Долюшка женская

     Алексей Широков родом из села Матышево Волгоградской области, по образованию филолог, автор нескольких книг прозы и публикаций в литературных журналах. Призёр международного литературного конкурса «Русский стиль» (Германия, 2013 г.), награждён Дипломом «Стильное перо» Международной гильдии писателей, заслуженный работник культуры России.    

               


        Они плавали, брызгались, хохотали, он подныривал под неё, поднимал над водой, ей приятны были прикосновения его рук, она радовалась, что он, любимец всех девчонок двора,  только с ней, с ней одной. Когда они брались за руки, его ноги сближались с её ногами, он тянул их к себе, и они, в воде лёгкие, подчинялись ему. Изловчился, пальцами ног захватил её трусики и стянул, она успела поймать их, хлестнула ими его по лицу, пока он, хохоча, не отплыл, бросилась следом, норовя хлестать и хлестать. Будь кто другой, оскорбилась бы, но ведь Лёньчик же! Привыкла к его хулиганству. Что ни сделает – всё прощалось ему.
Почувствовав дно под ногами и чуть пройдя, остановилась трусики надеть, только расправила их, ногу правую подняла, как весёленький  Лёньчик вынырнул перед ней, обхватил её, больно сжал и - вероломно вонзился, грубо - будто штырь раскалённый. Она потеряла сознание, даже не вскрикнув, обмякла, как неживая была. А зверь терзал, рвал изнутри. И когда отпустил её, она не сразу опомнилась –  невообразимое произошло, мерзкое! Едва на ногах удержалась, качнулась и, как сонная, пошла к берегу. Он оставался на месте, присев по горло в воде. Она медленно шла, нутро ныло, проваливалось, снизу боль подымалась. Вдруг страх охватил её, спешно накинула платье, испуганно вскочила на велосипед и помчалась, оглядываясь, не догоняет ли – зверь же, зверь он, догонит и совсем растерзает, страх этот гнал и гнал её. Лишь около дома опомнилась, увидела трусики в правой руке на руле, швырнула их в угол двора, будто они виноваты во всём. Дома не было никого, она быстро нагрела воды и над корытом спринцовкой стала себя промывать, стараясь проникнуть поглубже – выжать гадкое, смыть! Перед глазами, как наяву, всплыла соседка Людмила – весёлая, лёгкая женщина, говорила однажды подруге: «Забеременеть не боюсь. Во-первых, не всякий раз попадёшься, во-вторых, есть на это аборт». И запела: «Волны плещут и стонут, и бьются о борт (аборт) корабля»… Кто-то из девчонок двора слышал эти слова, и назавтра их знали все, наша Оленька  тоже. Всплыло это и не то чтобы её успокоило, но заставило думать.
Думай, милая, думай! В жизни и не такое случается. О, сколько придётся тебе ещё насмотреться!


               

 …Ольга Сергеевна вспоминает и не верит себе, представить не может, как это она совсем девчонкой  садилась верхом на лошадь без седла, охлюпкой. Но садилась ведь! С радостью даже!
Да в том дворе всё было в радость. До мелочей помнит она его. Городской, а на городской не похож - окраина Симферополя. На целый квартал приземисто тянулся одноэтажный каменный дом, заворачивая буквой «г» в переулок, далее – общий погреб под крышей, сарай, тоже общий, и туалет выгребной. Справа, слегка в глубине, татарская сакля, развесистый  абрикос перед ней, а в заднем углу - кузня и коновязь, сюда приводили ковать лошадей. Посредине двора под трубой, именуемой «гусем», большой бак для воды, из «гуся» брали воду в квартиры, а из бака черпали, поливая цветы в палисадничках, загороженных от подъезда к подъезду. Летом ребятня норовила залезть  в этот бак искупаться, получая шлепки.
Детей – полон двор: русские, украинцы, евреи, татары, армяне… И знать не знали они, кто какого тут роду-племени. Бегали без присмотра, устраивая себе разные игры, забавы - то украдкой сшибали созревшие абрикосы у сакли, тут же их поглощая немытыми, то убегали на рынок невдалеке, где «пробовали» - у кого черешню, у кого что, пока не прогонят... Оля, чёрненькая, смуглая от загара, целыми днями вместе со всеми. По воскресеньям, случалось, дядя Ачик из пятой квартиры, работавший на крытой машине, увозил их к морю купаться. Но любимым занятием было катание на лошадях, которые в ожидании ковки стояли у кузни, и возницы не отказывались побаловать ребятишек, позволяя садиться верхом.

От взрослых Оленька знала: когда умерла её мама, отец, оставшись  с шестимесячной дочкой, вскоре женился снова. «Привёл женщину», - говорили соседки и были правы: не себе привёл – девочке. Это потом уже, когда она подросла и мачеха начала её изводить, доброхоты шепнули ей: Вера сама набилась отцу, она была фармацевтом, а он заведовал управлением, и момент ей выпал удобный - вдовый начальник  с малым ребёнком…
У них родилась ещё девочка. Оля сестричку эту очень любила, хотя  и шептали соседки, что вовсе она не сестричка.
Отец, Болотин Сергей, считал Веру женой потому лишь, что стала она его Оленьке матерью, теперь же, когда у неё своя дочка и вся она только к ней, увидел её совершенно чужой. Как и дочку её: уж он-то знал.
И стал Олюшку сам обихаживать.
Лет в семь купил ей велосипед, подростковый, на вырост, как было сказано. Разбогатела девчонка! В квартире у них пианино (мама когда-то играла, и Оля уже играет недурно), да ещё и велосипед. Все просили у неё покататься, она не отказывала, и вскоре было его не узнать – весь обшарпанный, хотя оставался (советское производство!) крепким.
У ребят был вожак, Лёньчик. Годами он старше других, красивый, сильный и отчаянно смелый, девчонки – весь двор – в него влюблены, Оленька тоже. Он её опекал больше всех.
- Молодец, ездий, ездий на велосипеде, ездий, - не раз говорил, - плевочки не будет...
 Наивной она была (некому «женское» ей объяснять), потому и не поняла, а он, молодой пошлячок, и на лошадь её сажал всё с той же «заботой». Она же, глупенькая, гордилась: Лёньчик выбрал её изо всех!
Однажды во дворе появилась тётя Тоня, Верина родная сестра – ладная, лицо шоколадного цвета, голос медовый, певучий. Подозвала к себе Олю, за руку выше локтя взяла:
- Пойдём, милая, к нам.
Оля тётю любила, охотно пошла. Шли они на Таврическую – улицу в верхнем районе города. Там дом получше, в два этажа, тётя Тоня с мужем и двое детей жили на первом. В комнате Тоня прижала к себе неродную племянницу, опустилась с ней на диван и сквозь слёзы:
- Олечка, за городом машина разбилась, все в ней погибли… Там был твой папа.
- И папа?! - вскинулась девочка.
- И папа.
Сверкнули Олины верхние зубки, уткнулась в мягкую тётину грудь, дрогнула худеньким тельцем, как птичка подбитая...
Осталась одна-одинёшенька.
За несколько дней она не сказала ни слова, почти ничего не ела. Следили за ней, не сбедилась бы.

После сороковин, месяц-другой спустя, Вера сказала падчерице:
- Оля, в музыкальную школу ты не ходи, нам нечем платить, денег нет.
- А без денег… нельзя?
- Нельзя.
- Хорошо-о-о, - тихонько ответила и, забившись в свой уголок, весь вечер проплакала.
Через какое-то время:
- Оля, пальто тебе надо купить, Лариске кроватку, постельку – придётся пианино продать.
- Ла-а-адно, - еле сказала и плакала до утра.
Велосипед не продали – да кто бы купил его, весь ободранный? А Оля держала его, как великую ценность – единственное, что осталось от папы.
Вскоре ещё один велосипед во дворе появился -  Лёньчик новеньким обзавёлся, у него родители не из бедных. Стали кататься на пару.
Но и это было прекращено. Мачеха распорядилась по-своему:
- Придётся тебе, Оля, перейти в вечернюю школу. Денег никак не хватает. Я попросила брата, он возьмёт тебя в «Крымэнерго» к себе секретаршей.
Так на четырнадцатом году Оленька наша пошла зарабатывать деньги.
Теперь их встречи с Лёньчиком случались лишь в выходные. Уезжали на велосипедах за город, гонялись наперегонки, возвращались довольные – одна у неё отрада! 
Однажды в жаркое воскресенье он предложил поехать  подальше – знает там место, где хорошо искупаться: вода чистая,  дно песчаное...
Об этом лучше не вспоминать.


В Симферополе объявился Олечкин дядя, брат матери. И не писал никогда, вдруг - зовёт Олю к себе, в Москву (позже выяснилось, он возвращался с курорта из Ялты).
До Москвы ехали молча, он всю дорогу читал какой-то роман, а она, свернувшись на верхней полке, едва не плакала: «Зачем еду?.. С каким-то дядей… Молчун…» Она даже имени его не запомнила, то ли дядя Валя, то ли дядя Ваня – кажется Валя, не расслышала, а теперь неудобно спросить. «Выпрыгнуть из вагона,  назад, в Симферополь!» - крутилось в её головёнке.
А колёса стучат и стучат, в окнах мелькает, всё уплывает назад. Хоть плачь!
В Москве, на Башиловке, дядя сказал ей:
- Ты будешь жить в Лесогорске у Филиппа, я с ним договорился. Жить у него, а содержать я… Видишь, что у меня – комнатушка-клетушка, вторую кровать не поставишь, кухня на три семьи.
Оля окаменела: «Куда меня завезли? Какой Лесогорск? Какой там Филипп?»
- Это недалеко, - продолжал дядя Валя (всё же он Валя), часа полтора езды.
- А Филипп… – это кто?
- Не знаешь? Тоже твой дядя, мой брат. У него там просторно.
Ах, дядя, дядя!.. К чему-то ей рассказал, что мама её до Болотина была замужем, мало совсем, но была, и поди знай теперь, кто отец…
И плачет украдкой бедная Оля: маму не знала, теперь вот и отец неизвестно кто… 
К счастью, дядя Филипп оказался не таким, как братец, встретил племянницу поцелуями, и тётя Лена, жена его, расцеловала, как дочку, так и сказала: «Вот и будет теперь у нас дочка». А сын их Генка спросил:
- В шахматы не играешь?
- Нет, - с улыбкой ответила.
- Научить? А то не с кем играть.
- Не хочу.
Оленька сразу всё и обдумала: «На работу устроюсь, в вечернюю школу пойду. Как в Симферополе. Зарплату буду отдавать тетё Лене».
Дядя Филипп, невысокий с высоким лбом, светлыми волосами, зачёсанными назад, малость курносый, усадил её рядом с собой:
- Ну, рассказывай, как ты жила.
- Хорошо-ооо.
- Что читаешь? Какую книгу прочитала последней?
- «Мёртвые души», в школе должны проходить.
- Вот «Прощание» - хороший роман, только что вышел, советую прочитать.
Оле понравилось, что он, зубной техник, интересуется книгами.
- Прочту обязательно, - бодро сказала.
Племянница с дядей близко сошлись, и она поделилась с ним тайной, услышанной от дяди московского, - тайне рождения: кто отец? – и заплакала.
- Перестань! – резко сказал дядя Филипп. – Это домысел Валькин. Дурацкий. Отец любил тебя? Любил. Вот и всё! Хороший был у тебя отец, души не чаял в тебе, ты же сама говорила, - таким и помни его. Сердцу верь. И не плачь больше, не плачь дорогая, - погладил по волосам.
Оля всхлипнула  ещё раз, слёзы вытерла – кажется, успокоилась.
Дядя выписывал журнал «Новый мир», они прочитывали его – сначала он, после она, потом обсуждали, нередко расходились во мнениях: он выделял содержание и менее всего, как написано, а Оля прежде всего оценивала язык. Её поразил язык «Мёртвых душ», и она теперь мерит им всё, что пишут другие.
Тётя Лена книг не читала, вокруг Гены своего, как наседка, полная, рыхлая, и тоже техник зубной. Она прирабатывала на дому: слепки снимала, коронки ставила, мосты делала. Филипп в это время из дому уходил («Я тут ни при чём!»): в те годы такая практика запрещалась.
Оле тётя Лена сказала:
- На работу ты не устраивайся, будешь мне помогать по хозяйству. А в школу, конечно, лучше в вечернюю.
Наша горденькая крымчанка этого не хотела, но и как отказать? Помогать по хозяйству – это магазины, рынок, уборка квартиры, мытьё посуды… Домработница!  Ну что ж, она девочка битая, уже закалённая. «Ладно, - себя успокаивала, - только бы кончить школу, два года, потом в институт с общежитием, там стипендия, подработаю где-то. Начну новую жизнь, свою!» Хотелось ей стать врачом, тяга такая была, но узнала: в медицинском учиться долго, а ей бы годика два, и работать, остальное заочно. С медицинским так не получится. Будем искать другое.

             
Она совсем уже девушка, рослая и красивая, чернавка с глазами-звёздами, в бёдрах широкая, талия тонкая, гибкая, волосы крупными волнами. В школе ребята к ней так и липли, она же была холодна и серьёзна, этим их и осаживала.  Но двое, Серёжа и Витя, от неё не отстали, иногда в воскресные дни приходили к ней вместе, и дядя Филипп  всё  приглядывался, говорил потом Оле:
- Витя не для тебя, примитивный какой-то, как деревенский. А Серёжа – наоборот, слишком уж высоко считает себя, ты таких опасайся.
Она слушала, не понимая, зачем он ей говорит: ни один, ни другой, ни третий-четвёртый ей не нужны, все они ей безразличны, и не смотрит на них, а посмотрит - как оттолкнёт.
Зато подруги у неё, одноклассницы, - редкость! Что Лида, что Зоя – обе в неё влюблены. На подаренной фотокарточке Лида писала: «Лучшей моей подруге, каких у меня ещё не было». Низкорослая, крепенькая, говорунья приятная. Зоя же, напротив, крупная, сама себя таковой не считавшая, глазки этак прищурит, головку наклонит кокетливо, будто кошечка ласковая. Она добрая, Оленьке нашей лучше сестры.
Вместе, втроём, решили поступать в институт, выбрав двухгодичный учительский, были тогда такие, для средних классов, русский язык и литература. Узнали: будет последний набор – они успевали.
И стали на время москвичками.
Учительский институт – всего лишь две группы в педагогическом,  на втором курсе сплошные девчата, на первый в этом году два парня пришли – Виктор Смирнов и Семён Флигельман, оба немолодые уже, Виктор, приземистый, быстрый, работал в колхозе на тракторе, мечтает о сельской школе, туда и вернётся, а Семён Флигельман москвич, но почему-то живёт в общежитии, лысеющий бодрячок подчёркнуто интеллигентского вида, худощавый, улыбчивый, губы слегка выступающие, как бы что-то сосущие. Сразу он выделил Олю, первый к ней подошёл между лекциями, спросил с обычной своей улыбочкой:
 - Как вам профессор Каперский?
И она улыбнулась. О Каперском без улыбки не скажешь: читая лекции, играет связками, как певец (скорее певица!), голос взлетает, он приподымается на носках и, опускаясь, переходит на шёпот. Литература, ХVIII век – его курс. Оля не стала ничего говорить, говорил лишь Семён, изображая профессора. Ей не нравилось это, но она  промолчала, постеснялась Семёнова возраста.
Так и стал он к ней подходить ещё и ещё, всякий раз всё по новому поводу. Как-то в кино пригласил, и она согласилась, сказав себе: «Лучше уж с ним, чем с теми». «Теми» называла  лощёных франтов со старших  курсов, набивавшихся ей в провожатые, помнила дяди Филиппа наказ опасаться, кто мнит о себе высоко – эти, щеголеватые, мнили. Подумала даже: «Вот и защита от них».
Однажды Семён вдруг спросил её:
- Вас не смущает, что я еврей?
- Да вы что? – удивилась она.
- А то всяко бывает.
Бывать-то бывает, но Оля, выросшая в интернациональном дворе, этого понять не могла.
В общежитии Флигельман жил с молодыми ребятами, пятый в комнате, кровать в правом переднем  углу, а в левом Ваня Шмелёв,  отличник с персональной стипендией, премию получил за курсовую работу, признанную всеми научной. О нём, третьекурснике, уже говорили как о завтрашнем  аспиранте-историке. Семён рассказывал о нём Оле, и она, сама не могла понять почему, захотела  увидеть его.  Семён на это сказал:
- Приходите к нам в комнату и увидите.
Они жили на одном этаже. Подруги Олины, Зоя и Лида, откликнулись сразу:
- Пойдём!  Там же наш Виктор Смирнов, придумаем какое-то дело к нему…
Когда девчата вошли, Иван читал книгу, лежал на кровати - тут же встал, сел на стул возле тумбочки, продолжая читать: не к нему же пришли!  Девчонки теребили Смирнова, Флигельман к ним подсел, сказал что-то смешное, все хохотали, а как гостьи ушли, он к Ивану:
- Мог бы и не читать при них-то, они ведь тебя посмотреть приходили.
- Это по што?
- Гремишь на весь институт, а они тебя и не знают, хотя рядом живут.
- С учительского?
- Да, все три: Зоя, Лида и Оля.  Как тебе Оля?
- А я смотрел?
- Она ж сидела почти рядом с тобой.
- Не запомнил…
А в девичьей комнате разговор:
- Уж очень серьёзный, - Зоя сказала.
- Учёный же! – Лида ехидненько.
Оля с улыбкой:
- Да, парень серьезный.
Этим он ей и понравился.
 Через день или два она встретилась с ним и Семёном в столовой, обедали вместе, Иван её удивил. Сёмён говорил, что он деревенский, а выглядит, держит себя лучше его, москвича. Любовалась, как ест он – изысканно, сказала себе. Лицо у него, отметила, утончённое, щёки впалые вовсе не от худобы – от породы. Так подумала.
Из столовой шли рядом, Семён чуть отстал – это и видел Виктор Смирнов и  вечером, в комнате, Семёна подначивал:
- Уведёт он Ольгу твою!
- Да я, в общем-то, просто так. Сначала думал, она еврейка, чёрненькая, отец у неё фармацевтом был – еврейская  тоже профессия.
- А если б еврейка?
- Ну, как тебе тут сказать, у нас, евреев, обет – еврей на еврейке женится, еврейка за еврея выходит. Иначе мы растворимся.
- Да?
- А ты что хотел? Нас мало. Это вам, русским, не надо бояться, что вас поглотят, а нас -  могут…

Оленька думала об Иване, хотела видеть его ещё. Нет, она его не искала – ждала, когда сам подойдёт. Вдруг подойдёт!
А он в это время себя упрекал: «Надо же! Приходила меня посмотреть, а я даже не заметил её, такую красивую!»  Его привлекла её красота. Это позже, когда они сблизились, выделял её качества: серьёзная, скромная, умненькая, и учится хорошо.
Училась она хорошо, преподавателям нравилась. Уханов Григорий Петрович, доцент молодой, тонкий и длинный, ещё не женатый, лекцию ли читал, семинар проводил (русский язык), всё поглядывал на неё. Видя её задумчивой, говорил:
 - Болотина, вернитесь с того берега.
Только ей говорил так – таким тоном, будто одаривал похвалой.
Это внимание заметили все и говорили о том с усмешечкой, лёгкой завистью.



Иногда задумывалась она о московском дяде своём. Странный он человек! В Лесогорск  не приехал ни разу и к себе не позвал, пришлёт денег, и всё. Она, пока жила в Лесогорске, отдавала их тёте Лене, а дядя Филипп сказал:
- Отсылай их ему обратно.
Оля у нас девчонка понятливая, с первых дней уяснила: москвича в Лесогорске не любят. Не расспрашивала, почему - ей-то что! Она у него ничего не просила, присылает, и пусть присылает. «Не мне, тёте Лене. Я бы себе заработала».
Сейчас сказала: «Надо съездить к нему». Потом передумала: «Окончу институт, тогда и зайду... Знает он, что я здесь? Скорее, не знает… А забывать мне его нельзя… С первой получки подарок ему пришлю, присмотрю, чего у него нет, и пришлю».
Но всё же поехала на Башиловку. Дядя встретил её приветливо. Она не знала, где он работает, лесогорские тоже не знали – вроде бы на почтамте, знала только, что жена его бросила,  разменяли квартиру, и оказался он в коммуналке. Детей у них не было. Сразу заметила: комнатку свою убирает он редко. Тут же вымыла пол, протёрла окно, гардероб, подоконник… И стала ездить к нему по воскресным дням убирать - всегда ближе к вечеру, быстро делала всё, пили чай, и она уезжала. Первая половина дня уходила на чтение, это у Оленьки нашей святое – уйти в институтский читальный зал и читать. Потери свои она видела – сколько всего прошло мимо!  «Серебряный век» русской литературы – что я знаю о нём? – спрашивала себя. – Есенин, Блок, и всё. Брюсов, Андрей Белый – я совсем их не знаю… Обнаружила вдруг, что и «Слово о полку Игореве» знает лишь по верхам. Стала читать его в переводе академика Лихачёва – наполовину не поняла. С самого начала идёт непонятное. Вроде бы автор не хочет петь по замышлению Бояна, а тут же: «О, соловей старого времени, вот бы воспел ты!» - вроде как поклоняется. И эти десять соколов на стаю лебедей – ловчих соколов напускать на таких мирных, красивых птиц? Варварство! А тут речь о песне идёт… Сплошные вопросы.. Убеждалась: не под силу ей разобраться. Но улавливала в поэме мощный ритмический поток - какая-то завораживающая, магическая сила в нём. И необыкновенная образность, метафоричность. Переводить такое на современный язык, поняла, нельзя. Образ надо раскрыть, метафору! Ей обидно стало до слёз, ущербность свою почувствовала – всё это выше её возможностей. «Как же ученикам объяснять?» – спрашивала себя. Решила: на образность, на ритмику налегать, поэтичность передавать. Читать в классе  только на древнерусском – никаких переводов! «Струны сами князем славу рокотаху»!..  Буду читать, рассуждала, и что непонятно  - так и скажу: непонятно. Но смотрите, скажу, какая поэзия тут! Плач Ярославны, побег князя из плена…  И может, почувствовав это, кто-то из учеников возьмется позже непонятное объяснять – докопается!
Каждый  вечер, а по воскресеньям, мы уже знаем, с утра до обеда сидела она в читальном зале, читала и читала, восполняя потерянное.
Часто бывал там Иван. Заметив её, подходил поздороваться, а видя, что она сдаёт книги, тоже вставал, чтобы вместе идти в общежитие. Приглядывался к ней, а она к нему, но ни он, ни она не могли объяснить себе эту тягу друг к другу. Оля чувствовала,  что не просто интерес тут - неясное, неуловимое, не от ума идущее. А Иван вроде бы видел в новой знакомой себя самого: «Она такая ж, как я!»  Желание быть рядом с ней нарастало.
День ото дня такие вот их отношения переходили в тёплую дружбу.
Нередко ему присылали из деревни посылки. Вскрывая фанерный ящичек, он представлял, как сколачивал его уже поседевший отец, а вынимая кружочки домашнего сыра, видел, как мама варила его, видел, как отец доставал из погреба сало, как сыпали в ящичек семечки тыквенные – любит их Ваня. Бывало, читает ночами книги и щёлкает, щёлкает, мама проснётся: «Ваня, кончай, в школу не встанешь».
 Берёт он гостинцы и - в девичью комнату, к Оле, она принимает восторженно: никогда не ела домашнего сыра и сала такого!


Закончилась зимняя сессия. Оля сдала всё отлично – стипендия будет повышенной, Иван тоже подтвердил свою персональную..
И был в институте студенческий вечер. Сначала – концерт, как всегда: декламировали, пели, плясали, Лида с Зоей исполнили дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» (Зоя немного сфальшивила, Оля это заметила), им аплодировали, Пётр Серов, выпускник, читал свои плохие стихи, и ему аплодировали, потом расставили стулья вдоль стен – начались  долгожданные старые танцы (ретро, как теперь говорят): вальсы, фокстроты, танго.  Иван любил вальсы. Весь вечер с Олей держались вместе и много кружились под громкую музыку, кружились они вдохновенно, впервые были так близко друг к другу, её руки у него на плечах, он держит её за талию, такую волнующе-гибкую, тёплую! При крутых поворотах Оля  взлетает в его крепких руках и цветёт.
Кончился вечер первым у них поцелуем, нежным и долгим. Ни слова не было сказано, всё сказал поцелуй. Оля счастлива.
Радуются Лида и Зоя, видя её такой.  Они и сами не обойдены счастьем, у той и другой  хорошие женихи, курсанты военных училищ - свои же лесогорские парни, их одноклассники. 

               

Семён Флигельман ревностно относился к Ивану Шмелёву, хотя и скрывал это, стараясь при нём быть весёлым. Однажды, входя в комнату (толковый словарь под мышкой), объявил:
- Братцы, оказывается, я русский!..  Не верите? Вот словарь, читайте: флигельман - правофланговый солдат в старой русской армии. А!
Все смеются.
Иногда задавал Ивану вопросы, на которые, считал, тот не ответит.
- Ваня, тебя назвали не в честь писателя Ивана Шмелёва? («Вряд ли и знает его!»).
- Семён, дорогой, - Иван усмехнулся, - когда я родился, у нас в деревне о том Иване Шмелёве и слыхом не слыхивали. Да, наверное, и в Москве.
- Ну, в Москве-то, положим, слышали, знали, он и до эмиграции издавался.
- Да, но потом-то его закрыли, в библиотеках изъяли.
- А ты как узнал его?
- Уже здесь, в институте.
Шло время Никиты Хрущёва, и кое-что из упрятанного приоткрылось. Но – чуть-чуть. Тогда всё было так: чуть-чуть ослабляли, но тут же потуже закручивали. Из тюрем политических выпустили, а новых туда же отправили. Иван, к тому времени уже коммунист (в КПСС его вовлекли как будущего аспиранта) не мог не отметить этого лицемерия «нашего Никиты Сергеевича». Умных людей из руководства убирал он подальше, без них поспокойнее.  А как с писателями и художниками разговаривал! Орал на них!.. Будущий историк Шмелёв заносил это в секретный блокнот. Сомнения угнетали его, и лишь встречи с Олей отвлекали от них.


Ближе к лету он сказал ей шутливо, совершенно для неё неожиданно:
- Давай поженимся!
- Давай! – в тон ему ответила радостно.
Она и сейчас так же радостно вспоминает об этом. Вроде бы шутка была, но вовсе не шутка. Через минуту решали серьёзно: распишемся после сессии и сразу в деревню к родителям, устроим там свадьбу, а через год, с дипломами, вместе поедем работать.
Иван уже всё обдумал. Аспирантура? Какая аспирантура! Олю отправить куда-то одну?!..



Когда шли они в загс, небо хмурилось, дождь назревал, но шли они весело, было им хорошо. В те годы «расписывали» безо всяких свидетелей и без времени на проверку чувств, сразу всё.
Вышли с документом в руках – дождя нет, даже солнце проглядывает. Смеясь обнялись на крыльце, погуляли по скверу, зашли в общежитие вещи собрать, уложили всё в один чемодан, отвезли на Казанский вокзал. Завтра поедут они к родителям Вани в деревню, а сейчас – в Лесогорск.
Супруги! И самим-то смешно.
Тётя Лена в ответ на «мы поженились» руку протягивает:
- Документ!
Иван подаёт документ.
- Ну вот, - прочитав, говорит тётя Лена, - другое дело, - и целует почему-то сначала Ивана, потом уже Олю. Дядя Филипп поздравил объятием.
После ужина, о планах поговорив, всё обсудив, разошлись по комнатам спать,  молодые – в Олину. Кровать там стояла узкая. А зачем им двуспальная? Стала Оля стелить постель, и случилось с ней то, чего так боялась – мерзкое всплыло, сжалось в ней всё, заныло внутри. Смотрит на Ваню – он весь в ожидании, улыбается. И вдруг его омрачить?!.. Твердить себе начала: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо»… Она стеснялась при нём раздеваться, под одеялом снимала бельишко, и стал он её целовать – всю-всю, обнимал, гладя шелковистую кожу, и целовал, целовал, вызывая волнение, какого она ещё не испытывала. Оленька ожила, раскрылась, они слились легко и радостно, не думала, что будет так радостно, обхватила его, прижимая к себе и сама вжимаясь в него. Лицо светилось, Ваня тоже светился.
Такая счастливая ночь!
Утром, весёлые, попрощались с добрыми дядей и тётей и – в Москву, на вокзал, в поезд. «В глушь, в Саратов», - шутил Иван, а ехали не в Саратов, дальше, действительно в глушь – село Покровское, заволжская степь.



 «Надо ж! Сколько проехали - города, сёла, а именно здесь, в этой вот заброшенной точке в степи, суждено было мне появиться на свет», - подумал Иван (защекотало в глазах), когда завиднелось Покровское. От станции оно в стороне, и всякий раз он волнуется: не проехать бы! Они уже в тамбуре со своим чемоданом. Оля тоже волнуется: как её встретят? Сначала она почему-то считала, что родители Вани из интеллигенции – либо учителя, либо врачи, оказалось же, отец комбайнёр, а мать бригадир колхозный. Трудно представить горожанке-крымчанке деревенских людей с их устоями – вдруг её не признают, сироту-бесприданницу?
Отец встречал их на тракторе – трактор с прицепом. Обнял сразу обоих.
- Ну здравствуй, невестушка! – Оле сказал. – Рад, очень рад... Давай, Ваня, помогай ей забраться - там чисто, соломка…
Оленька наша повеселела. «Вот в кого Ваня!» - подумала, глядя на свёкра: породистое лицо, впалые щёки, седой, но вовсе не старый. Понравился Оле.
Вёз он их быстро и ровно, колдобины объезжал. Оля смотрела по сторонам – вроде и степи тут нет никакой, вдоль дороги деревца, кустарники. И постройки, постройки: молочная ферма, свиная, птичник…
Улицы начались – прямые, параллельно идущие, палисаднички едва не у всех, избы побелены, окна с резными ставнями.
- Красиво как! – Оля сказала.
- У нас ещё красивее, увидишь сейчас.
Трактор остановился у дома с двумя белолистными тополями, забор голубой и такие же ставни – голубое на белом. Крыши у многих соломенные, есть камышовые, у Шмелёвых тесовая.   
Мать ожидала их у раскрытой калитки – в платочке горошком и розовой кофте, юбка широкая, как у всех деревенских. Троекратно целует Олюшку в губы.
- Вот ты какая!
Зовёт её в дом. И Ване:
- Коля обещает приехать, отпуск как раз.
Оля знает уже: Коля – их старший сын, лейтенант артиллерии. Ваня ведёт её к рукомойнику, моют руки и в сад (сразу за домом), вишни там поспевают. Срывает Иван потемневшие, Оле даёт.
-  Самые вкусные – это вот так, прямо с дерева.
Потом был обед. Отец разливает по рюмкам настойку, Ваня, зная, что Оля никогда не пила, рюмку её отставляет, другую берёт.
- Мама, твоей бы наливочки!
- Есть, есть, как же!
- Церковный напиток! – Оле Иван говорит. Она выпила с удовольствием, похвалила. А мать уже щи подаёт, наваристые с мясом и зеленью, запах – щекочет в ноздрях.
- Без щей у нас никуда, - поясняет хозяйка.
На второе – вареники с вишней в сметане.
Никогда ещё Оля не ела с таким аппетитом.
После обеда к родителям подошла:
- Я буду вас звать мамой и папой.
- А как же! – отец отвечает. – У нас все так делают.
И снова пошли поцелуи, теперь уже вовсе по-родственному.
Всё тут внове для Оленьки. Спать будут в саманке - не прогревается, прохладно в любую жару. Чистенько там, стены смазаны подсветленной глиной, пол песочком посыпан.
Утром молодые остались одни, родители на работе. Позавтракав, гуляли по саду, позагорали немного, Ваня опробовал у колодца насос, наполнил все ёмкости, какие тут были - вечером поливать огород. Это его обязанность с малых лет.
Свадьбу наметили, когда приедет их Николай.
Опять Оля в волнении: хоть Ваня и говорил, что брат его добрый, но ведь как обернётся? Да жена у него. Снохи часто не ладят – она это знает из книг.
Но волнения были напрасны. Николай предстал перед ней в улыбке, круглолицый, как мать, в кости пошире отца да и младшего брата – тоже в мать. А жена его местная, больше бывает у матери.
Свадьба получилась весёлой, но для села непривычной: ни за невестой ехать, ни выкуп давать, ни приданое объявлять. Будто праздник семейный с гостями. «Горько», конечно, кричали, пели, плясали. Оля понравилась всем, Николаю особенно. Иван вальс заказал, и закружились с Олей они – все любовались ими. Затем Коля так же кружился с ней. Передохнув, сказал младшему брату:
- Сейчас мы с Олечкой спляшем!
И плясали. Оля плясала задорно, красиво. Молодчинушка наша!  Откуда это в тебе?


               
                2.

        Молодые педагоги Шмелёвы направлены в Казахстан.
 
  Никогда не забыть той поездки!

… Под стук колёс и покачивание вагона Оля шепчет Ивану:
- Кажется, скоро начну рожать.
- Ты что?!
- Все признаки…
Беременность изменила её: пополнела, лицо будто бы удлинилось, крупнее стало, глаза, и без  того звёзды  горящие, очерчены жгуче. Женщина!
Иван тоже не похож на вчерашнего, черты юношеские сменились мужскими, взгляд уверенного в себе человека. Деловито идёт он сейчас к проводницам – две молодые казашки, хлопотуньи заботливые, в вагоне у них чистота. Роза, старшая, успокаивает:
- В Арыси дадим телеграмму, в Чимкенте нас встретят врачи. А то и сами примем.
- Не волнуйтесь, - это вторая, Эля, сказала, - будет всё хорошо, мы уже принимали.
Едва от Арыси отъехали, Оля толкает Ивана:
- Всё, зови проводниц.
Роза тут же пришла, перевела в другое купе попутчиц, Эля принесла простыни, полотенца, кувшин с тёплой водой, тазик пластмассовый, жестом удалила Ивана. Вышел он, стал у окна в коридоре, а глаза так и рвутся в купе. Вечность, казалось ему, стоял, слышал стон, плач, голоса, возню… Наконец -  крик ребёнка. Радостно к двери!
- Подождите, – Роза ему. 
А как тут ждать?!
Когда всё утихло, вышла Эля:
- Сын! Поздравляю!
Влетает в купе. Оля лежала укрытая – измученная улыбка на лице, но всё же улыбка. Роза держала в руках белый свёрток, виднелась головка красненькая. Иван глазами то на головку, то на Олю, не знал, что сказать – испуг и радость вместе...
Шмелёвы ехали в посёлок Матай – где-то у  самого Балхаша. Там  две школы – русская и казахская, учителей не хватает, выпускники институтов, отработав положенное, сразу же уезжают: жить в песках любителей мало. Русская школа заявки подаёт ежегодно, в казахской тоже некому русский вести.
До Матая ещё далеко – пересадка в Алма-Ате и дальше, за Талды-Курган.
Роза сказала Оле:
- Мы тебя не отпустим, у нас поживёшь . Моя мама работает в детском саду, поухаживает. Пускай муж едет один, решает с жильём, даст телеграмму, тогда и поедешь. Проводим тебя. У нас хороший начальник,  даст телеграмму по станциям.
Это был лучший выход.
И благодарны Шмелёвы милой Розе Мустафиной и маме её Асане  Ахатовне.



Матай – железнодорожный посёлок – станция и большое депо, машинисты, диспетчеры, ремонтники, составители…  Дома, как один,  двухэтажные, а по периметру - казахские юрты.  Шмелёвы живут на втором этаже.
Сына назвали Федей. Феденька-Федя, Фёдор Иванович.
Соседка рассказывала Ивану:
-  Три года назад в этой комнате жили учителя, такие же, как вы, молодые и тоже, кажется, из Москвы. Ребёнок, правда, родился у них уже тут, в Матае. Но мужа забрали в армию, а она с сынишкой уехала. Не помню фамилию.
- Большаковы, - подсказала другая соседка. – Однофамильцы мои, я девкой была Большакова… Не знали их? – спросила Ивана.
- Нет, не знал, - улыбнулся он.
Нагрузку дали ему большую, но Иван не страдает, справляется. А как выпадет свободный часок – бежит домой на Федю взглянуть. О, парень! Смотри, как сосёт, причмокивает! Оля поглядывает на него, улыбаясь .
 - Приятно тебе? – с умилением спрашивает, Оля мило кивает.
- Наверное, это такое блаженство, и сравнить не с чем!
Оля снова кивает с улыбкой.
Он готов делать всё, чтобы хорошо было им.
По воскресеньям за продуктами ездил в Уштобе, районный центр. Не один ездил он, многие. Пассажирский поезд здесь останавливается только один, и то ночью, потому в товарных вагонах ездили, на открытых платформах, в тамбурах – кто где. Машинисты свои, матайские, притормаживали, останавливались на минуту. Пройдёт грузовой – смотришь, человек десять шагают со станции. 
Вскоре об Иване знал весь Матай. Ребятам в школе новый учитель понравился сразу, казалось им, будто вовсе не новый он, а вернулся откуда-то в давно знакомый посёлок и удивляется, как быстро тут выросли дети. Вызывая ученика отвечать на уроке, словно бы говорил, рассматривая его: «Вот ты уже какой!»  Старшеклассники видели в нём себе равного, но знающего то, чего из них не знает никто, а узнать интересно.
Иван (конечно, Иван Алексеевич!) стремился, чтобы подчинение класса от уважения шло, от взаимного. Этого и держался.
С первых дней убедился: неправда, что молодёжь не любит историю. Подавай её интересно, и интерес к ней растёт. Так объясняй, чтобы гордость за страну свою вызвать. Вот, скажем, Матай – что это? Глухой посёлок в песках?  Нет! Веха на победном пути Туркестано-Сибирской железной дороги – бывшей ударной стройки, знаменитый Турксиб, в кинофильмах, книгах  и песнях воспетый!
После уроков любознательные обступали его с вопросами, ученики тянулись к нему. Как-то в классе рослый паренёк их казахов попросил у него слова арии князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу…» Рад учитель и горд: русской историей интересуется парень, русскую оперу знает!
Всех желающих приглашает он приходить к нему на внеклассный час - будет рассказывать о событиях, не вошедших в школьный учебник, отвечать на любые вопросы. Приглядывался к ученикам своим, стараясь выявить главное в каждом.
Да ко всему он приглядывался!
Не очень понятно ему, почему в русской школе  девчонок-казашек лишь единицы, а мальчиков много, в казахской же школе сплошь девочки. Выяснилось: ребята хотят после школы дальше учиться, лучше в России, в Москве, а удастся – там и остаться, это почётно (престижно, теперь говорят)! У девчонок такой мечты тогда не было.
Задумался наш Иван: ведь может случиться, что тяга в Москву возрастёт, и все пойдут в русские школы, а казахские станут ненужными и закроются? Не станут ли о русификации потом говорить? Не увидят ли в этом «руку Москвы»?..

Так началась его жизнь и работа в Матае.
 


В один из позднеосенних дней нужно было Ивану поехать в Лепсы по военкоматским делам – это в другую сторону от Уштобе, туда мало кто ездит.  Назад возвращался к вечеру, машинист его и не  видел, в Матае не тормозил. Ваня был в тамбуре со ступеньками, спустился на нижнюю, приготовился прыгать. На подъёме скорость пониже, он прыгнул по ходу, но зацепился плащом, и его потащило.
Оля долго ждала. Оставив спящего Феденьку, пошла на станцию, где ей сказали, что было уже два поезда грузовых, которые останавливались и в Лепсах, и здесь, в Матае.
- Значит, задержался, - сказали, - утром приедет.
Спать Оля в ту ночь не ложилась.
А утром Матай ахнул: учителя нашли недалеко от станции мёртвым.



Хоронили его всем посёлком, поминки в столовой устроили. Оля, бедняжка, на похоронах ещё как-то держалась, а после сразу слегла, молоко у неё пропало, Федю соседки кормили отварами да жиденькой манной кашкой.
Как теперь жить? Одной тут с ребёнком не продержаться, и говорить о том нечего.
С болью решала Оленька ехать обратно, в Лесогорск, к дяде с тетей  – больше приткнуться ей некуда. Да сказать легко – ехать! Столько-то дней с ребёнком …
Пришло письмо из далекого Симферополя, тётя Тоня от всей семьи поздравляла с рождением Феденьки, отдельно – обращение к Ване: «Люби Олю, как любил её папочка»…
Рыдала Оля над этим письмом.
Весь дом провожал её. Еды надавали – хватит до самой Москвы.
- Напиши, как приедешь, -  просили.
Да как же она не напишет? Напишет. Ещё и приедет сюда - Ваня её тут остался...
До слёз растрогана Оленька добротой, а как тронулся поезд, она и вовсе расплакалась – уезжает от Вани, бросает его одного. Занесёт могилку песком – не найти.
И чем ближе к Москве, тем острее боль. Только теперь она осознала вину свою – не сообщила о смерти родителям, брату. Совсем потерялась в те дни. Что теперь им сказать? На похороны всё равно не успели бы, но, может, решили бы гроб увезти – об этом и не подумала. Как помешанная была… «Распорядилась одна! - осуждает сейчас себя. – Какое дело тебе, как они поступили бы, отец с матерью!»
Стала мысленно сочинять им письмо, но сбивалась, не шли никакие слова. Но и что теперь сделаешь? Назад не вернёшь. «Напишу всё, как было. Может, на могилу поедут... Я  тоже с ними поеду». Этим чуть-чуть успокоилась.
Позже успокоил её Николай. Написал ей: «Не убивайся ты, Олюшка. Я в те дни никак не смог бы поехать, да и родители вряд ли. Представь, сколько ехать туда, а его всё равно не увидят! Гроб увезти,  как ты пишешь, невероятно трудно, это не для них и даже не для меня. Давай вот как поступим: напиши мне подробно, как туда ехать, где  могилу искать, я в отпуск поеду, сфотографирую и родителям отвезу. Поплачут над снимком – всё легче будет. А как-нибудь и их туда свозим – все вместе и съездим».
Дядя Филипп с тётей Леной окончательно её успокоили.
Ей отвели ту же комнату, где жила она и тогда.



За душой ни копейки, срочно искать работу! Но учитель русского языка не требовался нигде. В слезах, с ребёнком по приёмным ходила - везде лишь  сочувствовали.
Дядя Филипп сказал:
- Иди в райком партии, выше тут нет никого.
Пошла. Инструктор по школам Савельев слушал её внимательно, смотрел на неё безотрывно – так она ему нравилась! Записав её адрес, не обещая, сказал:
- Я сообщу.   
 Курчавый брюнет с густыми бровями, бывший моряк, он жил с родителями в их однокомнатной, поставил на кухне кушетку, там и ютился. Судьба молодой учительницы не могла не тронуть его: если себя считал он обойденным, то что говорить о ней – ни жилья своего, ни работы, да ребёнок ещё на руках. Тут же позвонил в РОНО. Не пошёл туда, позвонил: придёшь – ты будешь вроде просителем, а звонок из райкома – как указание: «Надо помочь». КПСС тогда правила всем, возражать ей не смели. Стали искать любую возможность. Вариант открывался такой: в вечерней школе учительница русского языка уходит в декретный отпуск – замещать. Савельев сказал Шмелёвой:
- Соглашайтесь. Пока временно, а там… Я с них не слезу.
Школа та самая, где Оля училась, но директор там новый, не знает её и стал упираться. Довод один: ребёнок будет болеть - придётся и её замещать.
Довод резко отвергли.
И Шмелёва Ольга Сергеевна получила полную ставку.
Ангел-хранитель ты, Владимир Савельев!
Теперь – детские ясли. С этим труднее: всё забито, везде переполнено.
Тётя Лена сказала:
- И не надо. Днём ты дома, а вечером с Феденькой мы посидим, покормим, уложим спать.
Оля до слёз благодарна.



А Савельев?.. Он не любит красавиц, которые красоту свою выставляют как достоинство главное. А Ольга Шмелёва, показалось ему, и не думает о том, что красивая. Запала в душу она ему, хотелось продолжить знакомство. Оно и будет продолжено: с постоянной работой решать, с детскими яслями, но не сегодня, не завтра, а ему захотелось видеть её сейчас. Впрочем, это несложно, работа у него – в любое время в любую школу может придти к секретарю партбюро, посмотреть, как ведёт он «хозяйство» партийное: планы, протоколы, решения…
С тем и появился в вечерней школе. Оля, увидев его, сама подошла к нему – поблагодарить лишний раз, сказать, что всё тут сложилось у неё хорошо.
- Я как раз и хотел это узнать… У меня и ещё вопросы есть, коль уж шефство над вами взял, но это потом. Я тут буду до конца занятий, вместе пойдём, по дороге и поговорим. Хорошо?
И по тому, как сказала она «конечно», и по тому, какой вид был при этом, он понял, что предложение нисколько не насторожило её – как должное приняла.  «Очень хорошо!» - подбодрил себя.
Пока шли потом до улицы Красной, где Ольга живёт,  Владимир успел о многом её расспросить: не сказывается ли, что директор был против неё («И намёка на это нет!» - ответила), о прошлом её узнал, почему оказалась именно здесь, в Лесогорске, о муже… О муже, понял он, зря спросил, больно ей о нём говорить. «Ах, дурень!» - себя осудил. Зато, проводив её, шёл домой окрылённый: начало положено! Теперь, встретив её, он может с ней говорить посвободней.
 Ему за тридцать, давно пора завести семью, но в ответ на пожелания этого отделывается одним: «А куда я жену приведу?»

               


Покажи теперь, Оленька, в школе, на что ты способна, чтобы не сказал   директор в РОНО: «Кого вы мне дали?», а то и Савельев от тебя отвернётся… Ну, до этого не дойдёт, уверяла себя. Знания есть, опыт… Опыт кое-какой тоже есть, практику прошла на «отлично». Доцент Моляков на занятиях по методике  говорил: «К каждому уроку, даже если такой уже был не раз, надо готовиться заново». А у неё – заново всё. К тому же, готовясь, надо знать класс, она – не знает. Держалась принципа Вани – взаимное уважение с классом. Ваня с этого начинал, ему удавалось.
Ей попалась небольшая брошюра о методе словесницы Большаковой – ухватилась за этот метод, но он был не прост, для учителя труден, много времени требовал, а времени-то у неё без того не хватает: Феденьку покорми, с Феденькой погулюкай да погуляй, в магазин и на рынок сбегай, обед приготовь. Укладывала Феденьку спать в прохладной веранде, укутанного, тогда только за планы уроков бралась. А были ещё и тетради – проверить, потом освежить в памяти хрестоматийные тексты.

Оленька-Ольга Сергеевна! Дай бог тебе силы!

Савельев понял, почувствовал: Оля – его судьба. Искал встречи с ней, и повод видел сейчас один – устроить сынишку в ясли. Как это сделать?.. Как?..
Вспомнил, что лучшими в городе яслями заведует хорошая знакомая мамы. Но именно эти ясли более всего переполнены… А если внимательнее посмотреть? Дети часто болеют, неделями не бывают в группах, и взять ещё одного ребёнка – ничего не изменится. Тут уж как заведующая решит, навязать ей никто не может… «Вот бы мама её попросила!» - даже обрадовался догадке такой.  С мамой-то он уладится.
И когда всё получилось, он пошёл к Ольге Сергеевне сказать ей о том.
- По гроб жизни благодарна буду я вам, Владимир Евгеньевич! – обрадовалась она и утёрла глаза. Ничего больше не стал говорить ей, попрощался. Понимал, всё понимал Савельев - подождать надо. Подождать! Время покажет.
А время смелости ему прибавляло.  К новому году решил он Олю поздравить, пришёл к ней домой, с порога бодро сказал:
- Дед Мороз к вам с подарками, не ждали? Это Феденьке, это вам.
Явно смутил её.
«Ничего! - говорил себе, уходя. – Пусть знает, что нравится мне – почему я должен скрывать это? И в женский день с цветами приду,  и в день рождения – узнаю, когда она родилась, и поздравлю».


Летом уехала Оля в Покровское, с Федей, к его бабушке с дедушкой, к своим маме и папе – так она будет их звать всегда.




Владимир никак не решался сказать Оле, что любит её, и всё же решился. Было это в её комнатке, он пришёл просто так, в день воскресный – давно не встречались. Сидели на простеньких табуретках друг против друга, говорили о том о сём, и вдруг он признался. Она, немного подумав, сказала:
- Владимир Евгеньевич, мне это приятно, но я не могу ответить вам тем же. 
 - Этого я сейчас и не ждал, - спокойно ответил. – Просто хотел, чтобы вы знали: есть человек, который вас любит.
- У нас с Ваней была по-настоящему большая любовь, - продолжала, будто его и не слышала.
- Но ведь мы можем дружить?
- Конечно!
И это «конечно» прозвучало так искренне, что он принял его, как награду.
Шёл уже новый учебный год, Ольга Сергеевна работала в только что открывшейся школе. В небольших городах добрая слава о хорошем учителе расходится быстро, и Шмелёву Лесогорск уже знал.
То был год, когда мудрые наши правители подняли Брежнева, тогда мало известного. И появился на самом верху красивый мужик – женщины все в восторге! 
Но вскоре байки о нём пошли разные: что-то совсем не видно его, не слышно. «Запил, - толковали мужики во дворах. – На радостях. И вообще, он же военный, генерал, а генералы знаешь как пьют!..» Терялось в догадках и ближайшее окружение. «Надо показать его стране», - решили. Вспомнили, что Хрущёв не успел вручить городу Харькову орден Ленина – вручить сейчас! Написали Брежневу  большую речь, посадили в самолёт и отправили на предполагаемое немалое торжество…
Далее шли домыслы, один из них был такой: в те дни в Ульяновске открывался мемориальный комплекс к 100-летию В.И.Ленина – событие мирового, считали, масштаба, а выступать от политбюро будет там всего лишь Шелепин, бывший комсомольский, а теперь профсоюзный лидер, «Так не пойдёт! – решает «ближайшее». – Надо туда генерального!», срочно его в самолёт и в Ульяновск. Шелепин уже стоял перед зеркалом, репетируя своё выступление, вдруг входит Брежнев: «Давай сюда речь, я сам буду её читать»... Так выдумывали мужики.
Потом началась нескончаемая череда анекдотов с его косноязычием – «сисьмасисески»… Всех забавляли его выступления по написанному. Однажды перепутал, не там прочитал речь, подготовленную для следующей (в тот же день) встречи с «партийным активом». Страна по телевизору это видела и хохотала. Но когда он совсем  впал в маразм, выводили его, как мумию, к трибуне, и он жевал, жевал какой-нибудь доклад, - тут уж стало не до смеха.
Савельев принимал это с болью, а друзья подшучивали над ним: «Смотри, как бы не взяли тебя в ЦК, у тебя брови брежневские»…
 Подхалимство между тем росло и росло. «Дорогой Леонид Ильич» стало нормой, выступать по бумажкам тоже. Кто-то придумал нелепое: «Товарищ Леонид Ильич Брежнев», и пошло повсеместно. Поднимается на трибуну этакий холёный начальничек: «Предлагаю направить приветственную телеграмму  товарищу Леониду Ильичу Брежневу!» И зал аплодирует.
- Довольно нам себя оглуплять! – сказал Савельев на совещании  аппарата райкома. – Если наверху кто-то прикидывается дурачком, чтобы удержаться или выше подняться, то нам это никак  нельзя, мы в народе вращаемся, над нами смеяться будут.
Одёрнуть его не одёрнули, но и поддержать никто не осмелился, замяли.

Оля знала об этом, но сама политики не касалась.
- Я таких целей себе не ставлю, - Владимиру говорила. Они встретились по дороге из школы, идут к её дому. – И если мои ученики заводят иногда разговор о Хрущёве или Брежневе, я ухожу от этого. Хвалить никогда не хвалю, но от разговора уходу. Я просто не имею права высказывать там своё мнение, иначе мне надо будет уйти из школы. Моё дело – научить ребят писать грамотно, говорить правильно - прислушайтесь, как плохо сейчас говорят! И литературу чтоб знали. Русская литература – великая, гордость наша. Недопустимо, когда какой-то поэтишка кривится: «Да что Пушкин!»  Гоголь предсказывал появление нового Пушкина через двести лет, да что-то не появляется.  И появится ли? Гений на все времена!..
Уже во дворе, у подъезда, остановившись, Савельев сказал:
- Ольга Сергеевна, милая, дорогая, вот о чём я подумал сейчас: если мы будем вместе - всё у нас будет хорошо. Не могу выразить, как люблю вас, ложусь и встаю с вашим именем, вы для меня – весь свет. Неужели этой любви не хватит нам на двоих?.. Я понимаю вас, ваши опасения, но Иван не будет стоять между нами, не стремлюсь я вырвать его из вашего сердца, он так и останется первым. И Федя пусть Шмелёвым останется, Ивановичем. Я сделаю всё, чтобы он гордился своим отцом.
- Да, я дала себе слово, именно так должно быть. Я перед Ваней ответственна за воспитание Феди – воспитать достойного сына.
Говоря это, она спохватилась, не подумает ли Владимир, что она уже согласилась с его предложением, хотя ей ещё думать да думать – всё обдумать, прочувствовать.
Разобраться немного помогли дядя с тётей. Дядя Филипп сказал:
- Вот что, девонька: надо решаться. Всю жизнь одной – не дело. А с ребёнком найти себе хорошего мужа не так-то просто. Этот же любит тебя, Феденьку любит – мы это видим. Порядочный, честный – решайся!
Тётя Лена его поддержала.
Тут и Николай появился – ехал в Карелию через Москву призывников принимать, заскочил в Лесогорск. Как же они обнялись! Поплакали. Слёзы ещё более сблизили их, что-то тёплое было в этих слезах, облегчающее. Разделил он с ней горе. «Какой же ты, Коля, хороший!»
О замужестве так сказал:
- Дело это, Оля, житейское, никто тебя не осудит. Вовсе не изменяешь ты Ване, - и снова смахнул слезу, Оля тоже утёрла глаза, покивала, Колю поцеловала.
- Будем родниться, Коленька. И папу с мамой я не забуду, буду ездить к ним с Федей.



За решением личных дел Владимир забыл о всякой политике. Прежде всего – снять квартиру. Сдавали их тогда только в частных домах.  Нашли не сразу, с трудом – сдавалось полдома на две семьи. А эти полдома – одна комната, где и перегородка не до потолка, печь посредине, получилось две комнатки, в одной уже поселились муж с женой - милиционер и ткачиха. И это ещё, сказали, вам повезло, недорого. Тоже верно. Какие у них доходы? Отец у Владимира токарь, мать нормировщица, зарплаты совсем невысокие, у него в райкоме не выше, а в школе, известно, гроши (хотя Оленька наша от того не страдала: любила свою профессию и мерила вовсе не деньгами, слова из шутливой украинской песенки «Ховорила «продавщица», а учителькой была, ты ж мене пидманула, пидманула,  пидвела» к себе не относила. Иногда, правда, было обидно).
Родители не хотели такой женитьбы (с ребёнком!), но, Олю увидев, поговорив с ней, сразу и потеплели. Пригласили родных, дядя Филипп с тётей Леной пришли, выпили, закусили – вот и вся свадьба.
Расписываясь в загсе, Владимир велел Оле оставаться Шмелёвой – так будет лучше.
Началась их совместная жизнь.
Володя оказался решительным.
- Вот что, - Оле сказал, - поезжай в институт, на заочный устраивайся – надо кончать. А я поступлю в техникум, в вечерний на стекольном заводе, окончу и уйду на завод. Я бы давно ушёл из райкома, да что я могу? Ничего. Вернулся со службы, послали учиться в партийную школу, и стал я инструктором. Другого ничего не могу. Уйду!  Свою проблему решу и уйду. Райкому отпущены деньги на новое здание и какая-то сумма на квартиры сотрудникам. Деньги в стройтрест перечислили, и нам будут выделять по квартире в новых домах. В очереди я первый, других с частных квартир не нашлось. Как получу, так и уйду. Я её заработал. Так что совесть моя будет чиста.   



Современному ровеснику Володи и Оли, наверное, трудно понять, как они жили.  В такой-то «квартире», с такой-то зарплатой, всё бегом, всё бегом. С работы – в техникум, в ясли, с Феденькой в магазин, потом что-то сварить, приготовить на завтра – летом на керогазе, зимой печку топи, дров припаси, напили, наколи – это Владимир может! А к занятиям подготовиться? Оле курсовую работу писать, обоим книги новые почитать. Иногда ещё и в кино успевали, «забросив» Федю родителям.
А одеться? Задача эта была не из лёгких: в магазинах ничего не застать, развелось тогда спекулянтов – поди купи втридорога! Тётя Лена сама сшила платье для Оли – своё перешила, лежавшее много лет неношеным. Хорошее получилось платье, в нём она элегантна: чёрное с белым, и волосы чёрные, волнами, подчёркивают белизну лица. Аккуратное никогда не выглядит бедным. Оля у нас во всём аккуратна, и никто не скажет, что одета она бедновато – напротив!
 Она немного осунулась, но это на внимательный глаз, ученикам не заметить, все (не  только ребята!) в неё повлюблялись. В меру строга, всегда справедлива, а справедливость ценится превыше всего.
Владимиру легче с одеждой – была бы тельняшка!
И в этой вот бедности, вечной спешке, беготне он вдруг Олю спросил:
-  А дети ещё будут у нас?
- Будут, будут, дочку хочу.
Она как раз собиралась в Москву экзамен сдавать, и Володя не успел уточнить, шутка это или всерьёз. А приехала она поздно – довольная, весело рассказала:
- Смотрит преподаватель зачётку: «Вы не нашего Шмелёва жена?»  Да, говорю. «Хороший был студент! Где он, как?..» Всё, думаю, пол-экзамена есть, сдала! Помогает мне Ваня.
И стала вспоминать, как он учился.

Лишь ночью завершили они разговор о ребёнке.



- Какой я счастливый! – мечтательно говорит Володя, обнимая Олю и поглаживая по волосам. Федя возится в своём уголке с игрушками, а они сидят на кушетке, служащей им кроватью. – Не думал, что любовь – это такое счастье! Что-то неземное, от нас независящее. Сама собой зародилась – с первой встречи. Потом разрасталась, разрасталась, и я уже дышать не мог.
И целует, целует Олю. Она, довольная, улыбается.
Пришёл к ним дядя Филипп попросить Владимира устроить его московского брата в дом инвалидов. В Лесогорске хороший дом инвалидов, а брат стал болеть, не работает, инвалидность дали ему. Оля тоже просит мужа помочь.
- Мы с Ваней заходили к нему перед отъездом в Казахстан, с тех пор я его и не видела.
- Да нет проблем, - ответил Володя. – Звонок из райкома, и примут.
При этом он усмехнулся, а когда дядя Филипп ушёл, пояснил Оле усмешку:
- Такие у нас порядки. Райкому всё можно, а так будешь ходить неделями, кучу бумаг собирать, да ещё и не примут… Как же противно мне там работать! Циники мы, фарисеи!  Говорим одно, делаем другое, всех подминаем, диктуем. Колхозам – когда сеять, что сеять и как, а то без нас там не знают. Выборы – кого наметит райком, того и изберут. Как там голосует народ – неважно, девяносто девять и девять десятых процента в протоколах обязательно будет. Вроде так и положено. Раз наверху решили - одобряй. Копируем во всём вышестоящих. Стали там, - ткнул пальцем вверх, - начинать выступления: «В глубоком и содержательном докладе товарища Леонида Ильича…», и мы так же. На днях пленум райкома был - у кого речь заранее написана, мы обычно простим оставить для стенограммы. Смотрю: отпечатана на машинке, и первые слова: «В глубоком и содержательном докладе Михаила Петровича» - это наш первый секретарь.  Ещё и доклада не слышал, а уже написал «в глубоком, содержательном». Оглупляем себя. И народ оглупляем.
- Уйди оттуда, Володя, как можно быстрее.
- А квартира?
- Да не нужна их квартира!  Дождёмся очереди в исполкоме.
- Дождёшься там!
- Ты изведёшься, я же вижу, как тебе  тошно. На любую работу иди, а уйди.
- Нет, без квартиры я не уйду.
- Потом будешь себя неловко чувствовать.
- Никаких у меня угрызений не будет, квартиру я заработал. Да они и рады будут меня отпустить. Давно бы уволили, но как? За критику?  А тут я сам ухожу – очень хорошо!
А квартира райкомовская вот-вот будет.
И пошёл Владимир к родителям – книги упаковать, какие перевозить, одну принёс домой, Оле. Смотрит она – «Белогривый», сборник рассказов, дарственная надпись: «Володе Савельеву…»
- Это мой друг, вместе служили на корабле, он стал писателем. Сабир Мусрепов, а подписывается одним именем – Сабир.  Мусрепов, говорит, такой уже есть писатель в Казахстане, а сам Сабир татарин, вырос в Тайшете, пишет  только по-русски.
Прочитала Оля – в восторге!
- Како-о-ой писатель! Про животных пишет, а, прочитав, думаешь о людях. Подряд эти рассказы читать нельзя, после каждого надо поразмышлять… Дам своим ученикам почитать.
- Хочешь, я приглашу его к тебе в класс? Он в Москве живёт , мы с ним встречаемся.
- Хочу! Но сначала надо, чтобы все прочитали. Ты можешь у него попросить ещё две-три книжки?..
Оля потом рассказывала, как читают рассказы в классе.  Есть у неё ученик Паша Клименко, книг никогда не читал, и вдруг видят: Паша на уроке заткнул уши и читает «Белогривого». Кто-то из ребят крикнул:
- Тихо, Клименко читает!
Когда все прочитали, Ольга Сергеевна попросила написать отзывы, свои впечатления. Писать, сказала, на отдельных листах.
Сабир, невысокого роста, плечистый, шапка тёмных волос и большие очки, войдя в класс, удивился: вся доска увешана рисунками лошадей, собак, кошек – «героев» его книги. Ребята выступали азартно, говорили, как теперь будут относиться к животным, да и друг к другу, к родителям…
Хорошая получилась встреча. В заключение Ольга Сергеевна вручила писателю пачку сочинений на отдельных листах.
Дома, в своей комнатушке, за чаем, Оля подводила итог, говоря гостю приятное, а Владимир сказал ему с юморком:
- Береги эти работы! Не о каждом современном писателе пишут сочинения в школе!
Сабир был доволен, пообещал Оле новую книгу, пригласил Савельевых в ближайший праздничный день, седьмого-восьмого ноября, к себе в гости. И они побывали у него в Москве на улице Красноармейской – трёхкомнатная квартира, милая жена Тамара, двое детей и доберман Радж. Дети, Маринка и Витя, разговаривали с собакой, Радж смотрел на них умно и, кажется, понимал, к гостям  отнёся почтительно.
Оля быстро сошлась с Тамарой, газетным корректором, заговорили о языке нашей прессы – такие бывают нелепости! Сабир прочитал новый рассказ о Радже и воробьях – его днями должны передать по всесоюзному радио, Оле с Володей понравилось,  Тамара сказала, что печатала его на машинке – кроме неё почерк Сабира не разобрать никому.      

Для Оли этот день – двойной праздник: в такой компании она ещё не бывала. И подумала лишний раз, как много ей надо знать, чтобы не выглядеть белой вороной.
Знакомство продолжилось, когда Владимир и Оля немного обжили свою квартиру – две комнаты, просторная кухня, кладовка, застеклённая лоджия… Роскошь! Новоселье не отмечали («Какое тут!» – Володя сказал), а Сабир с Тамарой приехали их навестить, жильё посмотреть, часы привезли с недельным заводом, тут же повесили их,  и, заводя, Володя сказал гостям, улыбаясь:
- Теперь раз в неделю обязательно будем вас вспоминать.
Сабир больше разговаривал с Олей, общая тема нашлась у них – литературный язык: не выхолащивать, дистиллированным не делать его! Оля привела из Белинского: «Так уж правильно, что  и не по-русски», а Сабир из Горького о том , что русские писатели, как правило, плохие стилисты, но именно потому фраза у них получается зримой, почти ощутимой.
- Как у Гоголя, - добавила Ольга.
Владимир с Тамарой беседовал, поражаясь, как похудела она, лицо бледное - делал  вид, что не замечает, а Сабир потом шепнул ему:
- Рак …



Ошибался Савельев, что в райкоме обрадуются его уходу. Обрадоваться-то, может, и обрадовались, да устроили пакость: работу по специальности ему не давали.  «Вакансии нет» - «Вчера ещё была, а сегодня уже нет?» - «К сожалению». Поди докажи!  «Ясно, райком постарался». – «Ну что вы, Владимир Евгеньевич!»
И пошёл Владимир в горячий цех стеклодувом.
В те дни мальчик родился у них. Отец не нарадуется, все огорчения сразу забыл, а Оля сказала:
- Не остановлюсь, пока девочку не рожу.
Ликует Володя!  Определился ещё на полставки – надо семью хорошо обеспечивать! Себя подбадривал: «Вон Сабир – кем только ни был, пока книга не вышла: грузчиком, монтёром пути на железной дороге, в кузне молотобойцем…»



Оля внушает Феденьке своему (он уже к школе готовится):
- Зови дядю Володю папой. Пусть будет у тебя два папы – папа Ваня и папа Володя.  У меня тоже  в Симферополе были папа и мама, а теперь я зову так твоих дедушку с бабушкой. И хорошо! На Руси это было всегда, издревле. Мы с тобой, Феденька, русские, и надо по-русски жить.
Да Федя и без того к дяде Володе прибился, ждёт с работы его, навстречу бежит. Однажды Оля даже задумалась, не забыл бы он папу родного, походя напоминала ему о нём. Сделает мальчик что-то хорошее, она ему:
 - Вот папа Ваня порадовался бы!  Молодец, Федец!
Иногда наоборот говорила:
- Папе Ване это бы не понравилось.
А младший братик Андрюшенька весь в отца: курчавенький, бровки густые. И весёлый, улыбается, как большой.
Что бы делали Оля с Володей без них!

               

               
Некоторые учёные утверждают, что Земля – живое существо, по разуму превосходящее человека, чутко реагирует на поведение людей, и каждый наш неразумный шаг порождает адекватную реакцию природы - наказывает нас она, и порой сурово. А гармоничное развитие человека вызывает, напротив, заботу природы о нём.
Тогда почему же так несправедлива она к нашим добрым друзьям, к Сабиру, не совершившему ни одного плохого поступка – зачем отняла у него Тамару, на которую молиться бы надо за её доброту, заботу о муже, детях, животных. Почему так жестока она к безвинной до святости Оле, посылая ей смерть за смертью: едва отошла от недавней, как новая обрушилась на неё - Володю сразил инфаркт.  Никогда не болевший, ушёл в одночасье. И так, и этак гадала Оля: отчего? Переживаний, конечно, хватало. Раздвоение на этой, будь она  проклята, партийной работе.  Несправедливость преследовала его и потом. Перенапрягался, добывая прибавку к зарплате... Но при всём этом считал он себя счастливым, и счастьем своим делал счастливыми близких.
За что им такая кара?               



     Сабир приезжает к Оле, сядет и плачет. Оба плачут. Поплачут, поплачут, Сабир встаёт, Олю целует в щёки, кланяется и уходит. Без  слов.
Так друг друга поддерживают.





                3.


Время лечит. Едет Сабир со своими детьми в Лесогорск, везут Олиным детям свои игрушки.
- Мы уже выросли из них, - отец говорит, словно бы извиняясь, что старые.
Обычно к чаю что-то захватит, к ужину. А Оля ездит к нему убрать в квартире, одёжку на детях подправить: то брючки внизу обтрепались – подшить, то платьице по шву расползлось – прострочить (машинка у Тамары отличная!).
Так и настал час, когда Сабир предложил:
- Ну что нам, Олюша, так коротать, давай объединимся – одним хозяйством легче прожить.
Оля до этой минуты о том и не думала. Она и сейчас много не думала, согласилась легко и просто, потом уже размышляла, то ли сделала? Наверное, то. Трудно одной разрываться между школой и домом. И там успехов не жди, и своих детей потеряешь. А замужество это будет или просто объединились друзья – всё равно. Не сомневалась в одном – им всем станет лучше, сразу двум семьям лучше.
Более всего пугал её обмен квартир – две на одну большую: попробуй найди желающих выехать в область!
- Э-э-э! - бодро сказал на это Сабир. – Каких только нет вариантов! Татары помогут. В Москве и вокруг много татар, помогут, они в этих делах доки. Дружный, между прочим, народ. Где только их нет, и везде друг друга держатся. Как и украинцы. Вот тоже! Не хуже татар, разбрелись по всему свету. Я бывал на северных стройках, там шутят: у нас тут всё держится на двух тэ и хэ. А что это, спрашиваю. Трактор, татарин и хохол. Такие непритязательные! Идёт хохол в смену, ломоть хлеба и шматок сала завернёт в тряпицу, в карман сунет – всё, перекус обеспечен!..  Да-а-а, четверо детей у нас, - возвращается к начатому, - не разместиться – это сколько нам надо?.. А работать, Олюша, теперь тебе не придётся.
- Я где-то прочитала, что быть женой и матерью – это уже работа на полную ставку. У меня будет четыре ученика – почти класс!
Когда они съехались (пригород, полчаса электричкой – считай, Москва!), она стала Сабиру печатать, машинку освоила быстро. Куда сложнее было разобрать его почерк. К тому же, заметила, знаки препинания ставит он как попало, а то и вообще не ставит.
- Тамара избаловала меня, - оправдывался. - Пишу быстро - мысль схватить, потому и получается так. У Набокова есть: «Он писал быстро, слов не оканчивая, как бегун оставляет неполный след подошвы».  Вот так, примерно, и я пишу. Но тебе я стараюсь писать поразборчивее.
Скоро поняла наша Оленька, как непросто с писателем жить. Всё иначе!  То вдруг схватится посреди разговора – что-то пришло ему, записать!  А если в комнате пишет, закроется – не войди к нему, не позови ни обедать, ни ужинать, пока сам не придёт. Ночью тоже вскакивает – мысль записать. Не запишешь, говорит, утром не вспомнишь. Верно, он делает это тихонечко, чтобы Олю не разбудить, светильник свой не включает, вслепую записывает, да всё равно она слышит.
Приспосабливается, подстраивается под него – совсем не так с ним, как с Володей и Ваней, всё не так.
Но к написанному им строга и придирчива.
- Сабирушка, дорогой, не пиши романы, пиши рассказы, ты рассказчик,  рассказы у тебя изумительные, ты силён, когда пишешь о реальном, тобой пережитом.
- А разве романы у меня не реальность? Пишу то, что непосредственно знаю, видел собственными глазами.
- Да, но в них ты герою придумываешь линию жизни, а всю ты её не знаешь, додумываешь, и это видно, я, по крайней мере, вижу.  В школе с любым произведением начитаю знакомить ребят с мастерства автора, этим заинтересовываю их, и содержание ненавязчиво раскрывается.
- Да я вроде так и делаю, ненавязчиво… Значит, не получилось, как хотел. Буду стараться, чтоб получилось.
Оля при своём оставалась: «Загубит себя он романами. Как убедить его?» И когда премию дали ему не за роман, а за сборник рассказов, она ликовала:
- Я же что тебе говорила!  У тебя столько в жизни всего, на сотни рассказов хватит!  Одно детство какое!
     Детство и юность его прошли в Тайшете, куда их семью сослали  в трагичных тридцатых годах: отец был мулла – значит, не наш человек, не советский. А за что брата его, коммуниста, сослали, им никак не понять. Сабир рассказывал (когда ещё жив был Савельев), как дядю потом оправдали, обвинения сняли и в райкоме велели писать заявление – в партии восстановить. «Вы сначала передо мной извинитесь, - сказал он им, - а я ещё посмотрю, вступать снова или не вступать».
Сейчас, вспомнив это, Оля сказала:
- Вот, Сабир, тема для рассказа!
- Да, это тема, я о ней думал. Пока не даётся. 



Какой же ты, Сабир, молодец!  Так сумел поставить, что нет между вами с Олей  ни Тамары, ни Владимира, ни Ивана. И нет детей моих и твоих – все «наши». Оля – мама для всех, Маринка и Витя полюбили её.
По утрам Сабир выводит всех в парк на зарядку, а парк здесь природный – лес рядом с домом. Редко оставляют они ребят одних. Куда бы ни шли, ни ехали – обязательно всёй семьёй!
Когда Андрюша подрос, поехали в Казахстан на могилу Ивана -  Сабир предложил. Заказали плиту надгробную, венок из нержавейки, с тем и ехали. В Матае никого из знакомых уже не осталось, приютила учительница, которая помнит Шмелёва. Установили на могиле плиту, Сабир сфотографировал на фоне её Олю и Федю – послать снимки родителям Вани, потом всех там же поставил и сам успел подскочить, пока не сработал затвор.   
- Сабирушка, милый, как я тебе благодарна! – говорила Оля, целуя его, когда они вернулись домой. Вдохновлённый этим, Сабир объявил:
- Съездим ещё в Крым, на твою родину. Давай не откладывая, пока деньги есть!
Тут уж Оленька слов не нашла, обняла, прижалась к нему, голову на плечо, губы к щеке, горячо прошептала:
- Хочу девочку.
- Девочку? – Сабир широко улыбнулся. - Я как-то слушал одного учёного, он говорил, что может точно указать время зачатия, чтобы родить по желанию – мальчика или девочку, определяет по фазе луны, по звёздам – как-то выстраиваются они. Я его разыщу!
 Днями поехали в Крым – успеть до сентября, к школе.
Как же счастлива Оля была в Симферополе!  Ближе всех ей тут тётя Тоня. Совсем старенькая уже, потому и не было её на вокзале при встрече, остальные пришли все: дети её Игорь и Жанна с супругами, сестра Оли Лариса с мужем и дочкой. И все звали к себе, но забрал Игорь - по старшинству!
На Таврическую к тёте Тоне шли узенькой улочкой, мощёной камнем, ручеек посредине сбегает, никаких тротуаров, дома низкие, на сакли похожие. Оля не помнит такого, тогда ей казалось тут все  «городским» - по сравнению с их двором.
Зато когда пошли искать дом, где она родилась, оказались среди новостроек. Нет уже ни двора того с саклей, кузней и «гусем», ни дома приземистого – всё снесли. Оля подошла к песочнице на детской площадке и стала вычерчивать пальчиком, где сакля была, где кузня, где что. Детей, поняла она, это не тронуло, зато Сабир слушал заинтересованно, переспрашивал, уточнял про кузню, про лошадей…

Следующим утром едут в Алушту, к морю.



Пророческую фразу Сабир произнёс перед Крымом: «Пока деньги есть». Скоро не стало их.  В государстве началась никому не понятная «перестройка», над страной повис голод, люди метались в поисках пропитания, надолго утвердилось слово «достать». Затем, уже в новой России, пошли одна за другой реформы, загнавшие всех в тупик, убившие крепкий наш  рубль - вместо него пошли дешёвые миллионы. Самым прибыльным делом стала торговля - страна покрылась ларьками.
Только что Оля избавилась от нужды (могла поехать в Лесогорск к дяде Филиппу и тёте Лене с гостинцем, зайти к дяде Вале в дом инвалидов, к Савельевым внука им показать, собрать посылку в Покровское), как грянула такая вот «перестройка». И если Оля испытала её в быту, то Сабира она ударила побольнее: писатель призван вести читателя к лучшему, а лучшего сейчас он не видел, не зал, о чём и писать. Литературу на книжном рынке вытеснили низкопробные переводные, а затем и наши скороспелые, пустые  романы, популярными стали бойкие малые, стряпавшие «развлекуху», телеэкран оккупировали смехачи, кои плодились со скоростью блох.
Ещё более сбивало Сабира появление современных магнатов, скупающих заводы, фабрики, целые отрасли.
- И в страшном сне не могло мне такое присниться! – говорил. Вчера ещё ругавший КПСС, сегодня он потянулся к газете «Правда», стал ходить на протестные митинги, писать гневные статьи в «Патриот» – по сути, губить себя как писателя. Оля так и сказала ему, но его ответ был весомее:
- Когда губят страну, надо её защищать, и тут личное отступает.
Пыталась его убеждать, что всё утрясётся, наладится, на что он сорвался:
- Как утрясётся? Если крупная собственность перешла в частные руки, назад её не возьмёшь, начнётся война, у новоявленных олигархов своя охрана, оружие.
Оля «зашла с другой стороны» – в записях Вани попалось высказывание Карамзина о том, что государственные несовершенства в русской истории бывали во всех веках, даже ужаснейшие, а государство не развалилось. Прочитала Сабиру.
- Демобилизующее утверждение, - возразил он.- «Государство не развалилось»… Да, так было. Россия – страна уникальная!  Кто  только не управлял ей, а она стоит, держится! Но сейчас-то её разрушают! Западная пропаганда, западные спецслужбы действуют, а мы развесили уши, сами сдуру под Запад подстраиваемся, капитализм строить вздумали. Сейчас  для России это просто губительно.
Оля не то чтобы принимала происходящее в стране, совсем нет, но она не хотела отпускать мужа в политику, хотела, чтобы он оставался писателем.
- Самая правильная, лучшая государственная работа – делать всё хорошо на своём месте, - почти продекламировала она, явно не раз уже говоренное  ученикам.
- Ну да, я буду делать всё хорошо, а он, президент, к примеру, или премьер, плохо – кто кого перетянет?..  Патриотическим силам  объединяться нужно, партию сильную создавать, разъяснять людям, звать их к протесту.
- Такое начнётся!
- Не начнётся, если делать с умом. Завоевать доверие, победить на выборах…
 - Я у Вани в записях прочитала, как Толстой отзывался об общественной борьбе - подымаются на поверхность худшие элементы общества и тянут за собой себе подобных.
- Такая опасность есть. Как в семнадцатом году всякая шваль ринулась к власти, так и сейчас. Это надо учитывать, чтобы не допустить.
Оля помолчала, не находя возражения, и заговорила вроде бы о другом:
- Мне сегодня попала в руки «Учительская газета» - интереснейшую статью прочитала я там: один писатель много лет уже исследует «Слово о полку Игореве» - удивительные открытия делает! Расшифровал то, чего учёные не смогли сделать за двести лет. И имя автора раскрыл, над чем тоже два века бьются исследователи – княгиня Болеслава. Надо же!.. Вот человек!  Делает своё дело, и никакая смута ему не мешает.
Сабир понял, что она это всё к тому же – каждый на своём месте, но не стал возражать, спросил:
- А кто это?
Оля берёт газету, читает:
- Сбитнев.
- Сбитнев?  Как звать, Юрий?
- Да, Юрий.
- Откуда он взялся? Он давно исчез из Москвы, и никто не знает, куда. Говорили, в какой-то деревне живёт. Ни звука о нём столько лет уже! А он крупный писатель, его романы издавались бешеными тиражами, фильмы художественные снимали по ним… Ну-ка дай мне газету.
Прочитав статью, восхищался:
- Ох, молодец, Юрий!  Ушёл в подполье и такое сделал!
- Ты не можешь найти мне его книгу, которая здесь упоминается – «Тайны родного слова»?
- Сначала надо его самого разыскать.
А когда он принёс книжку, какую Оля просила, и она прочитала её – на месте усидеть не могла, вбежала в комнату мужа:
- Саби-и-ир!  Это ж титаническую работу выполнил Сбитнев! Его открытия вкорне меняют представление о «Слове о полку Игореве». Поход-то был мирный, цель у Игоря благородная – вернуть мирным путём когда-то потерянное Тьмутороканское  княжество… Сколько нового об этой поэме у Сбитнева! 
Сабир уже знал, что живёт Юрий Сбитнев в Чеховском районе, в Москве почти не бывает, но телефон его Союзу писателей был известен. Сабир позвонил ему, и затворник был нескрываемо рад, сказал, что пока занимался «Словом о полку Игореве», жил все годы в двенадцатом веке и увидел премного интереснейшего – в результате вышел роман-дилогия «Великий князь». Надо ж напомнить, пояснил, что есть у России великое прошлое, а то чернить безбожно стали нашу историю всякие русофобы.
Рассказывая Оле об этом разговоре, Сабир добавил:
- Леонид Бородин в своём журнале «Москва» привёл совершенно дикие высказывания разной швали, вроде радиотелевизионного Шендеровича, вот одно: типун вам на ваш великий, могучий русский язык, всем на свете стало бы легче, если бы русская нация прекратилась, сжечь её в печах, и то мало будет.
- Подонки! - вырвалось у Оли.
Сабир  ответил на это спокойно:
- Нас уже пытались не раз и сжечь, и растоптать, да только исчезали те, кто начинал. Пора бы уж это усвоить... Вопреки злодейским силам, - продолжал, - в русском народе сохранилась большая душа. Есть и мелкая душонка, потеря разума даже, но есть и большая душа. Беда в том, что наши власти или не видят, или не понимают, что происходит в стране. Иногда кажется, что они стали заложниками каких-то неведомых сил, говорят вроде бы всё правильно, а делают… Там, вверхах, немало ненавистных всей стране личностей, уже по одному этому надо их оттуда убрать, но не убирают. Или принимают решения о сокращении управленцев, а чиновничий аппарат  растёт и растёт. Сколько уж комитетов и комиссий создано по борьбе с коррупцией, а коррупции всё больше…Что-то тут таится.
 


- Есть всё же силы небесные! - радовался Сабир: Оля родила девочку!
Зашёл в парикмахерскую, укоротил волосы, в «Оптике» заменил очки на квадратные, чуть поменьше, – будто сбросил несколько лет и отправился в роддом «за своими девчатами». Получив в руки «конверт», поцеловав Олю, с умилением поглядывал на забавное личико дочки.
И начались перестановки в квартире. Сабир вспомнил рассказ пожилой сельской женщины: в былое время ходил по деревням «святой» - были такие крепкие мужики, и зимой без шапки, а то и босиком. Его приглашали в дом, предлагали обед, ужин, ночлег, а он спрашивал:
 - Выше бога у вас есть?
Хозяева не понимали, он пояснял:
- Ну ребёнок! По ночам плачет, спать не даёт...

Дочку назвали Асей. Выше бога она в квартире!
               
Счастливый отец  рвался из жил, чтобы казна его не скудела. За статьи, какие писал  для газет, платили совсем мало, книгу издать не выходит, у него всё нормальное, а ныне подавай ненормальное: секс извращённый, убийства, что-то бредовое, абсурдное… Диаспора взялась ему помогать, в Татарстане книгу всё же издали – гонорар невелик, но всё же. Новоиспечённый татарский банкир даёт денег на большую книгу. Издадим, говорит, печатных листов на тридцать, тиражом не менее пятидесяти тысяч, цену назначим приличную, и ты станешь миллионером. Книгу-то, и верно, издали большую, огромный тираж, да не берут её магазины: без того, сказали, завалы у нас, а эта неходовая, вы хотя бы обложку яркую сделали. Кто-то шутил: «Бабу голую на обложку! Как же ныне без голой бабы?»
Типография требовала вывозить тираж, а куда?  Банкир договорился в аэропорту «Шереметьево» - какой-то склад у них там пустовал, перевезли всё туда, кое-что с трудом продали – где через киоски, где как, какую-то часть закупила диаспора… Не густо деньжонок, но есть. Да и власти всё же работали, пособие назначили многодетной семье, Оля похлопотала.
- Проживём! – подбадривала она себя и Сабира.- Я вот ещё немного, и уроки начну давать, займусь репетиторством. В московских школах, слышала, учат неважно, буду готовить ребят к экзаменам.
Старшие дети хорошо помогали ей – в квартире прибрать, в магазин сходить, с Асенькой погулять, все четверо так и тянутся к ней.



Сабир думал о будущей партии. Но поди создай её без рубля! Верно, появился у него хороший, считал он, напарник, журналист и писатель Валентин Большаков, они были знакомы и ранее, встречались в Союзе писателей и теперь вот сошлись. Но пока договаривались, в стране одна за другой появлялись разные партии: либерально-демократическая и просто демократическая, коммунистическая и кадетская, пенсионеров и любителей пива… На экранах стали мелькать представляющие их какие-то  странные, шизофренически-агрессивные личности либо всплывшие из пыльных архивов чиновники, произносящие  всякий раз одни и те же слова о благе народа.
Большаков сразу же заявил, что он против таких оппозиционных партий. Кричать о недостатках, о плохом – это и дурак умеет. Довольно мы покричали на бывшую власть!
- Я тоже причастен к этому, - признался Валентин Сабиру. - Написал статью «Партия ли КПСС?», она ходила в списках. Я доказывал, что вовсе это не партия, а государственная структура, и направлена была статья против этой структуры, заведшей страну в тупик. То был вроде бы призыв к отмене её.  Сейчас не время таких призывов, ещё раз всё ломать – страна не выдержит. У оппозиции должны быть конкретные предложения, как исправить положение, улучшить дело. Мне, Сабир, нравятся твои намётки. Немного их сократить, сделать более конкретными, и я опубликую их в своей газете.
- Это было бы замечательно, - вдохновился Сабир. – заранее обнародовать наш проект.
- А ещё лучше будет, если мы опубликуем его от имени оргкомитета партии, и надо этот комитет побыстрее создать. Он не должен быть большим – всего несколько человек, но достойных, известных.
Они сидели в редакторском кабинете в конце рабочего дня, когда сотрудники уже расходились. Большаков, рассуждая, вставал, прохаживался и снова садился. Среднего роста, подтянутый, в ладном сером костюме, рубашка в мелкую клетку, голубой однотонный галстук, сам седой, стрижка короткая наперёд – всё хорошо, всё к лицу, к его голубым глазам.
- И программа наша не будет большой. Короткой, но ясной… Предлагаю три пункта: развитие малых городов, село и дороги – в комплексе, это своего рода агломерация, единое хозяйство.
- Валентин! Я как раз думал об этом, - Сабир встал. – Не дотацию  выделять малому городу, как сейчас – она всё равно куда-то бесследно исчезает, а строить там производства по переработке продукции, какая есть в районе.
- А чтобы эта продукция доставлялась в город, нужны дороги, и производства будут заинтересованы в их строительстве – так?.. Дать селу дорогу и работу - оно будет жить. Давай, Сабир, с этих пунктов и начнём: малые города, дороги, село. Это основа нашей жизни.
- Так, глядишь, мы с тобой и выработаем свою программу!
- Идём дальше…
               


Смотрит Оля на своих детей – какие взрослые!  Маринка – подумать  только! - на третьем курсе, будущий химик, Витя колледж кончает, художник, десятиклассник Федя решил после школы поступать в МГУ на исторический факультет, сказал маме:
- Перечитал я папины записи и буду их продолжать… В истории нашей страны столько неясного! Об одном и том же историческом факте часто пишут совершенно по-разному. Многие историки всячески подымают наших царей, а я больше верю писателям прошлого... Плешивый щёголь, враг труда, нечаянно согретый славой. Это Пушкин об Александре-первом. А Тютчев о Николае-первом? Не богу ты служил и не России, служил лишь суете своей… Ты был не царь, а лицедей. Вот и хочется мне самому во всём разобраться.
- Феденька, я рада, что ты хочешь пойти папиной дорогой. Молодец ты у меня! – обняла его и, целуя, почувствовала слёзы в глазах.
- Как только окончу университет, а может, и раньше, как заработаю денег, проеду по Турксибу, где я родился, в Алма-Ате разыщу Мустафиных, которым мы так обязаны, съезжу на папину могилу, а потом к бабушке с дедушкой – такой у меня план.
- Умница! Так и надо!
Семейные разговоры чаще всего проходили у них на кухне, как и сейчас. Оля готовила ужин, Федя помогал, тёр морковь, сыр.
А Сабир в это время ещё не вышел от Большакова – они толковали о будущем съезде партии.
…- Я бы хотел, Валентин, видеть тебя председателем партии.
- А я тебя.
- Это несерьёзно. Я хоть и считаю себя русским, но – не русский. А во главе русской партии должен быть русский.
- Ерунда!
- Нет, Валентин. Как бы там ни было, а каждый народ охотнее проголосует за представителя своей нации.
- Давай, Сабир, так решать: сначала надо подобрать достойного кандидата. Критерий такой: человек много знающий и умеющий, в стране известный, авторитетный, уважаемый. Лидеры нынешних партий сами себя выставляют на выборах. И что с того? Ясно же – не проходят! Кандидата готовить надо и смотреть, как относятся к нему люди, а тогда уже выдвигать. Мы с тобой, если серьёзно, на этот пост не подходим уже потому только, что на нас, пишущих, смотрят, как на лёгкий жанр. Люди хотят видеть в лидерах посолиднее…
- Хорошо, - сказал Сабир. И они вышли из редакции.
Большаков поехал в своё Бескудниково, а Сабиру до метро всего ничего, на вокзал и домой электричкой. Уже стемнело, он шёл почти безлюдным тротуаром, мимо проносились машины. Вдруг одна из них, самосвал, пошла наискосок на тротуар и прямо на прохожих, Сабир не успел отскочить, удар был сильный, его и ещё двоих отбросило в разные стороны, а машина, нырнув снова в свой ряд, скрылась.
Оля долго ждала, начала волноваться. Тихо в квартире, дети кто читал, кто лёг спать. Оля с телефонной радиотрубкой ушла на кухню, но не знала, куда звонить, всё ждала. Включила приёмник. Передавали последние известия, голос диктора вдруг изменился: «Только что поступило сообщение: в западном  районе Москвы самосвал, въехав на тротуар, сбил трёх прохожих, один из них -  известный писатель Сабир, двое доставлены в реанимацию, писатель по дороге в больницу скончался».
Оля завыла. Дети повскакивали, один за другим вбегали  в кухню, не понимая, в чём дело, маму трясло, и когда она всё же выговорила: «Папа умер», первым зарыдал Андрюша, бросился маме на грудь, Маринка быстро достала из аптечки таблетки, идёт со стаканом воды, Витя и Федя, стоя перед матерью на коленях, сами в слезах, гладили её плечи, руки. И Асенька проснулась, заплакала. Оля тут же пошла к ней, следом вышли и дети.
Этот плач вывел их из оцепенения.  Главным сейчас стало для них успокоить свою любимицу - папину «выше бога»...

Тяжело теперь вспоминать это Ольге Сергеевне.

На девятый день вся семья сбилась в кучечку вокруг мамы, и на её горькое «Ну почему я такая несчастная!» Маринка сказала:
- Не говори, мама, так. Ты не несчастная. Посмотри, сколько нас у тебя! Будем растить Андрюшу и Асеньку – вот и счастье для всех нас. Я переведусь на вечернее или заочное отделение, пойду работать, Витя тоже скоро начнёт зарабатывать.
- Нет, дочка, не переводись, я знаю, что такое вечерне-заочное  обучение. Проживём и так. Возьму ещё учеников, пособие  увеличат… Проживём!  Учись, милая, как училась.
Она почувствовала себя уверенней, поборов в себе слабость, встала, девически стройная, не утратившая красоты, глаза-звёзды её не погасли, обняла за плечи ребят, сказала спокойно:
 - Будем жить, дети. За себя и за папу.