Художник и море

________________________________________

 
 

Объем – 80 страниц
Рассказы
Издательство: STELLA, Германия
Год выпуска – 2013
ISBN 978-3-944121-74-1
Цена: договорная
 
Книга лауреата Премии им. О. Бешенковской – 2013 выпущена под патронажем Международной гильдии писателей.
 
Книгу можно заказать у автора: viktor_grishin@mail.ru
Художник и море
 Содержание
Кипрская сказка
Художник и море
Городская сказка
Рождество на Кампене
Баланка
Выбор
Старьевщик
Навечно в памяти народной
С Андерсеном на фюзеляже
Старый дом
               


Кипрская сказка
Море еще не проснулось. Его грудь мерно вздымалась, а прибой лениво лизал прибрежные камни. Туман ревниво охранял сон моря, окутав его плотным слоем, который сливался с облаками. Но утро брало свое. Просыпалось солнце. Нехотя, угрюмо. Оно явно не выспалось, но вставало по раз и навсегда заведенному порядку. Солнце пронзило лучами слежавшиеся за ночь сиреневые тучи, и принялось гонять туман. Не успокоилось, пока не разодрало его в клочья и не загнало под прибрежные камни. Туман негодовал, сопротивляясь такому бестактному обращению. Он взвивался вверх, закручиваясь спиралью, затем штопором уходил вниз, расстилаясь над безразличным морем. Но безуспешно. Утро овладевало морем. Вскоре только голубоватая дымка напоминала, что была ночь. В такт морю лениво покачивались на рейде торговые суда. Их было много, купцов. Кипр обойти нельзя. Уж очень удобно расположился этот зеленый ковшичек в северо-восточной части Средиземного моря. Бок о бок стояли и ждали выгрузки солидные испанцы и португальские каравеллы. Ганзейские трехмачтовые когги тоже стояли на бочках, дожидаясь своей очереди. В далеке стояла венецианская каракка.
Тихо было на рейде. Лишь слышались редкие выкрики. Это утренняя вахта, чтобы не заснуть подбадривала друг друга. Дремала на форту и стража. Суда стояли дружественные, под торговым флагом и Пафосу никто не угрожал. Солдаты отставили алебарды в стороны, а сами прислонились к вековым стенам форта и оцепенели под утренними, пока еще не жаркими лучами солнца. Начальник стражи бодрился и не поддавался дреме. Он ходил по периметру форта, вымеряя шагами пространство смотровой площадки и чаще обычного рассматривал морскую гладь. Все знакомо, не первый год служит солдат. Вот и сейчас он лениво скользил подзорной трубой по брустверу форта. Тихо. Но что это! Сквозь редеющую дымку медленно проявлялся парус. Нерезко, как в дыму, но самый настоящий парус. Он как-то ловил потоки ветра и передвигал судно. Начальник стражи нетерпеливо закрутил окуляры трубы, чтобы добиться резкости. Вскоре он рассмотрел парус. Он был прямой бело-красного цвета. Да это был парус с бело-красными полосами. На фоне его все отчетливее просматривалась оскаленная голова дракона. Красные глаза чудовища невидяще уставились в обьектив трубы. Что это за судно? Почему оно идет под парусами прямо в порт, вместо того, чтобы встать на якоря и нанести визит начальнику пристани. Начальник стражи послал за комендантом форта. Комендант форта, сухой чернобородый грек, только взглянул в трубу и все понял. Он слегка побледнел и сказал только одно слово: «Викинги». Затем, словно желая ошибиться, стал вновь рассматривать судно, которое вышло из тумана и шло прямо к берегу. Упал парус, и судно предстало во всем своем величии. Да, это был драккар. Боевой корабль викингов. Низко сидящие борта были защищены красно- черными щитами. Над бортами просматривались головы в шлемах. Последние сомнения рассеялись. Это были викинги, беспощадные скандинавы, наводящие ужас по побережью Средиземного моря. Но давненько их не было. Комендант форта был стар и помнил стычки с этими пиратами. Он нахмурился, вспомнив их абордажи. Викинги не щадили никого. Потом их крепко потрепали мавры при входе в Гибралтарский пролив. Многие морские бродяги бросили свое ремесло и стали служить у константинопольского императора. И вот снова они. Неужели собираются напасть на Пафос? Вот так открыто, когда рейд забит торговыми судами. Комендант форта снова прильнул к окуляру трубы. Драккар был виден четко и ясно. Гребцы мерно работали веслами. Комендант сразу отметил их слаженную работу. Что-что, а работать на судах викинги умели. Мало кто мог соперничать с ними в мореходном искусстве. Он знал, что викинги на веслах не используют рабов. Гребут и воюют они сами. У них весло было что-то вроде божества. Раб, садящийся за весло, становился свободным. Два человека, работающие с одним веслом становились названными братьями.
На корме стоял коренастый человек в кожаной рубахе с нашитыми металлическими пластинами и в шлеме. На поясе викинга висел тяжелый меч. Морской конунг, что-то вроде князя, вспомнилось коменданту. Конунг негромко отдавал команды. Начальник форта насчитал около тридцати пяти пар весел. Значит около семидесяти гребцов в одной вахте. Итого полторы сотни человек. Немного для нападения на хорошо защищенный город. Но помня их ярость в бою, это цифра ничего не значила. Он был стар и много пережил, этот комендант форта.
«Тревога» - коротко приказал он начальнику стражи. Быстро и тяжело пробежали, громыхая башмаками по мосту, команда береговых солдат и пушкарей. Вот уже задымились фитили у пушкарей, а жерла медных пушек повернулись в сторону драккара. На «купцах» тоже увидели непрошенных гостей. Заверещали боцманские дудки, на крупных судах запели горны, и все потонуло в топоте ног проснувшихся команд. Вскоре борта судов ощетинились холодным оружием, а откинутые портики в бортах показали свои пушки. Пушки. Давно ли они появились, а уже прочно заняли свое место на судах и фортах. Но драккар шел вперед, словно не замечая суеты поднятой своим появлением. Комендант форта приметил необычное поведение судоводителя: он вел судно, подставив свои борта под прямые залпы корабельных пушек. Да и викинги продолжали грести. Все это настораживало. Но вот конунг, стоящий на корме резко скомандовал. Гребцы слаженно сложили весла по бортам. Конунг снял шлем и отложил его. Затем отстегнул меч и на вытянутых руках показал его форту. На мачту подняли белый щит. Для коменданта форта стало ясно, что идут они с мирными намерениями. Но он знал и коварство викингов. Они могли проникнуть в города под личиной кого угодно. И тогда держись. Не пощадят никого. Лучше принять меры осторожности, а там видно будет. Он отдал команду солдатам. Те быстро сбежали на берег и встали каре перед пристанью
  Коменданта форта смущало военное судно скандинавов. Их торговые суда были другого вида, более округлые, с меньшим количеством весел. А сейчас в бухту заходило одно из самых мощных драккаров викингов, какие только видел старый моряк. И потом сто пятьдесят, по всей видимости, вооруженных воинов. Кто знает, может среди них есть и бессерки. Те считаются один к двадцати. Могут сражаться двумя мечами, полуголыми. Коменданта форта передернуло от нервного озноба, хотя солнце прогревало его металлические латы. Он вспомнил, как его, совсем молодого моряка, спас родной дядя, прикрыв щитом. Но удар, нанесенный топором полуголым викингом, был так силен, что секира пробила щит и накрепко засела в нем. Храбрец был страшен: рыжие волосы разметались по плечам. Густая борода закрывала грудь. Глаза были безумные. Когда  копейщики прижали его к борту, он отбросил застрявший топор и с криком: «Один!» бросился на копья.
Он снова отдал команду. На этот раз тихим голосом. Начальник стражи послушно склонил голову. И вот с противной морю стороны форта быстро вылетел верховой и наметом пошел в сторону города. Все понятно, будет обьявлена тревога в местном гарнизоне. Судно тем временем плавно развернулось и аккуратно подошло к пристани. Скандинавы пришвартовались. На судах шли приготовления к встрече с внезапными гостями, о которых они были так наслышаны. Солдаты морской пехоты стояли наготове и были в любой момент спуститься в шлюпки и принять участие в защите мирного торгового города. Раздался топот ног. Это подразделение береговой страже с алебардами пробежало по берегу и встало заученным каре. Но скандинавы были миролюбивы. Вышедший на пристань конунг с достоинством подошел к начальнику форта и обьяснил причину столь внезапного захода. У них были торговые цели. Прослужив по контракту положенный срок, они щедро вознагражденные за верную службу, хотели бы продать все выгоднее. Путь через Атлантику с родную Скандинавию сложен и опасен. Посему лучше обратить все в золото. Между тем на набережной скапливался народ. Что и говорить годы мирной жизни ослабили бдительность киприотов и теперь в их глазах вместо настороженности, мелькает любопытство. Вон стоит старый Николос. Моряк, с которым они прошли не одну тысячу морских миль и тот безмятежен. С любопытством рассматривает  дракона на драккаре. Ну не насмотрелся в молодости! Комендант порта усмехнулся. Давно это было, ох как давно. Вот и Николос, седая голова, смотрит на драккар и пытается сохранить в памяти его корпус, обводы. Вечером он сядет на крыльце своего дома, и из-под его острого матросского ножа бесформенный кусок дерева будет превращаться в красивую модель судна викингов.
Они шли по городу небольшой настороженной кучкой. Рыжие бороды с волосами перехваченными ремешком. Глаза холодно смотрели на разномастную торговую толпу. Этим парням удобнее держать меч или топор, врезаться в весь этот базар и крушить его, крушить. Это почувствовали торговые люди. Юркий еврей в черной кипе проворно захлопнул ставни, нырнул в дверь и загремел засовом. Чернобородый вальяжный армянин важно стоял у лавки, выставив свой огромный живот. Но, увидев этих независимых парней, резво забежал в лавку и закрыл ее. На балконах, обрамленных коваными решетками, раздался шорох. Это мамки няньки заталкивали юных киприоток от греха подальше в комнаты, закрытые жалюзями. Но молодость бесстрашна. Из-за частых жалюзи мелькали быстрые глаза, слышался веселый смешок. И не зря. Группа скандинавов была не однородна. Наряду с суровыми викингами, прослужившими в охране константинопольского императора, были молодые парни, которые выросли в Византии. В них не было присущей скандинавам жесткости. Они с интересом крутили головами и рассматривали жилища киприотов. Да и одеты они были не так как их старшие товарищи. По костюмам они были одеты как варяги, то есть северные гости, которые редко, но приходили в средиземноморье с торговыми целями. На поясах у них висели увесистые кошели и кружки. Они были вооружены, эти парни. В сапогах, за голенищами у них были ножи, так называемые ножные мечи, которые они переняли у варягов.
Группа скандинавов разделилась Молодежь, освободившись от опеки старших, быстро пошла в сторону рынка. Вскоре раздался их смех. В ответ раздался другой, женский. Старшие скандинавы, усмехнувшись, зашли в ближайшую кофейню, в полумраке которой уже сидели старики-киприоты. Старость уважаема всегда и везде. Особенно  в древности, в средние века. В те времена дожить до седых волос было чудом, но если люди доживали, то не боялись ничего. Так и здешние старики даже не шевельнули седыми бровями, когда под сень таверны зашли незваные гости. Они были красивы своей независимостью эти старые люди. С серебряными кудрями, ниспадающими на плечи. Седые бороды аккуратно расчесанные лежали на груди. Только глаза, черные, не выцветшие, по- молодому цепкие, разом оценили обстановку. Но выдержка прежде всего. Они скорее умерли бы, если бы позволили себе вздрогнуть или показать свое замешательство. Так и здесь, степенно кивнув головами, они продолжили свой неспешный разговор.
Один только старик был внимательнее других. Он аккуратно, стараясь делать это незаметно, рассматривал кружки на поясах пришельцев, их шитые пояса, рукоятки ножей. Это был известный гончар Василиус. Его цепкая память уже схватила незнакомые для него рисунки и будьте уверены, что сегодня же он воспроизведет увиденное на бумаге, а завтра эти непонятные для него письмена найдут свое место на глиняной посуде.
…Мы смотрели друг на друга. Я и море. Море как огромная книга памяти, нужно только читать ее. Вот и сейчас, я вижу бухту. Бухту, заполненную испанскими каравеллами, галеонами. Искусно маневрируя между ними, к берегу подходят черные просмоленные лодки рыбаков. Их встречают шумные жены, которые, поставив корзины с рыбой на плечо, торопятся к открытию рынка. Крестьяне гонят нагруженных осликов, спеша на базар. От старой крепости раздается мелодичный перезвон, это заработали кузнецы. Просыпается средневековый город. На форту стоит, сверкая латами и шлемами, стража.
Я встрепенулся от охватившего меня наваждения и посмотрел на часы. Они показывали девять. В барах и кафе началось движение. Еще не настроившаяся на деловой лад обслуга кафе и ресторанов, толпившихся на набережной, поправляла скатерти на столах, расставляла посуду. Пока тихо, но скоро и очень скоро хлынет на набережную Пафоса туристский поток.
На причалах и пирсах Пафоса стояли туристические суда и прогулочные фелюги. Я продолжал вертеть в руках тарелку с норвежскими рунами и никак не хотел вернуться в действительность.
«Сказки все это»- скажите вы. Конечно. Именно сказки. Скорее всего, местная гончарная мастерская сделала партию тарелок и разукрасила их письменами. Но ведь это так скучно. Зачем же заходить в лавку древностей, и вдохновлено копаться там, в надежде найти что-то, что захватит тебя. Тем более в таком городе как Пафос, где историей дышит каждый камень.
Художник и море

Морю было скучно. Еще вчера он пребывал в ярости: надавал пощечин прибрежным скалам,  затем обрушился на галечный пляж, поглотил камни на глубину, чтобы  в ярости выплюнуть. На этом не успокоился, поскакал, понесся скакунами-волнами с развевающимися гривами белоснежной пены по просторам. Ему развлечения, а у рыбаков беда: спутаны сети, выброшены лодки.
-Ну рассерчало, разыгралось море -качали головами рыбаки, спасая свое имущество. Но море  не слышало никого. В бессильной злобе оно билось в порту о волноломы. Но те твердо стояли на страже, и буяну пришлось уступить. Нехотя ушел он вдаль от берега и там угомонился.
К утру море прекрасно выспалось и пребывало в благодушном настроении. Ему захотелось быть добрым, и он, не помня того, что натворил вечером, подплыл к скалам и реши поиграть с ними в ладушки. Но не тут-то было: у скал до сих пор были нахлестанные щеки и скатывались слезы. Они смиренно стояли и не хотели играть. Море оставило их в покое и поплыло к галечному пляжу. Но и там его ждало разочарование: галька вместо пестрого ковра представляла собой нагромождение камней. А когда море игриво подплыло к ним, то галька с испуганным шелестом откатилась прочь. Морю надоело заигрывать с перепуганными его вчерашними выходками обывателями, и оно решило отдохнуть. Просто полежать и посмотреть на небо.
Море любило небо. Все считали их похожими.  Действительно, небо бывало голубым, с белыми барашками облаков, безмятежно скользящих по безбрежному простору. Но небо могло быть серым, сварливым и гнать свинцовые тучи, готовые всегда низвергнуть холодный дождь. Дождинки как мелкие гвозди вонзались в море, оставляя после себя оспины. В такие минуты у моря тоже портилось настроение, и оно начинало выходить из себя. Но сейчас, к счастью, у  обоих было хорошее настроение и они благодушествовали.
Море подплыло к берегу и увидело человека. Он стоял возле треноги и что-то наносил на полотно. Море часто видело его. Он был странным, этот человек. Он копировал поведение моря. Когда море неиствовало, то человек тоже находился в возбуждении и быстро рисовал на полотне. В раздражении бросал кисти на гальку и ходил по берегу, не обращая внимания на бушующее море. Он даже не пугался, когда море поднималось в свой исполинский рост и бросалось на него. Когда море лениво плескалось у его ног, то он тоже не спешил, а напевая  мелодию, неторопливо рисовал, часто отходя и вглядываясь в нарисованное.
-Кто он?- задавало себе вопрос море -и что он делает на берегу в любую погоду. Он совершенно не боится меня и даже радуется когда я в гневе -продолжало размышлять море. Море знало людей. Это были загорелые крепкие рыбаки, которые выходили ловить рыбу. Рыбаки были сильные люди, и море уважало их. Но и они, когда море было не в настроении, спешили укрыться от его гнева в спасительные бухты.
-А этот человек словно ищет встречи со мной - думало море, покачиваясь. Ему, кажется, нравится, когда я в гневе. Когда с ревом набрасываюсь на скалы, когда вышвыриваю гальку далеко на берег. Кто он?
Однажды море по обыкновению лениво плескалось у берега. У него было великолепное настроение.  Оно благодушествовало. Море увидело человека. Но он не рисовал, а сидел на берегу близко к морю и думал. Его поза выражала отчаяние:  он охватил голову руками, зубами терзал курительную трубку. Он смотрел себе под ноги. Море стало интересно, и он подполз ближе,  к ногам художника. Художник не обратил внимания на исполина.
-Кто ты и почему ты так огорчен? - пророкотало море.
-Человек поднял голову и посмотрел на море.
-Я художник. Вернее еще вчера я думал, что я художник, а сегодня понял, что я бездарь. Морю стало интересно, и он попросил показать, что он рисует.
-Я рисую тебя - ответил художник м и показал морю  работы. Море увидело себя. Он было разным: и свирепым и добрым.   Морю картины понравились
-Это же красиво! – воскликнуло море. Ты настоящий мастер.
Но художник только покачал головой:
-Нет сказал он. Это только застывшее действие. Я не могу передать твою силу и мощь когда ты неиствуешь. Я только фотографирую тебя - он нахмурил брови и затянулся трубкой. Затем добавил:
-Я передаю действие, но не могу передать душу  - человек раздраженно отбросил свои работы. Листы жалобно зашуршали по гальке, словно  извиняясь за себя.
Они долго разговаривали. Море то откатывалось назад в глубину, то возбужденно подплывало к ногам художника, лизало ему ноги и уговаривало работать дальше. Но человек был непреклонен. Наступил момент, когда художник встал со складного стульчика, взвалил мольберт себе на плечи и пошел вдоль берега. Море печально смотрело ему вслед. Между тем появился ветер и стал гонять листы бумаги по берегу. Листы взлетали в воздух, планировали и падали в море. Море качало их на своих волнах и старательно выносило на берег. Море шумело, старалось вернуть человека, но он не обернулся. Вскоре он скрылся за прибрежными скалами. Море грустно смотрело на пустой берег и чувствовало, что ему чего-то не хватает. Человека на берегу не было.

Городская сказка

Дома стояли вдоль улицы, тесно прижавшись плечами. Они давно знали друг друга и были почти ровесниками, эти дома Волеринга. Так же как и Кампен, район отстроился во времена деления Осло на каменный центр и городские окраины. Окраины, где было раздолье для деревянных построек.
 Шли годы, менялись пристрастия жителей. Зажиточные горожане стали перебираться на окраины в деревянные дома, дышащие воздухом, теплом и уютом. Зимой они курились дымками из печных и каминных труб, летом прятались в кущах зелени, осенью багрянели от засыпающих цветов. Весной тихие улочки потрясали кошачьи вопли. Где можно еще найти такое приволье? Даже Фрогнер со всей своей элитарностью не сможет обеспечить такую благодать. Улицы Волеринга поначалу были булыжные, как, впрочем, и другие улицы Осло. По ним грохотали ломовые колымаги биндюжников, занимающихся перевозом грузов. Огромные рыжие битюги долбили булыжник своими копытами, взбираясь на горбатые улицы. Мимо них проносились легкие дрожки рысаков, везущих пассажиров. Затем первобытную тишину района разрезали трамвайные звонки. Им контрастом вторил шорох автомобильных шин.
На транспортную эволюцию дома смотрели с мудростью и спокойствием старцев. Они тоже не остались в стороне от прогресса. Их стройные черепичные крыши обезобразили телевизионные и спутниковые антенны, на стенах появились кокетливые вязи фонарей. Дома не становились моложе. Они, взявшись за руки, противостояли надвигающемуся прогрессу. Но иногда случалось непоправимое. Старый дом, подточенный временем и невзгодами, ссутуливался и падал на колени. Соседи со страхом и горечью смотрели на поверженного временем.
 События развивались быстро. Приезжали строительные машины. Улица заполнялась криками рабочих, шумом работающих механизмов и грузовики увозили остатки того, что совсем недавно было домом. Грустная история, что говорить. Но еще более грустно было наблюдать эту трагедию старой волшебнице, сказке, которая проживала в домах Кампена, Волеринга. Она помнила, как строились эти дома, как застраивались холмы вокруг Осло. Как же это давно было. Еще более печально было видеть, как маленький странный народец в растерянности выбегал из ломающегося дома и со страхом смотрел, как рушится их вековое гнездо. Для них в новом доме не было места. Странный народец не хотел жить в модерновой кухне, в искусственном камине. Куда идти? Они были дружны этот маленький народец. Их приглашали соседи, которые напуганные шумом на улице, толпились возле своих домов. Старая волшебница быстро подхватила маленького бородача, который споткнулся об обломки и упал, едва не угодив под колеса проходящего транспорта. Она бережно перенесла его через дорогу и разместила в саду. Его сразу же окружили взволнованные сородичи.
 Грохот ломаемого дома разбудил старого тролля дремавшего на холме Кампена. Он недовольно заворочался, приоткрыл свой единственный глаз.
 Перед ним предстала давно знакомая картина восточного района Осло: Кампен, Воллеринга. Это места, по которым тролль любил гулять вечером и заглядывать в окна старых домов, дышавших сказкой. Он подглядывал очень аккуратно, чтобы не напугать маленьких детишек, которые не утратили способность видеть и чувствовать сказки. Но это ему не всегда удавалось. Так мальчик Петруша, который жил с мамой и папой на Бринкенгате в старом домике под черепичной крышей, часто видел старого тролля и громко комментировал его появление.
 «Тролль идет», заявлял он и для убедительности протягивал ложку к окну. Странный народец,  размещавшийся на старинных кухонных балках, в подполье и печке высыпал к окну посмотреть на тролля. А Петруша тем временем доедал кашу, становился сильным, и распрямлялся в своем креслице. Он был еще маленький мальчик и не мог без помощи мамы выбраться из своего креслица, но он хорошо кушал и быстро рос. Поэтому он громко говорил: «Уходи тролль» и грозно размахивал ложкой. Маленький народец с восхищением смотрел на такого богатыря и громко хлопал в ладоши, видя, что тролль уходил в темноту. Правда, мама не слышала хлопанья в ладоши восторженной публики. Ей казалось, что где-то сквозняк сдул листок бумаги. Но Петруше были очень приятны такие почести. Он с помощью мамы выбирался из креслица, подтягивал памперс и утверждал свою победу над троллем. Он подбегал к окну и для убедительности повторял: «Уходи тролль» на радость всему маленькому народцу. Маленький народец радостно начинал танцевать вокруг печки, и приглашал Петрушу присоединиться к ним. А мама Даша не могла понять, почему Петруша бегает вокруг печки и весело смеется. Такие уж они взрослые. Где им понять сказку, который дышит каждый угол, каждый подвал старого норвежского дома. А Петруша вдруг вставал на цыпочки и аккуратно ходил по полу. Мама Даша не могла понять, почему Петруша ходит на цыпочках и кружится. Все было просто. Пепе старался не наступить на развеселившийся маленький народец и поэтому вставал на цыпочки, когда водил хоровод с маленьким народцем. Им было очень весело. Потом Петруша ложился на живот и играл в машинки. Веселые человечки с удовольствием занимали места пассажиров, и Петруша катал их. Правда, дедушка, которого Петруша приглашал поиграть в машинки, не видел человечков и пытался нагрузить машинки игрушечными коровками и свинками. Человечки пугались животных и в страхе выпрыгивали их кузовов. А Пепе сердился на дедушку и выбрасывал игрушки.
Тролль тем временем шел старыми улицами к месту шума. Он понял, в чем дело и ему было горько видеть умерший дом. Он стоял грозный, лохматый, заросший кустарником и деревьями и смотрел на рабочих, ломавших дом.
-Смотрите, да это же тролль - сказал один из рабочих, с интересом разглядывая клубы пыли, зависшие на деревьях.
-И, правда, очень похож - воскликнул второй, поднимая козырек фуражки и вытирая лоб.
-Можно подумать, ты их каждый день видишь - отозвался третий, нагружая машину мусором.
-Ну, не каждый день, но встречал - возразил ему второй рабочий.
-Это где же ты его смог увидеть - спросил рабочий, разглядевший тролля
-У отца, на хуторе – словоохотливо ответил тот, кто видел тролля.
-Да будет врать!- недоверчиво отозвался третий, что грузил машину мусором.
-Ты слепой как все городские – возразил ему второй рабочий.
-Их нужно хотеть увидеть – помолчав, добавил он.
-Как это увидеть, Арнт? Расскажи - попросил рабочий, оказавшийся совсем молоденьким пареньком с простодушными голубыми глазами.
-В обед расскажу - пообещал второй, натягивая фуражку на лоб.
Тролль в задумчивости смотрел на копошащихся возле его ног рабочих. Они разрушали его привычный мир, мир окраинного Осло, где каждый дом дышал историей, где люди верили в домовых и троллей. Частенько на крылечке старого дома можно было увидеть блюдечко с молоком. Несведущие люди могли подумать, что это блюдечко для кошки. Ан нет, они ошибались. Молоко предназначалось для домовенка, чтобы он не озоровал лишний раз. Конечно, уличные кошки не упускали случая выпить это даровое лакомство, о чем говорили их холеные сытые морды.
Тем временем рабочие сели в тени кустов обедать. Простодушный паренек напомнил рабочему, которого он назвал Арнтом, рассказать о своем хуторе и знакомстве с троллями. Рабочий оказался неплохим рассказчиком и вскоре его напарники увлеченно слушали нехитрое повествование. Мало рабочие. Странный народец усыпал поляну перед рассказчиком, расселся на заборе. Всюду, как грибы, торчали головы в красных и серых колпаках.  Даже тролль решил послушать. Он присел на корточки, уткнулся длинным носом в землю и стал похожим на холм, поросший кустарником, усеянный крупными валунами.
Рабочий, которого звали Арнт, родился на хуторе. Это был старый хутор, его возраст насчитывал больше трехсот лет. Хутор, стоял на узкой полоске земли, где фьорд открывался холодному северному морю. Тролль, слушая рассказ, усмехнулся: он-то помнил, как образовался этот фьорд: его пращур в гневе хватанул мечом по скалистому кряжу и рассек его. Тролль вспомнил себя маленьким тролленком, когда они бегали дружной троллиной ватагой по пустынному тогда побережью холодного моря и дразнили морского тролля. Морской тролль в гневе выскакивал по пояс из воды. Страшный, с гривой зеленых волос, он разевал свою пасть и гневно рычал. Старшие тролли наказывали непослушных детынышей и говорили, что нельзя дразнить морского тролля, так как он их ближайший родственник.
Рабочие закончили обедать и занялись своим делом, а тролль решил идти к себе на холм Кампена. Он распрямился и, грузно ступая, побрел в сторону парка. Это не укрылось от глаз пытливого молодого строителя. Он снова остановился и, глядя в даль улицы, по которой удалялся тролль, воскликнул: «Какое грозовое облако ползет по улице. И как низко!»
Потом добавил: «Будете смеяться, но оно похоже на тролля».
«У тебя одни тролли на уме. Просто грозовая туча. Дождь будет» - проворчал третий, горожанин, неверующий в сказки.
 «Работай лучше» - пробурчал он недовольно.
«Будет вам ссориться» - миролюбиво прервал его бывший хуторянин. Затем посмотрел на улицу и поддержал молодого.
 «Да ты посмотри!  Действительно тролль идет» - обратился он к третьему. Тот только недовольно отмахнулся.
Но тролль не слышал  этого разговора. Ссутулившись, он шел по улице, думая о своей долгой-долгой жизни. Он давно не был тем страшным троллем, которым пугали детей. И еще он очень любил играть в прятки. Но когда он пробовал играть в прятки с людьми, те пугались и убегали с криком: «Тролль идет!»
 Навстречу троллю попались два интересных странника. Один пожилой, с бородой. Второй, совсем маленький розовощекий, без бороды. Они оживленно беседовали. Тролль замедлил шаги.
-Подожди, Петруша…- говорил тот, что с бородой … Я не понял. Так, где живет тролль? Тролль невольно прислушался. Это же надо! Люди разговаривают о нем. Значит, помнят его, и не забывают.
- Петруша, (конечно, это был  наш Пепе) активно размахивая руками, что-то втолковывал неразумному попутчику.
-То есть тролль живет на высокой… - не договорил, тот, что с бородой.
-Ое - подсказал внук. «Горе» - подтвердил дед.
-Ое- согласился розовощекий молодец.
Тролль усмехнулся, глядя на забавную пару. Он узнал их. Это были его соседи по Кампену, что жили в домике под горой. Тролль часто посещал их подворье. Он усаживался на камни и смотрел в окно. Иногда он увлекался и, заглядывая в окно, выдавал себя. В том, кто без бороды и помоложе, он узнал того грозного силача, который по утрам ел кашу и прогонял тролля. Второй, что постарше, обычно питал вьюноша. Диалог развивался дальше. Уточнялось место проживания тролля.
-В дремучем…не унимался дед.
-Есу- удивлялся непонятливости деда внук. «В лесу» - уточнял дед
-В глубокой… дед детализировал местонахождения тролля.
-Ое! - восклицал малыш. Дескать, чего тут не понятного. «Норе» -подытожил дед
Тролль слушал веселую пару, и ему стало грустно. Он вспомнил свою маму троллиху, которая, несмотря на огромный нос, один глаз и густую черную бороду, была лучшей мамой на свете. Он и сейчас помнил ее жесткие, но добрые руки, когда она укладывала его спать в пещере, взбивая постель из сухих листьев. И ему очень захотелось стать дедом. Чтобы идти с таким крепышом по лесу и рассказывать все, что он знает об этом прекрасном мире. Вспоминать своих героических предков, имена которых остались в названиях гор и озер. А потом забраться с малышом под водопад. Встать под искрящийся, хрустальной чистоты горный поток и потереть визжащему детенышу спинку мочалкой из сухого вереска.
Тролль, неожиданно для себя, вдруг наклонился к деду с внуком и пророкотал: «Будьте счастливы, люди!» и пошел дальше. А дед с внуком закрутили головами, подумав, что прогремел гром и сейчас будет дождь.

Рождество  Кампена
Затих засыпанный снегом Кампен. Дома, зябко ежась, плотнее запахивались в снежные покрывала. Голенастая кирха напоминала сьежившуюся от холода птицу. Серые зимние облака плотно прижались к земле. Казалось, они зацепились за крест кирхи и никак не могут оторваться. На улицах ни души. В окнах темно. Спят горожане старого района Осло. Спят их дома. Они очень старые, эти дома. Много лет назад, когда в Осло возникали пожары, это была граница, где разрешалось строить деревянные дома. Промчались годы, пролетели десятилетия, степенно прошествовали столетия, а дома Кампена живы. Из района ремесленников и мелких торговцев он превратился в респектабельный жилой массив, раскинувшийся на холме.
Волшебница-сказка тихо шла вдоль знакомых улиц. Она знала эти дома десятки лет и радовалась, что они живы. С некоторыми она здоровалась как с добрыми знакомыми:
-Стоишь, старый-приветствовала она угловой дом на Nittedalsgate.
-Стою- прошелестел старый дом прикрытый снежной шалью.
-Как твои юные хозяева, ухаживают за тобой, не безобразят?
-Все хорошо, не могу жаловаться-прокряхтел старик:
-В доме убираются, и двор от снега расчищают? Достойны они рождественского подарка?
-Не скажу худого слова-молвил старый дом-достойны.
Сказка слегка ударила своей волшебной палочкой по окну. Раздался хрустальный звон, и в окне вспыхнула маленькая звездочка. Это означало, что в этот дом придут подарки к Рождеству. Сказка торопилась и, попрощавшись с домом, пошла по улице. Вот она снова здоровается, уже с другим домом. Это очень старый дом. Много поколений сменилось в этом доме, но раздается звон и новая звездочка вспыхивает в предрассветном утре.
-Значит, живут люди в этом старом доме. Не остановилась жизнь-думала сказка. На мгновение в темном окне приоткрылась занавеска. Мелькнуло старческое лицо в старомодном чепце. Седовласая бабушка внимательно всматривалась в темень улицы, но ничего не увидела. Старческий сон чуток, вот она и услышала звоночек. Но люди не волшебники, они не могут увидеть огонька, который зажигает волшебница сказка. А если и увидят, подумают, что это отражение небесной звездочки. Но бабушка все поняла. Она давно живет на белом свете и знает, что сегодня рождественская ночь и в такую ночь случается все. Она улыбнулась в темноту, задернула занавеску и, шаркая шлепанцами, побрела к себе в спальную. По дороге заглянула в детскую. Там спали детишки. Они ложились спать в уверенности, что ночью сбудутся их желания. Долго ворочалась бабушка на своей постели. Вспоминалась длинная жизнь, когда она, маленькая девочка, тоже сжималась в кроватке в ожидании утра, когда в шерстяном носочке окажется подарок.
-Ах, время, время-шептала она. А сказка тем временем обходила улицы.
-Дзынь!-вот еще- огонек в заиндевевшем окошке.
-Дзынь-новая звездочка сверкнула в сугробе.
Закончилась улица. Сказка оказалась на площадке холма. На самом деле это был не холм, а старый тролль. Он был такой древний, что его  голова поросла деревьями, а спина заросла кустарником. Его нос, уткнулся в землю, и сообразительные люди устроили по нему лестницу. Тролль не возражал. Ему было интересно рассматривать человеческих букашек, торопящихся по его носу. Летом у тролля была буйная шевелюра, в которой любили гулять люди, а сейчас он уютно прикрылся снеговой шапкой и запахнулся в снежную шубу. Тепло ему, уютно.
-Все летаешь-гулко, словно из-под земли прогудел тролль.
-Летаю-тихо произнесла сказка. Она пыталась рассмотреть тролля, но зимнее одеяние скрыло его очертания.
-Ну летай. Успеешь до рассвета? -продолжал тролль.
-Успею-сказала сказка.
-Ты это, вот что-загудел тролль:
-Спустишься по лестнице и слева  увидишь маленький дом. Смотри не пропусти.
-А кто там живет? -поинтересовалась сказка. Ее очень удивило, что старый тролль о ком-то заботится.
-В этом доме живет мальчик Петер. Это храбрый и сильный мальчик. Когда я подглядываю в окна, он меня видит и кричит:
-Уходи, тролль!
- Очень смелый мальчик. А если я замешкаюсь, то он протягивает ложку, которой ел кашу и снова грозно кричит:
-Уходи, тролль или я позову папу.
-Но я не обижаюсь и ухожу. Знаю, что подглядывать нехорошо.
-Ладно, старый, не забуду-пообещала сказка.
-Уж не забудь-прогудел тролль.
Сказка спустилась по лестнице и увидела под холмом домик. Вот в каком домике живет мальчик Петер! Ей очень захотелось посмотреть на храброго мальчика Петера. Сказка подлетела к окну детской комнаты, и заглянула в него. Петер крепко спал в своей кроватке. Вечером мама и бабушка уложили его спать, пожелали спокойной ночи и сказали, что завтра сбудутся все его желания.
-Получай свои подарки, малыш – прошептала сказка и звонко ударила волшебной палочкой по стеклу.
-Дзынь –и одной звездочкой стало больше, еще один мальчик получил подарок.
Долго ходила сказка по улицам Кампена. Позади остались Бринкенгате и Hurdalsgaten, такие же старые улицы Осло.
Впереди замелькали огни Волеринга, предместья Осло. В предутренних сумерках они слабо мерцали, были маслянистые словно пламя свечи. Сказка устало вздохнула и села на санки возле крайнего дома. По склонам холма раскинулся район Кампена. Он был занавешен морозной дымкой, но сквозь искрящуюся изморозь были видны огоньки, которые зажгла волшебница-сказка. Словно млечный путь раскинулся на холме, так много было искрящихся огоньков. Это значило, что все детишки получат подарки, подарки которых они ждали целый год. А для этого много нужно было сделать: помогать по хозяйству, ходить в школу или садик, получать хорошие оценки. Да мало ли у ребятишек забот! Но все они ложились спать с замирающим сердечком, что завтра они будут обладателями тех игрушек или вещей, мечту о которых они вынашивали год.
Раздался легкий шорох и по снегу мелькнули заструги. Людям могло показаться, что это порыв ветра поднял снежную порошу, но на самом деле это сьезжались ниссены к своей повелительнице-сказке. На своих бесшумных, подбитых оленьей шкурой лыжах маленький народец быстро подкатился к волшебнице. Их было много этих маленьких человечков. Повсюду волшебница видела румяные бородатые лица. На головах у них были лихо сдвинутые набок красные колпаки. За плечами висели туго набитые мешки с подарками. Ниссены во все глаза смотрели на хозяйку, готовые выполнить ее распоряжения.   Волшебница взмахнула палочкой и ниссены веером разлетелись по своим маршрутам.
Сказка долго смотрела им вслед, пока в снежном вихре не исчез последний маленький лыжник. Волшебница знала, что подарки будут доставлены каждому мальчику и девочке и займут свое место в мешочке или в носочке у камина. Но и сами ниссены не уйдут из домика, в который они доставили подарки. Они заберутся под камин, в подполье, залезут на балки под крышей и будут ждать, когда проснутся дети. А дети, как только откроют глаза, тут же, шлепая босыми ногами, забыв про тапочки, в одних рубашонках помчатся в столовую к камину, где горкой будут лежать подарки. И будьте уверены, подарки будут именно такими, какие хотели получить дети. А бабушка и мама ребятишек будут тихонько подглядывать за ними из дверей столовой и радоваться  вместе с ними. Бабушка даже прослезится и вытрет нос передником, а мама будет долго протирать очки. Очень их радовало, что ребятишки так счастливы. Ниссены будут смотреть на эту картину из своих норок и весело смеяться. А взрослые подумают, что это звенит посуда в буфете. Затем ниссены спустятся с балок, выберутся из-под камина, вылезут из подвалов и соберутся у крыльца дома, чтобы отведать вкусной рождественской каши. Про кашу помнят все бабушки, что нужно обязательно накормить ниссенов. Маленький народец очень обидчивый, и могут даже напакостить, если про них забудут. Но их никто не забыл и у крыльца слышался веселый задорный смех.
Детишки, схватив в охапку подарки, спешат в детскую, чтобы лучше рассмотреть содержимое коробок. Мальчики с удовольствием крутят в руках машинки и паровозики, а девочки тут же принимаются расчесывать волосы новых кукол. Затем наступает черед шерстяных носочков, в которые положены вкусности. Зашуршали конфетные обертки, но тут вмешивается бабушка, которая становится строгой и направляет детвору умываться.
Так начинается утро в каждом доме на улицах Бринкенгате, где есть маленькие ребятишки. Затем наступит завтрак. Он будет очень оживленный.Дети будут смеяться и рассказывать какие сны им снились. А за окном будут прыгать и стучать в стекло клювами птички-синички. Им тоже повезло: люди выставили  снопы пшеницы для пернатых. Это ли не праздник!
В это время раздастся удар колокола. Сначала это будет не сильный удар, так пробный, но затем басы зазвучат уверенней. И польется густой малиновый звон над Кампеном, Волеринга и, вырвавшись на просторы Осло-фьорда, затихнет, распластавшись над серой пастелью залива.
 Во многих коммунах стоят пережившие многие столетия деревянные церкви. Потемневшие от времени стены несут на себе очарование  средневековья через сохранившиеся рунические надписи, рисунки и резьбу. Имеющий уши да услышит слабый отзвук сотен и сотен рождественских служб!

Баланка
Мелкий,  колючий как сапожные гвозди дождь, сыпался на Волгу. Вода неприязненно вскипала, покрываясь пузырями. Пузыри лопались, образуя оспенные рытвины. Они тут же пропадали. На их месте возникал новый пузырь, чтобы тоже лопнуть. Волга в это время была похожа на сварливую хозяйку. Все у нее не так: и каша подгорела, и чайник выкипел. Только что тихая и ласковая, река вдруг взбеленится белыми кипенными барашками. Утихнет внезапно, пойдет рябью как стиральная доска, а то, вспыхнув яростью, ударится о причалы речного вокзала.
Тихо сейчас в порту. Время позднее: автотранспорт  уехал  на автобазы. Судов по расписанию не ожидалось. Грузчики отбыли на соседний район, где у них были более комфортные условия для ничего не делания. Приемосдатчики ушли на склады побаловать себя чайком. Механизаторы тоже куда-то дематериализовались. В диспетчерской порта я один. Полистал газеты, рассеянно вслушиваясь в монотонно бубнящее радио. Диктор, густо окая, перечислял достижения текстильного края. Наступило время, присущее любому суточному дежурству: работать не работается, и спать не спится. Я уже подумывал, что нужно найти общий для всех сменных начальников дождевик и пойти на осмотр территории. Попутно заглянуть на склады, где по моим прикидкам должен закипеть чайник.
Я явно представил склад, у которого одна створка ворот приоткрыта, чтобы видеть причалы. Уютно свистит чайник. Дежурные механизаторы в запорожских позах разместились на поддонах с комбикормом и лениво ангажируют дюжих хозяек склада, приемосдатчиц, которые незлобливо огрызаются. Надев стоявший колом брезентовик, я собрался выйти, но захрипел селектор. Голос, в котором с трудом угадывались нотки знакомого диспетчера, призвал меня к вниманию. Суть разговора сводилась к тому, чтобы мы заканчивали бить балду, и приготовились принять грузопассажирский пароход.  Эти речные труженики, помнящие еще пароходные общества «Меркурий» и «Самолет» подрабатывали на перевозке грузов, чтобы возместить план невыполнения пассажирооборота. Не брезговали любыми нестандартными грузами. Им  было без разницы что принимать, так как грузили они вручную. Диспетчер что-то еще хрипел, сотрясая мембрану, а я уже шел по направлению к складам. Вот совпадение: и делами праздную публику загружу, и чайку попью. Информация диспетчера это так, к сведению: когда еще пароход дошлепает.
Механизаторы и приемосдатчицы выглядели  в точь, как я их представлял. Выслушав меня, старшая взяла видавшую виды папку, и вытащила накладные поддонов, на которых размещены нужные грузы:
-Что грузить будем? - поинтересовалась другая, насыпая заварку в чайник.
-Что-то из негабаритных. Запчасти с «Автоагрегата»- пояснила приемосдатчица, листая грузовые документы.
-Сами, что-ли, грузить будут - раздался голос с поддонов.
-Ну не ты же - огрызнулась старшая приемосдатчица и добавила:
-Поддоны подвезешь, а они перетаскают.
-Сделаем, не в первой - буркнул голос с комбикорма.
Я взял кружку обжигающего чая, и, грея ладони, сел на опрокинутый ящик возле ворот. Волга выглядела как картина в багетном оформлении раскрытых дверей. Погоде надоело юродствовать, и она решила дать передышку всему живому, насквозь вымокшему под серой неприглядностью дождя. Подул ветер, разорвал мутную марлю облаков и открыл невзрачное чахоточное небо. Противоположный берег реки едва просматривался, закрывшись водной мутью. Что и говорить: осень на Волге.
Неожиданно быстро, светя палубными надстройками, появился сверху пароход. Частя плицами, он сделал лихую циркуляцию и аккуратно прижался к причальной стенке.  Не дожидаясь берегового матроса, с парохода кто-то спрыгнул и набросил швартовый конец на чугунную глыбу кнехта. Пароход еще пару раз шваркнул плицами по воде и затих.
Колесники. Так любовно называли эти пароходы на Волге. У меня к ним  восхищенный трепет. Я не устаю смотреть фильм «Жестокий романс» Никиты Михалкова, в котором передана жизнь этих речных тружеников. Люблю рассказы Николая Минха, в которых он любовно рассказывает о прошлом Волги, о капитанских династиях. На таких пароходах работали мужики. Не сопливые рулевые мотористы после речных «шмонек», ни практиканты речных училищ, а именно мужики, степенные рассудительные. Они работали на колесниках смолоду и старились вместе со своим пароходом –ветераном. Говорили неторопливо, с растяжечкой, налегая на «О». Получив задание на погрузку, они устанавливали сходни, одевали баланки. Все делалось не спеша, основательно.
 Баланка- уникальное приспособление для переноски груза на спине. Такой шедевр рационализации труда я встречал только на Волге. Прост был предмет до уникальности. На манер рюкзака одевалась широкая доска, обшитая кожей или брезентом. Перпендикулярно доске была закреплена уступом другая. Получался прямой угол. Оставалась только отрегулировать ремни, чтобы инструмент удобно «сидел» на спине. Слегка пригибаешься, и коллеги по ремеслу грузят на тебя мешок или ящик. И все! Охнув, опустив руки и пригнув голову, матрос ретиво движется по трапу на пароход. Там слегка распрямится, и груз сваливается, куда ему положено.
 Матросы работали уверенно и слаженно. Таким мужикам было все равно где трудиться. Они с одинаковым успехом могли работать на поле, пахать землю. Но у них была своя нива, речная.
Погрузкой руководил небольшого роста человек. Стираная линялая спецовка ладно сидела на его сухощавой фигуре. Ему было лет за шестьдесят. Он умело управлял своими подопечными, и груз быстро исчезал в прожорливой пасти трюма. Старичок заметил, что я наблюдаю за ними,  рассматриваю невиданное  приспособление на спинах.
-Что, сменный, интересно?- весело спросил он. Я честно признался, что такое вижу впервые.
-И нигде не увидишь больше. Может, еще на наших пароходах встретишь. Это баланка, старинный инструмент волжских грузчиков.
-Ну да ты молодой такого не знаешь- старичок задумался и продолжил:
-Да что там в старину. До войны еще баланки были в почете.
Для поддержки разговора, я поинтересовался, давно ли он работает на реке.
-На Волге-то?- словоохотливо, окая, откликнулся он, не отрываясь от своих стивидорских обязанностей:
-Давно. Этак, скоро с полвека будет. Еще до войны пришел мальчонкой. Учеником кочегара взяли. С тех пор на ней, матушке, и роблю.- он любовно окинул Волгу. Мне показалось, что река, почувствовав, что говорят о ней, выгнула спину и потерлась о старенький, державшийся только на краске, корпус парохода.
-Она, Волга-то, приманчивая - окал старичок:
-Сколько раз зарекался: хватит, сколько можно. Дети выросли, почитай без меня, старуха ворчит, что дома не бываю - радуясь внимательному собеседнику продолжал боцман.
-Но как наступает весна, выйду на откос. Посмотрю на нее, красавицу…и иду в затон. Надо мной уже в кадрах смеются. Привыкли, что кажный год ухожу.
Я оцепенел, превратившись в слух. Что говорить, молод был, бестолков, но здесь понял, что передо мной история Волги. Это один из тех речных могикан, на которых держался флот.
Раздался крик, что пошел последний поддон. Матросы неторопливо сбросили свой инструмент, распрямили натруженные спины. Затем, вытирая рукавом испарину со лба, обращались к старичку:
-Ты уж там мотри, Митрич, не обидь - имея в виду закрытие наряда.
-Как можно, мужички, все будет честь по чести - отзывался боцман.
Такой обмануть не мог. Да и как их обманешь, этих тружеников Волги, которые стояли, закурив, облокотившись о поручни своего кормильца-парохода.
-Будь здоров, сменный - эхом раздался стариковский голос. Он мелькнул в надстройках и пропал.
Дрогнули колеса, лениво, нехотя чавкнули гигантские плицы. Паровая машина, неутомимо шевеля  стальными шатунами, погнала пар в цилиндры. На мостике показался вахтенный, по возрасту не намного моложе моего знакомого. Он посмотрел за борт и как-то буднично сказал:
«Отдать чалку». Ох уж эти чалки! Эта речная терминология. Она приводила в ярость училищных преподавателей, когда мы, вернувшись с практики, отмачивали что-то на занятиях. Но чалки на реке были. Швартов был сброшен с кнехта. Вахтенный парохода тут же скрутил его сытым удавом на палубе.
Машина, повинуясь команде вахтенного, дала задний ход и погнала колеса в другую сторону. Пароход отошел от причала. Описав полукруг, он встал, дожидаясь реверса паровой машины. Бортовые колеса на мгновение остановились, словно недоумевая, что делать дальше. Высокая труба изрыгнула столб пара, сопровождаемый низким сиплым гудком. Словно нехотя, но затем все чаще, заработали лопасти, и пароход пошел вперед.
Я долго смотрел ему вслед. Скоро его огни скрылись в навалившемся тумане. А вместе с ним, речным тружеником, уходила частичка истории Волги, а с ним и  частичка моей души.
…P.S. Прошли годы. Я отслужил. И как множество выпускников речных училищ не вернулся работать на реку. Впрочем, как и в свой город. Жизнь свела меня с другим портом: Мурманским морским торговым. В нем я проходил практику по своей новой специальности. Тема диплома была посвящена оптимизации работы транспортного узла на базе морского торгового порта.
Окна портоуправления выходили на пирсы и причалы, исполосованные железнодорожными путями. Они протянулись на многие километры вдоль Кольского залива. Я видел морские суда, стоявшие под погрузкой апатита,  железорудного концентрата. Общался с выпускниками мореходных училиш, работавших стивидорами, начальниками складских групп. Кокетничал с девицами-тальманами, недавними выпускницами Одесского института инженеров морского флота.
-Что задумался, Волгу вспомнил?- кто-то тронул меня за локоть, выведя из оцепенения. Это был Стриж Василий Сергеевич, заместитель начальника порта по эксплуатации. Он был прав, мой дипломный руководитель. Я стоял у гигантского окна диспетчерской морского порта и видел Волгу. Серую, неприглядную в осенней мороси. Голодных чаек с рвущими душу криками, кидающимися на вспененную воду. И пароход, этого древнего речного труженика с его старичком-боцманом. Их, что олицетворяло прошлое Волги. Мне было грустно. Не хватало чего-то дорогого, ушедшего безвозвратно. Ведь без вчерашнего нет настоящего, как нет и будущего,

Выбор

Волга. Помните, как в песне Утесова: «Кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда  белые мачты на рейде в дымке морской города». Так и у нас, кто родился на Волге, не забывают ее все жизнь. И это не красивые слова. Волга привечала нас всегда. В любое время года.
Кто сможет усидеть за партой, когда из окон  старой школы мы видели, что пошел ледоход. Учителя только головой качали, когда ученики с гиканьем наперегонки мчались на берег и замирали перед величием ледохода. Это потом, когда построили гидроузлы, ледоход свели на нет, разбивая его ледоколами. Мы стояли, затаив дыхание, и слушали шуршанье льдин, которые почерневшие, тащили на себе всю прошлогоднюю грязь, мусор.
 Половодье, слово-то какое! Очищенье мира от всего старого заскорузлого. Все невзгоды уходят прочь, смываются вешними водами. Мы, пацаны, были готовы взлететь от охватившего нас восторга. Не отсюда ли, не от этой ли ситуации воскликнула Екатерина у Островского: «Отчего люди не летают!». А ведь Островский был на Волге, любил эту реку. Как он красиво сказал: «Некрасивых городов на Волге не бывает, а какие там люди!». Это он про Кинешму сказал. Наши учителя стояли кучкой, задумавшись о чем-то своем, и не спешили уходить с берега. Обратно все шли притихшие, как будто повзрослели еще на один год.
С трудом дожидались выходных, чтобы приступить к подготовке малой навигации, то есть наших лодок. Редкая семья не имела лодку. Конечно, это были не дюралевые «казанки» и «прогрессы», которые заполонили берега позже. Нет, это были, в основном, самодельные, сделанные дедами Иванами по их собственному разумению, судовые единицы.
Дел было невпроворот. Нужно было  осмолить, а то и проконопатить лодку. После чего следовала покраска и вот миг, когда, попросив помощи, у соседних корабелов, натужно кряхтя, сталкиваем лодку на воду. Вначале словно нехотя наш транспорт цепляется за оттаявшую землю, затем, поняв, что от него требуется, легко скользит. И, взорвав еще студеную волжскую воду, наша ладья уже качается у прибрежья. Мужики, возбужденно переговариваясь, еще какое-то время обсуждают судоходные качества  спущенного плавсредства, потом расходятся к своим пакле и краске. Но вот заколыхался на воде еще один борт, другой…Весна, навигация началась.
Пошли неторопливые волжские самоходки. Идут вольно, пока бояться нечего, вода высокая. В это время пассажирские теплоходы еще редкость. Рано, нет пассажиров. Это  к июню пойдут двух, а то и трехдечные пассажирские теплоходы, обдавая тебя непонятной тревогой дальних дорог, далеких странствий. Ты долго стоишь  на берегу, закрывшись от солнца ладонью, и смотришь уходящему пароходу вдаль. После этого не хочется уходить с откоса и возвращаться домой, где тебя все почему-то давит, наполняет сердце тревогой. А всему причина- весна на Волге.
В мае успеваемость в классе резко шла на убыль. Учителя волновались, примерные отличники и хорошисты  сгорели бы от стыда за такие ответы в середине года. А сейчас хоть бы хны. Лишь бы уроки отсидеть. И вот уже заветный  дневник у тебя в руках, позади еще один класс, а впереди три месяца лета и ты бежишь…  Да нет, не домой,  что там делать раньше времени.  Нас искать нужно было в старом парке, привольно раскинувшемся над Волгой.
 В парке  воздух приобрел ощущаемый для глаз зеленоватый оттенок. Это березовые почки всему виной. Почки, готовые выстрелить нежно-зеленым листком. Оттого в парке стоит зеленоватое марево и невольно приходит на ум киплинговский Маугли: «Отчего так стучится сердце?».
А тут еще  пароходы будоражат тебя свои видом, проходят, оставляя только туманную дымку.  Волю, дайте нам волю!
Летом и говорить нечего. Даже не ходили на обед, до позднего вечера торчали на берегу. Волга приветит, Волга  накормит. А если в карманах находилось несколько копеек, то проблема питания спадала сама собой. В любом магазине тебе отрежут черного хлеба на эту сумму и все спасены. Хлеб стоил 14 копеек буханка. На две копейки и то горбушку отрежут. Затем моську под колонку, попил водицы, локтем утерся и готов к дальнейшим свершениям. Что могло остановить десятилетних пацанов от обследования плавкрана, который поставили на угольный склад,  или земснаряда, поставленного для углубления подхода к причалу. Да ничего. Даже суровые вахтенные, которые гоняли нас, размахивая короткими «линьками»( кто не знает-кусок каната), который пребольно припечатывается к спине.
Ты прибегаешь утром к плотам, а носом в берег уткнулся плотовод, колесный пароход. Это были старые, заслуженные транспорты, еще с паровой машиной и огромными колесами, их и называли «колесники».
Названия у них были самые прозаические «Плотник», «Столяр», «Кузнец». Пути-дороги тоже проще не придумать: от реки Унжи, притока Волги, и обратно.
 Для нас, пацанов, это были представители другого мира, овеянного романтикой странствий. Хотя какая романтика, какие странствия могли быть у этого плотовода! Но представьте себе ребятишек, не выезжающих никуда за пределы своего города, не бывавшие даже в областном центре и еще не ездившие в поезде.
 Поэтому, если кто-то из команды, а это были добродушные пожилые дядьки, покажут тебе рубку и, о счастье, дадут подержаться за огромное, отполированное ладонями рулевых штурвальное колесо, то ты чувствовал себя капитаном Грантом. Вопрос о выборе профессии уже не стоял. Ты начинал ходить враскачку, засунув руки в карманы коротких штанишек, пытался цыкнуть зубом и пустить длинный плевок как это делал вахтенный матрос этого речного исполина. Мы с удовольствием хватались за ветошь, густо смазанную пастой, которую давали тебе эти  хитрые речные  волки и рьяно драили медяшку.
Эти пароходы родились на верфях Нижнего Новгорода еще до революции и принадлежали известным пароходным обществам «Меркурий» или «Самолет». Надстройки были деревянные, построенные из прочных пород дерева и покрытые лаком. Краску эти дядьки не признавали. Они любили своего труженика-плотовода, как любит крестьянин свое лошадь, на которой он пашет землю, холили и лелеяли его старый изношенный корпус.
 На палубе была стерильная чистота, медяшка горела под солнцем, а дерево ласкало взор своей отполированной поверхностью. Плотовод стоял, уткнувшись носом в берег, этот речной труженик, и отдыхал, пользуясь небольшой передышкой, пока экипаж разберется со своим хлопотным грузом. Затем наступал волнующий миг, запускали машину. Паровую машину. Это было блестящее, никелировано-медное чудище, притаившееся в чреве корпуса. Редким счастливчикам удавалось проникнуть туда и посмотреть на это творение техники. Уже давно шумела топка парохода,  котел трещал от избыточного давления и вот миг, когда на мостике появлялся вахтенный со старым, но ярко начищенным медным рупором.
Матросы-дядьки в миг забывали знакомства   и безжалостно гнали нас с палубы. Все подчинялось командам вахтенного начальника. Сначала нехотя, с усилием шевельнулись огромные плицы, лопасти гребного колеса, дающего движение корпусу. Но пар идущий из котла неумолим, он давил поршни в двух цилиндрах машины и те аккуратно, словно извиняясь, напрягали старые колеса.
Рулевой резво крутил огромный штурвал, который множеством ярко горящих под солнцем медных накладок рассыпал десятки солнечных зайчиков по переборкам рубки.
И вот  отойдя от берега, развернувшись, пароход на мгновение застывал, Это хитрые механики переводили машину с «Заднего хода». Машина громко шипела, чавкала, но  разразившись шумным сиплым гудком, выпустив облако белого пара из высоченной трубы, начинала частить плицами колес.
Раздавался искореженный медным рупором голос вахтенного: «Полный вперед!» и буксир, словно послушная лошадка резво пошел, куда было приказано. Без плотов он шел легко, красиво резал форштевнем водную гладь. Чудо была картина. Вскоре от парохода только оставалась одна точка. Мы заворожено вздыхали и начинали шевелиться, разминая затекшие руки-ноги. Мы же стояли, не двигаясь, стараясь не пропустить ни одной команды, ни одного действия.
Потом начинали наперебой говорить, перебивая друг друга. У каждого были впечатления, каждому нужно было выговориться, добавить к ведущему рассказчику еще более полные детали, которые, как тебе казалось, невнимательно пропущены. Мы были уже бывалые. Мы драили медяшку, палубу, чувствовали себя моряками. Поздно вечером,  в постели, перед твоими глазами пробегут кадры  дня. Разворачивающийся пароход, брызги, летящие из-под плиц, команды, звучащие из медного начищенного рупора. Вот она подготовка к профессии, пусть на неосознанном, но уже на определенном уровне. Разве сравнишь мальчишеским оком профессию текстильщика и этого бравого вахтенного, стоявшего в кителе с золотыми шевронами и старой видавшей виды флотской фуражке, лихо надвинутой на лоб. Эххх! Скорее бы вырасти!


Старьевщик
Он приезжал на подводе, запряженной  дряхлой старой лошадью. Такой старой, что она  никогда не поднимала головы и, казалось, постоянно нюхала землю. Под стать ей была и телега, деревянные колеса которой не досчитывались спиц, вихлялись из стороны в сторону. Дуга у лошадки постоянно заваливалась набок.
 Но мы этого убожества не замечали. Как говорила моя бабка Маня: «Не красна изба углами, а красна пирогами». Вот и здесь. Бог с ней, с лошадью, да и телегой тоже. Все богатство было сосредоточено в сундуке, стоявшем за спиной у этого дядьки. Чего там только не было! Этот сундук нас, поселковую детвору, сводил с ума. Заставлял встречать повозку еще до поселка и в почтительном эскорте сопровождать этот рыдван, пока он не остановится. Жители  зажимали носы от запаха, который исходил от его поклажи. Но для нас этот запашец был как валерьянка для кота, мы от него пьянели. Ведь источавшие этот дых вещи служили пропуском к богатствам, таящимся в этом сундуке. Дядька не спеша, очень значимо, открывал крышку, развешивал образцы товара. Чего там только не было!
Ну, всякую мутотень, как шары воздушные или китайские фонарики я в счет не брал. Это девчоночье дело. В последний раз старьевщик  привез новый товар, от которого нас, пацанов, столбняк хватил. Автоматические пистолеты. Стреляют пистонами, но очередями. Закладываешь целую ленту в барабан, и палишь, пока лента не закончится. Чудо, а не оружие.
Рыболовные крючки, лампочки для карманных фонариков, батарейки. Такого в магазине не купишь. Мы, огорошенные увиденным, бросались по сараям искать всякую рухлядь. Можно было подумать, что ее завались. Где там! Каждая захудалая телогрейка была на учете: « Это не трожь! По грибы ходить сгодится»-охлаждала мой пыл матушка, когда я в отчаянии хватался за какую-нибудь пиджачную ветошь, настолько ветхую, что собаке на подстилку не бросишь.
 «Это оставь. Картошку нужно будет зимой укрывать, чтобы не померзла» - опять не слава Богу. Причем эти проблемы были не только у меня. Все так страдали. Если же ослушаешься, то наказание было неизбежным.
Вон наша подружка, Тамарка, обалдела от «тещиного языка» и отдала телогрейку своего отца. Как ее драли вечером! И было бы за что страдать. Я понимаю, если тебе попу отлупцевали за автоматический пистолет с пистонами очередями, а то за «тещин язык». Да осенью бродячие китайцы их за гривенник будут отдавать. Не пообедал в школе разок и вот на тебе, растягивай эту блажь. Принцип смешней не придумаешь: гофрированная папиросная бумага, правда, раскрашенная ярко, на палочке. Дунешь в краешек и это  распрямится с противным звуком. Вот и все. Почему «тещин язык», я как-то не задумывался.
Бумагу, которую принимал дядька, у нас тоже не было. Ее вообще не было. Газет почти никто не выписывал, да они на обертки нужны были. А журналы? Боже упаси, прибрать материнскую «Работницу»! Если хочешь сделать злодейское дело, то сдай годовую подборку в макулатуру. Тогда тебя постигнет такая же участь как Тамарку. Макулатура отпадала. Дядька был хитрый. Он не принимал пачки квитанций и бланков, которыми мы разживались на свалке.
 Мы запасались сырьем заранее. Воровали ветошь с заборов и поленниц, когда ее просушивали после  зимы. Тащили все, что попадалось под руку, и прятали по своим укромным клетушкам. Следили, чтобы никто не видел и не узнал. Друзей в этом деле не было.
Шли на все. Замачивали  пачки газет в воде, чтобы они были тяжелее. В узлы с ветошью заворачивали кирпичи, опять же для веса. Утильщик был стар и мудр как черепаха Тортилла. Он без труда обнаруживал нарушения в обмене товара и с безразличием отбрасывал мокрые пачки газет, узлы с кирпичами. Его старое, испещренное морщинами лицо, ничего не выражало. Наиболее отчаянные клиенты пытались во время процесса торговли стащить узел тряпья с телеги, но их тут же обжигал удар кнутом, с которым старик не расставался. Как он умудрялся за всем следить, оставалось только удивляться.
Хитрый старьевщик сделал  конкурентами наших  мам. Для них он привозил иглы для швейных машинок. Здесь даже наша мама не выдерживала. Недолго думая, она обменяла весь теплоизоляционный материал наших погребов ради заветной пачки иголок. У меня дух перехватило, когда она отдала нам распоряжение подтащить все это обилие хлама к повозке. Иголки для машинки были нужны. Мать обшивала нас на стареньком «Зингере». Она без конца перешивала отцовские брюки и рубашки для нас,  тянувшихся как сорная трава через асфальт. Такие мы были, дети окраин, длинные, тощие. Я попытался отхватить у старика под шумок кое-какие вещицы за такой мощный макулатурный вброс, но старик, впервые разжав сухие губы, хрипло сказал матери, что и так уступает со скидкой.
Здесь, как говорится, комментарии были излишние. Мы, мелкая ребятня, с сожалением смотрели, как старик не спеша закрывает сундук, запирает его на замок, неторопливо увязывает весь свой хлам. Все он делал основательно, и можно было быть уверенным, что ни одна пачка, ни один узел не упадет по дороге. Так он и ехал по нашему поселку, нескладный возок, древний как  мамонт, поскрипывая своими несуразными колесами, с бряцающим ведром, болтающимся на задней оси. Согбенная фигура старьевщика долго была видна, пока экипаж не скрывался за последним поворотом.
 Мы обреченно вздыхали, словно чувствуя, что с каждым отьездом этого старого утильщика от нас уходит что-то дорогое, близкое, но становящееся уже ненужным.


Навечно в памяти народной
Мне повезло: когда первый космический корабль, пилотируемый человеком, ворвался в космос, мне шел девятый год. Память в этом возрасте впитывает все, как промашка. Помнил собак Белку и Стрелку, запуск первой ракеты на Луну.  Вздыхал о собаке Лайке и гордился, что застал запуск первого спутника.   
  А тут такое событие: человек в космосе! 12 апреля 1961 года потрясли не только  весь мир, но и сонную дремоту наших весей. Всюду: у поселкового магазина, у колодца шли разговоры. О нас, пацанах, и говорить было нечего. Мы жили этим, дышали.   О Гагарине зазвучали  динамики. Да, именно, динамики, так как в наших богом и фабрикой забытом рабочем поселке не у всех были радиоприемники, а телевизоров- два-три. Газет выписывалось мало, журналов- еще меньше. 
Когда шла трансляция встречи Гагарина по телевизору, то пустели улицы, народ сбегал с работы. К владельцам телевизоров в квартиры было не пробиться. Хозяева молча терпели такое нашествие.  Наш маленький КВН распирало от важности. Шутка ли, у его маленького, в ладонь экрана, собрался весь  дом. Счастливцы сидели напротив линзы (был такой оптический инструмент для увеличения экрана), кому не повезло- довольствовались видом сбоку. Но видели все. Не пропустили ни одной детали. Даже развязавшийся шнурок у Гагарина.
Цветные фото этого улыбающегося парня вырезались из журнала «Огонек» и приклеивались к  стенам. Гагарин прочно вошел в наши дома.
Затем был 1968 год.  Хорошо помню  хмурое мартовское утро, когда вошла мать в комнату и села на диван, на котором спал я. Губы у нее дрожали. Я не успел спросить в чем дело, как она сказала: «Гагарин разбился» и заплакала. Я был ошеломлен. В первую очередь не тем, что погиб человек, а то, что заплакала мать. Я никогда не видел ее слез. Фабричная девчонка, в тридцатые годы потерявшая отца, прошедшая войну, голодное послевоенье-слез из нее было не выжать. Так можно было плакать только о очень близком человеке. Крепко вошел Юрий Алексеевич в сердца простых людей.
Казалось бы и все. Осталась память об этом уникальном человеке, но мне повезло больше чем другим.  В 1972 году меня призвали служить и я попал в Центральный водно-спортивный клуб ВМФ.  Знакомясь с техникой, которую мне предстояло обслуживать, я  обратил внимание на изящный катерок, стоявший в одном из боксов.
«Катер Гагарина»-услышал я. Катер был подарен первому космонавту королевой Дании. Возник вопрос, где его ставить. Кто откажет первому космонавту? Так и прописался катерок в ЦВСК ВМФ. Прошло только пять лет  как его не стало и память о нем  была свежа. Удивительно как по доброму к нему относился многочисленный коллектив клуба. И звали его просто: Юра.
В оличие от Гагарина другие космонавты для своих выходов использовали катер Министра обороны СССР. Это был мощный корабль на подводных крыльях, сопровождаемый эскортом «Стрел». Когда приходил и уходил на катере Юрий Алексеевич не знал никто.
В котельной клуба работал кочегаром некий Сергеич. Имени- фамилии я его не помню. Дядька как дядька, пожилой, простецкий, не дурак выпить.  Вахты в котельной несли и матросы. Одним из них был  я, оказавшись одной смене с Сергеичем.
Помню холодную мозглую осень.   Катера вытаскивались на берег, накрывались чехлами и стояли до весны. В такой  неуютный день в котельную заглянул  погреться матрос   в заведование которого был катер Гагарина.  Катер  он только что вытащил на берег. 
Холодно было на улице, посему в котельную зашли матросы и мастеровые,  задействованные на подьеме катеров. Вскоре в котельной стало тесно, зашумел чайник. Чай разлили по эмалированным кружкам и люди с наслаждением, грея руки о их горячие бока, сделали по глотку. Сергеич как-то буднично спросил, обращаясь к матросу:
-Как катер?»
-Все нормально, подняли. -не отнимая губ от кружки ответил он.
-Да, хороший катерок-задумчиво сказал Сергеич.
-Хороший-повторил он, думая о своем.
-Ну не будет же королева дарить первому космонавту какое-то барахло-произнес кто-то из зашедших.
-Да я не об этом-отмахнулся Сергеич.-Хозяина жалко. Так погиб нелепо.
-Да я бы на месте правительства его летать не пускал-высказался один из сидящих.
-Дурак-бесцеремонно оборвал выскочку напарник Сергеича.-Он же летчик. Он не мог не летать.  Это как птицы, без полета загибаются. В котельной воцарилась тишина. Только слышалось шумное прихлебывание.
-Сергеич-вдруг очнулся его напарник. -Ты бы рассказал свою историю молодежи. А то уйдешь на пенсию и все забудут.
-Отстань-отмахнулся Сергеич. -И так все знают.
-Что за история, Сергеич?-оживилась наша матросская братия.- О чем?
-Да Сергеич лично знаком с Гагариным, но он человек скромный, стесняется-засмеялся напарник.
-Отстань-снова отмахнулся Сергеич.
-Сергеич, ну не таите, расскажите историю- заныли мы.
-Ладно, слушайте.-Сергеич сел удобнее на стуле, закинул ногу на ногу и отхлебнул чаю.
-Вообщем дело было так.-в котельной повисла тищина. Только слышен был шум вентиляторов.
-Гагарин, Юрий Алексеевич, получил в подарок от королевы Дании катерок. Отличный  катерок. У нас таких не делают. А где ставить? За ним же уход нужен. Вот он и обратись к нашему начальству. Ну кто такому человеку откажет. Так  и прописался катерок у нас в хозяйстве.
-Да ты не тяни, Сергеич. Ты по делу, давай, по делу-хохотнул неугомонный напарник Сергеича.
-Я сейчас вообще ничего рассказывать не буду да и вас поразгоню по работам-огрызнулся рассердившийся Сергеич. Многочисленные вопли призвали замолчать выскочку.
Умиротворенный и польщенный вниманием масс Сергеич продолжил:
- Вообщем стал Гагарин к нам приезжать. Бывало приедет и никто не знает, что он в клубе. Ходит в спортивном костюме и в кедах, катером занимается. Начальник клуба из кабинета выскочит, а Юра только рукой машет, дескать, отстаньте все, отдохнуть хочу. Сергеич замолчал, отхлебнул чаю.
-Хороший был человек, что и говорить. Простой. А как улыбнется!-Сергеич снова помолчал.
-Ну так вот.- Сергеич снова заговорил.
-Как сейчас помню, был понедельник. А я с приятелем  намедни поддал крепко и голова болела спасу нет. Хожу по территории и все думаю где-бы деньжат перехватить полечиться. Ни у кого нет. Хоть у офицеров спрашивай. Так вот и до КПП дошел. -Сергеич помолчал  немного потом снова проодолжил:
-Сел на лавочку, обхватил голову руками, чтобы нет сильно трещала. Вдруг вижу «Волга» к КПП подкатывает. Встала. Чего -то долго шлагбаум не поднимают. Я вгляделся и,... батюшки мои...Гагарин...Юрий Алексеевич...
-А ты его раньше видел, Сергеич-не выдержал кто-то из матросов.
-Да видел и не раз-отмахнулся Сергеич.
-Его все видели-раздался чей-то голос из мастеровых. -Он же по клубу без охраны ходил.  Я ему даже аккумулятор как-то помог донести. Как сейчас помню: стоит он на пирсе, рядом -аккумулятор. А я по своим делам иду. Слышу: -Друг помоги донести. Это мне,... Гагарин! Взялись мы за ручки и донесли акумулятор до мастерской.
-Что и говорить, хороший был человек.-задумчиво произнес Сергеич. Нужно ли говорить как слушали мы, матросы-мальчишки, немудреное повествование кочегара. А тот продолжал:
-Смотрю я на «Волгу», а у самого мысль в голове крутится. Я ее гоню, а она, проклятая, лезет и лезет. Э, думаю, была не была. Сергеич замолчал словно собирался с мыслями. Все молчали и смотрели на рассказчика.
-Вообщем подошел я к машине, наклонил свою небритую физиономию к боковому стеклу и поздоровался. Гагарин приветливо улыбнулся и тоже ответил. Это меня приободрило и я обнаглел окончательно. Сергеич  тихо засмеялся. -Вообщем, я ему и говорю:
- Юра,  дай трешницу в долг.  Мы обомлели. Чего угодно мы ожидали от кочегара Сергеича, но, чтобы трешницу...в долг...у первого космонавта.
-А он что!-не выдержал кто-то.
-Да ничего.  Как расхохочется. Да так заразительно, что мне  легко стало. Будто у соседа в долг попросил-ответил, улыбаясь, Сергеич
Продолжая смеяться, Гагарин повернулся к пиджаку, что рядом висел, вытащил бумажник, достал три рубля и, все еще смеясь, подает мне со словами : Держи.
-Я, конечно, зубубнил:  В получку, дескать, отдам...А он, продолжая смеяться: Да ладно... Котельная давно не слышала такого смеха. Смеялись долго до слез.
-Так, трешницу-то ты пропил, Сергеич?-спросил кто-то всхлипывая.
-Пропил, конечно, -вздохнул Сергеич.
-Экий ты, Сергеич. Нужно было сохранить в память. Что тебе каждый день на выпивку космонавты трешки дают-напомнил о себе его напарник.
-Надо было, чего тут скажешь. Да уж больно  опохмелиться хотелось-рассмеялся, присоединяясь к нам Сергеич.
-А потом отдавать стало некому-погрустнел Сергеич. В котельной стихло и народ молча стал выходить.
Последняя моя встреча с памятью Юрия Алексеевича состоялась в поселке Корзуново Печенгского района Мурманской области. Я стоял возле домика первого космонавта, в котором он жил с декабря 1957 года по 1960. После училища его направили в истребительную авиацию Северного флота. Путь в космонавтику старший лейтенант Гагарин начал здесь, на  аэродроме, спрятавшемся  в заполярных сопках. Здесь   же он совершил свой первый самостоятельный полет.
Какие чувства мною одолевали? Сложно сказать, ведь рядом стояли такие же домики, которые доброжелательно светили своими окнами, отпечатывая светлые квадраты на снегу. Был самый разгар полярной ночи и поселок весело светился огнями уличного освещения. Дом-музей был погружен в темноту. Но не в нежилую темноту. Казалось, что сейчас придет домой хозяин, скрипя снегом. Увидит нас и скажет: -Чего стоим? Заходите. Нормальное заполярное гостеприимство. Но никто не прошел, никто не пригласил. Больше того, через какое-то время домик демонтируют и увезут в столицу авиации Северного флота-Сафоново. Но мы тогда этого не знали и жалели, что музей закрыт.
Наша машина  быстро проехала отворотку и выехала на Печенгское шоссе, щирокое и ровное, как взлетная полоса. Это и была настоящая взлетная полоса, резервная, конечно, для особого периода. Дай-то бог, чтобы никогда не наступал этот «Особый период», а парни с широкими гагаринскими улыбками поднимали свои истребители только в тренировочные полеты.

С Андерсеном на фюзеляже
Погода разыгралась. Мелкий злой дождь сменил густой мокрый снег. Ладно бы он просто падал. Так  нет! Порывы ветра подхватывали его у земли и с завыванием подбрасывали вверх. А сверху сыпался ничего не подозревающий снег. Два потока   сталкиваются лбами. Дворники машины с трудом справлялись с  месивом. В такой обстановке мы проехали пограничный пункт Борисоглебский и взяли курс на норвежский азропорт Киркенес.
В аэропорту погода была не лучше. Только мы прошли в зал, как ударил очередной заряд: мы попали в такое серо-грязное, мокрое, холодное месиво, что видавшие виды северные норвежцы недовольно забубнили и зацокали языками. Злые дождинки как пиявки ринулись в окна аэропорта, пытались зацепиться за стекло, измазать его жидкой кашицей.
Из хлопковой облачной кучи внезапно вывалился самолет. От его решимости приземлиться похолодело в животе. Но норвежские пилоты, чем и славны, что садятся и приземляются в такой ситуации, когда наши пилоты  не выходят из гостиниц.
Нет более беззащитного и беспомощного состояния, чем полет в самолете. Везде есть шанс на инициативу своих действий (море, дорога), а в самолете - ни единого.  Особенно при взлете. Может, потому большинство пассажиров закрывают глаза и их губы что-то шепчут. Или ничего не шепчут. Только руки, судорожно вцепившиеся в поручни, говорят обо всем.
Самолет стукнул колесами, взвыл двигателями и встал. Мне с фюзеляжа  улыбался датский сказочник Ханс Христиан Андерсен. Я встречался с самолетами, носящими имена  норвежских королей,  но портрет сказочника встретил впервые и, не удержавшись от улыбки, сказал ему вполголоса:
- Привет старина.
Посадка прошла быстро. Разместившись в кресле, я посмотрел в иллюминатор и обомлел:  на меня с фюзеляжа соседнего самолета смотрел... Кто бы вы думали? Хенрик Ибсен. Какой удачный день. Только прошла встреча со сказочником, теперь здороваюсь с драматургом.
Самолет  время не терял. Проткнув острым носом кипу облаков, он выскочил в надоблачное пространство, где было светло и солнечно, и, довольно, по- шмелиному, загудел. В разрывах облачной кипени мелькали замерзшие озера, покрытые снегом сопки. Все спит на северной дороге Норвегии.
Тундры Финмарка. Только что закончилась полярная ночь.  Промерзшая почва, карлики-растения, сырой, промозглый холод, нестихающие ветра, слепота полярной ночи. Солнце, цветом яичного желтка, снесенного заполярной курицей, пытается осветить стылый край, отходящий от  полярной ночи. 
Пусто в тундре,  поземка стелется.    Только старая забытая лопарская тупа  покосилась на журавлиных ногах среди березняка. Словно о костыль опиралась она на лестницу из оленьих ребер, почти изглоданных лишайником. Рядом озеро ничком свернулось. Оно сейчас спит подо льдом. Не скоро тундра распахнет свои синие глаза.
  Впереди полярный день. А до этого... Спо¬лохи одни   оза¬ряли это мертвое царство, переливаясь целым морем всевозможных цветов, будто бросая бесчисленные искры на снежный полог тундры.
Хор-хор-хор-раздалось в безмолвной тишине. Так хоркают только олени.
На легких санках-кережах катит лопарь-саами по своим, только ему известным делам.  Едет- не торопится, да и куда торопиться: живет он здесь. Тундра-дом родной. Каждый кустик знаком. Каждая березка, безжалостными северными ветрами искрученная-родственница. Не зря Кнут Гамсун, известный норвежский писатель, назвал лопарей: « помесью людей с карликовыми березами». Очень уж они близки к природе. Вернее, они часть природы.
 Ослепительная белизна вокруг. Тундра не спешит снимать бальное метельное платье. Снег танцует в ветвях деревьев. Бегут ровно олешки. Не спешат. Смотрит лопарь по сторонам. Вокруг стелется каменное плато, кое-где топорщатся березки высотою не более метра. Поверхность камней покрывал, местами разрываясь, ковер из лишайника. Внимательным нужно быть ездоку. Острые камни как рубанок стешут полозья.
Раздался гул. Низкий, сильный. Саами поднял голову. Самолет,  да так низко. Саами, приставив ладонь козырьком, рассматривает воздушное судно. А на него с самолетной высоты  смотрит...Бьернстьерне Бьернсон. Если человеческая душа могла бы перевоплотиться в металл, то Бьернстьерне Бьернсон ничего не мог бы пожелать другого, как созерцать землю сверху. Это ли не мечта поэта. Он любил свою землю: стылую заполярную Норвегию, изрубленные гигантскими  топорами  чудовищ ютуллов скалы  западных фьордов, солнечный теплый юг. Не случайно, именно он написал гимн Норвегии.
«Да, мы любим край родимый, край лесистых круч, море, ветер нелюдимый, небо в хлопьях туч...Стужи бодрость нам знакома, солнца благодать...»-шептал саами слова, известные каждому гражданину Норвегии.
Долго смотрел лопарь в бесконечное безбрежное небо, в котором словно лик богородицы промелькнул портрет национального поэта, драматурга. Улетел самолет. Остался только реактивный след. Затянул саами свою бесконечную песню тундры и поехал дальше.


                Старый дом
                «Родись живи умри все в том же старом доме»
                «Старые вещи.» Новелла из сборника «Дядюшка 
                Милон»  Ги де Мопассан.
               
Не помню, кто из великих сказал: для того, чтобы найти тему нужно заглянуть в замочную скважину. Не будем исключением, тем более, что запретный плод всегда сладок. Беру грех на душу и... в замочную скважину протискивается….детство. Может оно не так и плохо, так как (опять потянуло на цитаты): «  детство это не возраст, а состояние души». Это уже серьезнее.
Детские годы-они похожи на бусы, собранные из прекрасных воспоминаний, а их подчас так не хватает. Потом ни одно детство не бывает безоблачным. Детские годы, это те годы   в человеческой жизни, когда время длится так долго. Когда  от весны до весны оно кажется целой вечностью, и когда на мир смотрят глазами первооткрывателя. В детстве все кажется огромным.Чем меньше человек, тем больше кажется ему все, что его окружает. В шесть лет много уходит времени добежать до туалета и ты не успеваешь…а родители тебя не понимают. Стыдят что ты большой, а ты не добежал, не успел. И самая большая защита, это уткнуться в бабушкин передник и почувствовать на своем давно не стриженном затылке ее добрые шершавые ладони.
Потом детство это не только детство. Это дом, в котором ты родился и вырос. Это отчий край. Он у всех разный, но не отделим от детства. Отчего так щемит сердце весной? Это предчувствие весны  связано с родным домом и отчим краем. Нас тянет домой, назад. Где бы мы ни были. И незавимо от того сохранился ли отчий дом. На чужбине не прочувствовать весну,  лишь защемит сердце. Защемит, но не затрепещет. Затрепещет оно когда ты выйдешь на знакомую улицу и увидишь его. А он стоит старый дом. Стоит, нахохлившись под вековой березой. Он похож на старый гриб. Его, некогда блестящая крыша, покрылась паутиной трещин, а то и облупилась. Разросшийся шиповник надежно укрывает окна от любопытных глаз.Он стар этот дом и не любит посторонних глаз. Он все плотнее натягивает свою шапку- крышу на глаза- окна. Но тебя он увидит. Увидит сразу, как только ты вывернешь из-за угла.
  -А я тебя ждал...»-только и скажет тебе старый дом. Ты заходишь в него, пригнувшись под притолокой, но ты заходишь туда маленьким, заходишь ребенком. Все проблемы остались за этой старой, перекосившейся калиткой. Тебя охватил плотный воздух, спеленал как кокон и ты очутился в берлоге, в которую никому нет хода, если ты сам этого не захочешь.
В таком доме своя нажитая атмосфера. Как в старой церкви-намоленность. В таком доме у детей  есть свое место. Не номер дома на улице, а такое место, где сохранились бы воспоминания о годах детства. Это не обязательно своя комната, а именно атмосфера, которая не меняется годами, десятилетиями. Она не меняется, и сохраняется даже если снаружи течет  новое время, просачиваясь сквозь старый дощатый забор.
Он хорош в любое время года, этот старый дом. Весной, когда прошлогодняя листва, согреваемая майским солнцем, вздыбливается от ростков молодой травы и почки на деревьях в нетерпении раскрываются. Когда ароматный густой воздух старого сада будоражит твои чувства, делает их туманными, невысказанными. Осенью, когда небо остекленело и на дворе моросит почти невидимый дождик. Сумерки за окном неспешно просыпаются и ищут убежища в появляющихся тенях. Зимой тебе будет уютно, хотя погода неиствует прямо над крышей,  когда вьюга бьется в тонкое оконное стекло, а в печке потрескивают дрова. Старый дом, несмотря на изношенность, мужественно держит тепло и  вскоре теплая волна наполняет комнату, обволакивает тебя. Становится дремотно. Лень думать и ты несешься по волнам своей памяти. Тебе есть что вспомнить, есть что сравнить.
Старая, годами не топившаяся печка, упорно не желает разгораться. Она отчаянно выталкивает  дым в комнату, забыв, что для этого есть дымоход. Газеты, найденные в углу, не желают разгораться. Лишь только лучина, настроганная из случайно сохранившегося сухого полена,  делает свое дело. Зев печки окрасился алчным багровым светом, оветилось черное печное небо и, печка загудела. Пропал едкий дым. Пламя, вначале робкое, неясное усилилось и стало  агрессивным. Оно беззастенчиво лапало лежащие поленья и пожирало их. Поленья шипели по-змеиному, выделяяя едкую слюну на торцах, но в конце концов сдавались на милость огню. Комната осветилась неровным мерцающим светом. Тени, невесть чьи, метались по старым стенам и потолку.
Ты  откидываешься на спинку старого стула, еще изготовленного великим умельцем домашней мебели дедом Егором Тихоновичем Баскаковым. Профессиональный текстильщик он, в нерабочее время, гнул венские стулья. Это был шедевр мебельного искусства. Два из них сохранились. Хотя отчаянно скрипят, но держатся. Сидеть в них удивительно удобно. Остается только под ноги подставить маленький стульчик, который специально для внуков сделал другой дед Иван. Тоже прекрасный столяр, специализирующийся на комодах и горках. Были такие направления в русских домах. Подобие горки до сих пор стоит на кухне и несет в себе все тяготы времени. В коридоре вздыхает старый, некогда роскошный комод.
Глаза впились в огонь. Он уже освоился в печке и неиствует. От зева дохнуло теплом. Стало тепло и уютно, как в старом ботинке. И тишина. Затих старый дом. Словно протянул старые, исковерканные ревматизмом руки, и греется у огня. Ему есть  что сказать, старому дому. Чудо, что он дожил до этого дня в забвении. Мне стыдно перед ним как перед старым человеком, которого ты забыл и вспоминал по великим праздникам, чтобы послать открытку, и забыть снова. Из огня на тебя смотрят лики, лики старых ушедших родственников. Одни суровые, смотрят осуждающе. А некоторые наоборот смешливые. Смотрят на тебя полными иронии глазами и молчат. У тебя начинают  гореть уши. Может, тепло стало в комнате, а может... Скорее всего может... И ты ничего не сделаешь, хотя тебе так хочется обьясниться, сбросить гнет виноватости. Но,  течение реки времени необратимо. Никому твой жалкий лепет, что ты хотел, но не смог, не нужен. Нет их, старых родственников. Ушли они в мир иной. Ушли без тебя, провожаемые чужими людьми. Сейчас ты только можешь страдать. Страдать нравственно, страдать физически. Да, мог бы сделать, но не смог, не успел.  В итоге  до твоих страданий нет никому никакого дела.   Ибо мораль признается в действии, а что ты там в душе страдаешь, это, знаете ли...
Из темного угла на тебя смотрит потемневший Спас. Он старый, и несет на себе печать временных невзгод. Он словно напоминает, что все мы держим путь в Царствие Небесное, куда попадем в положенный нам срок. Мы не торопимся и по пути с нами случается многое. Лишь глупцы ропщут на небеса и слишком уж из-за неприятностей переживают, забывая, что избежать их просто невозможно. Бог свидетель, все эти неприятности и испытания неизбежны. Они всюду эти неприятности: в жизни, на работе. Их, кажется тебе, гораздо больше, чем приятных моментов. Но ко всему нужно относиться как к единому процессу. В итоге неминуемо приходит анализ прошедшего, анализ свершившегося. Не покаяние, это тебе еще рано, да и каяться пока не перед кем. Перед живыми не каются, у живых просят прощения. Господь для этого и придумал «Прощеное воскресенье», вот и проси. Он  взирает на тебя с усталой усмешкой, а может даже отвернулся со словами: «Сил на тебя смотреть нет. Вот придет время...» Придет, конечно, придет. А пока есть время подумать. Анализу нужны сравнения, эти неотьемлимые инструменты. Хотя что сравнивать? Как ты прожил жизнь и как мог бы прожить! Глупо. Восприми все как есть. Если совсем невмоготу,  возьми листок бумаги, раздели его пополам и напрягись. Кем был, кем стал. Кем мог быть. Даже не интересно станет, ибо все такая великая случайность.
Темнота  залепила окна. Что и говорить, осень. Почему-то именно осенью хочется вот так, одиноко, посидеть у печки и смотреть на огонь. Ты сидишь, подперев подбородок, и смотришь на огонь. Великое дело огонь. Чистилище. Совесть, мысли очищает от накипи жизни, нагара бытия. Посиди, вот так, посиди. Полезно одному посидеть, ой как полезно. В квартире с евроремонтом так не посидишь.
  Темнеет рано. А ночь, она дама любопытная, все стремится заглянуть в окна. Прижмет свою плоскую физиономию к стеклу и рассматривает. Воздух в комнате плотнеет. Подбрасываю еще поленьев на багровые ленивые угли. Какое-то время все неподвижно. Затем бросок пламени и скорчилась от жара береста, потемнели поленья.
Из -под печки выглядывают уголки пожелтевших газет. Боже мой! Сколько же им лет! Нас всех гигантским плугом перепахала перестройка. Мы изменились, мир изменился. А на тебя с пожелтевших листьев смотрят глаза.  Глаза передовиков производства, участников художественной самодеятельности.  Фотографы своего времени старались донести до читателя остроту момента.  Глаза- зеркало души, а душа отражает действительность. Не найдете вы сейчас таких глаз, которые смотрят на тебя с пожелтевшего снимка. И действительность другая.
Я задумался. У меня многолетняя практика фотографирования. Причем не пресловутыми «мыльницами», которые заполонили рынок, а настоящими фотоаппаратами, мечтой каждого мальчишки пятидесятых. Их сейчас можно увидеть на пыльных полках комиссионок. На тебя с молчаливым укором  печально смотрят свидетели прошедшего времени: «ФЭД»ы, «Зоркие», всевозможные» Смены». Там же пригорюнились, казалось бы, вне конкурентные «зеркалки»- «Зениты». Они были настолько востребованы, что не было сомнений, что они  вечные. Но ворвались мыльницы и сделали фотографирование массовым. И фотография стал массовой. Щелчок и все.
К фотографиям отношение было трепетное. Любую фотографию, на которой можно было что-то разглядеть, помещали в альбом. Альбомы были в каждой семье. Ими гордились. Это были свидетели эпохи, эпохи уходящей. Мне всегда жалко фотографии, которые выставлены в многочисленных комиссионных магазинах и на лотках барахолок. Что заставило людей выставить свою родословную на липкое обозрение? Хотя о чем сейчас говорить! Все смешалось в нашей стране.  Кто мы? Не от того ли, что мы, русские люди, советский народ стали как сказал первый, «всенародно избранный» президент: «Россыяны!». Вот и живем как «Россыяны», не зная кем стали. Но, что как Иваны, не помнящие родства, точно. Хочется завопить, да русский я, русский, не «россыянын».Чукча ведь тоже «Россыянын». Тогда уж лучше быть ихалмютом, но не тем чем назвал тебя в пьяном угаре первый, «всенародный».
Тяну за уголок газету. Она выцвела, но читаема. Этот идеологический орган горкома партии. Звон стоял от призывов.  Как это все раздражало и контрастировало с пустеющими прилавками. Но пролетели годы. Какое годы! Десятилетия! Четверть века назад появился на экранах телевизоров велеречивый дядька с родимым пятном на голове. И все говорил, говорил...Говорил обо всем. Об экономии электроэнергии, о расходе воды, о вреде алкоголя. Да много о чем говорил. Но ему почему-то поверили. И что вышло. Начали со смешков, а закончили развалом страны.
Я много ездил, много видел. Умею сравнивать, анализировать. Я разрываюсь между двумя странами.  Люблю Норвегию. Искренней чистой любовью, как любят женщину, которую встретил в зрелом возрасте и она тебе нравится. Нравится со всеми своими недостатками. Ты их видишь, но они не мешают тебе любить ее. Больше того, без них она не была бы той женщиной, которую ты боготворишь.
Я жду встречи с ней. Она бывает разная моя любовь. То полоснет тебя холодными синими глазищами фьордов из-под зеленых ресниц лесов, то мурлыкнет незатейливой песенкой бесчисленных родников. Может обдать тебя холодом ледников, ползущих со скалистых вершин и уходящих в глубины фьордовских омутов. А может и обогреть теплым течением Гольфстрима. Попробуйте на вкус, покатайте на языке эти дивные, непривычно звучащие слова: фьорд... тролль... Сольвейг...
И Россия! Наверняка  понятно, что вторая моя страна-Россия. Кто она тебе?  Конечно, не любимая женщина. Мать, которая воспитала? Родина?  Родина от слова родить и ты ей за это обязан по гроб жизни. Но для этого у тебя есть физическая мать. Твоя теплокровная единокровная мать. А что делать со страной? Если уж так получилось, что Норвегию сравнил с любимой женщиной, то Россия больше подходит под непутевую родственницу. Можно даже сказать беспутную, как бы это не было горько. Ну кто как не беспутная женщина позволит себя обобрать, использовать, да еще при этом хохотать пьяным хохотом. У нее зарвавшиеся тати имущество из дома выносят, а она еще им помогает, получив за это дешевую бутылку портвейна. Высосав ее из горла, тут же падает и спит под забором. Подходите, пользуйтесь. И подходят, и пользуются. Я ее жалею, свою беспутную родственницу. Жалею той безысходной любовью, как жалеет родная мать свою оступившуюся дочь, обхватив ее голову и стеная: «Горе ты мое непутевое!». Но несмотря на свою бестолковость Россия еще что-то из себя представляет, что заставляет на нее посматривать. Но это же не вечно. Скоро очень скоро иссякнет тот живительный родник, которым всегда была сильна страна. И никому Россия не будет нужна. Даже тем, кого облагодетельствовали в начале девяностых. Кого назначили быть миллионерами. Вот здесь и произойдет то, что подумать страшно. Хотя чего страшно. Разве мы сейчас не валяемся . Ну пусть не под забором, так около. А мимо нас со свистом и улюлюканьем мчатся птицы тройки не нашего разлива. А лихие ямщики еще и норовят ожечь кнутом. Ладно бы чужие, варяги. Нет! Больнее жгут свои доморощенные. Которые совсем недавно гордо именовали себя «советский народ» с тобой землю рогом пахали и жили на скудном социалистическом пайке. Но как-то повезло. Хотя прошло уже двадцать лет и они, проходя мимо оборванной родственницы, презрительно смотрят в ее сторону, как на не умеющую жить. А уж они-то жить умеют. С полным размахом. Ни в одной стране мира элита, как теперь гордо называют себя нувориши, не тратит на себя, любимых столько как в нашей стране. А чего! Зря что-ли перестройку затеивали! Вот она наша власть-то! Любушка! Прямо по Шолохову. Затем наступил период когда годы засвистели и помчались. Как-то по разбойничьи, со свистом. И начало было в 1985 году. Словно старт. Только кому и зачем. Это были уже годы не созидания, не поступи  развития. Нет. Это был какой-то смерч, который поднял тебя и понес как фантик конфетный. Словно тебя кто-то поднял в пыльный воздух гигантской метлой. И дворник даже через пыль и грязь был виден. Все это назвалось перестройкой.
Хотя какая перестройка! Какая перестройка. Оглянемся назад на сто лет назад. И что. Да ничего. Читаем современников, которые в отличие от официальных идеологов, которые есть при всякой власти, врать не станут. «Дьявольщина, разгул спекуляций, фондовых бирж». Только с одной лишь разницей. То была действительно капиталистическая Россия, а в 1985 году умудрились вспять повернуть Россию советскую с опытом социалистического строительства  семьдесят лет. А еще говорят в одну и ту же реку вступить невозможно. Еще, оказывается, очень даже и возможно. И не только вступили, но и реку времени  повернули вспять. Оказывается, не только большевики могли «Менять течения рек и высокие горы сдвигать». Птенцы гнезда ельцинского дальше пошли: они реку времени повернули. Из социализма в капитализм. Здесь они даже Владимира Ильича переплюнули. Тот утверждал, что можно из одной формацию в другую перескочить. Даже больше того, минуя оную. Но ему в голову не приходило, чтобы из капитализма в феодализм. А уж из социализма в капитализм...зажмурьтесь!
И самой уязвимой для беспредела оказалась ничего не подозревающая провинция. А  это две трети страны. Городов, весей, того станового хребта на котором всегда держалась российская, а потом советская империя. Дохихикались, называется. На слабую провинцию накатились волны деградации, пьянства, отчаяния, безверия. Вымирает народ. Всегда деревня была залогом здоровья нации. Здоровья не только физического , но и нравственного. И вот сейчас эти нравственные островки затаптываются сапогом импортного производства. Мало того, что провинция находится на грани физического выживания, так ее калечат массовой культурой. «Мишура дурного вкуса реет над миром. Молодежь калечится, а на костылях далеко не уйдешь». Это ещу Николай Рерих писал о проблемах России. Он-то боялся за советскую Россию, а беда настигла постсоветскую.
Настали нелегкие времена не только в провинции. Мегаполисы, которые за последние годы подернулись жирком тоже вздрогнули. Люди теряют работу, все дорожает, деньги обесцениваются. Возникло беспокойство, которое, было, утихло.  Это  наступил час икс для нового поколения. Поколения "завышенных амбиций", которое в 25-35 лет получило возможность иметь все. Они страдали от того, что "У них жемчуг  мелкий", а  тех у кого «Щи без мяса» они игнорировали, говоря, что жить не умеют.  Кризис им показал, что он слеп. Он, кризис, как бульдозер проходит и  растаптывает всех, кто попадается на пути. В провинциальных городах, где закрываются градообразующие предприятия, не просто экономический кризис, а кризис жизни - крах устоев,. А это  может  ожесточить людей. Тогда читайте Пушкина о русском бунте, но ни правых ни виноватых не будет.
Дрова догорали. Теплота прочно обосновалась в доме. Скоро полночь. Берет свое усталость. Вот он, старый диван, сделанный еще отцом. В доме собралась мебель всех поколений. Отец, рафинированный интеллигент, сделал этот диван сам, убедившись в невозможности купить диван по росту. Сделал  так, что дивану износа не было и нет.  Готова импровизированная постель. Казалось, что закрою глаза и все. Но не тут-то было. Кто же придумал слова: «Живи, родись, умри все в том же старом доме»? Не вспомнить. По-моему, у Мопассана. Хорошо сказал. Как спокойно в таком доме. Хочется прижаться щекой к стене и не покидать своего дома вовек.
Проносятся события сегодняшнего дня. Поезд мягко постукивал на стыках рельс. Он лениво переваливался с бока на бок, как утица.  Не спеша, как и положено пригородному поезду, разрезал осеннее пространство.  Поезд любил свою работу. Он часто останавливался возле неприметных полустанков и высаживал пассажиров. Дожидался, когда входяшие займут свои места и трогался. Затем  незаметно остановился. Словно ткнулся в изгородь. Шумно выдохнул, сказав : Все приехали. Дальше хода нет».
Привокзальная площадь, символ романтики детства. Далекие 50-60.  Общение с вокзалом помимо нечастых встреч и проводов далеких родственников  было сопряжено с несанкционированным посещением для сбора спичечных этикеток. Для нас, пацанов пятидесятых годов рождения, это был единственный доступный вид коллекционирования. Даже марки мы не могли собирать, так как их нужно было покупать. А спичечные коробки были всегда- печное отопление их требовало. Но вот проблема для коллекционеров. Магазин на поселке был один единственный. В нем закупалось все для нашего хозяйства, в том числе и спички. Закупались они целыми пачками, чтобы был запас. Запас расходовался долго и ты был лишен возможности  пополнить коллекцию: этикетки на коробках в пачке были одной серии. Душа требовала нового. И  коллекционеры в коротких штанах и заношенных майках, подчас босые, добирались всеми правдами и неправдами на заветный вокзал. Куда, скажите, еще? Гостиница в городе одна, ресторан тоже один. Да и никто туда тебя не пустит. А на привокзальной площади- простор. Только смотри в оба. Вот идет дяденька, вдруг останавливается и закуривает.  Самое время не упустить добычу.  «Дядя, давай поменяемся» и протягиваешь ему свою крышку от спичечного коробка. Улыбка на губах дядьки. Кто откажет.  Сами были такие.
-Держи,пацан! -и  заветная этикетка в руках. В коллекции такой нет. Но рассматривать некогда. Нужно успеть охватить как можно больший массив приезжающих. А они так быстро расходятся. Хорошо, если автобуса нет, а если придет...тогда все. Сказка закончилась. Мы сбивались в кучу и хвастались добычей.
Сейчас площадь заполнена маршрутными такси, такси и нахально- горластые дядьки предлагают доехать до Иванова, Москвы. Площадь не стала лучше. Блеск и нищета кидались в глаза. Распяленные в немом крике фронтонов, чердаков и подьездов стояли постаревшие дома железнодорожников. Серый забор, отделяющий площадь от домов  никто не убрал.  А просовывающая свои щупальца лебеда и лопухи вообще границ не признают. Я встречаюсь глазами с кудлатой собаченкой, которая сидит в безопасности за забором. Она смотрит на меня янтарными глазами и соображает уйти или этот настырный сам уберется. Нет, нужно уходить от греха подальше, решил барбос. Пес повернулся и поплелся ближе к старым перекошенным сараям. Там уселся в тени полениц и принялся за извечное собачье дело: гонять блох. Другой, старый мир разительно отличающийся от аляповатых киосков и нахальных растяжек.
-Куда поедем?-вывел меня из воспоминаний далекого детства водитель такси.  Куда ехать в родном городе?
-Домой -Водитель такси и не такое видел и слышал. -А точнее? И вся реакция. В окна такси поплыл город. Я напрягаюсь, рассматривая придорожье. Все та же улица, ведущая в центр, но уже не та. Реклама, как дешевая бижутерия, облепила старые дома, отчего улица напоминала престарелую кокетку. Иногда через  рыночную  мишуру  просматривался седой дом-ветеран, который загородили огромным банером о дешевой телефонной связи. Он был явно лишний, этот дом, в чужом,  враждебном для него мире. Он хмурил  наличники окон и  опирался на такой же древний, как и он, забор. Подоконники осели почти до земли, дверь сделалась маленькой, но он жил, этот дом. Жил назло, не считаясь с раздражением окружающего мира. Люди в этом доме надеялись на лучшее, что наступит время и город их переселит из ветхого жилья в новое. Не дождались.
Партия и правительство не справились со своими пожеланиями сделать людей счастливыми. Хотя целые кварталы пятиэтажек стройными рядами наступали на пустыри и окраины.  Я помню мы, как в музей, ходили в гости к счастливцам, получившим благоустроенную квартиру. Удивлялись холодной и горячей(!) воде, текущей из кранов. Это было чудо. И пусть батареи едва излучали тепло, но мы им завидовали. Повздыхав, отправлялись на наши, забытые богом и фабрикой поселки. Но программы КПСС оказались неспособными обеспечить жильем население. Недовольство возрастало. Народ, уставший от бесколбасья и бесквартирья, был готов на все. И это «все» не заставило себя ждать. История провокационно подсунула в партийные лидеры нестандартного говоруна, который умудрился заговорить народ. О чем он только не говорил! Его речи были обо всем и ни о чем. Но наш народ клюнул. Клюнул на росказни.  Да еще как! Как доверчивый ерш заглатывает яркую дешевую наживку так и наш, тогда еще советский, народ поддержал предложенную перспективу. Никто даже не подумал, что историю вспять не повернешь, не может социализм сменяться капитализмом. Это противоествественно. Но капитализм умело заменили рыночными терминами. Как подтверждение о неосуществимости пожеланий обывателя, которого в очередной раз, как в русской сказке, облапошили, обьегорили, обмишурили,  среди серого неприглядного жилья изредка высовывалась красная черепичная крыша. Там рос коттедж. Кто-то, ухвативший бога за бороду, торопился утвердиться на своем участке и огородиться от менее удачливых соседей забором.
Перестройка  Это был не освежающий ливень несущий новое. Это ворвался мутный поток, который не только не смыл многолетнюю накипь, наоборот, принес еще более мощный осадок. Но город не сдается. Он мне напомнил старого человека, стесненного материально, но не выходящего на улицу без чистой, пусть и старой рубашки. Он выходит на улицу , смотрит на внешние преобразования сквозь старые роговые очки и качает головой. Он стар этот человек. Он прожил жизнь, прошел все: лихолетье войны, послевоенные голодные годы, беззаботные семидесятые. Он жил в большой стране, с которой считались и которую уважали. Затем пошли преобразования, которые он принял за перемены во имя лучшей жизни. Его обманули. Не только обманули, его уничтожили. Вначале ему приклеили иничижительное -совок, затем он стал электоратом, о котором вспоминали только в дни предвыборной компании. Таковы итоги пресловутой перестройки, которая гигантской ладонью, как крошки со стола, сметает целые города с карты страны. Смертность. Смертность не престарелых людей, а людей вполне трудоспособного возраста.
Уездные города. Неужели вас постигла участь забвения, на которую вас обрекли отцы перестройки и безжалостные олигархи. Сколько раз вы спасали Русь, Россию, Советский союз, но вас, похоже, спасать никто не собирается. Но они выносливы, эти города. Как бы не задували их костерки шальные ветры,  они тлеют. Не разгораются, но и не тухнут. Но подбрасывать дров в них в ближайшее время никто не собирается. Грустно.
С кем вы останетесь, господа олигархи, когда остановится последний насос качающий для вас черное золото. Когда перестанет поступать газ из  газовых скважин. Вы же ничего не умеете, кроме как быть назначенными миллионерами. Неужели вожделенные, так сладко мерцающие огоньки цифр в компьютерных терминалах банков дороже для вас малой Родины?
Как же запутался наш народ, некогда советский, а теперь «дорогие россыяны». Избаловала нас КПСС и советское правительство, что живя внутри социализма, люди  не смогли оценить этот строй, воспринимая все как должное. Почему-то  решили, что блага, приобетенные во времена «застоя», как модненько сейчас хаять социалистическую действительность, останутся служить народу. Что народу оставят  бесплатную медицину, образование и прочие блага. Наивные! Мы же к капитализму повернулись. А это бедные и богатые. Но  рванули туда, словно это была панацея от всех навалившихся на нас бед. Это ли были беды. Вот кто на нас навалился, так это армия бездушных чиновников. Их даже  хаять не хочется, так как один чиновник это что-то одушевленное, с ним еще поговорить можно. Но свора, обьединенная единым законом о государственной службе, это страшное дело. Я все время задумываюсь: а если бы нашему чиновничеству выпали испытания, аналогичные военному времени Великой Отечественной. Вы можете представить мэров, губернаторов, которые будут радеть за народ. Можете представить распределение продовольствия современным чиновничеством?  Я нет. Не могу представить действия  власти современного образца, заточенную на стяжательство и коррупцию,  если ей поручить эвакуацию промышленных предприятий на тысячи километров.
Поездка на кладбище. Кладбище, погост…Суть одна, но звучит  по- разному. Но погост как-то ближе, земнее. Помните Симонова: «И эти дороги, что дедами пройдены с простыми крестами их русских могил…». Печальная тема, ничего не скажешь, но сказать хочется. Назрело. Наболело. Я много ездил по миру и не упускал возможности посетить кладбища. Так что есть с чем сравнить. Стоя  среди аккуратных могильных холмиков, где нет даже понимания меллических заборов и лавочек со столиками для пьяных посиделок, я вспоминаю российские кладбища. Собственно говоря почему  российские, а не  русские?
 Где вы, простые русские погосты возле незатейливой сельской церкви, закутанные в бело-черное березовое покрывало! Кладбища сейчас даже делятся на старые и новые.  Современное российское кладбище. Вот здесь-то и хочется воскликнуть: «Плачь! Русская земля!» И плакать есть над чем. Русская земля прогибается от тяжести попирающих ее многотонных глыб, гранитных и мраморных истуканов. «Димону от братков», «Вован! Прости, что не уберегли!» Брателло» .Здорово, да! Да чего ждать от брателло, если для «всенародно избранных», особенно первых мэров, губернаторов выделяют места, бессовестно давя православные кресты и памятники с пяконечными  звездами.
Печальное зрелище. И, главное, даже не  тема для разговоров. Не доросли еще до уважительного отношения к  живым,  а мы о мертвых.
Да, не уберегли государство. Да,  прозевали смену формаций. Позволили сесть на шею счастливчикам, которых назначили быть миллионерами. Но жить нужно. Жизнь одна. Не хочу тревожить кости Николая Островского, но жизнь дается действительно один раз. Нас довольно кормила царством божьим церковь, КПСС заклинала коммунизмом... Жизнь нужно настоящим, даже если не видишь будущего.
Старый дом замер в молчании. Он  понял, что творится в моей душе. Но он дом, он лишь смотрит вслед уходящему времени. Он тебе ничего не скажет, не осудит. Это твой старый дом, единственный оставшийся в живых родственник.
  Поворачиваюсь. Взвыли давно забывшие про нагрузку пружины. Спать, спать. Завтра будет новый день. Он обязательно должен наступить, новый день.