Ночь перед дуэлью

28 февраля

В последний ли раз открываю я свой дневник?.. Доведётся ли снова?

Рука дрожит. Главное – чтобы завтра не дрогнула. Пусть уж теперь, только не завтра.

Почему так темно? Зимняя ночь... Последняя зимняя ночь. Не должно же быть т;к темно! Или это в глазах? И холодно; жуть, как холодно. Плечи мёрзнут. Да и весь я, похоже, издрог. Дрова – к чему их теперь жалеть? Горите все; ярче, жарче горите!..

За что он меня вызвал? Этот... как бы его, да что уж, п;лно,.. этот человек – за что? Теперь даже приходится вспоминать. Не горит теперь; тлеет. Пустое. – Ах, да!.. Боже мой! Вот за эту ерунду? За крохотную ерундёнку? Оно бы и сносно ещё, когда б не правда; а так... Я, видите ли, назвал его подлецом. Ну, наврал разве? И не назвал даже, намекнул, всего только намекнул! – да и на что? – на то ведь, что и так уже видят.

А она? Да она бы и не пошла за него ни в жисть! – Сама говорила. Это я твёрдо помню, говорила. Смеялась даже. Но теперь?.. Что будет, если я испарюсь, а он останется? Пойдёт ли тогда? Не верю, не пойдёт. За кого другого – а за него не пойдёт. И к чему тогда всё, если пойдёт? Тьфу ты! Не должна она, не соврёт, слишком я ей поверил. К чему это всё тогда, скажите вы мне! А если обманом-таки заставит? Или может быть,.. а что, если она с горя пойдёт? Одним только глупым намёком, одним ребячливым словом – всю жизнь ей теперь загубить? И тогда выйдет, что я... Я?! Из фанфаронства?

А ведь она твёрдая. Она за него, может быть, даже и из мести пойдёт. О, это уже даже слишком может быть! Собою пожертвует, жизнь свою положит, чтобы отмстить. Других убережёт, а этого... по рукам и ногам свяжет, бесстрашная душа. Да своею ведь жизнью свяжет – что у неё и есть ещё? Чем связать может?

А там... А ну, как там слюбится? – И за что же всё – за шутку? За невинное словцо?! Да как он и расслышал-то его? Я ведь тогда яблоко жевал, ещё и прихихикивал, наверное... Оот, шельмец! Из-за одного только его чуйкого слуха она себя сгубит?

Напишу ей. Прикажу Семёну, чтобы снёс, коли к обеду не ворочусь. Чтобы себя не губила, напишу – вот только духом окрепну малость.

Будет ли она горевать по мне? – Ну, разумеется, будет – а иначе зачем это всё? Жалко её, невинную, как она дальше – ежели без меня? Или не будет?.. Будет, вот как пить дать, будет.

Отказаться? Вывернуть в шутку? – Ну уж нет! Зачем я написал это слово? Как его теперь вымарать? А если увидят дневник, что скажут?.. Да теперь только и остаётся, чтобы не увидели.

Не ужиться нам с ним боле. Двоим-то здесь теперь тесно будет. Невпроворот – уж теперь-то.

А и был ли у меня выбор? Он на людях вызывал, куда тут деваться? – не отступишь. Он; не слышала – вот главное. С нею рядом оно и с самого начала иначе бы вышло. До самой ещё даже моей «правды». За правду ведь иду, за прямую правду – вот, до какого идиотизма мы в жизни доходим!

Выбрал пистолеты.

Почему? Говорят, он-де неважнецкий стрелок; но ведь – один шальной выстрел... как знать? Я хорошо стреляю; думаю, что хорошо... Но ведь – один шальной... А что, если бы шпаги?

Спокойно. Какие варианты? Если останусь, то уж тут и писать нечего. Останусь... А будет ли он сч;стлив – который из нас останется? Ему уж точно не за что. Хотя, впрочем, такие-то подлецы счастливы и бывают. Вот гримаса!

...А если испарюсь? Был вот, вчера ещё только был – а теперь нетути, улетел. Упорхнул соколик. Испарюсь?! – Нет уж, не ври себе, дудки, не испаришься! Рухнешь бесформенной тушей, свалишься как-нибудь безобразно – одно разве только посмешище сделается. Понесут... – да уж какое там! – поволокут тебя, как кобылу павшую, костеря и чертыхаясь, – вот и всё твоё упархивание, глупец несмышлёный!

Глупец – вот оно, верное слово. И чего только ждал – давно бы женился! Сейчас бы и она рядышком спала, свернувшись и улыбаясь; и ребятёночек, глядишь, ласковый посапывал... А ты бы – знай себе, книжицу лёгонькую пожёвывал, да шоколадцем бы вот этим припивал.

Что ж как холодно-то? Дрова, что ли, плохие?..

Боже, отчего так хочется телятины? Парной, в молоке,.. самой нежной телятины. И вкус её столкнуть с языка не могу. Боже!..

Приказал – нету. «Помилуйте, – говорит Семён, – помилуйте, барин! Чуть свет и соберусь, отец родной, одним даже мигом добуду. А теперь-то откуда же? Чуть только рассветёт – я уж и ворочусь от Аннушки. У ней, я чай, осталась – третьего только дни телёночка закололи. Должно быть! У ней-то должно, непременно осталось!.. Да как же это не нужно? Помилуйте, зачем же оставь? Будет, батенька, голубчик мой, не серчайте за ради Христа! Будет самая первейшая – вот только чуть свет...»

Чуть свет... Всё оно и решится – чуть свет.

Почему-то вспомнилось детство – знак какой-то? Пугают такие знаки. – Смеюсь, бегаю, озорую... А то ещё помню, забрался в лодку, отвязал, да и уплыл, несмышлёныш. Кутёночка махонького с собой взял: сидит он, дрожит, бедный, ушки трясутся – куда и деться, не поймёт... А сам-то! сам-то я как боялся, что заругают, – думал: вот так бы уплыть, да чтобы аж на неделю! – а потом и воротиться, когда загорюют... А чуть только, помню, к вечерне зазвонили – уж нас и нагнали, и воротили с кутёночком. Да не ругали вовсе, обнимали только.

...Чуть свет. А хорошо было бы пред тем в церковь зайти. Собороваться, что ли. О-о-ох... Да не будет никого в такой-то час. Или уже покаяться? А в чём? В том, дескать, батюшка, что наверное, убью нонче кого-нибудь? Что за чушь!.. Что это за ночь такая странная – не то перед смертью, не то перед убийством...

Главное – чтобы он; не горевала. Чтобы сердечко её светлым осталось. Да что же, нету разве лучше меня никого? Вот пусть и найдёт такого, кто лучше: благороднее, умнее, чувствительнее. Даст-то Бог, встретится ей такой. Прости меня, свет ты мой, прости, забубённого. Не с таким же ей глупцом душу губить, в самом деле! Прости меня, Владыко, приими покаяние недостойное; горько теперь... поделом горько. И кого где обидел – простите, и кого не упомню даже в такую минуту – на коленях стою. И ты, соперник мой,.. и ты прости, чего уж там! Во всяком даже случае прости. Нет у меня к тебе ни презрения, ни досады, ни желчи какой. Знай это, дру товари прият (везде – зачёркнуто) друг. Знай!

Да люблю я вас всех, чего ж вы мне душу-то рвёте! Обнять всех хочу – да так и держать у сердца! Одну только минутку слезами облить, а потом – смеяться, смеяться... Смеяться хочу! Больше всего на свете – смеяться и резвиться! Не так, как сейчас, без гирь, без вериг – на весь свет душу распахнуть, и уже смеяться...

Смейтесь же и вы с завтрашнего дня! Кручину гоните, а веселье привечайте! Да про запас не держите его – пусть лучше оно новое прибудет. Не держите; ничего хорошего да светлого не прижимайте – пусть льётся рекой. Пусть до скончания века теперь разливается! Да глупца одного махонького простите – он, может статься, и оттуда с вами посмеётся...

Семён! Да что ты?!

Оот ведь, егоза старая – уже принёс телятины. И когда успел-то? Спаси, Господи!..



1 марта

Барин упросил продолжить писать. Да вот сдюжу ли? Пишет сие Семён Авдеев Гурьев. Прости, барин, коли чего не так выйдет.

С рассветом стрелялись.

Барин говорит, нарочно промахнулись.

Теперь вот сидят, телятиной в молоке потчуются.