время когда рождаются сны. она не пришла...

Вечность, как это мало для больного человека, которому осталось немного, совсем немного глотков этого загаженного воздуха большого города, но как же были сладостны эти глотки, как приятно было чувствовать живое, холодное помещение больницы и ждать, бесконечно ждать смерть. А она всё не шла, словно электричка, которую уже объявили, но она по неким причинам, задерживалась, так и смерть, показавши свою улыбку, отошла в тень, оставив только своё отражение.
Только теперь он начал понимать старого Дон Хуана, превратившегося с лёгкой руки Кастанеды в бульварные романы, которые расхватывают подростки, превращая в настольные книги своих идей, вычитав только то, что хотят прочитать. Ведь самое страшное для новых людей разрушить свою личность, с чего как раз и начинает Дон Хуан, отвергая полностью всю бульварность книг; но кто же знал, что именно это отвержение так актуально будет в наше больное, искалеченное переходом в смуту, временем.
Так и смерть уже не может учить тех, кто в любую минуту открывает дверь, тех, кто способен с закрытыми глазами, оглохшим и потерянным смотреть на мир и радоваться тому, чего он не видит. Он жил в эту смуту, как и другие, но в отличие от них, он обрёл самое великое знание, самое ужасное и простое открытие было доверено его уставшему телу, и этим открытием стал – менингит.
И корчась от боли, он всё же радовался тому мгновению, когда это закончится, прервётся как всякая боль. Вот он проснётся, и ничего уже нет, так легко будет и светло, светлый тоннель примет его усталую душу и проведёт за грань в Небесное царство, где самый главный дарует прощение и всё будет хорошо, а как иначе, ведь один раскаявшийся грешник для Бога важнее девяносто девяти святых, как писал Гессе в своём «Курортнике».
А ему было за, что раскаиваться, за что просить прощение у Бога, вымаливать, ползать на коленях, ведь иначе будет некогда этого сделать. Он помнил всё, каждый крик, каждый стон той девушки, которая корчилась под телами друзей, а он стоял и смотрел, как вкопанный, не веря в то, что его друзья, его верные спутники могут совершить такое. Но он ничего и не сделал, только стоял и смотрел, хотя мог бы помочь, отговорить, не быть с ними, в конце концов, но он этого не сделал.
А в результате, его бренное тело ждало смерти, а они где-то радовались жизни, встречались с его девушками. До сих пор перед ним стояла фраза, одного из друзей, которой раньше он не придал бы никакого значения, но после последнего события, он сам был себе противен, а ещё больше все они, его верные друзья. Как тогда ему сказали: « Она всё равно ведь ****ь, давай пойдём, ко мне на хату, пустим по кругу, что ты с ней цацкаешься».
Тогда он просто отошёл, сказав, что это Его девушка, какой бы она не была, а вот теперь и сам был свидетелем людской похоти. Все те, кого он раньше превозносил, кого восхвалял и верил, стали для него убийцами. Превратились в тени, его собственной ничтожности. Как он мог допустить такого, как он мог просто смотреть ничего не делая, стоять в ступоре, когда совершался самый большой грех. Он понимал, что теперь он не достоин Рая, теперь он вообще ничего не достоин и осталось только ждать, ждать этих последних вдохов грязного воздуха, ждать окончания нескончаемой боли, ждать, не веря, что его внутренняя боль хоть когда-нибудь прекратиться.
И вовсе не от менингита он умирал в этой затхлой больнице, а от собственной боли, которая была гораздо глубже, въелась в самое сердце. Он знал, что не сможет уже жить, знал, что умрет, не зависимо от того, выздоровеет или нет его тело. Уставший, обессиливший от боли и ожидания, он уже был мёртв, осталось только дождаться её, чудесное избавление от этой страшной жизни в которой мы делаем вид, что принимаем решения, управляем своей судьбой, а на самом деле стоим и смотрим, как на наших глазах, насилуют нашу собственную мать-Россию, маленькую девочку, которая только делает первые шаги, только поднимается с колен, после долгий лет истязания. Страшно ей было смотреть, когда собственный народ убивал себя же, страшно было смотреть на все эти репрессии и страдания, бедную Колыму заставленную крестами, но теперь ещё страшнее, видеть, как народ репрессирует свой дух, как встаёт  на колени Русская душа, склоняясь перед западной безвольностью.
Тот труд, который нам предлагал социализм, тот запрет на вольность, теперь просто распался, превратившись в противоположность, став тем же палачом, каким когда-то был Социализм. А мы все стоим и смотрим, как наши же друзья, те кто должны нам помогать и поддерживать, как государство и закон, насилуют нашу бедную Родину, бьют её своими сапогами, ломают рёбра теми руками, что клялись защищать.
Он посмотрел на часы, было без двадцати два. Снова по телу прошла конвульсия, он закричал, а потом заплакал, она не пришла, он её не дождался. И всё стало безразлично и серо, теперь он навсегда остался зрителем, зрителем этой безумной эпохи, наблюдателем своего времени.
В комнате заплакала мать, поняв, что её любимое чадо навсегда потеряло рассудок, так и не сумев справиться с болезнью. Но он то уже точно знал, что рассудок потеряла вся эпоха, и ему осталось, только молча наблюдать за всем этим безумием. Наступило утро, и вместе с ним уходила душа, оставив лишь тело, тело человека, да что там, тело людей, потерявших Великое – вечный и негасимый дух.

И не было больше в  душе его радости, в ней ничего не было. Он так её и не дождался. Только постоянная тоска пронзала его сердце.  Словно там, в больнице он умер, а этот новый всего лишь какое-то подобие прежнего. Ничего его больше не интересовало, он не с кем не здоровался, лишь проходил словно тень. Мать плакала всё время плакала.
А в один день он увидел девушку всю в белом, она проходила мимо по улице. Она улыбнулась, он ответил ей улыбкой.
- Здравствуй ведогон – сказала девушка – ты как здесь оказался?
- Ты меня не видела – ответил юноша – нет его, а я есть.
Она махнула ему рукой и пошла дальше, а парень так и остался, стоят со странной улыбкой на лице. Она не скажет, она никому не скажет…