наших матушек без традиционных пирогов мы не сидели. Ничего, что наши мамы ругали  муку низкого качества, что тесто не подходило, то есть не было пышным и высоким. А с чего ему быть пышным, если все дрожжи, которые давались на талон, шли на изготовление браги. Со спиртным тоже была проблема. Но народ не унывал. Под седьмое ноября дым коромыслом шел из всех труб поселковых домов. Топились печи, пеклись пироги,  гналась самогонка. Я был задействован на полную катушку по приготовлению начинки, подтаскиванию дров от полениницы  к плите, выносу помоев.
Стас взрослел, и дома ему не сиделось. Не раз у него с отцом возникали стычки по поводу его позднего прихода или шатания где-то. Хотя все это раскрывалось просто. На нашем поселке ребят Стасова года, 1948, было очень мало, и они кучковались со своими одногодками где-то. Это отца нервировало.
Но администрация фабрики, профком партком комитет ВЛКСМ не унывали. Всеми правдами и неправдами они старались преодолеть пассивность  текстильного пролетариата и привлечь его отметить завоевание Октябрьской революции не келейно, по домам, а выйти на демонстрацию. Народ выходил, нужно сказать, выходил и отмечал свершившееся завоевание пролетариата. Доходил до фабрики, где собирались все перед демонстрацией. Шли семьями, уже выпивши, взяв с собой хозяйственные сумки, от которых великолепно пахло. Встречались с друзьями, родными.  Тут же, раскрыв сумки на каменной изгороди фабричного полисадника, отполированной задницами не одного поколения пролетариата, разливали самогонку в прихваченные с собой стаканы.  Закусывали пирогами, капусткой.
Все шло весело, открыто. В это время играла революционная музыка. Местные вожди с самодельной фабричной трибуны призывали трудовые массы не сбавлять темпов по производству чего-то такого, чего еще не произведено. «Даешь…»-шумело эхо над площадью, усиленное надорвавшимся еще на прошлом празднике динамике. Выходили штатные ораторы и призывали народ к новым свершениям. Народ сочувствовал трибунам: «Дескать, поори-ка!» и тут же наливал спускающимся с пьедестала лидерам стаканчик самогонки.
И вот уже оратор, хватив стаканчик самогонки, крякал, наливая краснотой лицо, с шумом выдыхал задержавшийся воздух, занюхивал рукавом и расплывался в блаженной улыбке: «Харашааа!». Затем  закусывал заботливо подсунутым огурчиком. Потом распространялся слух, что нынче колонны демонстрантов повезут в город не на пароме, как раньше, а на пассажирском теплоходе и там пива хоть залейся. Пролетарии дружным криком выражали благодарность расторопному месткому и шли к пристани, где действительно стоял под парами зафрахтованный фабрикой красавец теплоход.
Команда теплохода отчаянно пыталась наладить какой-то порядок посещения вверенного им транспортного средства. Дело в том, что текстильщики рвались попить пива, а ехать солидаризироваться с братскими массами соседних фабрик они не желали. Поэтому, влив в себя пива, сколько можно было влить, они с сумками и авоськами выбирались на берег через борта, рискуя свалиться в воду.
 В итоге в город на демонстрацию ехала администрация фабрики, цехов и школа ФЗУ. Оставшийся на берегу гегемон дружно махал отбывающим и шел ликовать дальше. Если погода позволяла, то располагались на лавочках у Волги, ежели было совсем холодно, шли к ближайшим родственникам. На какое-то время забывалась вся наша забубенная житуха, гуляли отчаянно, самозабвенно, не думая о завтра. А завтра? А завтра как всегда, очереди, работа…
«Человек не скотина, ко всему привыкает»-так  резюмировала наша бабка Маня по случаю нашей невеселой, крайне скудной житухи. Они с дедом как-то перебивались легче в эту хмурую зиму. У них была корова, осенью дед забил теленка, было мясо. У бабки всегда была мука, она пекла хлеб  Они нас со Стасом подкармливали. Дед стал внимательнее относиться ко мне, понимая, что Стас скоро уедет. Я уже  мог сидеть вместе с ними за ужином,и даже что-то сказать, не боясь окрика: «Ты помолчи, Сивый»
Проскочили новогодние каникулы, а с ними и Новый год с нехитрыми подарками. Оставалось только удивляться, как смогли месткомы организовать нам хоть какие-то подарки. Что в школе, что в школе у отца или в клубе от фабрики, они удивительно были похожи друг на друга. Маленькая пачечка печения, такая же- вафелек, несколько конфет «Буревестник» или «Ласточка» и мандаринка. Все. Это действительно все, что могло в то время обеспечить наше снабжение. Мы были рады этому и спешили домой делиться. Ведь подарки полагались не всем. По-моему, до пятого класса. Так что я последний раз огреб это богатство, да еще в такое трудное время.
Весна, она барышня неагрессивная, и вскоре уступает место лету. Здесь, чтобы передать   буйство красок, стеклышек в калейдоскопе не хватит. И событий предостаточно. Закончился очередной учебный год, тебе выдали последний табель. Впереди пятый класс,  другая жизнь, там дневники, разные преподаватели.  Последняя в этом учебном году торжественная линейка и ты свободен.
 После голодной зимы наши родители самовольно распорядились нашим летним отдыхом. Всех школьников отправили в пионерский лагерь « Долматово». «Подкормить»-как сказали наши папы и мамы. Действительно, как мы устали от этих очередей и талонов!
 Но что было интересно: народ привык к подобной ситуации и не роптал.  Он становился злее, организованнее и готов был жить так дальше.  В сараях вновь захрюкало, замычало, заблеяло и заквохтало. Появились новые клетушки, загородки, клетки. Все пустоши были распаханы, больше появилось огородов. Никто не надеялся на государство. Казалось, поселки жили сами по себе, наше государство-само по себе.  Народ пьяно ходил на выборы, под гармошку с песнями. Хотя спросите, кого выбирали?  Наверно, со всего поселка только наш отец мог сказать народного избранника. Алексей Иванович был в избирательной комиссии и пропадал там до следующего утра. Как он говорил: « Голоса подсчитывали». Мать ему обычно отвечала: «Тебе, что больше всех надо?». Она была практичной женщиной и свято верила, что на общественных началах никто ничего не делает. Диалог заканчивался традиционно просто: раздавалось шуршание разворачиваемой газеты и между разговаривающими возникала стенка. Мать искренне не понимала, зачем нужно сутками сидеть на избирательном участке, вести какие-то занятия по экономическому образованию после работы,  вместо того, чтобы заниматься по хозяйству или выхлопотать квартиру со всеми удобствами в компенсацию за общественную работу. Но таков был наш отец, идти просить за себя, было для него свыше сил.
Целый месяц мы провели в пионерском лагере. Там было неплохо в это лето, так как целые дворы и классы оказались все вместе. На столах было сливочное масло и настоящий белый хлеб. В полдник давали печенье. Вожатые нас уговаривали не таскать хлеб в карманах и не прятать его под подушкой. Отходов от обедов и ужинов не было. Сьедали все подчистую.
Детская память, она короткая. Пара –тройка интересных событий и готово, предыдущих неприятностей как не бывало. Забылись огромные очереди, толкучка за пшеничным хлебом, надоевшие талоны. Когда мы вернулись домой, то в магазинах уже лежал белый хлеб первого урожая.


                Осенние мотивы
Поздняя осень соперничала по своему влиянию на природу с ранней зимой. Мелкий нудный дождь монотонно добивал золотую красу парка. Если такой экзекуции было недостаточно, и деревья удерживали остатки своего наряда, то на помощь дождю приходил ветер.
Резкий, порывистый, он наклонял гордые кроны кленов, разметывал пушистые шапки берез, трепал тополя. В воздухе носились остатки листьев, которые,  попланировав в воздухе, приземлялись на размочаленную от дождей землю и затихали. Зима тоже пробовала свои силы.
Утром, размокшая с вечера  дорога, сияла крупными кристаллами изморози. На сырых ветвях кустарника искрились замерзшие капельки дождя. Лужи были прихвачены тонкой ломкой пленкой льда.
Солнце, поверив, что наступила зима, пыталось протянуть паутину своих лучей до издрогшей длительной непогодой земли, передать ей частицу своего тепла. Но не тут то было. Появлялись сварливые темно-серые облака, которые беззастенчиво занавешивали солнце и разбрюхативались очередной моросью.
Гнусная погода была в  ноябре.
Наш поселок в этой непроглядной серой мгле измороси смотрелся как мираж. Намокший, нахохлившийся, он со своими поленницами, клетушками и котухами как-то прижался к земле, сделался незаметнее, невзрачнее. Исполосованный серыми плетями дождя фасад дома, казалось, застыл в немом отчаянном крике, исказив в гримасе рот слухового фронтона.
 Начинало рано темнеть и мы, возвращаясь из школы, видели неяркие, затекшие от осенних дождей окна своего жилища. Как же не хотелось идти в это время на поселок! Ноги были тяжелыми от осенней обуви. Куда не вступишь, все одно попадешь в грязь. Так и шли, не разбирая дороги. Все равно в этой же обувке нужно идти в магазин, отстоять очередь и, купив хлеба, двигаться домой.
 Игрища на это время прекращались. В свободное время можно было постоять в подьезде, да и то нас оттуда нещадно выгоняли, так как мы несли грязь, а наши мамы убирались по очереди.
 Все ждали зимы, которая все чаще и чаще пробовала свои силы. Вот уже с затянувшегося серой мглой неба пошел  не гнусный дождь, а кто-то резкой рукой сыпанул снежную крупу, которая, подпрыгивая по слегка прихваченной морозцем земле весело закатывалась во впадины. Но было еще рано, земля не промерзла, и  снежная крупа быстро сьеживалась и исчезала. Оставалось только мокрое место.
Квартира в это время становилась холодной, неуютной и было принято решение, что пора топить печи. Вот здесь мы находились в выигрышном положении по отношению к пятиэтажным новостройкам, которые начинали теснить наши халупы. Там в квартирах всегда было свежо, да так, что люди всю осень и зиму ходили в валенках и кофтах.
Нам же нужно было только не лениться, принести охапку дров и растопить печь. Дров запасали много. Угля, как только наступит зима, и снег утрамбуется на дорогах, мы на санках всегда навозим с железнодорожных пакгаузов. Его там складируют целые терриконы. Ну, естественно, украдем, а как по другому!
 Дрова выписывали с лесного склада, а уголь воровали, так было сподручнее и дешевле. Как-то незаметно,  обязанность топить печь легла на меня, так как я учился в четвертом классе в первую смену и приходил после обеда. Стас был в восьмом, у них было по пять-шесть уроков, домой он не торопился, так что приходил поздно. Отец тоже регулярно перерабатывал, а, может,  не спешил раньше других домой, особенно если мать работала в вечернюю смену. Чего дома делать? Возиться с печкой, готовить ужин? Нет, наш батенька был выше этого.
Но я и не возражал. Топить печку мне было в удовольствие. Сходить к поленице и принести четыре полена была не проблема, настругать лучину от сухого полешка, лежащего у печи тоже не велика задача.
Но как становится уютно, когда, сунув пучок горящей лучины под дрова, увидеть, как огонек с начала робко, потом активнее начинает лизать бока поленьев. Они поначалу не хотят гореть, шипят накопившейся за осень влагой. Потом, потихоньку, сдаются, и вот уже  из печки раздается шум. Это разгорелись дрова. Сейчас нужно прикрыть чугунную дверку и подождать пока  прогреется отсыревший за день дымоход. Затем открывай дверцу и увидишь весело занявшиеся дрова, от которых идет такое живительное тепло. Можно сбросить валенки и остаться в ровничных носках, взять маленькую скамеечку и сев, поближе к огню, почитать. Тепло почти осязаемо распространяется по кухне, идет в комнаты. Вот уже барбос Дамка, по случаю отсутствия мамы, находящаяся в квартире, бредет, цокая когтями к тебе. и падает  в освещенный печкой четырехугольник пола. Там теплее. Дамка блаженно вздыхает и поворачивает свое, слава Богу, на этот раз не беременное пузо, к огню. Голову кладет на мои ровничные носки и затихает.
Только, если уж очень громко треснет в печке разорвавшийся уголек, то собачатина лениво поднимет голову, скосив глаза, посмотрит на брюхо, не горит ли, и опять в дрему. Светло от печки, можно не зажигать огонь. По кухне плавают огненные блики, отражаясь на плачущем осенними слезами окне.
 Самое время почитать. Но проявляется еще один жилец. Это вышел на кухню кот Василий, непривычно для всех оказавшийся дома. «Непогоды, извините,с. Хороший хозяин собаку в такую погоду из дома не выпустит, не то, что кота»-всем своим видом ответил Васька на мой немой вопрос. Он повыпендривался для приличия, примеряясь, где прилечь.  Но видя что его особь у нас не вызвала никакого внимания, просто прыгнул ко мне на колени, задевая  физиономию задранным хвостом. Я, возмущенный такой бестактностью, столкнул его на Дамку. Бедный пес чуть не одурел от испуга. Василий- кот был дюжий и весом обладал немалым. Но он тут же придавил своей массой приподнявшегося пса и уютно устроился у него на боку,  вытянув заднюю часть туловища, поближе к огоньку.
 «Не подпали хозяйство, Васька»-посоветовал я ему не отрываясь от книжки. Кот лениво, можно сказать презрительно, глянул на меня, широко зевнул и отвернулся. «Что с тобой разговаривать, молод ишо»- всем  видом продемонстрировал он свое нежелание отвечать мне на мою дерзость.
Действительно, чего сейчас коту делать на улице. Холодно, мокро, темно. Чердак отсырел, там только вымажешься сейчас. Кот с сожаление посмотрел на свое чумазое брюхо. Я подразумевал, что Васька полдня провалялся у кого-то на кровати, зарывшись в белье. Где же ему больше согреться. « Ты матери со своей грязной рожей не показывайся»-посоветовал я ему. Вон Дамку в такую погоду домой не пускают, в конуру гонят. Дамка, услышав про перспективу провести ночь в сарае, нервно дернула хвостом. «Да идите вы»-вяло огрызнулся кот Василий и затих, замлев от охватившего его, измученного кошками тела, тепла.
«Сквозь тайгу», «Алтайская повесть», «Рожок зовет богатыря»- я зачитывался этими книжками. В глазах мелькали таежные селения, подростки, уходящие вместе со взрослыми на промысел. Рядом бегут их мощные верные собаки, которые не боятся схватиться один на один с медведем. Тунгусы, гольды… Таежные порожистые реки. Бой изюбрей, громко стучащих рогами. Стада северных оленей, мигрирующих вдоль Северного Ледовитого океана. Вот это жизнь!
 Я вздохнул, приподнял голову. Тихо в квартире. Скоро тишина нарушится. Придет отец, затем Стас. Мать придет позже, около восьми часов, может еще в магазин заскочит. Хотя чего там делать, пусто же. Хлеб дома есть, а все остальное в погребе. Но все одно, тишина нарушится, а я начинал себя в одиночестве уютнее чувствовать. Со взрослыми все равно не поговоришь, Стас тебя и слушать не станет. У него своих дел по горло. Мне же  одному к квартире совсем не плохо. Почитать можно без проблем, посмотреть на огонь. Я положил руки на колени, уронил на них голову. В глазах заплясали огненные блики. Все тело охватило тепло, и мысли плыли ленивые, нереальные.  Я переживал прочитанное.
Утром, бредя в школу, придерживая хлопавшую  по попе полевую сумку, ты поделишься с  сотоварищами о дивной житухе книжных героев. «Вот это жизнь!»-согласятся после твоего повествования кореша: «А мы, так прозябаем» и с ожесточением побредем дальше, давя бугорки грязи на дороге модной в то время обувкой: «прощай молодость».
«Ты чего в темноте сидишь»-прозвучал голос отца: « Спишь что ли, у тебя печка прогорела, вьюшку закрывай». Щелкнул выключатель, и кухня озарилась неярким светом, стараниями лампочки в шестьдесят ватт.
Все, волшебство закончилось, сразу столько вводных. Я вздохнул, поднялся, задвинул вьшку, чтобы тепло не уходило по дымоходу и пошел в комнату.
 Отец разделся, положил на стол папки со своими расписаниями. Я сел на диван, он ходил и меня не видел, потом пододвинул стул к уже теплой печке, сел и развернул газету. Все, родитель домой пришел.
 «Мать когда обещала придти?»-это ко мне вопрос через газету. Его можно было перевести примерно так: «Сколько придется подождать до ужина, который приготовит или накроет на стол мать?».
«Картошку можно разогреть вчерашнюю, она на сковороде. Капусту, огурцы, помидоры я из погреба принес»- ответствовал я газете «Правда». «Ладно. Мать подождем»-пришел ответ.
Вот и поговорили. Мне хотелось выпиливать лобзиком, но пока не поужинаем нет смысла занимать кухонный стол. Потом посуду мыть. «Чего я сижу, пока печка горячая нужно воды будет вскипятить»-подумал я и вышел из комнаты. Газета не шелохнулась.
«Каждому овощу свое время»-так и в погоде. Наступил конец отвратительной мороси. После того, как все вокруг, растущее и нет,  стало напоминать отсыревшую губку, природа- матушка опомнилась и стукнула морозом по всей этой мокрели. Причем так внезапно, что застыли в удивленной гримасе расквашенные дороги. Кусты стыдливо зазвенели прихваченными морозцем ветвями: « Укрой меня, укрой меня, стыдно, стыдно». Примороженные стены домов покрылись серебристыми лишаями. Выходящее клубами из разбитых глазниц слуховых окон  тепло, было похожим на выдох старца: « Наконец-то! Дождались и мы холодов!». Никто не думал, что эти холода протянутся на пять месяцев, что пронесутся две сестры: пурга и вьюга, переметут все: дороги, тропинки, поля.
Волга была настолько удивлена решительным действиям зимы, что остановилась в своем течении, да так и застыла, слегка шевеля появившимся на ней, «салом». Хотелось красавице повести сине-серым рукавом, чтобы вся шуга полетела в разные стороны, но пролетающий над ней холодный пронзительный волжский ветер насвистывал ей: «Не дури, успокаивайся».
 «И то правда»-решила Волга и убавила свой пыл, дав обрасти себе студенистой  массой льда. Перевернутые бесцеремонными хозяевами кверху днищами лодки лежали  на своих деревянных постелях и только вздыхали: « Какая стыдоба, голышом на берегу!». Запоздавшие, идущие к своим родным затонам пароходы, шурша разрезаемой острыми форштевнями шугой, протяжно гудели: «Про-щай-те-ее! До вес-ны-ыы». После их прохода «сало» неторопливо смыкалось и снова, насколько хватало глаз, серел волжский студень.
Небо стало высоким, холодным, вечером сияло и искрилось народившимися звездами. Дым из печей ровными пушистыми хвостами устремлялся ввысь и растворялся там куполом. Скоро зима.  На неделю-полторы устанавливалась ядреная холодная сухая осень. Какое наступало время!
Мы, уставшие от сырости и грязи, совершали последние вылазки в лес, чтобы вырезать себе  клюшки для игры в хоккей. Не с шайбой, конечно, с мячом. Это когда еще не выпал снег, а дороги промерзли настолько, что резиновый мяч отскакивал от нее как от стенки, наступал период такой резвости.
Выбирались можжевеловые или еловые корневища, подгонялись под рост и руку и вперед. Хлестко ударялся резиновый мяч в стены дома. Это когда в запале удар направлялся не вдоль дороги, а поперек. Бывало еще хуже: раздавался звон стекла. Провинившийся и не думал убегать. В ответ на льющуюся ругань пострадавшего хозяина он бубнил: «Ладно, орать-то, сейчас вставлю».  Игра после небольшого перерыва возобновлялась, до следующего стекла.
Поскольку заготавливали себе клюшки, то не могли пройти мимо удачной заготовки для лука. Да, именно лука, этого грозного стрелкового оружия. Когда не пострелять из него, как  поздней осенью. В поле чисто, только собаки, спущенные с привязи, бегают, да мы. Делали луки. Настоящие луки со стрелами.
Кто постарше и опытнее, те из леса  возвращались с можжевельником, длинным и толстым. Получались из него шедевры. Можжевельник,  если его еще и вымочить, становился гибким, эластичным. Лук из можжевельника был упругий, и если есть хорошая стрела, то дальность полета была значительной.  Кто не разживался таким ценным сырьем, как можжевельник, делал  луки из бамбука, который приходилось воровать на фабричном складе. Откуда там бамбук? Да все оттуда. От этого, как его, Гамель Абделя, которого всегда поминали недобрым словом наши матушки. Хлопок был египетский, стало быть, упаковка кип тоже была оттуда же.  Бамбук использовался для упаковки этой кипы. Как  использовали бамбук на фабрике, я не знаю, но в милицию, если поймают, загреметь можно было запросто. А там родитель, школа…ну, сплошные неприятности. Лучше не попадаться. Но бамбук был нужен, и мы упрямо шли на склады. 
Стрелы тоже делали с любовью. Хороший лук, это половина успеха, хорошая стрела, вторая  его половина. На стрелу времени тратили не меньше, чем на изготовление лука. С практикой приходил опыт. На смену корявым, не пойми, как летящим стрелам, приходили  ровные, отшлифованные. Наловчились делать даже с оперением. Под наконечники использовали металлические колпачки для карандашей. Наиболее кровожадные вставляли еще и гвоздь. Все, готово. Куда стрелять? Да куда угодно. Вначале шла пристрелка по бутылкам, коробкам. Места в поле было много. После пристрелки, поняв баллистику своего оружия,  начинали искать цель. Цели были.
В это время ни одна кошка, ни собака не могли свободно появиться в поле. Мы, возобнив себя индейцами, с шумом и улюлюканьем гонялись за любой живностью, осмеливавшейся появиться в зоне наших интересов.
Книги о индейцах, первобытных людях пользовались повышенным спросом. «Повесть о Манко-Смелом», библиотечная книга, было затерта до дыр. На нее устанавливалась очередь. В библиотеку шли вместе сдающий и ждущий.  Счастливчик получал эту книгу из рук в руки прямо в библиотеке.
 На поселке мы стрелять боялись. Там были чьи-то головы, туловища. Не ровен час… Я и сейчас помню, как над головой безмятежно играющей Ритки Туриловой со свистом прошла оперенная стрела и, впившись в стену бревенчатого дома, грозно загудела. Ясно, что не сознательно кто-то спустил тетиву. Сорвалась она, скорее всего. На улице было уже холодно, вот пальцы и соскользнули.  Но толка оттого, что сорвалась, разбирайся потом. Поэтому от греха подальше - в поле, в поле.

               
                Зима (взятие зимнего городка)
 Ничего не бывает вечным. Так и в природе. Тихим, ничего не предвещающим вечером, начинал падать снег: тихо, ровно. Танцуют крупные снежинки, одна к одной, создавая сугробы.  Все гуще и гуще вяжется кружево в воздухе, и вот  начинается такой снегопад, что ясно,  зарядил на все ночь.
Этот снег уже не растает. Деревья, кусты радостно протягивают свои черные обмороженные ветви к снегу: «наконец-то, укрой меня, укрой». И снег щедро укрывал их, засыпал поля, парк.
Растительность благодарно вздыхала и затихала. На улице становилось тихо. Это ветер уже не свистел по- хулигански в оголенных ветвях, не гонял перемерзшие, сбившиеся в клубки листья.
Все находило успокоение под нарастающим слоем снега. Снегопад  прикрывал  язвы  сарайных халабуд. Их черные крыши  становились белыми, искрящимися. Утром поселок просыпался по уши в снегу.
Кот Васька или кошка Муська,   в горячности выскочившие сделать утренний туалет, застывали в недоумении. Вот это да! Белым-бело, до рези в глазах. Куда бежать?
 В задумчивости присаживались и, щурясь, присматривались к изменившемуся до неузнаваемости двору. Вроде все на месте. Что-то включалось в кошачьем мозгу, вспоминалось в памяти, что  такое уже было.
И вот кошатина, аккуратно поднимая лапы, осторожно бредет вдоль стены дома, по памяти ища старое, уединенное место. Долго топчется привередливое животное, крутится вокруг, приминая снег. Ну вот. Все вроде приготовлено, утрамбовано, можно  присесть и подумать о бренности.
Счас! Одуревший от чистого двора и с утра повалявшийся в снегу дворовый Бобик или Тобик не разобравшись в пикантности момента,  как гавкнет над головой. Все! Утреннее таинство на смарку.
Котяра, оскорбленный до кончиков когтей, принимает боевую стойку и замахивается лапой, негодующе  шипя: « Ссс уммма сошшшел, не видишшшь, чеммм занимаюсссь!». Пес, виновато поджав уши, отходит в сторону: «Извините, сплоховал». Разьяренный кот долго приходит в себя, опять крутится. Наконец сел, подумал, покрутил головой в разные стороны, недовольно цедя сквозь зубы: «Ннну обормоты» и затих.
 Оставив витиеватый узор на снегу, кот так же аккуратно перебирая лапами, двинется назад. Сплоховавший пес, не отошедший еще от конфуза, припадет на передние лапы и дружески лайкнет, приглашая порезвиться в таком дивном, пушистом снегу. Кот недовольно поведет усом: «Да пошел ты, урод. С ума стронулся, с утра по холоду бегать. Это только собаки могут. Мы уж пойдем домой, полежим до обеда на  печке, а там видно будет». И бодренько запрыгивал в подьезд. Пес повалялся в снегу, потерся спиной, потом потряс кудлатой шерстью и сел, задумавшись. Ему торопиться некуда. Вот этот двор- его дом, печки для него не предусмотрено. Ну да не беда, сейчас, главное, корочку найти, подкрепиться чуток, а там видно будет. Пес почесал задней лапой за ухом и пошел привычным маршрутом под окнами, напоминая завтракающим, чтобы все не доедали, есть кому доесть.
 Ты, натянув вместо надоевшей « прощай молодости» валенки, идешь в школу, бодро торя тропу. Утренняя смена рабочих уже наследила, но это еще не дорожка, в следы нужно попадать. Иначе  провалишься, наберешь снега полные валенки, ходи потом в влажных.
Зима, крестьянин, торжествуя…Крестьянин не крестьянин, старательно попадая в предшествующий след, добредаем до школы. Там  как-то стало чище, светлее. Даже первые уроки без света проходят.
 Мне и больно хорошо, я сижу на второй парте в аккурат у окна, так что перед глазами полная зимняя перспектива. Напротив школьный сад. Кусты, деревья согнулись под тяжестью снега, но не ропщут. Им в сугробе тепло и спокойно.  Моя товарка, с которой сижу, Наташка Скворцова, воспользуется переменой и нахально займет место у окна. Дескать, ей тоже хочется у окна посидеть. Прогнать, или а ну ее?
Правда, вариант на контрольной сменится, второй будет, а я привык первый писать. Можно всегда с Сашкой Зайцевым свериться. Мы, мальчишки, все первый вариант пишем, а девчонки- второй. Наверное, прогоню, чего баловать.
 Вообще надоело уже с девчонками сидеть, вон в пятом классе сидят, кто с кем хочет. А у нас все по парам, как в детском саду. Нет, против Наташки я ничего не имею, она девчонка умная. У нее голова варит неплохо, с ней  посоветоваться можно на контрольной. Подсказать - подскажет, если у доски в тупик зашел. Благо, у нас парта- вторая от доски. Помочь может запросто в любой ситуации.
 Вот совсем недавно, стоял я возле голубятни и на голубей любовался. Ну, любовался и любовался, это никому не возбраняется. Хозяину даже в радость, что на его питомцев внимание обратили. Только не хулигань: не шугай, камнями не кидайся. Смотри, наслаждайся, все-таки птица-радость. Это такая книжка есть. Вот  я голову задрал и тульских монахов рассматриваю. Откуда хозяева их привезли? У нас в Кинешме таких нет. Это я точно знаю. Красивые птицы. Мало того, что хохлатые, так эти шапочки у них черные, а на крыльях щиты, того же цвета. Бывают щиты красные, тогда этих монахи называются палевые. Есть еще разновидность, когда хвост цветной, то эти монахи- крестовые.
Я задумался о том, что нужно будет с хозяевами поговорить о возможности заказа птенцов или обмена. Я их знаю, Валерка и Женька Миловидовы. Валерка, старший, ему скоро в армию, а Женька на класс младше меня учится. Только отцу в начале нужно показать, чтобы деньги изыскать. У меня, конечно, свои есть, заныканные, но, боюсь, не хватит. Думаю, что отец согласится на приобретение, он такие чистые породы любит. Ведь купили же чаек…
Вдруг кто-то прыгнул на меня сзади и свалил. Я опешил. Ничего не предвещало такого исхода дела. Если бы я кому-то насолил, то на меня бы честно «потянули» и предложили «выйти один на один». Да вроде не с кем. Потом у голубятников это не принято.
 Тем не менее, пока все это недоумение пронеслось у меня в голове, я вывернулся и лег на живот, закрыв лицо руками. А то чего доброго кулачков под нос насуют.  Кто-то  навалился и крепко держит.
Вдруг раздался шум, удары. Этот «кто-то» с меня свалился. Я быстренько поднялся и вижу Наташку с подругами, которые портфелями гнали Тольку Галанова, по прозвищу «Башка». Голова у него, действительно велика была, но умом Бог его обделил. Он начинал первый класс с нами, потом с проблемами во второй перешел, да там и засел. Но большой был пацан, крепкий.
 Конечно, я бы за себя и с ним постоял, так вот он, гаденыш, сзади напал. Ладно, позже посчитаемся. Вернулись выручившие меня девицы. Я, естественно, поблагодарил их за выручку. «Ладно, чего уж там» -ответили мне порозовевшие от смущения и удовольствия барышни. Не привычные они у нас к такому. Вот их за косы могут рвануть, пинка получить, это другое дело, а тут «спасибо».
Я Наташку даже по рукаву пальто погладил. Это она увидела, что на меня напал «Башка» и первая бросилась на подмогу, а подруги уж за компанию вступились.  Друг, одним словом. И живем рядом на одном поселке, дома только разные. Девчонки потом захихикали, да чего с них взять - «дуры».
Начало зимы было знаменательно еще тем, что оставался где-то месяц до зимних каникул, до Нового года. Это праздник, елка, гостинцы. Что нам смогут положить в гостинцы этой зимой, когда в магазинах пусто! Я свою часть подготовки к новому году добросовестно выполнил: все банки были заняты луковицами. Таким манером мы выращивали лук, да, обычный, зеленый.  Он вырастет, и если мать разживется десятком яиц, то можно будет получить пирожки с начинкой из зеленого лука и яйцом. Чудо, а не пироги. Я их до сих пор из всех выделяю.
Чудной  у нас все-таки народ. Будем экономить на всем, лишь бы скопить вкусненькое к празднику. Мать даже макароны запретила использовать. Она как-то научилась их в опару добавлять, чтобы теста побольше было. А жаль, опять на столе только картошка. К бабушке в субботу сходить, что ли!
Каникулы пролетели на одном дыхании. Зима в тот год не скупилась ни на снег, ни на морозы. Снежный покров рос как на дрожжах, и скоро скрылись под выросшими сугробами даже заборы. Лишь  их  обломанные верхушки торчали на белом фоне, как старые гнилые зубы. Очень быстро окна первых этажей закутались в снег и  кокетливо выглядывали из снежного обрамления. Казалось, что ягоды рябины и сухие кленовые листья, которыми выкладывали окна между рамами, пламенеют прямо на снегу. Незримо наш второй этаж приблизился к земле. Снега на крыше скопилось столько, что козырек с сосульками навис над окнами. Кажется, только руку протянуть и вот она сверкающая морковка. Но кто же грызет лед дома! Если на улице, после жаркой баталии, загрысть кристальный осколок, это я понимаю.
 Поскольку   сугробы и   козырьки снега с крыш  срослись, то вместо сарайных стен остались лишь наклонные снеговые горки. По ним можно было вбегать до сарайного конька.  На санках мы с них, конечно, не катались, этого бы нам родители не позволили. Но то, что коньки крыш мы усилили  снежным бруствером, они просмотрели, и крепости получились замечательные. Наступало время их штурма.
Сражение на палках  было типичным для зимы развлечением. Это было естественным, так как  кто же летом будет сражаться на палках в одной рубашке. А так, когда на тебе телогрейка и байковые штаны, а счастливчики (это у кого папы работали грузчиками) имели ватные брюки, можно было биться, не боясь ссадин и подтеков. Чтобы не сложилось ложного представления, что мы молотили друг друга кольями скажу, что   игра была с жесткими правилами.
 Формировались две команды. Дележка была самая разная: от распределения по жребию,  до сражения дом на дом. Выбиралось оружие. Это были сделанные самодельные сабли из можжевельника или бамбука, мечи из доски.
Весь этот арсенал осматривался на предмет годности. Кому охота получить осколком доски в глаз! Обговаривалось дополнительное вооружение: то есть применение короткого оружия. Будет ли считаться укол кинжалом  твоим поражением и, как следствие, выбытием из игры.
 Решалось применение щитов, сделанных из крышек стиральных бачков и листов фанеры. Если все были вооружены щитами, значит, обе команды бьются с ними. Если нет равенства в вооружении, то договаривались о применении щитов наступающей стороной, так как потери у нее  больше, чем у сидящих на крыше под защитой сугробов и накатанных снеговиков.
Над всем царило незыблимое правило: «Руки, ноги, голова не считаются». То есть можешь ткнуть саблей только в туловище. Ударить палкой! Избави бог, такой серости себе не мог позволить последний пацаненок. Большего позора не оберешься, если попадешь в голову или в лицо.  Подальше от греха применялись меры безопасности: отрывался пришитый козырек шапки-ушанки. Он закрывал лоб и нависал над лицом. Вид получался достаточно жиганский. Потом, почему-то нависающий козырек над лицом стал своеобразной модой. Но у нас он был средством от случайного попадания в лоб. Если и случался такой грех, влепили кому-то палкой по физиономии, то игра останавливалась немедленно. Шло жестокое разбирательство.
Попавший чувствовал себя жалко. Чтобы осудить  проштрафившегося бойца, обе команды дружно в один лад прокрикивали: «Ууу, сука!». Все, конфликт исчерпан. Воспитательная работа проведена, можно играть дальше. Разобравшись в вооружении, напомнив лишний раз правила, лидеры на жеребьевке решали, кому нападать, кому обороняться.
Опять жеребьевка, на этот раз между атаманами. Под дружные боевые вопли обороняющие сдавали щиты нападающим и уходили на крыши в крепость. Им давалось время занять рубежи. По истечения крика: «Готовы!», начиналось наступление. Оно сопровождалось для поднятия боевого духа ударами сабель по щитам. Шума, грохота, было полно, получалось эффектное наступление.
Десяток человек, построившиеся в одну шеренгу, равномерно поднимались по наклонному сугробу к верху сарая, откуда выглядывали настороженные глаза твоих «противников». Начинали сражаться осторожно,  нападающий   пробовал достать саблей противника, тот  не спешил лезть на рожон и отбивался,  не выходя из укрытия.
Если вялость сохранялась длительное время, и никто не хотел «умирать», то бралась пауза перемирия на обсуждение, что так дело не пойдет: или бьемся, или конец сражению. Народ набирался боевого духа, после чего наступающие отходили на исходный рубеж, и начиналось все сначала. Методы убеждения  сражаться активнее срабатывали, и вот уже наиболее отчаянные вскакивают на снежный бруствер и невольно разбиваются на пары сражающихся.
Здесь нужно было быть настороже: правилами не возбранялось ударить противника в спину. Поэтому продвинутые атаманы обеих сторон готовили диверсионные команды мальчишей-плохишей из младшей подростковой группы для подлых ударов сзади.
Ты увлеченно машешь можжевеловой саблей, творя чудеса фехтования. Чувствуешь себя Д.Артаньяном или еще кем-нибудь из книжных героев, и вдруг - укол в спину. Все, проморгал удар! Воодушевленный Мальчиш-плохиш полз вершить черные дела дальше, для убедительности взяв деревянный кинжал в зубы.
Чудеса героизма и изворотливости проявляли  девчонки. Они на месте не стояли и тоже участвовали в сражениях. Правда, в жеребьевке их брали «две к одному», но они наносили немалый урон живой силе противника. Конечно, им  весь вечер махать палкой было не под силу, но они быстро находили способ по выводу бойцов из строя.
Ты азартно сражаешься  с достойным противником и вдруг –толчок.  Не понимая, что произошло, летишь через голову,  чувствуя укол в грудь. Потом доходит, что кто-то из девчоночьей противной стороны присел сзади тебя, а вторая с отчаянием обреченной налетает  сбоку и толкает. А пока ты летишь, тебя торжественно заколет какая-нибудь Жанна-Д,Арк. Наши девы в схватке мало чем отличались от мужской половины: те же шапки-ушанки, телогрейки, валенки само собой.
Первый раунд заканчивался достаточно быстро: противники присматривались друг к другу, делали ошибки, выбывали по невнимательности. Лидеры команд обьявляли небольшой перерыв по корректировке сил. Они могли даже перебросить бойцов из одной команды в другую, если, конечно, игра шла не дом на дом.
 Здесь важно было отточить боевое мастерство и обучить подрастающее поколение. Сражение начиналось вновь. Слышались удары палок, боевые крики. Народ «погибал» геройски. Нельзя было, получив удар в грудь,  просто отойти в сторону. А где накал страстей, патетика! Ты картинно распрямляешься и, испустив последний, полный жизнеутверждающего торжества крик, падаешь навзничь. Все, ты повержен!
 Противник, переполненный отвагой, издает победный вопль. Может даже поставить тебе валенок на грудь, чтобы прочувствовать прелесть победы. Затем,  если не слышал возражений по некорректному убиению от «убитого»,  прыгал в гущу свалки, где, конечно, погибал, но попозже.
 Когда все входили в раж и не хотели останавливаться, то, почти не прерываясь, договаривались о запрещении ударов в спину. Такие удары очень отвлекали сражающихся и мешали проявиться мастерству фехтования. Но многочисленные плохиши и здесь творили черное дело: путались под ногами, толкали в тебя снежные глыбы.
Оценив обстановку атаманы могли дать вводную о выбытии  со второго удара, или  допустить укол в руку. Тогда ты считался раненым в руку и был обязан сражаться другой. То есть нужно было перехватить боевое оружие. Вот здесь я, как левша, ценился. Сражался  на обеих руках без разницы.  Мало этого, во время дуэли перекидывал саблю с руки на руку, и выбить меня один на один было трудно.  Мальчиши-плохиши за мной активно охотились, да и девицы не упускали шанс подбить под ноги.
Итог был один:  «гибли» все.
  Целые вечера уходили на  баталии. Заканчивали, когда выбивались из сил и не могли махать палками. Руки наливались усталостью.
 Игра заканчивалась. Очищение друг друга от снега сопровождалось  возбужденными короткими комментариями, обсуждением  деталей сражения. Жаркий пот, заливавший глаза и горячивший спину делался холодным,  рубашка противно липла к телу. Все, на сегодня хватит, пора домой.
В детстве годы летят как дни, а времена года сменяются как узоры в детском калейдоскопе. Стоит только слегка повернуть трубочку калейдоскопа, и стеклышки сложатся в ослепительно белую снежную гамму, подсвеченную неярким зимним солнцем. Синеватые сугробы четко прочерчены голыми черными ветвями кустарника. Неяркое зимнее солнце застенчиво чувствует себя на зимнем небосклоне. Готово в любой момент уступить место невесть откуда появившимся снеговым тучам. А от них жди одного,  снегопада.
Зима пронеслась метелями, потрещала морозами. Дни были досадливо короткими, особенно в воскресенье и в каникулы.
Еще небольшой поворот калейдоскопом, стеклышки сдвинулись, поколыхались и сложились в другую волшебную картинку. Вроде те же сугробы, только просевшие и посеревшие от времени. Ветви деревьев на фоне мартовского неба выглядят размытыми. Цвета природы неяркие прозрачные. Сплошной импрессионизм.
Грачиный гай в старом парке, кошачий ор на чердаках. В школе все четвертые классы пишут изложение по картине Левитана «Март».
Скоро женский день, восьмое марта. Нужно продумать матери и бабушке подарки. Затем масленица с катанием на лошадях, тоже нужно успеть. А там ледоход. И все с начала!

                Животные и мы

Жизнь человека немыслима без животных. Каждый прошел стадию общения с ними, хотя бы в детстве. Только кто-то ограничился белыми мышками и хомячками, и блажь прошла, кто-то доходил до птичек и аквариума, счастливцы получали от родителей собаку или кошку. Для некоторых общение с нашими  братьями меньшими осталось потребностью на всю жизнь.
  В моем детстве все было проще, живность жила с нами можно сказать бок о бок,  каждодневно, требуя  неустанных забот. Конечно, о хомячках и свинках мы слыхом не слыхивали, но свиньи водились, пожалуйста, они рядом, визжат, своего требуют. Собаки, сколько угодно, их и выгуливать не нужно. Вон он, блохастый, чешется, готовый по первому твоему зову двинуться куда скажете. И с кошками проблем не было. Их ор постоянно на чердаке слышался.
Только всю эту ораву вовремя накормить нужно. И одним из условий заведения какой-либо животинки  от родителей было одно неукоснительное требование: «Ухаживать будешь сам». Это означало, что тебе на заведование поступит ящик для кошки. Улыбаетесь? Сейчас перестанете. Летом без проблем, кот животное чистоплотное,  сам себя обслужит, только дверь открой. А вот зимой это уже проблематичнее. Нужно ящик с золой держать наготове. На всякий случай. Вот не раз  подумаешь, заводить кошку или, а ну ее.
  О попугайчиках-неразлучниках мы только в книгах читали, но от их отсутствия особенно не страдали. Было чем заниматься и без них. Скажите, чем плоха голубятня?  Заходишь в сарай, и на тебя садятся  птицы, тихонько теребят клювами, есть требуют. А если устроить гон! Это означало, что несколько стай с голубятен поселка поднимутся в воздух, и будут ходить по кругу, набирая высоту. Что делал, все забудешь. Задерешь голову вверх и будешь долго- долго смотреть на необыкновенную стаю, пока шея не занемеет. Какие там попугайчики!
Кошки и собаки жили подолгу, привязываясь к дому, к хозяевам. Потом уходили. Мы их и не искали. Почему не искали? Было понятно, куда уходили…
Жизнь наших питомцев сложилась так, что по ним можно было проследить хронологию нашего бытия, жизни и смены поколений. Судите сами.
Кот Мурчик появился в Дерябихе году в 1949, когда Станислав и Владислав с голыми попами ползали по подворью и ловили его за хвост. Прожил он очень долго, длинный кошачий век. Больше пятнадцати лет. Выросли братья,  я не отставал, а кот неукоснительно будил бабушку на утреннюю дойку, выпивал заслуженную миску парного молока и был свободен до дневной дойки. Там с бабушкой и с нами, мелкотней, шел до стада доить корову.  Опять молочка хватанет и снова в дела. Вечером как штык сидел на лавочке у ворот и ждал нашу кормилицу корову Дочку. Так и катилась у котяры его кошачья жизнь. Спал он на печке вместе с дедом, с ним и старился. Под конец ослеп, оглох, но нашел в себе силы уйти со двора и никого не беспокоить. Сразу стало пусто в избе. Бабушка даже другую кошку не заводила.
Собака Дик. Сын нашей Дамки, верно служивший деду и ставший свидетелем угасания старого поколения, да и Дерябинского подворья в целом. Ушла из жизни бабушка, затем дед, а Дик верно сторожил ворота, лишь изредка убегая  по своим кобелиным делам. Но всегда возвращался, виновато виляя хвостом, что извините, не удержался, кругом собачьи свадьбы, вот и я с ними. В доме осталась одна тетя Тоня.  Прошли изменения и у нас. Стас работал в Мурманске, Владислав электрофицировал колхозные фермы в Черновицкой области, я в полной мере прочувствовывал издержки детской романтики, служил на флоте.
 Но кто бы ни приехал, старина Дик  радовался своим домочадцам, к которым  привык за долгие годы. Он стал для тети Тони больше чем собакой.
Так шли годы, Дерябиха хирела. Некогда многолюдная улица стала тише, заросла травой. Уже не раздавалось коровье мычание, когда плотным гуртом шло стадо. Ее стали зажимать строящиеся девятиэтажки, заговорили о сносе домов и переселении жителей. Город рос и наступал на окраины. По улице изредка проходили старческой походкой состарившиеся ее жители. Для них переселение в современные дома было ударом. Привыкшие к своему суровому существованию, они жили этим существованием. Из всех последних сил занимались огородом, дровами, ходили за водой. Но Дик не знал всего этого и по- прежнему скалил нос  из-под подворотни.
 Долго прожила эта собака. Ее морда ее стала совсем седой, он уже не бегал, а бродил за тетей Тоней, низко опустив голову. Потом, как и кот Мурчик, ушел. Тетя Тоня даже заболела от переживаний. Но жизнь есть жизнь, и она закончилась естественным порядком. А вскоре не стало Дерябинского дома. Тетю Тоню переселили в так называемые малосемейки, где она прожила совсем недолго.
 Вот такая грустная история. История целого поколения, но через жизнь верных, ничего не требующих взамен, кроме любви, животных.
 Так  мельчали подворья в Дерябихах,  Матвеихах, Алексеихах и других кинешемских слободах.
Поначалу во дворах этих поселений стояло мычание, блеяние, хрюканье. Затем «заботливая» политика правительства отучила местный пролетариат заниматься хозяйством. Вроде и возразить нечем, все делали для блага этого самого пролетариата. 
Я был маленький, но хорошо помню финансовых инспекторов, которые ходили по дворам и описывали скотину, чтобы обложить налогом. Помню как на кухне сидела тетка в зеленом пиджаке с желтым кантом ( в народе их прозвали «огурчиками») и что-то писала. Я был бы не «я», если бы не уловил суть дела и не задал вопрос насчет переписи собак и кошек. Даже « огурчик» и та рассмеялась. Я же традиционно был изгнан с кухни. После правления Никиты Сергеевича, вроде бы спохватились, что перегнули, но было поздно: народ скотину по- новой не завел.  Остались, некогда богатые животиной подворья, только с кошками и собаками.
На Рубленом поселке самым старым увлечением нашей семьи можно было назвать голубей. Я родился, а голуби уже были. Конечно, голубиный век короток, но они чередовались поколениями, и голубятня существовала, несмотря на то, что ее периодически обворовывали. Но стоило вернуться хотя бы паре птиц, и она оживала. Голубятня прожила долгую достойную жизнь; больше двадцати трех лет. Ушел из жизни отец, я служил, а мать по-прежнему сохраняла голубей и регулярно мне отписывала  ее состояние. Ни один голубятник не поднял свою стаю, чтобы загнать кого-либо из наших голубей,  ни один лиходей не поднял руку, чтобы сломать запоры и разорить голубятню. Знали: Алексея Ивановича нет в живых, я служу, значит, не то место где можно сеять горе и разруху.  Только когда я заканчивал службу, мать поинтересовалась, что будем делать с голубями. Узнав, что я буду учиться и домой не собираюсь, мать отдала (отдала!) последние две пары голубей мужчине с маленьким мальчиком. На изумление голубятников, которые предлагали неплохие деньги,  Нина Георгиевна ответила, что в этом мужчине с сыном она видела нашего отца с нами.
 Голуби были хорошие, потомки павлинов, которых я привез отцу из Москвы. Так одной голубятней на поселке стало меньше. Ушли люди, не стало птиц.
Следующим старожилом дома можно было с успехом назвать  кота Ваську. Я о нем много буду рассказывать, но сейчас скажу только, что он прожил длинную жизнь, неразрывно связанную с нами.
 Судите сами: закончил школу и уехал в мореходку Стас, я туда же, плюс служба. А кот Василий жил и радовал своим присутствием кошачье поголовье поселка. Он старел, но как ветеран изо всех сил держался в строю.
Не стало отца, мать и кот жили на пару. Несчастье, которое отобрало у нас мать, лишило дома нашего кота. Он ушел из опустевшей квартиры.
 Когда я приехал из стройотряда  на похороны, то прошел все поля и огороды вокруг поселка. Но его не нашел, хотя соседи говорили, что кот бродит где-то рядом.
 Дядя Петя обещал, что позаботится о  Ваське, но потом написал, что кот на поселок не вернулся. Одна прервавшаяся жизнь прервала другую.
Другой долгожитель нашего рубленского дома была собака Дамка.
 Ее жизнь была неразрывно связана с жизнью кота Василия и нами в целом. Долго жила эта бессловесная, но бесконечно преданная нам дворняга, пока мы ее не отдали. Пришлось сделать это, так как наша любвеобильная барбосина настроила против себя весь  дом, наводняя его два раза в год кобелями со всей округи.
 Но случилось это поздно, я  заканчивал восьмой класс, и родители решили, что проживут без собаки.
Но животная жизнь нашего дома не ограничивалась этими постоянными насельниками. Периодически появлялись экземпляры, которые я пытался выходить, приручить. Это были птенцы грачей, сизарей, был даже еж. Пытался приручить мышей. Но когда я принес в банке пойманного мною мышонка, мои терпеливые родители не выдержали и подняли бунт. Даже кот Василий, по своему обыкновению спящий, проснулся, округлил глаз и тихо возмутился: «Хозяин, хозяин, все понимаю, знаю, что у тебя не все дома, но дойти до того. чтобы мышей в дом тащить, это уж слишком». Пришлось им уступить

.   Борька и остальные квартиранты

В марте у нас дома каждый год поселялся беспокойный жилец. Ни за что не угадаете. Какой хомяк, какая морская свинка! Глупости все это. Поросенок. Да, настоящий поросенок, только маленький, месяц от роду.
А так все настоящее: хвостик спиралькой, пятачок мокренький, сам розовенький. Понимаю, понимаю, не дело держать будущую свинью дома. Амбре опять же воздух не озонирует и туалет под себя.
Все это, конечно, присутствовало, и наше жилище не красило. Ну а что прикажете делать? Это же кормилец. Зимой что есть? Вот то-то же. Мы были не одинокие. В редкой квартире не хрюкало.
Этот постоялец будет жить  дома, пока не потеплеет на улице. После чего, пожалте, в хлев. Но сразу станет грустно, потому что дома этот поросенок становится другом. Ты его кормишь, ухаживаешь и вовсе не согласен, что свинья - грязное животное. Ничего подобного. Его в эти условия мы сами загоняем. Хлев он и есть хлев, там любой поросенок свиньей станет. Одиночество опять же не красит, угрюмеет животное.  Дома он в коллективе, при народе. И ведет себя этот свинтус вполне прилично, не по- свински. А когда протрешь его тряпочкой, смоченной теплой водичкой, то блаженство будет написано на его пятачковой физиономии. Там же, где стоял, этот хрюндель свалится на бок и замрет, ожидая дальнейших приятностей. И если ты не почешешь ему брюшко, то на тебя скосится недоумевающий глаз: «В чем дело, дескать?»
Одним словом на кухне, возле плиты, определялся загончик,  застеленный газетами, и ждал квартиранта. Он не заставлял себя долго ждать.
 В одно из воскресений родители уезжали на «Дальний базар». Так назывался базар, где продавали скотину. Он был на окраине города, только не в нашей части, а на- противоположной. Как мне туда хотелось съездить! Но меня по причине малолетства не брали, а потом надобность отпала.
Все правительственные реформы у трудящихся охоту держать скотину начисто отбили и базар затух. Так вот, ближе к обеду приезжали родители с приобретением. Это «приобретение» помещалось у отца за пазухой в мешке, обернутом на всякий случай клеенкой. Ну, чего улыбаетесь? Дите же, хоть и поросячье. Вспомните себя, когда вам месяц от роду было.
Отец бережно вынимал мешок и вытаскивал на свет животину.  Животина была меньше кошки. Он стоял на своих тонких дрожащих ножках и покачивался. Это был настоящий поросенок, только маленький. Он был пока  гость на этой кухне. Чем гостя привечают, чтобы он быстрее освоился?  Конечно, дают покушать. Свинтус тоже не исключение.
 Мать наливает в миску молока, наталкивает картошки, крошит хлеба и подставляет еду поросенку под нос. Все с напряжением смотрят как поведет себя свинтус, которого, если это особь мужеского полу нарекут «Борькой», если мадамского- «Симкой». Это вопрос не праздный. Как будет есть поросенок, так и сложатся с ним наши взаимоотношения. Если поросенок «солощий», то есть лопает все, то слава богу, проблем с ним не будет. Если же тянет только жижу, отталкивая пятачком всю густоту, зэкс, намаемся крепко. Будет наш свин стройным, как кипарис.
Но этот вроде ничего. Его ткнули носом в едево, он фыркнул, пустил пятачком мутные молочные пузыри и…зачавкал. Чавкал жадно, захлебываясь.
Мы остались довольны, и, можно сказать, любовались на это существо с расползающимися ножками. Он был действительно хорош в этот момент. На минуту приподнял свой замурзанный пятачок со стекающими каплями молока, посмотрел на нас своими голубенькими (ей Богу не вру, именно, голубенькими!)глазками с густыми короткими белесыми ресничками и снова уткнулся в миску. Через минуту он гонял по кухне гремящую плошку, надеясь вылизать из нее еще что-то вкусное. «Ну все, дело пойдет»-сказал наш папа, поднялся с табуретки и ушел в комнату. Он и так сегодня сделал много. С этого момента питание порося ляжет на нас. Это будет сложное дело Поросенок месячный, ему молоко требуется, а где его взять, коли в магазинах оно не продается. Придется мне утречком ни свет, ни заря выходить в поле и караулить буденовских бабушек (это соседний поселок), которые несут молоко на продажу. Молока у них мало, а желающих купить много, вот и бежишь теткам на встречу, чтобы успеть купить   хотя бы поллитра. Но проблема продовольствия, чувствуется, беспокоила не только меня. На поросенка, поглощавшего молочную похлебку, смотрели две пары настороженных глаз. Это были постоянные квартиранты кот Васька и собака Дамка.
 Дамка, чтобы не видеть такого кощунства (молоко кому переводят, ладно бы щенков выкармливать) отвернулась в сторону и от соблазна даже морду лапой закрыла. Что здесь сделаешь. У нее жизнь собачья: нальют миску похлебки, накрошат хлеба и будьте здоровы. Не хотите: вот бог, вот порог. Претендентов на это, пусто и не особенно хлебное место, сколько угодно на улице шастают. А тут еще опять эта беременность! Похоже, хозяева не в восторге. Лучше полежать на теплом полу у печки и промолчать, а то попадешь под горячую руку и все- погонят на улицу. Конечно, сразу не выгонят, хозяева, похоже, люди порядочные. Опять же рожать скоро. Бедная псина даже живот, расползшийся по полу подтянула, чтобы этот розовый нахал прошел. Ничего не видит, обормот, копытами цокает. А если бы по животу! Откуда его взяли? Ладно, посмотрим, что дальше будет.
Вторая пара глаз была жеще и строже. Кот Васька, пришедший с чердака рано утром, пользуясь случаем, что отсутствует мать, развалился на родительской кровати. Прямо вот так, в чем был в том и свалился на чистое покрывало. При матери он бы не посмел, а так- сам себе хозяин.
Утомленный заботами об увеличении кошачьего поголовья на поселке Васька планировал поспать подольше, а там…а там дела, вернее, кошки не ждут, пока он спать будет. Хочешь- не хочешь, поднимайся и снова вперед, на чердак. Эти похихешницы и сейчас там орут. «Ничего, подождут»-полусонно, в сладкой дреме думал кот, вытянувшись в свой полный немалый рост. Задние лапы уперлись в подушки, накрытые белой тюлевой занавеской, а передние закинулись за голову, открыв когда-то белые кошачьи подмышки. Валяясь на кровати, Васька был очень похож на ломового извозчика, растянувшегося в трактире на лавке.
 Воздух, волнами идущий от печки, обдавал теплом Васькино тело, истерзанное от  забот о грядущем кошачьем поколении. Кот млел. Он успел перекусить с утра, и ему было хорошо. Сейчас его не смог бы поднять никто, даже самая симпатичная кошка. Кот мог приподнять свою забубенную голову только на  привычные его слуху кухонные звуки. Но он видел, как ушли родители, и ждать мать  еще долго. Одним словом, время  было, и кот спал, набираясь сил перед очередной рабочей сменой в ночную.
Вообще наш кот, несмотря на свою устрашающую, покорябанную в кошачьих дуэлях внешность и немалые размеры, был славным разбитным малым, не дураком поесть и поспать. Ну а уж кошки, кошки, это святое! Им Васька посвящал без остатка все свободное от еды и сна время.
Уверен, что каждая вторая кошка или кот, моложе Васьки хотя бы на год могли назвать его «папой». Мужики во дворе, видя как кот, сидя на лавке, усиленно начищает свои причиндалы, шутили, что на поселке засилье белой кошачьей масти. Кот все эти инсинуации пропускал мимо ушей и, приведя в боевую готовность внушительный инструментарий, шел по своим кошачьим делам. Васька был великодушен и на происки не отвечал. Он мог обидеться только на одно: если ему напоминали про его прямую кошачью обязанность. Это, почему-то по нашему разумению, ловля мышей. Как же сейчас! Это вы так считаете. Если хотите нажить себе врага, пожалуйста, выскажите это Ваське в морду. Что будет? Да ничего не будет, вернее мыши останутся, а кота не будет. Уйдет, гордый и оскорбленный.
Не знаю, чьих кровей был Василий, и какая в его жилах  протекает кровь, но он свято и непогрешимо верил в то, что его прямая обязанность…ну да правильно понимаете, забота о поддержании кошачьей популяции на необходимом уровне. Каков этот необходимый уровень? А кто же его знает, коту виднее. Но, наверное, достаточно высокий, Не зря же он себя не щадит. И вот такому производителю бросить в морду намек в том, что он не ловит мышей! Как это низко! Ему, племенному коту заявить, чем он должен заниматься. И чем? Да это равносильно тому, что на орловском рысаке землю пахать. Мышей ловить! Да стоит Ваське только усами повести как поселковые товарки вам столько мышей понатащят, за год не сьедите. Вот они, поселковые трудяги, Ваську ценят и уважают, а вы? Эх выыы!
Мать ему как-то сделала замечание по этому поводу, потом сама была не рада. Дня три Васьки дома не было, еле отыскали. Потом у него с матерью состоялся серьезный разговор. О чем они говорили, не знаю, но с той поры у каждого были свои, четко распределенные обязанности: она его холит и поит, а Васька ее преданно и верно любит. Нужно сказать, что Васька к своим обязанностям относился очень трепетно. Сами посудите: ну кто будет встречать маму зимой после ночной смены? Кот Васька, только он! Ненадолго, но побросает на время все свои чердачные  дела, но маму встретит, проводит домой, перекусит с ней и дальше к своим занятиям.
 Каким чутьем он угадывает, что идет его покровительница богу весть. Только  срывается с места, бежит к входной двери и ждет. Точно, пришла мама. Нет, кот ни какая-то вам собака Дамка, которая (если не беременная, конечно) начнет лебезить и вертеться у ног.  Кот слишком солиден для такого пустомельства. Он только потрется спиной о ноги хозяйки. Если совсем в настроении, то мявкнет в знак приветствия и ткнется небритой рожей в ладони. Все, этого уже много. 
Вот и сейчас кот Василий с полным основанием спал на родительской мягкой кровати, застеленной голубым покрывалом, разбросав  свои члены в разные стороны. Члены из белых давно превратились в пепельные, но не будем оскорблять кота, вернувшегося с трудовой вахты. Пусть поспит.
Спать ему нынче все-таки было не дано. Кот услышал звуки на кухне. Звуков всегда много, но такие,  как стучание ножа по разделочной доске или наливание молока в чашку Васька различал всегда. В каком бы он не был состоянии. Вот и сейчас раздаются явно зовущие его, кота Василия, звуки. Кот знал, что если сейчас он не придет на кухню, то раздадутся позывные: «Васька! Васька!».То бишь все одно не опоздает. Кот еще раз сочно потянулся и решил все-таки вставать.
Странно, звуки пропали, а его не позвали. Что-то тут не то. Кот приподнял взлохмаченную от сна башку, пострекотал ухом и вслушался. Тихо. Что за напасть! Придется вставать. Котяра поднялся и тяжело плюхнулся с кровати. Звук был такой, словно мешок с отрубями упал. Нет, это кот Василий спрыгнул с кровати. На то он и кот, чтобы упасть на все четыре лапы.
 Васька потянулся еще раз, сочно, с хрустом, выгнув спину и задрав вопросительным знаком хвост. Широко зевнул, рискуя вывернуть челюсти. «Пойду, посмотрю, чего там делается.»-пробормотал кот и, придав необходимую для подобающего случая осанку, вошел на кухню.
«Что это?»-чуть  не взвизгнул кот Василий. От неожиданности он опешил и присел на задние лапы. Опешить было от чего. На него смотрели с любопытством голубенькие белесоватые глазки. Между этих  глазок блестело что-то мокрое, вымазанное молоком. Все «оно» было розовое, покрытое бесцветными волосиками. «Оно» подошло к Ваське, дружески хрюкнуло и ткнуло ему в пузо мокрым холодным носом.
Какая фамильярность! Ждать было нечего. Не хватало того, чтобы кота кто-нибудь увидел из корешей и товарок. Его авторитет просто скатывался по наклонной плоскости, набирая скорость. Медлить было нельзя. Кот присел пониже, оскалился и поднял для размаха тяжелую лапу. Многие коты знали тяжесть этой десницы. Не один зарвавшийся нахал, посягавший на незыблимость авторитета кота Василия летел сбитый с лап в чердачную пыль. Не устоять бы и этому.
 «Васькааа!»-раскатисто с предостерегающими нотками прозвучал голос мамы. Кот в недоумении поднял на нее глаза. «В чем дело?»-вопрошали желтые Васькины полтинники. «Нельзя!»-раздалась не совсем кошачья команда и Васька удивился ее резкости. «Почему нельзя. Нельзя вломить затрещину этому зарвавшемуся нахалу!». Кот кипел, кот негодовал. А этот урод стоял, дружелюбно похрюкивал, вилял каким-то голым хвостом, немыслимо исковерканным, и высказывал ему самое дружелюбное отношение. «Как бы я ему сейчас влепил»-тоскливо подумал кот, опуская лапу. Дамка, привлеченная шумом к конфликту, подняла голову, посмотрела на них и все поняла. «Отступись, себе дороже»-буркнул барбос. «И то правда»-подумал кот и, напружинившись, с места прыгнул на подоконник. Устроившись поуютнее, котяра глянул в окно.
 В окне стоял серый март. Холодный, еще неуютный первый месяц весны. Из окна кот видел необьятное поле, покрытое почерневшим, слежалым снегом. Узкие тропинки затейливо петляли в этом снежном безмолвии.  Кусты беззвучно пригибались к земле: на улице был ветер. Серые облака низко стлались над деревьями, оставляя на их крючковатых ветвях лохматые обрывки.  Скучно, тоскливо, и еще этот обормот…Кот скосил глаза на пол и внимательно рассматривал наше приобретение. А «приобретение» было в прекрасном настроении.
Решив еще раз вкусно покушать, оно стало гонять уже вылизанную миску по кухонному полу и загнало ее в аккурат к расстеленному по полу дамкиному животу.  Оставив посудину в покое, свиненок стал аккуратно подталкивать дамкино пузо пятачком. Дамка подняла свою голову и тоскливо посмотрела на него: «Уйди, а? Без тебя тошно». Поросенок послушался, отошел в сторону, постоял, подумал и,  пустил струю. По кухонному полу растекалась лужа. «Ну вот, началось»-теперь уже я тоскливо подумал и пошел за тряпкой. Мать подхватила разгулявшегося свина под брюшко и отправила в загончик, где он быстро уснул, привалившись боком к теплой плите.
Кот немного успокоился, лишь только шевелящийся кончик хвоста выдавал его волнение. Он попробовал вздремнуть, но ничего не получалось. «Весь сон перебили, попробуй теперь усни»-щурился недовольно кот Василий.
Из окна тянуло холодком и студило котяре бок. «Еще простудишься»-подумал кот. Он спрыгнул на пол, подошел к миске, обнюхал ее. Миска пахла молоком и еще чем-то. Это «чем-то» спало в загоне.
Кот неторопливо прошел по кухне, постоял в задумчивости и принял  решение. Он подошел к Дамке, снова безмятежно заснувшей на половичке возле печки, и свалился ей прямо на брюхо. Дамка аж дернулась от неожиданности. «Ты чего, сдурел, сосед? Не видишь я в интересном положении»- вопрошала она нахала. « Чего, опять беременная? Не часто ли?»-широко зевнул Васька. «А это уже не твое дело!»-огрызнулась собачина. «Конечно, не мое»-согласился Васька, поудобнее устраиваясь на коврике и Дамкином животе: «Только куда приплод девать будешь?». «Не знаю»-поникла Дамка: «Хозяева и так косо смотрят». Васька хотел что-то еще сьязвить по поводу любвеобильности Дамки, но передумал, положил голову ей на лапы и закрыл глаза. Через минуту он спал.
Так и появился у нас поросенок Борька. Почему Борька? Да так уж было заведено: если кот, то- Васька, поросенок-Борька, свинья –Симка. Борька оказался простым компанейским малым. Был общителен и неприхотлив в быту. Одного не терпел, это одиночества. Если его загоняли в загончик и забывали, то он искренне огорчался. Бедняга стоял, опустив пятачок и распустив свой поросячий хвостик. Он скорбел от одиночества и скорбь свою выражал весьма оригинальным способом: пускал лужи. Много и часто. Можно было подумать, что внутри его выжимали губку. Но стоило его выпустить из загона, как он преображался. Раздавались  цокот копытцев и деловитое похрюкивание. Его интересовало все: обувь, печка, ящик для кота. Высшим наслаждением  было получить в свое распоряжение мусорное ведро. Жизнь тогда удавалась. Сначала слышался грохот перевернутого ведра, затем шуршание содержимым и, наконец, аппетитное чавкание.
Вскоре Борька заявил о своих правах. Жилец он или не жилец в этой квартире. Если жилец, то почему его площадь ограничивается коридором и кухней? А как остальные помещения? Собаке с котом можно, а ему? Свой протест он выражал недовольным хрюканием, и поддеванием пятачком края комнатной двери. Пришлось уступить.   Сделал это, конечно, я в отсутствие родителей. Что тут было! Глаза Борьки горели голубым блеском. Без того бодро заверченный хвост завернулся еще круче. Весь его вид выражал одно: «Хозяин, ты человек! Почеши еще и брюшко!». Эта слабость проявилась у Борьки очень рано, и он был беспардонен в достижении своей цели. Свинтус подходил и начинал подталкивать тебе ноги пятачком. Так как в виду прохладной погоды печку топили два раза в день, чтобы не простудить этого поросячьего младенца, то я ходил босиком. Вот и представьте себе мокрый поросячий пятачок под пяткой.
 Если дело по чесанию брюшка, по мнению Борьки,  затягивалась, то он добирался до большого пальца ноги и начинал его легонько покусывать. На твой возмущенный вопль он поднимал голову и удивленно смотрел на тебя: «Я тебе давно уже намекаю- чеши брюшко».Приходилось чесать.
Я наловчился обрабатывать этого хрюнделя ногой. Борька блаженствовал: белесоватые глазки закатывались, бесцветные реснички их прикрывали. Борька наслаждался, но стоило на мгновение остановиться, как на тебя удивленно взирало поросячье рыло, в чем дело, дескать? Почему остановились? 
Если я ходил в носках из ровницы, то для него  наслаждением было ухватить носок на большом пальце и сосать. На мое недовольство в ответ раздавалось ворчливое хрюкание: «Тогда чеши».
На все это безобразие с ужасом взирал кот Василий, который в силу кошачьего чистоплюйства перестал ходить по полу и передвигался по дивану и кроватям.
Заходил он домой только поесть и выспаться. Дамке пришлось дать разрешение лежать на диване. Но так как она дохаживала последние дни, на диван ее приходилось подсаживать. Дамка благодарно вздыхала и клала голову на подушку.(Бедный папенька, видел бы он все это).
 Так и проходили дни. Я учился в первую смену и вольничал со своим зверинцем как хотел. К приходу родителей воцарялся порядок: Борька пускал лужи в загоне, недовольно хрюкая, Дамка привычно валялась на половике. Кот Василий вредно прижмуривая глаза, возлежа на родительской кровати. Всем своим видом он показывал, что мог бы и рассказать про ваши делишки, да ладно, свои ребята.
Закончился март. Борьке исполнилось два месяца. Он здорово вырос, но по-прежнему был приветлив и общителен. Его перевели на более сытный рацион, к великому огорчению двух других насельников нашей квартиры.
 Дело в том, что с начала поросенку полагалось поросячье меню: молоко с белым хлебом, а то и яйцом. Собака и кот с ума сходили от этой благодати. Им такой харч и не снился.
 Нет, кот, конечно, получал молоко, в отличие от собаки, но не всегда. В магазине молоко продавалось не регулярно. Так что все было для поросенка и во имя поросенка. Борька же был парнем не жадным. Он сам мог беспардонно влезть к кому угодно в тарелку.  Собака была хитрее: она мигом проглатывала свою пищу и предоставляла Борьке возможность гонять грохочущую миску по полу.
Она сидела и смотрела на развлекающегося порося, затем поворачивала тоскливую морду в мою сторону. Весь ее вид говорил: «Хозяин, миску не забудь, помой.»
Хотя сама не упускала возможности оттереть поросенка от его тазика. Но более красноречиво добирался до вожделенного молочно-яичного едева кот Василий. Почувствовав в рационе Борьки волнующие запахи вышеперечисленного ассортимента кот вальяжно, словно ему не было никакого дела до поросячьего обеда, фланировал по кухне. Он потягивался, растягивался, был безразличен ко всему и ко всем. Затем словно натыкался  на аппетитно чавкающего Борьку. Поросенок был увлечен едой и в сторону кота даже не взглянул.
Тогда кот садился напротив его поросячьей физиономии и молча созерцал прием пищи. Весь его вид показывал всемерное осуждение: «Ну ты и жрать, сосед. Между прочим, кое-кто из твоих друзей сегодня не ел (нахальное вранье, сам утречком, когда мать завтракала, уходя на работу, рванул чашку молока с куском хлеба с маслом)».
 До Борьки все эти инсинуации просто не доходили. Он продолжал молотить пищу. Тогда кот клал свою продувную морду на край тазика и фокусировал взор на поросячьих глазах. Это возымело действие. Борька поднимал вымазанную молоком харю и удивленно всматривался в физиономию кота, дескать, ты чего, сосед? «Чего-чего, есть хочу. С вечера во рту ничего не было. (Опять вранье!) А ты знаешь какая у меня затратная работа!» Поросенок начинал чувствовать себя последним негодяем. Тут, оказывается, кореша голодают, а он! Ему становилось стыдно и он, на мгновение, останавливал прием пищи.
Васька рассматривал это как молчаливое приглашение разделить трапезу, и быстренько нырял мордой в тазик. А так как величиной он был не малой, то Борьке не было возможности сунуть свой фэйс в корыто. Он застывал в растерянности, подбирая слова потактичнее. (Это  был удивительно воспитанный поросенок).
Тем  временем молчаливая Дамка, видя, что корыто в распоряжении кота Василия, смелела тоже. Боком-боком, отжимая порося от вожделенного корыта, она совала морду в поросячий тазик. Скоро два проходимца сидели друг против друга и облизывались. Борьке оставалось только добрать кусочки хлеба и картошки, которые не стали есть привередливые кот и собака.
Вскоре его отправили жить в хлев, в сарай. Мне было  жаль этого милого хрюнделя, компанейского и веселого. Он сам меньше всего считал себя свиньею: « Да, я поросенок, но чем я хуже этих двух дармоедов? Что касается издержек туалета, извините, выводите гулять, и не будет проблем. Я все понимаю, но что сделаешь, естество»-так гласила эта подросшая поросячья морда. 
Поросенок рос, рос…И пришлось его отправить на постоянное место жительства. Недовольству  Борьки не было предела: он визжал, плохо ел.
Тем более его перевели на обычный свиной рацион, где молоком, а тем более яичком и не пахло. Даже соседка по сараю Дамка, которая в силу разрешения от беременности пришлось поселить в нелюбимой ею конуре, и та морщилась от запаха выливаемой в корыто пищи. Чего тут скажешь: хлеб, картошка …
  Первое время  я забегал в сарай проведать его. Подзывал Борьку, совал ему какое-нибудь лакомство, вроде морковки или свеколки. Борька радостно подхрюкивал, поглощая угощение, но потом я уходил, и он снова оставался один.
Так и угрюмел наш свинтус, становясь нелюдимым хряком. Он забыл своих друзей детства.  И когда его выгоняли в загородку, чтобы почистить хлев, то он никого не видел и раздраженно хрюкал. А вы говорите, свинья, свинья. А кто, скажите, их свиньями делает?  Ну да не будем о грустном.

                Дамка и другие
Дамке не спалось. «Спит, кобелина»-думала собака, глядя на Васькин затылок: «Ему что, болтается по чердакам, производитель кошачий. А тут не знаешь, что делать. Я ль не хороша, два раза в год щенюсь, себя не жалею, а от хозяев одни попреки». Такие невеселые мысли проносились в дамкиной головушке. Было о чем подумать, вспомнить,  уже пожившей на своем веку собаке, было.
 Все ушли в комнату, на кухне стало тихо. Тепло, идущее от печки приятно обволакивало тело, прогревало кости; думалось неспешно, лениво. Вся   жизнь была связана с этими людьми, приютившими ее в суровую зиму.
 Дамка вспомнила как много лет назад ее, совсем молодую собачеху, подобрал на автобусной остановке какой-то дядька. И вовремя подобрал, ей было совсем плохо. На улице стояли  крещенские морозы, и она, навряд ли, бы выжила. Своих первых хозяев Дамка не помнила, да и были ли они.
Зато до сих пор помнит, как дядька бережно взял ее, замерзшую, на руки и сунул за пазуху. От холода она плохо соображала, что с ней делают. Ее обдало резким запахом, который шел от лица и шеи  спасителя. Позднее она не раз чувствовала этот запах по утрам, когда хозяин лил что-то из бутылочки на ладонь и растирал себе шею и лицо.
 В комнате вонь стояла невообразимая. Дамка смешно морщила нос, чихала, терла себе морду лапами, стараясь избавиться то этого наваждения, но запах пропитывал ее и она убегала в коридор. «Что, Дамка, не нравится!»-смеялся хозяин.
Дамка помнит, как ее вытащили из-под пальто, поставили на пол. В глаза ей резанул яркий свет, и она зажмурилась. Для устойчивости присела. «Господи, да кого ты принес!»-раздался женский голос. «Собака, собака, папа собаку принес»- завопили детские голоса. «Да на остановке подобрал, совсем замерзала»-сказал мужской голос, извиняющимся тоном. «Пап, а как ее звать?»-раздался мальчишеский голос. «А я знаю? Она мне не представилась»-весело ответил мужской голос. «Кто хоть она, кобель или...»- это уже озадаченно произнес женский. Барбосина крутила головой и слабо понимала, куда она попала. Но вроде не бьют, и то хорошо. « Вот на остановке не успел рассмотреть»- также весело ответил дядька. Собака поняла, что он здесь очень важная персона. Неожиданно ее заднюю часть приподняли, она даже и не сообразила в чем дело. «Сука»-очень уверенно произнес мальчишка. «А ты-то откуда знаешь!»- раздался недоуменный женский голос. Голос был приятный, Дамка это сразу отметила и решила вильнуть хвостом, так, на всякий случай. «Сивый, да не разбирается!» -раздался в ответ другой мальчишеский голос. Его обладатель был постарше и не так крутился как вот этот, белобрысый.
 «Ладно вам, как звать будем»-дядька успел сбросить пальто и присел на корточки перед псиной. Псина перебрала передними лапками и еще раз вильнула хвостиком. «Найда, Пальма…, кто еще дамские клички знает»-спросил мужчина. Когда он произнес слово «дамские» собака стрекотнула ушами. «Пап, да она дамка!»-закричал белобрысый. Собачеха еще раз навострила уши. «Действительно, Дамка»-сказал дядька.
Собака поняла, что это родственник мальчишкам и кличка у него «папа». «Дамка, Дамка»-позвала женщина. Тут собака встала и мордой потянулась к рукам женщины. «Знает к кому ластиться»- сказал тот, кто по кличке «папа». «Кобелей возле дома будет…»-задумчиво сказала женщина, гладя остренькую морду псины. Псина, почувствовав теплоту руки, затрепетала. «Ласковая»- сказала женщина.
Позднее Дамка, а эту кличку ей утвердили очень быстро, поняла, что она здесь самая главная и кличка ее «мама».
Так и прописалась у нас в доме собака Дамка. Характера она была незлобливого, аккуратная. Скоро познакомилась с соседями этого дома и окончательно прижилась. Поначалу ее определили в конуру при сарае, вменив  в обязанности охранять содержимое. Дамка быстро разобралась с сарайными жильцами. Это были курицы и голуби. Весной появлялся еще один жилец, вроде вот этого, что в загородке спит, осенью он исчезал таинственным образом. В сарае в это время пахло кровью, и она категорически отказывалась туда заходить.
Позднее Дамка под любым предлогом задерживалась дома допоздна и в итоге отстояла свое право ночевать в квартире. Летом, конечно, она не злоупотребляла этим доверием, да и в сарае, в конуре было прохладнее. К тому же мальчишки летом переселялись спать в сарай, это было вообще здорово. Можно было запрыгнуть на лежанку и прекрасно выспаться. Конечно, если хозяйка не заметит.
Дамка вздохнула, вытащила из-под кота затекшие лапы и улеглась поудобнее.  Вот и этот обормот из семейства кошачьих, и тот стал родным. «Дрыхнет, труженик»-собака скосила глаз на безмятежно спящего кота Василия, который как пьяный матрос на палубе привольно раскинулся рядом. Его голова скатилась на пол, так он даже не шевельнулся. Дамка вспомнила его котенком, которого принесла хозяйка, маленького, беспомощного. Его только что оторвали от кошки, и он был очень несчастным, даже пить молоко толком не умел. Тыкался в блюдечко, пускал пузыри, захлебывался. После такого пития он был весь мокрый.
Неожиданно для себя Дамка подошла к этому несчастью и облизала ему мордочку, а потом вылизала всего. Потом  это кошачье отродье приползло к ней под лапу и там пригрелось, замурлыкав. Хотелось прогнать нахала, но что-то шевельнулось у собаки, и котенок остался спать в уюте и тепле. Он сразу повеселел, обретя такую защитницу. Правда, защитница иногда злоупотребляла своим шефством над малолетним, бессовестно поедая еду из его миски. Но кот рос быстро, и его перевели на обычный рацион, такой же, как у собаки. Так что Дамка потеряла к кошачей пище всякий интерес. Разве, что доедала, когда кот сыто отваливался.
Кот вырос, у него появились иные интересы. Но привычку спать под боком у своей защитницы он сохранил, особенно когда наступали холода. Тогда собака и кот, тесно прижавшись друг к другу, лежали возле плиты, наслаждаясь теплом.
 Одного Дамка искренне не понимала, почему этому шелопуту все сходит с лап, даже привычка спать грязным на кровати. Ведь как придет с гулянки, черней трубочиста и вот, пожалуйста, завалится на кровать, и хоть бы замечание получил. Он, видите ли, устал. Дамку даже с дивана сгоняли. Хотя, когда она оставалась одна в квартире с белобрысым хозяином, то все было проще. Он разрешал полежать на диване.
Как было уютно, положить ему голову на колени, а он в слух читал книжку про собак. Конечно, книги были  не про тех кобелей, которые болтаются на улице и не дают проходу честной собаке. Там были другие псы, о них слагали рассказы. Взять  пса  «Алого». Он на границе служил, шпионов ловил. Что это за шпионы, которых ловят, Дамка, конечно, не понимала. Наверное, что-то вроде мышей. Все собиралась кота Василия спросить, так его не то что спросить- не увидеть сутками. Потом все пацанье про какое-то кино говорило. Что там есть пес Мухтар, он воров ловит. Слово «воры» Дамка слышала часто. Потом всегда раздавалось: «И на хрена нам такой сторож нужен, если он воров проспал». Это взрослый хозяин всегда так кричал. Но что Мухтар была собака, Дамка понимала. После этого фильма все дворовые щенки назывались Мухтарами. Уличных пацанов овладевал зуд дрессировки, щенков таскали на веревках  и требовали взять след.
Пес «Алый», Мухтар-вот это были  кавалеры, от них щенков завести не зазорно. А тут! Как ощенишься,  вместо благодарности только и услышишь: «Ну и уроды! Господи! Дамка! Что ты за ублюдков принесла!». А я разве виновата! Они все, ухажеры одинаковые. Сколько же я щенков принесла? Всех и не упомнишь.
Дамка подняла морду к потолку и напряглась. Нет, не вспомнить. Поначалу хозяева оставляли кого-то из помета, а потом перестали. Сразу уносили и не возвращали. Дамка по началу пробовала скулить и искать свое потомство, потом перестала.
Она вспомнила свое первое потомство, в нем было только  два щенка, белый и серый. Эти комочки очаровали всех и их решили оставить.
Их назвали Снежок и Дружок.  Они росли и становились все менее забавными. Снежок и Дружок почему-то очень быстро прекратили расти ввысь,  стали тянуться в длину, а ноги оставались такими же как у щенков, короткими. 
Белобрысый хозяин взял Снежка и пришел очень довольный без него. Дамка слышала, как он сказал хозяйке, что пристроил. Что он сделал, Дамка не поняла, но Снежка больше она не видела. Но с ней оставался Дружок и Дамка часто слышала,  как на кухне говорили, что кто такого урода возьмет.
 Потом Дружок исчез. Дамка уже стала отвыкать от него, как вдруг пришла какая-то толстая крикливая тетка, бросила замызганного Дружка на пол и закричала, чтобы забирали своего кабысдоха обратно. Прооравшись, она хлопнула дверью и ушла. Белобрысый хозяин присел перед Дружком, который сидел, съежившись, и вздрагивал, когда к нему прикасались. «Никому ты, Дружок, не нужен»- огорченно сказал белобрысый хозяин и налил плошку супа. Дружок сьел ее жадно и вылизал миску дочиста.
 «Ты что с ним собираешься делать, собаковод? Зачем нам  псарня?»-это раздался голос хозяйки. Дамка от такого вопроса съежилась. Нет, ей уже было не жалко Дружка, он вырос, в поле бегали  другие кавалеры. Но слово «псарня» она слышала часто, наравни со словами «надоело», «грязи полно», «от кобелей спасу нет». А Дамка здесь причем? Разве она виновата, что все кавалеры к ней сбегаются и не уходят. Соберутся возле подьезда и ждут, когда она выйдет. А некоторые, особенно наглые, в подьезд заходят да там и лежат. Утром народу нужно на работу идти, а кругом кобели - не выйти.  Дамка слышала шум и крики, что с этим пора кончать. Но как –то все утрясалось. Дамка, хоть и считалась нашей собакой, но ее любил весь двор, и ей ее кобелиные сходки сходили с рук, вернее с лап.
В комнате раздались голоса, переходящие на крик, вроде: «Почему я, а не Стаська! Я уже сегодня ходил в магазин утром!». «Тебе сказали ты и иди!»-отвечал ему другой мальчишеский  голос. «Я вот возьму ремень да того и другого!»-это включилась хозяйка дома.
Дамка вздохнула: «Опять хозяева не ладят». Она была права. Со стуком раскрылась дверь и, всхлипывая, вышел белобрысый. Он, утирая слезы, сел на сундук и стал натягивать валенки. «В магазин пойдет»-догадалась собачеха.
«Пойду выйду, пообщаюсь»-решила она. Вставать было тяжело, брюхо мешало, да еще этот оболдуй привалился. «Ну-ка подвинься, развалился  тут». Дамка бесцеремонно оттолкнула кота. Васька, свалившись с Дамкиного пуза, спросонья застрекотал ушами: «Что, ужинать пора!». «Какой ужин, хозяева ссорятся»-оборонила, поднимаясь собака. «Какие хозяева, взрослые?»-практично спросил кот. «Да нет, маленькие.»-ответила Дамка. «Эка невидаль!»-кот широко зевнул, показывая  великолепные белые клыки: «Они постоянно ругаются». «Нет пойду, посмотрю. Пойдем вместе»-уже на ходу обронила Дамка. «Да ну, спать хочется»-кот снова уронил свою голову на половик. «Совести у тебя нет»-сказала воспитанная псина, но кот ее не слышал: он снова спал.
 Дамка зашла в коридор вовремя. На сундуке, покрытом дерюжным половиком, сидел мальчишка и, размазывая злые слезы по лицу, бубнил: «Быстрее бы вырасти и уехать от вас».
Дамка присела перед ним, напряглась и привстав, положила ему лапы на колени. После этого-морду. Всем своим видом она показывала, что брось, мол, дойдем мы до этого магазина. Хозяин понимал ее без слов. «Да, а зачем он (это  о старшем брате) врет, что я в магазин не ходил. Его дома не было, а я и за молоком сгонял, и за хлебом»-бубнил он, одеваясь.
 Взяв авоську и деньги, младший хозяин и Дамка вышли в коридор и выглянули из подьезда. «Ну и погода»-вздохнул хозяин: «Хороший хозяин собаку на улицу не выпустит, сиди дома (это он барбосине).
Дамка вильнула хвостом в знак благодарности, дескать, ничего, прогуляемся. Хотя тащиться в магазин по мартовской мокрели ей совершенно не хотелось.
Дул пронзительный низовой ветер. Кусты и деревья, лишившись снега, который укрывал их всю зиму, тревожно свистели под порывами разгулявшегося ветра. «Бабка Маня сказала бы: «придет марток, натянешь двое порток»-пошутил белобрысый, натягивая поглубже шапку-ушанку.
И они побрели. Обиженный на весь белый свет мальчишка и беременная собака. Тропинка, проторенная еще в начале зимы, явно износилась и для хождения была уже мало пригодная. Она выгнулась и стала похожей на позвоночник тощей кошки. Ноги в галошах постоянно соскакивали в серый влажный сугроб, хозяин чертыхался.
Дамка отчаянно перебирала короткими лапками и периодически больно стукалась животом об очередной ледяной выступ. Они прошли темные изможденные сараи соседнего поселка, хватаясь за редкий штакетник полисадника, чтобы не скользить на отполированной  тропе, и выбрались на дорогу. Дорога была изуродована двумя глубокими колеями, но идти по ней было легче. Встал в колею и иди. Машин вечером в этом направлении не предвиделось.
Магазин размещался на первом этаже каменного дома на улице имени Сакко и Ванцентти. Чем так провинились работники Интернационала перед потомками, чтобы их именами называли окраинные улицы провинциальных городов, неизвестно. Но, похоже, жителей окраин это нисколько не интересовало. Адрес они вспоминали, когда садились писать письма. А так все было проще: магазин на старом поселке.
 Рядом с продовольственным, размещался промтоварный магазинчик, тоже на первом этаже. Но мальчишка быстренько прошел его, так как с его точки зрения ничего там путного не продавалось: нитки, иголки, словом, ерунда всякая.
 В магазине было пусто и уныло. Продавцы, явно скучали за прилавками.
 С витрин, закрытых выгнутыми стеклами смотрел на входящих неширокий ассортимент. В ванночке ржавела изможденная селедка, с судорожно раскрытым ртом. Рядом примостился, пустив мутные подтеки по бокам, комбижир. В углу поблескивала колонка из консервных банок: «килька в томатном соусе», «частик в томатном соусе». Пожалуй и все.
Над мутноватой витриной на полке гордо стояли, невесть как сюда попав две бутылки ликера: кофейный и лимонный. Их этикетки плотно засидели мухи.
Было  видно, что жители поселков питием ликеров себя  явно не обременяли.
 «Тебе чего, мальчик?»-это обратилась продавщица к замешкавшему хозяину собаки. Барбосина, почувствовав явный передых, шлепнулась у испускающей тепло батареи и затихла. «Масла постного (то бишь подсолнечного)»-быстро сказал мальчишка и протянул промасленную темную бутылку, заткнутую затычкой, сделанной из газеты. Продавщица поставила пустую тару на весы, быстро глянула на вздрогнувшую стрелку и ловко вставила огромную железную воронку в горлышко бутылки. Затем  черпаком подцепила масла из бака и сноровисто влила в воронку. Вытерев промасленным передником руки, она поставила бутылку на весы и быстро пощелкала костяшками счетов. «Еще чего будешь брать»-снова спросила она у оцепеневшего покупателя. Тот сбросил ушанку, которая мешала ему слышать, и быстро сказал: «триста граммов комбижира». Продавец с ножом в руках подошел к витрине, отодвинул стекло и хищно воткнул нож в бок комбижирового брикета. Ловко отхватив кус, она бросила его на кусок оберточной бумаги, величиной с газетный лист и, мельком глянув на беспокойную стрелку, снова щелкнула счетами. «Все?»-не глядя на покупателя спросил продавец. «Все»-подтвердил мальчик.
  Получив мокрую промасленную сдачу он пошел к хлебному прилавку. Там все шло быстрее. Ему дали три буханки черного хлеба, пару батонов. Затолкав все это в авоську, зажав непослушную бутылку буханками, парнишка перекинул сетку через плечо и вышел из магазина. Дамка вынырнула из дверей вместе с ним. Обратная дорога была веселее.
Когда они зашли в квартиру, их встретил новый жилец. Судя по его благодушному розовому виду, он совсем освоился, и жить среди таких замечательных существ ему просто нравилось.
Свое расположение он подчеркнул дружеским хрюканием и поддеванием дамкиного брюха  мокрым пятачком. «Только без фамильярностей»- поморщилась Дамка и обошла его стороной. «А  че, я чево!»-оживленно захрюкал поросенок и зацокал за псиной, которая спешила к еще не остывшей печке.
По дороге он еще раз погонял пустую миску, которую, скорее всего, уговорил совсем недавно. Огорченно всхрюкнул и пошел гулять дальше.
Мальчишка тем временем сдал матери покупки, отсчитался за сдачу, по своему обыкновению зажав копеек пятнадцать. Мать знала про этот грешок, но относилась снисходительно к таким вольностям.
Ну сами осудите? Где пацану взять деньги на карманные расходы. А так сегодня пятнадцать копеек, завтра столько же, глядишь, в копилке звенит круглая сумма. И боже упаси их проесть! Это просто недопустимо. В голову не может придти такое. Вот потратить на голубей, а попозже, когда они у нас появятся, на аквариумных рыбок, вот это да.
Быстренько рассчитавшись с матерью, мальчишка взял Дамкину миску, накрошил хлеба, залез поварешкой в кастрюлю со щами и налил щедрый черпак. Дамка с обожанием смотрела на хозяина. Весь ее вид говорил: «Хозяин, не жмись, погуще плесни, погуще. Сам видел, какая погода сегодня, продрогла вся». Мальчишка поставил миску на пол, и Дамка с аппетитом, вдоволь наработавшегося грузчика, стала поглощать пищу. Ела она основательно, неторопливо, аккуратно слизывая капли, попавшие на пол.
 В это время хрюндель, гулявший в коридоре, услышал погромыхивание посуды. Он решил, что приятности с ужином продолжаются и со всех ног, скользя на поворотах, рванулся на звук и запах. Он подбежал к ничего не подозревающей Дамке, которая, нужно сказать, управилась с ужином достаточно быстро, и сунул свой пятачок в собачью миску. Наша безропотная псина стерпеть могла что угодно, но это! Чтобы какой-то зарвавшийся нахал так беспардонно лез в ее тарелку! Кот Васька и тот не часто позволял себе такое. Так это Васька, можно сказать воспитанник, почти что сын.
 У Дамки на загривке поднялась шерсть дыбом, она испустила низкое рычание и оскалилась. Даже такому оболтусу, как наш кот, и то стало бы ясно, что есть пределы, за которые заходить не рекомендуется. Но это для нормальных оболтусов.  Поросенок же был действительно поросенком по форме и содержанию. Его ничего не могло смутить. Он удивленно посмотрел своими белесо-голубыми глазками на рассерженного пса, поморгал бесцветными реденькими ресничками и  ткнул Дамку пятачком в морду, опять же дружески хрюкнув. Дескать, ты чего, почему раздражаемся? Бедная псина! Что делать в таких случаях, скажите? Дамка не знала. По всем правилам и кодексу чести полагалось тяпнуть нахала. Скорее всего, она бы крепко огрызнулась и даже хватанула зубами воздух для характерного щелчка.
 Но старая собака чувствовала, что это, недавно приобретенное, что-то другое и оно не понимает их собачьего этикета. Еще раз, глухо заворчав, Дамка языком погнала пустую миску на свою лежанку, показывая этому невежде, что есть же нормы приличия. Это для кого-то понятно, но только не для месячного поросенка.
 «Как забавно, я тоже так умею!»-и поросенок присоединился к собаке своим пятачком подгонять миску.
Все! Это было свыше Дамкиных сил. Она рухнула на свою подстилку и утомленно закрыла глаза. С нее сегодня хватит. Денек выдался, не приведи господи. То хозяин весь в соплях, утешай его, то какого-то наглеца в дом пустили. Но это так думала Дамка. Хрюндель только вошел в раж и решил поиграть подольше с таким симпатичным напарником, как вдруг на тебе. Упали на половик и затихли. Нет, так дело не пойдет. Он посмотрел удивленно на затихшего барбоса, шевельнул бодро закрученным хвостиком и подоткнул Дамку под брюхо мокрым пятаком. Дамка вздрогнула и приподняла голову: «Опять ты?»-вопрошал ее скошенный взгляд.
 «Больше играть не будем?»-весь вид поросенка показывал вопрос. «Уйди, сил нет»-заявила собака и уронила голову. «Ну вот, а так было весело, замечательно». - у свинтуса даже хвостик развился от огорчения. Он уныло повесил голову и побрел на кухню. Там он попался в руки мамы и был водворен в загончик: «Все, Борька, на сегодня хватит. Давай спать».
 А на все это безобразие с высоты родительской кровати смотрел кот Василий. Он вытаращил спросонья свои желтые глазищи и сверху взирал на это скоморошество. Весь вид его выражал одно: «Что делается в нашем королевстве!»


Аркашка
Он был удивительно несуразен, этот дичок. Его желеобразное туловище с трудом покрывали грязно-серые перья, вперемежку с желтым пухом. Перьев и пуха было недостаточно, чтобы покрыть это громоздкое, бесформенное тело и синеватая кожа  демонстрировала свою незащищенность. Под ней пульсировали внутренности.   Голая тощая шея с трудом удерживала огромную несуразную голову. Выпуклые глаза были полуприкрыты мутной  пленкой. Несоразмерные, громоздкие красные лапы торчали из-под  мешка туловища и отчаянно цеплялись за придорожную пыль. Вид был еще тот. Просто Квазимодо, гадкий утенок Ганса Христиана Андерсена рядом не стоял.
Это был несчастный сизаренок, вывалившийся из гнезда и теперь в полной растерянности сидящий на окраине дороги, не понимая, что погибает. Еще удивительно как его не схватила кошка. Для мурок и васек время выращивания птенцов было благодатным. Они даже домой обедать не заходили, улица кормила.
Мимо  птенца проходили безразличные к его судьбе люди, а он даже не пищал. Нахватавшись пыли, дикарь  беспомощно разинул не по размеру огромный, еще не ороговевший клюв, и тяжело дышал. Было ясно, что если кошка не прекратит его мучения, то с ним справится жажда.
Я, нагруженный огромной авоськой с хлебом в одной руке и алюминиевым бидоном с молоком в другой, тащился к дому, поднимая босыми ногами облака пыли. Погруженный в свои мысли и сосредоточенный на поклаже, я бы, наверное, прошел мимо этого несчастья. Но авоська с хлебом так оттянула руку, что я остановился, чтобы снять тюбетейку(теплашку, так мы назвали невесть как попавшие к нам на Волгу эти головные уборы) и положить ее на плечо под режущие ручки авоськи. Вот тут-то он и бросился ко мне с хриплым писком. Это была воля к жизни. Вытаращенные глаза выкатывались из орбит. Зачатки крыльев отчаянно били себя по бокам. Насколько мог, он пробежал до меня на своих слабых, еще неокрепших ходулях и свалился у моих ступней. Он сидел на основании хвоста, широко разбросав свои красные ножищи, опустив еще недавно  бившиеся отростки, отдаленно напоминающие крылья. Слабая шеенка не выдержала тяжести огромной квадратной головы и надломилась. К тому же  клюв на вырост был слишком велик и перевешивал, тыкаясь в пыль. Я присел перед ним на корточки. На меня смотрели отчаянные, ужасные в своей беззащитности глаза. Куда делась эта безобразная мутная пленка, так недавно заволакивающая его зрачки. Эти глаза разительно отличались от беспомощного аморфного тела. Они не принадлежали  уродливому зобу и увесистому животу. Нет, глаза дичка жили отдельно и они, эти глаза, хотели жить.
Обзаводиться сизаренком в мои планы тогда не входило. Этих особей я потаскал домой достаточно. Некоторые умирали, другие улетали, как только оперялись. Вообщем, «Только хлеб переводить»- как бы сказала мать. Моей мечтой в то время была поимка граченка, вороненка или галчонка. Но мне не везло. Самое простое было подобрать граченка в парке. Что я и делал. Но они умирали. Почему, я даже не знаю. Вероятно, сказывался шок от падения, а может, они просто разбивались, падая из гнезда со старых берез.
Но пройти мимо этого птенца было великим грехом. Хотя бы из-за того, что он меня нашел. Я же его не подбирал. А потом глаза, столько в них было сконцентрировано энергии и злости на весь окружающий мир, что я не устоял. Затолкал свое нечаянное приобретение за майку и, терпя острые коготки, царапающие живот, резво пошел домой. Дома, повесив кошелку с хлебом на забор палисадника и, поставив бидон с молоком в тень кустов, я разместил постояльца в временно свободной клетушке для куриц. Сажать в общую голубятню  этого детеныша я не решился. Сизаренок с отчаянным писком бросился в темный угол и, прижавшись к стенке, затих. «Пусть придет в себя»-решил я и пошел править домашние дела. Раскидав приобретенные продукты по шкафам и погребу, посуетившись в доме, я решил посмотреть на квартиранта. Пришел  как раз вовремя. Темнота и прохлада сделали свое дело, и, когда я отодвинул фанерку, закрывающую вход, на меня смотрели два живых дерзких глаза, сероватые с оранжевой окаемкой. Глаза даже не закрывались, они смотрели не мигая. «Ого!»-только подумал я, как дикаренок раскрыл свой огромный клюв, с крупными, еще хрящеватыми ноздрями, что-то просипел, прочищая горло, и заорал. Конечно, правильнее сказать, что запищал, громко требовательно, но все это напоминало ор. «Кормить нужно»-правильно решил я. Но вначале решил напоить. Как я и подразумевал, сизарь ни пить, ни есть еще не умел. Он обиженно зафыркал, когда я опустил его клюв в воду. Пришлось поить это несчастье. Это я делать умел. Очень просто, кстати. Набираешь в рот воды, можно прямо из этой же голубиной поилки. А чего «Зараза к заразе не пристанет»-так бабка Маня всегда говорила. Потом забираешь клюв голубенка в губы и начинаешь выдавливать воду ему в клюв. Как правило, получается. Птенец делает несколько глотков и достаточно. Этого негодяя долго уговаривать не пришлось. Наглотавшись воды, он почувствовал себя счастливым, и, ей богу, был бы у него язык, раздался бы вопрос: «А поесть?». Тоже не проблемное дело. Я нашел в курином корыте засохшую корку хлеба, размочил ее и полужидкими катышками стал заталкивать в клюв этого младенца. К удивлению, он не только не отворачивался, как это делали другие птенцы, а  быстро стал открывать клюв. Вообще-то нужно было смачивать хлеб в молоке для питательности, но этот проглот чувствовал себя прекрасно на хлебе с водой. Ясно, что коэффициент борьбы за живучесть у этого дичка был заложен сполна. Именно такие и выживают. Все, накормил. Я посадил птенца в ту же клетушку для куриц (это темный ящик для того, чтобы курица могла спокойно снести яйцо) и ушел. Пока я предавался своим бесчисленным делам, голубенку явно надоело сидеть в темнице. Его накормленная и напоенная душа требовала простора. Скорее всего, его  неугомонная душа и подвела, что он вывалился из родного гнезда. Но это уже в прошлом. Теперь он отодвинул легкую фанерную заслонку, выбрался из клетушки и, отчаянно пища, сидел на краю куриной клетушки, мешая курицам проходить в индивидуальные апартаменты вершить свои профессиональные дела. Квочки встревожено столпились у края и оживленно клокча рассматривали невесть откуда взявшееся  страшилище. Яйценоскость кур была под угрозой. Курицы могли обидеться на невнимание и уйти нестись в другой сарай, к соседям. Скорее всего, так бы и произошло, но в сарай после работы зашел отец. А я его не подготовил!
Нужно сказать, что сизарей отец не долюбливал. Он  любил чистые породы, а тут такое сидит на краю клетки, да еще и пищит, требуя еды. Папенька был еще и брезглив чрезмерно. Прикасаться к этому чудовищу он не захотел, он его просто сгреб метлой на лопату и пересадил на пол сарая, тем самым, дав возможность пройти квочкам по норам нестись. За этим занятием я его и застал. Разговор был короткий и содержательный. В нем преобладало: «Чего тебе домашних голубей мало, птенцов полно, кормить нечем». Ну, много еще чего было сказано. Я клятвенно пообещал, что не буду на этого дармоеда тратить дефицитную пшеницу, на чем разговор и закончился.  Голубенок прописался в нашем сарае.
Я к тому времени неплохо разбирался в голубях и знал, что у хорошего голубя должен быть «злой» глаз. Да, именно злой. В нем должна проскакивать красноватая яркость. Тогда, как говорили маститые голубятники, это была «стоющая» птица.
Мягкий темный глаз «прощался» декоративным голубям. То есть тем, кто нес радость своим внешним видом. Это были павлины, чайки, мохноногие голуби. Они были плохие летуны, да с них этого никто и не требовал. Хватило бы сил подняться и улететь от кошки! Но летный голубь, будь это почтарь, турман, ивановский тучерез, извините, тут волоокость уже не проходила. Хороший голубятник, как только посмотрит на подросшего птенца, увидит «голубиную кроткость» во взоре, даже не заставит  махать крыльями, а посоветует оторвать ему голову.  Такая была жестокая селекция. Он был оправдан этот отбор. Гоночные птицы должны быть сильными, выносливыми, а обладатели прекрасных темных голубиных глаз этих качеств были лишены начисто, и, мало этого, были, мягко говоря, глуповаты. Исход  был одинаков. Их, как правило, хватали кошки. Мечтательность подводила.
Я в ужасе застывал, видя как какой -нибудь голубиный авторитет брал проштрафившегося голубя, зажимал ему голову между двумя пальцами, указательным и средним, и легонько встряхивал рукой. Мгновение, и, судорожно трепыхающееся тело летело на землю, а голову «голубевод» отбрасывал в сторону. Конечно, это была не норма, отрывание головы, но такие случаи происходили.
Делалось это еще с демонстрационной целью: как правило, такая участь постигала голубя, которого ты «загнал». То есть смог «чужака» осадить  своей стаей и захлопнуть в пригуле. Обычное дело, нужно сказать. Чем мы и занимались все свободное время.  Загнали твоего голубя, не беда, спорт есть спорт. Здесь нет ни злости, ни раздражения. Если голубь не нужен, то бог с ним, пусть другие его кормят. Другое дело, если хорошая пара, или, что совсем плохо, когда загнали голубя или голубку, сидящих на кладке. Вот тут проблема. Конечно, опять же, если достойная пара.
В этом случае садишься на велосипед и едешь «тралить» все голубятни на своем поселке, можешь и на чужой заехать без опаски получить по шее. В другое время сто раз подумаешь, проходить ли мимо скопления таких же, как ты, босоногих, с завернутой штаниной, с фуражками козырьками назад или, наоборот, с глубоко натянутыми на глаза. А в данный момент: « извините, пацаны, я по делу, мою грихвостку кто-то из ваших умыкнул». Несколько пар глаз настороженно –оценивающе посмотрят на тебя из-под козырьков смятых кепок. Сердце уходит в пятки: « Щас  кто-нибудь как даст сбоку по велику, и полетишь ты в пыль под хохот окружающих!» Такой исход было бы стандартен для обычной ситуации, если б, допустим, спросить у этой кодлы, где на их поселке находится библиотека. Но здесь другое, я приехал по серьезному делу, по проблеме загнанного кем-то из них голубя.
Если в этой толпе был удачливый загонщик, то он, кочевряжась, выходил навстречу тебе и, набычившись и засунув руки в карманы, цедил сквозь зубы: «Ну я, а что?». «Ничего»-отвечаешь ты: «Хорошие у тебя голуби, я даже удивлен, что голубка (голубь) сошла со своего круга». «Ну а то!»-самодовольно щурился какой-нибудь Копа или Потя (  в миру Потехин и Копин), оглядываясь на свою кодлу. Кодла поощерительно подхихикивала.
Конечно, я знал, что эта шпана применила запрещенный прием, осуждаемый всеми голубятниками: подбросила кошку в голубятню или пригул к ничего не подозревающим птицам. Те, испуганные, взмывают в воздух, а в это время выбрасываются чужие голуби, которые тут же идут в своем направлении. Твоя стая, на мгновение выбитая из пространственного соображения, слепо идет за ними.
Хорошо, если есть старый сообразительный голубь, вроде нашего «Седого», который быстро приходил в себя и удерживал стаю на круге. Тогда ситуация выравнивалась, «чужаки» уходили к своим голубятням, а твои напуганные птицы будут долго ходить по кругу, боясь присесть.
Если нет такого авторитетного старшого, то беда, уйдут к чужой голубятне за уверенной в себе стаей.  И, помня, что в родной голубятне что-то произошло, будут долго сидеть на чужих  пригулах,   и в итоге их захлопнут.
Если бы я видел все эту операцию, то себя бы так не вел. У меня было бы полное право обратиться к голубятниковскому сообществу и такого Копу или Потю призвали к ответу. А так не пойман, не вор. Вот и приходилось унижаться перед этой шпаной, которую я внутри себя побаивался. Но на гнезде, изнывая от голода и жажды, сидел или сидела одинокий(ая) голубь или голубка  и время шло на часы. Не выдержит самый терпеливый голубь и сойдет с яиц, хотя бы поесть. Поэтому, терпеливо снося весь этот кодловский выпендреж, ты  обьясняешь ситуацию явно наслаждающемуся своим могуществом приблатненному голубятнику. Он будет выламываться, материться, сплевывать тебе под ноги, но в итоге дело подойдет к торгу.
Вдуматься, загнанный голубь или голубка  не особенно нужны были загонщику. У него и без чужака своих клювов полно. Дело было в цене, вот из-за этого и разворачивался весь этот спектакль. Нужно было терпеливо сносить всю несусветность по заламыванию цены, по угрозе отрыва головы голубю. Но ты стоял на своем. И то сказать, что голуби у нас были дворовые, и стоили «рубль в базарный день». Но этот рубль нужно было еще найти. Поэтому, прежде чем идти на торг советовались с отцом стоит ли выкупать того или иного голубя.
Если загонщик перегибал, и ты выходил из определенного тебе лимита, торг заходил в тупик. Тогда  стороны расходились в разные стороны, явно неудовлетворенные исходом встречи. Ты уезжал, инстинктивно пригибаясь, ожидая, что кто-то из прихвостней поселкового или казармешного авторитета запустит тебе в спину камнем. Не до крови, конечно, но обидно.
Будь уверен, что на другой день тело обезглавленной  птицы будет подброшено  на голубятню. Но это был крайний случай. Чаще всего авторитет соглашался на приемлемую цену. Тогда загнанную птицу выпускали на твоих глазах. В руки  не отдавали. Ты тоже не спешил расставаться со своими деньгами, да у тебя их и не было на встрече. Не брали специально. От такой публики можно было и по шее получить, и денег лишиться, и голубя не увидеть. За деньгами ехали  с тобой или ты  подвозил рубль сам. Сделка по возвращению птицы состоялась. Все было строго, без обмана.
Конечно, игра была несколько односторонняя. Если ты загонял голубя такого авторитета как вышеназванные Копа или Потя, тебе просто напросто могли накостылять по шее и ты выпустишь его сам, чтобы не осложнять себе жизнь.  Но если упрешься, и твоя шея выдержит, то ничего не сделаешь, будут с тобой торговаться. Вот здесь и наступал неприятный момент. Выкупающий просил голубя отдать в руки. Ты мямлил, что вроде как обычай требует выпустить птицу, но сторона настаивала. Ты отдавал несчастную птицу, и происходило то, что я описал.  Но тогда не было гарантии, что не обворуют голубятню.  Масса сотоварищей по ремеслу состояла на учете в милиции, и многих к совершеннолетию посадили. Но, повторяюсь, в обычной среде голубятников происходили миролюбивые торги по возвращению птицы, а то и заключались длительные контракты. Тебе отдавали голубя или голубку, а ты обязывался потом отдать  птенцов от этой пары. Было и такое.
  Голубятников в нашей округе пацаны и парни уважали. Так как «голубятник», «шпана», «хулиган», это были слова-синонимы, между ними не делали различия. Вот поэтому мои классные руководители( а они в силу «уникальности» нашего бестолкового класса менялись каждый год) не раз входили в ступор, узнав, что один из лучших учеников школы Витя Гришин, да славящийся еще и примерным поведением  в школе, занимается голубями.
Не раз папеньке приходилось обьяснять на классных собраниях, что голуби, вообщем-то, не проблема для учебы и поведения. Недавняя выпускница Ивановского педагогического института, брошенная в наш класс на прорыв, с тихим ужасом смотрела на уважаемого Алексея Ивановича, члена родительского комитета школы, который вещал такие антипедагогические тезисы.
Потом долго с подозрением начинающий макаренко смотрела на меня. А я? А что я. Сидел на второй парте, ближе к окну, и внимательно слушал учителя. Но как начиналась перемена, то в захлеб спорил с известными голубятниками и местными хулиганами-второгодниками  братьями Миловидовыми и еже с ними о достоинствах той или иной породы. Причем эти ребята отчаянно матерились и плевали себе под ноги, смоля вытащенные из мусорных урн «хабарики». Я же не ругался матом (это потом придет, по мере повышения образования), не курил ( бог миловал в моих университетах), никогда не плевался (и сейчас терпеть не могу) и, вообще, благодаря стараниям Нины Георгиевны, был очень аккуратный подросток, хотя бы в школе. Но звенел звонок, и все вставало на свои места: братья Миловидовы прогуливали очередной урок, не в силах отойти от голубятни, я занимал свое место рядом с Сашей Зайцевым. Так что я прекрасно ладил и с голубятниками, и со школой.
Был, правда, у меня один недостаток, который ввергал в шок местных голубятников. Нет, не то, что я в школу ходил. Это в кругах голубятников не возбранялось, к этому относились как к неизбежности. Больше того, мои сверстники, коллеги по голубиному цеху, у меня списывали и удивлялись, как я все успеваю.
Дело было в другом. Я не умел свистеть. Начисто. Нет, не фю-фю-фю, это глупости. А чтобы засунуть два, а то и четыре пальца в рот, издать разбойничий свист, от которого не только голуби с крыш, листья с деревьев пооблетают. Вот здесь я был несостоятелен.
Стоило мне сунуть хоть один палец в рот, как меня начинало отчаянно тошнить. Я даже язык не успевал завернуть, как лились слезы из глаз, и начинался кашель. Обидно, но не смог. Я отчаянно завидовал своему приятелю Женьке Соколову, по прозвищу «Холик», который достиг совершенства в этом непростом искусстве. Он даже обходился без пальцев. Он пытался меня учить, я все делал правильно: по науке заворачивал язык, дул. Летели вперед слюни, сопли... Кореша смотрели на меня с нескрываемой жалостью. Я до тошноты сипел дома, пытаясь постичь мастерство.  Чтобы сбить тошноту, мыл руки под рукомойником и обратно совал их в рот. Дело доходило до пуканья, пардон, а свиста не возникало. Так дело и отбилось.
Чтобы гонять голубей я разжился милицейским свистком, но его у меня быстро отобрали взрослые голубятники. Милицейские переливы вызывали у них не радостные ассоциации, от  которых они, особенно те, которые были не в ладу с законом,  инстинктивно вздрагивали и привычно вжимали голову в плечи.
Сизаренка я назвал Аркашкой. Вообще голубятники именами собственными не пользуются, смысла нет, Птицы к кличкам не привыкают и, тем более, на них не реагируют. Клички у них больше определяющие, например: «Грихвост»-белый голубь с черным хвостом, «Седой»-дымчатый голубь, «Жук»-черный, соответственно, «Рябой»-сам за себя говорит. «Монах»-название породы, когда у голубя хохолок на голове черного или палевого цвета, аналогичного цвета и хвост. «Павлины», «Дутыши», «Чайки»-все это породы.
Но такой индивидуум как этот отчаянный птенец заставил обратить на себя внимание. Он удивительно быстро рос. Я кормил его несколько дней, потом эта надобность отпала, так как дичок научился клевать сам. У кого, не знаю. У куриц, наверное, так как его в голубиные клетки не пускали, но он, похоже, нисколько не расстраивался. В его распоряжении было куриное корыто, полное размоченного хлеба с различными добавками вроде каши. Чем не еда! Ел птенец удивительно много. Причем с жадностью, отчаянно пища и толкаясь своими, начинающими обозначаться, крыльями. Он прорывался через куриный ряд и клевал, клевал. Отходил от корыта последним, весь вымазанный в жидкой кашице. Если у птенца просыпался голод, то он не брезговал забраться в хлев к какому-нибудь Борьке или Симке и дообедать с ним, в тесном сотрудничестве. Как его терпели поросята, неизвестно. Своим поведением сизаренок больше напоминал собачонку, чем птицу. Он бегал по сараю, громко пища, вмешивался во все перепитии птичьей жизни и…и начисто чурался голубей. Они его не интересовали. Дикарь обожал людей. Стоило кому-либо зайти в сарай, как к тебе тут же скатывалось под ноги что-то грязно-вымазанное, пищащее. Царапаясь своими острыми коготками, он забирался на ступни и начинал поклевывать их, вероятно, настаивая на угощении. Если ему протянуть ладонь, то он с удовольствием забирался на нее и орал, требуя пищи. Ну, как правило, никто не оставался безучастным к этому нахалу. Немного пшеницы ему перепадало. Быстренько все склевав,  дичок был в растерянности: «Как уже все? Куда все делось?». Недовольно попискивая, он еще какое-то время постукивал огромным клювом пустую ладошку, потом,  немыслимо вывернув свою длинную шею,  исследовал тыльную часть ладошки. Все было напрасно, зерна больше не было. Тогда он всматривался в тебя пронзительными глазами, словно пытался добиться от тебя понимания. Дескать: «Ну чего ты, жила, раскалывайся». Когда его ссаживали с ладошки на пол, он еще какое-то время бежал за тобой, стуча огромными лапищами. Затем сизаренок останавливался, разочарованно пискнув, и находил себе очередное занятие.
Я назвал его Аркашкой не случайно.  У нас была книга: «Птица радость» Марка Гросмана. Редкая, нужно сказать книга. Сейчас она почти раритет, все-таки  1958 года издания. В ней был рассказ про дикого голубя Аркашку, который попал к писателю почти таким же путем, как и наш. Марк Гроссман с любовью выписал портрет своего любимца. Мне этот рассказ очень понравился и немудрено, что наш дикарь получил имя литературного героя. Говорят, «Как назовешь корабль, так он и поплывет». Вот и с нашим Аркашкой случилась масса историй очень похожих на литературные.
Ну а пока дичок рос. Как его величали, ему было без разницы. Он жил в сарае среди кур, питался с ними и чувствовал себя прекрасно. Аркашка быстро освоил  выход для куриц, и вскоре пешком, деловито попискивая, стал выходить на улицу. Взлетать он не пробовал. Пешком ему явно было удобнее. Я боялся, что его может схватить кошка, но сизарь всегда был на чеку. Кошек он чувствовал за версту. Как только, по его мнению, ему угрожала опасность, сизарь с отчаянным писком спешил в сарай, бесцеремонно расталкивая туповатых куриц.
Он полюбил купаться. Все равно где. Будь то пыль или вода, без разницы. Летом мы ставили голубям тазик, чтобы они могли поплескаться в воде. Сизаренок сходил с ума от восторга. Вылезал он из тазика  совершенно мокрый. Если же Аркашка купался в пыли, то впечатление было, что проехала машина.
Время шло, он становился красавцем этот гадкий утенок. Пропал противный желтый пух, перья еще плотно не прилегли к корпусу, и в его фигуре оставалась детская мешковатость, но видно было, что растет мощный голубь, взявший от своих диких предков все хорошее. У него проявлялся  удлиненный мощный корпус с широкой грудью  с узкими длинными крыльями. Голова была большая, квадратная, но она придавала  владельцу мужественный вид. Держал ее Аркашка на красивой длинной шее гордо и надменно. Его клюва стали побаиваться даже куры. На него с некоторым удивлением стали поглядывать даже домашние голуби. Действительно, вроде голубь, а летать не летает, мало этого, совершенно к этому делу не стремится,  ходит пешком. Его ровесники, птенцы домашних голубей,   пытались взлетать и, потешно махая крыльями, под одобрительное воркование сородичей, перелетали с сарая на сарай. Наш Аркашка сидел на земле и с любопытством смотрел на тужащихся подростков.
Взлетел он быстро. Просто взмахнул крыльями и оказался на заборе. Ну, точно, взял пример с куриц. Те тоже выше забора не поднимались. Посидев на заборе, дичок пешком прошелся по нему в одну сторону, затем в другую, как-то шевельнул крыльями и оказался на крыше сарая. Тут уже курицы заголосили, шум подняли. Шутка ли их сожитель взлетел! А как же они? Аркашка склонил голову набок, посмотрел вниз на кудахтающих товарок и, видимо, решил, что пока с него полетов хватит. Но остался на крыше. Сизарь долго и основательно изучал крышу сарая, пригул, гуляя совершенно не зависимо, и не обращая внимания на  домашних голубей. К вечеру зашел в пригул и пошел ужинать…да к курицам. В клетки домашних голубей он даже не заглянул. Налопавшись,  преспокойно уснул на курином насесте.
С этого дня он стал выходить на крышу через пригул. Но пешие прогулки обожал, чаще всего для представительских целей.
Однажды я сорвал нашу стаю. Вообще-то гонял я голубей не часто, они были летуны неважные, и если не подшугивать, могли дням не слетать с крыши. Скорее всего, в небе оказался «чужак». Из-за отсутствия свиста, я как-то громко зашипел и махнул руками. Думаете, взлетели? Как же разбежались, вернее разлетались. Только тревожно шеями задергали. Пришлось прибегнуть к помощи шеста. Голуби нехотя взлетели и лениво планировали на небольшой высоте. Я неиствовал на земле, шугая их изо всех сил. Аркашка сидел на коньке крыши и с удивлением смотрел на все мои выверты оранжевым глазом. Ей богу в этом  глазе мелькали искорки смеха. «Ну, хозяин, ты даешь»-ясно говорил весь Аркашкин вид. Затем сизарь как-то подобрался и, словно камень, брошенный вверх, толкнул себя в воздух, со   свистом рассекая его. Дикарь давил воздушные потоки своими неожиданно длинными узкими крыльями. Он стремительно набирал высоту. «Все, уйдет»-тоскливо подумал я. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Стало как-то стыдно за его, можно сказать далеко не идеальные условия проживания. «Чего ему делать, в нашем курятнике.»-горестно подумал я, следя за набирающим высоту сизарем. А Аркашка наслаждался полетом. Он давно уже обошел наших птиц и летал в одиночестве. Я потерял из виду «чужака» и позволил стае сесть. Голуби с шумом один за другим садились на крыши дома, сарая и вскоре сизарь на круге остался один. Тут произошла нестандартная ситуация.
Дело в том, что друг у друга на поселке мы голубей не загоняли. Соседских птиц знали не хуже своих, поэтому, если поднимал какой-нибудь местный голубятник свою стаю, то ты внимательно следил за ней, но гона не устраивал. Зачем? Чай соседи. Иногда голуби, гонимые каким-то чувством, сами поднимались в воздух к своим собратьям и вместе парили в воздухе. Это было красиво. Но в этот раз наши голубеводы промахнулись. Увидев, что гришинские голуби чудеса в воздухе не творят, и, отдуваясь, садятся торопливо на крыши, они, голубятники потеряли к небу всяческий интерес. А тут Аркашка. Голубеводы, конечно, знали о нашей странности держать дикарей или еще чего-нибудь. Мужики беззлобно подшучивали над необычным пешеходом, но что он может летать, как-то не подумали и сгоряча решили, что это чужой. А «чужак», набрал высоту и казался точкой в небе. Одна за другой поднимались в воздух соседские стаи, но Аркашка не присоединился ни к одной. Вдоволь налетавшись, он резко, как камень пошел вниз и, спланировав у самых крыш, сел на конек. Не обращая ни на кого внимания, он пробежал по коньку сарая и слетел вниз на землю. Там, с чувством выполненного долга, весь преисполненный достоинства, развалился на нагретой солнцем пыли и блаженно закрыл глаза. Пусть отдохнет.
Быстро летело время. Лето сменилось прохладным, но солнечным сентябрем. С ним пришли осенние заботы. Кроме всего прочего-школа. Я реже заглядывал в сарай, так как учился в первую смену и утренний корм голубям задавал отец или мать. Им все одно было заходить в сарай, так как мы еще выращивали поросенка. Но даже когда я учил уроки, то постоянно скашивал глаза в окно и видел крышу нашего сарая, где сидели голуби. Они, казалось, тоже отдыхали от летней суеты, от надоевших мальчишек у которых на уме только одно: «гонять их». Птенцы были выращены, поставлены на крыло. Можно вспомнить о себе. Голуби, отдохнувшие от постоянного кормления птенцов, вспомнили о своем мущинском начале и принимались ухаживать за своими половинами, которые приходили в себя лежа на прогретой крыше или прихорашивались в ближайшей кучке песка. Голубь раздувал зоб, накатывался мелким бесом и кланялся. В это время он басовито ворковал. Голубь ярился. Есть такой термин у голубятников. Происхождения слова я не знаю, но не от слова «Ярость», это точно. Может от слова «Ярило», не знаю. Его избранница, нежась в последних предосенних лучах солнца, в начале и не понимала, что происходит. Какое – то время она была в оцепенении, потом подскакивала, отряхивалась и негодующе отворачивалась. Весь ее вид выражал крайнее непонимание: «Да ты с ума сошел, старый, птенцов выводить, на зиму глядя». Но «Старый» не унимался, он прогрелся на солнце, сытно позавтракал и жаждал взаимопонимания. Басовитые нотки становились все более страстными, движения были полны сдержанной силы. «О господи»-вздыхала голубка: «От соседей стыда не оберешься» и перелетала на другую крышу. Голубь еще какое-то время кружился в самозабвенном вальсе, не видя, что предмет его обожания давно уже перелетела на другое место и мило сплетничает со своими товарками. Наконец пелена с глаз спадала, самец останавливался на полу па, до него доходила нелепость ситуации. Он зыркал по сторонам, словно проверяя, не видит ли кто такой конфуз. Нет вроде, пронесло, все заняты своими делами. Тогда, словно ничего не произошло, голубь взором отыскивал пропавшую пассию и перелетал к ней. И вот уже кроткая самочка чешет любвеобильному партнеру шейку, он еще продолжает сердиться, чего-то бубнит, но вскоре замирает в блаженстве.
Голубка права в своей сущности. С весны до осени голубь с голубкой выводят пары три птенцов, а если увлекутся и дать им возможность заниматься воспроизводством круглый год, то семь пар птенцов вам будут обеспечены. Никакой бюджет не выдержит кормежку этой прорвы, а расходятся птенцы не так быстро как хотелось бы. Иногда пара так увлечется и войдет в раж, что откладывает яица, когда еще первые голубята только-только начали есть самостоятельно. Вот здесь начиналась хлопотная пора для Алексея Ивановича и меня тоже. Приходилось докармливать эту прожорливую команду. Как? Да как я кормил дичка Аркашку: хлебным мякишем, размоченным в молоке, а то и воде. Иногда приходилось останавливать эту голубиную прыть. Простым способом,  убирали из гнезда яица. Сарай в это время напоминает инкубатор. Какая-то пара еще сидит на яицах, другая уже выкармливает мелочь, чуть больше голубиного яица, а рядом сидят уже здоровые птенцы, с кулак величиной. И все это воинство орет, еды требует. Голуби мечутся как заводные, едят почти постоянно: еще бы, птенцов нужно кормить, да и себя поддержать. Сложная задача. Папенька только охал, выдавая мне очередную рублевку на пшеницу. Ничего не поделаешь, одним хлебом не обойдешься, нужно зерно.
Летом считалось большой удачей продать по дешевке молодую пару, деньги пускались на зерно. Но к осени весь этот конвейер утихал. Природа-мать сама контролировала ситуацию: потери были почти ежедневные, то кошка схватила слетка (птенец только что слетевший с гнезда), то крысы прорвались в голубиные клетки и устроили шабаш, то хорь, да мало ли чего происходило в голубятне. В итоге к осени подходили с весьма умеренным поголовьем. Да и то папенька настаивал на продаже всего молодняка, и советовал оставить несколько пар старых испытанных производителей. И, конечно, можно было понять ту пару голубей, которые самозабвенно ухаживали друг за другом, наслаждаясь отдыхом.
  Вы никогда не видели как целуются голуби? Да, именно целуются, а не чешут друг у друга шейки. Вначале прелюдии голубь весь изойдет на страсть. Он будет яриться, раздувать зоб, кружиться вокруг своей пассии. При этом самец так звучит, словно мотор работает. Голубка в это время мелкими шажочками отходит от любвеобильного партнера, но недалеко, не навсегда. Да еще искоса посматривает, не охладел ли кавалер от такой надуманной невнимательности. Почувствовав, что нужно отвечать взаимностью, а то партнер иссякнет, голубка поворачивается к своей половине и легонько начинает кланяться. Не сильно, чуть-чуть. Я бы сказал очень женственно. Почувствовав взаимопонимание, голубь смелеет и берет клюв  голубки в свой. Нужно сказать, что она уже и не противится такой ласке.  Взяв клюв подруги, голубь нежно покачивает головку подруги вверх-вниз, при этом страстно мыча. После такой страсти выход один- готовить гнездо.  Так что когда  слышите слезоточивые песни: «Тише люди ради бога тише, голуби целуются на крыше…», то уличный ашуг не соврал. Голуби очень ласковы друг к другу.
   Такая идиллия была у понятых голубей, то есть которые составили пару и вырастили птенцов. Но в стае уже выросли обормоты, которые были еще непонятые со своими будущими напарницами. Им  было рано заводить семейства в этом году. Но солнышко, сытная пища делала свое дело, и молодые озорники начинали подкатываться к  старшим по возрасту голубкам. Но они не допонимали, что рядом дремлет голубь. Если еще голубка снисходительно может понаклонять головку и посмотреть томным глазом на озорника, то проснувшийся голубь терпеть этого никак не мог. Молодец еще ничего не понял, исполняя танец страсти, как на него обрушивался шквал ударов крыльями, против которых юнец устоять еще не мог. Потирая ушибленные бока, он поспешно ретировался с крыши. Рассерженный голубь еще долго ходил по крыше взад-вперед, ворча: «О времена…». А голубка как ни в чем не бывало, распластывала свои крылья по крыше и наслаждалась солнышком.
Ну, сами посудите какие там уроки! Поймав себя на  том, что я давно сижу и смотрю в окошко, раздасованно вставал, брал учебники и шел на кухню. Вскоре раздавался шум хлопающих крыльев. Это стая снялась с крыши и на низкой высоте ушла за дома.  Нужно идти в комнату и смотреть, кто спугнул. Нет, все вроде тихо, кошек тоже нет. Значит, надоело валяться на крыше,  и птицы полетели кормиться в поля. В конце лета и осенью голубей можно было встретить где угодно, даже в дальних деревнях, таких как Антропиха, Шишкино. Собирая грибы, и выйдя на убранное  пшеничное поле, увидишь скопления птиц и голубей. Они добирали зерно.
Осенью голуби были особенно красивы. Сильные, подтянутые, оперенье плотно прилегающее к телу, блестит. Срабатывал древний инстинкт, голуби готовились к зиме.
Наш дичок тоже расцвел. Аркашка заметно обогнал по величине своих одногодков. Он был индивидуален, этот сизарь. Вроде бы  всегда был при стае, вместе с ними совершал дальние полеты на зерновые поля, пасся рядом с домом. Но иногда на него находило. Он резко взмывал и уходил куда-то. Голуби беспокойно дергали головами, поводили шеями, провожали его взглядом. Возвращался он также внезапно, сваливался как камень на голову. Подходил к поилке, долго пил, потом шел в сарай, подкреплялся у куриц или в поросячьем корыте и  отдыхал на коньке сарая, если позволяла погода.
Я уже говорил, что инстинкт самосохранения у него был развит чрезвычайно. Ни одна кошка не могла подобраться незамечено, когда Аркашка сидел наверху. Он при малейшей опасности резко взмахивал крыльями и взлетал в воздух. Домашние  голуби растерянно поводили головами, так как их вожак, старый «Седой», не делал попыток взлететь. Иногда такая оплошность стоила  какому-нибудь голубю вырванного хвоста. Поэтому ничего не было удивительно, когда стая стала взмывать вместе с дикарем, не считаясь с непреклонным авторитетом «Седого». Но Аркашка был равнодушен к властной вертикали, царящей в стае. Он был «При» ней. Когда он чувствовал нарастающее раздражение седых ветеранов голубятни, то  просто слетал с крыши на землю и шел путешествовать.
Любопытства он был немерянного. Ну, скажите, зачем голубю залезать в собачью конуру. Ни одному домашнему голубю это в голову даже придти не может. Аркашке, можете не сомневаться, придет и очень даже запросто. Он заходил туда и при собаке. Ну,  конечно, наша, божья тварь Дамка,  не знала, что делать с таким визитером.  Ее жизнь научила, что у нас на подворье может, что угодно появиться,  поэтому она терпеливо сносила нахала. А Аркашка был крайне любопытен, убедившись, что  в конуре кроме свалявшегося сена ничего нет, он какое-то время ходил возле лежащей псины, поклевывая что-то, видимое только ему. Но на самом деле он уже увидел вещь, которая его заинтересовала, и он к этой вещи подбирался. Ведь ни за что не додумаетесь. Даже мучать наводками не стану. Дамкин ошейник. Вернее не ошейник, а колечко, за которое цепляли карабинчик цепи. Понимаю весь смех. Дамка и вдруг на цепи. Смех смехом, но сажали. Это когда нас атаковывали кобели и народ  справедливо возмущался собачьим нашествием. Осенью, когда было особенно темно, и было раздолье для взломщиков, наш сторож мог подать голос. Вобщем, иногда мы использовали нашего друга детей грозу помоек по ее прямому назначению, охране сарая.
Так вот это колечко не давало Аркашке спокойно жить. Только он подойдет вплотную к лежащему барбосу (а чего больше было делать на цепи, только лежать), как Дамка просыпалась и с глухим ворчанием вставала и перебиралась на другое место. Ну, куда со двора уйдешь, да еще на цепи. А голубю хоть бы что до страданий собаки. Такое колечко, никелированное, на солнышке  ярко блестит. Нет, нужно еще попробовать. И для юного нахала не было никаких границ. Снова шаг за шагом, наклонив голову и вытянув шею, тянулся Аркашка к заветной вещице. Только наступал момент клюнуть это богатство,  барбос подпрыгивал как ужаленный, и все начиналось сначала. Заканчивалось тем, что Дамка поджав хвост, уходила долеживать в конуру. Зарвавшийся сизарь немедленно шел за ней, вот тут-то он и попадал. Дамка свято чтила субординацию территории. Если эти пернатые  имеют права болтаться во дворе и издеваться над честной собакой, то уж в конуре…В итоге раздавался визгливый нервный лай, щелканье зубов и из конуры вылетал Аркашка. Вид у него был несколько помятый и озадаченный. Всем своим видом он показывал, что, вообщем-то, ничего не произошло, мало ли соседи друг друга не поняли. И он с преувеличенным вниманием начинал клевать приглянувшуюся  на земле стекляшку.
Любопытства в нем было как у сороки. Наш папа частенько отводил душеньку, стуча чего-то в сарае по выходным. Что он стучал, чего делал, мы  не знали. Ну, стучит человек и стучит. Кому оно мешает. Только когда стучание заканчивалось, то в сарае ничего не менялось. Ну, может, гнездо для голубей появится новое, в лучшем случае.
Так вот Аркадий с ума сходил при таком стучании. Там же были гвозди. Красивые, блестящие как пройти мимо. Он и не проходил. Больше того, садился на ящик с гвоздями и влюблено смотрел на все это сверкающее богатство. Когда отец протягивал руку за гвоздем, Аркашка по- змеиному вытягивал шею и шипел. Иногда забывался и распускал руки, пардон, крылья.
Аркашка мог болтаться где угодно, но сживаться с голубиной стаей он не желал. Вообще голуби очень жестокие птицы. Наряду с ласками, которые оказывает голубь голубке, они могут быть безжалостны к слабому и забить его. С Аркашкой такой номер не прошел. Он был силен и ловок необычайно. Я не припомню случая, когда бы он напал первым, но то, что он мог защищаться, при этом весьма успешно, это наблюдал неоднократно. Сила удара его узких длинных крыльев была колоссальная, а о длинном остром клюве и говорить нечего. Не удивительно, что у него со взрослыми голубями выработался пакт о ненападении, а всякую шелупонь, вроде своих ровесников, он просто не видел.
Нельзя сказать, что он не был замечен. Этакий дикий красавец, как бы сейчас сказали «Мачо». Он был великолепен, этот мачо и не одна пикантная чаечка тайком от своего грозного хазбента посматривала томным темным глазом(чайкам такие глаза стандарты позволяли, так как их основное предназначение-красота) на этого подрастающего красавца. Конечно, Аркашка при желании мог смело сразиться с любым партнером  этих очаровательных голубок. Для него они были не противники. Во-первых, чайные голуби не бойцы. Сами посудите: округлое коротковатое тело, слабые крылья. Во-вторых, клюв величиной со спичечную головку. Куда ему против Аркашкиного рубильника. А в третьих, и это самое главное, их Аркашке было просто не надо. Он был пуританин, этот сизарь. Домашние голубки его просто не интересовали. Пока. Но тем не менее другие голуби, не такие декоративные как чайки, и которых бог силушкой не обидел, посматривали косо на этого молодчика. Часто можно было увидеть как матерый голубь, из местных авторитетов, набычившись, стоял перед юным сизарем и изо всех сил устрашал его. Голуби силовую субординацию быстро понимают и дерутся редко. Это же не петухи. В постоянной стае устанавливается иерархия, и ее голуби поддерживают годами, даже гнезда, если поделили один раз, то это, считай навсегда. Но дикарь мудро уходил от схватки. Нет, он не трусил. Чего-чего, а в трусости он замечен не был. Я не раз видел, как летел в сторону голубь, сбитый стремительным ударом Аркашкиного крыла. Но это в том случае, если он покушался на Аркашкину пищу. А так нет. Аркадий не замечал ветреных красавиц и не нарушал гармонии в устоявшихся семейных парах.
Осенью работы на улице было полно. Это выкапывание картошки, ее транспортировка к картофельным погребам. Перед этим ее нужно было рассыпать на земле, просушить, перебрать и рассортировать. Мелкая пойдет на корм скоту, средняя-на посадку, покрупнее- в пищу. То есть, есть над чем поработать не разгибаясь. Дикарь с ума сходил от счастья при таком людском обилии. Он начисто забывал о том, что он голубь и его голубиное предназначение сидеть на крыше. Счас! Он напоминал дворняжку, отчаянно мешался под ногами, совал свой длиннющий клюв под руки и постоянно дрался, если что было не по его нраву. Соседи специально приходили в минуты перерыва посмотреть, что выкаблучивает этот дикарь. Ну а номер, когда он бегом догонял уходящую с полными ведрами Нину Георгиевну, и в итоге запрыгивал на ведро и, покачиваясь, ехал, размахивая крыльям, чтобы не упасть, мужики просили повторить.  Аркашка, довольным произведенным эффектом, садился к матери на плечо и возвращался с ней к картофельной куче.
Осенью быстро летело время. Только убрали картошку, и устало разогнули спины, как подошла капуста. Поселок наполнился дробным стуком тяпок и ножей. Это рубили в корытах щи и квасили капусту. Великолепнейшее мероприятие. Прежде чем приступить к такому щекотливому делу, нужно было вытащить кадки и бочки из погребов, промыть их. После чего наступало таинство запаривания. Сейчас обьясню, что это такое. Бочки запаривают можжевельником, для дезинфекции и  запаха. Если бочки не запарить, так всю зиму  будешь есть капусту со щами с характерным  запахом  прокисшей древесины.
Нас мамы отправляли в лес за можжевельником, а сами приступали к обработке бочек. Их было много этих бочек, кадок, кадушек. Каждой емкости свое предназначение: под щи, капусту, помидоры, огурцы, грибы. Эти вытащенные из сумрачных погребов бочки лежали на боку и напоминали уставших бегемотов, уснувших на отмели. Их свеже вымытые бока блестели. После того, как приносили можжевельник, заливали бочки водой, чтобы они замокли, затем  сливалась вода (представляете сколько нужно было наносить воды!) и оставляли совсем немного на дне. Все это время горел костер, и калились камни и железные шестерни. Долго калились, до красна. Затем цеплялись эти раскаленные штуковины и бросались в бочку с водой и заложенным туда можжевельником. Быстренько закрывали все это дело тряпьем (то ,что мы не успели сдать старьевщику). Бочка ухала, ахала, затем утомленно охала. Все дошла, значит, родимая. Ждали, пока она остынет, потом раскрывали ее нутро и вдыхали ароматнейший запах можжевельника. Все, закладывайте продукцию.
В это время мы забывали все, голубей, игры. День год кормит. Нужно было очень бодро переработать мешки с вилками, нарубить зеленых щей, нашинковать капусты. На кочерыжки и морковь глаза не смотрели. Поросенок пятак воротил от запаренных капустных листьев и обиженно визжал, что видеть не может эту зелень. Напрасно петух раскидывал капустные листья по двору, выискивая обрезки моркови, курицы не смотрели в его сторону. Голуби догуливали последние, погожие дни. Они перестали летать на поля и коротали время, сидя на крышах.
Вскоре прозрачное синее сентябрьское небо заменил серый октябрьский небосклон. Поползли хлопья облаков, но не веселых, легких, а налитых серой холодной влагой. Эта мокрота то и дело прорывалась мелким нудным дождем. Такой душ не радовал живых тварей. Он был холодный, этот дождь, мало этого, он был все проникающий. От него промокали насквозь курицы, а голуби становились похожими на них. Все чаще стая оставалась дневать в пригуле, глядя на увядающую красоту природы через стекло.
Аркашка облюбовал подоконник сарайного окна и сидел там, крутя шеей, боясь пропустить впечатления. А впечатлений, увы, было все меньше и меньше. Поздно расцветало, рано темнело. Хозяева быстро забегали утром задать корм  и убегали прочь. Было от чего загрустить сизарю. Правда, его деятельная натура не терпела бездействия. Аркашка попробовал улетать, вероятно, к своим диким собратьям. Но он быстро возвращался, всем своим видом показывая, что нечего там делать. Конечно, чего делать в дикой стае голодных птиц, забившихся от мороси в чердаки и под крыши. Аркашка понял свое счастье и прекратил самовольные полеты из голубятни. Голуби притихли. Исчезли буйные ухаживания голубей за голубками, никто не ярился, не показывал свою прыть. Верные пары сидели, плотно прижавшись, изредка касаясь головами друг друга.
Мы с отцом гадали, глядя на небо, какая будет зима, и смогут ли птицы перезимовать в сарае. Заводить дипломатические разговоры с мамой о переносе клеток в квартиру  пока  не хотелось, еще рано.  Чистился и утеплялся пустующий с осени свиной хлев и наступал момент, когда птицы сами перебирались туда. Это происходило, когда выпадал первый снег, мокрый липкий. Беда была, если он заставал голубей на улице и облеплял их. Они промыкали насквозь, так как его было не стряхнуть, как воду. Это было опасно, голуби могли простудиться и заболеть. В такую непогоду все живое забивалось в щели до весны.
Я искренне завидовал голубятникам, у которых были голубятни. Это были терема на столбах, теплые, просторные, даже с электричеством. Такой деревянный дом опоясывала просторная вольера из решетчатой сетки, закрытая сверху крышей и голуби могли гулять там до поздней осени, не боясь промокнуть и простудиться. А если  было очень холодно, то в голубятне места  хватало внутри. Конечно, такие голубятни были далеко не у всех, но они радовали глаз своим нарядным видом и прекрасными ухоженными птицами. В вольерах голуби гуляли даже зимой. Они были многочисленные, эти голубиные дворцы. В них находилось пар двадцать пять-тридцать минимум. Содержали такое хозяйство истинные голубеводы,  но это было очень затратно. Я хоть и отчаянно завидовал таким счастливчикам, но понимал, что мы  такую роскошь себе позволить  не могли.
Я старался всегда пройти мимо голубятни на Ивгрессе (так назывался, комплекс электростанции и жилых домов специалистов, его обслуживающих). Там стоял шедевр голубиного архитектурного искусства. Мало того, что он был совершенен со стороны требований к голубятне, это был образчик столярного искусства. Вся голубятня была, я бы сказал, заткана, деревянными кружевами. Что за умелец без устали украшал свое детище, я не знаю. Территория электростанции была загорожена, и познакомиться с таким творением не было никакой возможности. Голуби, живущие там, были под стать голубятне, красивые, породистые. После этой картины наш сарай с  питомцами выглядел очень непризентабельно. Но я не огорчался. Эти был наш сарай, наши голуби. Вон сколько мальчишек мечтало иметь голубей, но…, но не у всех же была такая все понимающая мама.  Так что грех было роптать на судьбу.
Я как-то не выдержал и рассказал нашему деду Ивану об этом архитектурном совершенстве. Медведь сдохнет, но он стал внимательно слушать, после чего вдруг встал и зашаркал в горницу. Долго копался в горке и, наконец, вытащил, папочку с листочками. Я с интересом, до боли вытянув шею, наблюдал за ним. Что это с нашим дедом произошло? Обычно меня не замечавший начисто, тут проявил интерес да еще чего- то ищет. Но нынче  звезды мне явно благоприятствовали: дед вернулся на кухню, где мы сидели и со словами: «На вот, посмотри»-дал мне листочки. Боже мой! Я обомлел. Передо мной лежали страницы из приложения: «Мотивы дачной деревянной архитектуры». Михаил Графъ. Дореволюционное издание. Я вздохнул, а выдохнуть забыл. С жадностью листал я это старинные странички, на которых были изображены коньковые арнаменты, навесы. Их сменяли  опоры, слуховые окна. Все это сопровождалось филенками и вставками. Нашлось место для украшений колодцев и даже забора. Дед, усмехаясь в усы, терпеливо дождался, когда я дойду до страницы, на которой был дан рисунок…, конечно, голубятни. Иначе для чего этот сыр-бор поднимать нужно было. Удивлению моему не было конца. Как мы обеднели в быту, обнищали духом, что забыли всю эту красоту. Что же изменилось, что вместо резных калиток и беседок стоят необструганные уродцы, а заборы, тьфу, говорить не хочется. Я был задет за живое. Дед торжествовал. «Ну, как?»-только и спросил он. Что тут скажешь, ивгрессовская голубятня была далека до совершенства.
Именно этого признания и добивался дед. Он вдруг вспомнил, что голубятни и прочие архитектурные ансамбли заказывали столярам, которые готовили эскизы. После чего показывали хозяину и только после этого принимались за работу. «Дед, ты это делал?»-  бережно листая  эти драгоценные рисунки поинтересовался я. «Знамо дело, приходилось»-усмехнулся дед. Я вконец зарвался и  выпалил: «Дед, дай мне на время папку, я перекопирую рисунки. Мне это для выпиливания нужно». Я, конечно, хватил лишнего и почувствовал себя нахалом. В кои-то веки дед разговорился да еще свои бумаги принес, а я, шкет, тут со своими просьбами. «Щас как пошлет»-подумалось мне. Я даже прижмурился. Но звезды сегодня были точно на моей стороне. «Да чего их переводить, забирай так, мне они вроде бы как и не к чему»-только и сказал дед. Я чуть ли не взвизгнул. Мне хотелось, как щенку завилять хвостиком и облизать этого старика. Конечно! Это можно было бы позволить с кем-нибудь другим, но не с нашим  дедом. Поэтому я пробормотал неловкие слова благодарности, достал портфель и аккуратно убрал бесценные бумаги.
Когда я их показал дяде Пете, тот признанный резчик по дереву и страстный любитель выпиливать лобзиком, просто обомлел. «Племяш, береги это»-только и сказал он. Я и сейчас их берегу.
Хотя архитектурные изыски нашим голубям не грозили, но теплый кров и нехитрую, но регулярную еду, мы им обеспечивали. Зима своими снегами наваливалась дружно. Глазом моргнуть не успевали, как вместо сарая возвышался заснеженный холм. И все, до весны. Для тепла снег с крыши не сбрасывали, расчищали только световое окошко, да дверь.
Мрачновато жилось нашим питомцам в зимнее время. Деятельному Аркашке эта забубенная житуха была явно в тягость и он, когда я открывал двери хлева и сарая, чтобы проветрить помещение, выбирался посидеть на дверь. Я с интересом наблюдал за птицей: «Улетит или нет?». Как же, нашли дурака! Аркашка с энтузиазмом бродил по снегу, что-то склевывал, но недолго. Смотришь, мелькнул в сарай сизый Аркашкин хвост, и сизарь сидит на своем излюбленном месте, подоконнике. Другие голуби на улицу даже не выходили.
Тягомотное существование для голубей было еще полбеды. Беда наступала, когда ударяли морозы и устанавливались надолго.  термометр показывал этак градусов под тридцать. Причем устойчиво. Вот тогда начинал промерзать сарай и приходил момент, когда голуби утром, по обыкновению, не слетали с нашестов клевать пищу. Было ясно, они замерзают. Наступал ответственнейший момент в нашей жизни. Нужно было разговаривать с Ниной Георгиевной на предмет поселения голубей в туалете, в просторечьи называемым «уборной». Переговоры были длинные, но  успешные. После матушкиных восклицаний вроде: «Повезло же вам с матерью! Где вы еще такую дуру найдете!», клетки с голубями переселялись в уборную.
Как я уже рассказывал, на зиму оставались только парные голуби, и то пары три-четыре.  Но в эту зиму у нас был непарный жилец, Аркашка. Отец был настроен к нему более жестко и хотел оставить его вместе с курицами, но здесь я вступился за нашего любимца. Сказал, что сделаю ему индивидуальную клетку.  Сказал и забыл, естественно. .
Сизарь оказался чистоплотнейшей птицей, выбрал себе место на хозяйственной полке, там и вершил свои дела. Мне оставалось только застилать полку газетой.  Голуби были спасены от мороза. Скоро раздалось призывное воркование, первый признак, что птицы отошли от переохлаждения. Дальше –больше. Мы стали открывать клетки и давать возможность размяться птицам. Это делалось при условии, что потом не будет мусора и …гм…,ну сами понимаете чего.
Аркашка,  как бездомник, оказался даже в привилегированном положении. Он аккуратно летал по уборной и, улучив момент,  просачивался в коридор. Коридор был полутемный, без окна, и сизаря увидеть там было мудрено. Проявлялся он всегда внезапно: когда раздавался стук мисок. Это я готовил пищу собаке. Нужно сказать, что Дамку Аркашка ни во что не ставил еще с лета, а к коту Василию относился вполне снисходительно. Но чтил эту хвостатую животину, хотя бы не лез нахально в его миску, как это он делал с Дамкиным имуществом. Почему кот не нападал на голубя? Да наш кот мог голодным належаться, но промышлять сизарями! Никогда. Васька были чужды насильственные методы. Он нес радость в жизнь своим собственным существованием, а остальные жители Земли должны были его за это холить и питать. Очень скоро Аркашка бродил по кухне между котом,  собакой и неутомимо что-то склевывал на половиках.
Так проходила зима. Голуби дома отходили от уличных невзгод, даже пытались сесть на гнездо, но их попытки отцом пресекались очень строго. Было не время. Пары иногда разделяли перегородкой, чтобы избежать ненужных шалостей.
Затем морозы спадали и всю голубиную команду выпроваживали обратно в курятник. Аркашка отчаянно бил крыльями, отстаивая свое право жизни на полюбившейся ему хозяйственной полке, но безуспешно. Выселение состоялось. Он долго еще сидел на своем постоянном месте  в сарае и недовольно вращал головой.
Я уже рассказывал, как голуби весной отходили от длительного сидения. У них ослабевали крылья, они были рыхлые, с взъерошенным оперением. Но все это быстро проходило и вот уже голубиная колония занята строительством гнезд.
Аркашка превратился во взрослого голубя, который  мог содержать семью. Я все приставал к отцу, чтобы спарить Аркашку с какой-нибудь голубкой. Но отец резонно возражал, что зачем разводить беспородицу.
Сизарь решил все за нас. Он улетел. Да, в один прекрасный день взял и улетел, и не вернулся. Вернее  вернулся, но через пару месяцев. Прилетел как ни в чем ни бывало. Проверил все ли на месте в сарае, наведался к Дамке, убедился, что любимое им колечко по-прежнему висит у нее на ошейнике, затем водрузился на коньке и успокоился. Мы быстро нашли ключ к отгадке. Это было не сложно. Загнать дикаря никто бы не смог. Он просто не зашел бы в другую голубятню, и, потом, кому он был нужен, кроме нас.
Дело было в другом. Аркашка нашел себе подругу по душе в стае сизарей и как честный  порядочный голубь был вынужден принять участие в высиживании и воспитании потомства. Но как только птенцы смогли жить самостоятельно, Аркашка дал ходу из стаи. Не сомневаюсь, что он привел свою пару, но дикий голубь близко не подлетел к голубятне. Я обходил всю округу  в надежде заметить одиноко сидящую голубку. Но кругом столько было сизарей, разве определишь, которая его пассия. Аркашка хитро косил на меня оранжевым глазом, словно говоря: «Хозяин, это тебе надо? Я не ищу, сижу спокойно, а ты круги нарезаешь». Действительно, чувствовал себя дикарь великолепно, и потуг заводить семью  больше не испытывал.
Иногда в наш размеренный быт врывались события, выбивающие нас из привычного ритма. Это воровство голубей. Не смотря на то, что голубиная охота потихоньку сходила на нет,  в городе еще  существовал  голубиный базар, значит, были спрос и предложение, поэтому всегда находились лихие ребята, которые хотели иметь легкие деньги. Взломать наши сараи проблем особых не составляло. Сторож Дамка могла залаять, а могла и не залаять. Но факт остается фактом, голубятни опустошались регулярно. Чаще всего эти налеты  осуществлялось осенью, но некоторые лиходеи занимались  этим и летом. Вот это были выродки.  Воры срывали птиц с гнезд, не разбираясь, сидит голубь на кладке или выкармливает птенцов. Последствия были очень печальные. Утром, пока  проснешься и разберешься, что случилось, кладка яиц уже остыла, да и птенцы не выдерживали температурных перепадов.
Мы даже по последствиям воровства понимали, кто украл птиц: голубятники или местные проходимцы. Голубятники могли не взять дворовую птицу, только породу выбирали. Проходимцам было без разницы, что грести в мешок. Аркашке везло: его или не брали, или спасала смена дислокации на ночь, так как сизарь не спал вместе с голубями в клетках, а болтался в сарае по своим излюбленным местам: то на подоконнике усядется, то к курицам в клетушку заберется. Поди его найди. Так что утром нас встречал только Аркашка, одиноко сидящий на коньке сарая. Начиналось томительное ожидание: прилетят голуби или не прилетят. Как правило, кто-то из птиц прилетал, и голубятня оживала.
Но один раз не повезло и Аркашке. Почистили нас крепко, украли голубей и куриц. Отец обратился  в милицию, приходил участковый. Если к краже голубей участковые относились спокойно и часто находили взломщиков своими силами (участковые все были местные и шпану знали как своих родных детей), то хищение куриц отдавало уже грабежом, и этими проблемами занимались. Хотя как занимались? Разве в каждую кастрюлю на плите заглянешь.
Отец расстроился и даже решил  прикрыть все это голубиное дело. Не помню почему, но лето было для голубей очень неудачное. Кошки и копчики выбили из голубиных рядов почти всех  зрелых голубей, осталась  только молодая поросль. Это были еще несмышленые, не привязавшиеся к своему гнезду птицы, и их прилет был под вопросом. Но отец ошибся. Голубятня пустовала недолго.
Прилетел Аркашка, злой, нервный. Особенно он разволновался, увидев закрытый пригул. Хотя сизарю не было проблемы залезть через куриный лаз, но его явно задело такое невнимание со стороны хозяев. Потом он выяснил, что  корыто было пустое, так как задавать корм было некому, кур тоже унесли. Сарай стоял мертвый. Аркашка многое мог простить людям, но пустое корыто! Это уже было слишком. Он выбрался из сарая тем же куриным ходом, и начал гонять по двору пустую собачью миску. За этим занятием его застала мать. Она шла с ведрами воды. Встречу можно  не описывать. Дикарь решил с мамой больше не расставаться никогда. Так на ней  домой и въехал. И там остался. Не держать же одинокого голубя в пустом сарае, чему наш квартирант был безмерно рад.  Аркашка, чувствуется, многое пережил.  Наевшись до отвала, он постоянно спал, прислонившись боком к теплой печке, проснувшись,  снова активно клевал и опять засыпал. Воры ночью не разобрались с цветом (ночью все кошки серые) и прибрали его заодно с остальными голубями и курами. Это были, конечно, не голубятники, а самое настоящее ворье.  Увидев в сумке дикаря, они его просто выбросили на улицу, решив, что прихватили эту образину по ошибке. Суп они Аркашкой портить не захотели, решив, что он дикий. Что тут скажешь, повезло. А пригул мы все-таки открыли, и не зря. Прилетела еще пара,  затем, на радость или беду Аркашки, одинокая молодая голубка. 
Воры все-таки умудрились кому-то продать наших птиц по дешевке. Причем,  очень неопытным голубятникам, так как голуби быстро прилетели. Это значит, что их подержали немного в клетке и решили, что они привыкли. И выпустили. Настоящий голубятник никогда бы этого не сделал.
Стояла осень на дворе,  торопиться было некуда, можно приучать голубя к месту весной. Настоящий голубятник никогда не выпустит птицу просто так, только в силках. Это когда голубю связывают маховые перья на крыльях, чтобы он не мог улететь. Называлось это «спершить» голубя. Так он ходил несколько дней, привыкая к голубятне,  только потом, убедившись, что голубь привык к новому месту, развязывали. И то ситуация контролировалась: в клетке сидел старый голубь или голубка, которую выбрасывали, если новичок поднялся в воздух и делает круг с явным намерением улететь. Сложное дело-приручить чужого голубя. Бывало так, что голубь рвал нитки на крыльях и взмывал в воздух, под восхищенный мат нового хозяина.
Если в пригул попадался  немолодой голубь, и он был нужен для воспроизводства породы, ему просто обрывали маховые перья, чтобы он не мог летать, пока не произойдет линька, и не вырастут новые. Жестокая операция. Но она оправдывала себя тем, что за это время голубя понимали с голубкой, он садился на кладку и выращивал птенцов. Потом, если даже и улетит, то оставалась новая молодая пара. Правда, было такое, что голубь уходил к родной голубятне, прихватив свою подругу, вашу голубку.   Мог прихватить и птенцов. Всякое бывало.
Наши юнцы смогли прилететь. Если  часть голубей прилетела, значит, голубятня будет жить. Аркадия разместили в одной клетке с одинокой голубкой. Хотел ли он этого или нет, честно говоря, не помню. Да его и не спрашивали. Конечно, для него было бы удобнее шляться по квартире, изводя собаку, но на этот раз Нина Георгиевна была непреклонна, так как свободное место в клетке было. Аркашка этому делу больше не обрадовался, чем обрадовался. Долго торчал его длинный нос из  окна клетки, а потемневшие от гнева глаза кричали: «Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!». На дамочку он не обращал никакого внимания. Она вся вжалась в угол от страха и не знала, как реагировать на этого скифа. Весь ее вид выражал отчаяние: «Господи и ради этого я прилетела!». Но постепенно тесное пространство клетки делало свое дело. Действительно, поживи-ка, попа к попе…Дикарь привык к своей кроткой соседке, да и его внешность постепенно перестала пугать голубку.
И вот уже они рядышком сидят на жердочке, и дикарь самозабвенно  что-то заливает ей что-то на ушко. Голубка, понимает, что вранье это все, но ведь приятно. Такой мущина! А «мущина» был хоть куда. Аркашке исполнился  не один год и выглядел он великолепно. По сизариным критериям так и вовсе красавец. Это домашние голубки клювы воротили, а сизарки, думаю, падали к его красным огромным лапам штабелями.    Мы проглядели таинство брака, и голубка снесло яицо. Этого не нужно было разрешать, так как голубка была еще слишком молодая для материнской нагрузки. Конечно, не стали привлекать оболтуса к ответственности за совращение малолетних, так как сами спровоцировали ситуацию, но яицо изьяли. Оно на проверку оказалось «болтуном», то есть без зародыша.
Забегая вперед, скажу, что брак этот распался, как только голубей выпустили в сарай, в привычную обстановку. Я думаю, что виноват в этом разводе был Аркашка, слишком уж он был индивидуален и независим. А тут семья, пеленки…
Шли годы. Выросли и заматерели тополя, посаженные отцом в палисаднике. Тополя вообще растут очень быстро, не требуя ухода. У них появились кустистые кроны, которые спрятали наш сарайчик в густую тень. С улицы пригул с голубями можно было не разглядеть. Осенью на крышу наметало столько листьев, что голуби ходили как по подушке. Менялись и голуби в голубятне. Голубиный век вообще короток. Я не помню, чтобы кто-то из голубей ушел из жизни по старости. Слишком много опасностей подстерегало их. Не раз и не два видели мы, как над стаей проносилась зловещая тень ястреба или камнем падал на жертву копчик. Еще не поймешь, что за напасть свалилась, а на землю медленно опускались пух и перья. По сараям и голубятням толпами слонялись кошки. Их было великое множество на поселке, и каждая хотела есть. Да еще они плодились, и множество бездомных котят пополняли  шайки хвостатых бандитов.
Тихо ушел наш  легендарный голубь  «Седой», пожалуй, самый старый и авторитетный. Не раз и не два спасал он нашу стаю от подброшенных голубей, приводил их от чужих голубятен. Из плена он всегда возвращался, чуть ли не пешком, перелетая с сарая на сарай, так как был обдерган безжалостными голубятниками. А если и вынужден был задерживаться по чисто родительским проблемам, то все одно возвращался, приводя с собой не только новую супругу, но и выпестованных им детей. Как ушел никто не видел. Просто улетел, тяжело взмахивая крыльями, он не стал травмировать своей кончиной стаю, да и хозяев тоже. Грустное это дело провожать своих питомцев.
Так незаметно, Аркашка стал самым старым голубем в голубятне. Старым, но не старшим. Он к этому не стремился. В последнее лето вожаком у птиц был чистый белый голубь «Поп». Почему «Поп?». Право не знаю, почему белых голубей мы звали попами, а голубку… Как звали голубку? Ну, …вообщем произведите от попа женское имя и получите название птицы. Голубь был красивый, крупный. Правильное название этой породы «Останкинский белый». Ее вывели в МГУ им М.В.Ломоносова к международному фестивалю в Москве в 1957 году. Эту пару отец привез из Иваново и очень дорожил ею. Но Аркадий и не думал оспаривать пальму первенства. Ему и так было хорошо.
Аркашке крепко не повезло. Петух выбил ему левый глаз и голубь окривел. Характер у него явно стал портиться, голубь угрюмел.  Сменилось не одно поколение голубей, а Аркашка жил своей обособленной жизнью в нашей голубятне. Были зимы, когда мы его не брали домой, а оставляли зимовать в сарае, на его излюбленном месте, подоконнике. Аркашка даже не уходил в хлев отогреваться. Казалось, холод не брал заматеревшего голубя. Он сидел у окна и безучастно смотрел на заснеженный двор. Когда мороз затягивал своим кружевом окошечко в мир, Аркашка терпеливо расклевывал изморозь и снова на вас смотрел оранжевый сизариный глаз. Он стал настолько авторитетен, что ушла в прошлое экономия на нем дефицитной пшеницы. Отец щедро отсыпал ему горсть пшеницы в индивидуальную кормушку и Аркадий, не торопясь, с достоинством, клевал ее, кося на благодетеля острым глазом. Подразумеваю, что и у матери в кармане телогрейки всегда находилась горсточка зерна для всеобщего любимца. Иначе чего бы Аркашка, забыв про возраст, легкомысленно зацеплялся за карман и совал туда голову.
Летом, сидя на коньке сарая, он снисходительно наблюдал копошащуюся вокруг жизнь, и вращал головой, чтобы уследить за событиями единственным глазом. Изредка он позволял себе пешие прогулки по полисаднику. Я очень боялся за его прогулки, кругом болтались  кошки, а с левой стороны он беззащитен. Но сизарь был мудр и гулял возле собаки Дамки, которая тоже не становилась моложе и все чаще лежала возле сарая в тени выросших тополей. Аркашку уже не интересовало колечко на ошейнике, только иногда он интересовался содержимым дамкиной миски. Но псина за годы совместного существования привыкла к   птице и позволяла ей эту бесцеремонность.
Годы и дефект сделали свое дело, Аркашку схватила кошка. Огромный сибирский кот подкрался с левой стороны и голубь не среагировал. Я трагедии не видел, но кто-то из находящихся во дворе видел  кота из соседнего дома, тащившего задушенного голубя. Так печально закончил свои дни  сизарь Аркашка.
Сарай сразу стал неполным. Не хватало этого дикаря, который болтался  по помещению, ссорился с курицами, контролировал голубей, терроризировал кроткую Дамку. Даже мать после гибели Аркашки и та возвращалась из сарая притихшая и задумчивая. Ей Аркашку было особенно жалко, так как никто не платил такой  привязанностью за  заботу, как этот сизарь.
Грустная история, но этот голубь оставил в жизни нашей семьи неизгладимый след, переживая с нами наши нехитрые горе и радости. И за это ему спасибо.

                Дружок
Эта история так бы и осталась забытой, если бы в ходе повествования нашего бытия не всплыли другие подробности, и я не стал рассказывать о них. Вспомнил я и о Дружке.
Дружок  был дворовый пес, любимец всего двора. То есть вроде бы как общий, но ответственными за него, в первую очередь за питание, несла наша семья. «Эка невидаль»-можно сказать, да таких дружков и сейчас тьма в поселках и городах. Наверное, это так. Но попал он к нам по не совсем обычным обстоятельствам, да так и остался.
  На дворе стоял год 1965. Наш поселок мужественно выстаивал все невзгоды, дома отчаянно подставляли свои прохудившиеся бока дождям и снегу, крыша изо всех сил противостояла осадкам, но, но дом стал протекать. Пакля вылезала из пазов, попадала в лапы озорнику-ветру, и тут только держись, размотает прядь, намотает себе на руку и рванет. Смотришь-полетела  ржаная коса по ветру.
  Стекла во всех слуховых окнах на чердаке оказались выбитыми, для дождя никаких преград, полощи чердак себе на здоровье. Зимой так вообще целые сугробы наметало. А рядом трубы теплые, печные проходят. Вот и пожалуйста, зима, морозы, а в квартирах потолки сырые, обои провисают. Печки начинали отчаянно дымить, дымоходы возгорались, а это было недалеко до пожара.
Одним словом, наш дом отчаянно зануждался в ремонте. Наши родители завалили родную фабрику жалобами о невозможности дальнейшего проживания. Как они достучались до административных сердец, я не знаю, но достучались. И нам обьявили, что летом будет ремонт. Возникла проблема, куда нас переселить. В распоряжении фабрики был дом, который так и назывался-аварийный. Туда на время таких бедолаг как мы переселяли. Чтобы временно перекантоваться. Вроде бы нет проблем, лето, чего же не перекантоваться. Для нас, детей, так и вовсе в радость, все какое-то развлечение в нашей постной жизни. Но возникло одно но. Квартир в аварийном доме было  меньше, чем в нашем. Семьи не размещались. Стали думать-гадать как быть. А администрация фабрики поставила ультиматум: «Размещать негде, селитесь, как хотите, иначе будет срыв ремонта». Наша фабричный менеджмент шутить не любил, сказал не будет ремонтировать-можете быть спокойны, слово свое сдержит, ремонта не будет. В этом никто не сомневался и народ на вечерней сходке стал думать. Судили –рядили до крика. Сначала кричали, затем ругались, потом смеяться начали. И ведь досмеялись. Все-таки велик русский человек. Возможностей в нем, живучести! Придумали! Смех-смехом, но кто-то полушутя-полусерьезно предложил жить всем вместе. Опять начались хиханьки-хаханьки, но потом пришли к тому, чтобы без обиды расселиться всем по комнатам, независимо от нынешнего проживания. А комнаты все проходные да смежные. Что опять началось! Проблемы туалетов были обсуждены детально, до пикантных тонкостей.
Видя, что дело так хиханьками и закончится,  наши женщины взяли инициативу в свои мозолистые руки, так как мужики от обсуждения совсем в хохоте зашлись. Цыкнули на своих благоверных, посовещались и обьявили. У кого семья состоит из трех человек -тем самая маленькая комната, у кого больше семья- соответственно и комната побольше, а то и две, но не больше двух комнат на семью, какая она бы ни была огромная. А чтобы не было несовместимости семей, как бы мы сейчас сказали, было предложено определиться самим с проживанием всего этого колхоза. Мужики тут снова в ржанье ударились, совсем с лавок повалились. Что тут было! Во имя спасения детской целомудренности наши мамы нас разом разогнали. А то мы такого бы наслушались! Шутка ли, разместить три семьи в трех смежных комнатах с одним туалетом и маленькой кухней. Было над чем повеселиться и высказать свое высокопросвященное мнение.
Аварийный дом мы знали. Он находился на таком же поселке. Этот поселок и звали так же как наш- Рубленый. Только не Новый, а Старый. Я уже рассказывал про него. Почему Старый и Новый? Да кто его знает. Скорее всего, что первым построили и заселили Старый Рубленый, попозже –наш.
Хотя по архитектуре они отличались, это нужно отметить. Старый поселок  был действительно «рубленым», так как его дома были из круглых бревен, рубленых в «лапу», то есть соединялись между собой на углах старинным плотницким способом. Одним словом, строилась обыкновенная русская изба, только на двенадцать или восемь квартир. Нужно было отметить, что с архитектурной точки зрения наш «новый» поселок проигрывал своему старшему собрату. Смешно сказать, но дома его были более изящны, более конструктивны. В них  еще проглядывался старинный русский стиль в виде флигелей, незамысловатых зркеров. Ведь после войны деревянные дома  ставили  «деды Иваны», бывшие подрядчики, артельщики, которых веление времени загнало в фабричные строительные цеха и сделало бригадирами, десятниками на наших советских стройках. Ну не могли эти талантливые русские мастера рубить просто колодезный сруб. Не мог-ли! Вот и появлялись на этом коллективном жилье их затаенные фантазии в виде вышеупомянутых архитектурных излишеств.
Наш поселок был, я бы сказал, «сборно –брусчатым», то есть бревна были уже обработаны на лесозаводе и плотники на стройке  их только монтировали.  Это ускоряло сборку домов, что было самым главным  послевоенное время. А что до красоты? Да какая там красота, народу жить нужно было. Фабрикам требовались рабочие руки, все заволжские деревни ринулись на прядильно-ткацкое производство в надежде заработать и, не будем этого забывать, получить паспорта.
Наш поселок еще сохранял традиции русского деревянного зодчества, то есть у домов были собственные физиономии, а потом, а потом и говорить тошно. Стали ставить скороспелки, их назвали «сборно-щитовыми». Их действительно на стройке собирали, так как щиты делали в строительных цехах. Они, эти дома, были не жильцы с самого рождения. Сами посудите: спрессованная, проклеенная древесная стружка сжималась деревянными досками. Вот и весь щит. Его оббивали дранкой, после сборки оштукатуривали и дом готов, пожалте, справлять новоселье. И народ справлял, радовался собственному углу, рожал нас.
Крыши домов старых и новых поселков были покрыты листовым железом, что еще говорило о их породистости. Бригады полураздетых дядек сидели на стропилах и забавно стучали деревянными молотками-киянками. На земле стояли кроечные столы и кровельщики выкраивали из листового железа замысловатые выкройки, чтобы там, наверху, пригнать этот затейливо выгнутый кусок в изгибе крыши. Крыша от внимания к ее крышиной персоне горела под солнцем огнем. Потом кровельщиков меняли маляры и покрывали блестящую нержавеющую поверхность грунтовой краской, а затем красной или зеленой. Вид у этих крыш был очень радостный. Они гармонировали со свежими, только что обработанными срубами. На поселках стоял густой запах древесины, замешанный на краске. Кровельщики не были бы кровельщиками, если бы они не сделали водосбросные лотки и трубы так, как это им хотелось: изящно, замысловато, по-кружевному. Не поленились даже вырезать и поставить на красные печные трубы огнеотбойники в виде домиков, а на них, по старой памяти, флюгеры. Это я еще застал. Как было приятно, тайком от взрослых, забраться во время дождя на чердак и аккуратно, по слегам (боже упаси наступить на потолок!) пробраться к слуховому окну. Это окно, казавшееся с земли таким маленьким, было не меньше метра в диаметре и еще застекленным. На свой страх и риск, с перспективой быть замеченным взрослыми с улицы, мы открывали окно и  высовывали свои мордахи.
Мы смотрели на плотную стену дождя, которая была не такой как на земле.  Это была действительно стена воды, стоящая  перед глазами, прозрачная, переливающаяся. Дождевая стена делала не реальной всю действительность. Мы смотрели через нее как через линзу: знакомая нам картина размывалась, контуры теряли резкость.
Мы протягивали свои замурзанные ладошки из окна, всовывали их в дождевую стену. Дождевые капли попадая на руки, дробились и разлетались на десятки мелких, рождая в каждой солнышко Мы радостно смеялись и как заклинание повторяли: «Дождик лей, лей веселей. Лей пуще дам тебе гущи…». Откуда брались эти слова, я не знаю. Но мы твердили их как молитву, как заклинание. Наверное, в нас просыпались гены язычников, и мы молились этой стихии, сами не понимая того. Набирали дождевой воды в руки и умывались, размазывая грязь по щекам. А всему этому сюрреализму акампанировал шум дождя. Да какой там шум. Грохот! Сотни, тысячи барабанных палочек били по металлической крыше, создавая немыслимую, непонятную для слуха, но в тоже время завораживающую мелодию. Мы сидели рядком, шести-семилетние шпингалеты, поджав к подбородку свои разбитые коленки и молчали. Каждый думал в это время о своем. А может, и вовсе ни о чем не думал, оцепенев перед этим природным величием, который вскоре заканчивался и освобождал место радуге. Мы вновь прилипали к слуховому окну,  восхищенно, по первобытному, любовались этим величием. А радуга раскидывалась от одного края поля до другого. Она дразнила нас своим многоцветьем, завораживала цветовыми переливами. Да и много ли надо для радости, когда тебе от силы семь лет!
Мы тихонько спускались с чердака, аккуратно, закрыв окно и крышку, и нас встречала земля. Распаренная, еще дымящаяся после дождя. Лужи нежились в лучах солнца, манили нас, завлекали. Наступив на мокрую землю босыми ногами, ты чувствовал как земля, еще теплая от дождя, чавкнув, проникает к тебе через пальцы и жирной колбаской вылезает поверх ступни. Удовольствие! Не передать. Ступни скоро становились грязными, но этого было мало. Нужно было сделать еще и сапоги. Вот уже черпая грязь из лужи, ты вымазываешь себе ноги до колен, тщательно размазывая теплую липкую землю. И форсишь так друг перед другом. А почему не сделать перчатки? Лучше до локтей. Сказано, сделано. Вскоре от грязи у тебя свободным остается и без этого грязная моська. Подобрав себе такой антуражик, почему-то безумно хотелось поплясать. Попрыгать по этим роскошным лужам и жирной грязи, что и делалось. Дикие прыжки и выпады сопровождались оглушительным визгом удовольствия. После этого чистого места на тебе не было. А солнышко грело. Сначала аккуратно, чтобы не обжечь все живое, еще мокрое от дождя, и поэтому особенно ранимое. Даже самый обычный чайный куст или тополь после летнего дождя, в каплях, в каждой из которых спряталось солнце, выглядел сказочным дворцом. И было огромным наслаждением неожиданно для всех тряхнуть дерево или куст, чтобы на сотоварищей обрушился дополнительный ливень брызг.
Но мы скоро подсыхали. Наши сапоги и перчатки из антрацитово-черных делались бурыми и начинали трескаться, стягивая кожу. Выхода не было, нужно расставаться с этой красотой. Если было настроение, то такой грязной ватагой шли на Волгу, чтобы в ее, еще мутной после дождя воде, смыть все былое великолепие. Или брели на колонку и развозили грязь там, пока не шугнет какая-нибудь тетка.
И вот такое событие: ремонт, переезд на соседний поселок. Да еще в аварийный дом. Мы превращались в слух, слушая бесконечные дебаты взрослых. Понимали только одно, что ремонту быть. А дом, в который нужно будет переезжать, мы знали.
  Этот дом были не похож на наш. Он был безлик,  и его вид не приносил радости. Его пройти было невозможно, он стоял как раз по дороге в магазин. Мы всегда его проходили мимо. Когда он стал аварийным, я не помню, но он стоял давно. Этот дом был неказист с самого рождения.. Он будто был сделан из деталей детского конструктора: прямоугольник и треугольник, положенный на него. И никакой фантазии больше. Вдобавок он был  сборно –щитовой. Может быть в начале, он  годился для жилья, но время сделало свое дело. Дом обветшал, а сборно-щитовые дома не  ремонтировались.  Просто они были не рассчитаны на долгий срок. Да и чего было ждать от прессованной стружки, оббитой досками и оштукатуренной. Все недолговечно. Этот дом быстро постарел. Штукатурка отваливалась кусками, обнажая гнилые ребра дранки. На   стенах побелка местами смылась, и уцелевшая штукатурка смотрелась как тело, покрытое  лишаями.
Печные трубы, тоже выглядели не лучше. Как незапломбированные зубы они торчали гнилыми осколками на некогда шиферной крыше, и грозно предупреждали: «не выдумайте затопить печи». Впрочем, временные жильцы и не думали заниматься этим опасным для жизни делом. Да и жили в этом вигваме только летом, когда шли ремонты домов наших поселков.
Крыша напоминала лоскутное одеяло. Она была когда-то  шиферная, и защищала дом от дождей и снега. Но время и осадки сделали свое разрушительное дело, и шифер потихоньку сползал на края, грозя обвалиться под тяжестью сосулек. Скучающий ветер, забавы ради, подхватывал бесхозный лист и, весело подняв его в воздух, гнал  куда-то. Потом забывал про свою затею и ронял путешественника на пол- пути, не заботясь куда ронял, да и на кого ронял. Крыша долго зияла открытыми проломами на радость гуляющим на чердаке кошкам. Летние дожди, они кратковременные и не такие разрушительные, как осенние, нудные и затяжные. Осенние  доставали несчастный чердак, который был уже не в силах сдерживать накопившуюся в нем  влагу, и пропускал дождичек на потолок второго этажа. Потолки не были готовы к наплыву воды и тут же в качестве протеста  вспучивались остатками штукатурки.  А штукатурка просто падала куда ей заблагорассудится и обнажала шахматную клетку дранки. А с дранки какой спрос, она смотрела сверху на жильцов и ехидно улыбалась своими полусгнившими рейками.
Окна, эти зеркала души любого дома, были ужасны. Их рамы перекосило временем, и стекла от напряжения полопались. Рамы, некогда покрашенные, поразила экзема. Краска выцвела и шелушилась.
Подьезды, лишенные входных дверей, заходились в немом отчаянном крике, показывая свое непризентабельное нутро. Подьезды стеснялись самих себя, поэтому они были темны и мрачны. Электропроводка бессильно обвисла на отвалившихся от стен роликах  и своим потрескавшимся видом предупреждала: «Не тронь меня». От патронов для лампочек остались только керамические основания, хищно поблескивающие оголенными проводами. Не думаю, чтобы нашелся охотник завернуть в такой патрон лампочку. Как показала жизнь, таких отчаянных не нашлось и с нашим переездом жизнь подьездов не стала светлее. Возле этого дома не росло ничего, ни куста, ни травинки. Он стоял возле дороги и, казалось, исходил криком: « Люди, что я вам сделал! Я служил вам верой и правдой, но пришло время мне умереть. Не мучьте меня, разберите, дайте успокоиться моему бренному телу». Но люди жестоки. Они не слышали мольбы старого больного дома. К нему подходили толстые коротконогие тетки-домоуправы, закидывали свои перманентные головы вверх и что-то горячо доказывали дядькам в костюмах. Дядьки были важные, их руки были заняты дешевыми дермантиновыми папками. Не знаю, что доказывали тетки этим дядькам, но дядьки солидно кивали головами, и слышалось вроде как: «Ни хрена! Еще постоит». Так выносился очередной приговор старому подагрическому дому и его вновь заполнял очередной цыганский табор переезжающих.
Так вот и мы.  Сход решил-переселению быть и оно состоялось. Даже не стали ждать, когда занятия в школе закончатся. Сразу после майских праздников и решили начинать. И начали. Бодренько распределились по коммунам. Мы обьединились с Брантовыми и с Крыловыми. Брантовы, это дядя Леша, тот, у которого был первый телевизор,  с тетей Машей, и их дочь, взрослая деваха Танька.
Крыловы-это тетя Юля, мамина неплохая приятельница, ее сын Вовка, ну тот, у которого был солдатский ремень, его взрослая сестрица Галька и мы, трое Гришиных. Стас уже учился в мореходке. Взрослые девицы Танька и Галька как узнали про этот переселенческий кошмар, так их как ветром сдуло. Они куда-то по родственникам разбежались, так что из детского поголовья я да Вовка остались.
А нам в радость, мы уже в фотокружок ходили, то есть интересы общие были.  Уроки, да кто о них  в то время вспоминал, об этих  уроках. Мы даже с дядей Лешей подружились. Он вначале был к нам строг, а потом оттаял, стал разговаривать. А как-то показал нам альбом. Это было Девятого мая. Мы с Вовкой охнули. На нас с пожелтевших фотографий смотрел бравый статный офицер в гимнастерке с орденами и медалями. Потом нам тетя Маша украдкой показала его пиджак, и мы не поверили глазам своим. На груди не было места от наград. И нам, сукиным сынам, наверное, в первые в жизни, было по настоящему стыдно.
И переезд начался. Думаете, на машинах? Счас! Фабрика транспорт даже не выделила. На телегах, тачках, велосипедах, с хохотом, с гиканьем, снялся наш  дом№88 с насиженного места, и как цыгане дружно двинулись к новому месту обитания. Переехали вмиг. Проявили солидарность все. Каждый помогал другому, и к вечеру наш дом опустел. А в аварийном строении закипела жизнь. Мужики быстренько поужинали и, под предлогом усталости, ушли на поселок, благо было недалеко. А там, уже без семей, отдохнули по полной программе. Нужно сказать, что такого единения, такой общности, до этого ремонта, да и после, я не встречал. Ссор не было. Жили, действительно, одной семьей.
Мужики пожили-пожили в этой тесноте  и  решили, что делать им в этом аварийном гадюжнике нечего и ушли на поселок. Нет, не в дом, а в сараи, тем более, что взяли мы с собой только самое необходимое. А весь  скарб разместили в балаганах.  Нас, детвору, правда,  мамы туда пока не отпустили, мотивировали, чтобы хоть школу закончили. А потом, пожалуйста. Мы вскоре закончили учебный год и перебрались на наш поселок, тем более, что матери нам разрешили спать в сараях. Вот где была воля. И ранее-то не особенно приученные к дому, мы нынче отбились от рук окончательно.
  Из балаганов убирались дрова, там размещался нехитрый скарб в виде буфетов, сервантов и горок. С собой брали только кровати и самое необходимое из кухонной утвари. Наши сараи-балаганы превратились в летние фазенды. Дальше –больше. Местные умельцы протянули свет, нелегально, естественно, тайно. И вот уже возле сараев под временными дощатыми навесами заработали стиральные машины, в балаганах засветились телевизоры и мы как будто и не переезжали. Мы с отцом тоже не отставали. Уютно оборудовали наш балаган и дивно в нем ночевали, приходя в аварийку, как окрестили мы наше временное пристанище, только поесть. Отец и тот не спешил с поселка.
  А на нашем доме развернулись плотницкие работы. Визжали пилы, стучали топоры, шуршали рубанки. Мы, детвора, были вне себя от счастья. Стоило только строителям уйти с обьекта, как наступал наш час. Мы бегали по дому до темноты, лазая по чердаку, крыше, подвалам.
Все это понятно, скажите вы, а при чем здесь Дружок? Вопрос ясен. Я как раз подошел к этому месту. Как вы помните, наш дом был деревянный, следовательно, ремонт шел из соответствующих материалов, то есть из досок, бревен. Появилось еще одно строительное средство: древесная плита. Это было новаторство строительной мысли. Огромные щиты из древесной стружки и опилок, спрессованных и пропитанных чем-то, да так, что этот лист с трудом брала пила. Щиты были тяжелые, как железо. Этими плитами мастера решили обивать наш дом изнутри. Нужно сказать, что не прогадали. Так как шли годы, наш дом выстоял  не один десяток лет, ему был нужен еще капитальный ремонт. Но про него забыли. Как забыли про наши поселки. В них остались только наши престарелые родители, которые для фабрики стали обузой. Ходят, чего-то просят, людей, занятых каждодневной коммунальной службой отвлекают…Впрочем, это я так, иронизирую. Никуда не ходили наши папы и мамы, просто несли со смирением крест свой, доживая дни свои на нашем старом богом и фабричными властями забытом поселке. Вот здесь и пригодилась эта древесно-стружечная плита. Она как бетоном скрепила рассыпающийся дом, бревна сруба на ней повисли, выдохнувшись от нелегкой своей ноши. А плита, пропитанная неизвестно каким составом стояла, мало того, что держала дом, но и не допускала сквозняки.
 Одним словом, могли ли пройти наши мужики мимо такой строительной благодати? Нет, конечно. «Тащи с работы каждый гвоздь, ты хозяин а не гость»-этот старый девиз вообще давлел над нами всю жизнь. Тащили со своей работы кто, что мог. А что ты не смог, то другие притащут, обменяются с твоим, притащенным, и все, натуральный обмен завершен к великому удовольствию участников. Вот наши мужички, опьяненные близостью и доступностью таких великолепных строительных материалов, взалкали и нарушили древнейший воровской принцип: «Не воруй, где живешь…». Сараи забивались дефицитной половой доской, бревна распиливались вечером на дрова, тут же раскалывались на поленья, и к утру стояла новая поленница. Думаете, рабочие возмущались? Какое там, они сами были жители наших новых и старых рубленых, затенок, вандышек и прочих шанхаев и нахаловок. Они уезжали с работы, нет, вру, не уезжали, а с трудом уводили перегруженные велосипеды. Гармония пролетариата с местным населением  была полная. Утром грузовики с ревом подвозили новые пиломатериалы, чтобы у нас вечером была работа и к следующему утру стройплощадка было образцово-чистая. Прорабы взвыли. Нет, прорабы были люди нормальные, такие же жулики как и все. Даже больше, только они были более тонкие и деликатные: воровали материалы, незаметно, но целыми грузовиками. Они, эти грузовики, даже до стройки не доходили. И вот наступил кризис. Что-то не срослось. Что-то где-то перебрали, вышли за пределы каких-то лимитов. Понаехала на ремонт нашего страдальца-дома куча мужиков, долго кричала друг на друга, тыкала пальцами в свеженькие поленницы, новенькие пристроечки и…уехала. День не было материалов, плотники проиграли все утро в карты, после обеда выспались в тенечке и к вечеру разошлись, таща тяжело нагруженные велосипеды остатками материальных ценностей. Мы вечером добрали щепочки.
Утром нас разбудил рев машин, да не одной, а несколько.  С помощью мата плотники быстро  разбросали груз по кучам и сели перекурить, зорко оглядывая свеже привезенный материалец. У каждого под прокуренными усами реяла ехидная улыбка: что же сегодня отвезти на усадьбу? Но не тут-то было. Появились сторожа. Удивляетесь? Да такого института, как сторожа на стройке поначалу не было. Ну не думали отцы ремонта, что воровство приобретет такой размах, что поставит фабрику на грань разорения. Про всех сторожей я не скажу, просто не помню. Ну, были это обычные дядьки, преклонного возраста, из этих же самых мастеровых. Догадываетесь, к чему клоню? Конечно! Они стали просто контролировать, чтобы много не тащили, вот и все. Я о них даже рассказывать не буду. Но вот один был очень калоритен. Звали его дядя Коля. Если он жив, дай ему бог здоровья. Он бросился в глаза сразу и всем и заставил насторожиться тех, кто бросил на него взор. На дяде Коле не было живого места. Нет, все его места были на месте, но они были покрыты разнообразной татуировкой. А по случаю теплой погоды он ходил в брезентовых штанах с помочами, босиком и без майки. Так что как по Жванецкому: « На нем можно было читать как на заборе». И мы читали, с жадностью, с интересом. Да что мы, пацанва, взрослые и те скашивали глаза, когда он проходил мимо. Ну, представьте себе: на ступнях ног витиеватой вязью было начертано: «Они устали, им нужно отдохнуть». На руке-«Не забуду мать родную». Для усиления эмоционального эффекта любящего сына тут же, рядышком, все на той же руке-могильный холмик с крестиком.
На свободном месте приютилась змея, извернутая замысловатой восьмеркой с хищно раскрытой пастью. С ее ядовитых зубов капали, да нет, не капли яда. Было бы слишком просто, примитивно и не несло бы никакой смысловой нагрузки. С зубов скапывли буквы, и если поднапрячься, то можно было прочитать: «Зина». Бедная Зина, как же ты достала дядю Колю, что он увековечил память о тебе подобным шедевром!
Кисть руки заменяла дяде Коле паспорт. Там были данные библиографического характера: год рождения, дай бог памяти, по-моему, 1925. Скорее всего так,  он был с нашей матерью с одного года. Мало этого, они с детства знали друг друга! Но об этом попозже.
Затем просматривались какие-то знаки, чуть ли не иероглифы. Это было не понятно. Потом, когда я с ним подружусь, он раскроет  хитрый смысл этих символов. Это было тюремная хронология. Зайдет такой человек в камеру, встанет к окошку, и опытная лагерная братия прочитает о нем все, даже рассказывать ничего не надо и, как следствие, тебе соответствующий почет и уважение.
Конечно, я же забыл сказать. Дядя Коля был зек, но не настоящий. А в прошлом. Я про него потом все узнаю. Но это потом. А пока мы жадно его рассматривали. Грудь! О боги! Покажите мне этого безымянного живописца, этого патриота своей страны, сгинувшего где-нибудь в мордовских лесах или таймырской тундре. У меня было непроходящее желание положить на дядю Колю кальку и срисовать с него все. А срисовывать было что. Соски на дядиколиной груди были оформлены в виде пятиконечных кремлевских звезд. Не просто банальных звездочек. Нет, что вы! Это были настоящие кремлевские звезды, они, казалось, светились изнутри рубиновым светом.
А на груди! На грудных мышцах дяди Коли по-хозяйски расположились три классика марксизма-ленинизма-сталинизма. Почему не нашлось места для автора « Происхождения семьи и частной собственности», я не знаю. Может, всему виной не слишком-то широкая грудь носителя этой наглядной агитации. Но и так было достаточно красиво: что борода Маркса, что лоб Ленина и усы Сталина выглядели впечатляюще. Чувствуется, безымянный портретист в арестантской робе немало поработал, чтобы добиться сходства, хотя бы с официальными изображениями.
Зачем дяде Коле был нужен весь этот пантеон, я не спросил, да он и не ответил бы. К разряду политических он не принадлежал, в войну в атаку  не ходил, чтобы рванув, по- русски, гимнастерку на груди, показать супостату своих идолов. Не знаю.
Ну, такой традиционный для большинства мужчин символ, и не только сидящих,  как якорь, я даже не описываю. Здесь, наверное, дело не  в морским начале, как я думал ранее. Потом, я где-то прочитал, что якорь это символ домашнего очага, устойчивости. Может, поэтому, якорь в почете у заключенных.
Не буду отвлекать ваше внимание на мелкие, ничего не значащие виньетки, а покажу  пальцем на не слишком  дюжую спину нашего обьекта. Там была выколота русалка. Все доморощенные ковры на клеенке, рупь штука в базарный день, рядом не стояли с этой амфибией. Все неутоленную тягу к женщине неизвестный анималист вложил в это шедевральное полотно. Женские прелести этого персонажа были гипертрофированы, каждая чешуйка любовно вырисована, создавая причудливые тени этой рыбины. Гадюка-Зинка  с ней рядом не стояла.
Вот основные зарисовки, которые предстали с туловища и конечностей нашего сторожа. Сколько же ему пришлось вытерпеть, чтобы на живом теле воссоздать все это великолепие! Но ведь это еще не все. Я же сказал, что это только видимая часть айсберга, а что было там, в недрах широченных брезентовых штанов!
Ну, хулиганить, так хулиганить. Случай лицезреть носителя столь выдающихся полотен представился, конечно же, в бане. Баня у нас была одна, и ходили в нее все жители наших населенных вокруг родной фабрики, пунктов. Даже счастливчики, которые получили благоустроенные квартиры вместе с сидячей ванной, скоро очухались и вернулись к  посещению фабричной бани. Так что дядю Колю мы смогли там увидеть. Конечно, он выделялся из толпы бледных неразукрашенных тел. Нужно сказать, что вообще в это время пятидесятых-начала шестидесятых было много разрисованных. Вероятно, сказалась лагерная эпоха, война. Почти у каждого мужика была какая-нибудь зарисовка. Но не много,  для подчеркивания мужественности, так сказать. Преобладали: якоря, звезды, контуры любимых вождей. Имели место имена любимых женщин. Фиксировался год рождения, чтобы не забыть, вероятно. У обладателей больших площадей могли разместиться собор Василия Блаженного или Спасская башня, а иногда то и другое.
Много чего можно было увидеть на мужицких спинах. Но такого, что мы лицезрели на, пардон, дяди Колиной заднице, я нигде и никогда не встречал. Сейчас я вас шокирую. На попе дяди Коли была выколота мастерски выполненная картина в полной динамике с учетом анатомического устройства пикантного места и действующих мышц. Не буду вас мучать деликатными изысками. На этой, не слишком-то дюжей части тела, были изображены два кочегара с совковыми лопатами, которые бросали уголек…ну да, прямо в многострадальную дядиколину попу. Повторяю, художник аниматор добился величайшего эффекта, искусно используя анатомию и игру мышц. Кочегары работали в поте лица, обеспечивая движение дяди Колиному организму.
Не одни мы были шокированы талантищем  неизвестного, но дядя Коля держался молодцом. Он ни на кого не обращал внимания. А на мое «здрастье, дядьКоль», приветственно поднял руку и улыбнулся, показав сплошные металлические зубы. Наш папенька обмер. От этого Сивого постоянно нужно ждать чего угодно. Он, оказывается, этого уголовника знает! На дотошные вопросы родителя я кратко отвечал, что это новый сторож у нас на  ремонте. Но это было не все. А я уже многое понимал. Что наш папенька, да простит он меня, не от мира всего. Что он застрял в каких-то своих нереализованных иллюзиях и не воспринимал нашего непритязательного бытия. Он явно тяготился нашим поселком, нашим окружением, полунищенским существованием. Но сделать уже ничего не мог. Рвался все жизнь, но не смог. Вернее смог, но того, что смог ему в наше время уже не хватило, для той жизни, к которой он стремился. Вот и жил папа с огромным комплексом несвершившегося, и нам от этого комплекса доставалось крепко. Не только доставалось, мешало. Он постоянно подчеркивал свою исключительность, наивный, где ее было подчеркивать? На поселке?
Другое дело мать. Она родилась и выросла на фабрике, ушла на фронт, отвоевала, вернулась на ту же фабрику, в свое окружение. У нее не было проблем. Она жила, как жила любая наша женщина . И тем самым, не задумываясь, обеспечивала себе уважение окружающих. Нужно сказать, что на фабриках Кинешмы фамилия Баскаковых была куда известнее Гришиных.
Ну, так вот. Почему я отвязался от назойливых отцовских вопросов. Все было просто. Мать знала дядю Колю. Вернее, узнала. Они росли с ним на фабрике. Он в казарме, она рядом- в ИТРовском доме ( дом инженерно-технических работников). Ее отец, дед Егор Тихонович Баскаков, которого мы никто не знаем, был начальником прядильного цеха-зам директора фабрики, что по тем, довоенным временам было что-то запредельное. Но матери, в то время Нинке Баскаковой, это не мешало гонять собак вместе с «казармышними», как окрестил ее наш другой дед, Иван Гришин). И они нечаянно встретились на нашей стройке. Конечно, с трудом узнали друг друга. Дядя Коля сел за убийство перед войной (это я потом узнал), отсидел двадцать пять лет, а может, и больше. Такой срок в местах не столь отдаленных  краше не делает. Мать за это время тоже изменилась. В сорок первом ей было семнадцать лет, а на данный момент, извините. Но, как бы сейчас сказали- встреча состоялась.
И вот, однажды, я увидел такую картину: мать сидела рядом с дядей Колей на лавочке, а он ел щи. Мать его кормила. Вообще-то ничего страшного не было, подумаешь, человека накормить. Я сам сколько раз у соседей перехватывал. Наши мамы в этом особенно не разбирались. От половника супа не обеднеют. Дело не в этом. Просто такая калоритная личность как дядя Коля,  и наши щи. У меня хватило ума не подойти, но обрывки разговора я слышал, особенно когда он стал пить чай и отвечать на мамины вопросы.
Картина и сейчас перед глазами. Наш заросший бурьяном двор, с бродящими курицами. Лавочка, на которой сидит запущенный, изможденный, весь исколотый мужик и хлебает щи. Рядом на лавочке, как-то полубоком, сидит мать, опершись локтем в колено и, поддерживая подбородок , пристально смотрит, как он ест. И это не оскорбительный взгляд, от которого становится не по себе. Это не унизительная миска похлебки. Дядя Коля все это прекрасно понимал и спокойно ел. Не зря классики пишут, что русская женщина жалеет. Она может не любить, но не жалеть она не может.
А затем, когда он поел, пошел разговор. Дядя Коля отвечал сначала неохотно, потом разговорился. Слышались обрывки речи, такие как: «Кому я нужен…жизнь прошла…» и так далее.
Конечно, я был бы не я, если бы не спросил мать о ее приятеле, и она мне рассказала, кто такой дядя Коля, что не видела она его с довоенных времен, и  вообщем-то и все. Встреча с прошлым, больше чем с двадцатипятилетним сроком. Затем она мне сказала, чтобы я отцу ничего не говорил. Что знаю эту историю. Я даже обиделся, могла бы и не говорить. Я давно уже понял, что папе нужно все преподносить отфильтрованное.
А потом мать меня с дядей Клей познакомила. Он сразу же сказал, что давно уже меня вычислил из толпы пацанов. Что только я могу быть ее сыном. «Нин, я же помню, какая ты была беленькая», потом помолчал и добавил: «и худенькая». И все. Опять оба замолчали, но с этого момента я перестал бояться нашего сторожа и частенько сиживал с ним на лавочке. Даже наш пугливый отец, видя как я спокойно сижу с этим страшноватым мужиком, стал привыкать к нему.
Наверное вы уже поняли, что пса, которого мы назвали Дружком, нашел для нас дядя Коля. Сейчас к этому мы перейдем. Один раз только меня дядя Коля напугал. Я, придя как-то под вечер, не увидел своего друга, по обыкновению сидящего на лавочке. Окликнув его по имени, я ответа не услышал,  зашел в подьезд и в первую квартиру, где он спал во время дежурства. Жуткая картина предстала: дядя Коля сидел под окном, облокотившись спиной о стену, раскинув ноги. Одна рука у него была перетянута жгутом, другой он держал шприц и вводил его в вену. Жидкость в шприце краснела. Я напугался, убежал в аварийный дом и рассказал все, что увидел матери. Она нахмурилась, потом быстро собралась, и мы пошли на поселок. Дядя Коля, как ни в чем ни бывало, сидел на лавочка, но был странно веселым. Как его ругала мать! Он перед ней оправдывался, но потом их перепалка как-то сама собой затихла. И я впервые услышал слово «наркоман», что дядя Коля «колется».
Мать меня предупредила, чтобы я эту историю не только никому не рассказывал, а лучше всего мне ее забыть. Я и забыл, только вот через сорок лет вспомнил. Вот, вообщем, и все, про дядю Колю, потом, когда наш ремонт закончился, он ушел на новый обьект вместе со строителями и я о нем ничего не слышал. Но думаю, что он прожил не долго, так как мужики часто говорили, поглядывая на него, что Колька не жилец.
Потом я его еще вспомню, когда буду рассказывать об одном художнике, но это чуток попозже, потерпите.
Но память о дяде Коле осталась. Это пойманный им пес Дружок.Мы все чаще оставались на поселке. Наши папы тоже почувствовали вольницу и под всеми праведными и неправедными предлогами стремились улизнуть в сараи, балаганы, к своему хозяйству, одним словом. Ремонт ремонтом, а столик для домино как стоял, так и стоит. Телевизор развернуть экраном к нему ничего не стоит. Вот  наши папы и отдыхали от трудов праведных, да  и от своих вайфов тоже. Даже  отец как-то незаметно попритерся среди наших бравых соседей, своих одногодков, дяди Коли Нечаева, дяди Вани Бушуева, волжских грузчиков, дяди Андрея Григорьева, фабричного электрика. Те тоже пошли навстречу интеллигентному завучу: ну не пьет мужик и бог с ним,  посидели, поговорили за милую душу. Я как-то на полном ходу присел на все задние ноги, уж больно картина была неожиданней не придумать. Как сейчас вижу: сидит наш батя с вышеперечисленным пролетариатом за столом для домино и чай из кружки пьет. Прогресс, что и говорить.
Нужно было отметить, что контакт, завязанный в дни этого всеобщего балагана, остался потом на долгие годы. Соседи стали добрей друг к другу, внимательней. Может быть, сыграл свое возраст, моложе они не делались. Начали активнее отмечать  праздник Победы, его с 1965 года сделали нерабочим. Вот тут мы своих пап увидели в полном великолепии, так как они  в этот день надевали свои ордена и медали. Как мы ими восхищались, нашими папами, и чувствовали свое превосходство перед другими пацанами, родители которых не воевали. В этот день наш отец вместе с соседями-фронтовиками мог посидеть за все тем же столиком для игры в домино и выпить стопку-другую. Женщины в этот день молчали.
Ну и вот, заметили мы, да и не только мы, а все живущие жители нашего табора, что вертится поздно вечером возле дома необычная собака. Мастью как немецкая овчарка, но статью-чистая лайка. Пробовали подозвать, не подходит, даже близко. Не лает попусту, то бишь на нас, но и не огрызается. Убегает и все.
А у нас у Дамки очередная беременность, да что-то тяжело проходила она у старушки. Дамка еле ходила. Какая там охрана, дай бог самой быть не утащенной, если бы она кому-нибудь нужна была. О походах в лес, на Волгу она давно забыла, мы ее и не трогали. Она, в основном, лежала возле крыльца и только приветствовала проходящих мимо, постукиванием хвоста. Я ее жалел, естественно, но отец недовольство выражал. Мы медленно подходили к идее замены собаки. Про участь Дамки вслух не говорили, но она напрашивалась к передаче в хорошие старушечьи руки. Я внутренне сопротивлялся и рассчитывал, что вступится мать и Дамке, как почетной пенсионерке,  найдется половник супа. Ну а насчет постоянно приносимого с завидной регулярностью потомства, сложно сказать, но должна же она когда- нибудь остепениться.
Как ни странно, этот дикий пес приглянулся отцу. Он вообще любил лаек. Но лайки собаки охотничьи, стоили дорого, да кормить их нужно несколько другим рационом. Затратное дело, эти лайки. А тут  на тебе, бегает красивая собака и вроде как ничья. Я все это сразу прочувствовал и решил действовать. В моем воображение уже виделась картина как я с этим авторитетным псом буду ходить в школу. Такой даже заступиться сможет за хозяина. Этот пес и мужикам нашим приглянулся, они наш выбор одобрили. Но как поймать, не подходит и все тут.
Правда, нашлись специалисты вроде соседа, дяди Васи Турилова. Он работал собачником на фабрике и считался крупнейшим кинологом нашего времени. По случаю окончания рабочего дня он был в легком подпитии и на данный момент был озадачен проблемой, как продлить удовольствие. Он подсел к отцу и начал горячо его убеждать в необходимости приобретения щенка немецкой овчарки. Что все эти собаки-бродяги, ерунда. А он, Вася Турилов, человек чести и слова, если сказал, что достанет щенка немецкой овчарки, то его слово-закон. И встанет совсем недорого, а если папа его сейчас проавансирует, то проблема будет решена в ближайшие дни. Сурдопереводом  речь Васи Турилова можно было перевести приблизительно так: «Иваныч, дай сейчас на бутылку, а завтра, ну максимум послезавтра, я украду из собачьего питомника щенка и принесу тебе». Отец твердо отказался, мотивируя тем, что немецкую овчарку не прокормить. Другого ответа я и не ждал, и был во время этого содержательного диалога совершенно спокойным. Меня вполне устраивала перспектива поимки этого  пса.
Дядя Вася попытался убедить папу, что закормленная собака ест не слишком много. А он, Вася Турилов, человек слова и дела,  может даже взять на себя проблему поставки продовольствия для будущей собаки, стоит только его сейчас проавансировать…Отец не дал ему развить мысль о калорийном питании перспективного пса, которого ему собирался продать сосед,  и под каким-то предлогом ретировался.
Вася еще долго сидел и размышлял о сложной судьбе отечественного собаководства, что он Вася Турилов, человек слова… Постепенно  речь дяди Васи  становилась все бессвязнее и его сын, Сережка, заметив скисшего папаню отволок его на покой.
Как-то затемно возвращаясь из нашего аварийного дома, я увидел традиционно сидящего на лавочке сторожа дядю Колю. Дядя Коля, как обычно, сидел и чифирил. То есть пил очень крепкий чай «чифир». Это тюремная отрада. Берется пачка чая и заваривается в трехсотграммовой кружке. Тебе этот напиток в рот не вломишь, а дядя Коля пил и жмурился от наслаждения, только металлическими зубами постукивал. Вот он сидел и занимался своим любимым занятием. Время было позднее, народ разошелся по сараям, только раздавались приглушенные звуки работающих телевизоров. А так тишина. Подойдя поближе я остолбенел, недалеко от дяди Коли сидел этот бродяга пес. Причем спокойно сидел, без напряжения, но вроде как сам по себе. Когда я подошел поближе он встал и отбежал в сторону. Но недалеко, сел снова, сидит и смотрит. Я с воплем бросился к дяде Коле, что мы с отцом  давно приметили этого пса, но в руки он не дается. Дядя Коля обещал подсобить в этом деле, но сначала переговорит с отцом.
Нужно отметить, что наш народ привык к безобидному дяде Коле, перестал его  чураться. Даже наш отец и тот находил с ним темы для разговора и частенько сидел с ним вечером на лавочке. Нет, дядя Коле не хотел получить  мзду от отца. Он хотел убедиться от взрослых, что собака действительно нужна. Я в силу возраста был для него недостаточно авторитетен. Отец подтвердил серьезность наших намерений и как-то утром нас ждал сюрприз. У лавки металась привязанная собака. Что она делала, бог мой! Даже дядя Коля, похоже, этого не ожидал, и стоял, задумавшись, правильно ли он сделал, что поймал этого дикаря. Пес неиствовал. Он старался сорвать с себя ошейник, грыз цепь. Потом пятился назад и, пытаясь сорвать ненавистную упряжь, тем самым придушивал себя.  Глаза его налились кровью, хвост обвис. Он уже не напоминал того дикаря-красавца, который бесшумно скользил вечерами по полю. Это был затравленный зверь. Я и отец встали в растерянности. Мы этого не ожидали. Первым делом мелькнула мысль, что лучше отпустить его подобру-поздорову, пока всех не перекусал. Но потом решили, что отпустить его всегда успеем, а пока пусть посидит в сарае. Так и порешили.
Дядя Коля (его почему-то пес признавал), взялся за цепь и оттащил упирающуюся собаку к нам в сарай. Поставили ей воду и ушли, чтобы она пришла в себя. Смена была не дяди Коли, мы тоже ушли куда-то, о чем вскоре крепко пожалели, так как приходить в себя пришлось не собаке, а нам. Картина, которая предстала нам по возвращению, была впечатляюще-разрушительной. Край двери в сарае был разодран начисто, крупные щепки лежали вокруг на порядочном расстоянии. Борьба с дверью была явно нешуточной, но победила собака. Она прогрызла внушительную дыру, выбралась наружу и теперь лежала к сараю передом, к нам задом. Морда у нее была в крови, глаза мутные, шерсть взьерошенная. Вообщем, видок был еще тот. Мы просто растерялись, что делать. Подошедшие мужики тоже были плохие советники. Решение было оригинальным и нестандартным: оставить все как есть, только налить воды. Что и сделали. К позднему вечеру собака развернулась и лежала со скорбной мордой на лапах.
Нас пес встретил негромким рычанием. Если собака нас встретила рычанием, то мать отметила наше с папенькой появление крепкими замечаниями. Оказалось, что мы, увлекшись приручением строптивого, не учли установившийся годами быт нашего птичьего хозяйства. Собака металась так, что цыпочки в панике забоялись идти домой нестись и облегчились яицами у соседей. С такими потерями в яйценосности кур мать смириться не могла и потребовала навести порядок в нашей псарне. Слава богу, дядя Коля был на трудовой  вахте и пересадил пса в пустующую цыплячью клетку, освободив вход для наших драгоценных цыпочек. Мать стояла поодаль и молчаливо наблюдала за нашими собачьими манипуляциями и задумчиво покачивала головой.
Прошло несколько дней, собака начала оставлять миску пустой, но ела, когда нас не было. Барбос стал спокойнее, не рвался на цепи, но с появлением людей уходил в клетку и там глухо рычал. Наш энтузиазм по приручению пса падал, и возникала крамольная мысль отпустить его. Это был явно дикий пес, молодой, но успевший вырасти на воле и избегающий людей. Подразумеваю, что какая-то бродячая сука ощенилась в лесных посадках,  далеко от поселков и щенки выросли такими нелюдями, так как другие бездомные двуногих не боялись. Этот же просто избегал человечество.
Но все образовалось само собой. Придя на поселок и подходя к нашей загородке я услышал разговор. Подошел и обмер. Нина Георгиевна сидела на лавочке, перед ней сидел наш нелюдимый пес, положив ей голову на колени. Мать гладила его , он настороженно прядал ушами, но от ласки не отказывался. Ясно, что в детстве ему  за ушками  никто не чесал. «Ну все, Дружок, хватит, некогда мне с тобой сидеть»-сказала мать, вставая. Пес задумчиво-удивленно поднял на нее морду. «Все, все, Дружок, сиди»-сказала мать и повернулась к сараю, чтобы зайти туда. Я прижмурился, думая, что сейчас как цапнет! Как же! Пес потряс головой и направился за ней следом, явно решив посетить сарай. Но цепь его не пустила. Я стоял в полном недоумении, как же так, что пес, которого мы сами внутри боялись так очаровался нашей мамой.
Нет, наша мама уникальная женщина. Она и коня на скаку остановит и в горящую избу войдет, но чтобы вот так  с псом… « Мам, почему Дружок?»-только и нашелся  я,  что спросить. «Да так вырвалось»-ответила из курятника мать. Я, конечно, не рассчитывал давать псу такое прозаическое имя, тем более,  что Дружки у нас были и оставили в Дамкином потомстве неизгладимый след. Их экстерьер явно не обогащал породу дворовых псов поселка и мне не хотелось, чтобы наше приобретение было похоже на них даже кличкой. Я вынашивал имена Мухтара, Джульбарса, Абрека, то есть, что- то громкое, весомое. Даже записал на бумажке, чтобы не забыть: «Долбек». Так звали одного охотничьего пса из «Алтайской повести». А тут «Дружок!». «Что не нравится?»-это появилась из сарая мама с ведром в руках.  Новоявленный Дружок, не обращавший на меня никакого внимания тут же потянулся к матери и ткнулся ей в ладонь мордой. «Дружок, Дружок, хороший…»-проговорила мать, гладя псину. «Да иди, не бойся»-это уже в мой адрес. Собака мужественно вытерпела мое присутствие, но я явно чувствовал, что терпит  она меня через силу. Я на нее даже не обижался: псы вообще, если не выращены тобой со щенячьего возраста, довольно нетерпимы к мальчишкам. Дружковая лояльность также была продемонстрирована и вскоре пришедшему отцу. Дружок принял нас в свой круг, причем принял снисходительно-терпеливо, без панибратства. Но и так было сделано много.
Да, загадка. Два крупных специалиста (это, несомненно, отец мой да я), в тесном сотрудничестве с признанными кинологами своего времени (не ходи к гадалке, одним из ярчайших представителей столь славной профессии являлся Вася Турилов), не могли подобрать ключик к сердцу одичавшего пса.Как тут  и вспомнить слова профессора Преображенского, ответившего на вопрос доктора Борменталя: «Лаской, дорогой доктор, лаской». Мама не задумывалась приручать этого бездомного бедолагу, ей было слишком некогда заниматься этим пустопорожним временем. Не скажешь, чтобы она слишком любила животных, нет, она с ними не сюсюкала, как некоторые тетки, не брала их на руки и, тем более, не целовала в морду. Они были вокруг нее, жили своей жизнью, и контуры ее жизни пересекались с их контурами и в этих сегментах они отлично ладили.
Я занимался  голубями, но на плечи они садились только к ней, хотя она и пород не знала и близко к ним не подходила, разве что налить воды, если поилки были пустыми.  И комплиментами в адрес нашего голубиного поголовья были разве, что: «дармоеды, тунеядцы». Но птицы слов не разумеют, и дичок Аркашка, чтобы не тратить времени даром, даже не взлетал, а, семеня своими непомерно огромными красными лапами, просто бежал навстречу своему божеству, выходящему из подьезда дома с ведром для корма. Он ее просто обожал, эту женщину в сером ватнике. Сизарь запрыгивал к ней на ноги, да так и ехал, под смех соседей, отчаянно размахивая крыльями, чтобы не свалиться. Про кота Василия я даже не рассказываю, он не захотел жить, когда не стало матери.
Вот и этот безымянный барбос потянулся к ней всем своим собачьим сердцем, чтобы почувствовать теплоту. А если еще женская рука погладит твою забубенную головушку, то для собаки жизнь состоялась. Вот и Дружок признал в матери своего друга, а через нее и нас.
Далее пошли события, которые сбили с толку нас, доморощенных специалистов. Да что нас, собачники и охотники чесали в затылках, скребли бороды и говорили: «М-да!». Дело в том, что с нашим новоявленным сторожем стали происходить непонятные для нас изменения. Если до приручения при виде подходящего к забору человека у него поднималась верхняя губа, обнажая великолепные клыки, и раздавалось глухое рычание, то сейчас морда Дружка просто расплывалась в улыбке.
Да, он искренне радовался любому подходящему к палисаднику человеку. Он вставал на задние лапы и дружески протягивал прохожему передние. От избытка чувств он молотил хвостом воздух. Если и раньше, до приручения, он не баловал нас лаем, то сейчас и рычать прекратил. Его янтарно-желтые глаза просто лучились любовью к ближнему. Мы были потрясены таким исходом нашего приручения и бились над разгадкой. Разгадал поведение Дружка старый охотник-собачник дядя Коля Волков. У него были две красавицы русские гончие, те самые, которые придушили убийцу-хорька, поставившего на грань исчезновения куриную популяцию поселка.
Дядя Коля долго стоял, облокотившись на доски полисадника и смолил «козью ножку». Дружок изнывал от любви к нему, и, наверное, облизал бы от пяток до макушки, если бы не цепь. Мужики, сидящие на лавочки терпеливо ждали заключения признанного собачьего авторитета, куря вонючую «Астру».
«Спускай ты его с цепи,  Иваныч, дела не будет»-изрек дядя Коля и затушил окурок о каблук. « Что так?»-встрепенулся отец, который сидел тут же, на лавочке. «А бесполезное дело, его перемкнуло»-сказал охотник отходя от палисадника. «Бросовый пес»-добавил он, садясь на лавочку. «Да обьясни ты толком, Николай»-встревожился отец: «Что же мы зря с ним неделю провозились?». «Зря»-спокойно сказал дядя Коля: «Не будет толка, он не охранник». Тут уже и мужики заинтересовались неожиданным заключением местного авторитета. Все  жили на поселке в сараях, все наблюдали эпопею приручения и тут такой облом. Было от чего заинтересоваться.
Дядя Коля был человеком немногословным, хоть и охотник. Он помолчал, словно собирался с мыслями и стал рассуждать: «Смотрите сами, мужики. Все помните как он (кивнул в сторону безмятежного Дружка)никого не подпускал. Дело простое, родился в лесу, людей он не знал. Подчеркиваю: «Не знал», а не боялся. Это две разные вещи «бояться и не знать».
Дядя Коля замолчал, полез в карман, вытащил жестяную коробочку из-под леденцов, раскрыл ее. В ней хранились махорка и газетные кусочки. « Да не тяни ты, Николай, на закури»-раздалось от наиболее нетерпеливых. « Не спеши как голый в баню»-спокойно изрек дядя Коля, мастерски сворачивая «козью ножку». Затем он поджег ее и затянулся, не спеша, выпустил облако дыма, которое заволокло сидящих.
«Ну всех потравил, хоть противогаз надевай»-пробурчал кто-то из мужиков. Дядя Коля оставил без внимания эту инсинуацию и неожиданно продолжил. «Так вот я и говорю, что пес этот людей не знал, поэтому, когда вы его поймали, он был просто в шоке от поимки, но не от людей. Соображаете?». Не соображал никто, все притихли, превратясь  в слух. Дядя Коля, прищурясь от дыма собственной самокрутки, пытливо-иронично посмотрел на притихших сидящих. Затем, пожалев «темень кромешную», продолжил: «Собака, чувствуя, что вы не делаете ей ничего плохого, просто поняла, что людей ей не нужно бояться. А людей же она не делит. Это не щенок, которого вы воспитываете, с момента как он прозрел и он знает только вас. Так что, Иваныч, (обратился он к отцу) все люди для твоего охранника стали братья,  мой тебе совет: отвязывай  его и пусть гуляет на свободе. Никуда он теперь не убежит».
«Так чего его зря кормить»-растерянно произнес отец: «Пес немаленький». «Вот я и говорю»-ответил дядя Коля: « Спускай с цепи и пусть болтается, чего на него зря хлеб переводить». Охотник был человек практичный, у него собаки были для дела, для охоты, ну, наконец, для охраны. «Да и чего сейчас охранять»-добавил он, затягиваясь: «Поросенка уже, вижу, не держишь». «А куры, голуби опять же. Вон прошлой осенью все голубятню разворотили»- не сдавался отец. «Сейчас не будут»-как-то буднично сказал дядя Коля словно он был «Вором в законе» и участвовал в воровской сходке по выработке правил. « Чего голубей воровать, базара нет, голубей никто не продает, не покупает. Чего их воровать.»-добавил он.
Здесь дядя Коля был прав. Голубиная охота, как исстари называли голубеводство, приходила в упадок. Не так часто поднимались в воздух на крыло голубиные стаи, были они уже не  многочисленны. Покупали и продавали голубей в основном, мы, пацаны. Взрослых голубятников становилось все меньше и меньше. Образ жизни текстильщиков менялся. На наших поселках в сараях уже почти не хрюкало, не блеяло. Разве что курицы представляли некогда разнообразную флору поселков. Мужики посидели, помолчали, не найдя, что ответить.
«Хочешь иметь хорошего сторожа, мой тебе совет, возьми породистого щенка и воспитывай»-сказал дядя Коля поднимаясь с лавки. «Будьте здоровы»-попрощался он с сидящими и пошел к своему дому. Разошлись и мужики. Папенька и я остались на скамейке и печально смотрели на наше приобретение, которым мы так недавно гордились. «Приобретение» сидело и смотрело на нас преданным взором, излучая любовь и ласку. «Чего будем делать, пап?»-спросил я задумавшегося отца. «Спускай, может убежит, пес ведь вольный»-отрешенно ответил отец. Я не стал тянуть, зашел в полисадник и отстегнул карабин от ошейника. Дружок постоял, словно не верил своему счастью. Потом отряхнулся, выбежал из-за забора и стал выписывать круги по двору дома. Чего он только  не вытворял! Он катался по песку, отряхивался, прыгал, подскакивал ко мне или к отцу, пытался лизнуть, чем выше тем лучше. Наконец успокоился и улегся у ног отца, высунув язык. Его желтые глаза лучились. Казалось, он кричал: « Люди я вас люблю!». «Что спустили?»-раздался сверху мамин голос. Мы от неожиданности вздрогнули, дом был еще не заселенный. Мы даже не увидели, увлеченные монологом охотника дяди Коли, как мать прошла посмотреть, что делается в нашей квартире. Начиналась отделка комнат, а кто может лучше проконтролировать этот процесс как не женщина. « Спустили»-ответил я. «Николай, что ли посоветовал?»- спросила мать. «Он»-коротко добавил отец. «Правильно посоветовал»-лаконично ответила мама и скрылась из окна. Сделала она это очень своевременно.. Меньше всего сейчас отец нуждался в оценке своих действий.
Мама вышла из подьезда и села снами рядом. Дружок радостно бросился обнимать ее. «Давай-ка ты беги отсюда, Дружок»-сказала мать, трепля его за холку. Весь вид Дружка отвечал «Счас, как же, разбежался!».
«Пошли ужинать, собаководы»-сказала мать и поднялась со скамейки. Мы молча последовали ее примеру, и пошли к нашему временному пристанищу, аварийному дому. Дружок, закинув на спину свой роскошный хвост бубликом, весело затрусил впереди нас.

                Фофотя
Он был великолепен, этот Фофотя, можно сказать красив, едкой чуждой для наших Верхнекволжских мест, красотой. Судите сами.  Смоляной чуб густой волной сваливался на вообщем-то не особенно высокий лоб владельца. Он сливался с черными бровями, сросшимися на переносице и уходящими далеко к вискам. Из-под бровей на вас в упор смотрели выпуклые, большие антрацитовые глаза Фофоти. Их сумрак усиливали пушистые темные ресницы. Определение «Глаза зеркало души» к Фофотиным очам совершенно не подходило. Что делалось в их черном омуте, надежно обрамленном вороненой растительностью, богу весть. Хрящеватый нос с хищно вырезанными ноздрями придавал лицу выражение степной птицы. Если душа человека трансформируется, то Фофотя был или будет коршуном. Не меньше. Небольшой аккуратный рот был плотно сжат, а черту подводил подбородок,  волевой, с пикантной ямочкой.
Вообще Фофотя по своим метрикам был Володей Феопентовым, сыном дяди Леши Феопентова и братом двух сестриц, Нинки и Гальки, в миру нареченных «Клушей» и «Уткой». Вовка был далеко не нашего года, а так как события, о которых я рассказываю, происходили в конце пятидесятых, начале шестидесятых, то он, считай, был довоенного производства.
Он всегда появлялся внезапно. Его походка как никогда подходила под песенку: «У них походочка, что в море лодочка…». Он шел немного утомленно, слегка подшаркивая, что впрочем, в узких кругах, причастных к Военно-Морскому Флоту,  наименовалось не иначе как «нахимовский шик». Сей шаг позволял Фофоте своими, в меру расклешенными брюками, слегка приподнимать слежавшуюся пыль нашей главной поселковой улицы, носящей гордое имя Менделеева. Но слегка, так как черные флотские феопентовские брюки, вероятно, были пошиты в специализированном ателье и не носили вид отчаянных матросских клешей: «А ля Шура Балаганов». Размер клешей был ни велик и не мал, он только позволял высовываться из-под них лакированному кончику черных модельных туфель.
Черный флотский клифт (флотская тужурка) элегантно сидел на его ладной фигуре. По случаю жары он был распахнут, и открывал взору желающих посмотреть на белоснежную рубашку с породистым черным галстуком, вопреки узкогалстучной моде того времени, повязанного широким красивым узлом. Чтобы галстуком не заигрался задира-ветер, он, галстук, был закреплен, скорее всего, самодельной, но очень мастерски выполненной заколкой в виде фрегата или корвета, беспощадно резающего своим мощным форштевнем волны, несомненно, будучими «Выше сельсовета». Модель плавучей судовой единицы,  отчаянно борющейся с разбушевавшейся стихией, была изготовлена из  металла легко чистящегося, и посему по надраенному блеску соперничающего с блеском бляхи флотского ремня.
Фофотя шел по нашему безлюдному днем поселку. Он шел нарочито медленно, чтобы дать насладиться созерцанием великолепием картины немногочисленным зрителям. А их почти не было, этих зрителей, время было рабочее, и жители поселка вкалывали на прядильно-текстильном производстве. Так что лицезреть Фофотю могли только немногочисленные старики и старухи, которые уютно устроились в тенечке кустов и деревьев. Они подслеповато щурились от металлического блеска исходящего от Фофоти и пытались рассмотреть проходящего. Фофотя сам шел им на помощь. «Здорово дядь Вань!» -обращался он к первому старику, попавшемуся ему на улице. Старик приподнимал картуз и внимательно вглядывался в подошедшего. «Ты что ли, Володя!»-как-то буднично спрашивал старик. «Я, дед, я»-говорил Фофотя, и останавливался возле старика. Он был откровенно рад этой остановке. Не торопясь, ставил коричневый кожаный  чемоданчик, и доставал портсигар. Со щелканьем раскрывал его и протягивал старику. «Да нет, Володя, я уже не курю, здоровье  не то»-говорил дед с интересом рассматривая белоснежные карандашики папирос с золотым колечком. « Казбек поди куришь?»- называл старик первую пришедшую на ум элитарную марку папирос, о которых он знал только по наслышке. «Бери выше, дед. Дукат»-небрежно ронял Фофотя. «Пожалуй возьму, понюхать»-говорил огорошенный неслыханным названием дядя Ваня и аккуратно-неловко выковыривал нежную папироску своими корявыми пальцами. Понюхав диковинку, дед заталкивал папироску за ухо и снова облокачивался руками о свою клюку. Фофотя тем временем ловко вытаскивал из портсигара папироску, и прикурил ее  от зажигалки, сделанной в виде пистолета. Это тоже не ушло от внимания старика. «Ишь вещь какая замысловатая»-обронил дед: « Я такие в войну у немцев видел». «Да подарили в порту»-небрежно бросил Фофотя. Он, Фофотя, конечно, хотел, чтобы старик задал ему вопрос: «Кто подарил?», чтобы нагнать туману, но дед неожиданно замолк и, как показалось, потерял к его персоне всякий интерес. Этого Фофотя допустить не мог. Зря что ли останавливался и закуривал! Вовка потянулся всем телом и сдвинул на затылок свою флотскую фуражку. Стоп, что же это я! Забыл отразить это великолепие, венчавшее смоляную голову Фофоти.
Это был шедевр, его черная флотская фуражка. Опытный взор по головному убору сразу же определит принадлежность к флоту: морскому, рыбопромысловому, речному. Разглядит и должностное положение владельца. Если что будет непонятно, то скосит глаза на рукава клифта и проанализирует шевроны. Нужно сказать, что с ними у Вовки тоже все было в порядке. Три средние нашивки изящно охватывали рукава флотской тужурки и тусклым шитым золотом  подчеркивали социальный статус владельца.
Великолепный Лойдовский убор венчал весь этот образец флотского антуража. Это вам был не туго натянутый армейский картуз. Нет, это была мастерски помятая с боков и с приподнятой тульей фуражка. У нее был тяжелый удлиненный козырек, уходящий глубоко к бокам околыша. Идея была в показе потрепанности морскими штормами. А так как до реальной потрепанности требовалось достаточно много времени, то мастера пошива умело создавали имитацию. Имитация была хоть куда. По козырьку распласталась «морская капуста», так на флотском жаргоне величались украшения из дубовых листьев, показывая принадлежность владельца к клану старшей судовой администрации. Вот шнур у Фофотиного головного убора был не золотой, а черный, но шелковый и плетеный. Это опять же отражало тонкий флотский вкус владельца: «Мол, конечно, нам положен, золотой, но мы скромны…». Но на эмблеме, то бишь флотском крабе, Фофотя не сдержался и отвязался по полной. Это был шедевр золототканого мастерства, и угробил он на это мастерство не одну зарплату. Мощный якорь окончательно запутался в зарослях морской капусты-ламинарии, которая маленько не сьехала к Фофотиным ушам.
Фофотя откинул  полы клифта, взялся руками за бока, пустил струю дыма вверх и, прищурясь от него, задумчиво произнес: «Хорошо у вас здесь». Это было тонко сказано. Мечтательно, можно сказать, с тоской. Такая настольгия не могла остаться незамеченной. Дядя Ваня, оцепеневший было под мягким солнышком, очнулся, и, видимо, из деликатности спросил: «Поди на побывку?». «Да, отпуск дали на недельку»-поддакнул, Фофотя, надеясь на продолжение разговора. «Что так мало, поди устаете в плавании?»-участливо спросил дед. «Честно скажу дед, устал, все в рейсе, вахты, подвахты»-прочувственно произнес Фофотя и для демонстрации крайней усталости, прикрыл свои выпуклые глаза. «Ну отдохни милок, дома, поди мать заждалась»-произнес дед и окончательно затих, потеряв к Фофотиной персоне всяческий интерес.
  Дальше простаивать возле заснувшего деда не было никакого смысла.  Фофотя вздохнув, поднял свой чемоданчик, скользнув глазами по улице на всякий случай. Но улица была пуста. Даже курицы под контролем вездесущего петуха ушли в тень полисадников и упали там, распластав по земле крылья. Фофотя как ни шел медленно, но дом приближался. Выглянувший было из-под стола соседский барбос, кудлатый, плохо вылинявший, хотел гавкнуть для приличия, показать свое рвение в исполнение возложенных на него обязанностей, но передумал, все одно на улице никого нет. Издав подобие хрипа,  кобель тут же свалился в спасительную пыль,  слившись с ней по цвету.
Вот он, родной подьезд. Сражать своим появлением было некого и Фофотя, немного постояв у крыльца, вошел в его прохладный полумрак.
Наверное, пришел момент, пока Володя «потихоньку отдыхает у родителей в дому» рассказать о нем. Вообщем, все просто. Вроде куска хозяйственного мыла. Несмотря на весь блестящий морской антураж Фофотя был обыкновеннейшим речником, точнее боцманом с теплохода типа «шестая пятилетка», на которой он благополучно таскал  грузы по Волге –матушке. А шевроны спросите вы, а атрибутика Ллойдовской фуражки, обозначающей принадлежность к морскому торговому флоту? Да от лукавого все это. Ну, очень хотелось речнику Фофоте пустить пыль в глаза провинциальным обывателям нашего поселка. Ну и потом, кто будет проверять его документы и соответствие нашивок на рукавах его истинному должностному положению. Да и ради трех узких полосочек на рукаве, которые были положены ему по должности, стоило шить великолепный породистый морской клифт? Нет, конечно. А простая речниковская фуранька с лаковым козыречком и жестяным якорьком? Разве она бы смотрелась на роскошной Фофотиной шевелюре. Вот то-то и оно. Так что простим Фофоте весь этот выпендреж-дримпапеж, тем более, что делал он все это бесхитростно и с удовольствием.
Как пить дать,  рейс в Астрахань за арбузами в его бескорыстной душе ассоциировался  у него с заходом в Кейптаун за бананами.  И стоял он в Ленинграде под выгрузкой этих арбузов не у стенки в  речном порту, а на рейде в  морском, ожидая таможенного досмотра и суровых пограничников.
Клянусь, что в таких доспехах ни в одном морском городе, да что в морском, даже в тех, где были крупные базы речного флота, он  не появлялся. Потому что служивый люд, да еще облаченный солидными полномочиями, вроде капитанов, капитан-механиков, а уж тем более инженерных специалистов по форме на променанды не выходил. Вот в управление да, там надеваешь кителишко и, изнемогая от жары, бредешь отправлять служебные надобности. Но боцману Фофоте отправление служебных потребностей в управлениях было без надобности.Но если бы он, не дай бог, появился в таком прикиде в любую водоплавающую контору, то с него спороли бы и три, его кровно заработанных, узких шеврона. 
Кроме этого, Фофотя в таком блестящем антураже, да еще несколько гипертрофированным, мог вполне попасть под пристальное внимание специалистов, которые, в основном, знали друг друга. И тогда, и тогда рации УКВ будут разрываться от хохота смакующих подробности болтливых вахтенных. Ну а на поселке можно поверить в свои иллюзии и изобразить усталость от преодоления ревущих сороковых.
Близился вечер. Постепенно двор заполнялся народом, идущим с работы. Фофотя, слегка отдохнувший, при полном при параде, стоял во дворе, окруженный нами, стаей восторженных пацанов, и общался с нашими тетями Катями, Манями, которые тут же, во дворе, мыли только что накопанную картошку, сорванные огурцы, чтобы приготовить прибывающему с работы семейству нехитрый ужин. А семейства прибывали. Вот уже прошли два друга, двое сотоварищей по ремеслу дядя Ваня и дядя Коля. Они были волжские грузчики, работали на дровяном сладе, растаскивая плоты на отдельные бревна и поднимая их на берег для складирования. По случаю окончания рабочего дня они были выпивши, и дядя Ваня, как более молодой, поддерживал своего более старшего коллегу дядю Колю, чтобы тот увереннее держался на ногах. Тем более приближался ответственный момент. Нужно было пройти мимо своих дражайших супружниц, которые рядком чистили картошку. Несущиеся в их адрес такие безобидные реплики как: « Хари поганые, рожи бесстыжие…» они привычно пропустили мимо, только опасливо пригнулись, когда тетя Настя, раздраженная стоическим спокойствием своей половинки дяди Коли, с возгласом: «Так бы взяла ведро и надела на твою дурную голову!», действительно схватилась за ведро. Но дело закончилось только угрозами, они прошмыгнули, если так можно было сказать про двух здоровенных мужиков, в подьезд. Там более молодой и выносливый дядя Ваня уложил в коридоре квартиры более зрелого дядю Колю отдохнуть, заботливо прикрыв его половичком, взятым с того же пола, а сам пошел к себе.  Конечно, им, погруженным в свои текущие дела, было глубоко наплевать на модельного  Фофотю, который  поздоровался с ними, явно рассчитывая на внимание. Так же не прошел номер поговорить и тем самым отметиться с Алексеем Ивановичем Гришиным, который быстрым шагом прошел в дом. Папенька пришел домой нестандартно рано, вероятно, в этот день мама не работала в вечернюю смену, так что все домашние дела были ужн сделаны и вскоре будет ужин. Да и стирки белья сегодня не просматривалось. Папа равнодушно посмотрел на гламурного Фофотю и,  коротко поздоровавшись, скрылся в подьезде. Опять облом. Только мы, босоногая мелюзга,  без устали рассматривали «якоря и тросы» на Фофоте, но мы не были его целью. Так же без внимания он был оставлен нашим соседом, дядей Сережей Соколовым, агентом по снабжению, который помахивая желтой офицерской сумкой, также как и отец, быстро ушел домой. За ним от нашей любопытной стаи оторвались два моих кореша, Женька и Сережка, которые являлись ему ближайшими родственниками, то бишь сыновьями. Решил домой пойти и я, тем более, что из открытых окон нашего дома шел аппетитный запах свежезажаренной молодой картошки. Ряд поклонников Фофоти редел на глазах. Наши тетушки разошлись кормить свои беспокойные семейства, и улица опустела. Ушел домой и Фофотя.
Вечерело. Жители нашего поселка, поужинавшие удивительно схожими блюдами, состоящими из картошки, огурцов и, в лучшем случае, капусты, выходили подышать на улицу. Еще не наступила эпоха телевизоров,  и сидеть дома было не зачем. Поэтому каждый шел со своим занятием и садился на лавочки. Вот уже стайкой сели наши тетушки- мамушки, сложив свои натруженные руки на колеях. Для них наступила пауза: все накормлены, торопиться вроде некуда, можно посидеть, посплетничать. Нина Георгиевна, не любившая чесать язык и сидеть без дела,  вышивала. Папа, закинув ногу на ногу, читал газету «Известия». Вышел агент по снабжению дядя Сережа и они разговорились с отцом о политике. Стояла, облокотившись о косяк подьезда, тетя Катя Соколова, жена дяди Сережи. У нее было сложное положение. Она была из интеллигентной прослойки: работала табельщицей на лесном складе и в силу элитарности профессии, чуралась наших тетушек. Положение усугублялось еще тем, что она была членом партии. Ее так и называли: «партийная». Кому она этим мешала, я не знаю, но единства партии и народа на нашем дворе явно не наблюдалось. Вот и сейчас тетя Катя томилась куда ей примкнуть: или к безмятежно сплетничающим бабам или подсесть к своему благоверному, активно обсуждающему с отцом перепитии тамошней политики. Победило последнее.
За столиком для домино жизнь кипела: там грохотали огромные дюралюминиевые чушки  о такой же дюралюминиевый столик и протрезвевшие к этому времени дядя Коля и дядя Ваня вели игру. «Такая мать,…спишь что ли…Я вот как…»-раздавалось самое безобидное, что можно написать. Мы, мелочь босоногая, занимались своим делом. Играли в игры, не требующие больших площадей и размаха. Взрослые великодушно терпели, поднимаемую нами пыль, и, лишь когда мячик или чижик летел в них отбивались и советовали уйти в поле. Но нас было уже не прогнать. Играть играли, но слушали в оба уха. Сплетни тетушек, спор отца и дяди Сережи, мат и возгласы мужиков, все отпечатывалось в нашей памяти необыкновенно четко и ясно.
Так и шел вечер. Он бы плавно перешел в сумерки и народ бы разошелся спать, тем более вставали все рано. Никто не вспомнил о недавнем визитере. Он напомнил о себе сам. Да как! Фофотя вышел из подьезда. Он сменил свой административный ресурс на более демократичный: вышел в широких флотских брюках и в тельняшке. Правда, с фуражкой он не расстался. Она затерялась в его роскошной  шевелюре. Но это было не все, Вовка в руке держал гитару. Забегая вперед скажу, что играл и пел он великолепно. «Здорово живем, земляки!»-гаркнул Фофотя во все фофотино горло, но эффекта не произвел. За столиком шла захватывающая партия:  участники и болельщики следили за  разворачивающимися событиями и им до Фофоти в полосочку было как-то по барабану. Тетушки уже видели его днем, этого было достаточно. Дядя Сережа и Алексей Иванович вообще головы не повернули.Эка невидаль, мореман на дворе! Ну а для нас, мелкотени или, «гаши», как еще было принято называть такую публику, тельняшки было для повышенного внимания явно недостаточно. Мы продолжали играть в «ярки» или в «садовника». Вовка понял, нашу провинцию просто так не разобрать. Он аккуратно подсел к играющим в домино, посидел немного и, не спеша, взял аккорды. Шестиструнная гитара зазвучала. Повторяю, играл он великолепно. Этот дар наверняка перешел к нему от его папы, дяди Леши Феопентова, который тоже вышел на улицу. Этот тихий незаметный дяденька пользовался уважением двора. За что даже и не скажу. Он был аккуратен, не матерился, не пил, не курил. В нем было что-то от татарской  национальности, он был родом  откуда-то из-под Казани. В молодости  плавал по Волге на колесниках. Но об этом я узнаю потом, когда вырасту и надену тельняшку. Так вот, дядя Леша тоже играл на гитаре, только на семиструнной. Но играл он очень редко. Чаще романсы или тягучие русские песни.
А вот Фофотя был кладезь песен. Он заставил -таки играющих поднять головы. А как тут не поднимешь: он запел цикл дворовых песен Кобзона, упомянул «пушистого беленького котенка», «черного кота», не забыл пьехиного «замечательного соседа». Наши матушки затихли и вслушивались в песни. Замолкли политики, перестали стучать чушки домино. О нас и говорить нечего. Мы образовали плотное кольцо вокруг Фофоти. Я как завороженный смотрел на его бегающие по грифу  пальцы и  хотел играть вот так, как он, наклоняя чубатую голову, вслушиваясь в издаваемые гитарой звуки. Он наверняка играл хорошо, так как его папа, дядя Леша Феопентов, склонив голову набок, внимательно слушал его игру и слегка хмурил брови, если ему казалось, что  Вовка где-то фальшивит.
Темнота брала свое,   становились неясными размытыми лица, Фофотя мерцал своими полосками. Было тихо, звучала только гитара. Кто-то догадался и щелкнул выключателем, зажглось освещение, состоящее из одной лампы. Это любители домино сделали себе такую иллюминацию, чтобы не прерывать захватывающий процесс «рыбы», и наш импровизированный концертный зал осветился неярким светом.
  Песни лились, Фофотя был в ударе  Закончился цикл популярных песен. Пошли его любимые, фофотины «Как провожают пароходы…», «С волнами не спорят…», «Вода, вода, кругом вода…», действительно, чего было можно ожидать от водяного Фофоти. Внезапно Вовка остановился, оглядел замершую аудиторию, по видимому остался удовлетворенным повышенным вниманием  к его, Фофотиной персоне. «Жарко что-то стало, тепло у вас тут (опять у вас, у нас, что скажешь дистанция огромного размера), он театральным жестом снял свое головное великолепие и водрузил его на подвернувшуюся голову ближайшего шкета. Шкет обмер от счастья. Вот это удача! Послужить вешалкой для такого дивного головного убора, это ли не предел мечтаний уличного пацана. Остальные, в том числе и я, захлебнулись соплями от зависти к своему корешу, который оказался в нужный момент, в нужный час в нужном месте. Остальным оставалось только сожалеть, что фортуна прошла мимо них.
Вовка галантно подул на пальцы, посетовал на тяжелую работу, от которой грубеют руки. Он явно ждал льстивых поддакиваний о сложности морской профессии, «Что здесь вам не тут» и нам, сухопутным крысам, не понять романтики швартовок и перешвартовок, что нам не пришлось « Слизывать росу с канатов». Мы, приоткрыв рты, ждали морских баек о туманной Атлантике, о переходе экватора,  празднике Нептуна. Но Вовка, скорее всего, все свободное послевахтенное время посвящал совершенствованию игры на любимом инструменте и навряд ли что читал. Так что процитировать что-либо из Станюковича или Бадигина ему было не под силу, а рассказывать про скучнейший переход Астрахань-Москва с арбузами на борту, что тут скажешь, плавали знаем. Одним словом, ввиду отсутствия вопросов о героике флотских будней, и чтобы не растерять внимание привередливой публики  Вовке пришлось снова запеть.
На этот раз он изменил тематику. Зазвучала щекочущие нервы и воображение, зажигательная мелодия того времени: « В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту «Жанетта» поправляла такелаж, и прежде чем уйти в далекие пути на берег был отпущен экипаж». Ее  сменила не менее популярная: «В один Британский порт ворвался словно черт один тихоокеанский теплоход и на берег сошли в сиянии луны четырнадцать французских моряков». Мы были увлечены, подтирая сопли, а то и вовсе забывая от них, вместе с отважными французскими парнями пошли « Туда, где можно без труда достать бутылку рома и вина, где пиво пенится, где девки женятся и юбки стильные по швам трещат, по швам трещат». Сопли мы уже не вытирали, мы превратились в слух и сопереживали, когда коварный британец «Старый Кляузер достал свой маузер, бабах! И грохнулся матрос француз...
Здесь Фофотя рванул струны, да так, что дядя Леша вздрогнул и испуганно воззрился на гитару, уцелеет ли инструмент. Похоже, сам Фофотя увлекся нехитрым сюжетом, происходящим в таверне и  вместе с этими лихими французами «Не бросил товарища в беде. И кортики достав, забыв морской устав они дрались как тысяча чертей». Конечно, это вам не банальная патасовка в какой –нибудь пивной рядом с портом. И Городец  не Ливерпуль, но побударажить себе нервы можно. Дальше больше. Фофотя, не говоря о нас, впечатлительных, запереживал о том, что «Больше не придут на палубу, где ждут четырнадцать французских моряков». Знакомая до боли ситуация, чего тут скажешь, когда подвахта не возвращается с берега, попав в вытрезвитель или в отделение милиции за учиненный дебош в ресторане. Только не « Боцману опять придется собирать команду новую, хотя…, хм,  одним словом такую же…», а капитан судна (вот где потребуется форма!) пойдет на прием к начальнику местного ОВД  и под честное капитанское слово будет вызволять треть своего бестолкового экипажа. Тут же в кабинете, при милицейском начальнике, станет звонить в пароходство, где клятвенно пообещают принять меры по всем этим непутевым, протомившихся ночь в обезьяннике. Здесь Фофотя был в особенном ударе. Чувствуется, ему как боцману  волжского сухогруза типа «Шестой пятилетки» не раз приходилось поднимать на борт своей самоходки подгулявшее речное воинство и грозить им кулаком, шипя сквозь зубы: «У суки, сгною в трюмах». Подгулявшие мелкие мореманы походкой пеликана шли по своим каютам, чтобы маленько отлежаться, а там на вахту…до следующего схода на берег.
Но кровопролитие, чувствуется, надоело Фофоте. Он сменил пластинку. И вот уже полилось: «В таверне много вина, там пьют бокалы до дна и чтобы развеять скуку печаль гремит разбитый рояль». Мы тоже облегченно расслабились и внимали: « Дочери капитана Джанель»,которая «Вся извиваясь как змей с матросом Гарри без слов танцевала танго цветов». Здесь пришло время биться сердчишкам наших товарок Танек, Нинок, Тамарок, так как: «Однажды в этот салон заехал юный барон, увидев крошку Джанель он был очарован ей». Наши местные красотки запереживали ситуацию. Еще бы, где в нашей провинциальной глуши услышишь подобное: « Джанель ты будешь моя, Джанель люблю я тебя, ходить ты будешь в шелках, купаться в нежных духах». Редкий по силе вздох прокатился по  застывшей аудитории, даже наши матушки и тетушки загрустили и задумались о чем-то своем, девичьем. Но Фофотя умело держал ситуацию, он был бы не он, если бы не нагнал страсти: «Матрос был очень ревнив, услышав сладкий мотив, к барону он подбежал вонзил в барона кинжал». Опять кровопролитие. Действительно: «Там где любовь, там всегда проливается кровь».  В результате печальный итог: «Обьятый ужасом зал, барон убитый лежал, а скрипка молча без слов, кончала танго цветов». Девчонки маленько подхрюкнули от чувств, навеянных такой сентиментальной песенкой, и, справившись с собой, продолжали слушать дальше. А Фофотю несло. Он решил доканать аудиторию.
И вот в полной тишине, прерываемой разве что гудком парохода с Волги, или пронзительным свистком маневрового паровоза на станции, зазвучало не менее жалостное и трогательное: «Чайный домик словно бонбоньерка, в палисаднике цветущих роз, с палубы российской канонерки как-то заглянул сюда матрос». Дальше все шло по накатанному: «За столом красивая японка что-то напевала о любви, и когда закатывалось солнце обнявшись вдвоем они ушли». Потом сюжет был вполне предсказуем: « Десять лет как в сказке пролетело, мальчик незаметно подрастал и прищурив узкие глазенки мамой он японку называл» и было бы странно, если бы он не поинтересовался, кто его папа. «…и в слезах ответила японка: твой отец российский был моряк». Здесь Фофотя превзошел себя, он смог придать гитарному грифу необходимую вибрацию и гитара задрожала, придав звуку непередаваемое очарование, способствующее передаче настроения прекрасной японки. И ему это удалось. «Вот кобели!»-раздалась реплика из зала. Это не выдержала какая-нибудь тетя Клава или Тоня, размякшая было от таких слащавых заморских картин, а финал такой же как у нас. Тьфу! Вслед  раздалось дружное ржанье. Это мужики, порядком приустав от концерта, дали волю эмоциям и стали отпускать шуточки в адрес наиболее впечатлительных.
Потянулся едкий дым вонючих папирос «Прибой», «Север». Запах тонкого «Дуката» был начисто забит этой вонью. Мужички  отказались от любезно предложенных Фофотей дорогущих папирос, сказав, что баловство это. Вовка особенно и не возражал. Забрав головной убор с оцепеневшего от счастья пацана, Фофотя отработанным движением водрузил ее на свою смоляную копну. «Пойду пройдусь»-нарочито-беззаботно обронил он. «Батя, гитару захвати»-сказал Фофотя и, засунув руки в карманы флотских брюк, придав своему корпусу необходимую раскачку, двинулся по улице. Как я теперь понимаю, в сторону женского общежития. Что тут скажешь: « Моряк в развалочку сошел на берег…».
Народ медленно расходился по квартирам. Через какое-то время стали гаснуть окна в доме. Поселок спал.
Жизнь сложилась так, что Фофотя как-то выпал из моей памяти. По слухам он уехал, или, как тогда говорили «Завербовался», за длинным рублем то ли на Север, то ли на Дальний Восток.  Но когда он появился, мне не было до него никакого дела. Это был обычнейший мужик, уже средних лет, шофер. Он приезжал домой на грохочущем самосвале в замасленной телогрейке, в кепке. Ничего в нем не напоминало того великолепного Фофотю. Даже кличка ушла в прошлое. Но наши пути-дорожки пересеклись. Я отслужил, проучился год на подготовительном отделении и летом работал дома на кирпичном заводе, коротая время до первого сентября,  впереди был университет. Хоть и поздновато, но мечта сбылась. Настроение было прекрасное.
И вот как-то вечером раздался стук в дверь. Это в нашем рубленском сообществе было не принято и я, несколько озадаченно, ответил «Да, входите» и приподнялся с дивана. Вошел Фофотя. Вернее это был не Фофотя, а просто наш сосед Володя Феопентов, а еще точнее Владимир Алексеевич, как бы я его назвал. Все же мужику было под сорок. Он как-то замялся у порога, чувствуя себя неловко. Я тоже растерялся, так как не видел его очень давно.
«Проходи, Володь»-только и сказал я. Вовка, глубоко вздохнул, и прошел на кухню. Там он одним махом  вытащил из кармана бутылку дешевого портвейна «Три семерки» и  поставил ее на стол. Я был удивлен, чего ради? Вовка перехватил мой удивленный взор и, опережая вопрос, сказал: «Давай за встречу». «Какую, Володь?»-опять воззрился на него я. «Ну как же со службы пришел, ты же на флоте служил»-ответил Фофотя, чувствуя себя крайне неловко. На поселке я уже чувствовался залетной птицей. Все-таки университет. Меня вычеркнули из поселковой домовой книги. «Да я уже год как домой вернулся»-опять удивился я. «Так я-то тебя не видел»-нашелся Фофотя.
Ну чего тут пикироваться. Мамы дома не было, иначе она визитера с бутылкой быстро бы  на выход наладила, мы сели за стол, разлили портвейн, выпили. Беседа потихоньку налаживалась. В основном, шли воспоминания. Фофотя все крутился вокруг флотской тематики, вспоминал себя, невпопад говорил про мою водоплавающую деятельность. Правда, все переврал, так как до службы я работал в порту, по его же версии я уехал к Стасу в Мурманск и вместе с  ним ходил в море. Явно собирал он информацию по частям. Я его не разубеждал, а сидел и терпеливо слушал, катая хлебный мякиш. Наконец Фофотя не выдержал. «Слушай, Вить, я ведь к тебе по делу»-выдал вдруг он. Ну наконец-то, а то посиделка стала тягучей. Я поднял на него глаза. « У тебя флотский ремень сохранился?»-выпалил он. «Да лежит где-то, а что?»-ответил я. Действительно, мой флотский ремень, который верой-правдой служил мне три года, поддерживая матросские брюки, чтобы они не сваливались с моей тощей задницы, лежал в шкафу, а форсил я на рабфаке в курсантском. Бляха курсантского ремня, была еще довоенного образца и мне нравилась больше.
«Слушай, продай мне его»-выдавил из себя Фофотя. Это ему трудно далось. Чувствуется, такая мысль давно пришла ему в голову, но он не знал, как ее реализовать. «Да я его тебе так подарю»-сказал я и пошел искать ремень. Быстренько нашел и подал его Фофоте: «Носи на здоровье».
В этот момент Фофотю можно было одарить чем угодно, но он так бы не радовался. Огромные выпуклые глаза его заблестели, и в нем проснулся прежний ухарь Фофотя. Он начал сбивчиво-обрадованно рассказывать, что тельняшку купил у речников, а вот с ремнем возникла проблема. Я как-то механически спросил его : «А зачем тебе это, Володь?». «Как зачем, как зачем?»-зачастил Фофотя и вдруг посуровел, насупился. Я аж выматерил себя за бестактность: Фофотя до сих пор играл в море. И пусть он водит грохочущий самосвал, но он «Далеко в океане!». Я вывернулся из неудобной ситуации, промямлив, что я его не понял, что вроде как он на транспорте не работает. «Ну и что»-сказал  Фофотя и серьезно посмотрел на меня.
«Морская душа»-почему-то вспомнил я слова Леонида Соболева. Мы допили портвейн, Володя попрощался со мной и вышел. Я подошел к окну и смотрел вслед Фофоте, уходящему от меня навсегда. Он шел, раскачиваясь, слегка подшаркивая…, а у меня в голове крутилась незатейливая мелодия: «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту…».


                Вареный
Вареный, вареный… Почему я его вспомнил, даже  не скажу, тем более, что прошло около сорока лет. Но ведь выплыл же он из ее величества памяти, которая нет-нет да и подбросит какой- нибудь фрагментик из прошлого бытия. Так и сейчас, увлекшись рассказами «Фофотя» и «Аркашка», пришлось поднимать целые пласты своей подростковой жизни. Вот память, по мере написания, услужливо подбросила некоторые персонажи, которые заслуживали внимания, мало этого, они как-то влияли на тебя в то время.
А время, как я уже не раз писал, было конец пятидесятых-начало шестидесятых годов. Вроде бы послевоенная разруха осталась позади, началось строительство   невзрачных  панельных пятиэтажек, как их сейчас называют «Хрущобами». Они строились, и народ с радостью переселялся в них. Появлялись новые магазины «Универмаги». В них ездили по выходным как на праздничное мероприятие. Но в то же время параллельно этому новому миру стояли забытые богом и фабричной администрацией рабочие поселки, отличавшиеся от окружных деревень  только тем, что  деревянные дома были двухэтажные.
В многочисленных сараях, котухах, балаганах  мычали, блеяли, хрюкали представители самой разнообразной  скотины. По улицам с неслыханными названиями Сакко и Ванцетти, Розы и Клары Люксембург бродили и купались в пыли  курицы. Ободранные в уличных боях кошки терпеливо скрадывали зазевавшихся цыплят, которых летом разводилось великое множество. Кудлатые, в репейниках псы, с удовольствием гоняли хищников, которые, нужно сказать, не больно то их и боялись.  Иногда барбос нарушал уличную этику и по глупости смешивал планы хвостатого пирата. Тогда   следовала короткая схватка, и неудачливая дворняга с визгом ретировалась за ближайшую поленицу дров, чтобы зализать располосованный кошачьей пятерней нос. Котяра же недовольно щурился и занимал очередную диспозицию, чтобы аккуратно и незаметно разредить стадо цыплячьей популяции.   Над крышами домов и сараев кружились стаи голубей. Наши мамы, свободные от смены на фабрике, колотились по хозяйству: стирали, полоскали, готовили еду, кормили скотину. Все это делалось с шумом, подчас с руганью. Квартиры были коммунальные, и размещалось на  десяти квадратных метрах  кухни  до трех хозяек. А если все собирались одновременно и начинали выяснять отношения, да при открытых окнах! Вообщем, ругань, как и помои в ближайшую помойку, лились рекой.
И кругом мы. Мы, это детское поголовье нашего поселка, Начиная с шестнадцатилетних подростков и заканчивая голозадым поголовьем, только что вставшим на ноги. Каждая возрастная группа занимала свою ауру обитания. Голопопая братия со своими няньками, которые по возрасту недалеко уходили от своих подопечных, крутилась на старой разбитой песочнице с остатками песка. Пацанва постарше рядом  рубилась в «Зубарики», «Ножички» или блокировала  улицу играми в «Чижик», «Лапту». Девчонки на свободных от взрослых лавочках играли в «Испорченный телефон» или «Садовника». Ребята постарше сидели на крышках выгребных ям, в тенечке дома, и отчаянно резались в «Буру», «Секу».
Казалось, на этих поселках, окружавших кормилицу фабрику, остановилось время. Знойное лето, своей зеленью скрашивающее убогость поселкового жилья, сменялось затяжными дождями осени, превращающей наши дороги в непроходимое месиво. Приходящая всем на радость зима обильно и щедро засыпала поселки снегом, не забывала и дороги, да так, что было не пройти-не проехать. Весной наши населенные пункты выходили из спячки и оказывались по уши в грязи, теперь уже весенней.
Ткачи и ткачихи, потихоньку начинали получать благоустроенные квартиры, в домах которые строила фабрика. Радостные семьи покидали надоевший своими бесконечными бытовыми хлопотами поселок. Освободившуюся жилплощадь, как правило, перераспределяли живущим в этой же квартире. И у какой-то семьи происходило улучшение жилищных условий. Но такое было не частым явлением. Слишком уж много было желающих переехать в освободившуюся комнату из фабричных общежитий. Так появлялись новые жильцы, чаще всего одинокие женщины, которым получение жилья в новых домах не светило, а комната в квартире, пусть и с соседями, это уже не общежитие. 
Это были обычные ткачихи и прядильщицы, которых толпами заглатывала по три раза в день ненасытная глотка прядильно- ткацкой фабрики и также аккуратно выплевывала их, усталых, по окончании смены. И впереди для многих, одиноких женщин, общежитие. В таких же домах , как наш, только  в комнате еще три-четыре соседки. Вот отдыхай ткачиха или прядильщица в этом бытие как хочешь. Поэтому они охотно расселялись в освободившееся жилье в домах наших поселков. Вот и в нашем случае поселилась в освободившейся комнате средних лет женщина. Ее звали Августа. Она была тихой, незаметной и вскоре прижилась в нашей обители, да так будто жила здесь все время.
На нашем поселке ничего не проходило бесследно. Замечалось все и вся. Если на улице появлялся чужой человек, независимо от пола, то его брала под контроль вся улица и внимательно следила, куда он направится. Особенно были интересны особи мужеского полу. Они были дефицитом, эти особи. Родившиеся  в то время популярные песенки вроде: «Подмосковный городок, листья желтые в рядок…незамужние ткачихи составляют большинство» больше относятся не к Подмосковью, хотя и там есть текстильные комбинаты, а именно к Ивановской области. В Подмосковье по крайней мере демографическая ситуация выравнивалась с помощью других предприятий. Ивановская же область, а точнее такие города как Кинешма, Вичуга, Шуя, Наволоки были сплошь текстильные. Когда плывешь по Волге, то старинные красные кирпичные корпуса текстильных фабрик теснятся на берегу: фабрика № 2, фабрика № 1, Красная Ветка, Томна, Красноволжский комбинат…я все уже и не вспомню. И на каждом предприятии не одна тысяча женщин. И их не хватало. Каждый год рекрутеры прядильно-текстильных фабрик отправлялись в ближайшие области за пополнением для своего хлопотного, охочего до женских рук производства. После войны и в пятидесятых годах было проще, на фабрику, по оргнабору, валом валили беспаспортные колхозники, в надежде получить волю. Потом все усложнилось, колхозники не стали торопиться на производства, где был полный бесперспективняк с жильем. И снова остались прядильно-ткацкие фабрики однобокими в демографическом плане. И снова запели песенку: «Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят». Врали авторы этих песен, врали. Не знали они ситуаций на текстильном производстве, где на десяток молодых баб приходилось пять-шесть мужиков. Вот и разводилось вокруг наших фабрик множество общежитий с пожилыми девушками, которым действительно не за кого было выйти замуж. Где их взять, женихов? Молодежь подрастала, вроде и возникал потенциал. Ан нет, этому потенциалу военком уже пилотку или бескозырку на стриженую голову примеряет. И все: «Застучали по рельсам колеса, ты рукой мне махнула с откоса…». Служить нужно было три или четыре года, от дома отвыкали, а после службы, сколько было предложений ехать на Всесоюзные ударные. Я  в 1975 году отслужил и тогда столько было предложений: БАМ, КАМАЗ…да всего и не упомнишь. Так это я речь веду про молодых парней, а где взять пары для возрастного контингента, которые в девках засиделись. Мужичонку, пусть самого плохонького и лядащего быстро прибирали к рукам. Разводы были редки, их практически не было. Вот и надумаешься, где взять партнера. Так что, повторяю, если на нашем поселке проявлялся незнакомый человек, да еще мужчина, то он сразу становился обьектом повышенного внимания. «К кому идет?»-это был первый оргвопрос, которые предстояло выяснить. Выясняли, причем очень быстро (на поселке, да не выяснить, минутное дело!). Если это был чей-то родственник, земля или еще что-то неинтересное, то все вздыхали и теряли к приезжему (приходящему) всяческий интерес. Но если прохожий молодец заглядывал к кому-то из одиноких бабонек , вот тут-то начиналась охота. «Кто он, откуда», «Не женатый ли повадился»-эти вопросы возникали в  кипящем информационном котле как пузыри. И все это выяснялось, проверялось и перепроверялось.
Все приходящие делились на две популяции: «Жених» и «Хахаль». Была, правда, еще одна градация, но в силу отъявленной нецензурщины я ее не только написать, выговорить  не могу. Хотя, к слову говоря, матерщина у нас была в ходу и   слова и словечки сыпались как из рога изобилия и прямо в наши всеохватывающие уши.  Экстерьер всех хахалей и женихов обсуждался очень активно в местах общественных сборов вроде помойки и  водопроводной колонки и, нужно отметить, характеристики были достаточно безжалостные. Когда себе на беду в это время приходила по воду виновница появления вышеобозначенных индивидуумов, то публичное собрание разом замолкало и, поджав губы, разглядывало беднягу, словно впервые  увидели. Испытаньице я вам скажу не для слабонервных! Моя двоюродная сестрица Татьяна это явление прокомментировала так: «Пройти по вашему поселку как голышом сквозь строй». В полном молчании виновница нарушения общественной нравственности наполняла ведра и уходила.  Как только фигура с коромыслом заворачивала за угол, глас публичного мнения гремел с новой силой: « И ведь молчит! Даже не разговаривает! Ишь, гордая!». Это самое безобидное, что я могу дословно пересказать. Стоическое молчание недавней товарки только подогревало любопытство местных кумушек.   Из дамочки, попавшей в пикантное положение,  всеми правдами и неправдами выуживали информацию о госте, чтобы навесить на него соответствующий ярлык.
Нужно сказать, что нередко дело заканчивалась весьма прозаически для нашего сарафанного радио: взрослые люди сходились, жили вместе, как бы теперь сказали «гражданским браком» и чихали на досужие разговоры. А дальше как жизнь вывозила, кто-то регистрировался и «Пришлый» получал статус жителя поселка, а кто-то бесследно пропадал. Тогда потерпевшую начинали жалеть. Вердикт был один: «Карахтером не сошлись». И все затихало до появления нового обьекта.
Но до распития пива с Аркашей пройдет еще очень много времени, а пока я занимался своими мальчишескими делами. Виктор с интересом наблюдал за мной со своей лавочки. Иногда он подходил к сараю, облокачивался на палисадник и вел со мной разговоры, пока я выполнял хозяйственные нагрузки. Общаясь со мной, он не забывал почесать собаке Дамке брюшко. Дамка была влюблена в нового жильца. Никто ей не оказывал такого внимания, погладить барбоса забывали, не то что брюхо чесать. Правда, она тоже была хороша. Постоянные беременности и послеродовые уходы за детьми надолго выбивали ее из наших походных рядов на Волгу, в лес. А здесь вдруг такое внимание. Темные Дамкины глаза слезились от умиления, хвост, казалось, отвинтится от восторженного кручения. «Витек, ты человек»-постанывала Дамка от наслаждения и задирала повыше ногу, чтобы Вареный мог прочесать все ее подмышки.
Был еще момент, который приводил Виктора в восхищение. Я умел кричать петухом. Да, имитировал петушиное кукареканье так, что все поселковые петухи с ума сходили. Мало этого, мог довольно искусно передать воинственное клокотанье готовящегося к драке петуха и доводил до исступления бедную птицу, которая, не видя реального противника, начинала бегать по кругу, в его поисках.
Как научился? Очень просто, все в том же дворе, занимаясь охраной наших цыплячьих стад. Я уже рассказывал, что закупали этих цыплят сотнями, они дохли и пропадали десятками, в итоге оставались единицы и то половина из них  петухи. Наблюдая за этой беспокойной публикой,  я усвоил первые петушиные потуги. Цыпленок для начала давится, испускает хрип, а крика нет. « Так я тоже могу», отметил я про себя.  Цыпленок, хоть он еще и не петух, но уже петушится.  Петушиное начало в нем было заложено. Положено по природе ему закукарекать, вот  он и не отступает от задуманного. «Должен же я  запеть»-думало цыплячье несчастье с едва оформившимися признаками принадлежности к петушиному роду. И они начинали кричать, сначала хрипло, беспомощно. Слышать это без смеха было нельзя . Но настойчивость и природа делали свое дело. Сначала хрипло, коротко, затем агрессивнее, сильнее. Наконец, после стольких потуг, раздавалось, пусть дребезжащее, но уже пение. Главное, понял я, нужно  усвоить процесс подготовки к крику,  дальше все было делом терпения и техники. Сейчас я с вами поделюсь своими наблюдениями.  Начинающий петух, давясь, вбирал в себя воздух. Затем, набрав его полную грудь, он этот воздух выпускал под напором легких. И все, вот вам и петушиный крик. Все зависело от петушиной груди и обьема легких. Хотя я сам был как цыпленок, но воздуха в меня входило больше чем в формирующегося петуха, и сила легких была внушительнее. Так что по звучанию я превосходил любого матерого петушину. Что касается звона, то голосовые связки мальчишки как раз подходят для такого ора. Ответственно вам скажу: я поднимал в ружье всех петухов поселка, независимо от времени суток. Иногда, чтобы похулиганить,  этак часиков в двенадцать ночи, я наводил фонарик на безмятежно спящего петуха, резко включал свет и тут же начинал кричать. Что тут начиналось! Бедный петух спросонья ничего не понимал. Вроде  как по его биологическим часам еще ночь на дворе, но свет бьет в глаза и, вот позор, собрат уже кричит. «Проспал!»-первое что приходит в дурную петушиную голову. И, не прочистив горло, хрипло, с натугой он кричит, лишь бы не опозориться, успеть. Потом еще и еще, все громче и чище. Другие коллеги, сидя в темных курятниках, ничего не понимают, темно же, но петушиный ор стоит. Какой петух зря кричать будет. И вот уже, сгорая от стыда за оплошность, все поселковые петухи начинают исходить криком. А народ наш летом спал в сараях. Вот и представьте себе эту петушиную какофонию для спящего уха. В сторону нашего сарая неслось: «Сивый! Уши оборвем!»-самое простое что обещали сделать со мной проснувшиеся обыватели нашего двора.
Вот Виктор  с интересом следил за моими изысками по доведению до бешенства огромного  петуха дяди Леши Брантова. Мощнейший был петушище. Его дядя Леша откуда-то привез. Только  сплоховал незадачливый птицевод: петух был здоровенный, но бестолковый. Курицы его нисколько не интересовали. Петушиные обязанности за него выполняли соседские петухи, а этот не отходил от корыта. Он были увлечен собственным физическим совершенством. Этакий бодибилдингист. Выяснилось, что купил дядя Леша петуха мясной породы-«Бройлер».  А они по куриной части слабоваты. Так вот этот полудурок заводился с полоборота, стоило мне на низкой ноте отпустить пару руладов. Огромный широкий бородавчатый гребень начинал краснеть, петушиная борода наливалась кровью,  петух начинал агрессивно царапать землю ногами с жуткими по величине шпорами. Песок и мелкие камушки летели в разные стороны. Приготовившись таким образом к драке с невидимым противником, бройлер начинал топорщить перья, разводить крылья и распускать хвост. Он превращался в огромный перьевой шар, а противника все нет, только откуда-то раздается вызывающие клокотанье. Разраженный до нельзя бройлер начинал бегать по кругу, призывно клокоча.  Тем самым,  вызывая затаившегося противника на честный бой.
Апогеем всего было бросание этого куска мяса на застекленную клетку для цыплят, к этому времени уже пустую. Стекло спасала только решетка. Отпор решетки  раздражал упертого бойца, он падал в песок от усталости, но все одно, он рвался в драку, выставив в прыжке свои мощные ножищи со шпорами. Вареный искренне смеялся над таким спектаклем.
Видя, что бройлер доходит от усталости, я просто палкой отшугивал его от злосчастной клетки и переставал звучать. Он останавливался посреди двора, измученный, и тяжело переводил дыхание. Петух еще ничего не понимал, что случилось, где противник, кто победил. Долго  он приходил в себя, оглядывался, убеждался, что противника нет,  и тут начинался выпендреж. Он расправлял свою побитую о решетку грудь и начинал громко и многократно кричать. Это был апофеоз битве. Жизнь состоялась, день прошел не зря. И он с чувством возросшего собственного достоинства он шел  к корыту поправлять слегка разрушенную антропометрию
Один раз  меня чего -то понесло и вместо того, чтобы оставить несчастную птицу в покое я громко и победоносно закричал над ее забубенной головой. Один раз, второй, усиливая кукарекание. Что тут было! Петух оторопело замотал головой, он ничего не понимал, такая была битва, противника нет. И вдруг опять этот полный сил ор. Нервы старого вояки не выдержали, и он побежал. Да, постыдно бежал с поля боя, низко пригнув голову и опустив хвост и крылья. Он позорно ретировался, не защищаясь, и всем своим видом покорно ожидал получить мощный удар ног, обутых в шпоры.
Вареному эти спектакли очень нравились, и я по его просьбе охотно кричал петухом, устраивая поселковую перекличку или доводил до умопомрачения какого-нибудь куриного предводителя.
Нужно отметить, что я неплохо хрюкал и даже мог добиться  сонного внимания нашего порося. Но дальше мутного взора, всколь брошенного в твою сторону, дело не шло. Эта разновидность моего таланта Вареного не впечатлила, в отличие от петушиных концертов.
Так же не получила дальнейшего развития ветвь имитации мычания, хотя встревоженные коровы поднимали головы, неторопливо оглядывались и отвечали тем же, то есть мычали тоже. Но за такие дела бабка Маня могла  хлестануть хворостиной по босым ногам. Корова, это святое, нечего смеяться над животиной, говорила она.
Пародию на лягушачье квакание я  не демонстрировал, утешался в одиночку в прудах и на болотах, отлавливая тритонов и лягушачью икру для наблюдения эволюционных процессов.
Вскоре произошел случай, из-за которого я, вообще-то, и вспомнил всю эту историю. Лето шло к закату, мы с тоской смотрели на календарь, который неумолимо показывал возрастающие цифры августа. «Петр и Павел час убавил, а Илья Пророк два уволок»-говорила бабка Марья. А когда мы, несмотря на  дневную свежесть, собирались идти купаться, говорила, что не стоит: « Олень рога в воду опустил». Что это за поверье я не знаю. Но в деревнях после  этого дня не купаются. Но мы упрямо лезли в похолодавшую воду, вылезали на берег трясущиеся и синие. Шмыгая носами, толпились возле разожженного костра, грелись и снова кидались в воду. Скоро осень, нужно успеть накупаться.
Заметно свежело, ночи  стали холодные. Мы ушли спать из сараев домой.  Вот тут и стряслась беда. Утром я проснулся и не услышал привычных звуков хлопающих крыльев, воркования. Кубарем скатиться с лестницы проблемы не составило, и передо мной открылась невеселая картина. Засов  был выворочен, дверь открыта  нараспашку. Голубятня представляла собой печальное зрелище: взрослых птиц не было, пустовали остывшие кладки, в гнездах лежали синюшные трупики птенцов. Нашего  сторожа Дамку, скорее всего, чем-то обкормили. Она валялась у конуры, пытаясь встать на лапы. В сарае было разорение. Я сел на крыльцо и заплакал, заплакал от обиды на весь белый свет, от жалости к себе, к застывшим птенцам. Да разве разберешь, что творилось на душе у десятилетнего пацаненка.
Я даже не видел, как вышел из подьезда Вареный. Представляю, какая перед ним предстала картина. Развороченный сарай, на пороге сидит босоногий мальчишка и  плачет, положив голову на сложенные на коленях руки. Рядом шатается на нетвердых лапах несчастная дворняга. Вареный быстро прошел к сараю, перешагнул через меня, заглянул в клетки и присвистнул. Он сразу все понял. «Не горюй, тезка, все будет путем»-обронил он и, взьерошив мою нестриженную голову, ушел.
Занятый своими проблемами я не заметил, как Виктор, одетый, вышел из дома и прошел в сторону остановки. Не видел, когда он вернулся.
Только вечером, когда жители нашего двора коротали время за домино, сплетнями и чтением газет, раздался шум крыльев. Это прилетели наши голуби. Всей стаей они дружно сели на  крышу и, явно довольные возвращением, дружно заворковали. Виктор сидел на лавочке и  улыбался. Я был счастливейшим человеком. Правда, меня кольнул необычайно дружный прилет всей стаи. Обычно такого не бывает. Голуби приходят из плена по одиночке, редко парами. А тут вся стая прилетела, даже молодняк, который без старых опытных голубей с соседней улицы самостоятельно не доберется. Их явно выпустили всех вместе. Но эти мысли у меня быстро улетучились, так как возвращенцев нужно было накормить и напоить.
В сарай зашел отец и тихонько сказал мне: «Виташа, поблагодари дядю Витю». На мой недоуменный взгляд он еще раз настойчиво повторил: «Скажи спасибо, скажи». До меня дошло, что голубей высвободил Виктор. Он был авторитетный вор и  с помощью кинешемских собратьев по ремеслу без труда вычислил и нашел тех сявок, которые совершили кражу. Воровской мир жесток и дисциплинирован, а у Виктора была не одна сидка. Так что нечему было удивляться, что стая наших голубей дружно прилетела домой.
Я подошел к  сидящему на лавочке, ничего не подозревающему Вареному, и встал напротив него. Я усиленно соображал, как поблагодарить Виктора, какие слова найти. С этикетом у нас  на поселке дела шли из ряда вон плохо. «Спасибо» и другие с вежливые слова не практиковалось. Вареный с удивлением поднял на меня глаза: «Ты чего, тезка?». Конечно, для дипломатических изысков, в данный момент я годился меньше всего: босоногий, в коротких штанах с единственной проймой на костлявом плече. Когда то синяя, а сейчас безнадежно вылинявшая и вытянувшаяся майка, антуражу моей персоне не добавляла. К тому же от умственных усилий я набычился и смотрел исподлобья. Виктор все понял, что творилось в моей цыплячьей душонке, и ободряюще улыбнулся. «Спасибо дядь Вить, спасибо»-быстро сказал я. «Да мне-то за что»-рассмеялся Вареный. «Все путем , тезка»-сказал он, но уже в пустоту…я мчался по своим делам. А их так много, когда тебе десять лет.

                И еще немного о нас
Дела в нашем королевстве шли по невесть кем заведенным порядком. Борьки сменялись Симками, стоило только переместить очередного свинтуса на постоянное жительство в хлев, как на кухне появлялась очередная беспокойная команда. Это цыплята. Клохчущие клуши, старательно сидящие на яицах  и высиживающие трогательных желтых комочков, ушли  в прошлое. Цыплят привозили откуда-то сотнями, и кухня желтела от их изобилия. Это был содом. Наша жизнь превращалась в ад. Я бы согласился воспитывать десяток борек и симок, лишь бы не связываться с этим чирикающим поголовьем. Слава богу, они дохли десятками(поэтому их и брали сотнями), но пока выживших  не переведут в клетки на улицу, крови они попортят немало.
В это цыплячье время кот вообще не появлялся дома, разве что поесть забегал. Дамка сама (добровольно!) уходила на проживание в конуру, лишь бы только не слышать этого щебетанья. Мне же приходилось мелко рубить им дефицитные яйца на корм, поить и менять газеты.
Но с переселением этой мелкой пернатой сволочи в клетку на улицу мои мучения не заканчивались.  Нет, они только начинались. Цыплята, несмотря на огромный падеж, росли и становились все более беспокойными. Они лезли и невесть как вылезали из всяческих дырок, о наличии  которых ты даже не подразумевал. Хуже крыс, одним словом.
Их приходилось искать по двору, по соседним сараям, ориентируясь только отчаянное чириканье, так как пропавшая особь в итоге пугалась и начинала  панически щебетать.   Ума же  вернуться в родную клетку не хватало. А ты ищешь. Иногда поиски заканчивались ничем. Ты, удовлетворенный исходом дела, что еще одним мучителем стало меньше, докладывал матери, что цыплячьего индивидуума просто-напросто банально съели. То есть утащила кошка или копчик унес. Нужно сказать, что хищников водилось на поселке предостаточно, и перекусить шею юной цыпочке  охотников было немало. Даже крысы и те не устаивали от соблазна полакомиться нежной курятиной, хотя они были мудры и старались не преступать баланс хрупкого равновесия в нашей биологической среде. Но не устаивали, чего поделаешь, пресная пища из остатков борькиного корыта надоедала, вот и впадали в грех.
Хуже всего когда на поселке появлялся хорь. Да, этот, вроде бы породистый зверек, из семейства куньих. Но вел он себя хуже последней драной кошки. Если уж присосется к сараю, то пока всю пернатую живность не переведет, не успокоится. Причем умен, аки змей. Отравой его пытались прибрать-не берет, капканы –обходил, от собак, породистых гончаков, прятался. А трупики цыплят. да и молодых куриц, обнаруживали каждое утро. Почему трупики не сьедал?  Потому, что он питался кровью, перекусит шейку, напьется и все, считай, позавтракал. Переведет в сарае все птицу, переместится в следующий. Как мор, как чума проходил по поселку этот маленький кровопийца. По правде говоря, мне этот куриный мор был только на руку: уж очень хлопотны были эти бестолковые птицы. А уж цыплята! Да было бы моя воля, я их сам бы перевел! Так что стенания наших мам по поводу очередной убиенной молодки или юной цыпочки мы встречали с затаенной усмешкой, почему только одну или две. Слабоват аппетит у хорька, слабоват. Но улыбки скоро заканчивались, так как  зверек переключался на голубей, и не только на птенцов, но не щадил и взрослых птиц. Доходило дело до того, что на ночь сажали голубей в обитые металлом и ощетиненные стеклом клетки. Вот здесь уже срабатывала голубятниковская солидарность. Если падеж  куриц как-то проходил без эмоций, то при сокращении голубиного поголовья голубятники обьявляли поганцу войну. И побеждали. Не сразу, но  умельцы-охотники ставили капкан на тропе войны и отлавливали мерзавца, или все-таки затравливали собаками. Я такой гон как-то наблюдал и видел задушенного зверька. Ничего особенного, чуть больше крысы, в красивой, коричневатого окраса шубке. Даже симпатичный на вид, если бы не одно но. После лицезрения этого зверька  я стал понимать сравнение: « вонючий как хорь». Запах от него шел просто отвратительный, отчего собаки его след  не берут. Эта травля прошла удачно, так как хорька выкурили дымом из убежища, а на открытом месте он беспомощен, как крыса. Тут его гончие и схватили. Мы этих красивых собак готовы были расцеловать, а хозяину  псов, местному охотнику, мужики, естественно, проставились. Вот такая хорьковая историй.
Но и без хорьков на цыплят напастей было предостаточно, как я уже говорил. В итоге к осени из стада оставалось от силы десятка полтора птиц, и добрая половина из них начинала тянуть шеи и пробовать кричать. Будущие петухи, одним словом. Вот смеха было! Их тут же пускали под нож, чтобы не тратиться на корм, и мама грустно подводила итоги. Эта эпопея длилась с апреля по сентябрь. Все лето нас доставало это беспокойное цыплячье стадо. Сколько нервов было потрачено, сколько слез (в основном моих, как главного пастуха), а итоге пять или шесть молодок, предназначенных для обновления куриного стада. Но терпению мамы, как и в отношении поросенка, пришел конец. Нет, мы не перевели курей, мать на это идти просто не могла, хотя, может, в душе и желала этого. Причина была вполне обьяснимая: яиц в магазине в то время не продавали, разве, что на рынке. А так, летом, штуки четыре-пять в день мы от нашего стада  яичную прибыль имели. Рассталась мать с курицами только в 1974 году, практически вместе с голубями.
И так шла наша жизнь из года в год. Казалось, этому заведенному раз и навсегда распорядку не будет конца. Все тот же мрачный керогаз, который работал день-деньской, паря едево для поросенка. В ведре раскисал сухой хлеб для кур. Принудительные работы по  жатве серпом молодых побегов картофельной ботвы и лебеды для запарки, постоянные походы за хлебом. Все для того, чтобы прокормить прожорливую скотину и кур.
Но рано или наступает прозрение. Так отец с матерью, сев как-то за стол, подсчитали и пришли к выводу, что поросенок-это не что иное, как копилка. Что каждодневные расходы незаметные, но немалые.  А затраты времени, потраченные на чистку хлева, жатву ботвы, приготовление поросячьей пищи! Расход керосина вообще не учитывался.
  Нужно сказать, что керогаз был прожорлив. Почти каждую неделю я брал  двадцатилитровый бак и на велосипеде ехал в керосиновую лавку. Там в пропахшей насквозь лачуге сидел тоже пропахший керосином дядька. Он лихо отчерпывал черпаком положенные литры и отсыпал вонючую сдачу. Затем бак закреплялся на велосипеде, и я тихонечко  вел  аппарат домой. Но дома была приятность. Деньги так пахли керосином, что мать махала на все это керосиновое дело рукой и оставляла мелочь мне.
  Долго сидели родители после ужина. Отец что-то писал на бумажке, щелкал на счетах. Я сидел в комнате, затаив дыхание: неужели до них дойдет бессмысленность всей этой кабалы. О неэффективности поросячьего бизнеса я давно наслышался на улице от наших соседей. Вывод у всех был один: «Если не можешь украсть (опять украсть!) комбикорм для скотины, то нечего ее держать. Лучше копить деньги на мясо. Вон (приводился пример какого-то удачливого соседа, который имел возможность воровать корма в порту или на мукомольном комбинате) чего ему не держать и пару поросят, а нам, нам нет смысла». Кто бы спорил: если есть у наших родителей возможность воровать бязь с фабрики, так мы и спим на бесплатных простынях. Кому что досталось. К моему великому изумлению и радости послышались обрывки разговора: «Давай попробуем…будем класть тридцатку на сберкнижку…может и вытянем».
Вообщем, в переводе на бытовой язык у отца появилась сберкнижка, на которую он клал деньги на мясо. Отец потом с гордостью  показал ее нам. Мы с трепетом передавали друг другу эту серенькую невзрачную книжицу, которая была избавителем нас от всех этих поросячьих хлопот. Отец был в этот вечер приятно возбужденным. Только позже мне стала понятно это приподнятое настроение отца: он стал класть деньги на сберкнижку. Он был уже состоятельный человек. То есть семейство Гришиных стало откладывать деньги в «прок». То, что это была копилка на мясо, которое нужно будет купить осенью, никого не интересовало. Наш папенька встал в один ряд с такими состоятельными людьми как дядя Леша Брантов, про которого говорили, что он бывший офицер и у него «денег куры не клюют». Вот этот дядя Леша имел сберкнижку и у его жены, тети Маши, наши мамы частенько перехватывали рубль-другой до «дачки»(так называлась зарплата).
Имел книжку и местный авторитет по фамилии Гамарник. Да, встречались и у нас такие фамилии, хотя по малолетству я не понимал их истинного назначения. Этот Гамарник был заведующим скобяного магазина, а его жена, тоже Гамарник-заведующей столовой. О них говорили с придыханием: «Чего им не жить, на деньгах сидят!». Для моего детского впечатления этого было много, а фраза на «деньгах сидят»  вообще покоя не давала. Мне этот Гамарник рисовался каким-то Мистером Твистером, но его величество случай рассеял все мои иллюзии.
Как-то с матерью мы зашли в этот скобяную лавку(кто не знает, это просто напросто-хозяйственный магазин). Я частенько забегал туда, чтобы купить пилки для лобзика. Вот и в этот раз я с удовольствием зашел с мамой, чтобы расколоть ее штук на пять пилочек. Выпиливал я много, но и пилок ломал немало.  При входе в магазин мать поздоровалась, причем очень уважительно,  с каким-то дядькой, возившимся возле входной двери. Дядька не менее приветливо поздоровался и даже перебросился с Ниной Георгиевной парой слов. Был он в старом линялом халате, но для нашей славянской Кинешмы несколько черноват и вислонос.
Любопытство всегда меня по жизни губило. Не будь дядька такой нестандартной внешности, мне бы и в голову не пришло понаблюдать за ним. А тут мне надо было. Пока мать стояла в очереди за нашими нехитрыми покупками, я рыскал по магазину за дядькой и разглядывал его.  Дядька не стоял на месте. Он разговаривал с зашедшими, что-то советовал им, записывал. Потом взял пилу и к моему ужасу распилил  гардину, оказалось, для какой-то тетки. На пол упал кусочек этой темной дощечки, и ее никто не думал поднимать. Я задохнулся от такой расточительности.  Затем понял, что он работал в режиме мастерской: тут же подгонял по размеру покупки. Кусочек я подобрал. Дядька это увидел,  улыбнулся, так незаметно, и ничего не сказал. Тем более, что подошла наша очередь и я запросил пилочки для лобзика. По-моему, дядька все понял и улыбнулся мне еще раз. А что, мастеровые люди!
Когда мы вышли из магазина я поинтересовался у матери, с кем она поздоровалась, и остолбенел от услышанного. Это был легендарный Гамарник, о котором все на поселке, да что там, на поселке, на фабрике, говорили с придыханием. Я был восхищен, но вместе с тем и разочарован. Человек имел сберкнижку, у него «денег куры не клевали», а он в магазине в старом халате ходит. На мой недоуменный вопрос мать коротко ответила, что поэтому и деньги имеет, и замолчала. Мне почему-то расхотелось задавать вопросы.
Вот в такой ряд денежных мешков и встал наш папенька.
Поросенка в эту весну мы не завели. Не верилось, но это было. Все казалось, что зайдет отец и вытащит из-за пазухи очередного хрюнделя.  К моему. Да что к моему, к всеобщему удовольствию, мать решила не обновлять куриное стадо. Радости не было предела. Хлебные закупки сократились, так как остались только курицы, но и тех мать старалась подкормить пшеницей. При таком питании куры стали нести больше яиц, а хлопоты с их кормежкой убавились.
Наша кухня постепенно выветривалась от устойчивого запаха поросячьего месива.  Неожиданно исчез керогаз. Да, исчезло это вечно пыхтящее, чадящее керосиновыми парами чудище. Как я его в детстве боялся! Он мне внушал панический ужас. Даже когда был взрослее и то подходил к нему с трепетом. Бояться было чему, этот аппарат был непредсказуем, и вспыхнуть мог в любой момент. Хоть у нас и стоял алюминиевый колпак, чтобы погасить пламя, но риск был велик. И вот керогаз исчез. На его месте появилась… Не поверите! Мы тоже поначалу не верили, но потом привыкли. Чего, к хорошему не привыкнуть. Газовая плитка! Нет,  не газовая плита, что вы, что вы. О голубом топливе мы узнаем только году в 1975, когда газовщики будут ставить металлические ящики на углах домов и делать разводку. А на дворе стоял год 1964, не дальше.
У нас появились в продаже портативные газовые плитки для рыбаков и охотников. Маленькая плитка с двумя баллончиками, величиной немногим больше бутылки. Это была революция в быту, в сознании. Сначала робко, но потом, поняв, что такой баллончик можно заправить газом и пользоваться  им дальше,  плитки  разобрали мигом. Для Гамарников наступило  золотое время, партии расхватывались мигом. Люди стояли за ними в очередь. Вот где пригодился гамарниковский гений. Он всех успокаивал, что партии будут поступать. И они поступали! Мало того, что поступали, пошли запасные баллончики, и очень  скоро дома их скопилось штук десять. Не верите, народ ликовал. Наконец-то наши деревянные халупы были в безопасности, ведь такой плиткой мог пользоваться ребенок. Мы перестали вздрагивать от воя сирен пожарных машин. Даже такое неудобство, как заправка газовых баллончиков терпелось. А терпеть было что.
Ну, как водится, заправку этих баллончиков разместили на окраине города. К великому нашему сожалению, не на нашей окраине, а с точностью наоборот, на другом конце города. Нужно было ехать через весь город на автобусе, чтобы все это дело сдать. А «дело» тянуло килограммов на десять и, естественно, стало нашей детской нагрузкой. Затем дня через два нужно было ехать и получать заправленные баллончики. Было очень неудобно, но мы терпели ради такого блага. Хотя очереди были у приемных пунктов огромные. Но все компенсировалось тем, что в доме было такое удобство, как газовая плитка. Кружка чая закипала почти мгновенно. Затем чья-то мудрая административная голова додумалась, и стали обменивать баллончики сразу, без задержки для заправки. Это было вообще здорово. И хотя времени на такую операцию  мы тратили полдня, но не роптали.
   Затем обменный пункт перенесли в центр города. Его организовали в часовне, построенной в честь битвы кинешемцев с польскими захватчиками в  шестнадцатом веке, а точнее в 1609 году. Ну, негде было больше сделать обменный пункт газовых баллончиков кроме как в таком историческом памятнике! Хотя чего я возмущаюсь? Разве кто высказался против? Ничего подобного. Не нужно было ехать на противоположный конец города. Достаточно было доехать до центра и вот она, часовня. Занимай очередь и стой на здоровье. И хотя времени на простаивании в очереди по –прежнему уходило много, но это был центр города. Можно было сбегать в магазины, поглазеть и погреться. Одевались теплее: в телогрейки и валенки. Или в кирзовые сапоги, в зависимости от сезона.
Зимой и летом транспортная проблема разрешалась по- автобусному просто. Не часто, но автобусы ходили. Хотя пока дотащишься с нашего поселка до остановки, руки уже отрывались. Возраст-то какой был: лет двенадцать, не больше. Но вот осенью и весной возникали проблемы. Да еще какие! Транспорт ходил отвратительно, так как дороги напоминали каналы. Автобусы отчаянно буксовали и категорически отказывались ездить. Сесть в автобус, да еще ребенку, да с тяжеленной сумкой! Бес-по-лез-но! Да и не только бесполезно, но и опасно: сомнут и не заметят. Наши взрослые, занятые своими заботами, как-то были глухи к проблемам пацанов, одетых в затасканные телогрейки и обшарпанные сапоги.
Выход находили: садились в сторону конечной остановки, там народ выходил, и ты мог даже сесть. Садились на самые неудобные места, а сверху на колени водружали сумки  с газовыми баллонами. Это только в красивых книжках про пионеров расписано, как они уступают место в метро или трамвае благопристойным тетенькам и дяденькам. А те радостно-вежливо благодарят воспитанного мальчика. Дудки! «Ты, шкет, чего расселся!»-вот это разговор кинешемского «благопристойного» дяденьки. Хорошо, если по затылку заскорузлой пятерней не съездят.
Всеми правдами и неправдами мы могучей кучкой добирались до центра. Утыкались в хвост длиннющей очереди и приходили в себя от транспортных издержек. В себя приходили быстро. Прикинув, сколько нужно будет стоять, разбивались на группы и отправлялись по очереди бродить по центру.
Большим центром Кинешма похвастаться не могла. Она  хоть и была включена в «Золотое кольцо» России, но турист, сошедший с теплохода на речном вокзале, сильно загружен не будет. Конечно, как и положено любому волжскому городу, над Кинешмой главенствует Успенский собор. Его видно издалека и со всех сторон.
  Он плывет над Кинешмой, а его колокольня-звонница, кажется, протыкает небо, настолько она высока и стройна. А ее архитектурные особенности, уменьшаясь в высь в обьеме, создают впечатление, что она сейчас улетит. Умели строительных дел мастера храмы ставить, ничего не скажешь. Гордо стоит Успенский собор, а рядом Троицкая церковь присоседилась. Но ей меньше повезло: ее филиалом Ивановского  художественного областного музея сделали. Проще говоря, местной картинной галереей. Я бы это дело мимо ушей пропустил, ну какое мне дело до церквей, казалось бы. Да всполошился наш дед Иван. Он вообще-то был очень набожным человеком, а к старости совсем в религию ушел, ни одной службы не пропускал. Причем с Дерябихи до центра пешком ходил. Вот он и пришел к отцу, как-то вечером, с просьбой оформить жалобу от верующих. Я, естественно, рядом крутился и вник во все это дело. Отчуждение церкви оказалось оскорблением религиозных чувств. Но отцу, по-моему, было не до религиозных чувств деда Ивана и ему подобных. Разругались они, как водится, и дед Иван ушел, дверью хлопнув на прощание, громче, чем обычно.
Такая скорбная участь постигла не только Троицкую церковь. В церкви Вознесенья еще раньше был создан краеведческий музей. Так что стоило ли удивляться, что в Крестовоздвиженской часовне, поставленной на братской могиле защитников города от польских захватчиков  в Смутное время, сделали обменный пункт газа.
  Городок наш до революции был крепким, купеческим. Купцы и на церкви денег не жалели,  и себя не забывали. Вон, стоят красные торговые ряды. Их  купцы построили. Красивые магазины, из красного кирпича. До сих пор глаз радуют. Правда, вывески того, безликие: «Культтовары», «Игрушки», «Обувь», «Ткани».
Вообще мы росли, как «Иваны, не помнящие родства». Нас почему-то ничего не интересовало. Ведь изучали и историю родного края, географию Ивановской области, а практического применения это не находило. Только потом, когда я попаду в фотокружок при фабричном клубе, которым будет руководить Невский С.Н., и мы будем выходить на фотосъемки, чего-то начнет проясняться. Но и то в первую очередь шла история города в Советский период, а дореволюционный-так нехотя, вскользь. В основном, через дедов и тетушек.
Вот и сейчас, мы поторчали по очереди в магазинах, прошли мимо кованой ограды Успенского собора и вышли к Троицкой церкви. Местная картинная галерея была бесплатной, и нам это было на руку, мы могли погреться. Тетки-привратницы с осуждением смотрели на наш затрапезный вид, но пропускали. А чего, мы имели право насладиться полотнами местных художников. Ну, а мы, сгрудившись возле батарей, отогревали замерзшие ноги и руки.
После чего-бегом к очереди. Получив заветные баллончики, мы обнаруживали, что едва успеваем в школу ко второй смене. Об уроках уже речи не шло, как-нибудь отсидимся. На остановке нас ждал сюрприз, огромная толпа народа. Все шумели, из чего мы поняли, что и без того не часто ходящий транспорт где-то вообще сдох.
Делать нечего, оставался один вариант: через город-пехом. Если бы, конечно, без сумок, да и не задумывались бы, но с сумками… А что делать, скажите? Автобусы  могли в этот день не пойти. Делов то. В первый раз что ли.
От толпы отделялись решительные граждане и направлялись…нет, не подумайте, ни в какой ни в исполком, а к себе домой.  Жаловаться наш народ не умел.  Женщины снимали платки с голов, перевязывали сумки, устраивали их наперевес через плечо и с непечатными выражениями в адрес местных властей направлялись к своим окраинам. Мы, перекосившись от тяжеленных сумок-тоже, в свою сторону.
Быстро выходили из центральной части. Шли огородами и окраинами, срезая углы. Доходили до «Красной Ветки».  Это остановка была такая, где наша Дерябиха находилась, а там свои края, родные. Выходили в поле и, шлепая по грязи, добирались до дома.
Приходили домой ни живы, ни мертвы от усталости, голодные, забрызганные грязью. Времени оставалась в обрез: только переодеться в школьное, перекусить и в школу.
Правда, не обошлось опять без курьезов. Наш папенька был верен себе. Где-то через год, после газового нововведения, он спохватился:  в чем я езжу на обменный пункт. Он пришел в ужас, узнав в чем. Сын завуча школы ФЗУ и в таком виде! У меня в глазах от злости почернело. Сейчас, я поеду в пальто с сумкой, а то и с рюкзаком, набитыми баллонами. Спасла ситуацию наша мама. Она вообще многое спасала. Выпроводив меня за дверь, она о чем-то с ним поговорила. О чем, не знаю, только когда я вернулся, меня встретила традиционно развернутая газета. «Делайте, что хотите!»-кричала эта газета.
Мать была женщиной энергичной и занялась реорганизацией кухни. Поскольку исчез керогаз, а с ним и лохани для парки, варки, наша огромная уважаемая плита стала простаивать. Мать нашла умельцев печников,  они перебрали кладку и сделали чудо: плита исчезла. Вернее не исчезла, духовка и печка сохранились, но все утопилось в стену, и кухня расширилась.
Затем мы с мамой сделали ремонт. Ну, ремонт это громко сказано. Потолки оклеили белой бумагой, сгодились географические карты. Обои для стен купили самые дешевые, в цветочек (веселенькие –как сказала мама). Затем были оторваны железные листы от пола, где стояла плита, и все было покрашено блестящей половой краской. Мы не узнавали кухню.
Вершиной всему было развешивание белых простроченных в стиле «Ришалье» занавесок. На нашей, вечно чадящей кухне, такие занавески! Наш папенька, как тонкий ценитель домашнего уюта, незаметно перебрался читать газету на кухню.
Впрочем, не один он приобалдел от такого великолепия. Был еще один созерцатель. Это кот Василий. Пока шли ремонтные работы скотинку на кухню не пускали, а когда запустили…
Кот привычно зашел на кухню, бодая башкой шторы дверного проема, отделяющего коридор от кухни. То, что шторы на этот раз были не закопченные от керогазной гари, кот, естественно, не обратил внимания. Какие тонкости, понимаешь! Жрать охота! Не смутил его и ярко блестящий пол. Наконец кот поднял свою головушку, и ему ударило в глаза солнце. Оно и раньше ударяло, но не так ярко, живо, радостно. Мать постоянно терла окна, но разве ототрешь их от гари  вечно коптящего керогаза! Кот обомлел. Если бы он мог говорить, он бы сказал: «Ну дела!».
Дальше больше. Поскольку время было внеобеденное, кот решил помоционить на окне, благо солнце разыгралось. Кот прыгнул по привычке, с пола и… упал с подоконника, свалился на табуретку, стоящую под окном. Васька воровато оглянулся, не видит ли кто его позора. Подумать только, кот с подоконника упал! Но вроде обошлось, свидетелей конфуза не оказалось.
Василий стал изучать причину, помешавшую ему приземлиться на подоконнике. Сообрази таки-подлец! Занавески! Их же не было раньше. Кот был стар и умен. Он лапой потрогал неожиданное препятствие и остался доволен. Тряпка она везде тряпка. Даже лежать будет удобнее. И этот хвостатый негодяй как-то неловко, можно сказать по-мужицки, закидывая одну заднюю лапу за другой, взобрался на подоконник, придавив под себя мамину гордость, белые накрахмаленные занавески. Гвоздики, на которых держался шнурочек, печально разогнулись.  Ваське совсем стало удобно, когда он даже потоптался на занавесках для убедительности. Теперь можно и вздремнуть.
Бок чего-то холодит. Не беда. Кот распустил свою пригоршню, запустил когти в оставшийся висеть краешек и подоткнул под себя. Вот теперь хорошо.
  Когда Нина Георгиевна пришла с работы, то картина была в стиле запорожцев. На сорванных и смятых занавесочках, простроченных в стиле «Ришалье», спал черный от грязи, а вообще когда-то белый, огромный котяра. Ему было так удобно и уютно, а спал он в своей любимой позе: все члены в разные стороны, что он даже вначале не почувствовал на себе удары полотенцем. Он скорее  сообразил, чем увидел, что хозяйка в гневе и в гневе не шуточном и, что спасет его, кота Василия, только позорное бегство из кухни. Хотя это и унизительно.
Но матушка женщина была отходчивая. Покостерив кота на чем свет стоит, она тут же перебила гвоздики и подняла шнурочек повыше. А потом, а потом, повздыхав, повесила новые занавески, сменные. Только не в стиле «Ришалье», а вышитые гладью.
Что было с Васькой, спрашиваете? Да ничего, наказание ему придумали, не дай бог любому коту. Его вымыли в этот же вечер и на время не выпускали на чердак.
Позже можно было наблюдать следующую картину: кот Василий возлежал на своем законном месте, подоконнике, удивительно чистый(не успел еще побывать на чердаке) и млел. Черт возьми, как прекрасно быть чистым! Нигде не чешется, не зудит! Кот с хрустом потягивается и поворачивается на спину, отчего его лапищи торчат вверх, как у лежачего медведя. Самое время потянуться, только когтями зацепиться не за что. Нет, почему же не за что? Что это за тряпочка висит над ним? Беленькая, такая, с цветочками! Ну- ка! И кошачья мозолистая лапища потянулась к занавеске. Как будет замечательно зацепиться за нее и сочно, со смаком, до хруста подтянуться… Вдруг раздается предостерегающее: «Васька!». Кот зыркает глазищами: «А! Что! Да я вообщем-то ничего, занавесочка уж больно замечательная, потрогать хочется». И тут же кошачья когтистая пятерня превратилась в пушистую лапочку, которой матерый котяра легонько касается занавесочки. Дескать играю, а, что нельзя? Пусть поиграет!
Но описание нашего быта будет далеко не полным, если не рассказать о внедрении в нашу жизнь такого явления как телевизор. Можете сказать, что я подзагнул. Ничего подобного, не загибаю.  Хорошо помню вечера, когда телевизоров не только у нас, ни у кого на поселке не было. Не верите? Зря.
Вернее телевизоры были, но их можно было на пальцах пересчитать. Одним из таких пальцев был красный уголок школы ФЗО, где работал отец. Но он стоял закрытый ящиком с замком. Не дай бог, кто включит, и посмотреть решит.  Иногда, очень не часто, для детей преподавателей устраивали просмотр мультфильмов.
Так что, что такое телевизор я знал, но что он может быть дома, как-то в голову не приходило. Скажите, скучали? Ничего подобного. Не было телевизора и не было. Вечерами, если они были не заняты делами, включался радиоприемник, так как всегда передавали спектакли. Сидели все и слушали, занимаясь каждый своим делом. Отец делал свои бесконечные расписания. Я всегда удивлялся его работоспособности…для работы. Мимо могут с грохотом ходить дети, таская дрова для печки, носить ведра воды для стирки белья, мать мечется на кухне, разрываясь между стиркой, готовкой еды для нас,  для скотины, а тут- расписание. Вроде как человек делом занимается. И не побеспокоишь. Раздражало страшно.
Иногда я восставал, но на меня смотрели как солдат на вошь, дескать, что это шкет развыступался. А шкету было лет десять-одиннадцать. Заканчивалось тем, что мать погладит меня по стриженной под челку голове, скажет грустно «заступник» и задумается о чем-то своем. Только позднее я понял, что работа, взятая на дом, была ширмой от домашних работ, которые он не   любил, да и не хотел делать.
Мать, если удавалась свободная минута, садилась за старенькую швейную машину «Зингер» и строчила занавески. Да, именно те занавески, которые так полюбил кот Василий. Или вышивала на пяльцах. Нужно сказать, что мастерица она была отменная. Мы делали уроки или скоркали лобзиком, выпиливая из фанеры разные разности. Стас, правда, это дело быстро прекратил, а у меня это увлечение затянулось надолго.
Где-то к моему семилетию, дядя Петя  подарил мне маленький выжигатель. Мои рукодельные возможности основательно расширились. Я мог выжечь безликую фигурку и придать ей характер. Нужно ли говорить, что из-под лобзика и моих рук выходили животные, их композиции, а потом и полки с рамочками. Правда, последние были очень трудоемкими, но всегда на помощь приходила…да наша матушка. Нет, к сожалению, не папа. Я его даже и не дергал. Мать помогала перевести картинку через копировку, поправить рисунок выжигателем, а если потребуется, то и выпилить сложный для меня кусок композиции.
Нужно сказать, что выпиливание и выжигание было занятием далеко не детским, этим увлекались и взрослые. Поэтому в журналах « Работница», «Крестьянка» публиковались рисунки для выпиливания, картины для выжигания. Некоторые были очень сложные и требовали не только умения,  но и мастерства.
Представьте себе модель Спасской башни высотой в полметра с деталями. Это была непростая работа даже для таких умельцев, как дядя Петя. Продавались наборы для выпиливания и выжигания, причем по возрастающей сложности. У меня до сих пор хранятся рисунки для выпиливания и выжигания таких вещей как настольная лампа, чернильный прибор. Так что было чем заняться  взрослым и без телевизора. Не говоря уж о нас.
Зато как приятно было хозяевам, когда гости переходили от одной полочки к другой, рассматривали любовно выпиленные и выжженные рамочки. Восхищались затейливыми композициями на мотивы русских сказок и басен Крылова. А если все это было в комплексе с вышитыми хозяйкой салфетками, полотенцами, то восхищение и похвалы было не поддельными.
К нам домой, особенно перед праздниками,  было страшно зайти. Почему страшно? Да от чистоты и белизны. Ведь какая была мебель? В лучшем случае, покрытая лаком, даже самодельная. Диваны были огромные, тяжеленные, с мощными спинками, на которой размещалась полка, с валиками для изголовья. Обязательный атрибут квартиры –комод и горка, сделанные мастерами своего дела, как дед Иван.
И все это старательно укрывалось скатертями и чехлами, самостоятельно сшитыми и вышитыми. Очень преображалась наша незатейливая квартира, когда на стулья одевались затейливо вышитые чехлы, а диван гордо выпирал свою грудь, затянутую белоснежным холстом с великолепным рисунком. По его огромному телу рассыпались в беспорядке, маленькие подушки-думки,  одетые в расшитые гладью чехлы.
  Каждая полочка на этажерке была покрыта вышитой салфеткой. Там даже книги выглядели странно. Гораздо лучше на них смотрелись (да простят меня мои родители и соседи) слоники, кошечки, и другие незамысловатые статуэтки, которые стоили полтинник штука в базарный день. Было смешно, наивно, но я сейчас бы расцеловал в нос самую лупоглазую кошку- копилку.
К кровати вообще было страшно притронуться, не то, что спать. Гора подушек под расшитыми накидушками, венчала  вывязанное или вытканное покрывало. По низу кровати растягивался вышитый или затейливо вывязанный подзор, по красоте соперничая с накидками на кроватные спинки. Кровать плыла над чисто выскобленным, желто поблескивающим полом, как белоснежная каравелла.
Пол, который был вымыт голиком со щелочью, старательно укрывали домотканые половики
Конечно,  когда вокруг нас появятся стандартные, скучные пятиэтажки и народ будет переселяться в них, он не заберет в новые квартиры дедушкины сундуки, горки, комоды. Их выбросят на свалку, а мы, детвора, сожжем. Как эта мебель не хотела уходить из своих обжитых квартир! Буфеты отдавливали  несущим ноги, диваны не проходили в дверные проемы. Платяные шкафы вообще было непонятно, как  в свое время занесли.
Но люди были радостно злые. Они расставались не только с опостылевшей квартирой без элементарных удобств, они спешили забыть свою историю, свою малую родину. Они превращались в перекати-поле.
  Вот и корчились в огне, исчезая навсегда, посудные горки, привезенные из деревень и которым было не меньше сотни лет. Корежились от температуры и темнели в предсмертном гневе огромные буфеты и комоды,  обрамленные  деревянными витыми узорами в виде виноградных листьев и гроздей. Не думали те безызвестные мастера, которые любовно вытачивали эту красоту на ручных токарных станках, что их творения постигнет такая горькая участь. Не одно поколение наших тетушек и бабушек хранило в этих сундуках, комодах  свое приданое. А они горели, немые свидетели человеческого бытия. И отсчитывали последние секунды  перед гибелью старые ходики, брошенные безжалостными пацанами в общий костер.
На смену этой добротной мебели пришли стандартные типовые уродцы, в виде тумбочек, сервантов, диван-кроватей. Все это сборное, тонконогое, недолговечное. И не раз вечером только что заселенная пятиэтажка разражалась здоровым хохотом, так как под кем-то разваливалась новенькая диван-кровать, а слышимость в панельном доме была великолепная.
Вот когда пролетариату потребовались телевизоры. Закрывшись в своих крохотных квартирках, они сначала отдыхали от нашего коммунального братства, млели в малюсеньких ванных, готовили на настоящих газовых плитах. Не привыкший ничего не делать текстильный пролетариат затосковал. Его уделом стало просматривание вечером всех телевизионных программ.
Пусть смотрят,  а мы пока вспомним историю нашего первого телевизора, второго на поселке. Первый был куплен состоятельным жильцом нашего дома дядей Лешей Брантовым. Ну помните, у которого была сберкнижка. Но дядька он был неприветливый, не особенно любивший, и не привечающий нашу босоногую братию. А за что ее любить было, нашу шпану. Дядя Леша был инвалид войны, причем так крепко покалеченный, что ходил сильно хромая, перекошено, рукой он почти не владел. Зрелище, одним словом, когда он шел, было печальное.
Дети злы, а уличные- особенно. И нужно ли говорить, что когда он шел, за ним несколько босоногих ободранных мартышек, обезьянничали его несчастную походку. Так что путь к просмотру его телевизора был закрыт для нас наглухо.
Была одна лазейка, я, грешный, ею иногда пользовался. Наша мама, была известная мастерица не только вышивать, но и шить, а главное, кроить. Выкроек у нее было многочисленное множество. А народ шил, так как магазин не успевал за местными модницами. Так вот тетя Маша, жена дяди Леши, часто обращалась к матушке за помощью. У них была дочь Танька, девица на выданье. Вот ее и обшивали. Так что мама частенько спускалась на первый этаж в их комнату в коммуналке. Тетя Маша иногда приглашала и меня, но когда дяди Леши не было дома.  Передачи были случайные, так что понимание о телевизоре я приобрел, но эстетического удовольствия не получил.
Но произошел случай, который перевернул нашу жизнь. Был это год 1959. Мы по своему обыкновению болтались  на Дерябихе и обьедали черемуху, рассевшись на ветвях. Вдруг в калитку влетел взволнованный отец и, не видя нас, промчался к деду в мастерскую. Дед  с ним пошли в дом, откуда очень быстро выскочил Алексей Иванович и так же внезапно умчался. Дед вышел на крыльцо, почесал затылок, потом развел руками и сказал: «Чудит чего-то, Алексей, какой еще телевизор!». Я и Стас вцепились в ветки черемухи, чтобы не свалиться от неожиданности. Неужели папенька купить телевизор сподобился! Мы знали, что  у нас не только  денег  на телевизор не было; телевизоры в магазинах не стояли. Но подвернулся его величество случай. А он особый. Действительно случай, достойный рассказа.
Все дело в том, наш папенька был неравнодушен к уцененным товарам и комиссионным магазинам. Ну просто страсть какая-то была. Он не проходил ни один захудалый магазинишко. ( вот что значит гены, есть в кого, есть, хи-хи-хи!). И трофеи были, причем какие! Пачка граммофонных пластинок по копейке за штуку. А десяток галстуков за  гривенник каждый. Слабо? Вот то-то.
Он находил старые, невесть откуда взявшиеся даже в комиссионном магазине, радиодетали. Их ему отдавали чуть ли не даром и продавцы комиссионок сразу после его ухода закрывались, боясь, что папенька передумает и вернет товар. Но папенька и не думал возвращать так внезапно свалившееся богатство. Он радостно возвращался домой и начинал терзать старенький трофейный радиоприемник. Он был действительно трофейный, наш источник информации. Его старший сержант Гришин  вывез из покоренного советскими войсками Кенигсберга. Это был великолепнейший экземпляр радиотехники того времени. Работал он отлично, но стал давать сбои, а заменить лампы папенька не мог. Их не было в советском радиопроизводстве. Не покорять же еще раз Германию из-за запчастей! Вот он и находил старые лампы в комиссионках и перепаивал их.
Нужно отметить, что делом этим он занимался с удовольствием. На это время школа ФЗО обходилась без тех вечерних расписаний, которыми он, обычно, загораживался от бытовых хлопот. Папенька творил. Старенький трофей ставился на попа, и его внутренности вываливались на стол. То, что стол  мог быть накрыт красивой вышитой скатертью, это нимало его не интересовало. Скатерть будет также банально прожжена, как и старая, видавшая виды клеенка. Попросить его перейти на кухню и паять там не решалась даже мама. Папенька творил.
Воздух в комнате пропитывался канифолью и становился сизым от паяльного дыма. Боже упаси подойти к нему в это, важнейшее, эпохальное для него время, и спросить или, не дай бог, попросить что-либо сделать. Домашним такое и в голову  не приходило. После того, как была перепаяна какая-нибудь лампа, наступала пара сборки и тестовых испытаний. Приемник рычал, визжал на самых пронзительных нотах. Соседи стучали в пол, в стены и спрашивали, что у нас случилось. Почему мы мучаем животных? Лысина папы наливалась краснотой, но он был выше всяческих инсинуаций.
Проходило время, мы привыкали делать уроки на кухне, так как сдвинуть днем папенькин бардак было себе дороже. Матушка только горько усмехалась, глядя на безнадежно прожженную,  захрюненную, еще недавно такую красивую скатерть. Ее папа даже не удосужился не только снять, но в порыве творческого зуда забыл накрыть хотя бы газетой. Он становился рассеян, приходил во время домой, автоматически ужинал, не видя нас.  Вновь мы вздрагивали от пронзительных дискантов старого радиоприемника, который умолял дать ему возможность провести  свои последние дни на свалке. Но папенька был непреклонен. Он после неудачного тестирования вновь вытаскивал ветхие внутренности аппарата, после хитроумных манипуляций с проводами, лампами заталкивал их обратно, и все повторялось сначала. Иногда у нас летели пробки, гас свет. Тогда раздавался вопль папеньки: «Нина, у нас свет погас!». А то мама, находящаяся в это время на кухне, не видела наступившей темноты. Мама брала табуретку, запасные пробки и лезла выкручивать старые и ставить новые. Я поддерживал маме табуретку, подавал ей пробки. Автоматические предохранители появятся позже, а пока мы пользовались примитивными пробками. «Скоро вы там!»-раздавался вопль папы, который изнемогал от затянувшейся паузы. Свет вспыхивал также внезапно, как и погасал. Тестовые испытания продолжались. Спрашиваете, почему папа не менял пробки? Боже упаси, себе дороже. Это вылилось бы в такой технический процесс, что без света мы бы насиделись до утра. Нет, папа уважал радиотехнику, но игнорировал технические дисциплины начисто.
От мамы я научился ремонтировать утюги, электроплитки. Дядя Петя научил меня разбираться в электропроводке и прочих бытовых нехитрых премудростях нашего энергохозяйства. Радиотехнику я никогда не любил, да и, честно говоря, и сейчас не люблю. Не привил мне папенька любовь к этой науке, хотя нужно отдать ему должное, разбирался он в ней, этой радиотехнике, неплохо. Не зря же на физико-математическом факультете Шуйского учительского института учился.
  А, вы про приемник! Действительно, отвлекся я аварийной ситуацией. В итоге, после того, как мы будем ненавидеть изобретателя радио, ни в чем не повинного Попова, и наша большая комната окончательно превратится в радиомастерскую, приемник заработает. Не сильно так, не уверенно, но прием будет.
И все, папа тут же терял интерес к оставшимся деталям, находящимся в художественном беспорядке на столе, игнорировал паяльник, который примерз к застывшему олову и даже, если ему требовался кусок стола для вновь востребованных расписаний, он это недавнее богатство просто отодвигал подальше от себя.
Заканчивалось все это прозаически. Матушка ему просто говорила, что если он этот хлев не уберет, то в другой раз ему паять будет не чем. Папа искренне обижался на такое обращение, но в конфликт с мамой не вступал. Нет, не из-за того, что признавал свою вину по созданию филиала свалки на столе, нет. Дело было гораздо проще. Мама работала на телефонной станции, рядом с электроотделом, где работал дядя Петя. Правильно, молодцы, догадались, откуда бы у папы оказалось олово, канифоль, да и паяльник тоже.
Но вернемся к его величеству случаю, когда наш папа, приехав в город, естественно, было бы даже странно, если бы он не посетил комиссионный магазин. Пустые пыльные полки его порадовать в этот раз ничем не смогли, и он бы и ушел по своим папиным делам, если бы не оживление возле приемного окошка. Отец был человек вообще-то не любопытный: мало ли из-за чего шум. Но тут его что-то дернуло, стукнуло, остановило. Возле приемного окошка стояла коробка, и ее распаковывали. Когда ее раскрыли, то Алексей Иванович обомлел: на полу стоял новехонький телевизор «КВН». Огромный, неуклюжий, с маленьким-маленьким экраном. Но это был телевизор, который при включении его в розетку засветился молочным цветом. У отца перехватило дыхание. Неужели вот так просто кто-то расстается с таким сокровищем? Да кто-то расставался с таким сокровищем, и причем, очень незатейливо, через комиссионку. То, что на экране кроме ряби ничего не было, отца не смутило. Где было антенну взять в комиссионке? Отец решил действовать. У него в глазах промелькнула картина достойного отдыха после трудового дня, когда можно будет прижаться спиной к теплой печке и посмотреть телевизор. Весь вопрос был в цене. Нужно сказать, что деньги у отца на этот момент были, и деньги не малые. Дело в том, что он не просто так оказался в городе, да еще в рабочее время. Он приехал заказывать костюм в ателье.
Наша промышленность не баловала граждан костюмами, а если что и выставляла на прилавки магазинов, то как-то унифицировано, стандартно. Ну, к примеру, если мужчина был роста где-то метр восемьдесят, как наш отец, то по разумению тогдашних модельеров он размер должен был носить как минимум 54, а то и 56. Да с максимальной полнотой. А если у вас размерчик только50, то будьте добры носить костюмчик под рост метр шестьдесят. Вот и приходилось отцу заказывать себе костюмы. Так что он был при деньгах. Но их, этих денег, оказалось явно не достаточно для расчета. А телевизор ждать не мог. Его бы перехватили однозначно. Вот отец, отдав необходимый аванс, ринулся к деду влезать в долги, позабыв про вожделенный костюмчик. Ну а дальше уже все было известно.
Не было у бабы забот, так купили порося…Так  сказала наша бабка Маня по последствиям этой телевизионной эпопеи. Вы думаете, в этот же вечер мы сели смотреть мультфильмы? Как же! А где антенна? Станции приема телевизионного сигнала в Кинешме не наблюдалось, а без нее, извините, только рябь на экране.
Расписание было забыто, приемник тоже, впрочем, как и все остальное. Антенна, вожделенная антенна, только она могла вернуть спокойствие в нашу жизнь! И антенна была сделана, в рекордно короткие сроки, можно сказать из…да из него самого.
На время были забыты интеллигентные принципы и обшарены все свалки. Теперь нормой вечером было видеть такую картину: отец на крыше поворачивает антенну в разные стороны, я стою на земле и передаю необходимые команды Стасу, который в квартире крутит ручки. Мы искали сигнал. Он настолько навяз в ушах, что казался мне чем-то осязаемым. Вокруг стояло все мужское население нашего дома и давало советы.  Но что вы думаете? Ведь нашли, поймали. Вначале нехотя, издалека, послышался звук, потом выплыло изображение. Жалкое такое, серенькое. Но оно было, это изображение, и оно даже звучало.
Здесь отец проявил невиданную твердость. Первая антенна оказалась негодной для приема такого качественного сигнала, какой бы требовался отцу. Снова мы проинвентаризировали все свалки, так как потребовалась медь для ведущих конструкций этой загадочной антенны. Повезло Стасу. Он наткнулся на старую кровать на школьном складе металлолома. Кровать, а вернее, спинки кровати были сделаны из великолепной красной меди. Конечно, в наших полукустарных условиях папа сотворил бы подобие первой антенны, хоть и из меди. Преодолев гордость, он обратился за помощью к дяде Пете. Тот охотно откликнулся на просьбу зятя, и приемный элемент нашей телевизионной системы был изготовлен в фабричных условиях высококлассными специалистами. Опыт установки антенны был уже наработан, ловля сигнала тоже. Так что монтаж прошел быстро и слаженно, несмотря на советы и явный пессемизм окружающих. Модифицируя антенну, Алексей Иванович добился- таки четкого приема и нормального звука. Воля победила!
Антенна, по настоянию Петра Георгиевича, была обмыта. Потом он вспомнил, что не обмыли телевизор, пришлось обмыть и телевизор. Окончательно размякший дядя Петя попробовал было заикнуться о обмывке и первой антенны, так как она тоже, по его высокопросвещенному мнению,  может кому-нибудь сгодиться. На это, казалось бы, очень резонное замечание, маменька твердо возразила, что он, то бишь ее дражайший братец, пусть обмывает с перспективным приобретателем  антенны. На этом диалог брата с сестрой закончился.
Теперь наша антенна гордо стояла на крыше дома и сияла медным блеском в лучах солнца, пугая ворон и галок. Маленькая антенка дяди Леши Брантова выглядела очень неказисто по отношению к нашей медной длинноногой красавице. Но одиночество наших антенн длилось не долго. Все же промышленность работала, и наш дом стал заполняться телевизорами, а крыши антеннами, соответственно. Причем они ставились самой различной конструкции, и как бог на душу положит. Скоро на крыше стоял лес этих чудищ и уродцев, которые пугали гуляющих котов и кошек. А многочисленные крепления довели старую ржавую крышу до ручки, и она потекла. Но это будет потом, а пока мы были почти монополистами (не считая дяди Леши Брантова ) и у нас был и работал телевизор.
Теперь мы вечером могли сесть и смотреть телевизор. Именно возникло такое мероприятие, как просмотр телевизора. Все семейство рассаживалось, выключался свет, и мы наслаждались голубым экраном десять на пятнадцать сантиметров. Было очень неудобно смотреть в такую дырку,  мы терпели. Но недолго. Отец вызнал, что наложено  производство линз для такого безобразия как наш «КВН». Куда он писал, кого просил, я не знаю. Но как-то он пришел домой с коробкой в руках. Там была линза. Проще говоря, это был запаянная сфера с маленькой дырочкой вверху для залива туда дисцилированной воды.
Снова возникли проблемы. Долго не могли найти дисцилированную воду. В аптеке ее не обнаружилось, а идти в аккумуляторный цех на фабрике  мать категорически отказалась, несмотря на прозрачные намеки отца. Выход был найден. Причем очень просто. Пошел дождь,  мы поставили на улицу чистые тазы и пара литров, пусть не дисцилированной, но чистой воды были у нас в распоряжении.
Линза была готова к эксплуатации. Она устанавливалась перед экраном, и происходило чудо, экран увеличивался в два раза. Был один недостаток, нужно было сидеть тесно рядком перед линзой, так как сбоку ты мог наблюдать только край линзы и то же маленький экран. Но этого недостатка мы не замечали, у нас был телевизор. Конечно, не обошлось без издержек. Мало того, что «КВН» был несуразно велик и длинен, что под него пришлось переделать тумбочку, так еще потребовалась дополнительная площадь для выдвигающейся линзы.
Не буду утомлять читающих очередным авралом всех родственников по поиску листа фанеры, подставки и прочего, прочего. Наш дом был полон патетическими возгласами папеньки, что ничего в доме не найдешь, что листа фанеры не сыщешь.
Нужно было отметить, что крик был с его стороны искренен, что он действительно не понимал: «ну почему в доме нет хорошего листа фанеры размером пятьдесят на пятьдесят и толщиной десять миллиметров», причем в тот момент, когда именно ему, папеньке, этот лист потребовался. «Безобразие»-клокотала папина голубиная душа. Она бы, душа, долго еще клокотала. Потому, что если бы мы даже и нашли ему лист фанеры, то возникли бы вопросы по поводу столярного инструмента (будто он у нас есть), что он, если что и есть, не наточен (кто бы, наточил. У нас кухонные ножи точила мать, а когда подрос, то я).
Возникло бы много «почему?». Матушка поступила проще: она нарисовала чертеж, сделала замеры и отдала все это деду Ивану. Дед с удовольствием выполнил просьбу своей любимой снохи. Монтаж прошел днем, когда Алексей Иванович сеял разумное. доброе вечное своим ФЗУшницам, и его самолюбие не пострадало. А дед, как опытный столяр, проявил чудеса умения и смекалки. Под телевизором стояла, посверкивая бесцветным лаком, модернизированная и обновленная тумбочка, которая одним движение руки превращалась в обширный полигон для нашего громоздкого телевизионного хозяйства.
Для нашей семьи наступила жизнь, полная неудобств и неожиданностей. Напоминаю, что дом был двенадцатиквартирный, двухэтажный, с фанерными перегородками. Двери не закрывались, а если и запирались, то все знали, у кого, где лежит ключ от входной двери. Одним словом, дом был огромной коммунальной квартирой, и уединиться в такой коммуналке было невозможно, даже если и захочешь, тем более, повторяю, двери закрывались только на ночь.
На нашу беду в местной газетенке «Приволжская правда», в простонародье «Болтушка» стали печатать скудную программу первого канала, то есть того, что мог принять наш мужественный аппарат. Газетку люди выписывали, и кто устоит, если в девятнадцать часов начинался фильм.
Фильмов было не так уж и много, о них знали и тут, на тебе, они идут по телевизору, который есть у Гришиных. Бедная мама, половики мы были вынуждены трясти каждый раз после просмотра, пол протирать тоже.  А под соседский шумок набивалось наше подрощи столько, что по полу не пройти было, одни стриженые головы и черные от грязи пятки. Открывали окна, чтобы  была возможность дышать. Но терпели,  ничего не скажешь, соседи пришли.
Шло время, телевизоры переставали быть вечным дефицитом. Мало того, их стали продавать в кредит. Они появились других моделей, с большими экранами и пришло время, когда наш «КВН» выглядел в новом телевизионном ряду скромно и очень скромно.
Наступила телевизионная эпоха. Почти каждая семья обзавелась своим аппаратом и вечерами на улице наступала тишина. Народ смотрел телевизор. Только перед сном выходили соседи подышать воздухом, переброситься новостями. И разве что очень погожим вечером, и то если по телевизору не шел интересный фильм, раздавался стук дюралюминиевых костяшек домино и разухабистые мужские возгласы, констатирующие удачность хода.

                Он хотел стать дьявольским моряком…

В  тихом  семействе Гришиных, живущих размеренной, подернутой ряской провинциальности жизнью, произошел нетипичный для наших кондовых условий случай.
Два моих братца, двоюродный -Владислав Чернокозов  и роднее не придумать - Станислав Гришин, решили стать моряками. Да, именно моряками, а по такому случаю им сбрендило поступать в морские училища.
Дело было, когда их клюнул в  общеизвестное место жареный петух, с 1963  на 1964 годы. Владислав тогда заканчивал одиннадцать классов, а Станислав одолевал восьмилетку, в которую, кстати, ходил и я.
Речь сейчас не  обо мне, хотя все эти события отрикошетили именно по мне и где-то крайним в этой истории оказался именно я. Им что, они были умные и закончили  мореходные училища.
Самое интересное было в том, что я, создав  имидж заправского моремана, решил, что без моря  жить не могу, и «море мертво без меня».
Решение пришло мне в голову в двенадцать лет, и я его не поменял до шестнадцатилетия, хотя в это время люди уже что-то соображают. Мы были не таковские.
«Клюнул в п…жареный петух». И эта упертость привела меня  далеко не в морской флот, а в ГРУ им И.П.Кулибина, да еще  не  судоводительскую  специальность, а на  «техника водных путей сообщения», которая готовила специалистов по обеспечению судоходства на реках и озерах. Специальность миролюбивей не придумать. То есть возможность стать «одноногим, бородатым, немного раненым в живот» начисто пропадала.
 Владислав закончил Мурманское высшее инженерное морское училище, получив специальность инженера -электромеханика. Станислав- Ленинградское мореходное училище по специальности «эксплуатация морского транспорта». Хорошие специальности, что и говорить. Я, как и положено, в старых добрых русских сказках третьему брату, оказался крайним.
Решение Владислава в кинешемской родне не обсуждалось. Он поступал в Высшее военно-морское училище радиоэлектроники имени Попова. Эрудиция тетушек и дядюшек не могла дотянуться до этих непонятностей. Потом у Владика папа был подполковником, извините, это тоже о чем-то говорило. Затем у Владислава была серебряная медаль, и он и его родители знали, куда поступать одаренному ребенку. Так что обсуждать Владислава не решились.
 Лишь только отец в минуты раздражения срывался, что вся Стасова морская блажь- из-за  двоюродного братца.
Вообще-то он был прав. Действия Стаса вызвали у родителей  раздражение и нервов они братцу помотали немало. Стаса понять было можно: как я уже не раз говорил, мы все мечтали убежать из дома. Хоть к черту на рога, но бегом из родимых пенат. От воды, дров, помойки…  Бежать, бежать.
 Стас  бежал вполне осмысленно и цивилизованно: он хотел поступить в мореходное училище. Но родители его понять не могли. У них был антагонизм к морской профессии. «Болтаться в море, без семьи, что будешь делать на берегу» -эти вопросы сыпались на бедного брата, в основном,  во время ужина. Дело заканчивалось тем, что братец бросал ложку и уходил из-за стола. Доставали его крепко.
Причем все рассуждали так, словно сами всю жизнь проходили в море. Одним словом: « Плавали, знаем…». Приводились какие-то примеры из жизни родственников дальних родственников, а то и родственников приятелей у которых, пардон, задница обросла ракушками, что ничего хорошего они от этой морской службы не видели. Даже призвали на помощь такого «флотского авторитета» как мой крестный дядя Вася Гришин, который служил срочную в Мурманске по охране морского судоремонтного завода. Крестный пришел по случаю такого ответственного задания выпимши. Долго хлопал себя по коленям, восклицая: «Эх, племя! Ехорка махорка! Выросли!» и красноречиво поглядывал на матушку, чтобы она расчувствовалась и налила лафитничек.
Когда папенька напомнил  про его воспитательную миссию, то крестный напрягся и выдал: «А я чего,  Алексей, чего я знаю. Вот в Росту за водкой бегал. К девчонкам в общежитие в самоволку ходил. Вот помню…» Крестный удобнее расположился за столом, с сожалением посмотрел на кружку с чаем. Потом глянул на маму и вздохнул. «Вот я помню…» -задумчиво начал он.
Мама женским чутьем  поняла, что воспитательную функцию наш дражайший дядя Вася не выполнит, а ненужностей мы наслушаемся много.
Одним словом, крестный не смог огласить нам свои мемуары по поводу его славной службы по охране материальных ценностей Ростинского судоремонтного завода.
Но, впервые, в нашем доме прозвучало слово «Мурманск». Никто об этом не задумался. А через пять лет этот город, которого мы в глаза не видели и слыхом не слыхивали, станет у родителей головной болью. Стас получит туда распределение. Он сам изьявит желание  ехать.
 Вернее,  о Мурманске мы  услышали гораздо раньше, в1964 году, когда Владислав поедет пытать удачу  в Военно-морское училище. Только не имени Попова, а имени Ленина и там, не пройдя мандатную комиссию,  поедет в Мурманск, в Высшее инженерное морское училище Рыбного хозяйства СССР.
 Что произошла за история? Почему  двоюродный братец решил поменять блестящую форму военно-морского офицера на зюйдвеску и рокон рыбака, я не знаю. Но факт был свершившимся, он поступил в МВИМУ на электромеханический факультет.
 К нам в дом тихо и незаметно входил Мурманск.
Стас не был еще в том возрасте, чтобы послать все это рубленское кликушество подальше, но он, наверняка, был готов это сделать. Даже в моем одиннадцатилетнем мозгу вызревала нота протеста: «Да почему вы за нас думаете!». Очень я в тот момент сочувствовал брату.
 У нашего папы что-то в мозгу щелкнуло, и он стал терпимее относиться к Стасовой идее поступления в мореходку.
Нужно сказать, что отец в любой поставленной им же самим проблеме разбирался детально и досконально. Так и здесь, почувствовав свой пробел в морском образовании, он через справочник по высшим и средним специальным учебным заведениям выяснил наличие мореходок и понял, что их не так много.
 Что это Министерство Морского флота СССР, а не загот контора. Он написал массу писем в интересующие его мореходки и убедился, что это далеко не банальные техникумы. В нашем семействе началось потепление, и ужинать мы стали спокойнее. Нужно отметить, что и Стас, поняв, что просто так в мореходку не поступить, это вам не химический техникум, всерьез занялся учебой.
Вскоре после Нового года пришла бумага из Ленинградского мореходного училища, в которой извещалось, что вводится новая специальность « Эксплуатация морского транспорта». Эксплуатационники в море не ходили, они работали в порту. Родителей это вполне устраивало, Стаса тоже. Решено было, что Стас поступит на это отделение.
Я был всерьез расстроен. Уже заранее гордясь своим братом, я видел его на капитанском мостике, а тут такой облом. Конечно, забыв про очень развитый инстинкт самосохранения, я попытался вразумить его, чтобы он не делал, на мой взгляд, такой катастрофической ошибки.
 Но старший брат есть старший брат, небольшой монолог с его стороны, где преобладало: «без сопливых обойдемся… не твоего ума дело… помалкивай в тряпочку»,  я замолчал.
События в нашей семье развивались дальше. Стали приходить  письма из Ленинграда, почти в каждом были фотографии. С них смотрел настороженный подросток, остриженный наголо, в незнакомой доселе морской форме. В наш типично провинциальный и сухопутный дом врывались новые слова: « курсант, кубрик, гюйс, гальюн». Все это будоражило сознание, заставляло крутиться на месте. Было понятно, что Стас попал в новую, непонятную, для нас, кинешемских обывателей, жизнь.
 Я с приятелями рассматривал фотографии Ленинграда, и мы дружно вздыхали.
Революция в мозгах произошла окончательно и бесповоротно, когда Стас приехал на зимние каникулы. Морская форма делала его непохожим на того, прежнего Стаса, с которым мы регулярно ссорились дома. Он был великолепен: синяя форменка с единственной курсовкой, увенчанная шитым красным флажком, эмблемой морского флота. Черные суконные брюки без ширинки, шинель и шапка с кокардой. Было от чего поперехнуться соплями!
Он меня добил окончательно, вручив  майку-тельняшку и настоящей черный флотский ремень. О боги! Я поверил, что они есть. Я по телячьи промычал слова благодарности, потерся лбом о плечо братца. Все, я решил стать моряком, тут же, сейчас. Натянув тельняшку и нацепив ремень, я двинулся в школу. Чтобы все это благолепие было достоянием для окружающих, мне пришлось надеть  пиджак, который я презирал начисто и ходил в ковбойке. Для более детального рассмотрения тельняшки, был приспущен пионерский галстук, и расстегнут воротник.
Вот этаким кандибобером я заявился в  свой родной пятый «В». Народ затих. Это Витя Гришин, вообщем-то, достаточно сдержанный мальчишка в классе, вдруг появился в таком прикиде. Даже многочисленные второгодники, которых  в нашем классе на задних партах скапливалось все больше, и те затихли. Небывалое дело! Я всегда был тихий, никогда не рвался вперед.  Не пнут,  так и не полечу. Все ассоциации с моряками у нас черпались через фильм «Оптимистическая трагедия». Пришел бы в класс какой-нибудь второгодник Коля Лагутенков, которому скоро в армию. В рубашке, расстегнутой до пупа, а оттуда «рябец» (по блатному-тельняшка) выглядывает и все было бы в норме. Чем не моряк? В «Оптимистической трагедии» какие парни чудеса на палубе вытворяют. А тут я нарисовался.
Свои в доску стали рассматривать все это богатство, нейтральные- искоса посматривали. Всех задело за живое мое морское обмундирование.
Прозвенел звонок. Начался урок истории, вошел наш директор школы, Алексей Иосифович Ликуев. Он только глянул на меня и все понял. Легкая улыбка скользнула по его лицу. Меня даже к доске вызвал. Вздох восхищения раздался по классу. Конечно, было на что посмотреть. Выглядывающий треугольник тельняшки, сверкающая бляха ремня. Какая там история!
 После урока Алексей Иосифович подошел ко мне и тихо спросил: «Стасик приехал?». Он знал брата, так как его сын, Володя, со Стасом учился в одном классе. «Приехал»-сказал я. Я почему-то почувствовал, что делаю не то. Что не то, я еще не знал, но спинной мозг бил набатом: «Не то, не то!».
 «Ты передай ему от меня привет и пусть он заходит к нам, Володя будет рад»- сказал Алексей Иосифович, незаметно застегивая мне пуговку на рубашке и подтягивая пионерский галстук.
«Подарки он привез»- скорее утвердительно спросил Ликуев, застегивая мне пуговицу на пиджаке, чем окончательно привел меня в порядок. Для меня этого было достаточно. Больше в  флотских реквизитах я в школу не ходил. Зато через четыре года  обрек себя на ношение всей этой красоты на целых семь лет.
Пройдет много лет, я потеряю  время в училище, потом загремлю на флот. Окончательно отстану от своих ребят, которые за это время закончат десять классов, не сдадут в институты, уйдут в армию, потом через подготовительное отделение поступят в вузы, кто в- текстильный, кто в- энергетический.
 В итоге, когда я был на первом курсе в МГУ, мои сотоварищи, с которыми я заканчивал восьмилетку, без особых усилий учились на третьем.
Но в то время я «заболел» морем. Скорее всего не морем, а процессом морской подготовки.  «Курсант, роты, практика»- все это будоражило сознание, вьедалось в мозг костей и не выветривалось. Да и как было не вьесться. Стас учился в Ленинградском мореходном училище, проходил практики в морских портах. Города какие: Клайпеда, Калининград, Ленинград! Набатом били по ушам.
Доходили сведения через крестную о Владиславе, который поступил в МВИМУ. Не зря крестный каркнул про Мурманск, не зря.  Первая волна пошла. Ведь нужно же было сложиться такому стечению обстоятельств, что Владиславу, не прошедшему мандатную комиссию в Ленинградском высшем военно-морском инженерном  училище имени Ленина, предложили сдать документы в Мурманское высшее инженерное морское училище на электромеханический факультет.
 Тетя Тоня принесла и показала фотографию Владислава. Несчастней человека нельзя было придумать. Но курсант МВИМУ.  Летом он приедет в элегантном  флотском клифте, с двумя курсовками на рукаве.
 На мой недоуменный вопрос насчет отсутствия форменки, Владислав снисходительно обьяснит, что существует разница в форме.  Форменка и брюки без ширинки, это форма одежды низшего  флотского состава, он же - будущий морской инженер. Мне его форма не понравилась. Шика не было. Брюки какие-то нерасклешеные. Пыль по улицам не метут. Рубашка белая, да еще с галстуком.  Тельняшка из  рубашки не проглядывает. Я был разочарован в его  ВУЗе. Ну что это! Людей по- нормальному одеть не могут.
 Судьба сделает мне еще раз хи-хи. Я всю эту красоту не буду снимать семь лет, да еще в студенчестве стану брюки с тельняшками донашивать. На подготовительном отделении, да и на первом курсе тоже, это был своеобразный шарм: из рубашки выглядывал кусочек тельняшки, черные флотские брюки и бляха на пузе. Красавец!
 Вроде визитной карточки преподавателям: «С этого парня много не спросишь!». Тельняшки  у меня в строй отряде  выпросят. Очень они в стройотрядовскую, зеленую форму вписывались. Одна тельняшка даже в Чехословакию уедет. Чех Питер выпросит, но взамен даст замечательную футболку с изображением авторалли. Очень дефицитная была футболка.
Меня из-за флотского обмундирования  сосед Осман, негр из Судана, панически боялся.
Мы сами убирались в блоке, а Османчик, с детства тяжелее кошелька ничего не поднимал и грязнее носового платка в руках никогда  не держал. Аристократ, одним словом. 
Убираться, этот аристократ не хотел, и приходилось ему напоминать. Так он никого не слушал, только меня. Стоило мне выйти в коридор в тельняшке, в флотских брюках с бляхой и сверкая передними металлическими зубами гаркнуть: « Осман, в чем дело! Почему приборки в кубрике не вижу!», то Османчик с перепуганным видом вылетал из своей комнаты и лепетал: «Мой не успел, сейчас мой все сделает» и отчаянно принимался возить тряпкой по полу.
Я уходил в комнату, приказывая, чтобы по мере готовности он мне доложил. Османчик, основательно вымокший, словно им мыли пол, робко стучал в дверь и блеял: «Мой все сделал» и со страхом смотрел на меня снизу вверх.
Сунув руки в карманы, я выходил в коридор. Из- под нависающего чуба, осматривал развезенную грязь по углам  и удовлетворенно хмыкал: «Пойдет». Счастливей человека, чем Осман в это время трудно было найти. Он начинал светиться как  уголек. Я  для поощерения хлопал его по спине, и он испуганно вздрагивал. В его генах крепко сидели удары линьками.  Однажды, после очередного моего вливания  за грязь на палубе, Осман горестно пожаловался Олегу Растегаеву, что он  меня очень боится. На удивленный взгляд Растегаича  Османчик понизил голос, и, страшно вращая вытаращенными глазами, прошептал: «Колонизатор!»
 С поступлением Стаса и Владислава в наш дом ворвался Ленинград с Мурманском. Приезжали братья, год от года взрослевшие, приносящие массу хлопот родителям своим независимым поведением.
Владислав расписывал прелести Мурманска. Мы услышали о заполярном городе, северном сиянии,  рыбацких судах, лове рыбы.
 Я как человек любопытный, рванул тут же в библиотеку,  начитался о полярных мореходах, Северном морском пути и мог разговаривать с двоюродным братом на общие для нас темы. Владислав снисходительно мне обьяснил, что его мореходка  рыбацкая, и он будет ходить в море, ловить рыбу.
«Рыбаки, Виктор (ударение на последнем слоге),- вдвойне моряки»- задумчиво, с гротеском говаривал Владислав, полуразвалясь на терраске. Он нравился себе в этот момент и полугодичные мотания в Атлантике  воспринимал как неизбежность, как крест, возложенный на него.
К тому времени моя детская кличка «Сивый» ушла в прошлое, если она и произносилась кем-то, то я не только не откликался, но и смотрел недоуменно. В тельняшке, подаренной Стасом, я вздыхал и с восхищением глядел на братца, который в моих глазах выглядел густопсовым мореманом с задницей, заросшей ракушками. Мне тоже хотелось скрести грудь когтями.
 Когда Владислав гостил в Дерябихе, а он уже приезжал на каникулы без родителей, там частым гостем был мой крестный, наш общий дядюшка Вася. Я о нем рассказывал, когда его  родители призвали рассказать Стасу о привратностях морской службы. Крестный повадился забегать после работы к деду на подворье, где гостил Владислав. Я тоже пропадал там, теперь уже на полном основании друга и соратника двоюродного брата. Мушкарки и тирания младшего  ушли в прошлое.
Из мелкого пакостливого «Сивого» я превратился в достаточного подростка,  вытянулся в длину и у меня, неожиданно для всех, стал отчаянно крутиться чуб. Вообщем, я стал заметнеть на Дерябинском подворье, и даже дед увидел эти превращения. Я шел в их породу только другого колора. Он  сменил гнев на милость.
 «Ты, Виташа, забегал бы к нам почаще»- как-то сказал он. Медведь сдохнет!  Я был признан основоположником Гришинского рода.
Вот мы, втроем, иногда к нам подсоединялся  дед, уютно устроившись за столом, под вишневое винцо и аппетитную яишенку,  беседовали о жизни. Владислав с крестным  говорили о Мурманске, вспоминали общеизвестные места. Крестный, действительно, был призван на флот сразу после войны, и приготовился тянуть  лямку срочной службы пять лет. Но так как попал не на корабли, то ему, как он сказал, крупно повезло. Их береговую часть, служащую по охране военных обьектов, передали в ведение Советской армии. «Переодели нас в армейскую форму»-задумчиво вещал дядя Вася, потягивая  винцо. Мы, конечно, взгрустнули, оно и понятно, Мурманск и вдруг армейская форма, но все компенсировалось тем, что служить нам обьявили всего три года.
 Я слушал их о неизвестном мне, загадочном городе Мурманске, который представал  сказочным Колондайком. Туда ездят за «длинным рублем», что денег там немеряно, и гребут их совковой лопатой. Одним словом «начиналась отделка щенка под капитана»
 Желание стать моряком крепло. Я вставлял из прочитанного умности, меня, нужно было сказать, слушали. Крестный, все более размякая от выпитого винца, хлопал ладонью по колену и восклицал: «Дядь Вань, ты посмотри, и этот вырос, ну ехорка-махорка! Эх, племя!». Дед, к тому времени,  только пригубливающий стаканчик вина, довольно улыбался в усы.
 Мне, казалось, что он простил мне даже леворукость. Он гордился нами. Тетя Тоня под страшным секретом передала речь деда перед своим старинным другом Иваном Бахаревым, который зашел навестить его: «Внуки у меня, Иван, молодцы, все моряки, инженеры!».
Стас все реже приезжал домой. В отличие от Владислава, который был горазд поговорить, вообщем- то как и я, Стас ничего не рассказывал. Он все больше где-то пропадал. Стас быстро прекратил ездить домой в форме. «Надоела!»-коротко отвечал он на мои вопросы. Как он был прав!
 В ГРУ мне вломили выговорешник за ношение гражданской формы одежды уже летом, после первого курса, когда мы были на учебной практике. Наверное, так всегда бывает, к чему стремишься, а оно, бах, и надоело. Но мое желание поступить в мореходку им приветствовалось, и он заверял, что проблем не будет. Я мысленно пришивал курсовки на левый рукав.
 «Твоя дорога в море», «Соленые ветры»- стали настольными книгами. Мой приятель Саша Зайцев лез на стенку от негодования от такой флотской романтики. Он как-то взял у меня книгу «Твоя дорога в море», на другой день принес ее и бросил  мне на парту со словами: «Ну хрень ты, Витюша, читаешь».
Я остолбенел от такого заключения. «Расписывать величайшее удовлетворение, от того,  что простоял вахту у котельной топки! Ты что, поумнее ничего в библиотеке не нашел?». Так расчихвостил меня мой друг.
 Он пытался вывести меня на мысль о десятилетке, чтобы после окончания решить, что  дальше делать. «Уж поступать, так в высшее военно-морское инженерное  училище»-задумчиво говорил он.
Я потом все его слова вспомню, когда буду кочегарить сутками у котлов,  чистить их от кокса, задыхаясь от угольной пыли и копоти. Вспомню, когда на судоремонте  зачищал топливные баки от грязи,  драил междонные пространства  и многое- многое другое, далекое от романтики. Об этом  в школе как-то не думалось. Алые паруса давлели!
 Саша был до зависти постоянен. Он в седьмом классе решил поступать в физико-технический институт  и добивался своего, каждый день, мотаясь в городскую школу. Поступил, только не в физ-тех, а в Московский институт электронной техники. Меня кольнуло чувство зависти, когда он приехал после первого курса в новенькой стройотрядовской форме. Я был на практике на дноуглубителе. Что и говорить, дистанция огромного размера. Потом мы снова встретились, он заканчивал свой МИЭТ, а я… а я учился на очередном  подготовительном отделении.
Как он радовался, что хоть и с колоссальным опозданием, но я вышел на орбиту. Что и говорить, это был действительно друг.
О том, что я буду поступать в Ленинградскую мореходку, было воспринято родителями с пониманием, так как они поняли прелесть закрытого учебного заведения на полном государственном обеспечении. Морская форма их больше не пугала и, вообще, они были довольны Стасом.
Так, наверное бы,  и получилось, если не одно «но». Это «но» крепко ударило по мне и повело мою стезю в другую сторону. Я заканчивал восьмой класс, как Ленинградскую мореходку, вернее отделение «Эксплуатация морского транспорта» перевели на базу десяти классов. Вот этого я никак не ожидал. Снова мне на память пришли те злосчастные девятнадцать дней, из-за которых меня не свели в школу в 1959 году. Пойди в первый класс на год раньше и все, Министерство морского флота не потеряло бы такого ценнейшего специалиста.  Переварив такое неожиданное известие, я задумался о других специальностях.
Ближе к весне, в горвоенкомат пришли разнарядки в суворовские училища. Братья Холики, те самые, поджиг, которых чуть не подбил их папашу, решили попробовать  и пошли на медкомиссию. Я и еще несколько человек пошли  за компанию. Нас освободили от занятий в школе, грешно было отказаться от такого шанса. Даже Саша Зайцев и тот побубнил что-то для приличия, но поехал.
 Тут-то меня подстерегал еще один «сюрприз»- левый глаз показал  пониженное зрение. Я был в недоумении, но  при дополнительном осмотре выяснилось, что это последствия травмы. Когда меня окулист расспрашивал, то я вспомнил, что мне попали в детстве плотным снежком  в глаз. Очень метко попали.
 Врач покачал головой и сказал, что жаль, я хороший парень, но в суворовское училище  не пройду. Это известие меня не огорчило, так как  суворовское училище мне  не климатило. Становиться военным, к тому времени мне совершенно расхотелось. Кстати, комиссию из нас прошел только один человек. Леша Молчанов, которому, как и мне, суворовское училище было до лампочки.  Лешка, был парень рациональный, ему хватило химического техникума.
 Холики же расстроились крепко, я своим глазом- тоже. На мои стенания о порушенной мечте Саша Зайцев хладнокровно заметил, что хватит блажить,  нужно настраиваться на девятый класс.
Я догадался спросить врача о своем желании поступать в мореходку. Врач стал серьезным и ответил, что боится меня огорчить, но там требования выше, чем в суворовские училища. Гражданские мореходные училища приравнены по требованиям к высшим военно-морским.
 Он мне посоветовал отправить медицинскую карточку для предварительного запроса, что и было сделано. Пришел удар ниже пояса: на судовождение я не прохожу. Я забил тревогу, так как моя мечта погибала на корню.  Стал доставать братца, что судовождение тоже специальность и не хуже, чем эксплуатация. Но к моему несчастью Стас знал гораздо больше чем я. Он  не хотел, чтобы я стал штурманом. Хотя смог бы меня протащить через медкомиссию. Это я убедился в ГРУ, когда парни протаскивали по зрению своих младших брательников. Медсанчасть в училище своя, родная, и уговорить врача поставить на 0,1 процента повыше, труда бы не составило. Не в очках же мы туда приходили.
В 1968 году романтиков с большой дороги было много. Почти вся пацанва рвалась в моряки, летчики, космонавты. Конкурсы в мореходки зашкаливали за десять человек, было из кого выбирать.
У меня  родитель как-то осторожно поинтересовался, что может быть, меня заинтересует планово-экономический техникум. Было такое учебное заведение у нас в городе. Этот техникум готовил бухгалтеров и плановиков. Вы представляете, какую пощечину мне нанес папенька! Я дара речи лишился. Там одни девчонки учились, а если и были ребята, так одно название. И я, в тельняшке!
 Я задумался о судомеханической специальности. Родитель мне мудро сказал, что какой из меня механик, это дело нужно любить. Я же велосипед через силу собирал.  Отец  человек был умный, про техникум  мне больше не напоминал. Я сам про него вспомнил…когда на экономическом факультете в МГУ учился.
Нечто подобное  я  услышал от Александра Петровича Жарова,  преподавателя в училище. Он у нас  три года «Судовые дизеля» читал. Умнейший был человек.
  Видел нас, как на стеклышке, что мы из себя представляем. Рассматривая наши перспективы, он всегда качал головой и говорил начальнику специальности, что я для технического флота человек потерянный, хотя и круглый отличник и перспективный краснодипломник.
«Вот Иванов будет механиком, а Гришин- нет»-говорил он, задумчиво покачивая головой. На недоуменный вопросы Жаров отвечал, что Шура Иванов разгильдяй и неуч, составит золотой фонд  водного транспорта.  Он и не учится, что у него интуиция присутстствует. Виктор (без ударения)-способный парень, выученный, он многого добьется, но работать на флоте  не будет.  Уверяю вас.
Я, наверное, как и братья Соколовы, тоже бы свыкся  с мыслью, что моя мечта разлетелась на мелкие кусочки.  Компания подбиралась неплохая. Те же Холики, которых в военкомате обнадежили, что требования в суворовские училища- это одно, а в военные училища- другое. Путь им в военные вузы не закрыт, нужно учиться дальше и получать среднее образование, а там они решат. Правильно им сказали в военкомате: Холики закончили десятилетку и начисто расхотели становиться военными.
 «Не ходи к гадалке»-как говаривал мой папа, и я бы трансформировался за эти два года. Тем временем Стас закончил мореходку и распределился в Мурманский порт. Мой идейный вдохновитель и компаньон по океанским грезам Владислав, тоже заканчивал свой морской вуз, и после практики стал несколько сдержаннее в отношении флотской романтики. Больше того скажу, он не стал моряком. После распределения на Дальний Восток он сломает ногу, упав при переходе с одного борта на другой, и вернется в Мурманск. Стас его устроит работать в портовые мастерские, после чего он уедет в свои Черновцы, и будут работать  по монтажу электрооборудования в Агропроме. О его флотской биографии будет напоминать только вузовский значок «МВИМУ». Одним словом, никто у нас дома уже не кричал: «Пописайте на грудь, я море вспомню!»
 Тем временем, папа взялся за порушенное дело. Он мог и любил писать. Как я уже говорил,  он ставил себе проблему и решал ее основательно и до конца. Не зря в учительском институте  учился на физико-математическом отделении. Он был логик и структурировать проблему умел. Письма из средних учебных заведений к нам приходили каждый день. Родитель изучил требования к поступающим, и пришел к выводу, что в Министерстве речного флота мне может повезти. Так медленно, но верно мне забрезжило Горьковское «Ордена «Знак Почета» речное училище» имени Ивана Петровича Кулибина.
 Поворот судьбы, который возник, чтобы отдалить меня от водоплавания не удался, и я вновь, с упорством достойным иного применения, пошел навстречу дороге, вытянувшейся в семь долгих лет.


Рецензии