Сборник рассказов

Sbornik
By Viktor Grishin
 

ISBN
9781312892804
Publisher
Altaspera Publishing & Literary Agency Inc.

Содержание сборника
А мы выжили , Нинка
Гонка ценою в жизнь
Кукушка
Летучий Голландец
Новогодняя песенка
Рулетка
А мы выжили, Нинка!
..                у "женской" войны свои краски, свои запахи, свое освещение
                и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и
                невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты
           нечеловеческим человеческим делом.

                Строки из книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"

«У войны не женское лицо» –  сказала известная писательница Алексеевич Светлана Александровна в своей книге. И тем более не девичье - горько добавлю. Я, сын фронтовички, которой  4 июля 1943 года исполнилось восемнадцать лет,  и ее призвали от ткацкого станка, за который она встала в 1941 году и отправили на действующий фронт.  До призыва она закончила курсы всеобуча, получила военную специальность связистки и, миновав курсы молодого бойца, оказалась под Курском.
Потом была оборона Москвы, охрана воздушных рубежей столицы,  где моя мама встретила Победу. Затем был парад Победы, где тогда еще Баскакова Нина, в сводном полку ПВО столицы в отдельном батальоне девушек зенитчиц и аэростатчиц прошла мимо мавзолея и удостоилась улыбок и аплодисментов Правительства страны.
Моя дочь с интересом рассматривала  фотографии  военного времени, с которых на нее смотрела симпатичная светловолосая девушка. Это была  ее бабушка, которую она не знала.  Дочь  на компьютере старательно  «вытягивает» пожелтевшее фото. На ней печальная девушка,  одетая  в поношенную, еще старого довоенного образца, гимнастерку. На обратной стороне фото карандашом написано:  1943 год. Это Баскакову Нину только что призвали. Ее ждет телефонная катушка  под Курском.
-Пап, а что была такая необходимость брать девочек? – Спросила меня дочь. Я внутренне сжался. Сколько раз я задавал себе этот вопрос. Не находил ответа, честно скажу. Помните фильм «Зори здесь тихие» старшину Васкова, который кричит в глаза  диверсантам:  « Это же девочки! Им бы еще на танцы бегать!». Так и моя мама обошлась без танцев. Что я мог сказать дочери. Ровным счетом ничего.
Дочь, похоже, и не ждала от меня ответа.  Она вздохнула и  принялась  выравнивать края другой фотографии. Это уже 1944 год, как гласит надпись на обратной стороне. С нее смотрит  красивая блондинка. Тип русской красавицы, хоть боярыню пиши. Но красавица   в белом полушубке  с погонами и шапке-ушанке со звездочкой.
Далекий 1965 год. Страна готовилась отметить двадцатилетие Победы. Впервые  9 мая  был обьявлен выходным днем. Фронтовики воспрянули духом, ибо, чего греха таить, в послевоенных проблемах их подзабыли.  Принятое постановление  1948 года о лишении их денежной компенсации за ордена и медали, негативно сказалось на  настроении.  Это были деньги, на которые не посягала семья. Ветеран мог выпить в кругу своих товарищей  за свою военную службу. Результат был невеселый. Фронтовики не только перестали носить ордена и медали, они отдали их нам, пацанам, которых хлебом не корми, а дай поиграть в войну. Я хорошо себя помню в затасканной ковбойке, а на груди -  медали отца и матери.
И вот подарок Правительства: выходной день.  Дирекция  прядильно-ткацкой фабрики № 2, где трудились родители,  организовала в клубе торжественный вечер ветеранов войны. Не сговариваясь,  фронтовики вышли во двор нашего дома при полном параде. Не у всех хватило медалей и орденов ( мы их быстро растеряли), но орденские планки и нашивки за ранения украшали пиджаки наших ветеранов. Как же мы гордились своими отцами! Я гордился вдвойне: у меня воевали и отец, и мать. Маму, несмотря на сравнительно молодой возраст, на поселке уважительно звали «Георгиевна».
  Я  вспоминаю год  двадцатилетия Победы, когда матушка в качестве поощерения за неплохую учебу взяла меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в Москву. К этому времени, она, не без помощи всесоюзной передачи Агнии Барто «Найти человека», нашла свою однополчанку Анну Наумову, с которой служила на рубежах обороны Москвы. Осенью 1945 года они расстались.
Восьмого мая мы вышли из поезда «Кинешма-Москва» и вступили на перрон Ярославского вокзала. Матушка  растерянно оглядывалась. Шутка ли: она не была в Москве с 1945 года! И если бы не приглашение Совета ветеранов Рублевской водонасосной станции, навряд ли бы  она  выбралась из нашей глубинки.
 К моему великому удовольствию мы спустились в метро. Станция «Комсомольская» меня очаровала. Матушке пришлось посидеть и подождать меня пока я проедусь несколько раз на эскалаторе. Долго ехали до станции «Молодежная», то ныряя в туннели, то выскакивая на поверхность. Я не отрывался от окна. Москва представала во всем своем величии.  Так же долго добирались на автобусе  до поселка. Поплутав в новеньких пятиэтажках, мы нашли нужный  дом.  Вот она, заветная дверь. Здесь мать шатнуло, она опустилась на ступеньки: - Подожди, Витюшка, что-то сердце захолонуло. – Сказала она, прислонившись плечом к стене.  На звонок никто не ответил. Открылась соседняя дверь и вышедшая  соседка сказала, что Анна помогает свекрови  по хозяйству. Мать  быстро сориентировалась в старой части поселка, обьяснив, что помнит эти старые улицы. Рублево повезло: на водонасосную станцию, которая снабжала водой  Москву, не упала ни одна бомба и поселок сохранился.
Ее подруга возилась в  огороде. Мать решила ее разыграть   и поинтересовалась, нельзя ли снять комнату.  Хозяйка   посмотрела на высокую, светловолосую женщину с мальчиком,  чемоданом,  и растерянно ответила, что комнаты она не сдает. Но что – то у нее «щелкнуло». Она  испытующе смотрела на матушку, потом перевела взгляд на меня, -  снова на мать. Матушка деланно вздохнула и сказала: « Тогда дай ДД». Женщина охнула, схватилась за сердце, и, обхватив мать,  стала трясти ее за плечи, повторяя: « Нинка! Это ты…ты…!
Две женщины плакала в голос. Стояли, обнявшись, и голосили навзрыд. Две русские бабы, которые на своих девичьих плечах тащили и вытащили войну.  Я стоял, оцепенев. Мне было почему-то тревожно.
Убедившись, что все  происходит наяву, женщины вытерли слезы, вздохнули. Мамина подруга присела и внимательно посмотрела на меня. Я, как положено, зарделся и совсем некстати поздоровался.
- Здравствуй, здравствуй…сынок – сказала она, и голос ее дрогнул. – Знаешь, Нин, я тебя через него узнала. – Она кивнула на меня. - Уродится же такая копия.  Тебя как звать? – вот и хорошо, Витя. Меня… - она на минуту задумалась -  зови меня тетя Аня. – Нин, ты не против? – Повернулась она к матушке.
- Что ты, Анна!  Мы же, как сестры. Даже роднее - мать снова всхлипнула. – Только рада буду. Так в мою жизнь вошла мамина боевая подруга Анна Ефремовна Наумова,  оставшаяся для меня  на всю жизнь тетей Аней. Я долго не понимал, да это мне было и не нужно, что они не родные сестры. Позже, когда не стало матери, да и я повзрослел и стал разбираться в генеалогическом  материнском дереве, то понял, что она мне не тетя. Но  это не имело никакого значения.
Стало смеркаться,  Рублево погружалось в сиреневые майские сумерки. Мы медленно брели по улице.  Матушка и тетя Аня поминутно останавливались, вспоминали.   Самое повторяемое слово было: « Помнишь?» 
– Проходите, гости дорогие, - проговорила тетя Аня, пропуская нас в квартиру. Женщины быстро накрыли на стол, накормили меня и отправили спать, а сами остались на кухне. Какой тут сон!  Мать была зенитчицей,  и я ждал, что пойдут воспоминания фронтовых будней:  охрана воздушных рубежей, сбивание немецких самолетов.  Но пошла самая обычная женская беседа:  -  … Замужем? Была, …неудачно… Детей бог не дал…
 - Ты у врача была?  -  сдавленным голосом спросила мать.
- Да была - отмахнулась тетя Аня. – Ты представляешь, Нин, - записалась на прием к профессору. Зашла в кабинет. Сидит представительная дама, на меня не смотрит. Спросила фамилию, достала дело, почитала, потом посмотрела на меня и спрашивает: - А вы никогда не простужались?  - Голос тети Ани прервался. Стукнул стакан, это тетушка выпила воды. - Представляешь, Нин, задать такой вопрос фронтовичке! Я  поинтересовалась, читала ли она мою историю болезни, где пришита справка из госпиталя, в котором я лежала на обследовании. Профессорша покраснела, смутилась, зашуршала страницами. – Ой, простите меня, вы фронтовичка! - Да, милая моя, - отвечаю - с 1942 года по 1945.  – Веришь, Нин, она чуть не расплакалась. Я ее успокаивала, - тетя Аня усмехнулась. – Я все понимаю, кто будет заниматься болячками уборщицы со станции. Затем я у нее прямо спросила: могу ли  родить. Она отрицательно покачала головой. Сказала, что я настолько простужена, что ее задача сейчас меня подлечить, чтобы не было осложнений. А о ребенке не может быть и речи.
Тетя Аня  замолчала. Матушка тоже, чувствуется, сникла.
 – Помнишь, Нин, как мы из землянки осенью воду ведрами вычерпывали. Не войти было. А потом на нары из горбыля без сил валились.-  снова раздался голос тети Ани.
  - Да, - отвечала мать, – сил не было печку затопить.
 -  А чего ее топить, если дрова целый день в воде плавали, - усмехнулась тетя Аня. - Твою шинель расстилали и ложились рядышком, моей - накрывались.
  - Боже мой, Анна, как же было холодно –  сдавленно сказала мать. – Я после войны могла в бане сколько угодно просидеть. Не берет жар и все. Все мама ахала: как же ты намерзлась!
– Знаешь, - продолжала тетя Аня, - я про все это профессорше рассказала. Да еще добавила, что на передовой  в туалет была проблема сходить. Штаны ватные на несколько размеров больше, да кирзачи с ног сваливаются.  Пока со всей этой сбруей разберешься, тебя так просвистит.
- Ой, Анна, я сейчас разревусь – это уже - голос матушки.
 –Так профессорша рыдала в голос!  – Воскликнула тетушка. -  Она все настаивала, что бы я в ее институт приехала. Очень ей хотелось для меня что-то сделать. А чего сделаешь?  Детей не будет, а все остальное…  Я сама осилю.
Разговор оборвался. Я лежал, превратившись в слух, и думал, как же они непохоже рассказывают о войне. К двадцатилетию Победы было выпущено много фильмов, где мелькали красивые девушки в хромовых сапожках, синеньких юбочках. На головках щегольские беретики. А здесь: ватные штаны, кирзачи…
Раздался голос тети Ани: - Бог с ними, профессорами! Давай выпьем за тебя, подруга моя дорогая! Что у тебя все сложилось и получилось. Из письма я поняла, что у тебя двое мальчиков.  А муж как?  Фронтовик? 
-  Фронтовик  – ответила мать. – двадцать второго июня война началась, а двадцать третьего его призвали.  Студентом был, последний курс в Шуйском учительском институте заканчивал.
Раздался звон стопок. Женщины выпили и снова замолчали. Я лежал в полной растерянности. Ну, дела! А как же боевое прошлое! Странные эти женщины. Я еще слышал как матушка рассказывала об отце, что он был контужен, долго лежал в госпитале.
-  Так здоровье- то у него не ахти? - спрашивала тетя Аня. – Совсем не ахти – вздохнув, ответила мать. Так под эти бытовые разговоры я уснул в предвкушении завтрашнего дня. Тетя Аня сказала, что завтра  пойдем на позиции,  где  сохранились остатки землянок.
В шесть часов  бодрым  маршем нас  разбудило радио. – Вот ведь! Забыла радио прикрутить,  – раздался сонный голос тети Ани. – Нинка, ты куда? Давай еще поспим –  это она подскочившей матушке. Мне тоже не спалось. Мы в Москве, а я спать буду!
После завтрака женщины набивали сумку.  – Куда столько накладываем, Анна, - причитала матушка. – Неудобно как-то получается: я ничего не припасла.
- Ты еще посчитайся – весело сказала тетя Аня. – Вспомнила же «Дай ДД»!
- Мам, - вмешался я - что это у вас за пароль такой был?
- Пароль? -  Усмехнулась мать, -  действительно был пароль. 
- Так что это означало?  - Не отставал я.
- Не мучай мальчишку – вмешалась тетя Аня – все одно не разгадает.
- Ты и расскажи –  отмахнулась мать.
 – Чего рассказывать  – сказала тетя  Аня.  Расшифровывается очень просто: «Дай добавку».
- И все! – разочарованно произнес я. Снова облом. Нет никакой ценной для меня информации. Тетя Аня, заметив мое замешательство, рассмеялась.
- Это пароль такой, …на кухне. Я был окончательно сбит с толку.
 -Нин?  – сквозь смех спросила тетя Аня,  – а ты что, не рассказала сыновьям о нашей тайне.
- Да видишь, не удосужилась –  ответила мать.
- Витюш, – взяла инициативу в свои руки тетя Аня – все просто. Я была поварихой…
-  Час от часу не легче!  А я думал…
 - Что не ожидал? -  Расхохоталась тетя Аня, увидев растерянность на моей физиономии. – Да хочешь знать, это самая главная профессия на войне. Солдата накормить нужно было. В первую очередь. А потом воюй дальше. Правда, Нин? 
 - Это точно - отозвалась мать  от раковины, где мыла посуду.  -  Как же хотелось есть! –  воскликнула она.
-Вот видишь, Витюш,  -  кивнула на маму тетя Аня. – Разве я могла оставить голодной подругу! Вот и придумали:  «Дай ДД», чтобы никто не слышал и не видел, как я ей в миску лишний черпак каши положу.
Из радиоточки раздались сигналы точного времени. – Ой, заболтались!  –всполошилась тетя Аня, - пошли,  а то на встречу опоздаем. Наверняка, наши уже ждут.
Как проходила встреча матери с однополчанами пересказать невозможно. Обьятия, слезы…
Затем - путь на зенитную позицию.  Дорога была неблизкая, но за разговорами  время пролетело незаметно. Пока женщины готовились отмечать праздник, матушка и тетя Аня пошли на место, где стояла зенитная батарея, и остановились возле еще заметных ям.
- Вот оно, наше жилье – грустно сказала тетя Аня. Мать стояла, и я видел, как она крепилась и старалась не разрыдаться. Какое – то время ей это удавалось, но  справиться с собой она не смогла. Матушка заплакала. Сначала сдавленно, потом навзрыд.  Без сил она опустилась на колени и уткнулась в пенек. Я сделал движение, но меня удержала тетя Аня, сказав: - Подожди, она встречается с прошлым. Это вход в нашу землянку.
Матушка распрямилась, вздохнула, вытащила платок и вытерла слезы. Тетя Аня подошла к ней, обняла со словами: - Ну что, подруга моя боевая, легче стало. Мать  улыбнулась: -  сколько раз я во сне видела нашу землянку, девчонок. И вот она, наяву.
Тетя Аня грустно спросила: -  А ты помнишь о чем мы мечтали, когда в  сырых шинелях лежали, прижавшись друг к другу?  Мать печально  улыбнулась и сказала: - Помню, Аня, помню. Чтобы ночью в нашу землянку попал снаряд и накрыл бы всех спящих. Всех, разом! И конец мучениям.  Я похолодел. Чтобы так думали восемнадцатилетние девчонки! Да, у войны есть  женское лицо, только со слезами отчаяния на глазах.
Тетя Аня порывисто обняла ее и быстро, через слезы,  заговорила: - А мы выжили, Нинка, выжили! Мерзли, голодали, но выжили!
 Долго сидели подруги у  памяти своей юности. Я и сейчас их вижу: тетя Аня сидит на пеньке, а мама – возле нее, положив голову  с руками ей на колени. Сидели и молчали.
Раздались крики: - Анна, Нина, где вы? Идите, все накрыто!
… Я еще не знал, что несколько лет контузии, болезни, заработанные  на фронте,  отнимут у меня отца, а потом и мать.
  - Вот мы и остались с тобой вдвоем…сынок – скажет мне тетя Аня, когда я сообщу  ей о смерти матери.
А потом уйдет и тетя Аня. Светлая вам память, фронтовые подруги.
Гонка ценою в жизнь
                Мы были высоки, русоволосы
                Вы в книгах прочитаете как миф
                О людях, что ушли не долюбив,  Не
                докурив последней папиросы
                «Мы». Николай Майоров.
Эти простые, но продирающие до озноба, строки касаются и моего отца. Он современник Николая  Майорова. Почти ровесники, оба ивановские. Николай Майоров  рано начал писать стихи и я, думаю, что в студенческой аудитории, к которой принадлежал мой отец, зачитывались молодым поэтом – студентом. Затем их породнила война.
  Эту историю я слышал от отца. Будучи студентом последнего курса Шуйского учительского института ( это были прообразы педагогических институтов), он был призван на другой день после обьявления войны. Начинал служить на Карельском  фронте, потом были - Ленинградский,  Белорусский. Закончил войну старший сержант Гришин Алексей Иванович в Кенигсберге, после чего был демобилизован по указу Сталина как преподаватель. Учителей увольняли в  запас к первому сентября.
В 1965  году зародилась традиция в нашем городе  ходить на кладбище и поминать всех, кто ушел от нас. Девятое мая стал народным праздником, независимо кто кем был: фронтовиком, тружеником тыла, ребенком, стоявшим  за станком на ящике. Этому способствовало постановление правительства обьявить день Победы выходным днем. Наш город война, слава Богу, не достала. Но в нем размещались  госпитали, и умерших от ранений фронтовиков хоронили на старом погосте. Воинское кладбище выглядело очень скромно: земельные холмики, с пирамидками, на которых указывалось, кто захоронен. Монументы, трибуны придут позже.
  Фронтовики не проходили мимо воинского захоронения. Привыкшие больше к спецовкам, они  неловко чувствовали себя в костюмах. На пиджаках - ордена, медали. Им не нужно было речей. Останавливались возле ближайшей к дороге могилы и, не присаживаясь, поминали тех, кто не дожил до Победы.
На обед собирались у моего деда, Гришина Ивана Ивановича, который по возрасту не был призван на фронт, но за ратный труд в тылу  награжден медалью «за доблестный труд».
Я и сейчас вижу их, своих дядьев. Это были «чернорабочие» войны. Рядовые, сержанты, они добросовестно тянули свою солдатскую лямку. Кто с винтовкой, кто с пулеметом, артиллеристы, они были на различных фронтах,  закончив войну, кто в Берлине, кто в Праге, кто в Кенигсберге.
Великая отечественная война. Она на генном уровне впиталась в нас и мы, независимо от возраста, были причастны к ней.  Мы были военными с детских лет. Любимым головным убором у пацанов была солдатская пилотка.  Как нам хотелось послушать наших родственников, которые, выпив за Победу, становились разговорчивее, но бабушка, накормив, выпроваживала нас на улицу.  Мы прильнули к окну, и я услышал голос отца. Это меня очень удивило.  Наши родители не любили рассказывать о войне.  «Нужно было, вот и воевали» - отмахивался от меня отец. Он даже по телевизору фильмы не смотрел. Исключение было сделано для фильма «Живые и мертвые»,  поставленному по трилогии К.Симонова.
-  Карельский фронт открыли в августе 1941 года. – слышал я голос отца.  – Под Ленинградом мы прошли курс молодого бойца и –  на Карельский  перешеек.  Он хоть и открывался, а войска оттуда и не уходили после финской кампании.- Отец помолчал, потом добавил.- Мы и не знали, что против нас стояли финские егеря. Старослужащие рассказывали, что губят солдат не как перестрелки, а финские снайперы. Это бывшие охотники, которыми   богата северная Финляндия.  Эти парни пощады не знали. Били хладнокровно. Причем выбивали старший и младший комсостав. Выйдет командир отделения из землянки по надобности, - щелчок и нет человека. И снова тихо, только сосны шумят.
- Осень наступила рано, в сентябре уже холодно. Зарядили дожди со снегом . -  Продолжал отец. – Промокнем на учениях,  а спрятаться некуда. Температура снижается, и шинели - колом.   На ногах - ботинки с обмотками и в них -  по болотам!  Все простудились.  –  Отец  вздохнул. -  Наше счастье, что активных боевых действий на участке еще не было. А то не знаю, какие мы были бы защитники.
-Вскоре ударили морозы. Они сковали озера. На их поверхности можно было кататься на коньках. В это время стали формировать лыжные истребительные батальоны. Первую роту сформировали  быстро. На  прикидочных гонках было видно, кто спортсмен-лыжник, а кто вытягивал только на природной силе. Шинель и  солдатские ботинки как-то с лыжами не увязывались,  да и вооружение ( винтовка) для лыж было очень неподходящее.
 То, что отец занимался лыжами и имел первый мужской разряд, это я знал. Он был  чемпионом по лыжным гонкам в Шуйском учительском институте. Обычно он мало интересовался, чем занимаются его сыновья, но что касается лыж, то он не был безразличным к нашим успехам.
« Тренируйтесь, мальчишки, бегать на лыжах, в армии пригодится» - говорил он. Так что сообщение отца о лыжном батальоне меня особенно не удивило.
-Стали тренироваться. Много бегали  по пересеченной местности.  Карелия это не средняя полоса России, где приличную горку надумаешься найти. Мы были равнинные спортсмены, и гонять с сопок, да еще маневрировать среди гранитных глыб, было сложно. Когда бегали на ботинках,  было совсем плохо: ремни ногу не держали.  Нельзя было не только лыжами управлять,  устоять невозможно. А тут еще винтовка бьет по ногам. Командование поняло проблемы, и нам выдали кирзовые сапоги.  До стычек с финнами дело не доходило. Они вышли на свои исторические рубежи, заняли Петрозаводск и остановились. Стояли и мы.
Отец замолчал, собираясь с мыслями. Сидевшие за столом тоже молчали.  Чтобы Алексей Иванович разговорился…  Подействовал, наверное, день Победы, который стал нерабочим днем,  вручение  юбилейной медали «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Не секрет, что с 1948 года, когда отменили выходной день девятого мая, да плюс указ Президиума Верховного Совета от 1947 года  об отмене  денежных  выплат по орденам и медалям негативно повлиял на настроение бывших фронтовиков.
- Однажды нам выдали белые масхалаты и сухой паек. – Продолжал отец, - Пополнили боекомплект. Все это сложили в армейский вещмешок, почему – то прозванный в армии «Сидор».  Ох уж этот «Сидор»! Более неудобного мешка трудно что – либо найти. С ним ходить – то невозможно, не то, что на лыжах бегать.  Возглавил роту старшина…  - Отец напрягся, - нет, не помню фамилию. Знаю, что он был чемпионом России по лыжным гонкам. Десять километров пробегал за милую душу, словно разминался. Мы,  кто до войны занимался лыжным спортом, пытались от него не отставать, но не удавалась. Уходил. 
Рано утром построили роту. Старшина обьяснил задачу и мы пошли. Поняли, что марш-бросок длительный.   С утра был хороший морозец и лыжи скользили неплохо. Старшина впереди поставил наиболее сильных лыжников, чтобы прокладывали лыжню. Так что я оказался за старшиной.
- Слушай, Алексей, - перебил отца дядя Гена – насколько я помню в финскую войну,  наших немало полегло   из-за отсутствия лыжной подготовки. Я как раз призывался в 1939 году, так не помню, чтобы мы активно бегали.
 – Ты прав, Геннадий. – Ответил отец - если даже и учили, то как-то по -  строевому.  Рисунки разбирали,  как стрелять с лыжных палок, ложиться, не снимая лыж. Этого мало. Бегать нужно уметь, все остальное придет. И вообще, воевать с финнами дело тяжелое. Они же люди лесные.  Мы в лесу, как куропатки, сбиваемся в кучу, а они словно тени между деревьев скользят. Да потом и лыжи у них  особые. Вроде охотничьих, даже шкурами подбиты.
 -Идем мы,  достаточно быстро, подгонять  не нужно. Лес сосновый, строевой, стволами в небо уходит. Тишина, только вершины сосен шумят. Страшно. Чувствуешь, что тебя кто-то ведет на мушке. А что сделаешь: твоя задача от старшины не отстать. А он спуску никому не дает. Успевает задних бойцов  подгонять, и впереди идти. Железный парень, что и говорить.
- Не помню, сколько времени  прошло, но рассвет забрезжил. Заря как желток  разлилась где-то вдалеке. О солнце и говорить нечего, оно из-за сопок так и не появилось. Среди сосен просвет выглянул..   Старшина  остановился, фонариком под полой  карту осветил,  посмотрел и вполголоса сказал, что сейчас будет озеро. Это недалеко от финских позиций. Идти нужно максимально быстро. На льду мы отличная мишень.  Сказал и пошел вперед. Мы - за ним. Хотя мы и лыжная рота, но,  лыжников в нее набрали немного, остальные - просто крепкие ребята. Растянулись по озеру прилично.
Отец снова замолчал. Налил себе воды, выпил. Народ терпеливо ждал. Все понимали, что сейчас будет развязка. О простом переходе отец бы и рассказывать не стал.
- Я иду, чувствую, что  ноги немеют. Темп старшина взял высокий. Да и не в  ботинках лыжных бежим, а в кирзовых сапогах. Подошвы елозят по резиновой накладке, а она старая, стертая. Наледь образуется, а сбивать некогда.   Того гляди сапог сьедет в сторону и в снег закопаешься. Шинель по ногам колотит, идти мешает.
И тихо. Кажется, дыхание последнего слышишь. Вдруг…Я даже не понял, что это. Словно палкой по забору кто-то играется.
- Бойцы, финны! - закричал старшина – Ложись! Занимай оборону. А мы, народ еще необстрелянный, встали и головами крутим. Где они, эти финны? В какую сторону ложиться и оборону занимать. Озеро же, голову некуда спрятать.
-Ложись!-  Кричит старшина -  слева егеря! Передай по шеренге. А сам быстро упал и винтовку -  наизготовку. – Слышите, из пулемета бьют. Воон там, на сопке у них пулеметное «гнездо».
- Мне повезло –  продолжил отец. Я был рядом со старшиной и все делал как он.  Частокол по забору сменился более быстрым тарахтением. Это заработали автоматы,  а егерей не видно.
-Смотрите на сопку! На склон! – надрывался старшина. - Цельтесь и стреляйте по моей команде. Не дайте им спуститься со склона. На озере они нас изрешетят!
- Вот тут-то я их и увидел. Егеря предстали во всей свое красе и подготовке. На  коротких лыжах в ботинках, с  надежно схваченными жесткими креплениями, они виртуозно спускались со склона сопки,  Лыжными палками они не пользовались. Ремни палок висели у них на  руках,  а ладони сжимали  автоматы  Ловко огибая гранитные валуны, финны еще и стреляли. Они били по нам очередями,  Да так, что мы голов не могли поднять.
-Цельтесь! – кричал старшина – Огонь!
- Из нашей цепи раздались одиночные выстрелы. - Что скажешь  – задумчиво сказал отец -  винтовка она и есть винтовка, очередями стрелять не может. Потом мы народ был необстрелянный, торопимся. Да еще сумрачное марево над озером клубится, прицел не видишь. Вскоре у нас в цепи стоны раздались. Винтовки затихать стали. А егеря почти со склона спустились. Некоторые уже у подошвы сопок оказались.  Похоже, на две группы разбиваются. Нас обходить собираются.  Я их наконец-то разглядел. Высокие,  крепкие, в коротких куртках. За спиной прижатые к спинам рюкзаки. Все пригнанное, ничего не болтается. Им даже ветер не мешал: шапки с длинными козырьками укрывали лицо, но стрелять не мешали. И глаза. Мне показалось, что я увидел их глаза. Они сверкали, словно лезвия финских ножей. В них был только холод. В душе у меня зародился страх, что противостоять этой группе мы не сможем. - Я – продолжал отец, -  поставил последнюю обойму и, видя, что старшина стреляет редко, решил не спешить тоже. А на фланге стали затихать выстрелы.
- Все, … - выругался старшина – патроны расстреляли – а финны к нам еще не подошли.
 – Что будем делать, старшина? – Спросил кто-то из бойцов, что лежали рядом с командиром. – Похоже, они нас обходят.
- Не только обходят - зло сплюнул старшина – они нас в плен брать будут. Слышите, не особенно активно стреляют, так, больше для испуга.
Воцарилось молчание. Егеря спустились с сопки и, отталкиваясь палками, стремительно побежали вдоль нашей цепи с явным намерением взять нас в кольцо.
- Так - неожиданно заявил о себе старшина. – Передайте по цепи. По моей команде встать и поворачиваем назад. Раненых спасти не сможем. Погубим и их, и себя. И бежим,  насколько сил хватит. Можете сбросить шинели, но не вздумайте оставить винтовки. Тогда вам конец, даже если  добежите,  ГПУ потери винтовки не простит. А так, может, обойдется. Будете говорить, что выполняли мою команду: «Отступать».  Все, парни, приготовились.
Я по его примеру сбросил шинель, ослабил поясной ремень. Подумал и сбросил этот проклятый «Сидор», который болтался за спиной.
-Приготовились! – закричал старшина. Он преобразился, словно это были лыжные соревнования. -  Вперед!
- Это прозвучало так странно! – Улыбнулся отец - команда «Вперед», а мы отступаем. Но команда была понята  и бойцы, кто поднялся,  неуклюже отталкиваясь палками,  заскользили.
- Быстрее! - снова закричал старшина. – Если они нас окружат, никто не выберется. Затем обернулся к нам, нескольким человекам, которые за весь переход не отстали от него. – Ну что, парни, представьте, что вы на соревнованиях. Настраивайтесь на гонку пятнадцать километров, только наградой будет не кубок, а жизнь. Бегите, не оборачивайтесь! Вы никому не поможете, патронов у нас нет.   Если мы не сдадимся, они нас  перестреляют.
Отец помолчал.  За столом тоже задумались. Все понимали, что лыжная рота отступила с поля боя, это было противно советской науке побеждать. Нужно было погибнуть, ибо сдача в плен –  позор. Да и финны прославились своей жестокостью. Так что старшина все рассудил правильно.
-Ну и как, Иваныч, добежали - нарушил молчание дядя Петя. Это был стреляный волк. Без малого восемь лет провел он в армии. Только было закончил строчную, как добавили младшему ком.составу еще год. Затем - финская компания, а там и отечественная не за горами.
- Добежали – усмехнулся отец. –Старшина  развернул нас  и мы бежали цепью, как на соревнованиях.  Только « болельшиками» были егеря со своими «Шмайсерами». Они  не ожидали такого разворота и поостереглись стрелять, так как вторая группа финнов обогнула нас с другой стороны и оказалась напротив своих же. Это нас и спасло. А так бы всех покосили.  Я бежал, удивительно, без мысли быть убитым. Меня больше пугало, что сейчас кирзач соскользнет с лыжи,  и я закопаюсь в снег. Тогда точно конец.  Когда я буду отходить от этой гонки, то почувствую холод в сапоге. Посмотрев, увижу, что я оторвал подошву пальцами,  впиваясь в нее, чтобы удержаться на лыже.
-О господи! - Воскликнул дед.- За какие же грехи ты нас так наказал – и перекрестился.
- Это был еще не грех, отец,  – усмехнулся отец. – Вот когда мы ушли в лес и перестали слышать выстрелы, старшина дал команду остановиться. Мы оглянулись, а от роты десятка полтора бойцов осталось. Остальных перебили. Вот здесь мы почувствовали свой грех. Отставшие собой отвлекли егерей,  и мы имели возможность уйти.   Эта мысль пронзила всех одновременно.  Мы стояли, уткнувшись  лицами в палки, и не могли говорить. Долго стояли. Думали, что может кто-то еще подбежит. Никого. Мы прекрасно понимали, что сейчас творится на озере: раненые финнам были не нужны.
Старшина не дал нам отдыхать. Только наладилось дыхание, он  дал команду: «Вперед» и мы снова побежали. Придти к своим позициям, был вопрос времени.
Отец закончил рассказывать, налил себе воды, залпом выпил. Я никогда не видел отца таким: у него горели щеки, словно ему было стыдно.
- Так чем дело закончилось? – спросил дядя Гена, кавалер двух орденов «Славы», расписавшийся на рейхстаге.
– Да никак -  ответил отец.-  даже не арестовали за бесславный возврат. Винтовки мы не бросили, бой приняли.  Силы были неравные. Отступили по команде старшины. Только от старшины роты попало. Шинельки – то мы свои потеряли. Но в глаза не могли смотреть друг другу долго.
Неожиданно встал дядя Гена.  Он поднял стопку и сказал, - Ну что, Алексей, ты выиграл гонку со смертью. И никто вас, добежавших до своих, ни в чем не может упрекнуть. Погибнуть было легче всего, но вас, выживших в этом бою,  впереди ждали еще четыре года гонки, цена которой – Победа. Давайте выпьем за нее.  И  опрокинул стопку. Остальные  последовали  его примеру.
…Больше эту историю я от отца никогда не слышал.


Кукушка ( Старый снайпер )
                «Дело прошлое. Что было то
                было. Давайте жить дальше».
                слова старого оленевода-саами.
Эти слова произнес финн, лесоруб из маленького поселка под городом Рованиеми, что на Севере Финляндии. Это было в 1988 году, когда еще  жила  страна СССР, и мы были великим советским народом. Не «совком» как уничижительно назвали сами себя граждане одной шестой части суши.  Мы были граждане СССР.  Именно так нас и встречали в городе Рованиеми в обществе советско-финляндской дружбы.
Принимали нас достойно. Были интересные экскурсии по предприятиям, социальным организациям, банкам.  Мы  могли  посетить дома и посмотреть, как живут финны. Все было хорошо, но была  одна проблема: мы не могли себе позволить посидеть в баре. Нет, никакие представители спецслужб, как бы сказали сейчас, здесь  не причем. Причина была   простая: отсутствие финских марок.  Норма валюты для советского туриста составляла 70 финских марок на человека в день. И все. Учитывая, что хотелось привезти домой подарки,  мы дорожили  каждой финской копейкой. Но в бары  ходили и смотрели, как отдыхают финны.  Мы увидели воочию крепких финских парней в своей родной обстановке.
Мы сидели  в небольшом пабе.  Была суббота, и бары Рованиеми не могли пожаловаться на отсутствие посетителей. Вокруг города много  сельхозкомунн, лесорубов, рыбаков. Да и просто хуторов немало. Вся эта разношерстная публика  отдыхала в выходной день в центре провинции. Было шумно. Это миф, что финны молчаливы. Говорят они, дай бог каждому. В углу, недалеко от сцены, куда периодически выходили певцы, сидели бородатые крепкие парни в рубахах в красно-коричневую клетку. Они пили  пиво, громко разговаривали и  хохотали. Топали в такт певцам  тяжелыми ботинками и усиливали эффект громыханием литровых кружек по столу.
Мы сидели, тихо разговаривая. Официанты к нам не подходили. « Руссо туристо… ». Хотя какое там « Руссо туристо! ». И пива хочется, и домой подарки тоже  привезти хочется.
« Что мы, дома пива не попьем », -  подбадривали мы себя. Тем временем музыканты накачивались,  и музыка становилась неразборчивей. Парни хохотали все громче. Вообщем, пора идти домой. Посидели и хватит.
Но произошло то, чему собственно и посвящен рассказ. Парни стали кивать в нашу сторону, переговариваться и еще громче смеяться. Причем как-то ненатурально, с вызовом.
Это нам  надоело, и мы решили уходить. Чего нарываться. Люди выпили, куражатся. Вдруг один из бородачей зацепил палец за палец, вроде как изобразил автомат. Затем прицелился в нашу сторону и затараторил: « Пу-пу-пу ». Нас расстреливает, поняли мы. Снова  хохот. Нас это заело, и мы попросили  переводчика узнать, в чем дело. Сергей вскоре вернулся. Он обьяснил, что коренастый бородач показывал своим товарищам, как его дед в финскую войну расстреливал наших красноармейцев. Что тут скажешь?  Уходить под дружный смех этих парней нам не хотелось. И меня осенило. Мой отец не воевал в финскую войну, но Отечественную  он  начинал на Карельском фронте и в полной мере хватил лиха с финскими егерями. Отец, обычно немногословный человек,  начинал волноваться, когда вспоминал,  как  их буквально уничтожали финские снайперы. « Кукушки », так их называли красноармейцы.
Я и сейчас помню истории,  которые он нам рассказывал. Заканчивал отец обычно такими словами: « Учитесь, мальчишки, бегать на лыжах. В армии  пригодится ». Позднее, когда я оказался в Заполярье и увидел в каких природных  условиях  шла  зимняя война, то понял, о чем  говорил отец.
- Сережа - сказал я. -  Не поленись. Сходи к этим парням и скажи,  что мой папа  во вторую мировую войну их отцов и дедов тоже « Пу-пу ». Всем идея понравилась,  и Сережа был делегирован в противоположный угол. Оттуда раздался  оглушительный хохот. Так могли смеяться только здоровые, не обремененные проблемами, люди. Бородач протянул в нашу сторону вытянутые руки с двумя оттопыренными большими пальцами. Понравилось, значит. Ну и ладно, теперь можно уходить. Но не тут - то было. Бородач поднялся и, слегка раскачиваясь, пошел к нам.
-Ну, думаю, началось - с тоской подумал я. Драться в наши намерения не входило, но если начнут … Такое же настроение было и у моих коллег. Хорошенькое дельце: завтра местные газеты напечатают о советско - финской драке. Управляющий банком, главный врач больницы, транспортный прокурор. Что и говорить, хорошая компания.
Сергей сделал нам жест, что сваливайте ребята, а я с ним поговорю, но было поздно. Финн подошел к нам и, обращаясь к Сергею, что - то быстро проговорил.
- Он нас приглашает к своему столу - перевел Сергей. Мы растерялись:  денег  у нас нет! Чего делать за чужим столом. Но финн  добавил еще несколько слов.
- Мы его гости - перевел Сергей - он нас угощает.
- Сергей, что делать? - растерялись мы. Сергей был калач тертый, по поездкам набил руку и сказал, что пара кружек пива за чужой счет нам не повредит. И мы под общее одобрение всего паба пошли с пригласившим нас финном  к его компании. Парни  сдвигали столики и кричали что - то бармену. Пока мы рассаживались, принесли пиво. Бородач был очень доволен. Он громче всех шумел и хлопал нас по плечам. Его разгоряченные коллеги искренне радовались нашему появлению.
Расселись. Финны много говорили, нимало не заботясь, что мы их не понимаем. Сергей с трудом успевал переводить. Выяснили, что нас пригласили финские лесорубы, валившие лес где - то неподалеку. В субботу у них выходной и они решили попить пивка. Хорошее дело - кто бы возражал. Мы, в свою очередь, рассказали, что приехали из Мурманска, чем вызвали еще больший шум уже за соседними столами. Оказалось, что рядом сидели водители, которые возили лес из Верхнетуломского леспромхоза Мурманской области.  Финны валили там лес и расплачивались с СССР за него финским сервилатом. Настроение в баре дошло до пиковой отметки. Мы успокоились, что все закончилось  миром. Водители подвинули свои столы к нашим, и  мы оказались в окружении разгоряченных бородатых финских парней, открыто улыбающихся и пробующих на нас свои познания русского языка.
Вдруг наш знакомый бородач спросил что - то у Сергея, кивнув в мою сторону.  Финн спрашивал,  правда ли, что мой отец воевал против финнов. Сергей перевел, что да, мой отец воевал на Карельском фронте. Там против Красной армии стояли финские егеря, как союзники  фашистской Германии. Что тут началось! Шум неимоверный. Финны кричали, что они никогда  не были союзниками Гитлера, а вместе с германской армией возвращали свои территории, отобранные СССР в 1940 году.  Мало этого, когда Финляндия вышла из каолиции с Германией, фашисты, отступая, сожгли Рованиеми. Сказать нам было нечего. Они были правы. Эти парни неплохо знали свою историю. Разговор зашел о родителях, которые воевали.
Мы вспомнили  тех, кто воевал в эту, тогда еще непонятную и малоизвестную, « Зимнюю войну ». Помолчали, как водится.
Неожиданно заговорил бородач.  С несвойственным для него тихим голосом, он стал рассказывать о своем деде. Дед воевал в зимнюю войну. Он сейчас очень старый человек, но хорошо помнит  события тех лет. Народ снова зашумел и мы поняли, что сидящие просят рассказать своего друга о деде. Мы потом не раз удивлялись, что финны умеют слушать и слышать. Вот откуда берут истоки «Калевалы», скандинавских рун и саг!
Оказалось, что его дед, саам по национальности, был снайпером и убил больше ста солдат. Здесь возникла пауза: все поняли, что это были советские солдаты. Я внутренне вздрогнул, так как отец говорил, что красные звездочки на серых шапках красноармейцев были отличной мишенью.
Бородач был великолепный рассказчик, да и Сергей старался с переводом. Вскоре было забыто пиво и все, хозяева и гости, внимательно слушали.
- Мой род идет от саами. Отец был саами, дед был саами. Все мы были саами - неторопливо вещал финн.
- Мы любим свою землю,  не претендуем на ничью другую, но и свою мы не отдадим никогда. Так говорит мой дед. Я с ним тоже согласен. 
- Зимняя война была для нас священной  войной, и все финны встали на защиту своей земли. К нам на помощь пришли даже шведы и норвежцы. -  негромко вещал финн.
Мы напряженно слушали. Шел 1988 год. Год горбачевской оттепели. Приподнялся железный занавес, но знали мы о политике СССР на Севере  очень мало. Позже на прилавках появится литература, не только художественная, но и научная. Горькая правда, проявится на свет, через старательно заретушированный слой идеологии. СССР окажется не таким уж безобидным. Но  тогда …, да что говорить. Мы слушали этого парня. Верили и не верили. Как скажите реагировать, когда парень с горечью говорил, что под Рованиеми стоит памятник погибшим пассажирам автобуса, который подорвали советские партизаны.
- Кому было нужно? – вопрошал финн - убивать мирных жителей, среди которых были дети, ехавшие в школу и пастор. То, что он говорил правду, я узнаю через несколько лет, когда в областной  газете пройдет ряд очерков о реальной зимней войне в Заполярье. Да, так отличился мурманский партизанский отряд « Большевик Заполярья », подорвавший автобус.
Финны слушали и серьезно кивали головами. А бородач вещал дальше о том, что война не обошла и стойбище его деда. Здесь все улыбнулись: очень уж не вязался облик коренастого бородатого лесоруба с хрупкими малорослыми коренными обитателями тундры. Бородач оценил улыбки и пояснил, что его бабушка была шведской финкой и он первый в роду, в ком проявилась стать скандинавских викингов.
- Саами тоже не остались в стороне, и встали на  защиту своей страны. Они формировали оленеводческие батальоны для перевозки грузов в районах Заполярья. Многие, природные охотники, становились снайперами.  Здесь лесоруб на минуту умолк, перевел дух и сделал большой глоток пива. Остальные тоже расслабились и выпили. Рассказчик продолжал:
- Мой дед добровольцем вступил в финскую армию. Он был уже не молод  и не подлежал призыву по возрасту, но он пришел на призывной пункт и настоял на своем.  Он стал снайпером. Дед всю жизнь пас оленей. Он много ходил на лыжах. Мог не уставая идти за оленями во время долгих переходов, и, конечно, метко бил волков, это исчадие тундры. Он не знал промахов. Не один заполярный хищник с предсмертным воем катился по насту тундры, сраженный метким выстрелом. Теперь у деда были другие цели.
Наступила оглушительная тишина в пабе. Все понимали, что сидим  мы, представители другой страны, которая в недавнем прошлом напала на их Родину. Позднее, я понял, что так, наверное, чувствовали себя немцы, когда приезжали в СССР  после войны с визитами дружбы.  Это чувство называется виной и будет сидеть в генах поколений. Мы молчали, и финн продолжил свой рассказ.
- Но дед не был убийцей. Ему не хотелось стрелять русских пришельцев, которые, как  куропатки,  толпились на полянах и просеках. Его поражала бестолковость и полное неумение русских выжить в лесу. Он слышал, что Россия  страна лесов и рек, а русские солдаты совершенно не умели воевать в лесах. Дед останавливал колонны русских солдат, выбивая меткими выстрелами командиров, а расстреливать солдат, не понимающих, откуда щелкают выстрелы, отдавал егерям с их автоматами. Было ли их, испуганных, обмороженных людей, жалко? Да, наверное, было. Но он оправдывал себя тем, что их никто не звал сюда. Что им не хватало у себя дома?  Он не знал России, но его отец в молодости бывал на ее территории  и знал, насколько она велика. Он рассказывал  об этой земле долгими зимними вечерами.
Затем наступил момент, когда у русских появились солдаты, которые умели стрелять. Дед нюхом охотника почувствовал, что это не просто солдаты, это охотники. Окончательно он понял это, когда его выследил русский снайпер и дед, услышав сухой щелчок, инстинктивно сжался в своем укрытии. Пуля впилась в ствол сосны совсем рядом с  головой. Снайпера подвело незнание местности и особенности температуры. Было очень холодно, и нужен был прицел на опережение, чего не сделал неведомый противник. Да и дед, убедившись, что русские не видят его, несколько расслабился в правилах маскировки. Дед сообразил, что нажимал на спусковой крючок не советский стрелок. Еще он понял, что там, на той стороне, откуда раздался выстрел, появился хитрый противник. Выстрел, который мог стать роковым, Напугался ли дед? Нет, конечно. Он был саам, и с молодости умел смотреть смерти в глаза.  Он выслеживал хитрых волчиц, коварных россомах. И этого охотника он поставил в их ряд. Только стал тщательнее прятаться, выбирая позицию.
Дело было в тайболе, то есть в притундровых лесах, и место для поединка людей, решивших убить друг друга, было уникальное. Дед сразу понял, что охотник прекрасно маскируется как в скалистых разломах, так и на деревьях. Он чувствовал противника, но не видел. Тот прекрасно маскировался. Но деда выручала его тундра, его родная стылая земля. Ему помогали особенности солнца, которое после долгой полярной ночи не торопилось покидать небосклон и светило во все стороны. Это явно сбивало с толка неведомого стрелка.
- Ему помогали духи - неожиданно заявил рассказчик. Мы вопросительно подняли на него глаза. Да и другие слушатели выразили недоумение.
- Да, ему помогали духи - повторил упрямо финн. Он был воодушевлен воспоминаниями о деде. Он разогрелся, глаза светились. При ближайшем рассмотрении он оказался не молод, этот парень. Он был нам ровесником, то есть рожденным после войны.
- Дед был лютеранином, но верил и молился духам тундры. И духи помогали ему. -упрямо повторил рассказчик. Дед слился с тундрой. Он зарывался в снег как куропатка, рыскал по тайболе, словно волк. Забивался в валуны сопок. Он вел невидимого противника. Но и сам чувствовал за собой слежку. Умение деда маскироваться  тоже мешало советскому снайперу сделать роковой выстрел.  Дед понимал, что в этом поединке промаха не будет. Противник выслеживает его, как и он, свою жертву. Они друг друга стоили: охотник - саам и неведомый представитель русской земли.
Они настолько изучили друг друга, что каждый мог составить о противнике свое мнение. Так дед понял, что слабое звено у противника, это деревья. Он устраивал на них гнезда, но не понимал особенности тайболы.  Дед понял это и порадовался за себя. Ему нужно было выбрать время дня, когда солнце, заходя за горизонт, не сядет за вершину сопки, а пронзит тайболу своими лучами насквозь. Тогда-то противник будет отличной мишенью. « Это  была не тайга » - подумали мы, поняв,  кто мог стать достойным противником финского деда. Мы чувствовали, что скоро наступит развязка рассказа. Финн еще сделал глоток из кружки и не стал томить нас молчанием.
- Деду повезло. Он  правильно рассчитал свою позицию на склоне сопки, с которой просматривалась вся окрестность. Он видел ели, корявые сосны, густой подлесок. Охотник чувствовал, что противник замаскировался на дереве. Но он был невидим. Пока. Пока солнце, белесое заполярное солнце, вместо того чтобы уйти за горизонт, не появится из-за сопки и осветит лесотундру. Саам рассчитал все верно.
Дед не слышал собственного выстрела. Он не видел, как тело врага упало в пушистый сугроб. Тряхнуло только верхушку ели. И все. Но этого было достаточно. Дед выбрался из своего укрытия, встал на лыжи и пошел к месту падения. Но не напрямую, а в обход: противник мог быть ранен. Принюхиваясь как зверь, дед был почти уверен, что противник мертв.  Он решил убедиться в смерти противника. Дед не любил подранков и переживал, если ранил зверя и не смог добить его. Он не ошибся.
Мы потрясенно молчали. Мы даже не воспринимали перевода Сергея, который применил весь опыт переводчика и дар филолога. Нам казалось, что мы, слушая финна,  понимаем его рассказ, как понимали притихшие его друзья. Мы жили и работали на Севере. Мы не были коренными жителями Заполярья. Не были охотниками. Да и бесполезное это для нас, горожан, дело понимать и чувствовать тундру.   Она могла быть не предсказуемой. Могла помочь, а могла и убить. Мы явно поняли, как суровый заполярный край помог своему сыну выиграть в этом поединке. Поединке, в котором не могло быть подранков. Призом за него могла быть только жизнь. Жизнь одного из них.
  Тело он увидел издалека, хотя снайпер  был в масхалате. Но теперь ему не нужно было прятаться. Он лежал лицом вверх и его глаза были открыты. Дед никогда не видел таких глаз. Это были глаза – щели. Узкие глаза на удивительно бронзовом, круглом лице. Из- под  капюшона торчали черные  короткие волосы.  Они напоминали  волчью шерсть на загривке. Дед стоял перед поверженным противником, как он стоял не раз перед убитым волком, и смотрел на его диковинное лицо. Дед не знал таежных национальностей России и не мог понять, что с ним достойно сражался сын сибирской тайги. Да ему и не нужно было этого. Он же не звал его сюда. И навряд ли бы этот охотник пощадил его, попавшемуся на мушку  его винтовки.
Долго стоял дед перед поверженным противником, пока холод не стал заползать под малицу, сшитую из шкур белого оленя, и делавшей деда невидимым в наступающих сумерках. Он наклонился, снял рукавицу и закрыл удивительные глаза чужеземца, в которых отражалось чужое для него заполярное небо. В нескольких шагах дед увидел след от упавшей винтовки. Он достал ее из снега, вытер полой малицы. Это была старая винтовка с залоснившимся прикладом. На ней, как и на винтовке деда, не было оптического прицела. Этот охотник, как и дед, ходил охотиться на человека, как на зверя.
Дед забросил винтовку за спину и пошел прочь, не оставляя следов лыжами, подбитыми шкурой оленя. Он уходил прочь от убитого. Но он чувствовал себя неуютно. У него не было радости победы,  наоборот, навалилась усталость. Что с ним? Дед остановился, подставил лицо ветру. В его глазах  стояло бронзовое лицо неведомого ему охотника с узкими глазами-щелями. Дед вдруг явно представил, как ночью к нему подберется пугливый песец и вопьется зубами в застывшее лицо, как будет алчно раздирать его. Он повернулся и решительно зашагал в обратную сторону. Убитого  почти занесло поземкой, но дед нашел его. Нашел и лыжи противника. Он даже не удивился, что лыжи были похожи на его снегоступы. Он давно понял, что имел дело с тундровым охотником, только другой страны. Он взвалил тело на лыжи и повез  к подножию сопки. Там долго заваливал его камнями, чтобы ни один мелкий хищник не смог добраться до каменной могилы. После чего повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.
Рассказчик замолчал. Тяжело передохнул, выпил пива. Мы молчали. Было понятно, что дед - саам охотился за представителем тунгусской, корякской или другой национальности советского севера. Молчали и финны, переживая услышанное. А финн вдруг улыбнулся и сказал:
- А дед жив! - и мы все заулыбались, словно досмотрели кинофильм с хорошим исходом.
- Он еще ходит на лыжах, хорошо видит - продолжал внук - и даже выпивает. Правда, один раз в году. Мы поняли, что это за дата.
- Он наливает стопку водки. -  Поднимает ее и говорит, обращаясь к нам:
- Что же, что было, то было. Давайте жить дальше. Мы, не сговариваясь, встали и свели свои кружки в единое целое.
После этого все поняли, что разговор закончен. Мы поблагодарили рассказчика и пошли к выходу.
Летучий голландец
Так его  звали. «Летучий голландец». И все. Никто не знал его имени,  фамилии. Конечно, они у него были, но где-то в учетной карточке управления кадров тралового флота и судовых ролях траулеров, на которых он ходил в море матросом. Откуда он, тоже никто не знал. Лишь немногие помнили, что он как – то сказал, что « Я приехал зарабатывать гроши». Если – гроши  то, скорее всего, он приехал  с Украины или Белоруссии. Он ни с кем ни разговаривал на судне, кроме служебных отношений ни с кем ни общался. Игнорировал нехитрые развлечения в столовых в редкие минуты отдыха, которые выпадают рыбакам.
-Я приехал зарабатывать гроши – хрипло отвечал он свозь тонкие, плотно сжатые губы. И опять замолкал. Его быстро оставляли в покое. Невысокого роста, худощавый, он, казалось, был сплетен из прочных манильских тросов. Выносливостью обладал недюжинной. Мог сутками не уходить с палубы. Только после аврала подходил ко второму помощнику капитана и напоминал ему о работе сверхурочно. Ходил он в одной и той же спецовке, не снимал стоптанных кирзовых сапог и не расставался с сплюснутой кепкой. Других вещей, похоже, у него не было. Но чемодан у него был. Потертый, как и его обладатель.
Он стал легендарной личностью не только в траловом флоте, где работал. О нем знал рыбный Мурман. В Мурманске ходит много различных баек, но об этом человеке ходили легенды, хотя,  что за личность – матрос рыболовецкого траулера.  И тем не менее он был человеком – легендой. Все дело в том, что он не сходил на берег пять или семь лет (точно никто сказать не мог, кроме инспекторов по кадрам). Да, именно так, его нога не ступала на берег, кроме как для перехода с одного борта на другой. Утверждают, что иногда он переходил с одного траулера на другой в море. И так пять лет (я больше склоняюсь, что все-таки пять лет). Так что его прозвище было вполне заслуженным.
Я слышал историю о «Летучем голланде» в самом различном исполнении. Варьировалась она по разному, но суть была единой. Такой человек существовал в управлении тралового флота где-то в пятидесятых годах, теперь уже прошлого века. В то, послевоенное время, в рыбный Мурман слетались охотники за длинным рублем в надежде получить хорошие деньги. Но длинный рубль, он джентельмен капризный, везло не каждому. Это зависело от многих факторов, начиная от типа судна, мастерства капитана, снаряжения, да и от удачи, наконец. Так что сменяемость экипажей, особенно палубной команды, на промысловых судах  была высокой.  Но и желающих ухватить жар –птицу за хвост тоже было немало.
У дверей здания управления тралового флота, что стояло на улице Траловой, недалеко от рыбного порта, всегда толпилось много народа, который по мере разрешения своих проблем, перекочевывал в столовую, более известную, как бич- холл. Он располагался в  междурейсовом доме отдыха рыбака и служил местом общения флотской братии. Да и не только. Туда стягивались любители выпить кружку- другую свежего пива под названием «Кольское» с бутербродом из свежекопченой скумбрии  или под истекающую жиром  мойву.
С этим заведением я познакомился в 1970 году. Достаточно поздно, так как романтика рыбацких будней потихоньку сходила на «нет» и ярких типажей становилось все меньше и меньше. Да оно и понятно: в городе были две мореходки, высшая и средняя. Они готовили командные кадры для рыбопромыслового флота. Рядовой состав поставляли «Шмоньки» - школы моряков, готовящих по рабочим специальностям плавсостав. Так что команды стали менее «текучими». Да и суда пошли другие, оснащенные совершенным промысловым вооружением, уходящие на полгода. На них случайные люди не попадали. Но Бич-холл существовал и хранил былую славу.  Он был вроде визитной карточки тралового флота. Там «бывалые» наставляли на путь истинный новичков, только что оформившихся в управлении кадров. Старые рыбаки охотно «травили» байки за любезно преподнесенную кружку пива. Так что можно было еще посетить легендарный бич-холл, можно. Что я и делал, занимая столик у окна, выходящего на улицу Шмидта. Из него открывалась панорама рыбного Мурмана, сохранившего колорит довоенного клондайка. Это стихийно создавшийся еще до войны жилой район Петушинка, ощетинившийся мачтами рыбный порт с его причалами, дальше залив, сдавленный каменистыми лбами гранитных берегов. И сопки, сопки... Словно стиральная доска шли они на северо –запад, чтобы  превратиться там в скалистые  фьорды,  застывшие в прыжке перед морем.
Народа в этот час было еще немного и я, закусывая бутербродом  из провесной скумбрии, подумывал о том, как мне полнее провести день.
- Почему голландец? Да я и не знаю, племяш, все так его называли. «Голландец» и «голландец» - раздалось слева. Видимости у меня не было никакой, и кто разговаривал,  я не видел. Сделав вид, что меня раздражает качающийся стол, я встал, поелозил ножками по полу и снова сел, как мне было нужно.
- Неужто пять лет на берегу не был, а, дя Коль? – допытывался один из сидящих. Передо мной маячил стриженый затылок «дя Коли», его крепкая спина, обтянутая модным в те времена плащом «Болония». Другого собеседника я видел вполовину: белесые, начинающие отрастать волосы, вылинявшая спортивная куртка «Олимпийка» и брюки от солдатской «парадки». Они говорили о том, что обладатель всего перечисленногого недавно расстался с Советской армией.
- Не знаю, племяш, врать не буду, но люди говорят, что так – уверенно произнесла спина в плаще.
- Ужас какой! Все время в море! – восхищенно - испуганно произнес «племяш». Я  разглядел половину веснушчатого лица и широко распахнутый круглый голубой глаз. Недоеденный бутерброд застыл на половине пути. Он подался вперед и весь превратился в слух, стараясь ничего не пропустить, что изрекал «дя Коля».
В который раз я слышал новую вариацию  о «летучем голландце», мужике, который приехал то ли с Белоруссии, то ли из Украины и, не сходя на берег, отбарабанил пять лет на промысловых судах. Я не надеялся услышать что - то новое, но диалог этой пары превратил меня в слух. Это была типичная ситуация, когда «бывалый» учил жить салаженка. Судя по всему «дя Коля» был тертый калач и смог зацепиться в Мурманске. В отпуске, где – нибудь в деревне средней полосы России он предстал перед восхищенными родственниками эдаким Симбадом - мореходом, заработавшем «чемодан деньжищ», как по секрету сказала его тетушка своей товарке. И наверняка сестрица попросила за сынулю, вернувшегося из армии. Ему захотелось быть великодушным, вот он и решил помочь «племяшу» заработать «длинный рубль».
- А ты как думал! Рыбак дважды моряк – с внутренней гордостью за все рыбачье сообщество произнес «дя Коля». Здесь он был прав, неизвестный мне оратор. Труд рыбака можно сравнить с каторжным, настолько он тяжел. А если добавить далекие от совершенства бытовые условия траулеров тех лет, то... снимите шляпы, господа, перед  тружениками моря.
Возникла пауза. Бывалый задумался, углубившись в кружку пива, а «племяш» не решался беспокоить дядю. Наконец он не выдержал.
- Дя Коль, а правда, что в Мурманске все большие деньги получают? Маманька сказывала, что деньжищи здесь лопатой гребут  – выпалил сокровенное родственник. Старшой глухо хохотнул в кружку. Он поставил пиво на стол, закинул руки за голову и с хрустом потянулся.
- Дурак ты, Антоха, хоть и в армии отслужил. Где ж ты видел, чтобы деньги даром давались. Что у вас в колхозе, что здесь на Севере, за них пахать нужно. Ты что думаешь, зря,  что ли этот голландец или как его там, пять лет в море проходил. Он полярки вырабатывал, дура.
Круглая как лукошко  физиономия представителя средней полосы напряглась от натуги. Он был ошеломлен  обилием  информации. «Дя Коля», глядя на мучительный мыслящий процесс «племяша», снисходительно бросил:
- Ну,  я же вам обьяснял в деревне из чего зарплата в Мурманске складывается. Забыл что ли, тютя!
- Да я ничего не понял – виновато прошептал «тютя».
- Счас схожу отолью и обьясню – бросил старший родственник. Он был нынче в хорошем настроении. Скорее всего, он удачно посетил управление кадров, побеседовал со своим инспектором. Тот обещал направить его на фартовый борт, где кэп «свой парень». Да и мальчишку вроде как пристроил. Чего ему в колхозе за гроши горбатиться. «Дя Коля» неспешно пошел в сторону общеизвестных комнат. Я смотрел ему вслед. Крепкий, среднего роста, он излучал уверенность в себе. Он ходил в море и «послизывал росу с канатов».  Проходя мимо группы молодых людей, горячо говорящих о «суке инспекторе», и еще о какой-то «падле»,  он снисходительно усмехнулся. У него все в прошлом. «Умейте ждать, ребята, оно все придет»- хотелось сказать ему этим торопыгам.
Оставшийся один Антоха возрился в панораму, открывающуюся из окна. Ранее не бывавший нигде, кроме своего райцентра, и  служивший где-нибудь в Тьмутаракани, он растерялся. Его занимало все: и это яркое солнце,  по причине полярного дня не заходящее за горизонт, и этот загадочный город со странным ударением на конце. «Под ногой доска, в магазине треска, в душе тоска» - васпомнил он вчерашнюю шутку дяди, когда они шли к кому - то в гости мимо двухэтажных деревянных домов и вдоль по улице стелились деревянные тратуары. На встречу ему попадались веселые, ярко одетые девушки, так не похожие на его деревенских похихешниц. В колхозе, да и в армии он только слышал о загадочных штанах «джинсах», которые стоят несколько зарплат. В общежитии, где они разместились, он видел как молодые парни, чуть старше его, запросто носили их. А кожаные куртки небрежно бросали на траву и садились на такую роскошь. В голове Антохи крутились мысли, что вдруг и он сможет поймать  эту жар-птицу если не за хвост, то хотя бы ухватить перо,  и ему удастся заработать этот сказочный  «длинный рубль».
- Да оне, эти северяне, зарплату чемоданами получают... ей- ей. Своими глазами видел... право слово – бубнил перебравший лишку по случаю приезда соседа его дальний родственник. Ты, Антоха, тово, не теряйся там, на Севере. Греби деньгу под себя... я их знаю, севе... - засыпал за столом сосед.
- Ну чего, сморился? -  бодро произнес вернувшися  «дя Коля».  -Счас еще по одной махнем и пойдем делами заниматься. К моему удовольствию он сел против меня,  и я мог наблюдать его,  не выкручивая шею.
- Так ты про полярки спрашивал? – произнес он, окуная скобку усов, подстриженных по тогдшней моде «А ля Мулявин», руководителя ВИА «Песняры». –Это, брат, целая наука. Ее знать нужно, уж коли на Север заработывать приехал.
Ох уж эти районный коэффициент и полярки! О них складывались легенды и они были основой баек, что в Заполярье деньги гребут лопатой. Причем этот миф не давал покоя не только обывателям средней полосы России. Даже «Великий кремлевский мечтатель» Н.С.Хрущев, приехав в Мурманск в 1964 году,  назвал жителей города «Дважды дорогими мурманчанами» и обрезал полярки на треть. Не знаю, как просвящал дядюшка своего наивного родича, но я хорошо видел, как стекленели от мыслительного напряжения его голубые пуговицы и рот как приоткрылся, так и остался наподобии варежки.
- ...Вот я тебе и говорю, нужно пожить здесь, походить в море, после чего денежки и потекут. А по началу не надейся.Ничего не будет.- Дядюшка закончил вещать и хлебнул пива.
- Деньги почувствуешь, когда проживешь здесь пять лет. Когда выработаешь все восемьдесят процентов полярок, да попадешь на хороший траулер. Сейчас, брат, корабли пошли не те, с которых я начинал...-  здесь вновь последовал емкий глоток пива и многозначительная пауза. Дескать,  походи с мое...
Антоху речуга «дя Коли» доканала. Он смотрел на дядю влюбленными глазами и видел в небо в алмазах.
- дя Коль, а голландец? Как он?-  не выдержал племяш.
- А что голландец? –  снова опустил усы в пивную пену дядя. - Пришло время, и его контракт истек. Продливать его никто не стал, так как он выработал полярки и стал слишком «дорогим» для флота. Да, он, похоже, и не возражал. Упахался все-таки за пять лет.
- И куда он делся? –  Не отставал Антоха, увлеченный историей.
- Да никуда. Пришел в Мурманск вместе со всеми. Ну, народ, конечно, начищенный побритый на берег рвался. При деньгах как-никак. В те времена управление тралового флота, заботясь о экипажах, возвращающихся с промысла, высылало катер с кассиром навстречу траулеру и выдавало зарплату на борту. Так что на берег рыбаки сходили  при полном расчете. А он закрылся в каюте и затих. Да, честно говоря, никто о нем и не вспомнил. –  буднично ответил дя Коля. Его история мало затронула или он привык к ней. Но для «племяша» решил  рассказать.
- Вечером, когда вся суета утихла и на борту осталась только вахта, на причал сошел «Летучий голландец». Все в той же примелькавшейся спецовке и неизменных кирзовых сапогах. В руках он держал ставший его символом фибровый чемодан. Он прошел через проходную, сдал пропуск и вышел из порта. На площади, обычно шумной, никого не было. Заполошное заполярное солнце светило как в полдень. «Голландец» повернулся к порту, встал, поставил чемодан, снял кепку. Ветер с залива заиграл слежавшимися волосами. Но он не замечал ничего. Стоял и смотрел. Смотрел на покачивающиеся мачты, на чаек с рвущими душу криками. Видел проржавевшие, исхлестанные морскими волнами,  борта рыбацких траулеров, на которых он вычеркнул из жизни пять лет. Что пролетело у него в голове,  пока он смотрел на такой привычный, но уже такой чужой пейзаж, никто не знает. Только старик-вахтер рассказывал, что он постоял, глубоко натянул  кепку, взял чемодан и быстро пошел по дороге, ведущей на железнодорожный вокзал. Он торопился к отходу пассажирского поезда «Мурманск – Москва».
- Вот такая история, племяш  – глубоко выдохнув, закончил рассказчик. Он явно устал и собирался допить пиво, как оцепеневший Антоха, вышедший из транса под впечатлением такого детектива,  вдруг спросил:
- Дя Коль, а чего он с чемоданом таскался, если даже не переодевался. Родственник ошалело  - недоуменно посмотрел на племянника. Весь его вид кричал: - Во, тупость!
- Ты чего, Антоха, совсем с головой не дружишь? Да в нем он денньги возил, дура.
В этом случае «дя Коля» был прав. Действительно, рыбаки после расчета за промысел получали много, а так как события с «летучим голландцем» связываются с концом сороковых – началом пятидесятых годов, то деньги реформы 1949 года были большими по формату и занимали много места. Их даже в кармане было неудобно хранить. И рыбаки клали полученные деньги в небольшие фибровые чемоданчики под названием «баретка». Вот  отсюда легенда о том, что они «деньги чемоданами получают». А помня, что «летучий голландец» проработал на промысле пять лет, то нетрудно представить, сколько у него накопилось денежной массы. Это вполне могло быть, так как в то время сберегательные кассы особенно сокращением наличных денег в обращении не заморачивались, а положить деньги на вклад «голландец» просто не мог, так как не сходил на берег, или, скорее всего, не захотел. «Все свое ношу с собой». Отсюда и чемодан.
 Родственники допили пиво, встали и пошли к выходу, а их места быстро заняла группа молодых людей. Они  пришли из управления кадров и были возбужденно веселыми. Быстро рассевшись, они, перебивая друг друга, что-то еще договаривали. Ясно, что их приняли на работу и отправили на учебу в учебный комбинат, потомок знаменитых «Шмонек». Их ждали рыбацкие суда, негнущиеся комбинезоны – роконы и просоленые зюйдвески. И, как знать, может среди них сидел  новый летучий голландец, который приехал «зарабатывать гроши».
Новогодняя песенка
К моей родственнице Вале, работавшей в   БРИЗе и НОТ, что означало  бюро рационализаторства и изобретений и научной организации труда Мурманского морского торгового порта. (Во времена социализма такие отделы были почти на каждом предприятии) забежала  сестра Галя. Она очень торопилась, и, как выяснилось, не зря. БМРТ (большой морозильный рыбопромысловый траулер) на котором промышлял треску ее муж Серега шел « По зеленой»  выгружаться в ближайший рыбный порт. Есть  такой термин у рыбаков: когда они с полными трюмами  идут в порт на выгрузку. Все это, конечно, замечательно: выполнение плана, премии…  Но. Все «Но» состояло в том, что шла последняя декада декабря и рыбаки Мурмана, к классу  которых принадлежал Серега, ходивший в море рефрижераторным механиком, не чаяли под новый год придти в родной порт и встретить праздники дома. Но ушлая «Севрыбпромразведка» усмотрела косяки трески в Западной Атлантике и дала указание БМРТ быстро выгрузиться в Калининграде и бегом -  к треске. Что делать, рыбаки. Нельзя ждать пока треска подкормится и уйдет. Но встреча Нового года в кругу семьи  для экипажа БМРТ накрывалась медным тазом.
К чести руководства «Мурманрыбпрома» была организована поездка, вернее полет, жен рыбаков в Калининград. Такие мероприятия практиковались в рыбных организациях, ибо, когда теперь БМРТ придет в порт приписки - богу весть.
Улетать нужно было сегодня. Посему Галина из отдела кадров, где ей подписали заявление на несколько дней в счет отпуска, примчалась к сестре, чтобы отдать ключи от квартиры и проинструктировать Валю по части детей. Их было двое: Оля и Настя. Если с Олей проблем не было, так как она училась в школе, то с Настей забот было больше: она ходила в детский сад. Валя даже не удивилась ситуации. Она родилась в Мурманске. Ей ли не знать проблем рыбацких семей. Торопливо поцеловав сестрицу, Галя убежала собираться, а Валя спокойно продолжала способствовать развитию научной организации труда в Мурманском морском торговом порту.
Мурманск начинал готовиться к встрече Нового года. Бегали профсоюзные лидеры, выбивая фонды на детские  подарки, доставлялись елки в школы, детские сады. Администрация Мурманского кукольного театра сходила с ума, чтобы укомплектовать новогодние представления. Желающих сделать детям праздник и показать кукольный спектакль, было много. Но расторопные дамы из профсоюза порта смогли найти общий язык с дирекцией театра и им выделили время. Порт - организация большая солидная, для нее предусмотрели аренду всего зала. Валя получила четыре билета: два для своих девиц Кати и Нины, и Оле и Насте в придачу. Организационная часть была выполнена, теперь оставалось только навести антураж подрастающих красоток. Школьницы Катя и Оля занимались собой сами, Нине тоже выдали новую плиссированную юбку, а с Настей возникла проблема. То ли Валя не смогла найти у Гали в гардеробе  Настины выходные ансамбли, то ли Галя не успела обновить видовой ряд Настены, которую за лето, проведенное в деревне, как за уши дернули,  и она вымахала на полголовы. Не знаю. Но  факт тот, что одеть Настю было не во что. Валя вышла из положения. Все же две старшие сестрицы рядом и вещей для выхода, хоть и поношенных, было хоть отбавляй. Настю одели. Это ничего, что Катины туфли были великоваты и носы ехидно изогнулись вверх, а Олино платье как -  то обвисло на Настиных плечиках. Но все было в меру и все было красиво. При таком прикиде  весь девичий косяк во главе с Валей двинулся в театр кукол. Настроение у девиц было праздничным.
Детей и родителей было много. Гардеробщицы расторопно  обслужили Валин контингент, девицы сбегали в туалет, и были готовы наслаждаться зрелищем. Они пошли в зал, нашли свои места, сели. После чего Валя перевела дух.
Сцена оживала. Раздался мелодичный звон колокола, означающий начало спектакля. Свет в зале погас, и зрители погрузились в сказку. Представление прошло на одном дыхании, и после непродолжительного перерыва с приятностями в буфете началась вторая, развлекательная часть.
На сцену вышла распорядительная тетя и хорошо поставленным учительским голосом предложила детям выступить со сцены, а дедушка Мороз подарит им подарки. Зал заволновался. Мамы стали подталкивать своих чад ухватить счастье из мешка деда Мороза, дети робели. Вообщем, привычная ситуация в таких случаях.
Не успела Валя поговорить со своими барышнями, как раздался звонкий голос Насти: - Можно я! - Настя протянула руку и встала.
-Конечно, девочка, проходи на сцену - заблажила учительская тетя. Настя, отдавливая ноги сидящим в креслах, пробиралась по ряду к выходу. Неизвестно почему, но Вале стало как-то тоскливо. Вроде ничего не произошло, Настя вышла на центральный  проход и уверенно шла к сцене. Валя, когда одевала Настю,  не рассчитывала на публичность и теперь издержки сборной солянки бросались в глаза. Туфли к тому же стали  гнусно поскрипывать. А их красный цвет не гармонировал с зеленым колером  видавшего виды Олиного платья. Но Настина уверенность перекрывала все. У Вали возникло   смутное предчувствие,  от которого   похолодело внутри и отчаянно захотелось покурить.
-Проходи девочка - тетя распорядительница помогла Насте взобраться на сцену и подвела ее к микрофону. Настя предстала залу.
-Как тебя звать, девочка - тетя излишне заботливо спросила Настену.
-Настя – коротко, четко ответила Настя.
-А фамилия - не отставала распорядительница.
-Садыкова - так же по-военному отчеканила Валина племянница.
- Внимание, дети. Сейчас Настя Садыкова исполнит… А что ты будешь исполнять, Настя?- снова обратилась тетя к Насте.
-Песню - Настя была немногословна. Валя  почувствовала, что сознание у нее из сплошного стало проблесковым, и в глазах поплыла  сцена. Дело в том, что Настя за весь, еще очень короткий, жизненный путь не была замечена ни в одном исполнении песенок. Ни дома, ни  в детском саду.
-А как называется песенка, которую ты хочешь спеть? - не унималась тетя. –Наверное, про елочку?
-Да, про елочку. - Настя была сдержанна и говорила мало.
-Дети, сейчас Настя споет песенку,  про елочку. Послушаем Настю - торжественно провозгласила тетя. Не успела аккомпаниатор ударить по клавишам, как Настя распрямилась и чисто руслановским жестом широко развела руки. Затем, не обращая внимания на мелодию, Настя громко и расковано запела:
-Ах, барсук, барсук, барсук! Повесил яица на сук,
девки думали малина,  откусили половину!
Пианино как-то спотыкнулось и затихло. Пианистка сидела, оставив пальцы там, где ее охватил ступор. Распорядительница обвисла на собственном скелете. Зал ошеломленно молчал. Затем, а виной всему были взрослые, оглушительно захохотал. Раздались даже аплодисменты. Конечно, хлопали не дети. Настя все это восприняла на свой счет и театрально поклонилась. Раздался второй всплеск веселящихся взрослых. Вале захотелось умереть. Для начала они стала тихонько сползать с кресла.
Распорядительница калач тертый, быстро пришла в себя. Она схватила у безмолвно стоявшего деда Мороза, который тоже как-то оцепенел, большого плюшевого мишку, всучила его Насте  в руки и, уже без праздничной торжественности, стала подталкивать ее к ступенькам со сцены, приговаривая скороговоркой:
-Спасибо девочка, иди, иди…
Настя наслаждалась реакцией зала и не думала уходить. Дети не все поняли содержание песенки. Младшие спрашивали мам, а где же песенка про елочку. Постарше выясняли у краснеющих родителей детали и содержание столь нестандартного произведения.
Настя все поняла по-своему. А чего?  Зал неиствует, шум, аплодисменты! Вот только тетя чего-то сердится. Настя решила продлить минуты славы, да и подарков у деда Мороза еще много.
-А я еще песенку знаю - обратилась Настена к тете, которая безуспешно пыталась сдвинуть ее к лестнице.
-Нет! Все, девочка, спасибо!- Истерически взвизгнула распорядительница. Она обратилась к залу с возгласом: - Родители, чей это ребенок! Заберите его. Иди, девочка, иди!   Зал взорвался хохотом в очередной раз. Это были работники порта и оператора по апатитовому комплексу   Садыкову Галину народ, естественно, знал. Да и Валя не осталась незамеченной. Так что глаза присутствующих были повернуты в ее сторону. Валя представила,   как выступление Насти  завтра будет обсуждаться в порту и упорно сьезжала все ниже с кресла. Что она имеет отношение к Насте,  Вале решила не сознаваться.  Настя, тем временем, в обнимку с плюшевым мишкой  прошла по проходу и двинулась по своему ряду.
-Ну как, тетя Валя, тебе понравилось?- спросила Настена, глядя на Валю своими ясными голубыми пуговицами, удобнее устраиваясь в кресле.
Рулетка
Предисловие
Нельзя пройти и мимо третьего рассказа (точнее – очерка) Виктора Гришина «Рулетка», умело увлекающего читателя контрастом описываемых событий. Здесь идёт речь о практически не известной современным литературоведам ментальной духовной связи выдающегося норвежского художника Эдварда Мунке, 150-летие со дня рождения которого отмечалось в 2013 году, и великого русского писателя Фёдора Достоевского. То, что Мунке безгранично любил Достоевского и даже умер с его книгой в руках, это – известный литературоведческий факт. Но то, что увлёкшись романом «Игрок», он совершил «азартный вояж» в Ниццу, где за рулеткой оставил своё состояние, знают немногие. Зато благодаря этому Мунк написал цикл картин «Рулетка», а кроме того, оставил после себя эссе-дневники, которые впервые увидели свет совсем недавно. Недаром Эдварда Мунке называют «Достоевским в живописи».
Неизбывная сила русского слова. Рецензия Игоря Витюка на сборник русскоязычных писателей зарубежья
Рулетка
«Деньги - все! Единственный способ
их приобретения - выиграть в рулетку!»
«Игрок» Ф.М.Достоевский

Эдвард Мунк, норвежский художник, стопятидесятилетие которого мир отмечает в 2013 году, скончался в возрасте восьмидесяти лет в своем имении Экелю. Это произошло 23 января 1944 года после сильной простуды.
Все биографии норвежского художника заканчиваются примерно такой фразой: «Эдвард Мунк умер, сидя в кресле. Он выронил из рук роман «Бесы» Ф. М. Достоевского.
С этим не согласен ряд норвежских биографов, утверждающих, что Мунк умер в собственной кровати, а книга «Бесы» лежала на прикроватной тумбочке. Но не в этом дело. Суть в том, что Мунк постоянно читал Достоевского, часто упоминал его в переписке и, будучи сильно простуженным, перед смертью читал именно Достоевского. Это вам не только подтвердят в музее Мунка, но и покажут старые, затертые книги, которыми пользовался норвежский художник. Мунк увлекался Достоевским не один. Достоевский был одним из почитаемых классиков в Норвегии. Вообще Мунк жил в удивительное время, когда две страны, Россия и Норвегия, несмотря на политические разногласия и разные пространства, закружились в одном ритме.
«Мне никогда не приходилось сталкиваться - ни очно, ни заочно - с проявлениями южной солидарности, и почему-то кажется естественным, что северяне тянутся друг к другу. Генная память о преодолении трудностей? Одно дело - не нагибаясь, выдавить в себя виноградную гроздь, другое – разжать смерзшиеся губы только для того, чтобы влить аквавит». - Так, очень образно, подытожил тягу двух стран талантливый писатель, необычайный искусствовед Петр Вайль.
Мыслители того времени находили между русскими, с их характерным, присущим только им мышлением, и скандинавами, много общего. Это заметил побывавший в начале XX века в Норвегии и очарованный это страной Михаил Пришвин, певец русской природы. Вот что он писал о Норвегии в 1909 году: «У русских есть какая-то внутренняя интимная связь с этой страной. Быть может, это от литературы, так близкой нам, почти родной. Но быть может, и оттого, что европейскую культуру не обидно принять из рук стихийного борца за неё, норвежца». Пришвину вторит Кнут Гамсун, величина равная Достоевскому, и тот признается: «Достоевский - единственный художник, у которого я кое-чему научился, он - величайший среди русских гигантов». Не удивительно, что Мунк находился под впечатлением его произведений. Не случайно первая в Норвегии докторская диссертация по славянской филологии в 1922 г. была посвящена именно Достоевскому Ф.М.
Биографов мучает фраза, брошенная Мунком: «Кто опишет этот русский период в сибирском городке, которым Осло был тогда, да и сейчас?». Мунк одно время увлекался кропоткинским анархизмом. Да и как им было не увлечься, если самым расхожим словом, которым критики и консервативные газеты ругали Мунка, был «Анархист», а его живопись - « Безнравственной и анархической». А где анархизм там и Достоевский. Мунк Россию отождествлял с Достоевским. Не случайно книга роман «Братья Карамазовы», хранящаяся в фондах музея Мунка, зачитана почти до дыр.
На календаре 1890 год. Мунк предоставил на выставку в Кристиании десять своих картин. Это был своеобразный отчет за стипендию, которую он получил от государства. Выставка была неудачной, и художнику посоветовали ехать в Париж поучиться. На сердце у Мунка скребут кошки. Ему исполнилось двадцать семь лет, а он не может заниматься живописью. Причиной тому ревматизм. Домой пишет бодрые и веселые письма, но сам попадает в больницу с ревматическими болями. Мунк страшится сырой холодной парижской зимы и решает отправиться на юг, к Средиземному морю, где всегда мягкая зима, яркий солнечный свет. Все именитые художники в свое время были связаны с Южной Францией. Так что Мунка не особенно грызла совесть, что он уехал из Парижа.
«Ницца даже прекраснее, чем я смел мечтать», - пишет Мунк. Помимо болезни его мучает еще и нехватка денег. Это проблема довлеет над ним, и ему трудно сосредоточиться и писать картины, поэтому он, в ожидании вдохновения, берется за перо. Мунк старательно работает над своими записями, правит их, систематизирует во времени.
Далее он совершает странные, несвойственные ему действия: знакомится с несколькими скандинавами, и они везут его в казино в Монте-Карло. Здесь возникает загадка для автобиографов Мунка. Мунк – норвежец, и свалить все на «Загадочную русскую душу» не получится. Затем у Мунка хроническая нехватка денег, а вынимать сережки из ушей не у кого. А дальше…? Дальше читайте роман Достоевского: «Игрок».
Удивительное сходство двух творческих личностей, вставших на путь порока. Достоевский тоже бывал в Германии, где неожиданно увлекся игрой в рулетку. Игра оказалась для него испытанием, которое он не в состоянии был преодолеть.
Мунк пришел в восторг от обилия сюжетных сцен, которые можно наблюдать в игровых залах, и в не меньшей степени - от самой рулетки. Она увлекает его. Мунк, которого всегда тянуло к математике, старается выработать систему, гарантирующую выигрыш. Среди его бумаг сохранились три бланка для записи чисел, выпадающих на рулетке. Похоже, что Мунк над этими числами основательно поработал, но с теорией вероятности у него было не очень. Согласитесь, кто читал «Игрока» Достоевского, что это похоже на автора произведения. Достоевский на протяжении всей игры оставался писателем-исследователем. Он исследовал психологию игроков, пытался вывести закономерности игры, создать свою систему, постичь логику поведения игрока. Но он одновременно увязал в игре и не мог справиться со страстью, которую описывал в романе.
Достоевского влекли «потребность благородного риска» и желание испытать чувство человека, стоящего на краю бездны: «Руки у меня дрожали, мысли терялись и, даже проигрывая, почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть...». Но страстно погружаясь в игру, не имея сил остановиться до тех пор, пока в кармане можно было найти хоть один луидор, обыкновенно проигрывая все до конца.
Из всех азартных игр рулетка вызывает самую сильную зависимость. Всего несколько секунд и вот он - результат: ты выиграл или проиграл. Но какие эмоции обуревают игроков за этот миг. А какая гимнастика ума по выбору степени риска, составления многочисленных комбинаций! Мунк описывает в дневнике свое состояние достаточно подробно:
«Каждый день повторяется одно и то же: утром я принимаю решение больше туда не ездить. Проходит первая половина дня, я даже не думаю об этом. После обеда я готовлю все для работы, уже собираюсь начать - и вдруг словно молния ударяет мысль: а может, всё-таки поехать. И никаких сомнений уже не возникает – нужно только узнать, когда идет поезд…».
«А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил...» - вторит ему в своем романе Достоевский Ф.М.
В Ницце Мунк проводит много времени. Он пишет пейзажи, обрабатывает свои дневники и,…конечно же, играет в рулетку. На его счастье, игрока побеждает художник. В зале он находит мотивы для своих картин. Их будет несколько, передающих настроение зала. Мунк пишет картину «Рулетка», где изображает себя в роли наблюдателя: он стоит чуть поодаль, но не с альбомом для эскизов в руках. Он держит бланк для записей выпадающих цифр. У него стремление разгадать столь завидную, столь и непостижимую «Систему». Записи в дневниках обработаны и носят явно литературный характер;
« Меня охватила какая-то горячка - я сам себя не узнаю. Раньше я так любил полежать подольше, а теперь по ночам сплю всего лишь несколько часов - перед глазами все время стоит изумрудно-зеленое сукно стола и золотые монеты на нем».
Эти записи важны как литературная параллель картинам, подчеркивает его автобиограф Атле Несс. Они содержат не только описание сюжета, но и достаточно психологичны, передают настроение зала. Так, в картине «Игра» Мунк передает ситуацию в игорном зале. Люди плотно обступили стол, покрытый зеленым сукном. На сукне беспорядочный узор жетонов и колесо рулетки. Рулетка - вот этот идол, которому в тот момент поклоняются игроки. К нему, его вращению, приковано внимание. Игроки ведут себя по-разному: одни откинулись на спинки кресел, другие, напряженно ожидая результата, склонились над столом. Работа Мунка кажется незаконченной: фигуры грубоваты. С помощью линий и света художник пытается передать обстановку, атмосферу всеобщего ожидания результата. Отравленную атмосферу заведения подчеркивает зеленый свет, завзятые игроки, лишены индивидуальности – лица их замазаны. Только тот, кто отошел от стола обретает лицо, ошеломленное тем, что происходит вокруг. Он проиграл. Картина настолько убедительно показывает финал игры проигравшего, что хочется раскрыть роман и читать, читать аналогичные сцены. «Нагляднейшему и подробнейшему изображению рулеточной игры» Достоевский посвятил роман "Игрок", герой которого, как и многие герои писателя, был одержим идеей-страстью. Персонаж Достоевского считает своего друга «погибшим человеком», не способным, в силу своего русского характера, противостоять губительным страстям».
На впечатлениях, эмоциях, страстях Достоевский пишет «Игрока», Мунк пишет картины «Рулетка», «Игра». Он - тоже исследователь, психолог, но бесстрастный и равнодушный. Мунк, в отличие от Достоевского, рабом рулетки не становится. Он может остановиться, чего не смог сделать Достоевский. Игра оказалась для Достоевского испытанием, которое он не в состоянии был преодолеть. Все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Достоевский горячо верил, что обладает системой, по которой можно выиграть и «Повернуть колесо фортуны». Быть может, он и добился бы каких-либо скромных результатов, если бы применял свой метод хладнокровно и с расчетом, но он для этого был чересчур нетерпелив. Он немедленно увлекался, терял голову и, как всегда, доходил до крайних пределов. Позднее, когда Достоевский будет писать роман «Игрок», он подчеркнет полное бессилие «Математики» вывести определенную последовательность смены счастливых ставок. Его кошмар продолжался девять лет.
К Мунку возвращается работоспособность. Он создает несколько полотен с пейзажами, много упражняется в литературе. Безусловно, если бы Мунк шире развернул свои наблюдения, облек их в литературную форму, то возникла бы литературное произведение с сюжетом, аналогичным «Игроку». Как это случилось с Кнутом Гамсуном, который написал новеллу «Азарт». Великий норвежский писатель тоже играл в рулетку и тоже испытал зависимость от этой «Дьявольской машинки».
В итоге Мунк понимает, что ему не хватает денег, чтобы пережить очередную зиму в Ницце. Скорее всего, виной тому вся та же рулетка. Выручает художника его добрый ангел. Бескорыстная тетушка Карен, которая заменила Мунку умершую мать, изыскала деньги на билет, и Мунк возвратился в Кристианию.
Болезни на расстоянии излечиваются. Так и Мунк больше никогда в своих дневниках не упоминал о рулетке. Любопытно также, что именно в письме, говорящем об отказе от игры, Достоевский пишет: «Поскорее бы только в Россию! Конец с проклятой заграницей и фантазиями!»
В итоге тот и другой справились с изнуряющей их страстью. Мунк больше не писал картин, связанных с рулеткой, да и Достоевский, закончив роман «Игрок», переключился на другие темы.
Вполне логичное окончание исследования порочной страсти двух великих людей. Но навечно связующей нитью между двумя творческими личностями будут «Бесы», а не роман «Игрок». Именно роман «Бесы» - вот кого читал Мунк перед смертью. Да и в объёмной переписке Мунка «Игрок» не упоминается. Читал ли Мунк «Игрока»? А если и читал, то в какое время. Не спровоцировал ли роман «Игрок» страсть Мунка к рулетке и к дальнейшему чтению Достоевского? Когда перевод «Игрока» на норвежский язык появился в 1889 году, Мунку исполнилось 26 лет. Он мог его прочитать и увлечься, желая испытать ту страсть, которая губила его кумира.
Норвежский исследователь Эрик Эгеберг в своей статье «Норвегия и Россия» пишет, что Достоевский овладел умами норвежской интеллигенции еще до появления перевода романов Достоевского на норвежский язык. Несколько раньше в Норвегию пришли переводы романов Достоевского на немецком языке. Норвежцы знали этот язык. Не исключение и Мунк. Исследователи на эту тему не дают никаких пояснений. Атле Нэсс тоже обошел этот вопрос. В дневниках Мунк описывает свои эмоции, но не ссылается на Достоевского, которого бы он читал.
Эдварда Мунка, как художника знают миллионы людей, но не всем известно, что Мунк писал. Не книги и не пьесы. Он вел дневники. Но дневники в нестандартном понимании фиксации текущих событий, а дневники-размышления. Будучи человеком замкнутым, подозрительным, ищущим вокруг себя врагов, он доверял свои мысли и чувства только бумаге. Он много мыслей отдавал бумаге о том, что чувствовал, когда писал ту или иную картину. Это скорее размышления о философии картин, которые он писал.
Готовясь к юбилею художника, сотрудники музея Мунка выпустили в свет книгу, характеризующую Мунка как литератора. Эта книга, результат долгой и кропотливой работы. В ней собрано более 15 тысяч документов – письма, записи и стихи.
Как знать, может, откроется еще одна тайна, показывающая родство двух мятежных натур, навечно оставшихся в памяти двух народов, русского и норвежского.